— Он гений, и мы не сознаем этого только потому, что он наш современник.

Так говорил о Николае Ивановиче Вавилове академик Прянишников.

В 1916 году Вавилов, которому не было еще и тридцати лет, выступил на годичном собрании Русского Ботанического общества с докладом, в котором развивал новый взгляд на происхождение ржи. Доклад заинтересовал ботаников смелостью и оригинальностью суждений, а обычно очень сдержанный в оценках журнал «Природа» назвал его «заслуживающим полного внимания».

Прошло четыре года — и тридцатитрехлетний профессор Вавилов на съезде селекционеров в Саратове прочитал сообщение об открытом им законе гомологических рядов. Делегаты бурно аплодировали ему, и один из присутствовавших воскликнул:

— Биологи приветствуют своего Менделеева!

Событие не затерялось в хронике бурного 1920 года, вышло за пределы Поволжья. Сохранилась телеграмма из Саратова в Москву, в Совнарком, Луначарскому, где говорится об исключительном научном и практическом значении теории Вавилова, представляющей собой крупнейшее событие в мировой биологической науке.

Летом 1927 года А. М. Горький получил в Сорренто «Карту земледелия Советского Союза» и несколько книг, изданных Институтом прикладной ботаники и новых культур. Великий писатель прочитал труд профессора Вавилова «Центры происхождения культурных растений» и его доклад о законе гомологических рядов. «Как все это талантливо, как значительно!» — написал Горький после ознакомления с работами ученого.

Прошло еще некоторое время — и молодой академик Вавилов становится во главе крупнейших научных организаций страны — Института опытной агрономии, Института генетики, получившего всемирную известность Всесоюзного института растениеводства. Его утвердили также президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина.

Когда многолетний бессменный президент Географического общества Ю. М. Шокальский, достигнув весьма преклонного возраста, стал искать человека, который мог бы заменить его на важном посту, свой выбор он остановил на Вавилове:

— Академик, путешественник, где он только не успел побывать: и на Памире, и в Эфиопии, и в Центральной Азии, и в Японии, о Европе я уже не говорю. Вот теперь он в Америке. Заграница его тоже хорошо знает, а это тоже важно. А главное, самое главное, я ему верю. Это человек дела и долга.

И весной 1931 года крупнейшие географы страны избрали президентом Географического общества Н. И. Вавилова, который, как сказал о нем видный английский ученый Эдуард Рессел, был не только крупнейшим ботаником, но и выдающимся путешественником современности. Окажись среди приветствовавших избрание Вавилова человек достаточно экспансивный, он, возможно, воскликнул бы:

— Географы приветствуют Пржевальского наших дней!

Когда заходит речь о научных интересах и научных заслугах Николая Ивановича, его биографы бывают вынуждены дробить тему, поистине необъятную. Вавилов как генетик. Вавилов как селекционер-теоретик. Вавилов как агроном. Вавилов как ботаник-растениевод. Вавилов как ботаник-географ. Вавилов как путешественник. Вавилов как эколог. Вавилов как иммунолог. И так далее и тому подобное. Возможно, закономерной была бы даже тема «Вавилов как полиглот», потому что и в овладении иностранными языками он добился успехов поистине удивительных.

Вавилов как путешественник…

Эта тема в свою очередь как бы объемлет весь земной шар. Говорили, что легче назвать те места, где Николай Иванович еще не успел побывать, чем те, которые он уже объехал. Академик путешествовал на самолетах в ту пору, когда они считались самым ненадежным видом транспорта (однажды машина, на которой он летел, из-за неисправности мотора едва не разбилась в Африке), путешествовал на поездах, на пароходах, на лошадях, на верблюдах, на ишаках, а то и пешком. Его маршруты — это десятки тысяч километров, пролегающие через десятки стран в разных уголках планеты! И он пересекал чужие земли не по туристским наезженным дорогам, не ради поверхностного ознакомления с достопримечательностями.

«Проникая в любую страну, хотелось сделать очень много, понять „земледельческую душу“ этой страны, освоить ее видовой и сортовой состав, взять из нее наиболее нужное и связать в единое целое данные этой страны с эволюцией мирового земледелия, мирового растениеводства» — так сам Николай Иванович Вавилов сформулировал цель своих путешествий. Задачи огромные, а ведь на пути их решения жизнь громоздила препятствие за препятствием!

Ну взять хотя бы визы, самые обыкновенные визы, открывающие границы. В первые десятилетия Советской власти дипломатические связи нашей страны не были еще ни обширными, ни прочными. Визы советским гражданам давали крайне неохотно. Если даже теперь власти некоторых государств относятся к гостям из Советского Союза не без предубеждения, то в прежние годы они едва ли не в каждом советском человеке видели опасного «агента Коминтерна». Впрочем, когда в 1921 году И. И. Вавилов посетил Соединенные Штаты Америки, где были очень сильны антисоветские настроения, американские газеты писали, что если все русские таковы, как этот советский гость, то, может, Соединенным Штатам следует пересмотреть политику и дружить с новой Россией.

Странствования по материкам и океанам с советским паспортом Николай Иванович начал в те годы, когда была совсем свежа память о делах и днях блестящей плеяды русских путешественников. Некоторые ветераны еще с честью служили науке. Петр Кузьмич Козлов готовил новую экспедицию в Монголию, к своему любимому «мертвому городу» Хара-Хого.

И вот как бы происходила передача вахты. Козлов, один из выдающихся путешественников, звезда которого высоко взошла еще в прошлом веке, отправился в последнее свое большое путешествие. А тем временем мировая географическая наука отметила появление нового многообещающего имени.

В 1925 году Николай Иванович Вавилов был отмечен высшей наградой Географического общества — Золотой медалью имени Пржевальского. «За географический подвиг» — так с предельной краткостью мотивировалось награждение. Этим подвигом была экспедиция Вавилова в Афганистан.

