Он гений, и мы не сознаем этого только потому, что он наш современник.

Так говорил о Николае Ивановиче Вавилове академик Прянишников.

Вавилову не было тридцати лет, когда он выступил перед Русским ботаническим обществом с обоснованием нового взгляда на происхождение ржи. Доклад заинтересовал ботаников смелостью и оригинальностью.

Вскоре тридцатитрехлетний профессор Вавилов рассказал съезду селекционеров в Саратове об открытом им законе гомологических рядов. Делегаты бурно аплодировали ему, и один из присутствовавших воскликнул:

— Биологи приветствуют своего Менделеева!

Это было в 1920 году. Событие не затерялось в хронике тех трудных дней, вышло за пределы Поволжья. Телеграмма из Саратова в Москву, в Совнарком, сообщала об исключительном научном и практическом значении теории Вавилова, представляющей собой крупнейшее событие в мировой биологической науке.

Летом 1927 года труд профессора Вавилова «Центры происхождения культурных растений» прочитал Алексей Максимович Горький. «Как все это талантливо, как значительно!» — написал он после ознакомления с работами ученого.

Прошло еще некоторое время — и Николай Иванович Вавилов, теперь уже академик, становится во главе крупнейших научных организаций страны, в том числе получившего всемирную известность Всесоюзного института растениеводства.

Многолетний бессменный президент Географического общества Юлий Михайлович Шокальский, достигнув преклонного возраста, стал искать человека, который мог бы заменить его на важном посту. Выбор пал на Вавилова — и старейшина отечественных географов так отозвался о своем возможном преемнике:

— Академик, путешественник, где он только не успел побывать: и на Памире, и в Эфиопии, и в Центральной Азии, и в Японии, о Европе я уже не говорю. Вот теперь он в Америке. Заграница его тоже хорошо знает, а это тоже важно. А главное, самое главное, я ему верю. Это человек дела и долга.

И весной 1931 года академик Вавилов был избран президентом Географического общества. К этому времени, как справедливо сказал о нем видный английский ученый Эдуард Рассел, он стал не только крупнейшим ботаником, но и выдающимся путешественником современности. Окажись среди приветствовавших избрание Вавилова человек достаточно экспансивный, он, возможно, воскликнул бы:

— Географы приветствуют Пржевальского наших дней!

Широта научных интересов Николая Ивановича Вавилова была поистине поразительна. В ученом мире он был известен как крупный генетик, как селекционер-теоретик, как агроном, как ботаник-растениевод, как эколог.

Но в нашем очерке речь пойдет лишь о Вавилове-путешественнике.

Говорили, что легче назвать места, где академик еще не успел побывать, чем те, которые ему уже знакомы. Вавилов путешествовал на самолетах в ту пору, когда они считались самым ненадежным, самым рискованным видом транспорта, — и однажды машина, на которой он летел, из-за неисправности мотора едва не разбилась в Африке.

Но ученый никогда не пренебрегал также способами передвижения древними, как мир. Не сотни, а многие тысячи километров он прошел пешком. В седле чувствовал себя как опытный наездник, пересекал пустыни на верблюде, тащился по пыльным дорогам верхом на ишаке.

Маршруты академика и его сотрудников — это пять континентов планеты.

— Проникая в любую страну, хотелось сделать очень много, понять «земледельческую душу» этой страны, — говорил он.

А познание «земледельческой души» было нужно ему для глубоких обобщений, для понимания эволюции всего мирового земледелия.

Может показаться странным его выражение: «проникая в любую страну…», Но оно точно отражает суть дела. В те годы на пути человека, путешествовавшего с советским паспортом, возникало множество препон.

Ну, взять хотя бы визы, самые обыкновенные визы, разрешающие пересечение границы. В первые десятилетия Советской власти дипломатические связи нашей страны не были ни обширными, ни прочными. Визы советским гражданам давали ох как неохотно.

Если даже теперь власти некоторых государств относятся к гостям из Советского Союза не без предубеждения, то в прежние годы им едва ли не в каждом советском человеке мерещился «красный агент». Впрочем, когда еще в 1921 году Вавилов посетил Соединенные Штаты Америки, где были очень сильны антисоветские настроения, газеты писали, что если многие русские похожи на этого гостя из далекой страны, то, может, американцам следует пересмотреть политику и дружить с новой Россией.

Странствования по материкам и океанам с советским паспортом Вавилов начал в те времена, когда была свежа память о делах и днях блестящей плеяды русских путешественников. Некоторые ветераны еще с честью служили науке. Петр Кузьмич Козлов готовил последнюю свою экспедицию в Монголию.

Происходила как бы смена вахты. На нее успешно вставало молодое поколение советских исследователей — и об этом свидетельствовало присуждение Вавилову высшей награды Географического общества, золотой медали имени Пржевальского «за географический подвиг».

Этим подвигом была экспедиция в Афганистан.

Границу соседней страны Вавилов пересек летом 1924 года. Хребты и пустынные нагорья Афганистана не страшили его. К этому времени у него уже был опыт путешествий по трудным тропам.

Разыскивая редчайшую «персидскую пшеницу», он пересекал каменистые плато Ирана, когда термометр показывал 50 градусов в тени и все живое укрывалось от нестерпимого зноя. Он успел побывать и на высотах Памира, где после ночевок у ледников смог по личным впечатлениям описать ощущения замерзающего насмерть человека.

Как-то лошадь Вавилова, испуганная неожиданно взлетевшим со скалы орлом, понеслась по горной тропе над пропастью. В другой раз он переполз глубокую трещину по живому мосту: проводники легли на края уступов, крепко сцепившись руками. В общем, по словам Вавилова, в памирском путешествии было немало таких минут, которые дают закалку на всю жизнь.

Это же можно сказать и об экспедиции в Афганистан, оцененной как географический подвиг. Пять месяцев кочевой жизни с ночевками в караван-сараях и под холодным небом. Пять тысяч километров экспедиционного маршрута, который проходил через заоблачные перевалы грозного Гиндукуша на почти пятикилометровой высоте, доступной лишь опытному альпинисту, и пересекал отдаленный, наиболее дикий, неизученный район страны. Семь тысяч образцов всевозможных культур, коллекции, позволяющие заполнить пробелы в истории древнего земледелия.

