Да, это оказалась именно та деревня Лазарева!

…Была весна 1930 года. Наша изыскательская партия высадилась на берегу Амура, в старинной казачьей станице Михайло-Семеповской. Я должен был начинать топографическую съемку в Лазаревой, потом перебраться в соседнее большое село Бабство, через которое проходила знаменитая «колесуха» — бывший каторжный тракт, забытый и заросший.

Бабство? Странное название! Но оказалось, что в нем увековечил свою фамилию казачий офицер Бабст. И Лазарев был казачьим сотником.

В Лазаревой дома были крыты тускло-серебристым рифленым железом, что свидетельствовало о достатке жителей. Поговаривали, будто кое-кто в деревне тайком промышлял контрабандой; но большинство лазаревцев жило охотой.

Охота в Приамурье тогда была фантастической: дикие фазаны забегали в лопухи за огородами, и крик их, похожий и непохожий на петушиный, раздавался вдруг среди дремотной тишины. Я решительно ничего не знал о фазаньих повадках, расспрашивать же охотников по молодости стеснялся и долго высматривал дичь на деревьях, куда в дневную пору фазана едва ли заманишь…

В горнице, где я поселился, из украшенной бумажными розами рамки глядели усатые бравые казаки в мундирах Амурского войска. На степе висели шашки в потертых черных ножнах. Хозяин, старый, припадавший на правую ногу вояка («царапнуло на русско-японской»), не считал меня стоящим человеком. Он видел, что в седле я сижу, «как пес на заборе», — и это в краю, где мальчишек с четырех лет приучают к коню!

Потом старик немного оттаял, узнав, что я, выросший в городе, верхом езжу впервые в жизни и что Лазарева — первое место моей самостоятельной работы.

Выяснилось, что мой хозяин хаживал в тайгу с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Я, понятно, набросился на старика с расспросами: автор «Дерсу Узала» был кумиром изыскателей, по его книгам мы, сибиряки, еще до отъезда на Дальний Восток заочно проходили курс уссурийской таежной жизни. Но старик в ответ только невнятно бурчал: было похоже, что знаменитый путешественник за какие-то прегрешения отчислил его из экспедиции.

Я спросил, не ходил ли с Арсеньевым еще кто из лазаревцев? Оказалось, ходил парнишка Гошка Ушаков, только он сызмальства подался из родной деревни в Хабаровск и домой давненько не наведывался…

И вот тридцать семь лет спустя я сижу на Суворовском бульваре в доме, который москвичи знают как Дом полярника. На его фасаде мемориальная доска: здесь жил выдающийся исследователь Арктики Георгий Алексеевич Ушаков.

Пока Ирина Александровна, вдова полярника, ворошит старые папки и перелистывает бумаги, я разглядываю кабинет. Шашка на стене, не простая казацкая, а в дорогих ножнах — партизанский трофей. Акварельный рисунок угрюмого острова во льдах; это, конечно, остров Ушакова, открытый во время высокоширотной экспедиции «Садко», в которой участвовал Георгий Алексеевич.

Масса книг. Вон Нансен, Лондон, Франс, Скотт… Часть книг вместе с хозяином путешествовала на собачьих упряжках, качалась в каютах кораблей ледового плавания. Их страницы хранят следы тюленьего жира, копоти, сырости.

На полу огромный, по грудь человеку, глобус, подаренный исследователю за границей в тот год, когда он был уполномоченным правительственной комиссии по спасению челюскинцев. Ушаков летал в их ледовый лагерь, вывез в Ном больного начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта. Возле Северной Земли, исхоженной Ушаковым, на глобусе по-немецки написано ее прежнее название: Земля кайзера Николауса II.

Сквозь стеклянную дверь виден могучий бивень мамонта, загромоздивший балкон. И еще моржовые клыки, охотничьи доспехи, медвежья шкура…

— А, вот, пожалуйста! — Ирина Александровна протягивает старую анкету. — Видите: «учился в Бабстовской школе». Значит, это действительно та самая Лазарева!

Я знаю, что теперь в тех краях все по-другому: отличные дороги, большие поселки, все распахано, все обжито. Но тогда…

Фазаны на огородах? Пустяки! Возле лавчонки Даль-торга видел я охотника со свежей, еще не выделанной шкурой тигра. В Долгом болоте, левее дороги из Лазаревой в соседнее село Архангельское, водились кабаны, особенно нахальные и свирепые по весне. В таежных падях Даурского хребта били медведей.

Лазаревцы стреляли диких коз, не соскакивая с седла, зимой надолго уходили на промысел, спали в снегах. В общем, жизнь их учила многому, что позднее так пригодилось лазаревскому парнишке.

Я не был достаточно хорошо знаком с Георгием Алексеевичем, хотя и встречался с ним как в Арктике, так и в Москве. Он не отличался разговорчивостью и, как мне рассказывал один из его друзей, мог, придя к близкому человеку, весь вечер просидеть в уголке над заинтересовавшей его книгой. Он неохотно давал интервью, и журналисты предпочитали более словоохотливых людей.