Границу соседней горной страны, которая в сущности была весьма мало известна русским исследователям, Вавилов пересек летом 1924 года. Хребты и пустынные нагорья Афганистана не страшили его. Несколькими годами ранвше, во время империалистической войны, он предпринял путешествие по Ирану. В самое тяжкое время, когда термометр показывал 50 градусов в тени, Вавилов пересекал каменистые плато, разыскивая редчайшую «персидскую пшеницу». Затем путешественник отправился на Памир. Здесь после ночевок у ледников он смог по личным впечатлениям описать ощущения замерзающего человека. Как-то лошадь Вавилова, испуганная неожиданно взлетевшим со скалы орлом, понеслась по горной тропе над бездонной пропастью. В другой раз он переполз через глубокую трещину по живому мосту: проводники легли на края уступов, крепко сцепившись руками. В общем, по словам Вавилова, в этом путешествии было немало таких минут, которые дают закалку на всю жизнь, делают исследователя готовым ко всяким трудностям, невзгодам, неожиданностям.

Эта закалка очень и очень пригодилась ему в будущем.

О некоторых путешествиях Вавилова мы и сегодня знаем совсем мало: сохранились лишь предельно сжатые экспедиционные отчеты. Экспедиция же в Афганистан обстоятельно описана самим Николаем Ивановичем, и едва ли есть смысл говорить здесь о ней подробно. Скажем лишь, что это были пять месяцев беспокойной кочевой жизни с ночевками в караван-сараях и под холодным звездным небом. Это были пять тысяч километров экспедиционного маршрута, который, в частности, проходил через перевалы грозного Гиндукуша на почти пятикилометровой высоте и пересекал Кафиристан, наиболее дикий, неизученный район страны. Это были семь тысяч образцов всевозможных культур, коллекции, подтверждающие важнейшие открытия, связанные с историей древнего земледелия, с поразительным богатством мягких и карликовых пшениц Афганистана. Это были также бесконечные, изнуряющие препятствия на каждом шагу, подозрительность властей, нетерпимость мусульманских священнослужителей, которые, разжигая в толпе религиозный фанатизм, требовали, чтобы «неверных» забросали камнями. Вся обстановка путешествия напоминала, скорее, о веках минувших, чем о первой четверти века автомобильных дорог, века воздушных линий: и прикрытые козьими шкурами изумленные горцы, в глухих местах сбегавшиеся к каравану, чтобы поглазеть на невиданных пришельцев из другой страны, и первобытные плетеные мосты над пропастями, и тревожные слухи о разбойниках, наводящие ужас на проводников…

Да, экспедиция в Афганистан была географическим подвигом. А другие путешествия Вавилова?

Я прочитал в одном биографическом очерке:

«В следующем году (1926) Н. И. Вавилов изучал Сирию, Палестину, Трансиорданию, Алжир, Тунис, Марокко, Египет, Францию, Италию с островами Сицилией и Сардинией, Грецию с островами Крит и Кипр…

Путешествие по странам Средиземного моря оказалось легким и приятным».

Сознаюсь, что последняя фраза вызвала у меня некоторое недоверие. Ведь все же десять стран за один год!

И в девяти из них Николай Иванович побывал сам, лишь в десятой, в Египте, куда он не получил визу, его поручения выполняли другие. Можно было поверить в легкость и приятность путешествия по Франции, Италии, Греции. Но Сирия, Палестина, Трансиордания, Алжир, Тунис, Марокко? Летняя изнуряющая жара, скверные дороги, бурные политические конфликты 1926 года, вооруженные столкновения, а то и восстания…

И мне захотелось, по возможности подробнее, представить обстоятельства путешествия Николая Ивановича хотя бы по первой из названных биографом стран Средиземноморья.

Сам Вавилов в неоконченной книге «Пять континентов», вообще написанной чрезвычайно скупо и сдержанно, уделил Сирии несколько страниц. Речь на этих страницах шла о местах, мне знакомых: сравнительно недавно я проехал Сирию примерно по тем же дорогам, на которых поднимал пыль форд Вавилова. Кроме того, год, когда путешествовал советский ученый, был достаточно памятным в истории Сирии. У сирийских авторов я нашел подробные рассказы о событиях, лишь мельком упомянутых Николаем Ивановичем. Мне помогло и то, что моим спутником в поездке по стране был научный сотрудник Академии наук СССР М. Ф. Гатауллин, уже не раз бывавший в Сирии. Свободно владея арабским языком, он по моей просьбе расспрашивал участников событий 1925–1926 годов. Все это, вместе взятое, и побудило меня к попытке воссоздания обстоятельств «легкого и приятного» путешествия Н. И. Вавилова по Сирии.

* * *

Обнаженные трупы, привязанные вместо седоков, раскачивались в такт шагу верблюдов. Лица убитых были обезображены, над кровоточащими ранами густо роились мухи.

— Так будет со всеми, кто восстанет против законных французских властей! — время от времени выкрикивал глашатай, ехавший в автомобиле впереди «каравана смерти».

За автомобилем шагал карательный отряд, только что вернувшийся в Дамаск после шестидневного похода по окрестностям сирийской столицы.

Трупы двадцати четырех партизан до заката возили по улицам, а потом выставили на площади аль-Марджия.

Дамаск как будто притих. Но на следующее утро французскому верховному комиссару Саррайлю доложили о начале всеобщей забастовки. Прошел еще день — и солдаты, пришедшие на рассвете, чтобы сменить караул у ворот Баб аш-Шарки, увидели, что сменять некого.

А спустя еще день Дамаск восстал. Партизаны вошли в город и завязали уличные бои. Французские танки носились на полной скорости, давя и расстреливая всех, кто не успел укрыться. После нескольких ожесточенных стычек французские войска стали отступать. Сам Саррайль, нагрузив добром семь автомобилей, в сопровождении отряда жандармерии бежал в Бейрут. Покидая Дамаск, он приказал проучить восставших. Батареи тяжелых орудий, заранее установленные на высотах ас-Салихийя и аль-Маазе, открыли огонь по городу. Снаряды разрывались на улицах, площадях, во дворах мечетей, в густонаселенных арабских кварталах. Обстрел продолжался двое суток, и ночью зарево пожаров видели за десятки километров.

