На пороге нового мира
Мне трудно объяснить, почему Фритьоф Нансен стал одним из героев моего детства.
В школьные годы герои чаще всего приходят из любимых книг. Но первая прочитанная мною книга великого норвежца мне не понравилась. Это была книга о его путешествии в Сибирь. Называлась она «В страну будущего». Там были фотографии нашего Красноярска. На одной из них, снятой с горы от старой часовни, можно было различить даже крышу дома, где мы жили. На других были запечатлены красноярские достопримечательности: плашкоут через Енисей и собор на базарной площади.
Но в книге не оказалось никаких приключений! Описывалось то, что было повседневной жизнью сибиряков, то, что мы видели каждый день. Или о чем мы слышали едва ли не каждый день, потому что Красноярск всегда был связан с Севером: здесь начиналась дорога к океану, по которой и Нансен попал в наш город.
Героем Нансен стал для меня, пожалуй, по рассказам близких. Его приезд в 1913 году оставил глубокий след в памяти красноярцев. В бедной событиями жизни бывшей Енисейской губернии он мог сравниться разве что с падением тунгусского метеорита. Еще бы, сам Нансен у нас в Красноярске! Тот самый Нансен, который путешествовал к полюсу!
Мать рассказывала, как она встречала Нансена. Мне было тогда два года. Меня оставили с бабушкой. Бабушка долго уговаривала мать не ходить, потому что встречу назначили в двух местах: за городом, у кладбища на горе, где стояли верстовые столбы енисейского тракта, и у почтамта. Мать непременно хотела идти за город, а приехать Нансен должен был только под вечер, вот бабушка и беспокоилась…
Удивительно, как врезалась в память матери эта встреча! Сорок лет спустя, когда я задумал писать повесть о Фритьофе Нансене, она рассказала все до мельчайших подробностей. Для встречи «собрался весь город». День выдался теплый. Все приоделись, как на гулянье в городской сад. Гимназистов старших классов распустили с полдня. В шесть часов вечера начал накрапывать дождь, но никто не расходился, только некоторые укрылись на паперти кладбищенской церкви. Стало темнеть. Тогда разожгли костры. А дождь все льет. Прошло еще сколько-то времени, но сибиряки — народ терпеливый… Наконец галопом мчится казак:
— Едут! Едут!
Тут зажгли факелы возле арки, украшенной еловыми ветками и флагами. Два тарантаса в окружении казаков показались на дороге. От загнанных лошадей валил пар. Нансен был в первом тарантасе.
— Он снял шляпу — она намокла, поля обвисли — и сказал по-русски: «Здравствуйте, господа!» Нансен показался мне ужасно старым: седые, редкие волосы. А я-то помнила его портреты еще по гимназии: белокурый викинг в медвежьей шубе. Очень была разочарована!
В 1931 году я стал работать в геодезической секции Красноярского отделения Географического общества. Там были люди, помнившие выступление Нансена 28 сентября 1913 года в красноярском «общественном собрании». Снимки этого собрания, а также портрет норвежца, сделанный на фоне енисейских рыболовных снастей, висели на стене кабинета нашего ученого секретаря. В тот день Нансен сделал доклад о том, как, по его мнению, следует развивать судоходство в Карском море.
На торжественном обеде, данном в его честь Географическим обществом, Нансен говорил о сходстве сибиряков и норвежцев, выразил уверенность, что Северный Ледовитый океан в будущем свяжет Сибирь с Норвегией и что успешное плавание «Корректа» к устью Енисея — первое доказательство этого. Он добавил также:
— Будущее Сибири заключает в себе, готов я сказать, неограниченные возможности!
Эти слова я прочел позднее в дореволюционной красноярской газете. Начав работу над книгой о великом норвежце, тогда же разыскал я старых своих знакомых и подробно записал их рассказы. Кроме сибиряков, расспрашивал о Нансене встречавшихся с ним москвичей и ленинградцев, главным образом полярников. А в 1956 году мне впервые довелось побывать на его родине, увидеть дом Нансена, своими руками потрогать борт нансеновского «Фрама», ставшего судном-музеем…
После того как повесть «Фритьоф Нансен» уже вышла в свет, представился случай, о котором я давно мечтал, — проехать по крайнему северу Норвегии, обогнуть морем Нордкап как раз в ту пору, когда над ним сияет незаходящее полуночное солнце.
Наша маленькая делегация общества «СССР — Норвегия» прилетела в Киркенес, а оттуда, где на рыбачьих ботах, где на пароходах, где на машинах, отправилась по городкам и поселкам провинции Финмаркен.
Старики северяне хорошо помнили Нансена. Правда не молодого Нансена, не начальника экспедиции на «Фраме», который бросал якорь в здешних бухтах, а Нансена, объезжавшего Норвегию позднее — во время борьбы за национальную независимость.
В Тромсе нас принимали деятели Арктического общества. Собрались путешественники, старые полярные капитаны, такие молчаливые и неторопливые, что рядом с ними не мудрено было почувствовать себя суетливым школьником.
Моя книга о Нансене пошла по рукам. Капитаны безмолвно передавали ее друг другу, кивали головой. Потом один из них сказал, что им, конечно, очень приятно узнать, что в Советском Союзе помнят и ценят Нансена. Однако он хотел бы заметить, что, как видно, художник, иллюстрировавший книгу, никогда не охотился на белых медведей.
Я с готовностью подтвердил это. Мне указали на некоторые неточности в рисунках. После этого я получил в подарок номера издаваемого Арктическим обществом журнала «Полярная почта» и сборник скандинавских саг. Меня попросили написать в «Полярную почту» о том, как я собирал материал для своей книги:
— Мы знаем, что Фритьоф Нансен в разное время бывал в вашей стране, — сказала пожилая женщина, исполнявшая обязанности секретаря общества (после я узнал, что она полжизни провела на полярных островах). — К сожалению, у нас об этом известно гораздо меньше, чем о его путешествиях в Арктике. А ведь это представляет интерес, не так ли?
Я согласился и подумал про себя, что это верно не только для Норвегии, но и для нас…
В городе Варде меня познакомили с рыбаком Георгом Габриельсеном. Варде был тем самым городом, где однажды ранним утром приплывший на шлюпке человек разбудил почтмейстера и протянул ему увесистую пачку телеграмм. Удивленный почтмейстер покосился на странный, явно с чужого плеча, костюм незнакомца, потом увидел подпись под верхней телеграммой и подскочил, словно подброшенный пружиной: перед ним стоял сам Фритьоф Нансен, о котором никто ничего не знал с тех пор, как три года назад «Фрам» ушел во льды.
Почтмейстер давно умер. Я просил Габриельсена хотя бы показать здание, откуда на весь мир разнеслась весть о победе в Арктике. Но он смог лишь привести меня к тому месту, где была почта: во время войны гитлеровцы спалили ее.
Габриельсен хорошо помнил, как Нансен приезжал в Вардё в 1905 году. Тогда спорили о том, должна ли Норвегия, только что разорвавшая унию со Швецией, призвать на трон короля или стать республикой.
Нансен, выступая на площади Вардё, говорил, что благоразумнее сохранить традиционную форму правления: скандинавами, мол, всегда управляли короли. А какой-то простодушный рыбак, восторженно созерцавший национального героя, слушал, слушал да вдруг ка-а-к закричит на всю площадь:
— Правильно! Долой короля! Да здравствует Нансен!
Габриельсен пригласил меня к себе на чашку кофе. Он показывал альбом со снимками старого Вардё — такого, каким его видел Нансен, когда вернулся из экспедиции на «Фраме». Рыбак заметил в раздумье, что, может быть, вторая половина жизни Нансена была не менее полезна для людей, чем первая. Да, в молодости его слава гремела по всему свету. Потом в Арктике прославились другие. Северный полюс открыл не Нансен, а Пири, Южный — не Нансен, а Амундсен.
Но многие знаменитые путешественники были только путешественниками, а Нансен до конца своих дней был, кроме того, замечательным ученым и еще более замечательным, даже великим человеком.
Если бы такие люди, как Нансен, стояли во главе государств, убежденно сказал мой собеседник, то не было бы войны, которая опустошила и наш север.
Старый рыбак достал норвежские журналы, вышедшие в 1961 году, к столетию со дня рождения Нансена. Там была статья Тура Хейердала.
Когда Нансен достиг конца своего пути, говорилось в ней, он мог с полным правом сказать, что побеждал без кровопролития и завоевывал не для себя. Он отдавал многое, ничтожно мало получая взамен. Поэтому он пережил время, отведенное ему на жизнь, творя и поныне доброе дело среди живущих; вот почему мы не забываем его.
* * *
Пожалуй, у всех великих путешественников бывали путешествия не столь уж великие.
Обычно о таких путешествиях упоминается мимоходом: «После недолгой поездки в Фергану он смог целиком отдаться подготовке давно задуманной экспедиции в…» Или: «Работая в Петербурге над отчетом о своей столь блистательно завершенной экспедиции в Нагорную Азию, путешественник по просьбе Географического общества предпринял короткую экскурсию для…» Или, если вы берете энциклопедический словарь, совсем уж кратко: «Посетил также Барабинскую степь, Приамурье и др.».
Фритьоф Нансен?
Конечно же, легендарный дрейф «Фрама» в 1893–1896 годах. Поход к полюсу вдвоем с Йохансеном. Как же, каждый читал! И кроме того, разумеется, пересечение на лыжах ледяного купола Гренландии.
А еще?
Ну, назовем хотя бы путешествие в Сибирь, в «страну будущего».
А еще?
Боюсь, что не каждый легко и сразу сумеет назвать другие путешествия норвежца. Они скрыты в тени, отбрасываемой величием главного научного подвига — триумфального похода «Фрама», после которого современники писали о Нансене: «Париж лежит у его ног, Берлин стоит во фронт, Петербург празднует, Лондон аплодирует, Нью-Йорк бурлит».