А чего стоили, какой выдержки требовали бесконечные, изнуряющие препятствия на каждом шагу, подозрительность властей, нетерпимость мусульманских священнослужителей, которые, разжигая в толпе религиозный фанатизм, призывали забросать «неверных» камнями?

Вся обстановка путешествия напоминала о веках минувших, а не о первой четверти XX столетия. Прикрытые козьими шкурами, изумленные горцы сбегались к каравану, чтобы поглазеть на невиданных пришельцев, которые казались им существами из другого мира. Первобытные плетеные мосты раскачивались над пропастями. Тревожные слухи о разбойниках приводили в трепет проводников.

Достаточно перелистать записки Вавилова, очень сдержанные, почти лишенные эмоций, чтобы хотя бы приблизительно представить, что пришлось ему испытать. Возьмем всего четыре дня пути.

Дорога на перевал Парун в Гиндукуше: «Караван передвигается с трудом. Лошадей приходится вести, люди и лошади вязнут в снегу. Никаких следов не видно».

После перевала: «Разводим огромный костер, чтобы не беспокоили звери».

День спустя: «Несколько раз разгружаем вьюк и переносим его на руках, а лошадей с усилием переводим с обрывов… Вот лошадь повисла над обрывом, ноги в трещине…»

Надежда — на отдых в горном селении. Действительно, на противоположной стороне ущелья виден кишлак, но как туда проникнуть? «На высоте 400–500 метров выше дороги, словно птичьи гнезда, видны деревянные многоэтажные постройки в окружении дубового леса… Кишлак буквально на высоте птичьего полета и недоступен для каравана».

Недоступен? Но идти надо. И маленький караван карабкается по кручам. Путников вознаграждает теплый прием. «Люди оказались приветливыми, снабдили лепешками из проса, кислым виноградом, дали семена всех возделываемых растений». Не поленились при свете чадящих факелов ночью сходить в соседнее селение, чтобы принести корм для лошадей.

Запись в день, когда Вавилов покинул кишлак: «Проходим полуразвалившийся мост. Первая лошадь провалилась в переплет моста из сучьев… Проводники бросают караван и быстро убегают…»

Столько событий за четыре дня! А ведь путешествие длилось не дни, не недели — месяцы.

За эти трудные месяцы Вавилов получил полное подтверждение своей давней мысли, что Афганистан исключительно интересен для ботаника и растениевода.

Результаты экспедиции он обобщил в капитальном научном труде. Книга «Земледельческий Афганистан» содержала ценнейшие сведения о сельском хозяйстве и растительном мире страны.

А что было после путешествия в Афганистан?

В одном биографическом очерке сказано:

«В следующем году (1926) Н. И. Вавилов изучал Сирию, Палестину, Трансиорданию, Алжир, Тунис, Марокко, Египет, Францию, Италию с островами Сицилией и Сардинией, Грецию, острова Крит и Кипр…

Путешествие по странам Средиземного моря оказалось легким и приятным».

Последняя фраза вызвала у меня некоторое недоверие. Ведь все же десять стран за один год! И в девяти из них Николай Иванович побывал сам, лишь в десятой, в Египте, куда не получил визу, его поручения выполняли другие.

Можно было еще поверить в легкость и приятность путешествия по Франции, Италии, Греции. Но Сирия, Палестина, Трансиордания, Алжир, Тунис, Марокко? Летняя изнуряющая жара, скверные дороги, бурные политические конфликты 1926 года, вооруженные столкновения, а то и восстания…

Мне хочется здесь по возможности подробнее рассказать о путешествии Николая Ивановича по первой из названных биографом стран Средиземноморья — по Сирии.

Сам Вавилов в неоконченной книге «Пять континентов» уделил ей всего несколько страниц. Речь там шла о местах, где тридцать лет спустя довелось побывать и мне.

Год, когда путешествовал советский ученый, был достаточно памятным в истории Сирии. У сирийских авторов я нашел подробные рассказы о событиях, лишь мельком упомянутых Николаем Ивановичем: в его и без того кратком отчете главное место занимают описания найденных образцов и собранных коллекций. Мне помогло и то, что моим спутником в поездке по стране был научный работник, уже не раз бывавший в Сирии. Свободно владея арабским языком, он по моей просьбе расспрашивал участников событий 1925–1926 годов.

Итак, попытаемся воссоздать некоторые обстоятельства одного из «легких и приятных путешествий» Николая Ивановича Вавилова.

*

Обнаженные трупы, привязанные вместо седоков, раскачивались в такт шагу верблюдов. Лица убитых были обезображены, над запекшимися ранами густо роились мухи.

— Так будет со всеми, кто восстанет против законных французских властей! — время от времени выкрикивал в рупор глашатай, ехавший в автомобиле впереди «каравана смерти».

За автомобилем шагал отряд, только что вернувшийся в Дамаск, столицу страны, после карательного похода по ее окрестностям.

Трупы сирийских партизан до заката возили по улицам, а потом выставили на площади.

Дамаск как будто притих. Но французские солдаты, пришедшие на рассвете, чтобы сменить караул у ворот Баб аш-Шарки, увидели, что сменять некого.

Спустя еще день Дамаск восстал. Партизаны вошли в город, начались уличные бои. Французские танки носились на полной скорости, давя и расстреливая всех, кто не успел укрыться.

Однако после нескольких ожесточенных стычек войска колонизаторов стали отступать. Сам Саррайль, глава французских властей, нагрузив добром семь автомобилей, бежал в соседний Ливан.

Покидая Дамаск, он приказал проучить восставших. Батареи тяжелых орудий открыли огонь. Снаряды разрывались на улицах, площадях, во дворах мечетей, в густонаселенных кварталах сирийской бедноты. Обстрел продолжался двое суток, и ночью зарево пожаров видели за десятки километров.

