Городу Губкину, рожденному рудой на белгородской земле, скоро двадцать. Немногим больше, чем Железногорску, поднявшемуся на курской.
Теперь даже старожилы путают, где было Коробково, где Лукьяновка, где Зареченка, а где — Салтыковка, деревеньки под соломенными крышами, уступившие место городу горняков. Живуча не то быль, не то легенда о том, как помещик Лукьянов проиграл в карты помещику Коробкову половину своей деревни. На ее месте сейчас несколько городских кварталов.
В тридцатых годах, по воспоминаниям ветеранов, вокруг первого копра было в будущем городе два десятка домов, магазин и школа в бывшей усадьбе удачливого картежника Коробкова.
Сейчас в Губкине — за шестьдесят тысяч жителей. Обогнал древние города Белгородщины, названия которых выводили еще славянской вязью летописцы.
Холмы скрашивают однообразие застройки, зеленая пойма речки Осколец подходит к окраинам Губкина. Начинался город на возвышенности, за долиной ручья Теплый Колодезь. Там промышленный район. По гребню — копер, фабричные корпуса, трубы. Когда смотришь оттуда на городские кварталы, ясно различаешь, что губкинская жилая зона как бы сложена из двух разных частей. Одна — привычное городское многоэтажье. Другая — уходящий, теснимый островками такого же многоэтажья, мир шахтерского городка тридцатых — сороковых годов, где дома с садами и палисадниками еле проглядывают сквозь мощные кроны.
Самая новая часть города еще «не притопталась». Дома растут быстро, заселяют их без промедления. Уличное же благоустройство отстает. Чернозем хорош для сада, но не для улицы, да еще если его до этого год-два месили гусеницы кранов и колеса самосвалов. Перед некоторыми подъездами новых домов — деревянные корытца с водой, в них обмывают заляпанные уличной грязью сапоги и сапожки. И посадок на самых молодых улицах маловато. Это особенно заметно, когда приходишь сюда из буйно зеленой старой части города.
«Приграничная» улица Георгия Димитрова — широкий бульвар, деревья в пять рядов, густая тень и ароматы молодой листвы. Название улицы — не просто дань глубочайшего уважения пламенному революционеру. В городе, где работает немало наших болгарских друзей, полки книжного магазина заставлены изданиями на их родном языке, пожалуй, не менее тесно, чем в московском магазине «Дружба». На фасаде достраиваемого жилого дома видишь выложенные цветными кирпичами надписи «КПСС» и «БКП» — Болгарская коммунистическая партия. В фотовитрине снимок: болгарин, молодой и очень серьезный, расписывается в загсе, рядом губкинская девушка в белой фате. Мне говорили в горсовете, что недавно сыграна пятидесятая подобная свадьба.
Пожалуй, самые крупные здания Губкина — филиал Всесоюзного заочного политехнического института, где есть и вечернее отделение, Дворец культуры, а также комплекс зданий научно-исследовательского института по проблемам КМА. То, что наука и культура занимают даже чисто зрительно заметное место в облике горняцкого города — примета наших дней.
Город работящий, хорошо зарабатывающий. По субботам и воскресеньям у каждого третьего молодого парня, прогуливающегося по улице, — орущий транзистор или магнитофон. В дни моей далекой молодости признаком достатка, выставляемого напоказ, были часы. Редкие обладатели сокровища поглядывали на циферблат, неестественно высоко поднимая руку, и так часто, будто время их расписано до минуты. Теперь вместо часов — «Спидолы». Хвастовство орущей «техникой» показалось мне в Губкине единственным признаком провинциальности. И в Москве, конечно, есть любители публичной демонстрации звуковой силы этих адских машин. Но в тихом Губкине, где на деревьях заливаются скворцы, особенно заметны дикость и противоестественность разноголосого, в полную силу, состязания: у кого «диапазонистее», дороже и громче «техника».
Город не идеален, но в общем удобен для жизни, у него хорошие рабочие традиции, сложившийся уклад, налаженный общественный порядок. В центре — нарядные улицы, бульвары, площади, любимые места вечерних прогулок.
Именно в Губкине «бросили якорь» многие ветераны наших крупнейших строек. Не в одну дверь звонил я и встречал сначала вопросительный взгляд, а потом радушный прием, оказываясь для почтенных обитателей заслуженно больших, удобных квартир живым напоминанием о минувших бурных и удачливых годах их жизни. А в конце концов заходил разговор о Курской магнитной, о Губкине, о «рудном притяжении».