Трудности арктической эпопеи, описанной в книге Фритьофа Нансена «„Фрам“ в полярном море», заставляют читателя задуматься: как же этому человеку удалось аккумулировать запасы сил, упорства, терпения, которых с избытком хватило бы на десятерых?
А потом еще: почему «Фрам» позднее был передан другому? Почему за три десятилетия жизни Нансена после его путешествия на «Фраме» планы задуманных им новых больших экспедиций так и остались неосуществленными? И было ли это потерей, если смотреть на вещи более широко, не с точки зрения интересов какой-либо одной области науки?
Попробуем сначала ответить на первый вопрос. Тут, пожалуй, оправдывается достаточно тривиальное, но тем не менее едва ли оспоримое положение о значении воспитания воли, о закалке и тренировке.
Фритьоф Нансен родился в окруженной лесами маленькой усадьбе Стуре-Фрён, неподалеку от Осло, в 1861 году. О его спартанском детстве сохранилось много воспоминаний. Вспоминают, например, как мать, увидев, что Фритьоф засадил глубоко в губу большой рыболовный крючок, спокойно взяла бритву: «Будет больно, но ты сам виноват».
Первые свои лыжи мальчик выстругал из сломанных больших лыж. Он вообще любил мастерить, у него были ловкие, умелые руки. Летом Фритьоф с братом Александром дневал и ночевал в лесу. Поспит в шалаше, а до света — к реке: самый клёв форели. В лес никаких припасов братьям не давали: что поймают, подстрелят, тем и живут.
У меня есть малоизвестная фотография: Фритьоф Нансен — студент. Белокурый, долговязый, в нескладной, глухой куртке с двумя рядами мелких пуговиц, брюки сильно раздулись в коленках. Это снято в годы его спортивных успехов: чемпион Норвегии по конькам, многократный призер лыжных гонок.
Вовсе не следует думать, что Фритьоф Нансен с юных лет отличался упорством и целеустремленностью в овладении наукой. Уже в старости, выступая однажды перед студентами, он признался, что долго не мог решить проблему, которая рано или поздно встает перед каждым человеком: каково твое место в этом мире?
— У меня была склонность к науке, но к какой именно? Больше всего интересовали физика и химия, но что-то не от меня зависевшее, с чем в то время я не мог справиться, не позволило мне вести усидчивый образ жизни. В один прекрасный день мне пришло в голову, что зоология подойдет лучше всего: она сулила больше приятного, с ней были связаны охота и жизнь среди природы. Поэтому-то я и выбрал зоологию. Позднее то же неосознанное чувство подсказало мне мысль отправиться в арктические моря под предлогом изучения жизни животных полярных районов. Мне было тогда всего двадцать лет, и я отправился. Это был роковой шаг, который увел меня прочь от спокойной жизни ученого.
В арктические моря, в первую свою экспедицию, Нансен ушел на промысловом судне «Викинг». Он вел жизнь зверобоя. Носил жесткую брезентовую робу. Ходил на вылазки за тюленями, стрелял, вытаскивал туши из ледяной воды, свежевал. Валился на койку после непрерывного двенадцатичасового промысла. Бил багром акул. Прославился как неутомимый и бесстрашный охотник за белыми медведями. А помимо всего вел наблюдения по особой программе, разработанной при участии профессора Коллета: льды, течения, погода, места скоплений зверя.
Серый кусок плавника, обломок сибирской сосны, найденный на льдине неподалеку от берегов Гренландии, впервые заронил в его голову мысль о морском течении от берегов Сибири в сторону полюса. Родилась еще очень смутная идея использования подобного течения для экспедиции в высокие широты — идея, осуществленная одиннадцать лет спустя «Фрамом».
Когда «Викинг» был затерт льдами, студент просил капитана отпустить его для разведки недалекого гренландского берега — синие льды ледников зачаровали его, неизвестность манила…
Досадую, что мне не удалось побывать в Арендале — маленьком портовом городке на юге Норвегии, куда «Викинг» вернулся с промысла. Зверобои, праздновавшие возвращение в родную гавань, были в сущности первыми норвежцами, по-своему угадавшими, что Нансен далеко пойдет. Они пригласили студента как опытного стрелка в долю и на следующий год.
Позднее, когда Нансен уже прославился, его товарищи по «Викингу» передавали со многими живописными подробностями рассказ, как однажды возле судна появился медведь, здоровенный, башка с чемодан. Нансен выскочил из каюты в свитере, в сандалиях — и в погоню. Медведь — от него, он — за ним. Поскользнулся, упал в ледяную воду. Выкарабкался да как был мокрешенек, так и побежал дальше по льдинам. Медведь в полынью, а Нансен вскочил на льдину, оттолкнулся — и за ним. Внезапно зверь вынырнул из воды и лапой попытался сбросить преследователя. Нансен молниеносно вскинул ружье. Выстрелом в раскрытую пасть он уложил зверя.
После возвращения из экспедиции на «Викинге» Нансен неожиданно получил приглашение занять место научного сотрудника музея в Бергене. В этом городе, где часты прохладные летние дожди, где серые облака постоянно клубятся над горами и залив забит рыбацкими парусниками, непоседливому, почувствовавшему вкус к морским скитаниям молодому человеку пришлось менять привычки и подавлять некоторые склонности: для него начались «годы терпения».
Здесь, в Бергене, Армауэр Хансен, знаменитый открыватель возбудителя проказы, познакомил его с учением Дарвина. Профессор Даниельсон посадил охотника на медведей за микроскоп, заставив изучать мизостом — крохотных морских червей. Загар зверобоя сошел со щек Нансена. Год спустя он писал отцу, что стал «заправским домашним поросенком», но терпеливо трудится над диссертацией.
Иногда Нансен уезжал из Бергена в горы, делал там сумасшедшие переходы на лыжах, спал в снегу. Зачем? Ну мало ли зачем, просто так, чтобы не обрасти жиром…
И вдруг… Можно было представить удивление бергенцев: этот Нансен, получивший золотую медаль за научный труд о мизостомах, Нансен, которого приглашают работать в Англию и Америку и который вот-вот получит ученую степень доктора, бросает так блистательно начатую научную карьеру и отправляется в Гренландию, чтобы пересечь на лыжах ее ледяной купол, никем еще не исследованный!
Эта дерзкая экспедиция была для Нансена проверкой действительной ценности всего завоеванного смолоду. Она явилась также как бы генеральной репетицией будущего похода к полюсу. Именно во время гренландской эпопеи Нансен за короткое время прошел в необычайно суровых условиях полный курс полярного путешественника.
Судно «Язон», на котором отправился Нансен, подошло к берегам Гренландии в июле тяжелого в ледовом отношении 1888 года.
От черных угрюмых скал корабль отделял пояс движущихся густых льдов. Поднявшись на мачту в «воронье гнездо», Нансен понял: «Язон» не сможет подойти ближе, надо садиться в шлюпки и, лавируя между льдинами, попытаться достигнуть берега.
Внизу, на палубе, Нансена ждали спутники: капитан Отто Свердруп, лейтенант Дитрихсен, парень — золотые руки Кристиансен Трана, лопари Балто и Равна.
Шестеро спустились в шлюпки. Коротко ударила корабельная пушка: прощальный салют. Когда шлюпки удалились от «Язона», мрачные тучи наползли с далеких береговых ледников. Сильное течение крутило льдины в водоворотах. Всю ночь шестеро работали веслами и баграми, а под утро, когда берег был уже близок, острый ледяной обломок пропорол борт одной из лодок.
Полчаса, понадобившиеся для того, чтобы наложить заплату, оказались поистине роковыми. Берег скрылся в тумане. Нансен велел ставить на льдине палатку, чтобы собраться с силами перед последним рывком. А пока они отдыхали, льдину подхватило сильное течение. Туман помешал им вовремя заметить это. В треске и звоне ломающихся льдин их быстро уносило прочь от намеченного места высадки. Земля уходила за горизонт все дальше и дальше… Так было день и другой, а на третий они оказались у наружной кромки ледяного пояса. За ней, совсем близко, яростно бушевал прибой. Однако в самый драматический момент словно невидимая рука снова втолкнула их льдину в гущу других. Опасность отодвинулась, но не миновала. Они быстро дрейфовали на юг, и стало ясно, что течение может пронести лагерь на льдине мимо южной оконечности острова. Тогда шлюпки оказались бы в открытом океане.
Лишь на одиннадцатый день дрейф изменил направление, повернул в сторону берега. После жаркой работы веслами лодки с разгона выскочили на гальку.
В сущности план экспедиции был скомкан с самого начала. Они зря потеряли одиннадцать дней короткого полярного лета, а это много, очень много. И предстояло потерять еще немало дней, чтобы подняться вдоль берега к тому месту, где экспедиция покинула борт «Язона» и откуда можно было начать пересечение Гренландии.
Все, кто пытался проникнуть в глубь огромного острова, высаживались на западном побережье: там были поселки. Необычность плана Нансена заключалась в том, чтобы идти с пустынного восточного побережья. Он сразу отрезал возможность отступления, жег за собой мосты. Только вперед! Они должны были либо пересечь Гренландию и выйти на другой берег, к человеческому жилью, либо погибнуть.
Настал день — это было 15 августа 1888 года, — когда, пройдя изрядное расстояние вдоль побережья назад на север, маленькая экспедиция у фиорда Умнивик перегрузила кладь из шлюпок на сани. Люди впряглись в лямки и вступили на материковый лед Гренландии.
В те годы никто не мог сказать, как высок и крут его гигантский купол, изрезан ли он трещинами, метет ли неистовая пурга снег по его поверхности, или там в неподвижности стынет морозный воздух. Некоторые ученые предполагали даже, что где-то внутри острова зеленеют долины, и экспедиции предстояло подтвердить или опровергнуть это.
Люди тащили тяжелые сани вверх по крутому склону. Лед был прикрыт рыхлым снегом. В нем увязали лыжи и полозья. Снег маскировал бездонные трещины. Ровный участок ледника казался подарком.