Все эти события были лишь очередной вспышкой кровопролитной борьбы, которая продолжалась в Сирии несколько лет. С тех пор как Франция установила в стране колониальное господство, восстания вспыхивали то тут, то там. В 1925 году они охватили всю Сирию.

Партизаны некоторое время спустя ушли из столицы, опасаясь, что при обстреле могут погибнуть национальные святыни одного из древнейших городов мира. Французы вернулись в Дамаск, получив приказ превратить его в крепость.

Схватки в окрестностях столицы продолжались всю весну 1926 года. Вот в эту-то пылающую Сирию и намеревался проникнуть Николай Иванович Вавилов.

В те дни, когда он хлопотал о въездной визе, французы готовили крупнейшую операцию против очага восстания — горной области Джебель-Друз. Карательные отряды сосредоточились в соседней провинции Хауран, которую Вавилов собирался посетить прежде всего.

Надо ли говорить, что в визе ему решительно отказали.

Но он не был обескуражен: ведь это случалось достаточно часто. В Париже у него нашлись влиятельные друзья. Совладелица знаменитой фирмы, занимающейся селекцией и продажей семян, добилась приема у премьер-министра Франции. Она с жаром доказывала, что господин Вавилов вовсе не красный комиссар, а знаменитый русский ученый, который увлечен вопросами, имеющими огромное значение для мировой науки, и отнюдь не будет заниматься в Сирии большевистской пропагандой. Премьер-министр выслушал все это, но дать визу все же не решился. Тогда настойчивая парижанка направилась во дворец президента.

— Мой друг, — сказала она Вавилову после возвращения, — вам разрешено ехать туда, куда вам будет угодно. Получайте визы и заходите к нам на прощание.

Чиновники министерства иностранных дел, к которым Вавилов пришел за визой, были изумлены до крайности. Заподозрив ошибку, не выпустили паспорт из рук ранее, чем получили сообщение по телефону, что большевику действительно разрешают въезд в Сирию.

— Но знаете ли вы, по крайней мере, что там происходит и какой опасности вы себя подвергаете? — спросили Вавилова.

Тот подтвердил.

Парижские газеты много писали о новых операциях против сирийцев. Николай Иванович беседовал с нашим послом во Франции Леонидом Борисовичем Красиным. Вавилов возмущался политикой колонизаторов, но знал, что нужно быть предельно сдержанным, чтобы не дать властям повода отменить или прервать его поездку.

На пароходе средиземноморской линии, идущем в Бейрут, столицу соседнего с Сирией Ливана, пассажиров было мало. Всю дорогу в салоне шумели офицеры, провозглашая тосты за скорую победу, за то, чтобы веревка наконец стянулась вокруг шеи Султана аль-Атраша, за то, чтобы осенью все они снова собрались в Париже.

На рейде Бейрутского порта разгружались военные транспорты. Грузовые стрелы осторожно переносили по воздуху горные пушки. К трапу корабля подошли жандармы.

— Мсье?

Вавилов протянул паспорт. Жандармский офицер не верил глазам: как, большевик собирается спокойно сойти на берег страны, куда даже француз не может приехать без особого разрешения властей?!

Пока таможенники занялись багажом, перетряхивая и просматривая каждую вещь, жандармы повели Вавилова в префектуру. Это напоминало арест. Но местные власти, снесясь с Парижем, получили указание пропустить ученого.

…Если о поезде можно сказать, что он идет ощупью, то состав из четырех вагонов, отправившийся из Бейрута, двигался именно так. Бронированный паровоз, как бы не решаясь набрать скорость, тяжело, медленно катился по рельсам. На тендере устроились солдаты. Стрелки с карабинами в руках сидели на подножках вагонов.

Остановка: контрольный пункт. Предупреждение о том, что нельзя поднимать шторы на окнах. Французский офицер, проверявший документы пассажиров, сказал Вавилову: во время путешествия русский всюду должен незамедлительно являться к представителям французского командования.

Поезд тронулся дальше. Духота в вагоне была нестерпимой. Пыль клубилась над тянувшимися вдоль дороги развалинами глиняных заборов и хижин. Свежие пеньки торчали вместо густых садов, посаженных когда-то возле железнодорожного полотна. Дома разрушили, а сады вырубили, опасаясь партизанских засад.

В привычный стук колес ворвался новый дробный звук. Пулеметная очередь?

Вавилова предупредили: пусть Париж дал разрешение, однако французские власти не гарантируют ему безопасность и не будут ограждать путешественника от возможных прискорбных недоразумений.

Да, трудно было выбрать время, менее подходящее для путешествия по Сирии! Но что же заставило Вавилова спешить с поездкой в эту беспокойную страну?

…Может показаться почти невероятным, что за долгие столетия человек ничтожно мало узнал о родине своего хлеба насущного. В начале прошлого века Александр Гумбольдт не без горечи говорил, что место происхождения тех растений, которые сопровождают человечество с его раннего детства, покрыто таким же мраком, как и родина большинства домашних животных. «Мы не знаем родины хлебных злаков — пшеницы, ячменя, овса, ржи…» — отмечал ученый.

Полвека спустя швейцарец Декандоль выдвинул казавшееся весьма разумным предположение: у всех культурных растений должны быть дикие предки. Значит, надо хорошенько поискать их. Места находок сохранившихся «дикарей» и определят прародину пшеницы, овса, кукурузы.

Привлекательная простотой, гипотеза эта, однако, не получила крепких подпорок опыта: родословное древо некоторых наших кормильцев осталось без корней, поиски их диких предков оказались безуспешными.

Крупнейший ботаник академик Владимир Леонтьевич Комаров справедливо заметил, что Декандоль собрал большой фактический материал, но не осветил его никакими обобщающими научными соображениями: у него не сложилось убедительной теории.

А без правильного ответа на вопрос о происхождении культурных растений трудно было успешно решать многие важные практические задачи. Одной из них была так называемая интродукция — выращивание на полях какой-либо страны или области растений из других мест.

Охоту за растениями для этой цели давно вели американцы. Новый Свет при этом заимствовал весьма многое в России.

— Богатство полей Канады и Соединенных Штатов в значительной мере обязано хлебным злакам нашей страны, — говорил Вавилов.