Все эти события были лишь новой вспышкой кровопролитной борьбы, которая продолжалась в Сирии уже несколько лет. С тех пор как Франция, получив мандат, установила в стране колониальное господство, восстания вспыхивали то на севере, то на юге. В 1925 году они переросли в национально-освободительную войну, охватившую всю Сирию.

Партизаны могли бы удержать в своих руках столицу. Но их командование решило оставить Дамаск, опасаясь, что во время боев погибнут чтимые всеми сирийцами национальные святыни. Отряды партизан отошли в оазис Гуту, кольцом садов окружавший город. Французы, вернувшись в Дамаск, получили приказ «превратить самый древний город мира в самую современную крепость». Схватки в окрестностях Дамаска не затихали всю весну 1926 года. В мае батареи французов снова двое суток обстреливали кварталы бедноты, где, как им казалось, скрывались проникнувшие в Дамаск повстанцы.

Вот эту-то пылающую Сирию и намеревался посетить Николай Иванович Вавилов.

Именно в те дни, когда он хлопотал через посольство в Париже о въездной визе, французы готовили крупнейшую операцию против очага восстания — горной области Джебель-Друз. Карательные отряды сосредоточивались для удара в соседней провинции Хауран, которую Вавилов собирался посетить прежде.

Надо ли говорить, что Николаю Ивановичу в визе отказали!

Но он не был обескуражен отказом: это случалось достаточно часто. В Париже у него нашлись весьма влиятельные друзья. Г-жа де Вильморэн, совладелица знаменитой фирмы, занимающейся селекцией и продажей семян, добилась приема у премьер-министра Бриана. Она с жаром доказывала, что г-н Вавилов целиком поглощен вопросами, имеющими огромное значение для мировой науки, и отнюдь не будет заниматься в Сирии большевистской пропагандой. От Бриана настойчивая парижанка направилась во дворец президента.

— Мой друг, — сказала она Вавилову после возвращения от Раймонда Пуанкаре, — вам разрешено ехать туда, куда вам угодно. Получайте визы и заходите к нам на прощание.

Чиновники министерства иностранных дел, к которым Вавилов пришел за визой, были изумлены до крайности. В парижской префектуре заподозрили ошибку и не выпустили его паспорт из рук ранее, чем получили подтверждение по телефону, что большевику действительно разрешают въезд в Сирию.

— Вы знаете о событиях? — все же счел необходимым спросить префект.

Да, Вавилов, разумеется, знал. Парижские газеты печатали пространные сообщения о новых операциях против друзов. Николай Иванович беседовал и с нашим полпредом во Франции Леонидом Борисовичем Красиным. Вавилов называл превращение Сирии во французскую подмандатную территорию «возмутительной политико-экономической нелепостью». Однако он знал, что должен быть предельно сдержанным и осторожным, не давая французским властям ни малейшего повода к тому, чтобы прервать его поездку.

На пароходе средиземноморской линии, идущем в Бейрут, пассажиров было мало. Всю дорогу в салоне шумели офицеры, провозглашая тосты за скорую победу, за то, чтобы веревка, наконец, стянулась вокруг шеи Султана аль-Атраша, за то, чтобы осенью все снова собрались в Париже.

На рейде Бейрутского порта разгружались военные транспорты. Грузовые стрелы осторожно переносили по воздуху скорострельные горные пушки. К трапу корабля подошли жандармы.

— Мсье?

Вавилов протянул паспорт. Жандармский офицер не верил своим глазам: как, большевик собирается спокойно сойти на берег страны, куда даже француз не может приехать без особого разрешения властей!?

Пока таможенники занялись багажом, перетряхивая и просматривая каждую вещь, жандармы повели Вавилова в префектуру. Это напоминало арест.

Город заполняли военные. На засаженной пальмами широкой, великолепной Плас де Канон стояла готовая в путь колонна грузовиков с пехотой. Возле телеграфа в Баб Эдрис располагался пост с ручным пулеметом. И это здесь, в Бейруте, за сотню километров от Дамаска!

Наверняка можно сказать, что линия связи между встревоженной появлением большевика бейрутской префектурой и особняком на Ке д’Орсе в Париже, где помещается министерство иностранных дел, получила в эти часы солидную дополнительную нагрузку, прежде чем Вавилов был отпущен и смог поселиться в гостинице.

…Если о поезде можно сказать, что он идет ощупью, то состав из четырех вагонов, отправившийся из Бейрута, двигался именно так. Бронированный паровоз, как бы не решаясь набрать скорость, тяжело, медленно катился по рельсам. На тендере устроились солдаты. Стрелки с карабинами в руках сидели на подножках вагонов.

Вавилова предупредили, что он не должен поднимать шторы на окнах. Когда поезд остановился у перрона узловой станции Рейяк, ученый увидел сквозь узкую щель проволочные заграждения. Не станция, а укрепленный пункт! В вагон вошел французский офицер, посмотрел паспорт Вавилова, напомнил, что во всех населенных пунктах русский должен незамедлительно являться к местным представителям французского командования.

Поезд тронулся дальше. Духота была нестерпимой. Пыль курилась над тянувшимися вдоль дороги развалинами глиняных заборов и хижин. Вавилов знал: их разрушили, опасаясь партизанских засад. Пеньки торчали вместо садов, посаженных когда-то слишком близко к железнодорожному полотну.

В привычный стук колес ворвался новый дробный звук. Пулеметная очередь?

Но ведь Вавилова еще в Бейруте предупредили: поскольку Париж дал разрешение, он может ехать в Хауран, может ехать в Дамаск, однако французские власти ни в коем случае не гарантируют ему безопасность и не берутся ограждать путешественника от возможных прискорбных недоразумений.

Да, трудно было выбрать время, менее подходящее для путешествия по Сирии! Но что же заставило Вавилова спешить с поездкой в эту беспокойную страну?