Уже на склоне жизни выяснилось, что у него незаурядный литературный дар. Написанная им книга «По нехоженой земле» выдержала несколько изданий, была переведена на многие языки. Повесть о том, как удалось впервые обследовать необитаемую Северную Землю, принадлежит, по-моему, к числу лучших книг о делах в Советской Арктике.

Открытая экспедицией Северного Ледовитого океана в 1913 году, в канун долгих лет войн и разрухи, Северная Земля терпеливо ждала людей науки. После первого полета Нобиле на дирижабле «Италия» в 1928 году, когда наблюдатели не увидели с воздуха никаких признаков суши, за рубежом даже стали раздаваться голоса, что Северная Земля — такой же миф, как Земля Джиллеса, Земля Петерманна и другие «земли», слишком поспешно нанесенные на карты и медленно исчезавшие с них после более тщательных разведок.

И вот для обследования самого северного у берегов Евразии архипелага отправилась четверка отважных: начальник экспедиции Георгий Ушаков, руководитель научных работ, известный полярник, геолог Николай Урванцев, радист Василий Ходов, промышленник Сергей Журавлев.

Это была, вероятно, последняя крупная полярная одиссея, совершенная в лучших героических традициях конца XIX и начала XX века, когда смельчак, упрямо ведущий сквозь пургу собачью упряжку, оставался еще главной собирательной фигурой исследователя арктических пустынь.

Да, в 1930 году, когда началась экспедиция на Северную Землю, дирижабли уже плавали под Арктикой, первые самолеты садились на ледяные поля, арктические станции форпостами науки выдвигались к высоким параллелям. Но нехоженый архипелаг сначала нужно было просто разведать, протоптать первые тропы там, где еще не ступала нога человека.

Экспедиция Ушакова — Урванцева провела на Северной Земле два года. Люди, уходя во тьму полярной ночи и в слякотную ростепель короткого полярного лета, прочертили архипелаг труднейшими санными маршрутами. Тридцать семь тысяч квадратных километров нехоженых земель были точно положены на карту.

Когда читаешь описание невероятно трудного семисоткилометрового похода Ушакова и Урванцева, осознаешь, что он во многом выдерживает сравнение со знаменитым походом Нансена и Йохансена на юг от неведомой Белой Земли. Это сравнение, понятно, не умаляет подвига великого норвежца. Оно говорит лишь о том, что нашлись достойные продолжатели дела, прославившего Нансена.

Выдающийся научный подвиг на Северной Земле не сразу оценили полной мерой. В свое время тут немалую роль сыграло то, что Николай Николаевич Урванцев, с 1919 года самоотверженно отдававший себя исследованию полярных окраин Сибири, был оклеветан. В литературе о первопроходцах Северной Земли некоторое время упоминались трое вместо четырех: замалчивалось имя человека, который осуществлял общее научное руководство при исследовании нехоженой земли.

К счастью, все это давно позади. Николай Николаевич Урванцев вернулся к любимому делу. За достойный вклад в развитие науки, за свои исследования в Арктике он награжден Золотой медалью Географического общества — той медалью, которой до него были удостоены Пржевальский, Семенов-Тян-Шанский и Обручев.

Изданная еще по горячим следам событий книга Н. Н. Урванцева «Два года на Северной Земле», а также последнее издание книги Г. А. Ушакова дают яркую выразительную картину подвига в Арктике. Эти первоисточники помогут читателю по достоинству оценить дела и дни четырех полярников.

Но если говорить о Георгии Алексеевиче Ушакове, то мне кажется даже более примечательной, нежели исследование Северной Земли, начальная страница его полярной биографии. Я имею в виду те годы, когда он был начальником острова Врангеля.

Разговаривая с людьми, давно и близко знавшими Георгия Алексеевича, я, к сожалению, так и не смог установить, были ли ему в молодые годы известны подробности жизни Нансена среди эскимосов Гренландии. Но можно предположить, что, принимая в 1926 году важное решение, повернувшее его жизнь, как компасную стрелку на север, молодой Георгий Ушаков в чем-то следовал примеру молодого Фритьофа Нансена. И уж, конечно, тут было влияние Арсеньева с его любовью к природе и особенно к людям, выросшим среда природы, умеющим понимать ее, к людям прямодушным, бесхитростным, дале-ким и от благ, и от бед, приносимых цивилизацией.

Для двадцатисемилетнего Нансена, как мы помним, зимовка в поселке эскимосов была вынужденной. После блистательного похода через ледниковый купол ему пришлось остаться в Гренландии из-за невозможности покинуть ее до весны, до прихода судна. Готхоб, где он с товарищами прожил шесть месяцев, был старым поселком со сложившимся бытом и постоянной колонией европейцев.

Ушаков же, которому едва исполнилось двадцать пять лет, добровольно отправился на практически необитаемый остров. У него не было никакого полярного опыта. Вместе с эскимосами, высадившимися на пустынный берег, он должен был начинать с поисков места для жилья, с возведения крыши над головой, с добычи зверя. И провел Ушаков на острове Врангеля не одну зиму, а три долгих года.