Задержка с началом похода на ледник подточила веру в благополучный исход экспедиции, заставила экономить каждый кусок сушеного промерзшего мяса, каждую каплю топлива. Им не удавалось не только поесть вволю, но хотя бы согреться как следует лишней кружкой горячего кофе.
Однажды Нансен отговорил Свердрупа от попытки съесть сваренную на льняном масле мазь для сапог. Ако-гда в другой раз суп из неосторожно задетого кем-то кипятильника разлился по брезентовому полу палатки, его снова слили в котел и без колебаний выхлебали это варево, смешавшееся с талой водой.
Разреженный воздух на высоте почти трех километров над уровнем моря, куда они поднялись, затруднял дыхание. Все злее кусался мороз. На переходах борода примерзала к капюшону, образуя ледяную маску. Даже в палатке, где, прижавшись друг к другу в двух спальных мешках, шестеро людей дыханием согревали воздух, термометр показывал иногда сорок градусов мороза.
Но настал, наконец день, когда сани заметно пошли под уклон. Экспедиция перевалила через вершину ледникового купола. Начался спуск к желанному противоположному берегу. С каждым днем убыстрялся бег саней. И однажды над ледником разнесся крик, нет, не крик, а скорее восторженный вопль:
— Земля! Земля!
Сквозь снежную пелену темнели горные вершины побережья. Великий ледник кончался.
Утром 24 сентября Нансен остановился у обрыва. Внизу была черная влажная земля со слабой зеленью. Полной грудью он вдыхал воздух, пахнущий мокрой травой. Да, они победили!
…Я видел Гренландию только с самолета, летящего из Копенгагена в Нью-Йорк на высоте десяти тысяч метров. Сначала была синь океана. Вдруг что-то белое, еще и еще. Айсберги. И вот их родина: гренландские ледники. Один из них как раз отвалил в подарок океану здоровенный айсберг, вокруг образовалась кашица ледяных обломков. А дальше лед, лед, лед, затуманенный бушующей внизу пургой. Лед на сотни километров. Вечный лед, пустынный, мертвый. Он казался бесконечным даже с борта скоростного реактивного самолета. И трудно было представить, что его могла пересечь, волоча за собой сани, горстка людей…
Прошло три четверти века, прежде чем нашелся человек, дерзнувший пройти по маршруту Нансена. Это был его соотечественник Бьерн Стайб, двадцатичетырехлетний спортсмен и охотник, знающий север. В 1962 году он с молодым полярником Бьерном Реесом вступил на гренландский ледник точно в том месте, где начинал подъем Нансен. Через тридцать один день путники достигли противоположного берега.
Но, повторив маршрут, Стайб и Реес не повторили подвига.
Нансен шел навстречу неизвестности, они — по выверенному пути.
Им не пришлось пробиваться к Гренландии на лодках сквозь ледовый пояс — полярный корабль высадил их прямо на берег фиорда Ангмасарик, где теперь построен город. Они не поднимались отсюда на веслах к фиорду Умнивик — их доставил туда другой ледокольный корабль.
Выступая в поход, двое знали, что, если они не придут к назначенному сроку на западное побережье, в воздух поднимутся поисковые самолеты. Разумеется, у Стайба и Рееса не было недостатка в отличном провианте. А самое главное — им не нужно было самим впрягаться в сани: шестнадцать ездовых собак поначалу отлично справлялись с этим.
И при всем при том двое пришли к цели с единственной оставшейся в живых собакой, побросав в конце пути все, кроме пакетов с неприкосновенным запасом, медикаментов и фотопленки. Они не один раз были на волосок от гибели. Описание их труднейшего похода помогло лишний раз оценить как неустрашимость Нансена, так и его скромность в описании пути через Гренландию…
Когда экспедиция Нансена вышла на западный берег, к селению Годхоб, там уже проводили последний пароход в Европу. Пришлось зимовать среди эскимосов, и, вначале огорченный, Нансен позднее назвал эту зимовку шестью счастливыми месяцами. Он близко сошелся с аборигенами острова, восхищался их миролюбием, гостеприимством, поразительной приспособляемостью к суровой природе. Он с болью наблюдал, как эскимос, побеждая полярную стихию, в то же время бессилен против алчных пришельцев из Европы, захвативших земли его предков. Побывав в нескольких селениях, Нансен везде видел одно и то же — угасание народа.
В долгие зимние вечера он набрасывал заметки об эскимосах:
«Каждый раз, когда я видел доказательства их страданий и бедствий, которые мы принесли им, остаток справедливости, все же находящийся в большинстве из нас, будил во мне чувство негодования, и я полон жгучего желания рассказать правду всему миру…»
Весной 1889 года покорители ледяного купола Гренландии отправились на корабле к родным берегам; Нансен увозил набросок будущей книги и ценнейшие материалы наблюдений над природой острова, где находился, по-видимому, второй «полюс холода» северного полушария и формировались важные элементы погоды Северной Атлантики и значительных пространств Европы. Поход через ледяной купол, уроки жизни среди опасностей, которые Нансен получил у эскимосов, укрепили в нем уверенность, что ему станет посильным новое, куда более сложное дело в арктической пустыне.
Он еще не знал, как будет называться тот корабль, который поможет ему осуществить план новой экспедиции, но уже знал человека, которому мог бы доверить будущее судно. Молчаливый капитан Отто Свердруп, испытанный в тяжелейших испытаниях гренландского похода, опытный моряк, надежный друг, был единственным, кому Нансен рассказал о своих замыслах.
А четыре года спустя в серый хмурый день «Фрам» покинул украшенную флагами гавань, чтобы вмерзнуть во льды у берегов Сибири и дрейфовать с ними к полюсу. На капитанском мостике рядом с Нансеном встал капитан Свердруп.
Дружбу, зародившуюся на ледяном куполе Гренландии, они пронесли через долгие десятилетия. Свердруп пережил Нансена. Когда весной 1930 года Норвегия хоронила своего национального героя, в сгорбившемся старом человеке, неподвижно стоявшем у гроба, узнали прославленного капитана «Фрама»…
* * *
«Фрам» и сегодня место паломничества как норвежцев, так и гостей Норвегии. Он сохранен для потомства.
Когда я впервые увидел место его последней стоянки, в Осло была весна, неяркая северная весна. Туманы ползли с фиорда, и желтые мигающие огни на повороте к острову Бюгдой призывали к осторожности.
Это — остров реликвий. Здесь находятся найденные при раскопках корабли викингов. Перемежая торговлю и разбой, они надолго уходили из родных фиордов, и уже в IX веке океан не пугал их. За пятьсот лет до того, как с каравеллы Христофора Колумба увидели берега Америки, викинг Лейф Эрикссон побывал в неведомой стране.
А неподалеку от древних кораблей — еще два музея. Их экспонаты как бы напоминают: дух викингов жив в норвежцах. В одном — бальзовый плот «Кон-Тики», в другом — «Фрам». Корабль стоит под сводами застекленного ангара. «Фрам» поднят из родной стихии. Ни одна льдина не коснется больше борта корабля, ветер никогда не загудит в его снастях. Тяжелые якоря навечно легли на бетонный пол ангара. Башмаки туристов стучат по дубовой палубе. Перед любительскими кинокамерами праздные и самодовольные позируют там, где Нансен провел столько тревожных и счастливых часов.
Мне знакомо тут все. Знакомо по книгам Нансена и Амундсена. И толстая мачта, как бы прораставшая сквозь тесную кают-компанию. И трюм в переплетах балок, с толстыми шпангоутами из лучшего дуба, придавшими необычайную прочность деревянному кораблю. И каюты, каждая со своим забавным названием: «Феникс», «Успокоение старости», «Гранд-отель», «Таинственная обитель», «Вечный покой»…
«Фрам» вернулся из экспедиции к Северному полюсу в 1896 году. В 1910–1912 годах он сослужил службу Руалу Амундсену в экспедиции, завершившейся завоеванием Южного полюса.
А в промежутке между этими датами — связанные с кораблем драматические переживания Нансена, поворот в его судьбе путешественника. В промежутках между теми же датами — многолетнее плавание «Фрама» во льдах под командованием Отто Свердрупа, уже без Нансена. И какая несправедливость: эта, так называемая Вторая норвежская полярная экспедиция теперь почти забыта! Она вклинилась между двумя еще более блистательными плаваниями «Фрама» — и оказалась в тени. А ведь, по правде говоря, при других обстоятельствах ее одной было бы достаточно, чтобы прославить корабль. Посудите сами: экспедиция Свердрупа была в плавании целых четыре года, причем в тех высоких широтах северо-западнее Гренландии, где до нее простиралось огромное «белое пятно». С зимовавшего во льдах «Фрама» Свердруп делал дальние вылазки на собачьих упряжках, позволившие достоверно положить на карту около трехсот тысяч квадратных километров. Были открыты новые земли и собраны ценнейшие научные данные. Коллекции Второй норвежской полярной экспедиции по объему и богатству даже превзошли те, что были собраны во время первого дрейфа «Фрама».
Когда я искал материал о втором, забытом многими походе корабля-легенды, мне предложили пять томов научного отчета! Там был приложен и список команды. Оказалось, что из фрамовских «старичков» во второе плавание отважились пойти только двое: сам капитан Свердруп и простодушный гарпунщик Педер Хендриксен, отец четверых детей.
Зимовка возле Гренландии во многих отношениях была более тяжелой, чем трехлетний дрейф к полюсу. Дважды на корабле вспыхивал пожар. В отличие от первого плавания второе не обошлось без жертв. Не все, кого норвежцы проводили в рейс летом 1898 года, вернулись на «Фраме» обратно в августе 1902 года: двое погибли вдали от родины. Когда много лет спустя обсуждалось, в каком виде «Фрам» должен навсегда остаться в музее — в том ли, каким был во время дрейфа Нансена к полюсу, или в том, каким его переоборудовал Свердруп перед второй экспедицией, — решили: пусть сохраняется переоборудованным. Почему? Потому что вершиной его стойкости, его сопротивляемости сжатиям льдов были признаны зимовки у Гренландии во время Второй норвежской полярной экспедиции.