Ему приходилось бывать в Вашингтоне, в главном центре агрономической разведки, которой руководил департамент земледелия. Там еще хорошо помнили Марка Карльтона и его русские находки.

Карльтон жил в штате Канзас. Он заметил, что твердые пшеницы, семена которых привезли в Америку переселенцы-сектанты, бежавшие от преследования царских властей, куда лучше местных переносят капризный климат. Тогда Карльтон сам поехал в Россию, долго колесил по засушливым местам нашей страны и отовсюду отправлял посылки в Америку. Особенно много было в них «кубанки» и «харьковской красной пшеницы». У киргизских юрт в Тургайской степи американец покупал зерно, которое, по его выражению, могло бы прорасти и дать урожай хоть в пекле ада.

Вернувшись в Соединенные Штаты, Карльтон принялся распространять новые сорта. Его крупную фигуру в привезенной из России войлочной мужицкой шляпе видели на тысячах ферм в засушливых степях.

Вскоре Карльтону не было нужды убеждать кого-либо, кроме чиновников из департамента земледелия. Русские твердые пшеницы сами постояли за себя. В 1919 году потомки выходцев с полей России заняли треть всех посевов пшеницы в стране.

Когда Вавилов был в Соединенных Штатах, Марк Карльтон, забытый всеми, уволенный из департамента земледелия, доживал последние горькие дни в одном из маленьких городков Перу.

Кроме Карльтона, по земному шару путешествовало много других американцев — охотников за растениями. Они занимались сбором семян в долинах Янцзы и Лены, доходили до сибирской тундры и азиатских пустынь.

Но исследованиям американцев недоставало направляющей, главенствующей идеи. Их поиски, их охота за растениями часто определялись случайными, а то и просто ошибочными предположениями.

И вот в научных кругах стало известно, что в Советской России появился наконец компас, способный указать верное направление поисков исходного материала для селекции, для выведения новых сортов. Этот компас — открытие советского профессора Вавилова.

Агроном с большой буквы, патриот своей страны, Вавилов был одержим идеей обновления нашей земли, в частности, путем замены малоурожайных, нестойких против стихийных бедствий сортов другими, более выносливыми.

Одно из его любимых выражений — «причесывать землю» — в широком смысле означало заботу об улучшении ухода за землей, о совершенствовании земледелия, о том, чтобы земля была кормилицей и в горах, и в пустынях, и на знойном юге, и на границах вечной мерзлоты.

Природное богатство отечественной флоры Вавилов приумножал за счет тех видов, которые не произрастают в нашей стране. В поисках полезных растений, которые можно было бы переселить на наши земли, он и его сотрудники путешествовали по всему земному шару.

В Ленинграде, в возглавляемом Вавиловым Всесоюзном институте растениеводства, были созданы огромные коллекции культурных растений мира, поистине золотые россыпи для селекционеров. Эти коллекции непрерывно пополняли экспедиции, снаряжаемые с точно разработанной целью.

В тот год, когда Николай Иванович отправился в Сирию и другие страны Средиземного моря, на родине печаталась его книга «Центры происхождения культурных растений» — труд, отмеченный премией имени В. И. Ленина. По существу, впервые в истории исследователь, посвятивший себя изучению достаточно старой и сложной проблемы, давал ясный ответ на вопрос не только о том, что искать, но и где искать.

Учение Вавилова о центрах происхождения культурных растений, об историко-географических очагах развития культурной флоры, выкристаллизовалось далеко не сразу. Сам Николай Иванович на протяжении всей жизни уточнял, развивал, шлифовал его. Многое сделали позднее сотрудники и последователи ученого.

Вавилов стремился установить первичные области распространения культурных растений. Он считал весьма важным найти такие очаги, где они еще на заре земледелия были введены в культуру из местной флоры или занесенных из других стран видов и форм.

Обобщив все доступные ему материалы (а их было тогда не столь уж много), Николай Иванович первоначально наметил восемь очагов, или центров. Он считал, что для возникновения крупного очага изначальное богатство местной флоры растениями, пригодными для введения в культуру, должно сочетаться с развитием в этом месте древней цивилизации. Другими словами, там должны быть исходный растительный материал и прилежные человеческие руки.

Но всегда ли совпадают эти два условия? Нет. Скажем, древняя земледельческая культура Египта не смогла бы развиваться, если бы ее основой были лишь растения песчаных отмелей или болот, появляющихся после разлива Нила. Еще в доисторические времена в Египет завезли растения с соседних территорий, входящих, по определению Вавилова, в более обширные Средиземноморский и Переднеазиатский очаги.

Границы очагов были лишь намечены, но не окончательно уточнены ученым. Он дал мощный толчок научной мысли, побудил ее к дальнейшим исследованиям в новом, верном направлении.

…Итак, едва завершив подготовку к печати своего труда о центрах происхождения культурных растений, профессор Вавилов спешит в Средиземноморье. Здесь широкое поле для дополнительной проверки теоретических выводов. Здесь страны, давно интересовавшие его. И среди них — Сирия.

Эта страна знала земледелие уже тысячелетия назад. С ней связаны древнейшие культуры пшеницы и ячменя. О ней же не раз спорили селекционеры.

Именно в Сирии охотники за растениями сделали нашумевшее открытие. Ботаник Аронсон обнаружил там дикую пшеницу. Срочно снаряженные американцами экспедиции принялись собирать ее колосья для отправки за океан. Засухоустойчивая, неприхотливая «дикарка», растущая, как говорили, едва не на голых камнях, могла, по мнению американских селекционеров, улучшить культурные сорта.

Вавилов сомневался в чудодейственных свойствах находки Аронсона, поторопившегося с рекламным шумом провозгласить новую эру в селекции главного хлеба земли. Но со щепетильностью истинного ученого Николай Иванович хотел все проверить на месте.

Кроме того, верный своему стремлению прежде всего искать растения, пригодные для полей нашей страны, он намеревался также собрать семена скороспелых, засухоустойчивых пшениц, выращиваемых сирийцами в нагорьях Хаурана, неподалеку от того места, где Аронсон сделал свою находку.