Хотя с первого взгляда это может показаться почти невероятным, но за долгие столетия человек сумел ничтожно мало узнать о родине своего хлеба насущного. В начале прошлого века Александр Гумбольдт не без горечи говорил, что место происхождения тех растений, которые сопровождают человечество с его раннего детства, покрыто таким же мраком, как и родина большинства домашних животных. «Мы не знаем родины хлебных злаков — пшеницы, ячменя, овса и ржи…» — отмечал Гумбольдт.

Полвека спустя швейцарец Декандоль выдвинул казавшееся весьма логичным предположение: у всех культурных растений должны быть дикие предки, надо хорошенько поискать их, и места находок сохранившихся «дикарей» определят прародину пшеницы, овса, кукурузы. Привлекательная простотой, гипотеза эта, однако, не получила крепких подпорок опыта: генеалогическое древо некоторых наших кормильпев оставалось без корней, поиски их диких предков оказались безуспешными.

Крупнейший наш ботаник академик В. Л. Комаров справедливо отмечал, что Декандоль собрал солидный фактический материал, но не осветил его никакими обобщающими соображениями: у него не было теории.

Недостаточное, неубедительное, а в значительной мере и ошибочное теоретическое осмысливание вопроса о происхождении культурных растений мешало более быстрому решению многих важных практических задач. Одной из них была интродукция — введение на поля какой-либо страны или области растений из других мест.

Охоту за растениями для этой цели наиболее широко вели Соединенные Штаты Америки. Известно, что Новый Свет при этом заимствовал весьма многое в России.

— Богатство полей Канады, Соединенных Штатов в значительной мере обязано хлебным злакам нашей страны, — говорил Вавилов.

Ему приходилось бывать в Вашингтоне, в главном центре агрономической разведки, которая направлялась департаментом земледелия. Там еще хорошо помнили Марка Карльтона и его путешествия.

Карльтон в своем Канзасе одним из первых заметил, что твердые пшеницы, привезенные в Америку русскими переселенцами-духоборами, куда лучше местных переносят капризный климат штата. В 1897 году Карльтон сам поехал в Россию. Он долго колесил по засушливым местам нашей страны и отовсюду отправлял посылки в Америку. Особенно много было в них «кубанки» и «харьковской красной пшеницы». Американца встречали даже у киргизских юрт в Тургайской степи; там он покупал зерно, которое, по его выражению, могло бы прорасти и дать урожай даже в пекле ада.

Вернувшись в Соединенные Штаты, Карльтон с неутомимой энергией принялся распространять новые сорта. Его крупную фигуру в привезенной из России войлочной мужицкой шляпе видели на тысячах ферм в засушливых штатах.

Вскоре Карльтону не было нужды убеждать кого-либо, кроме разве чиновников из департамента земледелия. Русские твердые пшеницы сами постояли за себя в самые тяжелые годы. Площадь их посевов стала расти с невероятной быстротой. В 1919 году выходцы с полей России заняли треть всех посевов пшеницы в стране.

Когда Вавилов был в Соединенных Штатах, Марк Карльтон, забытый всеми, уволенный из департамента земледелия, доживал последние горькие дни в одном из маленьких городков Перу…

Кроме Карльтона по земному шару путешествовали Хансен, Харланд, Фейрчайльд. Маршрут американца Франка Мейера, изучавшего флору Азии, пролегал по долинам Янцзы и Лены, доходил до сибирской тундры.

Но в исследованиях американцев при всей широте и размахе, как правило, отсутствовала основная, главенствующая идея. Их поиски, их охота за растениями часто определялись интуицией или преходящими соображениями. Успех или неудача бывали лишь делом случая.

И вот в научных кругах Америки и Европы стали распространяться известия, что в Советской России найден, наконец, тот компас, который способен указать верное, теоретически обоснованное направление поисков исходного материала для селекции. Этот компас — открытие советского профессора Вавилова.

Агроном с большой буквы, патриот своей страны, Вавилов был одержим идеей обновления нашей земли, в частности, путем замены малоурожайных, нестойких против стихийных бедствий сортов другими, более выносливыми. Одно из его любимых выражений «причесывать землю» в широком смысле означало заботу о повсеместном улучшении ухода за землей, о совершенствовании земледелия, о том, чтобы земля была кормилицей и в горах, и в пустынях, и на знойном юге, и на суровом севере.

Природное богатство отечественной флоры Вавилов стремился приумножить за счет тех видов, которые не произрастают в нашей стране. В поисках полезных растений, которые можно было бы переселить на наши земли, он и его сотрудники путешествовали по всему земному шару. В Ленинграде, в возглавляемом Вавиловым Всесоюзном институте растениеводства, были созданы коллекции культурных растений мира, поистине золотые россыпи для селекционеров. Эти коллекции непрерывно пополнялись экспедициями, успех которых определялся прежде всего верно выбранным направлением поисков.

В тот год, когда Николай Иванович отправился в Сирию и другие страны Средиземного моря, на родине печаталась его книга «Центры происхождения культурных растений» — труд, отмеченный премией имени В. И. Ленина. В этой книге содержалась рабочая гипотеза, позднее развитая и дополненная. По существу впервые в истории исследователь, посвятивший себя изучению достаточно старой и весьма сложной проблемы, давал ясный ответ на вопрос не только о том, что искать, но и где искать.

Учение Николая Ивановича Вавилова о центрах происхождения культурных растений, об историко-географических очагах развития культурной флоры, выкристаллизовалось далеко не сразу. Сам Николай Иванович на протяжении всей своей жизни уточнял, развивал, шлифовал его. Сотрудники и последователи Вавилова тоже внесли свою немалую лепту. Поэтому, вероятно, будет правильным говорить здесь не только о том этапе в развитии этого учения, который соответствовал появлению книги «Центры происхождения культурных растений» и экспедициям Николая Ивановича в страны Средиземного моря. Для того чтобы очень кратко и схематично напомнить всю историю вопроса, воспользуемся и трудами тех, кто продолжает развивать идеи крупнейшего ученого.