Впервые попав на Бюгдой, я позавидовал норвежцам. Сколько национальных святынь, подумалось мне, пропало у нас! Много ли реликвий напоминают нам Пржевальского или Седова? А вот норвежцы не пустили свой «Фрам» на слом, и еще многие поколения почувствуют на его палубе дыхание путешествий конца XIX столетия — путешествий без радио и авиации.
Мне захотелось подробнее узнать историю музея «Фрама».
«Фрам» уже изрядно обветшал, когда несколько моряков и полярников образовали комитет по спасению корабля. Душой комитета был Отто Свердруп. Он-то и предложил поднять «Фрам» на сушу, сделать над ним крышу. У Свердрупа были даже кое-какие мысли по поводу того, как осуществить первую часть плана. Неужели, говорил он, несколько тысяч молодых норвежцев откажутся взяться за веревки, чтобы по обычаю добрых старых времен своими руками вытянуть корабль на берег?
Но будущему музею был нужен также участок земли и деньги на постройку здания. Свердруп умер раньше, чем комитету, открывшему сбор пожертвований в Норвегии и за границей, удалось сколотить сколько-нибудь значительную сумму. Шел уже 1932 год, а у комитета, как повествует история музея, «снова возникли большие трудности, бесконечная, никому не нужная переписка, бумажная волокита».
Потом почетное место председателя комитета занял Кнут Рингнес. Это имя не значится среди полярных исследователей, но зато вслед за избранием нового председателя в фонд комитета поступила крупная сумма от известной в Скандинавии пивоваренной фирмы «Рингнес»… Тогда конкурирующая пивоваренная фирма «Фрюденлюнд» предложила деньги, недостающие для покупки участка.
Дальнейшая история музея полна злоключений с проектом, споров с владельцами соседних земельных участков, тщетных попыток собрать деньги на крышу из узорчатой меди, которая увенчала бы строящееся здание. Сбор пожертвований и подарков натурой продолжался до мая 1936 года, когда музей был наконец открыт.
Такова история места последней стоянки «Фрама». Она поучительна, в частности, и в том смысле, что иногда мы, недостаточно зная нравы чужих стран, принимаем плоды упорных многолетних усилий небольшой кучки энтузиастов, опирающихся на частную благотворительность, за проявление мудрой государственной политики сохранения национальных памятников.
* * *
В последние годы советские историки обнаружили новые свидетельства горячего сочувствия, которое экспедиция Нансена в свое время встретила в России.
Русские дипломатические архивы сохранили письмо Нансена, написанное перед отправлением «Фрама». Он просил снабдить экспедицию подробными русскими картами побережья Сибири и Новосибирских островов, подготовить ездовых собак у пролива Югорский Шар, а также выдать документ на случай, если ей придется обращаться за помощью к русскому населению.
Нансену были высланы не только Карты, но и подробные описания населенных пунктов побережья. В правительственном свидетельстве предлагалось всем местным властям и частным лицам при заходе «Фрама» в российские воды и высадке экипажа на берег «оказывать означенной экспедиции в случае надобности возможное во всем содействие и помощь».
Известно, что американский адмирал Грили публично назвал план Нансена «бессмысленным проектом самоубийства». Русский адмирал Макаров в письме на имя норвежского исследователя, напротив, одобрил идею экспедиции. Он предложил также, если это понадобится, через год после отплытия «Фрама» послать на Землю Франца-Иосифа вспомогательное судно.
Географическое общество пожелало Нансену успеха «в великом предприятии». Известный русский полярный исследователь Эдуард Толль завез на Новосибирские острова, откуда «Фрам» должен был повернуть на север, дополнительные запасы продовольствия. При этом Толль не раз рисковал жизнью. Норвежские газеты писали, что жертвы, принесенные ради Нансена, ярко показывают, с каким участием следит Россия за отважным предприятием сынов Норвегии…
Когда «Фрам» вырвался из ледового плена и начал триумфальное плавание вдоль побережья Норвегии, тот же Толль спешно выехал навстречу, чтобы от лица России приветствовать победителей. В Бергене он участвовал в торжествах в честь «Фрама». Нансен, говоря о тех, кто прокладывал пути в Ледовитом океане, особо упомянул в своей речи братьев Лаптевых, Прончищева и его жену, разделившую с ним неслыханные тяготы полярного похода, лейтенанта Овцына, штурмана Челюскина и других участников Великой Северной экспедиции. Затем он провозгласил тост за Россию и ее мужественных сынов.
Современники не всегда сразу и верно оценивают значение подвига того, кто живет среди них. Нансен же удостоился всемирного признания немедленно по возвращении на родину. Он стал кумиром молодежи, в нем видели героя конца столетия.
Признание было многогранным. Одних восхищала сила духа, доказательства способности современного человека к повторению эпических подвигов предков, других — верность делу научного познания неведомого. Говорили, что Нансен по существу открыл для мировой науки Северный Ледовитый океан: до него знали только прибрежные арктические моря.
Весь мир хотел видеть и слышать Нансена. Он отправился по городам и странам с лекциями о путешествии.
Весной 1898 года его встречал Петербург. На перроне у норд-экспресса собрались виднейшие ученые страны. Прямо на вокзале, в его парадных комнатах, Нансену был вручен орден Станислава 1-й степени. Несколько дней спустя свою высшую награду, Константиновскую медаль, вручило ему и Географическое общество.
Он выступал с докладами. С ним советовались по поводу планов дальнейших русских полярных исследований. Нансен признал, что способ адмирала Макарова, который предполагает пробиться в Арктику на мощном ледоколе, быть может, откроет новую эру полярных исследований. Он поддержал Толля, грезившего экспедицией для поисков таинственной Земли Санникова.
Вернувшись в Норвегию, Нансен погрузился в груды материалов, собранных экспедицией «Фрама». Все это надо было обработать, осмыслить — труд, который мог занять несколько лет.
Но мировая слава подчас обременительна. Нансена то и дело отвлекали. Составление научного отчета затягивалось. И путями, как бы созданными для него, пошли другие. Увел «Фрам» капитан Свердруп. Толль на «Заре» вошел во льды у побережья Сибири. Улетел к полюсу на воздушном шаре «Орел» швед Андрэ. Возле Шпицбергена «Ермак» адмирала Макарова крушил торосы. Отправился к Антарктиде Роберт Скотт. Никому еще не известный норвежский штурман Руал Амундсен на крохотном суденышке «Иоа» пробирался вдоль северных берегов Америки из Атлантического океана в Тихий.
Некоторым из них Нансен помогал словом и делом. И они уходили навстречу опасностям и лишениям, а он оставался в спокойном доме на берегу фиорда.
Он, Нансен, профессор зоологии и океанографии, делал, конечно, огромное, нужное дело — кто стал бы с этим спорить? Интересы науки, толкая одного во льды, упрямо не пускали туда другого.
Неудовлетворенность, душевная хмурь все чаще овладевали Нансеном. Слава все сильнее тяготила его. Он оживал только на пустынном берегу фиорда и в море. Но лишь ненадолго ему удалось выйти в рейс на экспедиционном океанографическом судне «Михаэл Сарс» — и снова водоворот событий, на этот раз политических, затянул его.
В 1905 году силы норвежцев окрепли, а терпение истощилось. Они решили открыто выступить против навязанной стране унии со Швецией, любой ценой добиться полной независимости. Мог ли Нансен остаться в стороне от дела, которому как патриот горячо сочувствовал с ранних лет?
И вот он — в гуще борьбы. Пишет статьи во все газеты мира. Выступает перед огромными толпами норвежцев:
— Наше знамя должно развеваться над свободным народом, верящим в свои силы и свое будущее!
— Возьмите руль, Фритьоф Нансен! — кричат ему в ответ.
Он отказывается встать к рулю, отвергая пост премьер-министра. Но вместо того чтобы после окончания научного отчета целиком отдаться подготовке задуманной им новой полярной экспедиции на «Фраме», Нансен, веря, что этого требуют интересы Норвегии, едет послом в Лондон.
«Фрам» стоит без дела. И однажды Руал Амундсен, успешно закончивший полярную экспедицию, приходит к своему учителю…
Точное содержание их разговора неизвестно. Мы знаем лишь, что Амундсен попросил «Фрам», для того чтобы отправиться в такую экспедицию, план которой вынашивал сам Нансен.
Ответ был дан не сразу. Для того и другого решение означало слишком многое. Нансен должен был выбирать, как ему казалось, между долгом перед страной, еще не закрепившей свою независимость, и тем, что с юных лет составляло цель его жизни как исследователя. Он мог бы, конечно, отложить окончательное решение на год-полтора, выждать, пока следом за Россией, первой признавшей независимость Норвегии, это сделают другие великие державы.
Но Нансен никогда не искал половинчатых решений.
— Вы получите «Фрам»! — услышал Амундсен, приехавший за ответом.
Лишь много лет спустя после смерти Нансена из воспоминаний его старшей дочери Лив мы узнали, что позднее отец признавался: он ни для кого в жизни не жертвовал столь многим, как для Амундсена. И эта жертва означала в сущности крушение его важных жизненных планов.
…В 1909 году американец Роберт Пири достиг Северного полюса.
В конце 1911 года над Южным поднимает норвежский флаг Руал Амундсен. Вернувшись с триумфом, он говорит о Нансене:
— Без проделанной им работы мы не смогли бы достигнуть Южного полюса. Я понял революционное значение метода Нансена, я воспользовался им для достижения моей цели и одержал победу!
А сам Нансен, отдавший «Фрам» Амундсену, летом 1912 года отправляется на маленькой яхте «Веслеме» со старшим сыном Коре для океанографических исследований севернее Шпицбергена.
Масштабы, увы, несравнимые…
* * *
В 1913 году Нансен, как мы помним, предпринимает путешествие в Сибирь, в «страну будущего».