В общем, Николай Иванович Вавилов считал, что у него достаточно причин не откладывать поездку в бурлящую Сирию «до лучших времен».

*

Я и не пытался разыскивать в Хауране людей, которые встречались с ученым из России: слишком много воды утекло с тех пор. Да и вряд ли кто мог хорошо запомнить русского, собиравшего растения: в тот бурный год совсем другие события волновали жителей этой части Сирии.

Хауран, или, как его иногда называют, Хоран, — южная окраина страны. При римлянах это был цветущий край. Со времен империи здесь сохраняются колодцы и вырубленные в базальте водоемы для сбора дождевой воды; путника поражает грандиозный амфитеатр, на каменных скамьях которого двадцать тысяч зрителей неистовствовали во время боев гладиаторов.

Восточнее Хаурана — область Джебель-Друз. Племена друзов, населявших эти места, первыми поднялись на освободительную войну против колонизаторов.

Я записал рассказы бывших повстанцев. Сподвижники Султана аль-Атраша охотно вспоминали дни героической молодости. Мне показали фотографию: невысокий усатый сириец в напоминающей халат крестьянской «галабие», в клетчатом платке, прикрывающем не только голову, но и плечи. Толстый «укаль» — шерстяной крученый шнур — поддерживает платок на голове. Сириец скорее добродушен, чем воинствен: у него не видно никакого оружия.

Это и есть знаменитый Султан аль-Атраш, который летом 1925 года вместе с горсткой односельчан покинул свою горную деревню и вскоре поднял успешное восстание во всей провинции. Оно перекинулось в другие районы страны.

Я видел обелиски, поставленные в память партизанских подвигов. Султан аль-Атраш дожил до освобождения своей родины. Благодарное правительство независимой Сирии хотело воздвигнуть ему памятник при жизни. Только тот, кто знает обычаи мусульман, запрещающие изображать людей даже после их смерти, сможет оценить, какую честь собирались оказать народному вожаку.

Султан аль-Атраш велел отдать деньги на постройку школы, заявив, что никакого памятника ему не надо, а если этот памятник все же соорудят, то он, как опытный партизан, сумеет его взорвать…

Хауран — довольно угрюмая местность у края аравийских пустынь. Здесь преобладают темные, мрачные тона. Базальтовые глыбы, то почти черные, то серые, торчат у дорог и посреди полей. Местами такой же мрачный оттенок имеет и почва. Издалека кажется, что на всхолмленную равнину падают тени облаков. Но небо безоблачно, солнце печет «вовсю, а «тени» — просто пятна обнаженной земли.

Вот в этих местах и началось знакомство экспедиции Николая Ивановича Вавилова с полями Сирии.

При слове «экспедиция» воображение рисует нам, в зависимости от места и времени ее действия, то тяжело навьюченный караван верблюдов, то колонну вездеходов, то лагерь в тайге, где среди свежих пней поднимается буровая вышка.

Экспедиция Николая Ивановича Вавилова — это чаще всего сам Николай Иванович Вавилов. Один. Один среди чужих. Далеко не всегда его мог сопровождать даже кто-либо из ближайших сотрудников.

В переводчиках Вавилов нуждался в редчайших случаях. У него были поразительные способности в лингвистике. Пробыв недолго в Иране, он смог объясняться с иранцами на их родном языке, а во время путешествия по Афганистану начинал день с заучивания грамматики языка горцев по руководствам, составленным… на арабском языке.

Николай Иванович хорошо ездил верхом и свободно водил автомашину по самым скверным дорогам и вовсе без дорог. Когда-то немецкий поэт и натуралист Адельберт Шамиссо говорил, что лучший головной убор путешественника — докторская шляпа. Познания Вавилова в медицине были достаточными, например, для того, чтобы лечить раненого губернатора горной области Афганистана…

В Сирии же Вавилову пришлось действовать в духе древнего изречения: «Врачу, исцелися сам!» Приступы малярии были особенно изнурительными в краю, где солоноватая вода редких колодцев не утоляет жажду, где пыльные смерчи проносятся над пустынными нагорьями и солнце, едва успев подняться из-за горизонта, уже раскаляет камни.

Николай Иванович обычно вставал рано, задолго до рассвета. У себя на родине он во время летних поездок по полям начинал рабочий день в четыре часа утра. В экспедициях иногда допускалась поблажка: подъем в пять, реже в шесть часов. Быстро седлалась лошадь — и в путь.

От хины, принимаемой для облегчения приступов лихорадки, звенело в ушах. Когда начинался озноб, Николай Иванович еще оставался в седле. Затем искал тень, несколько часов, обливаясь потом, метался, пил противную теплую воду — и снова седлал коня.

Он дорожил каждой минутой. Военная обстановка все обострялась. Кроме того, летняя жара ускоряла созревание хлебов. Когда Вавилов нашел наконец первые стебли дикой пшеницы, колоски уже осыпались и зерна надо было подбирать с земли.

Они были не столь крупными, как описывал Аронсон. Действительно, на первый взгляд казалось, что «дикарка» растет едва не на голых камнях. А присмотришься — она укоренилась в трещинах, куда ветры принесли плодородную почву и где дольше держится влага. В таких условиях будет расти и обыкновенная пшеница.

Важно было выяснить также, бедны или богаты культурными формами пшеницы крестьянские поля по окрестным нагорьям. А эти нагорья — в районе, занятом повстанцами.

— Попробуйте рискнуть, — неожиданно предложил Вавилову офицер французской заставы. — Друзы опасны только для нас. Вы — русский, вы — большевик. Но если вас примут за француза раньше, чем вы успеете сказать, кто вы, то…

Выбрав время между приступами малярии, Вавилов, размахивая палкой с белым платком, направился к горному селению. Он, конечно, рисковал. Его встретили недоумением и подозрительностью.

Но человек из далекой страны обладал даром располагать к себе сердца. Он улыбался приветливо и открыто, нисколько не приноравливаясь к обстановке, а просто оставаясь самим собой.