Вавилов избрал принципиально иной метод, нежели тот, которым пользовался Декандоль. Опорой швейцарца были исторические и лингвистические исследования. Вавилов опирался на ботанико-географический и генетический методы.

Можно считать, что Николай Иванович и его сотрудники стали основателями географии культурной флоры в ее современном понимании. Вавилов стремился установить первичные области распространения культурных растений. Ученый считал весьма важным найти те очаги, где они еще на заре земледелия были введены в культуру из местной флоры или занесенных из других стран видов и форм.

Обобщив все доступные ему материалы (а их было тогда не столь уж много), Николай Иванович первоначально наметил восемь очагов, или центров. Он считал, что для возникновения крупного очага необходимо изначальное богатство местной флоры растениями, пригодными для введения в культуру, сочетающееся с развитием в этом месте древней цивилизации. Другими словами, там должны быть исходный растительный материал и прилежные человеческие руки.

Но всегда ли совпадают эти два условия? Нет. Скажем, древняя земледельческая культура Египта не смогла бы развиваться, если бы ее основой были лишь растения песчаных отмелей или болот, появляющихся после разлива Нила. Еще в доисторические времена в Египет завезли растения с соседних территорий, входящих, по определению Вавилова, в более обширные Средиземноморский и Переднеазиатский очаги.

Границы очагов были лишь намечены, но не окончательно уточнены ученым. Он представлял, что видообразование не ограничивается строго и точно пределами какой-либо территории. Человек и за пределами очагов находил и находит растения, пригодные для ввода в культуру. Но в пределах очагов окультивирование было особенно массовым, а видообразовательные процессы — особенно интенсивными.

Отсюда ясно, что сам Николай Иванович не мог считать определенные им основные очаги происхождения и расселения культурной флоры чем-то окончательно установленным и незыблемым.

Он дал мощный толчок научной мысли, побудил ее к дальнейшим исследованиям в новом направлении.

…Итак, едва завершив подготовку к печати своего труда о центрах происхождения культурных растений, профессор Вавилов спешит в страны Средиземноморья. Здесь стык Средиземноморского и Переднеазиатского очагов культурной флоры. Здесь широкое поле для дополнительной проверки теоретических выводов. Здесь страны, давно интересовавшие его. И среди них — Сирия.

Эта страна знала земледелие уже тысячелетия назад. С ней были связаны древнейшие остатки культуры пшеницы и ячменя. О ней же не раз спорили селекционеры.

Именно в Сирии охотники за растениями уже сделали одно из наиболее сенсационных открытий. В 1906 году ботаник Аронсон обнаружил в полупустынных сирийских нагорьях дикую пшеницу. Срочно снаряженные Вашингтоном экспедиции принялись собирать колосья для отправки через океан. Засухоустойчивая, неприхотливая «дикарка», растущая едва не на голых камнях, могла, по мнению американских селекционеров, существенно улучшить культурные сорта.

У Вавилова, который еще в 1916 году искал дикую пшеницу в Иране, было достаточно оснований сомневаться в чудодейственных свойствах находки Аронсона, поторопившегося с рекламным шумом провозгласить новую эру в селекции главного хлеба земли. Но со щепетильностью истинного ученого Николай Иванович хотел все увидеть на месте своими глазами. Кроме того, верный своему принципу — прежде всего искать растения, пригодные для полей нашей страны, — он намеревался также произвести сборы семян урожайных, скороспелых, устойчивых к почвенной засухе пшениц, выращиваемых сирийцами в нагорьях Хаурана, неподалеку от того места, где Аронсон сделал свою находку.

В общем, Николай Иванович Вавилов считал, что у него достаточно причин не откладывать поездку в Сирию «до лучших времен»!

* * *

По правде говоря, я и не пытался разыскивать в Хауране людей, которые могли встречаться с приезжим из России. Слишком много воды утекло с тех пор, и вероятность того, что кто-либо запомнил русского, собиравшего растения, была практически ничтожной: в тот бурный год совсем другие события волновали жителей этой окраины Сирии.

Хауран, или, как его иногда называют, Хоран, — южная провинция страны. При римлянах это был цветущий край. Со времен империи здесь сохраняются колодцы и вырубленные в базальте водоемы для сбора дождевой воды, а возле незначительного селения Босра путника поражает грандиозный амфитеатр, на каменных скамьях которого двадцать тысяч зрителей неистовствовали во время боя гладиаторов.

Восточнее Хаурана простирается провинция Джебель-Друз. Она получила название от горного вулканического хребта, поднявшегося в ее центре. Племена свободолюбивых друзов, населявшие эти места, сорок лет назад первыми поднялись на освободительную войну.

Я записал рассказы бывших повстанцев. Многие сподвижники Султана аль-Атраша еще живы и охотно вспоминали дни героической молодости. Мне показали фотографию: невысокий усатый сириец в напоминающей халат крестьянской «галабие», в клетчатом платке, прикрывающем не только голову, но и плечи. Толстый «укаль» — шерстяной крученый шнур — поддерживает платок на голове. Сириец скорее добродушен, чем воинствен: у него не видно никакого оружия.

Это и есть Султан аль-Атраш, тот самый Султан аль-Атраш, который летом 1925 года вместе с горсткой односельчан покинул свою горную деревню и прогнал французов из городка Салхада. А когда он подошел к крепости Сувейда, у него уже было целое войско. Французы заперлись в Сувейде, но весь Джебель-Друз оказался у повстанцев.

Раньше друзы враждовали с хауранцами. Ненависть к угнетателям объединила их. А объединившись, горцы разбили десятитысячный карательный отряд генерала Гамелена. Конники неслись в атаку на броневики. Гамелей едва унес ноги.

А рейд Зейда аль-Атраша, брата Султана! Его люди появились под Дамаском, вызвали там переполох и, пока французы били из орудий по садам в окрестностях города, в два перехода достигли Хаурана. Тут Зейда аль-Атраш внезапно ударил по французским гарнизонам подле горы Хермон, или, как чаще называют ее арабы, Джебель-Шейх, и освободил десятки деревень.