Мы знаем далеко не все об этой своеобразной полярной робинзонаде. Дневники Ушакова за время жизни на острове в свое время не были опубликованы. Не сразу удалось найти ту их часть, которая долго считалась утерянной. Сохранились лишь черновые наброски плана так и не написанной Георгием Алексеевичем большой книги о трех островных зимовках. А ведь эти зимовки не только важная веха в биографии полярника, но также памятный эпизод истории закрепления прав нашего народа на земли в Северном Ледовитом океане и впечатляющая страница летописи борьбы за нового, советского человека в Арктике.

Известный в свое время летчик, ныне заслуженный пенсионер, сказал как-то об Ушакове:

— Знаете, что в нем было главным? Партийный человек. Люди это чувствовали в нем, верили ему. И он верил людям. Вот почему у него и получалось на Врангеле как надо. А слышали вы историю с квартирой Кони?

История была такой. Когда Ушаков после полярной экспедиции приехал с отчетом в Ленинград, ему дали временное пристанище в пустовавшем доме незадолго перед тем скончавшегося видного русского юриста А. Ф. Кони. Дом был передан на попечение Академии наук: там имелось много уникальных вещей и ценнейшая библиотека.

И никому даже в голову не могло прийти, что Ушаков, добрейшая душа, жил в доме не один, а вместе с подобранными на улицах беспризорными ребятишками. Более того, отлучившись по срочному делу в Москву, он оставил им ключи от квартиры. Он знал, что ребята не обманут его: он верил людям.

Ушаков принадлежал к поколению, юность которого совпала с революцией, с гражданской войной. В семнадцать лет, весной 1918 года, он записался в отряд Красной гвардии. Когда интервенты заняли Приморье, вступил в партизанский отряд Петрова-Тетерина. В отряде были преимущественно шахтеры и крестьяне Сучана.

Летом 1919 года отряд, выполняя план, разработанный Сергеем Лазо, напал на интервентов, занимавших станцию Сица, и сумел прервать сообщение по Уссурийской железной дороге. Когда позднее партизанские отряды объединились, Ушаков сражался в рядах 4-го народнореволюционного полка на Амурском фронте. Он участвовал в освобождении Владивостока, стал инструктором Владивостокского губревкома…

В мирные дни Ушаков сменил несколько занятий. Его направили было заведовать музеем; он заскучал там, перепросился на политпросветработу среди шахтеров. В разгаре нэпа Ушакова определили в Дальторг: партия в те годы призывала коммунистов учиться торговать.

Торговать он, кажется, так и не научился: не успел. Важность правительственного задания, которое в 1926 году получил Ушаков, станет ясной, если вспомнить кое-что об истории острова, названного именем побывавшего возле него в 1824 году Ф. П. Врангеля и ставшего почти столетие спустя местом трагедий и авантюр.

* * *

В душной, жаркой яранге, где от табачного дыма слезились глаза, капитан Роберт Бартлетт записал на странице дневника, датированной 6 апреля 1914 года:

«Годовщина открытия Северного полюса. В Нью-Йорке клуб ученых и исследователей, наверное, чествует Пири».

Роберт Бартлетт, «капитан Боб», шел к полюсу тогда, пять лет назад, рядом с Робертом Пири.

Он мог бы разделить с Пири — и по справедливости должен был бы разделить — честь достижения полюса, как делил с ним все трудности пути к заветной точке. Но перед решающим броском Пири неожиданно оставил «капитана Боба» в последнем предполюсном лагере, взяв с собой Мэтью Хенсона.

Бартлетт был белым, известным капитаном, а Хенсон — негром, слугой. Имя Хенсона неизбежно должно было затеряться рядом с именем великого Пири. И оно действительно затерялось, как и имя капитана Бартлетта, делившего с Пири все, кроме славы…

В 1913 году Роберт Бартлетт стал капитаном «Карлука», на котором знаменитый полярный исследователь Стефанссон снарядил под флагом Канады экспедицию для обследования той части Полярного бассейна, которая лежит севернее Аляски. Она отправилась на поиски неведомых земель, существование которых считалось вполне вероятным.

«Карлук» покинул берега Аляски в середине лета, вошел во льды, и вскоре стало ясным, что дальнейшее продвижение судна едва ли будет успешным. В сентябре определилась неизбежность зимовки. Тогда Стефанссон вместе с небольшой партией охотников решил дней на десять покинуть судно, чтобы пострелять оленей на островах Аляски: надо было думать о пополнении запасов продовольствия.

Едва охотники покинули судно, как поднялся сильный ветер. «Карлук», до той поры стоявший среди неподвижных льдов, начал дрейфовать вместе с ними. Бартлетт велел сгрузить на лед часть продовольствия и построить на льду снежные хижины на случай, если судно будет раздавлено при сжатии.