Ведь вся его жизнь проходила «на людях», в его кабинете всегда было полно званых и незваных, в его ленинградской квартире шумные споры нередко продолжались за полночь. И друзы, настороженные и недоверчивые друзы, должно быть, почувствовали в пришельце с белым флагом доброжелательного, искреннего человека, не похожего на офицера или чиновника.

Они проводили ученого до железнодорожной станции. Отсюда его путь лежал в Дамаск.

В вагоне он подвел первые итоги. Культурные сородичи дикой пшеницы на окрестных полях не отличались разнообразием сортов. Более чем сомнительно, чтобы Сирия вообще порадовала богатством форм главного хлеба земли. Находка Аронсона не дала ответа, откуда пошло все поразительное разнообразие видов пшеницы, возделываемых на земном шаре. Дикие виды не всегда прямые предки культурных. Сирийская «дикарка» — особый вид, трудный для селекции. Надо продолжать поиски, нужны экспедиции в Абиссинию, к подножиям Западных Гималаев.

Собранные же на полях возле сирийских горных деревушек образцы твердой пшеницы, засухоустойчивой, с крупным зерном, с неполегающей соломой, вполне могут пригодиться для «причесывания земли» на засушливом юге Советского Союза. Уроженка Хауранских нагорий может прижиться, скажем, на полях Азербайджана.

*

Один журналист рассказывал, как он познакомился с Вавиловым в вагоне поезда, идущего в Ленинград.

Еще не зная, кто перед ним, журналист попросил соседа по купе дать для чтения какую-либо из книг, стопкой лежащих на столике. Тот протянул «Георгики» Вергилия на латинском языке, сочинение о народностях Синьцзяна на английском и роман на французском. Журналист удивился, что собеседник владеет тремя языками (он удивился бы еще больше, если бы знал, что тот может изъясняться не на трех, а на двадцати двух языках и диалектах!).

Журналиста поразили также пометки на полях книги. У Вергилия они касались романского плуга. На страницах, посвященных народностям Синьцзяна, имелась запись об опытах с мушкой-дрозофилой. Роман, повествующий, как французский поэт Артюр Рембо во время скитаний попал в Абиссинию и заболел там слоновой болезнью, также испещряли бисерные буквы пометок. Но что это были за пометки? Рембо изнемогал от приступов своей ужасной болезни, а читавший роман восхищался своеобразием абиссинского ячменя!

В этой, зорко подмеченной журналистом, почти фанатической приверженности главному делу, вероятно, и разгадка того, что нередко в путевых записях Николая Ивановича Вавилова опаснейшим приключениям уделяется несколько строк, тогда как описание встреченного в придорожной канаве какого-нибудь растения занимает страницы.

У Вавилова был свой взгляд на географическую литературу. Эта литература обширна, говорил он, но каждый исследователь видит разное, пропуская факты через фильтр, зависящий от его целей и стремлений.

Факты, касающиеся Сирии, которую наблюдал Вавилов, проходили прежде всего через фильтр биолога, ботаника, охотника за растениями.

Попав в Дамаск, он восхищался географическим положением города, расположенного между пустынных гор, но окруженного морем зелени и поясом тучных полей. Здесь путник, истомленный переходами через пустыню, находит вожделенное «эльдорадо», слушая журчание воды и наслаждаясь тенью деревьев.

Вавилов говорит о поливном земледелии оазиса, окружающего город, о климатических условиях, благоприятных для произрастания плодов, винограда, злаков, а потом замечает как бы мимоходом: «Дамаск был на военном положении, ему угрожало наступление друзов. Окраины города были защищены баррикадами, и выходить далеко за город в окрестности не рекомендовалось властями».

Только и всего.

А ведь на самом деле под Дамаском да и на его окраинах ожесточенная партизанская война не затихала ни на один день. Перестрелка вспыхивала вдруг под крытыми сводами знаменитого дамасского базара; офицерский автомобиль падал в обмелевшее русло реки, пересекающей город; с башни над древними воротами на французов падали камни; дым подожженных складов застилал улицы, где на перекрестках за колючей проволокой, за баррикадами из мешков с песком дежурили посты. Они проверяли всех, кто хотел выйти из города или войти в него. Задержанных с оружием расстреливали на месте. Вот что скрывалось за фразой о «рекомендации» властей не выходить далеко за город.

И все же Вавилов отваживался вопреки запрету на вылазки к пригородным полям. Однако главную «жатву» он собирал по дамасским базарам.

Базары были жалкими. Подвоз почти прекратился. Кое-где на циновках лежали горки молодого зеленого миндаля, оливки, фисташки, длинные сирийские дыни, похожие на огурцы.

Вавилов не расспрашивал продавцов о том, что происходит в окрестностях Дамаска. Он интересовался, где и как выращен необыкновенно крупный виноград. Прицениваясь к зерну, не удивлялся дороговизне: казалось, его волновали лишь сорта сирийских пшениц…

Тут в голову, пожалуй, может закрасться мысль: как же так, вокруг идет борьба, сирийцы отважно дерутся за независимость, а русский профессор как ни в чем не бывало бродит по базарам, запуская руки в плетеные сосуды с пшеницей?

Но что же он должен был делать? Неосторожный вопрос, малейшее открытое выражение сочувствия повстанцам — и французские власти немедленно выслали бы из страны нежелательного иностранца.

Он вызвал неудовольствие даже тем, что слишком много времени проводил в арабской Академии наук, беседуя с сирийским ученым Курдали. Десять лет спустя, когда научная общественность чествовала выдающегося советского арабиста Игнатия Юльевича Крачковского, академик Вавилов с трибуны вспомнил о тех днях:

— Вот, товарищи, когда я был в Сирии, то президент Академии наук — а мы с ним говорили там, конечно, насчет всякой ботаники — вдруг спросил меня, а не знаком ли мне в России, в большом городе Ленинграде, один русский профессор, который знает арабскую литературу и арабский язык лучше арабов, и его фамилия Крачковский.

Мягкость, человечность, благородство Вавилова не оставляют сомнения в его сочувствии борющимся сирийцам. Мы не знаем, о чем говорил он с Курдали: уж наверное не только «насчет всякой ботаники».

