Еще не зная Сотниченко, я как-то прочитал в газете, что горняк успешно убрал урожай в колхозе. Экскаватор и комбайн хмашины не очень схожие. Откуда же выучка?

— С целины. Нет, пожалуй, раньше, с детства. Я родом из Краснодарского края, двадцать девятого года рождения. Рос сиротой, был молотобойцем на кузне. Потом школа механизаторов, армия, комсомольская путевка, целина. Два года на Алтае. Там и научился комбайн водить.

Ну, в семьдесят втором году, сами знаете, какое лето на нас свалилось. Пошел в райком, так и так. Одобрили почин, многие к нему примкнули. «Правда» в передовой упоминала. Дело прошлое: не спалось ночами, ведь отвык уже, мог чего-то не учесть. Однако все пошло хорошо. Медалью меня наградили. За хлеб медаль! Вместе с хлеборобами получал, хоть и представитель рабочего класса. Ну, а в эту весну родилась у меня такая идея: посеять и убрать. Так сказать полный цикл. В том же колхозе «Заветы Ильича».

Горняки перенесли на поле индустриальный дух, действовали под девизом: «передовая техника, малым числом, в сжатые сроки». Взяли у комбината мощный трактор, соединили фронтально, жестко, пять сеялок, приспособили гидравлику сошники поднимать. Никто в области еще так не делал. Сеяльщиков было всего двое, у них кнопка, сигнал в кабину Сотниченко. Удобно, ничего не скажешь.

Пока Сотниченко сеял, экскаватор не стоял. На сменщиков нагрузка увеличилась. Справедливо ли это? Давайте разберемся. Индустриальный Губкин притянул к себе молодежь окрестных колхозов. Многие ребята из села пришли на рудник, на горно-обогатительный. Колхозы помогли развитию Губкина. Но, как говорится, долг платежом красен.

— И на севе помогаем, и на уборке. Иные ворчат: у комбината свой план, а тут давай людей. Но будем мыслить шире. Сейчас в пригородных деревнях без помощи горняков пиковую весеннюю и осеннюю перегрузку не снять. Надо проявить и солидарность, и рабочую сознательность. Мы в перспективном плане участка твердо записали: мне — на сев и уборку. Спланировали, кто меня на экскаваторе заменит. Что железо, что хлеб — общее наше дело. Народное. Между прочим, с других участков ребята тоже на севе подсобляли. Не любительски, не «абы как», а по-рабочему, на высоком техническом уровне. Союз серпа и молота, верно?

Слушать Виктора Александровича Сотниченко — удовольствие. Видимо, многое передумано. Легким ударом ребра ладони по столу он как бы отделяет одну мысль от другой. Ни капельки рисовки. Не старается казаться значительным. Его хорошо слушают старшеклассники — аудитория, чуткая к фальши, задиристо-скептическая.

Сотниченко человек деятельный, отзывчивый. У него и депутатские дела, и профсоюзные, и шефские. Кое-кто злоупотребляет его постоянной готовностью действовать. Здоровье — богатырское, энергии хоть отбавляй — но, быть может, пожалеть надо человека? Использовать недюжинный талант рабочего для самых нужных дел, не распылять его силы? Один из его товарищей сердится: «Жаловаться будем, он нам самим нужен. Ну, сев — понятно. Но нельзя же на каждую мелочь отрывать. У нас соревнование, обязательства взяли не в шутку».

На Лебединском руднике работают по-щекински. Не все машинисты экскаваторов сразу оценили новшество. Будем откровенны: и сегодня есть недовольные. Человек, на руднике уважаемый («почин подхватил, как все, так и я»), сказал мне, что опытный экскаваторщик и прежде мог пользоваться тем, что дает работа по-новому. Помощник машиниста — другое дело, тот, конечно, выиграл многое.

Новое применительно к работе на экскаваторе вот в чем. Давно установилось: в смене машинист и помощник. На некоторых машинах — два помощника: по механической части и слесарь-электрик. Машинист порой всю смену без отрыва за рычагами, а у помощника нагрузка переменная: справился со вспомогательными обязанностями и, знай, приглядывай за подшефными узлами. Рационально это? Да, было рационально при относительно низкой квалификации помощника. Но постепенно и помощники стали дипломированными, а все оставалось по-прежнему. Новая реальность натолкнулась на консервативную стереотипность мышления.