Я видел обелиски, поставленные в память партизанских подвигов. Султан аль-Атраш дожил до освобождения своей родины. Благодарное правительство независимой Сирии выдало ему крупную денежную награду и хотело воздвигнуть памятник при жизни. Только тот, кто знает обычаи мусульман, запрещающие изображения людей даже после их смерти, может оценить, какую честь собирались оказать народному вожаку. Султан аль-Атраш отдал деньги на постройку школы и сказал, что никакого памятника ему не Надо, а если этот памятник все же соорудят, то он, Султан аль-Атраш, как опытный партизан, сумеет взорвать его…

Хауран не из тех внешне привлекательных мест, которые радуют глаз. Это довольно угрюмая местность у края аравийских пустынь. Здесь преобладают мрачные, темные тона, какие я встречал еще разве только возле Асуана. Базальтовые глыбы, то почти черные, то серые, угрюмо торчат у дорог и посреди полей. Местами такой же мрачный оттенок имеет и почва. Издалека кажется, что на всхолмленную равнину падают тени облаков. Но небо безоблачно, солнце печет вовсю, а «тени» — просто пятна обнаженной земли.

Вот в этих местах и началось знакомство экспедиции Николая Ивановича Вавилова с полями Сирии.

При слове «экспедиция» воображение рисует нам в зависимости от места и времени ее действия то тяжело навьюченный караван верблюдов, то колонну вездеходов, то лагерь в тайге, где среди свежих пней поднимается буровая вышка и чей-то голос бубнит в палатке: «Я — Сокол, я — Сокол, как меня слышите, перехожу на прием…»

Экспедиции Николая Ивановича Вавилова — это чаще всего сам Николай Иванович Вавилов. Один. Один, совмещающий обязанности многих. Далеко не всегда и не всюду его сопровождал даже кто-либо из ближайших сотрудников: надо было жестко экономить валюту.

В переводчиках Николай Иванович нуждался в редчайших случаях. Пробыв недолго в Иране, он изучил иранский язык, а первые дни путешествия по Афганистану начинал с того, что твердил правила фарсидской грамматики, причем по руководствам, составленным на арабском языке.

Николай Иванович хорошо ездил верхом и свободно водил автомашину по самым скверным дорогам и даже вовсе без дорог. Когда-то немецкий поэт и натуралист Адельберт Шамиссо говорил, что лучший головной убор путешественника — докторская шляпа. Вавилов обладал познаниями в медицине, достаточными, например, для того, чтобы врачевать пулевую рану губернатора горной области Афганистана…

В Сирии же Николаю Ивановичу пришлось действовать в духе древнего изречения: «Врачу, исцелися сам!» Приступы малярии были особенно изнурительными в краю, где солоноватая вода редких колодцев не утоляет жажду, где пыльные смерчи проносятся над пустынными нагорьями и солнце, едва успев подняться из-за горизонта, уже раскаляет камни.

Николай Иванович обычно вставал до солнца. У себя на родине он во время летних поездок по опытным станциям института начинал рабочий день в четыре часа утра. В экспедициях иногда допускалась поблажка: подъем в пять, реже в шесть часов. Быстро седлалась лошадь — и в путь.

От хины, которой он пытался сбить приступы, звенело в ушах. Когда начинался озноб, Николай Иванович еще держался в седле. Затем искал тень, ложился на плед. Несколько часов, обливаясь потом, метался, пил противную теплую воду — и снова садился на коня.

Он дорожил каждой минутой работоспособного состояния. Военная обстановка все обострялась. Летняя жара ускоряла созревание хлебов, и это тоже заставляло спешить. Когда Николай Иванович нашел наконец первые стебли дикой пшеницы, колоски уже осыпались, и зерна надо было подбирать с земли.

Они были не столь крупными, как описывал Аронсон. Действительно, на первый взгляд казалось, что «дикарка» растёт едва ли не на голых камнях. На первый взгляд… Однако, присмотревшись, легко было заметить, что она укоренилась в трещинах базальта, куда ветры несли плодородную почву и где дольше держится влага. В таких условиях будет расти и обыкновенная пшеница.

Важно было выяснить, бедны или богаты культурными формами пшеницы крестьянские поля по окрестным нагорьям. Но эти нагорья в районе, занятом повстанцами.

— Попробуйте рискнуть, — неожиданно предложил Вавилову офицер французской заставы. — Друзы опасны только для нас. Вы — русский, вы — большевик. Белый флаг послужит вам пропуском. Но если вас примут за француза раньше, чем вы успеете сказать, кто вы, то…

Выбрав время между приступами малярии, Вавилов, размахивая палкой с белым платком, направился к горному селению. Он, конечно, рисковал. Его встретили недоумением и подозрительностью. Но человек из далекой страны обладал даром располагать к себе сердца. Он улыбался приветливо и открыто, нисколько не приноравливаясь к обстановке, а просто оставаясь самим собой. Ведь вся его жизнь проходила «на людях», в его кабинете всегда было полно званых и незваных, в его ленинградской квартире шумные споры нередко продолжались за полночь. И друзы, настороженные и недоверчивые друзы, должно быть, почувствовали в пришельце с белым флагом какого-то совсем другого, вовсе не похожего на французских офицеров или чиновников, доброжелательного, искреннего человека.

Вавилов рассказал крестьянам, кто он, откуда и зачем приехал. Ему дали проводников, показали самые лучшие посевы: пусть русский увезет отборные зерна к себе в страну, где нет помещиков, а всеми делами управляют рабочие и крестьяне.

Друзы проводили Вавилова до железнодорожной станции. Отсюда его путь лежал в Дамаск.