Видимо, тот давний интерес к России, к русскому народу, который зародился у него еще в годы экспедиции «Фрама» и успешного сотрудничества с русскими учеными, был главной причиной того, что Нансен согласился участвовать в плавании, вся обстановка которого была необычной и непривычной для полярного исследователя.
«Коррект», на палубу которого поднялся Нансен, мало напоминал экспедиционное судно. Это был обыкновенный морской работяга. Его трюмы загрузили бочками немецкого цемента и образцами английских товаров. Снарядило «Коррект» не какое-либо научное учреждение, а «Сибирское акционерное общество пароходства, промышленности и торговли». Оно занималось вывозом сибирского сырья в Европу с помощью английских, норвежских и русских капиталов. Рейс же был затеян для доказательства того, что обыкновенное грузовое судно может пройти северным путем из Норвегии к устью Енисея.
Директор-распорядитель общества Ионас Лид, ловкий делец авантюристического склада, сам отправился на «Кор-ректе». Другими спутниками Нансена оказались русский дипломат Лорис-Меликов, «патриот, непоколебимо уверенный в превосходстве русской правительственной системы», и городской голова Енисейска депутат Государственной думы Востротин, крупный золотопромышленник, человек, не лишенный некоторого европейского лоска. С помощью этих господ Нансен, не знавший русского языка, должен был узнавать Сибирь.
Чтобы еще яснее определить политические симпатии спутников норвежца, забежим на несколько лет вперед. Мы увидим Востротина в роли руководителя комитета Северного морского пути при «правительстве» Колчака. Мы обнаружим Йонаса Лида мечущимся между Старым и Новым Светом с проектами акционерных обществ, одобряемых, с одной стороны, тем же Колчаком, а с другой — самим Черчиллем…
Нансен написал впоследствии: «Как и почему, собственно, я попал в это общество, в сущности так и осталось для меня лично загадкой: меня ведь никоим образом нельзя причислить к коммерсантам, и с Сибирью я никогда не имел никакой связи, только проехал однажды вдоль ее северного побережья. Впрочем, я всегда живо интересовался этой необъятной окраиной и не прочь был познакомиться с ней поближе».
Итак, Сибирь показывали Нансену люди, весьма далекие от понимания ее истинной исторической роли и не менее далекие от ее народа. И все же Нансен сумел увидеть в этом поистине удивительном крае то, что в те годы видели лишь очень немногие.
Его тонкие и верные наблюдения о характере льдов в Карском море, о быте северных народов, о природе берегов Енисея, безусловно, ценны и интересны. Но едва ли не больший интерес для нас представляют его взгляды на некоторые общие проблемы Сибири и Дальнего Востока. Это взгляды не только знаменитого путешественника и крупнейшего ученого, но и государственного деятеля, обогащенного дипломатическим опытом.
Напомним сначала общий ход путешествия. «Коррект» в августе 1913 года покинул Тромсе. С таким знатоком льдов, как Нансен, который проходил уже эти воды на «Фраме», судно без больших затруднений продвигалось к цели. На тринадцатый день плавания с мачты из «вороньего гнезда» Нансен увидел очертания острова Диксон, сторожащего вход в Енисей.
Отсюда «Коррект» поднялся вверх по реке до Насоновских островов, где его уже ждали речной пароход «Туруханск» и баржи для перегрузки товаров. Таким образом было получено новое убедительное доказательство возможности прямых коммерческих рейсов Европа — Сибирь.
Распрощавшись с торжествующим Лидом, Нансен с остальными спутниками на маленьком суденышке «Омуль» отправился дальше вверх по реке, к Енисейску, чтобы там пересесть в тарантасы и по тракту добраться до Красноярска.
Что же особенно интересует Нансена во время длительного плавания по Енисею?
Не проблемы судоходства, не особенности великой реки, даже не богатства Сибири, хотя им путешественник уделяет много места в рассказе о «стране будущего». Нансен пишет: «В предпринятом мною путешествии меня больше всего привлекала возможность поближе познакомиться с сибирскими инородцами».
Этот интерес глубок и целенаправлен. Нетрудно проследить, что при поездке по Сибири Нансен старательно накапливает наблюдения, дополняющие те, которые он сделал много лет назад, живя среди эскимосов Гренландии. Признаваясь в том, что «первобытные народы» всегда сильно интересовали его, он не ограничивается сбором этнографического материала, выходит за рамки лингвистики и антропологии. Мы найдем, например, в путевых енисейских очерках Нансена написанные с большим знанием дела рассуждения о происхождении северных народов, о их прародине. Вся же сумма наблюдений возвращает Нансена к мысли, высказанной им еще после гренландской экспедиции: малокультурные, с точки зрения европейцев, народы сильно страдают и вырождаются от соприкосновения с европейской цивилизацией; европейская цивилизация не может дать таким народам что-либо ценное, напротив, она прививает им потребности и привычки, которые трудно удовлетворить при их образе жизни.
Это положение, сформулированное Нансеном, было лишь частью его более общих критических оценок цивилизации капиталистической Европы. Он путешествовал по Енисею в канун первой мировой войны, книгу о поездке в Сибирь написал в первые военные месяцы и уже тогда, в октябре 1914 года, пришел к выводу, что война «может привести к полной переоценке жизненных ценностей и принудить старую Европу к составлению нового баланса, о котором мы пока еще не имеем понятия».
Записи Нансена, посвященные положению малых народов Сибири в канун революции, — ценнейшее свидетельство очевидца. Он обвиняет царское правительство, которое, взимая с кочевников высокие подати, решительно ничего не дает «инородцам»: ни школ, ни врачей, ни дорог. Он видит, что настоящие владыки на севере — «Тит Титычи», бессовестно обманывавшие доверчивых обитателей тундры. Впрочем, это не показалось Нансену чем-то новым или неожиданным. Он замечает, что отношения между сибирскими «инородцами» и местными купцами весьма напоминают те, что были в Северной Норвегии между рыбаками и скупщиками рыбы.
Нансену много рассказывали о бесчинстве енисейских богатеев, чувствовавших себя маленькими царьками. Один из них, например, рыскал с бандой головорезов по становищам охотников и забирал всю пушнину по грошовой цене, которую назначал сам. У тех, кто сопротивлялся, головорезы попросту отбирали все, что им попадало под руку.
В селе Сумарокове Нансен застал ярмарку. Простодушные таежные охотники приплыли сюда на лодках, чтобы продать пушнину. Местный купец прежде всего напоил их водкой: пьяного легче обмануть.
— Сколько ты должен купцу? — спросили у одного из охотников-кетов.
— Однако, пятьсот рублей, — равнодушно ответил тот.
Не все ли равно, пятьсот или тысячу, или десять тысяч, когда рубль — и то целое сокровище для этого бедняка? Сам шаман, почитаемый колдун кетов, согласился за несколько рублей показать свое колдовство. Убедившись, что деньги не фальшивые, он сунул их в карман (Нансен замечает по этому поводу, что духовенство всех народов и всех времен знало и знает цену звонкой монеты), потом забормотал заклинания и затрясся. Голос его был дик и пронзителен. В общем, это был большой комедиант. Но кеты верили своим шаманам и лечились у них от всех болезней.
Глубоко сочувствуя «инородцам», Нансен отмечает их высокие нравственные качества. По его мнению, ненцы — развитой народ и в умственном отношении стоят не ниже русского крестьянина. Они гордятся собственной кочевой культурой, ценят вольную жизнь в тундре, где все им знакомо, где в борьбе с суровой природой коренной житель севера выходит победителем.
Проникновенные строки посвящены Нансеном и русскому населению Сибири. Он находит, что многие сибиряки «поражают своим сходством со скандинавами», в особенности с типичными норвежскими рыбаками и крестьянами. Его приятно удивляет приветливость и радушие людей, с которыми ему приходилось встречаться хотя бы мимолетно на заезжих дворах по дороге из Енисейска в Красноярск. Эти люди, конечно, ничего не знали о том, кто их гость, и видели в нем лишь странствующего пожилого человека, спешащего куда-то по своим делам.
…28 сентября 1913 года Нансена восторженно встретил Красноярск, и норвежец поселился в доме купца Гадалова. Этот дом и по сей день сохраняется в неприкосновенности на углу улиц Маркса и Парижской коммуны.
* * *
В разные годы мне довелось несколько раз пройти путем Нансена от Диксона до Красноярска.
В книге «Енисей, река сибирская» я попытался рассказать о переменах на енисейских берегах. За последние годы той же водной дорогой путешествовали многие тысячи туристов. Теперь это совсем просто. Трехпалубные теплоходы с комфортом доставляют желающих туда, куда во времена знакомства Нансена с Сибирью добирались лишь экспедиции.
Не так давно енисейским маршрутом норвежца прошли красноярские журналисты В. Луцет и Г. Симкин. Они, в частности, обратили внимание на то место в книге Нансена, где автор пишет о встрече со старшиной юраков, который жаловался на тяжесть податей. Старшину звали Алио Яптуне из рода Яптуне. Журналисты разыскали сегодняшних представителей того же рода. Оказалось, что Хансута Яптуне — лучший оленевод Севера. Он, как и его отец, как и его дед, живет в тундре. Как отец и дед, Хансута Яптуне большую часть года кочует с оленьими стадами. Но в его бригаде — походная радиостанция. В его поселке — новая больница, новый интернат для ребятишек. И электростанция. И около сотни моторных лодок для рыбного промысла. И несколько колхозных тракторов…
Летом 1967 года, когда я пошел по Енисею, на этот раз от Красноярска в низовья, моим спутником, как и прежде, была книга, где на обложке — штурвальный, ведущий корабль навстречу солнцу. И я порадовался, что некоторые предположения, высказанные Нансеном полвека назад, не оправдались. Например, вот это:
«Лет через сто, даже через пятьдесят, лесов, наверное, уже не будет, как не будет и шалашей бродячих охотников за пушным зверем. Вся местность превратится в тривиальную плоскость с возделанными полями, такую же скучную, как северонемецкая равнина, но зато способную прокормить миллионы жителей».