Первым на Лебединском руднике начал Евгений Данилович Черняк. У него на шагающем экскаваторе было два помощника. «Хотите стать машинистами?» Еще бы не хотеть! Какой помощник не захочет? Стали думать, что для этого надо? И придумали: оставить на экскаваторе в смену двоих с равными правами. Пусть каждый по очереди поработает и машинистом, и помощником. А высвободившегося — на новый экскаватор.

Сотниченко стал работать по-новому почта одновременно с Черняком, в семидесятом году. При этом он учел как особенности своей машины, так и то, что другая однотипная грузит руду совсем рядом, по соседству — такова устойчивая технология.

Действует Виктор Александрович на ЭКГ-4 Расшифровывается это как экскаватор карьерный гусеничный с объемом ковша в четыре кубометра. Переход на новый метод сулил высвободить четырех человек. Сначала, по выражению Сотниченко, «были дебаты, как в английском парламенте». Но жизнь требовала движения вперед. Сама жизнь!

— Нужен помощник? Да, нужен. Смазал экскаватор, ну, подтянул кое-что. Началась работа. Машинист включен в дело полностью, а помощник сидит, загорает. Бывает, пошлешь его по какому-либо делу — допустим, кабель передвинуть. Но разве это нагрузка? И самое главное: разве это интересно здоровому смышленому парню? Теперь у нас три машиниста на два работающих рядом экскаватора. Допустим, сегодня работаю, как помощник. У нас на каждом экскаваторе рация. Чуть что — зовет: приди, вот то-то сделай. Говорили: безответственность будет. Какая же безответственность, если трое — на равных, и все одинаково ответственны?

— А заработок?

— Чуть побольше.

— Только чуть?

— Да. Тут главная материальная выгода — у рудника, у государства. С другой стороны — рост людей. Теперь нет помощников, все трое — машинисты, у всех — один разряд. И еще: вибрация есть вибрация. Тут один товарищ над диссертацией работал, покрутился рядом со мной смену — хронометраж вел. Завтра, говорит, опять приду. Но только его и видели. Трудно с непривычки. А побудешь помощником — перемена нагрузки, меньше шума, вибрации. Так что и с точки зрения здоровья…

— А как в смысле престижа? Так сказать, психологический барьер…

— Простите? А-а, вот вы о чем… Так ведь это гонор, не престиж. Разве у рабочего человека в этом гордость? (Я вспомнил слова еще не старого экскаваторщика, с известностью куда меньшей, чем у Сотниченко: «Чтобы я к своему помощнику в помощники? Нет, не дождутся они этого от меня». Кто «они» — я так и не понял…)

Не берусь судить, есть ли у Сотниченко свой особый «почерк». Работает сноровисто, с каким-то очень быстрым и точным расчетом. Экскаваторщик и шофер заинтересованы в быстроте, в заработке. Происходит какое-то, возможно, полуавтоматическое планирование. Подъезжает машина, он берет ковшом с дальнего места. Почему? А другая еще не подоспела, есть секунды в запасе. Но вот две в подходе, одна за другой. Ковш загружает их с наименьшим возможным ходом стрелы. Выигрываются секунды, доли секунд…

Но ведь дело не в том, чтобы просто погрузить руду. Сделать надо так, чтобы железа в ней было 57 процентов — не больше, не меньше. Это предмет особой заботы. И если помнит читатель, диспетчер Малыгин, узнав, что анализы показали отклонение от нормы, дал команду приостановить вывозку.

А руда разная: одна богаче, другая беднее. Значит, необходимо не просто грузить глыбы, а избирательно смешивая, взглядом как бы анализируя груду, к которой движется ковш.

— Это и сложно и просто, — пояснил Виктор Александрович. — Приучаешься видеть руду, чувствовать ее, что ли. Можно разве вот так, с ходу, объяснить, как дирижер слышит все инструменты и каждому музыканту показывает, когда вступать, и если кто сфальшивит — у дирижера бровь кверху: сразу заметил? Когда с головой уходишь в дело, то постепенно научаешься чувствовать не только машину, но и руду. Наверное, как дирижер — оркестр. Руда может тебе и фальшивую ноту пустить, первое время не различишь. Но пока привыкаешь, ко всему присматриваешься, прислушиваешься, все оцениваешь: и структуру, и оттенки, и тяжесть в ковше, и каков звук, когда РУДУ берешь. Все в тебе, как в электронной машине, мигом складывается. Ковш тянешь куда надо. Ну, ошибусь я на одну десятую процента, сколько в ней железа. Так ведь каждый час нас проверяют пробоотборщики. Если ошибка — немедленно сигнал от горного мастера. Но бывает трудно. Залегание у нас не стабильное. Иной раз приходится повертеться, посоображать: машины не задержишь.