С Иваном Васильевичем Ермоленко познакомился я двадцать три года назад. После нашей последней встречи тоже прошло немало, кое-что стерлось в памяти. И лишь когда стал Иван Васильевич перебирать свою жизнь год за годом, оказалось, что дорожки наши в разные времена пересеклись пять раз. И в каких несхожих местах!
Но — по порядку.
Познакомились мы на Волго-Доне. Стройка гремела на всю страну, пишущей братии съехалось на трассу видимо-невидимо. Портреты знатного экскаваторщика Ивана Ермоленко мелькали в газетах. Да и «молнии» белели на дощатых стенах контор-времянок: «Впереди Ермоленко! Слово за Худяковым!» Двое этих машинистов соревновались давно, упорно, имена их знала вся стройка. И когда я появился в кабине экскаватора Ивана Васильевича Ермоленко, он сказал, сдерживая ярость:
— Так ведь вы ж сегодня третий! Из радио был и еще откуда-то. Мне же вкалывать надо! Или, может, на мое место сядете, а я опытом делиться буду?
Я пробормотал что-то о пяти минутах, коих мне, в общем, для первого раза достаточно. Ермоленко, оказался все же человеком мягкосердечным. Кое-что я в блокнот наскреб. Потом понял — мало. Второй раз перехватил его, кажется, в столовой…
— Да, боевое было времечко, — вздыхает Иван Васильевич. — Жарко мы тогда с Худяковым Иваном Петровичем соревновались. То он нас, то мы его. Худяков-то создал комсомольско-молодежный экипаж имени Николая Островского, марку ему полагалось высоко держать. Он на «десятке» бригадирствовал, я на «четверке».
Мы на тринадцатом шлюзе начали, в котловане. О «генеральской премии» слышали? Нет? Это каждый месяц лучшей бригаде шагающего экскаватора две с половиной тысячи старыми деньгами отваливали. Скажу не хвалясь — редко мы эту премию упускали. А шагающих было на Волго-Доне два десятка.
Поднабрался опыта Иван Васильевич со своими орлами на шлюзе, затем рыл котлован на сооружении маяков у донского входа в канал, потом решили перебросить его экскаватор на водораздел, где земляные работы сильно затянулись.
— Вот мы сработали как — моментом! За четыре дня демонтировали, за шесть смонтировали. Тогда меня художник Жуков Николай Николаевич как раз нарисовал, в газете был портрет. Приятно, что говорить, художник известный.
Вспоминает Иван Васильевич о водоразделе, даже помолодел весь, совсем тот, прежний:
— Ух! Это страшное дело, как старались! Огнем горели! Был, был огонек! И раздуть его умели, поддать жару! У кого успех — мигом вся трасса знает. Была живинка, была! Не подумайте, что себя в виду имею. Даже пьесы тогда о соревновании ставили, книг сколько выходило!
Слава Ермоленко была прочной, устойчивой. Месячный план — за двадцать дней. И не один месяц, не два, не три, а почти все время стройки. Кончил Волго-Дон с Золотой звездой на груди. Оттуда — в Жигули. Первым, кого Ермолеко встретил в котловане, был Иван Худяков: перебрался на Волгу чуть пораньше. «Ну как, будем и тут соревноваться?» — «Что же, давай…»
Это было в ноябре 1952 года. Помню, экскаватор Ермоленко рыл котлован на правом берегу, там, где еще застал я в первый приезд на волжскую стройку две старые мельницы сельца Отважного. Знатного волгодонца встретили с почетом, с уважением, но к тому времени стройка в Жигулях выдвинула уже своих передовиков. Они лучше знали местные условия, приспособились к жигулевским грунтам. И не с первых дней в ряд с именами экскаваторщиков Василия Лямина, Михаила Евеца, Бориса Коваленко встали имена «новичков», Ермоленко и Худякова…
— А где теперь Худяков?
— Иван-то Петрович? Как где? Здесь, на КМА. Только не в Губкине, а в Старом Осколе, в Стойленском карьере. Недавно, весной, чествовали его: тридцать лет на экскаваторе. С оркестром, в городском Доме культуры. Лямин о нем статью в газете написал.
— Как? Тот Самый Лямин? И он здесь?
— А где же ему быть? Большое дело всех влечет. Лямин теперь машинист-инструктор Стойленского рудника. Молодежь учит. А вот Васи Сердюкова след потерял. Говорят, он на Украине где-то. Сменщиком у меня был, помните?