Иногда Нансена изображают пророком, верно определившим, что у Сибири — большое будущее. Но ведь и задолго до него были люди, предвидевшие это будущее. Например, Ломоносов. Или Радищев. Что касается Нансена, то он, пытаясь заглядывать вперед, считал главными источниками грядущего благосостояния Сибири не ее богатейшие недра, а ее необъятные пространства, пригодные для земледелия и скотоводства. Вот почему воображение рисовало ему тривиальную плоскость полей, идущую на смену безбрежью таежного океана. В пейзаже будущей Сибири Нансен как-то не находил места заводским трубам или отвалам горных пород возле шахтерских поселков.
И нет в этом ничего удивительного. Норвежец размышлял о будущем, трезво наблюдая реальную Сибирь 1913 года. Вспомним, что писалось об этой огромной окраине в выпущенной тогда «Экономической географии России»:
«Колонизация Сибири была и остается почти исключительно земледельческой… Вывозя преимущественно сырые продукты в Европейскую Россию и получая оттуда готовые изделия, имея редкое, малокультурное, частью даже кочевое население, разбросанное на громадных пространствах тайги и степей, Сибирь по отношению к Европейской России является типичной колонией».
Это широко распространенное мнение было известно Нансену. В ту пору норвежец не мог, естественно, предполагать, что всего несколько лет спустя революция развяжет в России титанические преобразующие силы, по-новому предопределит и судьбы Сибири. Лишь однажды смутное предчувствие каких-то важных перемен коснулось Нансена. Это было при встрече в низовьях Енисея со ссыльным рабочим, могучим, спокойным, зорким, в синих глазах которого читалась то дерзость, то мечтательность. И Нансен спрашивает себя: что привязывает этого ссыльного к жизни, что придает ей ценность? Быть может, он полюбил одиночество? Или его синие, мечтательные глаза видят что-то в будущем? Что-то такое, ради чего стоит жить и страдать?
…Можно сегодня идти по следам Нансена, листая страницу за страницей его енисейские дневники, и сравнивать, что было и что стало.
Запись 24 августа 1913 года: пустынный и безлюдный остров Диксон, непуганые песцы и олени. Теперь на Диксоне — порт, центр морских операций, большой поселок на стыке Северного морского пути и енисейской транспортной трассы.
5 сентября, село Дудинка: запись о том, что в девяноста километрах от села есть богатые залежи угля, к правильной разработке которых еще не приступили. Теперь Дудинка — город, центр процветающего Таймырского национального округа бывших «инородцев», и железная дорога связывает его с промышленными гигантами Норильска, построенными на базе тех месторождений, которые заинтересовали Нансена.
7 сентября: запись упоминает о низких скалистых кряжах, возвышающихся против села Игарского. Морские корабли под флагами многих стран мира приходят теперь за сибирским лесом в морской порт Игарку.
Так можно идти по Енисею день за днем, километр за километром, убеждаясь: если что на великой сибирской реке и осталось неизменным с тех пор, как здесь побывал Нансен, так это бледное северное небо да бескрайность водных просторов. Но уже и водных просторов коснулись перемены, уже разлилось новое море за гигантской плотиной Красноярской ГЭС, а его регулирующее влияние прослеживается далеко вниз по реке.
Право, «тривиальность» и «Сибирь» — понятия несовместимые! Да, охотники переселились из шалашей в стандартные домики, однако новое их жилище по-прежнему окружено зеленым таежным океаном. Он отступил перед пашней, вчерашняя целина желтеет спелой пшеницей по увалам, но тайгу не свели на нет, от нее берут лишь столько, сколько нужно. Правда, нужно много — и крупнейшие в стране лесные комбинаты поднимаются на берегах Енисея.
Если попытаться нарисовать обобщенный пейзаж енисейских берегов сегодня, полвека спустя после путешествия Нансена, то главным в нем будут приметы индустриального края. Плывешь меж скалистых круч, кажется сохранившихся в первозданной дикости со времен Ермака, и вдруг за поворотом — провода над рекой, мачты, высоковольтной линии, рудный карьер, пыль над минскими самосвалами и белый пассажирский дизель-электроход, принимающий у дебаркадера пассажиров, жителей заводского поселка, который еще не успели нанести на карту…
В Красноярске я поднимался на ту гору со старой часовней, откуда Нансен любовался городом. Снимок, который он сделал тогда, был со мной.
Я пытался сличать. Тщетная попытка! От небольшого городка, который запечатлел Нансен, сохранилась лишь Покровская церковь, признанная памятником архитектуры, да правильная сетка улиц, да еще зеленый прямоугольник городского сада. Вокруг старого городского ядра, заняв все окрестные горы, застроился индустриальный Большой Красноярск. Его заречная часть, где во времена Нансена стояли в степи три желтых переселенческих барака, далеко превосходила прежний город. Всюду, куда хватал глаз, поднимались заводские трубы и легкая дымка висела над далеким заречным хребтом, на который тоже поднимались городские кварталы.
* * *
Плавание Нансена по Енисею было лишь этапом его огромного сибирского маршрута.
Из Красноярска Нансен по железной дороге отправился на Дальний Восток. Он проехал через некоторые районы Китая, побывал затем во Владивостоке, Хабаровске, в Уссурийском крае. От Тихого океана Нансен снова пересек всю Сибирь, перевалил Урал и закончил путь в Петербурге.
«Страна будущего» — такова квинтэссенция сибирских и дальневосточных впечатлений Нансена. Такое убеждение складывалось у него не под влиянием минуты и, кстати сказать, даже вопреки взглядам некоторых господ, с которыми ему приходилось встречаться во время путешествия. На обратном пути, например, его соседом по вагону оказался один из членов Государственной думы, кадет Родичев, только что проехавший по всей сибирской железной дороге. Нансен пишет, что этого известного тогда политического деятеля разочаровала и Сибирь, и сибиряки. Население показалось ему «лишенным предприимчивости и будущности».
Нансен же, напротив, по собственному признанию, «полюбил эту огромную страну, раскинувшуюся вширь и вдаль, как море, от Урала до Тихого океана…». Он отмечает, что новые города растут в Сибири с быстротой, не уступающей американской.
«Богатейшая страна, богатейшие перспективы!» — восклицает он. По его мнению, пространства Сибири таят «блестящие возможности и только ждут приложения творческих сил человека». В доказательство того, что, безусловно, стоит по-настоящему потрудиться над развитием Сибири, Нансен дает впечатляющий обзор ее природных богатств.
Он критикует распространенный в Европе взгляд о неспособности русских к продолжительной, упорной созидательной работе по освоению земель Сибири и Дальнего Востока. Дело тормозилось политикой правительства, которое долго смотрело на эти края лишь как на место ссылки «нежелательных и беспокойных элементов». Достаточно было на какое-то время изменить эту политику — и площадь пашни увеличилась вдвое-втрое, а вывоз местных продуктов так возрос, что существующие пути сообщения сразу оказались забиты грузами! «Таким образом немало девственной земли поступает ежегодно в пользование человечества», продолжает Нансен и добавляет, что всего за пять лет на новые освоенные земельные участки осело столько людей, сколько вообще живет в Норвегии.
Сибирь, говорит он, представляет естественное продолжение России, часть той же родины, «которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян».
И Нансен так оценивает в общеисторическом масштабе освоение Сибири и Дальнего Востока: «Русский народ выполняет великую задачу, заселяя и культивируя эти огромные земельные пространства на пользу человечества».
Нансен не разделяет распространенного тогда взгляда о том, что ссыльные «испортили» коренное население Сибири: ведь, пишет он, большинство ссыльных были политическими преступниками, «иначе говоря, людьми, пострадавшими за свои убеждения и часто лучшими элементами русского народа». Местное смешанное население весьма даровито, и не его вина, что способности не получают должного приложения для развития края. Но, проницательно говорит Нансен о стране за Уралом, «настанет время — она проснется, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у нее есть свое будущее, в этом не может быть никакого сомнения».
Последуем, однако, хотя бы некоторое время за поездом, уносящим Нансена из Красноярска на восток в конце сентября 1913 года. Об этом этапе сибирского путешествия норвежца вспоминают весьма редко. Не потому ли, что он описан без тех живописных подробностей, какие, по мнению Нансена, делали жизнь в приенисейской тайге не менее фантастичной, чем жизнь девственных лесов Америки с могиканами и делаварами?
В туманный день сибирский экспресс обогнул Байкал. Вагоны то и дело ныряли в туннели, и горьковатый дым проникал через закрытые окна. Потом поезд миновал Верхнеудинск, Петровские железные рудники, где когда-то томились декабристы, столицу Забайкалья — степной город Читу. После станции Карымской экспресс повернул к границе, к Китайско-Восточной железной дороге.
«Итак, — записал Нансен, — мы очутились в Китае, в Небесной империи (границу переехали ночью), но небесного, по правде сказать, что-то было мало заметно. Когда я сегодня рано утром открыл окно, впечатление получилось престранное: вокруг бурая волнистая степь с низкими оголенными холмами. Не будь травы, подумал бы, что это пустыня Гоби. Нигде ни признака человеческих поселений…»
Через некоторое время, впрочем, появились доказательства обитаемости страны — зеленеющие поля. Ее слабая населенность казалась тем более странной, что Нансен видел вокруг тучную, черную землю. «Когда-нибудь, — пишет Нансен об этой части Китая, — без сомнения, придет пора, что эти огромные степные пространства будут обработаны и населены людьми, а пока отрадно созерцать такие нетронутые запасы земли. Все-таки, значит, еще есть и на вашей маленькой планете место для людей!»
Возле станции Пограничной поезд снова пересек границу, направляясь к Владивостоку. Этот город, расположенный на редкость красиво, напомнил Нансену Неаполь.
Из Владивостока, от берегов Тихого океана, маршрут Нансена повернул на 180 градусов. Но, возвращаясь теперь через всю страну, он старался всюду, где можно, проехать по какому-либо другому, новому пути.