Когда на дрейфующем «Карлуке» встречали новый 1914 год, далеко на горизонте обозначилось голубое облако. Оно могло быть островом Врангеля или островом Геральда.

Записи капитана Бартлетта отличаются безыскусственностью и благородной сдержанностью. Они скупо и точно рассказывают о гибели «Карлука». При сильной подвижке льдина пропорола борт судна; «Карлук» стал погружаться, Бартлетт по старинному обычаю остался на судне до конца:

«Вода побежала по палубе и хлынула в люки. Я взобрался на поручни и, когда их края сравнялись со льдом, соскочил.

Это случилось в 16 часов 11 января 1914 года.

Синий канадский флаг развернулся на верхушке главной мачты, коснулся воды, и судно скрылось».

Бартлетт уже дважды переживал кораблекрушения. Его запись после гибели «Карлука» оптимистична. В ней сказано, что люди имеют удобное крепкое жилище на льдине, достаточно пищи и топлива, у них есть и настойчивость, и мужество, и надежда на счастливую жизнь, после того как им удастся добраться домой.

Он знали: путь к дому лежал через остров Врангеля. Потерпевшие кораблекрушение должны были перебраться туда до того, как начнутся опасные весенние подвижки льдов.

Выпущенная впоследствии книга капитана Бартлетта о последнем рейсе «Карлука» и дальнейших злоключениях его команды начинается фразой:

«Не все из нас вернулись обратно».

Может быть, правильнее было бы сказать: «Многие из нас не вернулись обратно».

В тот день, когда «Карлук», проводив партию Стефанссона, начал дрейф, на нем было двадцать белых, два эскимоса и одна эскимоска с двумя маленькими девочками.

Из двадцати белых обратно на материк вернулись девять. Остальные погибли.

А ведь после того как судно скрылось под водой, ничто, казалось, не предвещало столь трагического исхода. «Карлук» затонул не так уж далеко от земли, которую моряки отчетливо различали даже при сумеречном свете. В «лагере кораблекрушения» было достаточно собак, чтобы не только добраться до нее, но и постепенно перевезти туда все необходимое. Среди канадцев были достаточно опытные моряки, и руководил ими энергичный «капитан Боб», искушенный в полярных плаваниях и походах.

Но беда была в том, что не все люди с «Карлука» оказались на высоте в нравственном смысле. Несчастье не сплотило их. Разъедающий индивидуализм стал причиной неоправданных потерь.

Бартлетт и здесь предельно сдержан в оценках. Вот что пишет он по поводу эгоистического решения четырех членов экспедиции покинуть лагерь, чтобы, не обременяя себя заботами о других, побыстрее добраться до острова Врангеля:

«Я советовал не торопиться и подождать, пока условия, которые по мере усиления света улучшались с каждым днем, будут вполне хорошими для отправки всей партии.

Они отнеслись с недоверием к моим словам и решили идти своим путем. В конце концов я сказал:

— Если вы подпишете документ, освобождающий меня от ответственности, я дам согласие. Кроме того, — добавил я, — если кто-нибудь из вас захочет вернуться в лагерь и присоединиться к остальной партии и если вам понадобится помощь, я сделаю все, что в моих силах».

Четверка ушла и погибла…

Трупы другой четверки, отправившейся к острову Врангеля, были обнаружены десять лет спустя на острове Геральд.

До острова Врангеля благополучно дошли только те, кого повел сам капитан Бартлетт.

Как настоящий полярник, он долго и тщательно готовился к этому походу. Хотя переход был сравнительно короток, капитан по примеру партии Пири, шедшей в свое время к полюсу, устроил промежуточные стоянки, куда предварительно забросил продовольствие и топливо. Причины этих предосторожностей станут понятны, если прочесть запись капитана Бартлетта по поводу льдов, окружавших остров Врангеля:

«Мне приходилось видеть непроходимые льды во время наших полярных экспедиций, но такие льды я видел впервые».

Партия капитана Бартлетта дошла до Ледяной косы острова в середине марта. Люди быстро построили три хижины. У них был запас хороших продуктов по крайней мере до середины лета, и Бартлетт решил, что ему следует пойти через пролив Лонга на материк. Он рассчитывал пробраться оттуда на Аляску. Там с ближайшего пункта, где есть телеграф, капитан надеялся вызвать к острову Врангеля судно, которое сняло бы потерпевших кораблекрушение.

Бартлетт пошел вдвоем с молодым эскимосом Катактовиком. Любопытна инструкция, оставленная капитаном своему заместителю Монро. Перечислив то, что нужно будет сделать на острове, чтобы благополучно дождаться судна, капитан Бартлетт добавил весьма важный пункт: «Пожалуйста, поддержите хорошее настроение в лагере».

По дороге к материку капитану пригодилась вся его двадцатилетняя полярная тренировка. Берег Сибири он увидел на тринадцатый день похода во льдах. На семнадцатый день они вступили на побережье, и почти тотчас Катактовик увидел след саней.