«Повертеться, посоображать». Очень обыденные слова. Тридцать, сорок лет назад они тоже были в ходу. Но смысл-то в них сегодня уже иной! Принято думать, что преобладание умственного труда над мускульными, над двигательными усилиями, что интеллектуализация труда — это прежде всего сфера автоматизированного производства. Но вот экскаватор рудного карьера. И машинист его должен творчески мыслить, буквально ежечасно ища оптимальные варианты своих действий в зависимости от руды, с которой ему приходится иметь дело. Верно: «все в тебе, как в электронной машине, мигом складывается».

Как-то дома у Сотниченко мы разговорились о книгах. Признался, что для чтения времени, увы, мало. Газеты, журналы, кое-какая техническая литература. А романы, повести?

— Только если захватит с первых страниц. Если в книге бурлит сегодняшний день. И не обязательно о рабочем классе. Но чтобы я чувствовал: вот она, наша жизнь, такая, какая она есть.

Я мельком заметил, что бывал за океаном. Виктор Александрович достал с полки книгу Н. Смелякова «Деловая Америка».

— Хорошая книга. Толковая. Просто написана. Деловитости учит. Подкупает, что автор размышляет, делает свои выводы, приглашает и читателя подумать, что у них плохо, а что и хорошо. Надо брать, перенимать все хорошее, в хозяйстве пригодится. Смотрите, у них на образцово поставленном производстве ничто не пропадает, все рационально, все продумано. Стараются, чтобы ничего не затаптывалось зря в грязь. Интересная глава о техническом обслуживании машин. О дорогах очень верно. Действительно национальное богатство! Сколько мы теряем на дорогах!

Еще в первую нашу встречу я упомянул о железных рудниках Кируны, о том, как Сара Лидман записала рассказы горняков, образовавшие книгу «Рудник», гонорар за которую писательница передала в забастовочный фонд. Сотниченко проглядывал лишь отрывки в каком-то журнале или газете. Помнил смутно, осталось в памяти общее ощущение безысходности, пессимизма, характерное для многих шведских горняков.

Книга нашлась в библиотеке, и я занес ее Виктору Александровичу. Он прочел сразу же.

— Это не просто — понять людей, которые дышат другим воздухом. О Швеции что большинство знает? Богатая страна. Еще бы: полтора века не воевали. В кино как-то показывали Стокгольм. Красивый город, но чужой. А в этой книге описано то, что близко каждому горняку. Вот, посмотрите, тут про обогатительную фабрику. Мельницы, магнитные сепараторы… Как у нас на ГОКе. Есть люди тех же профессий. Материально, судя по рассказам, шведские горняки живут неплохо. Жалуются больше на тяжелые условия труда. Но, на мой взгляд, главная их беда в разобщенности. Сара Лидман задавала им вопросы о рабочей солидарности. Так ей прямо ответили — именно этого многим шведским рабочим и не хватает. И действительно, читаешь: одиночки среди чужих. «До этого мне нет дела, это я знать не хочу». Как по нашей пословице: «моя хата с краю». Только о себе. Только, чтобы у меня было все… Друзей лишают заработка, переводят на низкооплачиваемую работу — а он еще подумает, стоит ли ему вмешиваться? Нет, и там, конечно, есть сознательные люди, в книге приводятся их высказывания, но таких — меньшинство. Я отметил одно интересное место, вот, послушайте. Человек, работающий на обогатительной фабрике, говорит, что он живет в квартире со всеми удобствами. Но, продолжает он, дело не в этом. «Дело в том, что мы, рабочие Швеции, находимся вне общества. Мы не свободны. Мы невежественны. Мы бессильны». Человек, которому еще нет тридцати, полон пессимизма: не знаю, что я буду делать, как буду жить дальше… И что меня удивило? Оказывается, многие шведские горняки ничего, кроме своего поселка, не видели. Большинство дальше Будена не выезжало, я что-то не слышал об этом Будене, наверное, не очень большой город. Или: в доме живет двадцать четыре семьи, и лишь две выписывают газеты. Как это так? Подумал я еще и о том, что если говорить о материальном положении, то у нас большие сдвиги. А есть у шведов сдвиги в духовном, что ли, смысле? Преодолеют ли они свою самозамкнутость?