В Хабаровске Нансен познакомился с путешественником Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым, который знал Приморье и его обитателей как никто другой. Показывая гостю экспонаты музея, изделия эвенков, гиляков, удэгейцев, Арсеньев говорил, что нигде не встречал столько верности, преданности и прямодушия, как у этих маленьких народов. Он увлекательно рассказывал об умении удэгейцев читать по следам жизнь леса.
Не нашла ли тайга в лице Арсеньева своего Фенимора Купера?
В одном из залов музея Нансен, к большому своему изумлению, увидел… свои гренландские сани! Форма полозьев, ремни, распорки — все точь-в-точь. Но сани, выставленные в музее, сделали кочевники Приморья, разумеется, никогда не слышавшие ни о Нансене, ни о Гренландии, ни о знаменитых нансеновских экспедиционных санях…
Где на поезде, где на дрезине, где на автомобиле, а местами и на бойкой тройке, пробирался Нансен по трассе достраивавшейся Амурской дороги. Только от реки Бурей, от еще безыменной станции, начинался уже непрерывный рельсовый путь на запад. Железнодорожники, встречавшие Нансена, назвали эту станцию его именем.
В конце октября 1913 года Нансен был в Петербурге.
Он узнал, что в России его поездке придавалось большое значение. Хотя и до плавания «Корректа» из 120 судов, ходивших в разные годы к устью Оби и Енисея, 95 благополучно достигли цели, многие по-прежнему считали невозможным постоянное сообщение через Карское море. Теперь ждали, что скажет Нансен. Он выступил перед трехтысячной аудиторией.
— То, что служит предметом моего доклада, имеет для вас, русских, громадное значение, — начал Нансен. — Путь, которым прошел «Коррект», должен дать дешевый выход к морю колоссальным богатствам Сибири. Этот путь открыт не нами, мы только прошли им. Честь и слава открытия его, как и многочисленные исследования на его протяжении, принадлежат всецело вам, русским.
Свой доклад Нансен закончил вдохновенными словами:
— Я вижу картину, которая откроется в недалеком будущем среди вечных снегов и льда. Небольшой отряд аэропланов парит в воздухе. От воздушных разведчиков не укрывается малейшее движение льдов. Сведения, добытые аэропланами, передаются радиостанциями. Пользуясь ими, смело идут корабли к Оби и Енисею через Карское море, которым еще недавно пугали моряков. Да, это пока еще фантазия. Но я верю, что послушное гению человека Карское море станет таким же судоходным, как любое из морей земного шара. Только поменьше сомнений, побольше энергии и доброй воли довести дело до конца!
* * *
Сибирское путешествие имело для Нансена более важные последствия, чем он мог предполагать, отправляясь в рейс на «Корректе». Нансен ближе узнал народ России. Его по-настоящему заинтересовала Азия. Заинтересовала настолько, что он стал разрабатывать план этнографической экспедиции на Восток. В воспоминаниях Лив Нансен рассказывается об этой перемене интересов ее отца, на рабочем столе которого появились труды Пржевальского, Свена Гедина, Козлова.
Новой экспедиции помешала мировая война. Уже в предисловии к книге «В страну будущего», вышедшей через два месяца после начала войны, когда многие деятели, в том числе и социал-демократы, поддались шовинистическому угару, Нансен осудил взаимное истребление народов Европы.
Выступая за сохранение нейтралитета Норвегии, предупреждая, что последствия войны неизбежно и тяжело скажутся на норвежском народе, Нансен снова активно втягивается в политическую жизнь. К концу войны, после усиления нападений немецких подводных лодок на суда нейтральных стран, для невоюющей Норвегии действительно приходят трудные времена. Норвежцы оказываются без топлива, без продовольствия. Нансен возвращается на поприще дипломатии. Ему поручается жизненно важная миссия: отправиться за океан и добиться помощи от Соединенных Штатов.
В Америке и застает его весть о революции в России. Застает врасплох, смысл событий ему не ясен. Но то, что новая Россия вышла из войны, кажется Нансену хорошим признаком.
Его решение самому поехать в Москву для переговоров с большевиками об обмене пленными вызывает настоящую сенсацию. Нансена отговаривают, но он едет. Он хочет своими глазами увидеть, что же происходит в России.
Вернувшись, Нансен скупо рассказывает о своих впечатлениях. Но позднее, в заключительном отчете о возвращении на родину четырехсот сорока семи тысяч военнопленных, он подчеркивает, что советские власти с самого начала полностью выполняли свои обязательства.
Нансен осуждает интервенцию против Советской России. Нужна и оправдана, говорит он, лишь одна интервенция: против голода и болезней!
Трагическая весна 1921 года. Небывалая засуха в Поволжье. Черная, спаленная солнцем земля. Заколоченные избы. Голод в главной житнице России, разоренной войной и интервенцией.
Нансен получает телеграмму Международного Красного Креста: его просят принять пост верховного комиссара для оказания помощи голодающим Поволжья. Два дня он не дает ответа, в мрачном раздумье отсиживаясь в рабочей комнате, на стенах которой теперь развешаны карты Центральной Азии.
Он знает, что, согласившись, должен снова — в который раз! — отказаться от того, что ему дорого. Но восемь дней спустя Нансен уже встречается с заместителем народного комиссара по иностранным делам М. М. Литвиновым.
Второе путешествие великого норвежца в рождающийся в муках новый мир продолжается недолго.
От Нансена ждут осуждения большевистского режима. Но корреспондент «Дейли кроникл», первым встретивший его по возвращении из Москвы и задавший вопрос о «красной опасности», вынужден сообщить обескураживающую новость:
«Нансен выразил уверенность, что в настоящее время для России невозможно какое-либо другое правительство, кроме Советского, что Ленин является выдающейся личностью и что в России не делается никаких приготовлений к войне».
Вскоре Нансен поднимается на трибуну Лиги наций и произносит знаменитую, полную гнева и мольбы речь о голоде в Поволжье.
— От двадцати до тридцати миллионов людей — под угрозой голода и смерти, — говорит он. — Все, что нужно для их спасения, находится от них только за несколько сот миль.
Нансен рассказывает о кампании лжи и клеветы, начатой против него. Он приводит измышления газет о поездах с продовольствием, якобы разграбленных Красной Армией, о том, что капитан Свердруп везет на кораблях оружие большевикам, тогда как на самом деле его друг взялся доставить в Сибирь сельскохозяйственные машины.
— Я знаю подоплеку этой кампании лжи, — продолжает Нансен. — Боятся, что если помощь, которую я предлагаю, будет оказана, то усилится Советское правительство… Но разве есть на этом собрании человек, который посмел бы сказать, что лучше гибель двадцати миллионов человек, чем помощь Советскому правительству?.. Я убежден, что народные массы Европы принудят правительства изменить свои решения!.. С этого места я обращаюсь к правительствам, пародам, ко всему миру и зову на помощь! Спешите с помощью, пока не будет чересчур поздно!
Нансен получает отказ. Лига наций решает остаться просто советчицей во всем, что связано с помощью голодающим в России. Нансен сам отправляется в Поволжье.
По зимним дорогам он на старом автомобиле объезжает деревни Самарской и Саратовской губерний. Видит мечущихся в тифу. Видит оголенные стропила изб: солому с крыш давно съели. Видит сирот в детских домах: опухшие животы, бессильные тонкие руки, изгрызенные с голоду.
В метельную стужу автомобиль останавливается у околицы одной из деревень. Нансена обступают люди-скелеты. Женщина с безумным лицом качает на руках трупик ребенка и что-то быстро-быстро шепчет. Другой малыш жмется к шубе Нансена: «Дядь, хлебца! Хоть корочку, дяденька, миленький».
И голодные видят, как высокий нерусский человек, который должен был привезти им хлеб, плачет. Плачет, неловко вытирая лицо рукавом шубы. Потом бросается к автомобилю. Он должен рассказать об этом всему миру!
Нансен, Нансен, Нансен! Это имя не сходит со страниц газет, как в далекие годы возвращения «Фрама». Но теперь его нередко называют с раздражением, с насмешкой, даже с угрозой. Нансен неутомим. Он всегда говорил, что любовь к людям требует действия. Его видят во всех европейских столицах. Он стучит в чугунные сердца. Он требует, просит, настаивает. Он встречает сочувствие и поддержку многих тысяч простых людей и слышит равнодушные отказы власть имущих.
Советское правительство направляет в Поволжье хлеб из других частей страны. Оно продает картины из музейных запасников и конфискует за века осевшее в церквах и монастырях золото, чтобы оплатить зарубежные поставки. Рабочие и крестьяне всего мира собирают деньги голодающим братьям по классу.
И пусть скуден еще тот ручеек зерна, который на первых порах удается направить в Поволжье «Организации Нансена», но великий норвежец верит, что ему удастся сделать больше, что он должен сделать больше и не отступит, пока не сделает все, что в его силах.
* * *
Большому путешествию в страну льдов, задуманному Нансеном в последние годы жизни, помешала смерть.
Последним же его практически осуществленным значительным путешествием была поездка на Кавказ и Волгу. За несколько месяцев до смерти он работал над книгой об этом путешествии и запрашивал советских коллег относительно трудов, посвященных волжскому рыбному хозяйству. «Мне очень хочется дать правильные сведения о Волге», — писал он при этом.
Зарубежные биографы Нансена уделяют его кавказскому путешествию не так уж много строк. Однако при розысках некоторых архивных материалов и чтений старых газет мне показалось, что Нансен придавал этой своей поездке больше значения, чем обычно принято думать.
Путешествие Нансена на Кавказ было связано с поручением Лиги наций, долго и бесплодно обсуждавшей «армянский вопрос».
За этим «вопросом» скрывалась национальная трагедия. Давно начатые турецкими реакционерами гонения на армян, живших в Турции, несколько раз приводили к кровавым погромам. Особенно страшная резня произошла в 1915 году. Уцелевших от истребления армян турецкие террористы выдворяли из страны. Путь изгнанников был усеян трупами. Из Эрзерума вышло девять тысяч армян; в живых из них остались немногие.