А затем была душная яранга чукчей и запись в дневнике о годовщине открытия Северного полюса…

Дальнейшее путешествие капитана Бартлетта и его спутника вдоль побережья Сибири не изобиловало приключениями. Но по меньшей мере два обстоятельства бросаются в глаза при чтении записей капитана.

Первое из них — радушие и отзывчивость тех, с кем свела судьба двух путешественников. «Никогда мне не приходилось сталкиваться с таким благородным гостеприимством, и никогда я не испытывал большей благодарности за сердечность приема, — вспоминает Бартлетт. — Это было, как я потом узнал, типичным образцом подлинной человечности этих простых добрых людей».

И второе — путевой дневник невольно уже одним перечнем встреч показывает, кто в те годы хозяйничал на далекой окраине русской земли. Среди первых русских, встреченных Бартлеттом, оказался купец Караваев. К удивлению капитана, он, как и многие другие люди на побережье, говорил по-английски. Ему часто приходилось иметь дело с иностранными торговыми гостями, осевшими на чужой земле.

Местные жители знали, что такое доллар. И что такое обман — тоже. По дороге к американскому купцу Ольсену, обосновавшемуся в Колючинском заливе, Бартлетт услышал от чукчи на сносном английском языке:

— Белый человек обещал дать вещи за песцовые шкуры — не дал. За медведя не дал! Белый человек ничего не дал! Белый человек уехал. Вернуться забыл.

На мысе Сердце-камень Бартлетт встретил норвежца мистера Волла. В поселке Эмма — австралийского купца мистера Карпендаля. Там же — мистера Томсона, у которого был торговый склад. А всего на северо-восточной окраине России вели крупные торговые дела почти три десятка иностранных предпринимателей.

В бухте Эммы Бартлетта принял на борт корабль «Герман», чтобы быстрее доставить на Аляску. Вечером 27 мая 1914 года капитан вступил на американскую землю. Скорее дать телеграмму в Оттаву, морскому управлению Канады о тех, кто ждет на острове! Но…

«Я отправился на телеграф, являвшийся военной станцией армии Соединенных Штатов. У меня осталось очень мало денег, а сержант отказался отослать телеграмму в Оттаву без оплаты депеши. Я не ожидал этого. Сотни миль я прошел, чтобы добраться до телеграфа, и теперь столкнулся с таким препятствием!»

После того как известие о бедственном положении людей с «Карлука» дошло до Оттавы, канадское правительство попросило о помощи Россию. Ледокольный пароход «Вайгач» пошел к острову Врангеля, пытался пробиться сквозь льды, но сильно помял корпус и сломал винт.

Позднее обстановка переменилась и шхуне, «Король и крылья», которая направлялась для торговли к побережью Сибири, удалось снять канадцев с острова.

В море их на корабле «Медведь» встретил капитан Бартлетт.

— Все, все здесь? — крикнул он, когда суда сблизились.

— Нет, — ответили ему, — Маллох, Мэмэн и Брэдди умерли на острове.

И Бартлетт подвел печальный итог: «Вернулось девять белых из двадцати…»

Казалось бы, вся история с гибелью «Карлука» могла стать поводом лишь для размышлений о том, что в Арктике всегда надо быть готовым к неожиданностям и к жертвам.

«Капитан Боб» отнюдь не считал, что вынужденная высадка его группы может иметь какие-либо последствия для судьбы острова. Но мировая война, а затем революция и гражданская война в России показались некоторым деятелям подходящим поводом для того, чтобы предпринять кое-какие авантюры на нашем крайнем северо-востоке и, в частности, сменить флаг над неоспоримо русской землей в океане. Среди таких деятелей оказался даже Вильялмур Стефанссон — организатор экспедиции «Карлука».

В последующие годы этот выдающийся полярник стал другом Советского Союза, сотрудничал с нашими учеными и во время «холодной войны» подвергался за это травле. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь: во времена, к которым относится наш рассказ, Стефанссон говорил, что остров Врангеля необходим Великобритании для развития ее воздушных путей, как база дирижаблей и аэропланов.

И в 1921 году, когда голодавшей России было не до защиты северных владений, некий Аллан Крауфорд в сопровождении канадцев и эскимосов высадился на остров Врангеля. Высадившись, он немедленно поднял на каменистом берегу британский и канадский флаги. Затем составил документ, в котором упомянул, что остров служил приютом для оставшихся в живых членов экипажа бригантины «Карлук».

На этом основании, говорилось в бумаге, «я, Аллан Редьярд Крауфорд, уроженец Канады, британский подданный… объявляю этот остров, известный под именем острова Врангеля, состоящим в настоящее время под владением его величества Георга, короля Великобритании и Ирландии, доминионов в пределах морей, императора Индии и пр., и пр., и пр., и являющимся частью Британской Империи…

Боже, храни короля!»

Крауфорд положил этот странный документ внутрь сложенного из камней гурия 16 сентября 1921 года.