В США и Швеции Виктор Александрович не был, а вот в Польшу ездил не раз. Белгородщина дружит с польским воеводством, часто обменивается делегациями. Ребятишки из Ополья отдыхают летом в горняцком пионерском лагере «Орленок». Последний раз Сотниченко ездил в Польшу с делегацией Общества советско-польской дружбы. Был прием в посольстве, Виктор Александрович сохранил приглашение: «имеет честь пригласить Вас…» Встречался с партийными работниками, с киноартистами, со своими братьями-горняками.

— Вон лампочка шахтерская…

Маленькая, изящная, с угольного месторождения «Адамов». Есть там карьер, есть экскаваторы, очень даже знакомые, хоть сейчас садись за рычаги; советская марка. Сотниченко выступал на митинге, рассказывал о Курской магнитной. В общем впечатлений было много.

Однажды в выходной мы встретились на улице, и Виктор Александрович потащил меня к себе обедать. Было и вино из сока крыжовника, собранного в своем саду, чуть хмельное. Пил он мало. После обеда показал роскошный альбом «СССР», кое-какие памятные фото. Разглядывая их, я попросил рассказать подробнее, как это он с земли, с целины, с вольного воздуха пошел на горное дело, с трактора — в карьер.

— Нет, не в карьер. Под землю, В шахту. В шахту имени Губкина. А приехал по письму товарища своего давнего: давай, пишет, приезжай на железную целину! Разве всякий человек свое дело сразу находит? Начал с проходчика. Освоил. Присмотрелся к скреперной лебедке: ничего, можно и с ней действовать. А электровоз? Обучился управлению. Ну и еще электросварке. Доверили мне комплексную бригаду. Не то что доверили. В общем, я ее сам организовал из ребят, но требовал, чтобы каждый был, что называется, на все руки. Пришел в забой: ага, не убрана порода. Я — за лебедку. А мой напарник — на электровоз. Минуты зря не теряли. Все отладили, хотя некоторые не понимали, как у нас пойдет; что делать тому, да что платить этому? Говорили, что непременно будет у нас свара. Но дело пошло. И в шестьдесят шестом дали мне Героя за подземную, за шахтерскую работу. После этого начал учиться в школе рабочей-молодежи. Потом в техникуме, а там специальность — открытая разработка. Вот и вышел из-под земли. Теперь дипломированный горный техник. Ну и училище машинистов экскаватора окончил с союзными правами.

Рассказ Виктора Александровича заставляет подумать о неоднозначности понятия верности профессии. Иван Михайлович Губкин, человек, особо чтимый на КМА — всюду его портреты, — начал с учительской семинарии, преподавал в селе, пошел затем в учительский институт, снова стал педагогом, а потом, сдав курс за классическую гимназию, поступил в Горный институт. Это сила призвания, поиск своего места. Страна потеряла хорошего педагога, но получила геолога поистине выдающегося, как прежде говаривали — ученого милостью божьей. Так и в любом деле. Вот Михаил Юрьевич Евец на землеройных машинах со времен стройки Магнитогорска. Сегодня в кабине экскаватора строит КМА. Хорошо это? Хорошо. Удовлетворен. Чувствует себя на своем месте. А Сотниченко? Вон какой путь проделал к той же кабине! Хорошо это? Хорошо! Для его натуры — и для дела. Ведь не мечется без толку, осваивает все досконально. Он — в живом потоке современности, когда производство требует рабочих широкого технического кругозора, владеющих несколькими близкими профессиями. Это позволяет им быстрее осваивать новую технику, в ходе научно-технической революции так стремительно сменяющую ту, что старится сейчас куда быстрее, чем в прежние годы.

Сотниченко жаден до техники — но многогранен не только в ней. К любому общественному делу у него тяга, будь то просьба разобраться в неполадках на хлебозаводе, маленький музей в нижнем этаже диспетчерской карьера (кстати, хороший, любовно, интересно оформленный), или письмо школьников из дальнего села с приглашением обязательно приехать («а что — одним махом туда и обратно!»).

Я спросил, интересно ли ему работать на экскаваторе. Он даже вскинулся.