В вагоне он мог подвести первые итоги. Культурные сородичи дикой пшеницы на окрестных полях не отличались разнообразием сортового состава. Более чем сомнительно, чтобы Сирия вообще порадовала богатством форм главного хлеба земли. Находка Аронсона не дала ответа, откуда пошло все поразительное разнообразие видов пшеницы, возделываемых на полях земного шара. Дикие виды не всегда прямые предки культурных. Сирийская «дикарка» лишь одно из эволюционных звеньев, особый вид, трудный и малоперспективный для селекции. Надо продолжать поиски, нужны экспедиции в Абиссинию, к подножиям Западных Гималаев.

Собранные же на полях возле сирийских горных деревушек образцы замечательной твердой пшеницы, засухоустойчивой, с крупным зерном, с неполегающей соломой, вполне могут пригодиться для «причесывания земли» на засушливом юге Советского Союза. Уроженка нагорий Хаурана может потеснить старые сорта, скажем, на полях Азербайджана.

Поезд приближался к Дамаску. После его посещения предстояла еще поездка на север страны.

* * *

Один журналист рассказывал, как он познакомился с Вавиловым в вагоне поезда, идущего в Ленинград. Еще не зная, кто перед ним, журналист попросил соседа по купе дать для чтения какую-либо из книг, стопкой лежащих на столике. Тот протянул «Георгики» Виргилия на латинском языке, сочинение о народностях Синьцзяна на английском и роман М. Карре «Жизнь Артура Рембо» на французском. Журналист удивился, что собеседник владеет тремя языками (он удивился бы еще больше, если бы знал, что тот может изъясняться не на трех, а на двадцати двух языках и диалектах!).

Журналиста поразили также пометки на полях книг: у Виргиния они касались романского плуга, страницы, посвященные народностям Синьцзяна, имели запись об опытах с мушкой-дрозофилой. Роман, повествующий, как французский поэт, дезертировавший из датской армии, во время своих скитаний попал в Абиссинию и заболел там слоновой болезнью, также испещряли бисерные буквы пометок. Но что это были за пометки! Рембо изнемогал от приступов ужасной своей болезни, а спутник восхищался своеобразием абиссинского ячменя!

В этой, зорко подмеченной журналистом, почти фанатической приверженности главному делу, вероятно, и разгадка того, что нередко в путевых записях Николая Ивановича Вавилова опаснейшим приключениям уделяется несколько строк, тогда как описание встреченного в придорожной канаве какого-нибудь растения, заинтересовавшего ученого, занимает страницы.

У Николая Ивановича был свой взгляд на географическую литературу. Эта литература обширна, говорил он, но каждый исследователь видит разное, пропуская факты через фильтр, зависящий от его целей и стремлений.

Факты, касающиеся Сирии, которую наблюдал Вавилов, проходили прежде всего через фильтр биолога, ботаника, охотника за растениями.

Попав в Дамаск, он восхищался географическим положением города, расположенного между пустынных гор, но утопающего в садах, окруженного морем зелени и поясом тучных полей. Здесь путник, истомленный долгим путем через пустыню, находит вожделенное «эльдорадо», слушая журчание воды и наслаждаясь тенью деревьев. Николай Иванович говорит о поливном земледелии оазиса Гуты, о климатических условиях, благоприятных для произрастания плодов, винограда и злаков, а потом замечает как бы мимоходом: «К сожалению, Дамаск был на военном положении, ему угрожало наступление друзов. Окраины города были защищены баррикадами, и выходить далеко за город в окрестности не рекомендовалось властями».

Только и всего. Сдержанность предельная. А ведь на самом деле под Дамаском да и на его окраинах шла ожесточенная партизанская война, не затихающая ни на день. Перестрелка вспыхивала вдруг под крытыми сводами Сук Хамидие, знаменитого дамасского базара; офицерский автомобиль падал в обмелевшее русло реки Барады; с башни ворот Баб-Тума валились камни, раскалывая головы солдат; пылали подожженные склады.

Оккупантов пугали плотные глиняные заборы и узкие извилистые улочки. Саперы получили приказ расчистить широкое кольцо, идя напролом сквозь кварталы окраин. Получились «бульвары», где на перекрестках за колючей проволокой, за баррикадами из мешков с песком дежурили посты. Они проверяли всех, кто хотел выйти из города или войти в него. Если у задержанных находили оружие, их расстреливали на месте.

С середины лета французы начали готовить карательную экспедицию в Дамасскую Гуту. В город был переброшен еще один батальон, и солдаты, не успев стряхнуть пыль дорог Джебель-Друза, пошли за большой колонной танков жечь деревни под столицей. Полторы тысячи крестьян были расстреляны без суда. Но вскоре после того, как каратели вернулись в Дамаск, партизаны захватили подле столицы поезд с боеприпасами, а потом проникли в кварталы бедноты, где встретили полную поддержку. Завязались летучие баррикадные бои, и опять заговорили пушки на высотах…

Вот что скрывалось за фразой о военном положении в Дамаске. И все же Вавилов отважился вопреки запрету властей на короткие вылазки в пригородные поля. Однако главную «жатву» ему пришлось собирать по дамасским зерновым и овощным базарам.

Базары были жалкими. Подвоз почти прекратился. Но кое-где на циновках лежали горки молодого зеленого миндаля, оливки, фисташки, длинные, похожие на огурцы сирийские дыни. Вавилов не расспрашивал продавцов о том, что происходит в окрестностях Дамаска, где действовал неуловимый и грозный Хасан аль-Харрам. Его интересовало, где и как выращен необыкновенно крупный виноград. Он приценивался к зерну, но не удивлялся дороговизне: его волновал лишь сортовой состав сирийских пшениц…

Тут кое-кому в голову, пожалуй, может закрасться мысль: как же так, вокруг идет борьба, сирийцы отважно дерутся за независимость, а русский профессор как ни в чем не бывало бродит по базарам, запуская руки в плетеные сосуды с пшеницей?

Но что же он должен был делать? Неосторожный вопрос, малейшее открытое выражение сочувствия повстанцам дало бы французским властям превосходный повод для немедленной высылки нежелательного чужестранца.