А два года спустя судно, которое доставило к острову сменный оккупационный отряд, нашло там эскимоску Аду Блекджек, находившуюся на грани душевного заболевания. Крауфорд бросил ее на зимовке с безнадежно больным канадцем, а сам с остальными пытался выбраться к побережью Сибири.

Но у Крауфорда не было опыта и воли Бартлетта: ни он, ни его спутники так и не увидели материка…

* * *

Летом 1924 года северо-восточные окраины нашей земли стали свидетелями гонок двух кораблей.

Трудно представить место, менее подходящее для таких состязаний, чем негостеприимные арктические воды с многолетними льдами. Однако именно среди этих льдов и находилась цель, к которой стремились корабли.

Они стартовали в разных, далеко отстоящих друг от друга портах. Их команды говорили на разных языках. У них было разное снаряжение. Но и на том и на другом судне главным грузом, который они стремились возможно быстрее доставить к месту назначения, был флаг своего государства.

Собирая материалы для рассказа об этих гонках, я пользовался воспоминаниями очевидцев, извлечениями из хроники города Нома, а также сообщениями сотрудников музея в городе Магадане, которые заинтересовались историей двух экспонатов: бутылки с запиской на английском языке и значка, где эмалевая красная звезда восходила над выгравированной картой северо-восточных окраин Советского Союза.

…В июне 1924 года канонерская лодка «Красный Октябрь» получила по радио приказ о возвращении из лимана Амура. Через несколько дней она появилась на владивостокском рейде. Небольшой корабль с довольно высокой трубой и двумя мачтами мало напоминал военное судно. Любой мальчишка во Владивостоке знал, что еще недавно канонерская лодка была портовым ледоколом «Надежный», который зимой прокладывал кораблям дорогу в гавань.

На корабле состоялось короткое совещание. Начальник будущей экспедиции Борис Владимирович Давыдов, невысокий, худощавый моряк с коротко подстриженными усами, уже немолодой, но весьма бодрый и подвижный, собрал командный состав «Красного Октября» и сообщил о полученном из Москвы правительственном задании. Задание было нелегким. Кто-то спросил, когда канонерка должна выйти в поход.

— Через месяц, — ответил Давыдов. — Мы должны через месяц покинуть Владивосток.

Спорить с Давыдовым было трудно. Он принадлежал к старой гвардии русских полярников. Выпускник Военно-Морской академии, превосходный гидрограф и астроном, Борис Владимирович участвовал в экспедиции Северного Ледовитого океана, которая в 1910–1915 годах на кораблях «Таймыр» и «Вайгач» выполнила обширнейшую программу исследования полярных окраин России. Давыдов свыше двух с половиной лет командовал «Таймыром». Он, таким образом, совмещал в себе ученого-гидрографа и полярного судоводителя, а сверх того слыл весьма энергичным и целеустремленным человеком.

Через три дня после возвращения «Красного Октября» ремонтники уже стучали молотками на корабле, готовя его к дальнему рейсу. А вскоре грузчики принялись таскать в трюмы всякую всячину — муку, бочки с рыбой, доски, канаты, инструменты.

Продовольствия брали на четырнадцать месяцев. Продукты наскребли не без труда, и притом такие, что придирчивый полярный исследователь наверняка забраковал бы большую часть мешков и бочек. Теплое обмундирование можно было назвать полярным с большой натяжкой. Не первосортным был и уголь. Но страна только начинала вставать на ноги, а на Дальнем Востоке, как известно, интервенты оставались особенно долго.

20 июля 1924 года канонерская лодка «Красный Октябрь», дымя высокой трубой, покинула Владивосток и взяла курс на север, к острову Врангеля.

От цели плавания ее отделяли пять с половиной тысяч километров.

* * *

Прекрасно снаряженная шхуна «Герман» покинула свой порт двумя днями раньше «Красного Октября».

От цели плавания — острова Врангеля — ее отделяли всего тысяча двести километров.

«Герман» стартовал из Нома, городка на побережье Аляски.

Странной была судьба этого городка! Он вырос во время аляскинской «золотой лихорадки», талантливо и ярко описанной многими романистами. Его не раз посещали и русские путешественники.

В начале века на шхуне «Самоа» там побывала небольшая экспедиция русских специалистов по добыче золота. «Я увидел нечто необычное, — вспоминал один из них. — Весь берег на много миль в длину представлял собой настоящий лагерь. Палатки, палатки, палатки, сколько тысяч этих палаток — трудно и сказать. На рейде целый лес мачт всевозможных пароходов, барок и шхун. Вот и весь Ном, золотой город, выросший за несколько месяцев».

Впрочем, была в Номе и настоящая улица с домами, наскоро сколоченными из досок. По ней среди густой толпы золотоискателей носились собачьи упряжки. «В кабаках под хриплое пение довольно отвратительных певиц, иногда разукрашенных синяками на лице, публика играет в карты, кости, рулетку. Доллары ручьями льются из одного кармана в другой».

Но к тому времени, когда Ном провожал шхуну «Герман», золотоискатели давно покинули его улицы. Он стал тихим городком с деревянными мостовыми, с магазинчиками, торгующими пушниной, с небольшими аккуратными домиками, завезенными сюда в разобранном виде на кораблях.