— А как же! Конечно интересно. На шахте работал — тоже было интересно. А с экскаватором как вышло? Я когда-то участвовал в погрузке пятидесятимиллионной тонны руды КМА. И стомиллионной. Ну что значит «участвовал»? Был у Михаила Юрьевича Евеца в кабине вроде зрителя. И знаете, захватила меня мощность машины. Он черпает руду, этакие глыбы, и кладет в самосвал так аккуратно, словно это вещь совсем легкая, пустяковая. Я будто зуд в руках почувствовал. И вот уже сколько с тех пор прошло, а загрузишь БелАЗ — ощущаешь: сила! На экскаваторе именно силу чувствуешь, будто ты великан какой… Скажете, наивно это? Может быть… Говорю то, что чувствую. Если человек видит дело своих рук, да притом видит, что сделал его не хуже других — хорошо ему. Тогда труд — в радость. А что на свете важнее этого?

По депутатским делам бывает Виктор Александрович в столице, бывал за границей и вообще легок на подъем. Но наиболее памятна ему недавняя поездка в Липецк.

— Друг теперь там у меня. — И сразу оживился, заулыбался. — Вы знаете, наша руда куда только не идет. Ну, и на Липецкую Магнитку. Мы с ними соревнуемся. И вот запало в голову: надо туда с нашими ребятами съездить. А тут как раз «длинный выходной». Поехали, благо не за тридевять земель. Наша смена соревнуется со сменой Куприянова Ивана Пантелеевича, газовщика доменного цеха. Мы — все машинисты экскаваторов — прямиком к нему. Он и повел нас за нашей рудой, шаг за шагом, от разгрузки до стана «2000». Домна, чугун, прокат. Мои говорят: «вот теперь знаем, что к чему». Домна новая, гигант на всю Европу… Гордость за свою страну в душе поднялась, да и за то, что ковшом экскаватора руду черпаешь и тем самым участвуешь во всем этом деле. На свой карьер по-другому взглянули. Поняли: не все у нас ладно. В Липецке слышим: руда ваша хороша, но есть примеси глины. Откуда она? Кто ее примешивает? Я, машинист экскаватора! Не обращал внимания на глинистые прожилки. Вернулись, говорим между собой: нет, так не годится! Наметили некоторое время спустя послать кого-нибудь из наших, чтобы проверил, исправилось ли с глиной? Соревнование — не бумага. Живое это дело, и ох как всем нам нужное!

Я не слышал, чтобы Сотничеико дурно отозвался о ком-либо из своих товарищей. Он не завистлив, не мелок. Чужие успехи подгоняют его, но уж никак не расстраивают.

— Ребята у нас хорошие. Прошлый год без малого половина того, что рудник дал сверх плана, — работа нашей смены. Не хвалюсь — ребят наших хвалю. Слов много не тратят, соревнуются делом. Ведь совсем простая штука: дал слово — держи. Выполни, что обязался, по-рабочему, твердо, не отступая. Таков у нас Петр Васильевич Солдатов., член парткома рудника, таков Миша Белоусов, Иван Тимофеевич Еременко… Вы знаете, впору хоть всех перечисляй, такие подобрались. Работаем вместе, да, бывает, и в свободный час не разлучаемся. Вот и в Липецк всем табором…

А то еще как-то после смены к речке выехали, в зону отдыха, и ночь уже, но никто спать не ложится, сели у костра над речкой, и столько переговорили о разном. Знаете, у нас как-то все дружно, не то что один сюда, другой туда. Вот подумалось, в давнее время рабочих на маевках что сплачивало? Душевное единство, чувство братства. Люди мы разные, если взять хотя бы нашу смену. У каждого свой характер, свой норов. Но едины мы в самом главном, из чего, наверное, и складывается рабочий характер. Видите, начал с костра да речки, а в какие сферы мысль понесла.

…В конце августа семьдесят третьего года с писательской бригадой журнала «Знамя» я снова побывал в знакомых местах. Белгородщина в эту пору боролась за трудный хлеб: небывало затяжные ливни повсюду положили, пригнули колосья к раскисшей земле, комбайны двигались медленно, словно бы неуверенно.

Сотниченко завершал свой «полный цикл» там, где сеял — на полях колхоза «Заветы Ильича».

— Положение трудное, что говорить, — услышал я. — Но ничего, справимся. Пока вот держу второе место среди здешних комбайнеров. И ребята без меня не подкачали: семь тысяч тонн руды сверх плана. Так что в общем рабочее свое слово держим!