…Вернувшись из Губкина в Москву, разыскал я свои старые блокноты, записи о Ермоленко и Сердюкове, вырезки из газет, фотографию Ивана Васильевича, помещенную в «Огоньке». Чернобровый, пышноволосый, упрямо сжатые губы, добрые глаза… А ведь уже к тому времени, к началу пятидесятых годов, прожил он жизнь не малую.
В 14 лет — ученик столяра. Потом фабрично-заводское училище, слесарное дело, Курсы экскаваторщиков — и стройка канала Москва — Волга. Первый экскаватор, еще паровой, о таких нынешние молодые горняки КМА едва ли даже слышали. Пустили канал имени Москвы — поехал рыть Невинномысский. Потом Средняя Азия, оросительная система под Чарджоу. Незадолго перед войной оказался Иван Васильевич на корабле, идущем Северным морским путем, узнал в Карском море, что такое одиннадцатибалльный шторм…
Вспоминаем низовья моего родного Енисея, где от берега до берега два десятка километров, холодную тундру под Дудинкой, а в окна заглядывают осыпанные весенним цветом губтанские пышные яблони.
— Высадились, значит, в Дудинке. Ветрище ледяной, конец навигации. А корабли еще стоят под разгрузкой: машины для Норильска, даже паровозы узкоколейные, кирпич, лес… Моряки нервничают, боятся в лед вмерзнуть на обратном пути. Я и оглядеться не успел, как начали мы вкалывать с утра до ночи. Дудинка тогда была деревня деревней, все дома деревянные, один прозвали «Под крышами Парижа».
— Длинный такой, от берега неподалеку?
— Вот, вот… Он самый!
Ноябрьской метельной ночью добрался Иван Васильевич из Дудинки в Норильск. Было там тогда всего два паровых экскаватора. Вскоре ударили морозы. Сорок, пятьдесят градусов.
— Он, экскаватор, как корабль в дрейфе. Пар валит, вода течет, машина вся в сосульках. Хватаешь шланг, пускаешь пар, оттаиваешь. И смех, и грех. Впрочем, какой уж там смех! А после смонтировали мы первый электрический. Это уже совсем другое дело.
Вот на этом-то первом электрическом и стали Ивана Васильевича с его напарником перебрасывать по Норильску с места на место. Всюду стройка, машин мало. Строили ТЭЦ, электролитный цех, большую обогатительную фабрику, медеплавильный.
— В две смены работали больше трех лет. Двенадцать часов в кабине, двенадцать отдых. Пока до дому доберешься, да поешь, да приляжешь — уже вставать надо. Так ведь все так работали: война. В мороз, в пургу. Помню, раз шел на работу к Зуб-горе, это километров шесть, а мороз — пятьдесят один градус, да с ветерком. Вот, думаю, как оно бывает…
Потом перешел Ермоленко на рудник «Надежда». Там импортные экскаваторы были, «Марион» и «Бьюсайрусири».
— Но против наших машин они — нет! Не-е-т. Особенно «Марионы». Они мощные, увертливые, но в морозы не выдерживали. Там вскрыша — скала, и руда — как скала. Начальник карьера приходит: «Ну что? Давай помаленьку! Потихоньку, потихоньку!» Знает, что мороз сверх нормы, но вагоны-то простаивают. «Потихоньку, помаленьку». Стали, в общем, при любом морозе действовать. Рабочий человек всегда приловчится.
В Норильске и пересеклись наши пути еще раз. Занесла меня туда журналистская судьба, и во время взрыва на выброс мы с начальником взрывных работ укрывались от обломков под «бьюсайрусом». А на нем или на одном из соседних как раз и работал Иван Васильевич.
В 1949 году экскаваторщик заполярного Норильска оказался в раскаленной полынной степи на стройке Волго-Дона. А потом Жигули.
Но хотя Волга и долгонько держала его в своей орбите, весной 1956 года вернулся Иван Васильевич на Енисей, где как раз начали строить Красноярскую ГЭС. На месте нынешнего Дивногорска стояли ветрами продуваемые домики пионерского летнего лагеря. За ночь вода замерзала в ведрах на полу. Как раз в ту весну был в родных местах и я, слышал от тогдашнего начальника стройки Ислама Мамедовича Ислам-заде, что ждет он подкрепления с Куйбышевской ГЭС. Ислам-заде приехал на Енисей из Азербайджана, с Мингечаурской ГЭС. Сибирь казалась ему непривычно суровой. Он не хотел носить полушубок и перед ледоходом, когда ветры на реке особенно злы, упрямо ходил в легком пальто с поднятым воротником.