Почти все в этом городе принадлежало Карлу Ломену, «оленному королю». И не только в Номе, но и в окрестной тундре, где кочевники пасли огромные стада мистера Ломена.

Проводы шхуны были для жителей Нома таким развлечением, которым не следовало пренебрегать. В рейс шхуну «Герман» должен был повести капитан Лэн — опытный полярник. Снарядил экспедицию «оленный король».

Проводы «Гормана» были впоследствии описаны в местной еженедельной газете, также принадлежавшей мистеру Ломену. «Король» напомнил капитану Лэну: «Герман» должен пробиться к острову любой ценой, поскольку мистер Ломен откупил права на этот остров у канадцев, а он не из тех людей, что бросают деньги на ветер. На острове непуганые песцы и белые медведи, там хороший промысел моржей и тюленей, и, наконец, там будут пастись стада северных оленей, принадлежавших мистеру Ломену.

— Над островом должен развеваться звездный флаг — и вы водрузите его! — сказал на проводах шхуны «оленный король». — Я верю, что капитан Лэн сумеет опередить большевиков!

Быстроходная шхуна покинула гавань Нома и взяла курс на запад.

* * *

Канонерская лодка «Красный Октябрь», зарываясь в зеленые волны, миновала воды Японского и Охотского морей, вышла в Тихий океан, прошла вдоль берегов Камчатки и приблизилась к крайней северо-восточной оконечности страны. В бухте Провидения ей предстояло в последний раз запастись углем и пресной водой для плавания в Северном Ледовитом океане.

Канонерка была хорошим и ходким, но чрезвычайно прожорливым судном. Топки ее четырех котлов поглощали неимоверное количество угля. Топливом забили не только трюм, но и каждый уголок корабля, каждый свободный метр палубы. От угольной пыли нигде не было спасения. Суп на столе кают-компании цветом мало отличался от желудевого кофе.

Перегруженность корабля топливом тревожила Давыдова: прочный стальной пояс, защищавший нижнюю часть борта от ударов льдин, осел глубоко под воду. Ледокольный корабль на некоторое время превратился в обыкновенный пароход.

Пока канонерка стояла в бухте Провидения, Давыдов из разговоров с местными жителями узнал, что четыре года назад сюда приходило американское охранное судно. Непрошеные гости бродили по берегу с фотоаппаратами, что-то записывали, собирали образцы камней, расспрашивали, богаты ли окрестности пушным зверем. Корабль исчез так же внезапно, как появился, и с тех пор здесь его не видели.

В бухте Провидения состав экспедиции на «Красном Октябре» пополнился тремя чукчами. На борт приняли также собачьи упряжки.

10 августа до отказа загруженный корабль обогнул скалистый выступ мыса Дежнева. Льдов не было. На судне занялись научными работами. Трал «прощупывал» неровности дна. С больших глубин доставали рачков и водоросли.

Плавание продолжалось без помех до полудня 12 августа, когда канонерка взяла курс прямо на остров Врангеля. Вскоре появились льды. Сначала вдоль бортов «Красного Октября» плыли отдельные льдины. Их становилось все больше. В сотне метров от корабля они сливались уже в сплошное белое поле.

Густой дым повалил из трубы канонерки. Корабль с разгону врезался во льды, давил, топил, подминал их. Но торосистые льдины, не один год плававшие в океане, были для него почти непреодолимым препятствием.

Давыдов не покидал мостика. Конечно, можно продолжить штурм. Но имеет ли он право рисковать запасами угля, которые и так тают с катастрофической быстротой? Не благоразумнее ли лечь в дрейф и подождать, пока переменится ветер и ослабит плотность преграды?

Корабль замер среди зеленовато-белой массы. Ветер и подводные течения медленно потащили его сначала на север, потом на юг. Это продолжалось три дня. Настроение на судне упало: ведь так недолго и зазимовать.

Ветер не менял направления и лишь сплачивал поля и глыбы. Давыдов решил лечь на обратный курс и попытаться, идя вдоль кромки льда, найти брешь в преграде.

Канонерка пробилась к выходу из западни. Но дальнейший поход вдоль кромки не дал ничего утешительного: в сплоченном, тяжелом льду не было лазейки. И что хуже всего — лед дрейфовал к югу. Значит, с каждым часом ширина перемычки между кораблем и целью похода не уменьшалась, а увеличивалась.

Ждать перемены обстоятельств? Или, рискуя застрять на зимовку, таранить тяжелые льды? Давыдов медлил с решением.

Возможно, он представил себе, что где-то недалеко вот так же ищет прохода во льдах судно под чужим флагом, стремясь во что бы то ни стало прийти к цели раньше советского корабля. Отрывисто звучат слова команды, мечется по мостику капитан, сосущий трубку с душистым английским табаком…

— Будем пробиваться, — приказал, решившись, Давыдов.