Но о ботанике он действительно не забывал ни на минуту. Из города, переполненного ненавистью и жестокостью, из города баррикад и колючей проволоки уходили в Ленинград посылка за посылкой с зерном, выращенным на полях сирийских феллахов, зерном, которому суждено было дать всходы на советской земле…

Из Дамаска Вавилов поехал на север, где французам удалось «овладеть положением». Ученый нанял автомобиль и в дороге подменял устававшего шофера. Машина была старой: колеса со спицами, тент, натянутый как на извозчичьей пролетке, жестянки с бензином, прикрепленные к подножке.

За сизыми оливковыми рощами, окружавшими Дамаск, началась всхолмленная степь. Овцы шарахались прочь от автомобиля, и пастухи, опираясь на длинные палки, с ненавистью смотрели вслед «французу». Жалкие деревни ютились по горам, сглаженным миллионолетней работой ветра.

Вавилов останавливал машину, разговаривал с крестьянами-феллахами, получал от них горстки зерна. Он видел, как бьется феллах на своем клочке, в неутолимой тоске по воде раздирая деревянной сохой неподатливую землю. Жнет феллах серпом, молотит так, как молотили далекие его предки во времена Римской империи, а может быть, и задолго до нее: деревянная доска, в которой укреплены острые камни, волочится по току. Это всюду — и на юге страны, и на севере, возле древнего Халеба, над которым высится цитадель, помнящая крестоносцев.

Вавилов поднимается в горы Средиземноморского побережья. Машина забита снопами, мешочками с семенами пшеницы и ячменя, со стручками дикого гороха. Коллекции позволяют говорить об особой сирийской группе растений. Здесь есть также интересные дикие формы.

Он заканчивает поездку с горькими мыслями о том, что далекое прошлое Сирии куда богаче, полнее, интереснее ее последующих лет. Сколько нелепости и зла на земле!

*

Пожалуй, путешествие по Сирии действительно можно назвать легким и приятным в сравнении со многими другими экспедициями академика Вавилова, которые дали современникам основания ставить его в один ряд с Ливингстоном, Миклухо-Маклаем, Пржевальским.

Николай Иванович говорил, что его жизнь — на колесах. Он ни разу не был в отпуске: «Наша жизнь коротка — нужно спешить». Он успел сделать много, очень много, а мог бы сделать еще больше, если бы жизнь его не оборвалась преждевременно и трагически.

Лето 1940 года застало академика в Карпатах. Он предполагал, что в замкнутых горных земледельческих районах можно обнаружить полбу — древний вид пшеницы.

Такая находка подтвердила бы, что «воротами» распространения пшеницы в Европе из Передней Азии были не только Кавказ, но и Балканы.

Последний экспедиционный день Николая Ивановича Вавилова начался на рассвете 6 августа 1940 года. Он отправился в горы с заплечным мешком.

Ему уже не суждено было самому разобрать свои находки. Но его сотрудники в набитом растениями заплечном мешке нашли зеленый колосящийся куст полбы-двузернянки…

Значение работ Николая Ивановича Вавилова для советской географии, биологии, агрономии было и остается поистине выдающимся. Его научное наследство огромно.

И мы снова вспоминаем слова Прянишникова о том, что Николай Иванович Вавилов — гений.

Осознать это работавшим рядом с ним мешало то, что он был их современником.

Годы устранили эту помеху.

В блокадную страшную зиму…

Все, что удалось собрать во время экспедиций по сорока зарубежным странам и в бесчисленных поездках по родной стране самому Николаю Ивановичу Вавилову, все, что собрали его сотрудники, — все это хранилось в фондах Всесоюзного института растениеводства.

Под сводами здания на Исаакиевской площади в Ленинграде за считанные годы образовалось самое большое в мире хранилище семян. Двести тысяч образцов, по существу, отражали почти все богатство флоры, которое люди с древнейших времен научились использовать.

Это была не просто коллекция, а коллекция-хранилище. В чем разница? Коллекционируют чаще всего предметы старины или искусства. Монета Древнего Рима, найденная среди развалин, практически может неприкосновенно сохраняться под стеклом музейных витрин еще не одно тысячелетие.

Семена же — часть живой природы. Их не просто хранят. Нужно, чтобы они не теряли свои качества, чтобы каждое зерно могло прорасти, дать всходы.

Хранилище семян создано для работы. С его помощью селекционеры улучшают старые сорта, выводят новые. Мертвое семя исчезнувшего или редкого вида растения не дает потомства. Поэтому, например, семена некоторых растений время от времени пересевают, заменяя теряющие всхожесть образцы новыми, полноценными.

Когда началась война и Ленинград оказался под угрозой блокады, было решено вывезти сокровища Всесоюзного института растениеводства в тыл. Статую «Медного всадника» можно было укрыть от осколков бомб, насыпав над ней холм земли. Образцы семян требовали постоянного внимания и ухода.

Когда коллекция — будем все же условно пользоваться этим определением — была с большими предосторожностями погружена в специальный состав, замкнулось кольцо блокады. Некоторое время ящики с семенами находились в вагонах.

Между тем приближалась зима. Положение Ленинграда осложнялось день ото дня. Уже трудно было получить машины для того, чтобы вернуть коллекцию в помещение института. И тогда научные сотрудники принялись перевозить ее на трамвае и на саночках. Они, конечно, не сумели бы перевезти все, если бы не помогли солдаты.

Не было уверенности, однако, что вражеская бомба не попадет в здание института. Опасаясь за судьбу особенно ценных образцов, научные работники сумели часть их переправить в тыл вместе с ленинградцами, эвакуируемыми по Дороге жизни, проложенной через Ладожское озеро.

Здание института опустело. Многие ушли на фронт. Когда началась голодная блокадная зима, возле коллекции осталось четырнадцать человек.

Четырнадцать человек получали по 125 граммов хлеба в день. Они охраняли запасы пшеницы, бобов, картофеля, вполне достаточные для того, чтобы прокормить в десять, двадцать, пятьдесят раз большее число людей.