Армянские беженцы рассеялись по свету. Лишенные родины, крова, работы, они страшно бедствовали. Нансен не раз выступал в Лиге с тщетными призывами о помощи скитальцам. Многие из них хотели бы переселиться на земли Советской Армении, но, руководствуясь политическими мотивами, Лига отказывалась содействовать им. Долгие пустословные дебаты закончились обращением к Нансену: пусть он сам отправится на Кавказ и убедится, что там армянским переселенцам нечего делать и что надо искать другие пути решения проблемы, например расселять армян на какой-либо подмандатной территории.
По свидетельству одного норвежского дипломата, Нансен, отправляясь на Кавказ, был настроен довольно скептически. Ему говорили, что в Советской Армении царит разруха, что на диких и бесплодных землях переселенцев жд-ет голод и некоторое время спустя Лиге снова придется думать об их судьбе.
14 июня 1925 года Нансен высадился в Батуми с парохода «Тавда». С ним были три эксперта и секретарь миссии Квислинг.
Квислинг?! Уж не тот ли Квислинг, который позднее стал фашистом, предал свой народ и имя которого стало нарицательным для изменников? Он самый! Еще в те годы Нансен относился к нему с некоторым недоверием и говорил, что никогда не может сказать, как поступит Квислинг, если на минуту исчезнет с глаз, выйдя хотя бы в другую комнату…
Из Батуми Нансен отправился в Тбилиси. Встретившим его корреспондентам он сказал, что чрезвычайно рад снова посетить Советский Союз. После недавнего приезда в Россию в 1923 году, когда он видел начало возрождения страны и побывал в ее столице, а также в Харькове, он намерен теперь посетить Армению, Грузию, Дагестан.
— Правда ли, господин Нансен, — спросили его, — что вы снова собираетесь на полюс?
— Не на полюс, а для исследования неведомых пространств вблизи него, — поправил Нансен. — Но говорить об этом подробнее пока преждевременно.
Побывав в Тбилисской обсерватории, ботаническом саду и на стройке гидростанции, Нансен выехал в Армению.
Он пробыл там две недели. Его видели на торжествах по поводу пуска Ширакского оросительного канала. Он побывал на археологических раскопках. Профессора университета рассказывали ему о выдающихся памятниках национальной культуры, о рукописях древних хранилищ. На память от работниц текстильной фабрики он получил вышитое их руками полотенце. В рабочем клубе для Нансена устроили смотр молодых талантов. На автомобиле он ездил по засушливой Сардарабадской степи и знакомился с проектом ее орошения. В его честь был устроен народный праздник в Ереване, который начался исполнением квартета Грига.
Нансен совещался с государственными деятелями в Закавказском Совнаркоме. Он сказал, что, по его сведениям, около ста тысяч армянских беженцев хотели бы найти на Кавказе свою вторую родину. Если они получат здесь землю, то он надеется выхлопотать через Лигу наций кредиты на их переезд и обзаведение домом.
Гость поблагодарил за то, что его миссии дали возможность ознакомиться со всем, представляющим для нее интерес.
— Я поражен тем, что правительство сумело в такой короткий срок достичь столь большого размаха во всех областях сельского хозяйства и промышленности, — сказал он при прощании.
По Военно-Грузинской дороге Нансен проехал во Владикавказ, а оттуда — в Дагестан, где за пять дней побывал на рыбных промыслах, текстильной фабрике, строительстве крупного стекольного завода «Дагестанские огни» и на воскреснике по борьбе с саранчой.
В середине июля пароход «Память Ильича» доставил гостя в Астрахань. Этот оживленный портовый город поразил его пестрой, разноязыкой толпой, знаменитым рыбным базаром. Нансену рассказывали, как большевики учатся торговать, повели в Госбанк, чтобы ознакомить с системой советского банковского кредита.
На пароходе «Спартак», комфортабельном, с роскошными каютами, с салоном, где под потолком висела хрустальная люстра, Нансен отправился из Астрахани вверх по Волге. В Саратове многие помнили норвежца по голодному 1921 году. Он встречал старых знакомых. Его узнавали на улицах, подходили, жали руку, благодарили. Студенты университета — рабочие парни, участники гражданской войны — встретили Нансена восторженной овацией.
Нансен отовсюду получал телеграммы: его приглашали посетить многие города страны. Норвежца ждали в Харькове, в Киеве. Ему перевели трогательное письмо от осиротевших во время голода детей, воспитывавшихся в трудовой коммуне. Однако он должен был торопиться в Москву.
Толпы людей собрались на вокзале и возле столичной гостиницы «Савой», где остановился норвежец. Делегация опытной московской школы имени Нансена преподнесла ему букет и альбом фотографий. В Москве Нансен прежде всего встретился со своим старым знакомым, Георгием Васильевичем Чичериным. Они быстро нашли общий язык при переговорах об армянских беженцах.
Журналисты спрашивали Нансена о том, какое впечатление произвело на него Нижнее Поволжье. Он ответил, что нашел всюду колоссальные изменения к лучшему. В Поволжье проведена поистине огромная восстановительная работа. А о Москве уже нечего и говорить: созидательная жизнь бьет здесь ключом.
Конечно, Нансена снова спрашивали о путешествии к полюсу. Он сказал, что вел в Советской стране переговоры также и по этому поводу, поскольку новая его полярная экспедиция будет, вероятно, воздушной и в ней примут участие советские ученые.
Нансен покинул Советский Союз в приподнятом настроении. Вскоре Лига наций услышала его речь:
— Единственное место, где в настоящее время можно устроить несчастных армянских беженцев, — это Советская Армения. Здесь несколько лет назад царили разруха, нищета и голод. Теперь я видел, что заботами Советского правительства в Армении установлены мир и порядок.
Вероятно, Нансен надеялся, что после его поездки дело, наконец, сдвинется с места. Ничуть не бывало! Тщетно хлопотал он о займе для переселения армянских эмигрантов на Кавказ — Лига отказала в помощи. Он обратился к Черчиллю — снова отказ. Не сдавшись, поехал в Америку, намереваясь воззвать к частной благотворительности.
Три года подряд Нансен выступает в Лиге, умоляя положить конец трагедии армян-эмигрантов. Он выпускает книгу «Обманутый народ» с подзаголовком «Воззвание к совести Запада». И все это кончается тем, что в сентябре 1928 года Лига формально выражает пожелание, чтобы г-н Нансен не беспокоил больше делегатов армянским вопросом.
Дипломат Рене Ристельхюбер, оставивший воспоминания о деятельности Нансена в Лиге наций, считает, что это было самое жестокое поражение Нансена-гуманиста…
* * *
На окраине Осло, среди старых сосен — «Пульхегда», дом, построенный Нансеном вскоре после возвращения из экспедиции на «Фраме».
По ступенькам «Пульхегды» весной 1930 года на руках вынесли останки великого сына Норвегии. 17 мая гроб был выставлен на открытой колоннаде здания университета Осло. Десятки тысяч людей, сняв шапки, молча стояли в ближайших улицах. Мимо гроба шли школьники. 17 мая — день норвежской конституции, и по традиции дети всегда открывали шествие…
В 12 часов 45 минут во всей стране были приспущены флаги. В час дня глухо ударила пушка крепости Акерхус — той старой крепости, которая салютовала Нансену при возвращении из его знаменитых экспедиций. После выстрела на две минуты над страной воцарилась абсолютная тишина.
Четыре серые лошади медленно потянули катафалк по улицам. За гробом шли пятьдесят тысяч человек. Гроб был покрыт норвежским национальным флагом, который Нансен держал выше и носил дальше, чем кто-либо другой из его соотечественников.
Урна с прахом вернулась в «Пульхегду». Простая могильная плита появилась на лужайке перед домом.
В этом доме все оставлено в неприкосновенности — так, как было утром 13 мая 1930 года, когда Нансен, сидя в плетеном кресле на веранде, вдруг уронил голову на грудь и вздохнул последний раз в жизни. Все оставлено в неприкосновенности, только с одеяла широкой кровати, где Нансен провел дни болезни, убраны синие карты полярных стран и чертежи дирижабля, на котором почти семидесятилетний Нансен собирался лететь во главе экспедиции международного общества «Аэроарктик». План экспедиции был окончательно разработан на конференции в Ленинграде. Под руководством Нансена дирижабль должен был не только пролететь над полюсом и «полюсом относительной недоступности», но и высадить на льды в сердце Арктики группу ученых. Полет намечался на лето 1930 года…
В рабочем кабинете Нансена нет и следа музейного холодного порядка. Кажется, хозяин отлучился куда-то на минуту, оставив на громадном, из некрашеной сосны сработанном столе книги, рукописи, атласы. Должно быть, он был занят какими-то расчетами — вон счетная линейка. И тут же, на боковом столике, очень странная машина. Не сразу даже сообразишь, каково ее назначение: насколько не похожа она на наши современные пишущие машинки.
Здесь, в кабинете, книги Нансена, переведенные на десятки языков. Среди них тоненькая книжка «Россия и мир», изданная в 1923 году, в которой он писал: «Не может быть никаких сомнений в том, что русскому народу предстоит великое будущее».
В этом кабинете диплом о присуждении Фритьофу Нансену Нобелевской премии мира; большую часть ее он истратил на покупку машин для двух сельскохозяйственных опытных станций в Советском Союзе. Тут же дипломы множества академий и научных обществ, тут и удостоверение, выданное Московским Советом своему почетному члену — Фритьофу Нансену.
И здесь же кожаная папка. В ней грамота, по предложению М. И. Калинина посланная Нансену IX Всероссийским съездом Советов с выражением глубочайшей признательности от имени миллионов трудящегося населения РСФСР за благородные усилия спасти гибнущих крестьян Поволжья.
Грамота адресована «гражданину Фритьофу Нансену».
Фритьоф Нансен… Гражданин Нансен… Голодная и холодная Москва двадцать первого года обещала ему и от нас с вами:
«Русский народ сохранит в своей памяти имя великого ученого, исследователя и гражданина Фритьофа Нансена!»