Он вызвал неудовольствие даже тем, что слишком много времени проводил в Арабской академии наук, которую возглавлял сириец Курдали. Десять лет спустя, когда научная общественность чествовала выдающегося советского арабиста Игнатия Юльевича Крачковского, академик Вавилов с трибуны вспомнил о тех днях:

— Вот, товарищи, когда я был в Сирии, то президент Дамасской академии наук — а мы с ним говорили там, конечно, насчет всякой ботаники — вдруг спросил меня, а не знаю ли я в России, в большом городе Ленинграде, одного русского профессора, который знает арабскую литературу и арабский язык лучше арабов, и его фамилия Крачковский?

Мягкость, человечность, благородство Вавилова не оставляют сомнения в его сочувствии борющимся сирийцам. Мы не знаем, к сожалению, о чем говорил он с Кур-дали: уж, наверное, не только «насчет всякой ботаники».

Но о ботанике он действительно не забывал ни на минуту. Из города, переполненного ненавистью и жестокостью, из города баррикад и колючей проволоки уходили в Ленинград посылка за посылкой, и были в них зерна, выращенные на полях сирийских феллахов, зерна, которым суждено было дать всходы на советской земле…

Из Дамаска Вавилов поехал на север, где французам удалось «овладеть положением». Ученый получил форд; в дороге он временами подменял уставшего шофера. Форд был старый: колеса со спицами, тент, натянутый, как на извозчичьей пролетке, жестянки с бензином, прикрепленные на подножке.

За сизыми оливковыми рощами, окружавшими Дамаск, началась всхолмленная степь. Овцы шарахались прочь от автомобиля, и библейские пастухи с ненавистью смотрели вслед «французу». Жалкие деревни ютились по горам, сглаженным миллионолетней работой ветра. Над руслами пересохших рек висели мосты; у шлагбаумов французские патрули проверяли документы.

Ближе к городу Хомсу потянулись поля пшеницы. Вавилов останавливал форд, брал образцы. Подле Хомса, на реке Нахр аль-Асы, сохранилась плотина, может быть, одна из древнейших в стране, но путь к ней был закрыт. Город Хама встретил Вавилова полуразрушенными домами: жители, поддержанные бедуинами, год назад восстали против французов, и артиллерия оккупантов дала сто пятьдесят залпов.

Машина бежала дальше на север мимо владений сирийских феодалов. В стороне остались развалины Пальмиры, руины Баальбека, следы могучей цивилизации, то немногое, что сохранилось на древней земле от великого прошлою. Колонизаторы довели страну до упадка — и это при огромных естественных богатствах!

Вавилов видел, как бьется феллах на своем клочке, в неутолимой тоске по воде раздирая деревянной сохой неподатливую землю. Жнет феллах серпом, молотит так, как молотили далекие его предки во времена Римской империи, а может быть, и задолго до нее: деревянная доска, в которой укреплены острые камни, волочится по току. Это всюду: и на юге страны, и на севере, возле древнего Халеба, над которым картинно высится цитадель, помнящая крестоносцев.

Вавилов поднимается в горы Средиземноморского побережья. Машина забита снопами, мешочками с семенами пшеницы и ячменя, со стручками дикого гороха. Коллекции дают основание говорить об особой сирийской группе растений. Здесь много и диких форм, которые, вероятно, при исследовании окажутся не родоначальниками культурных, а отщепенцами, представителями своеобразных видов.

Вавилов заканчивает поездку с горькими мыслями о том, что далекое прошлое страны богаче, полнее, интереснее ее последних лет. Сколько нелепости на земле! И вероятно, ни один здравомыслящий француз не скажет, для чего французскому народу нужен сирийский мандат, приведший страну к такому упадку…

* * *

Да, возможно, что путешествие по Сирии действительно следует назвать легким и приятным, если сравнивать его со многими другими маршрутами экспедиций академика Вавилова, которые дали современникам основания ставить его в один ряд с Ливингстоном, Миклухо-Маклаем, Пржевальским.

Николай Иванович говорил, что его жизнь на колесах. Он мало спал, особенно в экспедициях: каких-нибудь три-четыре часа в сутки. Он ни разу не был в отпуске: «Наша жизнь коротка — нужно спешить». Он успел сделать много, очень много, и не его вина, что ему не дали сделать больше, что клеветнические наветы вырвали его из авангарда нашей и мировой науки.

Свой последний экспедиционный день он провел так же, как тысячи других экспедиционных дней: в целеустремленном, упорном поиске.

Лето 1940 года застало академика в Карпатах. По мнению местных ученых, Карпаты едва ли могли сохранить реликтовые культурные растения. Николай Иванович, напротив, предполагал, что как раз в замкнутых горных земледельческих районах при тщательных поисках можно обнаружить полбу — древний вид пшеницы. Такая находка подтвердила бы, что «воротами» распространения пшеницы в Европе из Передней Азии был не только Кавказ, но и Балканы.

Последний экспедиционный день Николая Ивановича Вавилова начался на рассвете 6 августа 1940 года. Он отправился в горы с заплечным мешком.

Ему уже не суждено было самому разобрать свои находки. Но его сотрудники в набитом растениями заплечном мешке нашли зеленый колосящийся куст полбы-двузернянки…

Значение работ Николая Ивановича Вавилова для советской географии, биологии, агрономии было и остается поистине выдающимся. Его научное наследство огромно.

«В результате детальной систематизации растительных форм и сбора их в центрах происхождения, — писала „Правда“ в марте 1967 года в связи с выходом избранных сочинений академика Вавилова, — обнаружился поистине неведомый до этого новый мир изменчивости культурных растений — открытие, сравнить которое, вероятно, следует с открытием мира микроорганизмов, представших впервые изумленному взору Левенгука».

И мы снова вспоминаем слова Дмитрия Николаевича Прянишникова о том, что Николай Иванович Вавилов — гений. Осознать это тем, кто работал рядом с ним, мешало то, что он был их современником.

Время устранило эту помеху.