Ермоленко обжился на новом месте:
— Места, сами знаете, красота одна! Тайга, Енисей, горы. Я, дело прошлое, хотел там осесть навсегда, домик построить. Пробивали мы дорогу, как раз над Енисеем, глянешь вниз — дух захватывает: скалы, водовороты. Вот удаль, вот диво! Чем строительная наша профессия людей влечет? Повидаешь сколько! И все же на Красноярской не усидел, когда о КМА услышал. Подсчитал: вместе с Норильском да Дивногорском на Сибирь у меня тринадцать лет падает. А годочки идут, здоровье уже не прежнее. Получил вызов сюда, в Губкин. Поставили на вскрышу Лебединского рудника. Работа интересная, почет тебе и уважение. По весне от одного аромата здешних садов одуреешь. Работай и не рыпайся. Так нет, — дай, думаю, на Африку взгляну хоть одним глазком.
В Асуане мы с Иваном Васильевичем разминулись. Он приехал туда вскоре после перекрытия Нила. А на перекрытии встретился я с его жигулевским напарником, русоволосым шустрым Василием Сердюковым. Документальный фильм о нильской стройке, над которым мы тогда работали, начинался такими кадрами. Поселок в пустыне, дорога, палящее солнце и человек, шагающий с термосом на ремне через плечо. Голос диктора: «На работу ходит он теперь по Африке, «руси Васья», экскаваторщик Василий Сердюков…»
— Жаль, я не видел этого фильма. Васю-то узнал бы сразу, без диктора. Вон, привез на память об Африке.
На серванте бронзовая Нефертити гордо вскинула царственную головку, рядом с ней — фигурка водоноса, купленная в лавчонке каирского базара.
Жил Ермоленко у Асуана, в поселке Кима. В первый же вечер встретил Алексея Александровича Улесова, знакомого по Волго-Дону и Куйбышевской ГЭС. Потом Кузнецова — он сейчас тоже здесь, на КМА, начальник Южно-Лебединского рудника, Кузнецов Василий Михайлович. А Сердюков к тому времени из Египта уже уехал.
— Ох, там работа была тяжелая, в Африке-то! И в забоях, и на подстанции. Бетон был уже заложен, подрывать глыбы считали опасным. И вот поднимаешь махину, а площадка крохотная. Одни негабариты бывали тонн под сорок. На пределе мощности экскаватора. Такие «чемоданы», что страсть. На самосвал из каменной мелочи сначала подушку подсыпаешь, чтобы кузов не искалечить.
Ну, о жаре говорить не буду, сами знаете. Экскаватор как плита раскаленная.
Побродил Иван Васильевич по древним асуанским каменоломням, где рабы вырубали из скалы-монолита обелиски в честь фараонов, искупался в Красном море, съездил во всемирно известные Луксор и Карнак («будто лорд какой, там как раз английские туристы были, важные такие господа»), видел храм Ком-Омбо, показали ему то место, где над гаванью Александрии высился когда-то маяк, одно из семи чудес света.
Да, поколесили наши рабочие люди по материкам и океанам. Возьмите того же Ивана Васильевича: от Северного полярного круга до тропика Рака, от пекла египетских пустынь до тундры Таймыра.
Но годы взяли свое. Прочно осел Иван Васильевич в Губкине. Подошел пенсионный возраст: у горняков он ранний.
И вот тут, чтобы не покривить душой, должен я упомянуть о том, что говорят о Иване Васильевиче его вчерашние товарищи по карьеру. А говорят они, будто последнее время замкнулся в себе ветеран, почти отошел от общественных дел, увлекся садоводством. Садик — вещь полезная. Но для Ивана Васильевича с его огромным жизненным опытом, с его знаниями, с былой его общественной отзывчивостью — вроде бы маловато. Плацдарм не тот… Верю, что Иван Васильевич и сам почувствует это.
* * *
Если я скажу, что Михаил Юрьевич Евец мало изменился за те десятилетия, которые мы не виделись, это будет сущей правдой.