Их было четырнадцать. Они пухли от голода, как пухли тысячи других ленинградцев. Они разделяли общую судьбу, которой, казалось бы, могли избежать. Достаточно было лишь протянуть руку… Но ни один из четырнадцати этого не сделал.

Из хроники блокадной зимы в стенах Всесоюзного института растениеводства:

«От голода умер хранитель риса Дмитрий Сергеевич Иванов. В его рабочем кабинете остались тысячи пакетиков с рисом.

За своим письменным столом умер хранитель арахиса и масличных культур Александр Гаврилович Щукин. Разжали мертвые пальцы — на стол выпал пакет с миндалем. Щукин готовил дублет коллекции, надеясь самолетом переправить его из Ленинграда на Большую землю.

Умерла от голода хранительница овса Лидия Михайловна Родина».

Умирали на посту, умирали дома, умирали на улице. Заведующий гербарием Вульф был смертельно ранен осколком снаряда. У порога своей квартиры упал и не поднялся научный работник Леонтьевский. Агрометеоролог Молибога сгорел в доме, подожженном зажигательной бомбой: у него не было сил, чтобы пройти к лестнице.

Люди не просто охраняли коллекцию. Они должны были поддерживать ее в «рабочем состоянии». Боясь, что мороз повредит некоторые образцы, жгли в печках канцелярские столы и стулья.

Особенно сильно могла пострадать уникальная коллекция картофеля. По весне клубни надо было непременно высаживать. И это сделали на «ничейной земле», простреливаемой фашистами.

А еще хранители коллекции воевали с крысами.

Из воспоминаний доктора сельскохозяйственных наук Вадима Степановича Лехновича:

«На здание института началось нашествие крыс. Голодные грызуны ухитрялись сбрасывать с полок коробки с семенами. Ударяясь об пол, те раскрывались, и крысы набрасывались на драгоценное зерно. Пришлось принимать экстренные меры. Обессилевшие от голода люди снимали с высоких стеллажей коробки — жесть обжигала холодом, к ней нельзя было прикоснуться, — перевязывали шпагатом, соединяли по девять штук (такая тяжесть крысам уже не под силу) и снова ставили по местам. Так было спасено 120 тысяч коробок».

Коллекция Всесоюзного института растениеводства была известна всему миру. Когда кончилась война, о ней вспомнили в Европе и Америке. Вспомнили, как еще об одной невосполнимой потере. Судьба сокровищ, собранных Вавиловым и его сотрудниками, не вызывала сомнений.

«…Обезумевшие от голода ленинградцы съели знаменитую коллекцию», — писал английский профессор Дарлингтон.

По его представлению, могло быть только так. Он просто счел излишним наводить какие-либо справки.

Банк в поселке Ботаника

— Давайте поставим вопрос на глобус!

Это было одно из любимых выражений Николая Ивановича Вавилова. Он стремился рассматривать любую проблему во всей ее широте и глубине, стремился увидеть за сегодняшними повседневными мелочами даль завтрашнего дня.

Он считал, например, что когда-либо станет неизбежностью всемирная перепись растений. Пока что человек изучал лишь их сравнительно небольшие группы. Но только тщательное исследование биологических признаков всего растительного мира поможет сберечь с пользой для грядущих поколений великолепное разнообразие и богатство флоры планеты Земля.

Коллекция Всесоюзного института растениеводства была началом практического решения этого вопроса, «поставленного на глобус».

Сегодня институт, носящий имя Николая Ивановича Вавилова, — крупнейшее научное учреждение. Его экспедиции, как и прежде, работают на пяти континентах. Были повторены все маршруты академика Вавилова. Сотрудники института побывали и в тех районах земного шара, которые он не успел посетить. Многое сделано для изучения растительности отдаленных уголков Африки, Австралии, Азии.

Внутри страны у института — десятки опытных станций. Они есть в субтропиках, пустынях, тундре, в сибирской тайге и на Тихоокеанском побережье.

Институт, как и прежде, в Ленинграде. Но основная часть его знаменитой коллекции, спасенной в годы войны и очень существенно пополненной за последующее время, размещена теперь в специально построенном хранилище.

Говорят, это место в кубанской степи выбрал еще сам академик Вавилов. Здесь белое массивное здание почти без окон. На стене — панно: хлеборобы подносят ученому пышный каравай. Ведь именно Вавилов особенно заботился о создании коллекции различных видов главного хлеба земли. Теперь в хранилищах кубанского поселка Ботаника собрано свыше 30 тысяч образцов одной только пшеницы — огромное богатство для создания новых сортов!

У главного здания Национального хранилища семян мировых растительных ресурсов кроме надземного — подземные этажи. Каждый вид семян требует особых условий хранения. Он проходит несколько операций, прежде чем его в стеклянной баночке спустят в подземные камеры, где поддерживается постоянная температура и влажность.

Смысл предварительных операций — удлинение сроков сохранения всхожести образцов. Прежде их пересевали каждые пять лет. Теперь генный банк хранит семена без пересева до тридцати и даже пятидесяти лет.

Коллекции разрослись, и человеческая память не способна удержать полезные свойства каждого образца. На помощь селекционерам пришли электронно-вычислительные машины.

Дублеты сокровищ, собранных и непрерывно пополняемых институтом, — в других хранилищах, с ними работают на опытных станциях.

В банке среди прочих растения, которые сегодня не кажутся перспективными. Но кто может сказать, какие генетические признаки будут цениться селекционерами, скажем, середины XXI столетия, озабоченными прокормлением быстро растущего населения планеты?

Под воздействием человека многие растения меняют свойства, иные исчезают вовсе. Все меньше на земном шаре нетронутых земель, все меньше остается дикорастущих сородичей главных культур, а ведь в них ценнейший генетический резерв для селекционеров.

Николай Иванович Вавилов понял это одним из первых. И вот теперь его ученики создают заповедники в местах произрастания диких злаков. Они стремятся сохранить семена сортов, видов, подвидов используемых человечеством культур, их диких предков, а также полезных дикорастущих растений. Это необходимо для «причесывания» нашей Земли, которое было целью яркой творческой жизни академика Вавилова.