Да вот он на старом снимке в «Огоньке». У кабины экскаватора на гибком стальном пруте укреплен белый голубь мира. Окно почему-то украшено бахромой из кистей, какие бывают на занавесях. Подпись: «Знатный экскаваторщик Жигулевского стройрайона М. Ю. Евец работает на мощном уральском электроэкскаваторе». Тот же седой ежик — седым он был уже тогда, поседел в войну, прошагав от Сталинграда до Праги. Снимок сделан на стройке Куйбышевской ГЭС осенью 1951 года.
С тех пор Михаил Юрьевич пополнел немного. Лицо гладкое, выглядит куда моложе своих лет, вид у него человека бодрого, здорового, неторопливо-деятельного. Я застал его после смены. Он работает. Работает в полную силу, хотя ему 67 минуло. Не на административной должности и не мастером, наставляющим молодых. Михаил Юрьевич Евец, как бы опровергая все представления о возрастных границах труда на экскаваторе, занимается делом, какому обучился сорок лет назад на стройке Магнитки, которое продолжал затем в котловане Куйбышевской ГЭС и, наконец, здесь, на Курской магнитной. Он — машинист экскаватора. По должности — рядовой машинист, хотя на парадном пиджаке у него звезда Героя, заработанная еще в Жигулях.
Видным человеком был Михаил Юрьевич на волжской стройке, очень видным! Стал заметным с первых ковшей, вынутых из котлована. Ему приписывали и честь выемки этих самых первых ковшей. Но в своей книжке «У подножья Жигулей» он специально опроверг это. В ней сказано, что первый ковш на стройке в феврале 1951 года, вынул Владимир Колобаев. Потом заработал экскаватор Василия Лямина. Евец был третьим.
— Правда дороже всего. Верно?
Он уже и забыл об этой книжке, удивился, как она сохранилась у меня, зачем я захватил ее сюда, в Губкин откуда узнал, что он тут, на КМА? А-а, из газет…
Листает книжку, охваченный воспоминаниями.
— А нашего обращения к молодым здесь, кажется, нет. О соревновании было обращение. Помню, Улесов тогда подписал, я, еще кое-кто…
На этот раз были у меня в Губкине встречи с несколькими ветеранами наших строек. И не нашлось среди них такого, который не связывал бы с соревнованием звездных своих часов, наивысшего своего взлета в труде. Книжка Михаила Юрьевича — о том же, о соревновании, помогшем людям найти и с наибольшей полнотой выявить себя. Это он, коммунист, новатор, занялся делом, вроде бы и чуждым экскаваторщику: вспомнил НОТ, купил секундомер, начал хронометраж.
Сейчас научная организация труда — основа современного производства. Тогда о ней думали меньше. Евец думал. Расчленил и проанализировал циклы разных экскаваторщиков, от молодого, уверенно ушедшего вперед Василия Лямина, до самых никудышных. Выявил находки одних, промахи и ошибки других. Конечно же, не ради академического интереса.
После смены шел на экскаватор к отстающим, считая это главным своим партийным поручением в Жигулях. Показывал. Учил. Считалось, что хорошо, если цикл укладывается в 45 секунд. Евец свел его к 25. Первым из экскаваторщиков стал выполнять две нормы. И тогда написал подробное письмо на стройку Цимлянской ГЭС, экскаваторщику Николаю Иванову, с которым давно соревновался: если тот найдет полезным, пусть перенимает. А сам перешел бригадиром на безнадежно отстающий экскаватор. В первый день работы на этой машине услышал в сводке по радио: «на последнем месте экскаватор номер один, где бригадиром Михаил Евец».
Прошло некоторое время — и этот злополучный экскаватор стал первым на стройке «миллионером», первой машиной, выбравшей миллион кубометров грунта, первой, где появилось десять красных звездочек на кабине. Каждая — сто тысяч кубов.
Разве все это — только история? И в нравственной сути поступков, да и в самой организации соревнования, в тех его формах, которые искал и находил Евец, много такого, что, на мой взгляд, не утратило ценности и сегодня.
Рабочая слава шла за Михаилом Юрьевичем из первых пятилеток в наши дни, на Курскую магнитную.
Когда брали пятидесятимиллионную тонну здешней руды, почетное право сесть за рычаги экскаватора предоставили Михаилу Юрьевичу Евецу.
Стомиллионную тонну грузил в самосвал он же. И уже стоял рядом с ним Виктор Сотниченко, который по возрасту мог быть его сыном.
Имя коммуниста Евеца вписано в хронику достопамятных событий величайшего железорудного бассейна земного шара. История КМА будет писаться еще века. Не думаю, что потомки забудут ее начальные страницы.