Он не был, безусловно, уверен в способности корабля преодолеть такие льды. Ему доложили также, что запасы топлива крайне ограниченны и риск, таким образом, весьма велик.

— Действуйте, — сказал Давыдов. — Если кончится уголь, будем жечь переборки.

Машины заработали на полную мощность. В отсветах пламени кочегары, обливаясь потом, без устали подбрасывали уголь в топки. Канонерка дрожала, в салоне звенели стаканы, судовой колокол звонил сам собой, пока ему не подвязали язык. Казалось, котлы не выдержат давления и взлетят на воздух.

В корпусе судна появились вмятины. Огромные торосы нависали над палубой корабля. Вот-вот они совсем остановят его, зажмут, стиснут…

Начальник экспедиции не спал двое суток. Он стоял на мостике с синими кругами под глазами, но с тщательно выскобленными бритвой щеками.

Утром на третий день туман, только что отсвечивающий изнутри бледным сиянием льдов, вдруг потемнел. Хороший признак! Он сулил чистую воду.

«Никогда нельзя было представить себе, что канонерская лодка „Красный Октябрь“ была бы в состоянии прокладывать себе путь среди таких нагромождений крупных обломков полей и громадных торосистых многолетних льдин», — писал впоследствии в отчете о плавании Б. В. Давыдов.

Утром канонерка пробилась к темной полынье. И почти одновременно с мостика увидели каемку береговых скал.

Это был остров Врангеля.

«Красный Октябрь» вошел в бухту, удобную для стоянки.

На ближайшем холме всю ночь ухали взрывы. Летели вверх комья вечномерзлой земли. На заре над островом установили высокую мачту.

Весь личный состав экспедиции выстроился на гребне холма.

В торжественной тишине на мачту был поднят железный алый флаг с вырезанными на нем буквами: «СССР». Радостным «ура», повторенным трижды, моряки приветствовали советский флаг над русским островом.

Недалеко от подножия мачты установили медную доску с краткой надписью на русском и английском языках: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Гидрографическая экспедиция Дальнего Востока, 19 августа 1924 года».

Теперь, когда главная задача была выполнена и исторические права Советской страны на остров еще раз закреплены, «Красный Октябрь» медленно двинулся вдоль южного берега. На острове, несомненно, хозяйничали хищники. У валявшихся на берегу трупов моржей были отрезаны головы. Видимо, неизвестные забирали только моржовый клык, выбрасывая все остальное.

В бухте Сомнительной моряки наткнулись на небольшие землянки из плавника и развешанные для просушки шкуры белых медведей. В землянках было пусто. Впрочем, записка на английском языке, вложенная в бутылку, сообщала, что обитатели землянок находятся неподалеку.

Едва моряки вернулись на корабль, как из-за мыса показалась шлюпка. В тишине безветренного дня еще издали слышались оживленные голоса людей, гребущих к кораблю. Они изо всех сил работали веслами. Человек, сидевший у руля, с крайне довольным видом размахивал шляпой.

Шлюпка была уже недалеко, как вдруг ее рулевой испуганно вскрикнул, а остальные резко затормозили веслами: порыв ветра распрямил над канонеркой красный флаг. Непрошеные гости острова увидели, что судьба свела их с теми, кого им меньше всего хотелось встретить.

Шлюпка повернула назад. Гребцы налегли на весла с удвоенной силой. Поздно! Сигнал с канонерки заставил их вернуться к борту корабля.

И вот они стоят перед советскими моряками. Один в шляпе, с белой повязкой на глазу. Он нервно кутается в меховой воротник короткой куртки. Его спутники-эскимосы растеряны до крайности.

— Ваше имя? Национальность? — спрашивает Давыдов у человека с белой повязкой.

— Чарльз Уэллс из города Нома. Американец.

— По какому праву вы промышляете на советской земле? Разве у вас есть разрешение советских властей?

Американец разыгрывает изумление. Как? Это советская земля? Тут какое-то недоразумение! Разве не здесь жили люди из экипажа раздавленной льдами канадской шхуны «Карлук»? А в 1921 году здесь же высадился молодой канадец Крауфорд со спутниками и поднял британский флаг. И разве русские не знают, что господин Мекензи Кинг, всеми уважаемый премьер-министр Канады, заявил тогда же, что остров Врангеля — новое владение короля Георга?

Правда, лично он, Чарльз Уэллс, думает иначе. Он считает, что остров Врангеля — американская территория, поскольку на ней находится сейчас четырнадцать жителей Аляски, высадившихся здесь со шхуны «Дональдсон» в прошлом 1923 году. Они ожидают прихода шхуны из Нома, на которой господин Карл Ломен…

Давыдов, выслушав американца, напомнил ему, чей флаг по праву должен развеваться над островом. Всякий, кто останется здесь без разрешения советских властей хотя бы только ради промысла, будет рассматриваться как хищник.

— Вы и все, кто с вами находится на острове, будут взяты на борт корабля, — сказал Давыдов. — Мы не считаем вас и тем более эскимосов ответственными за совершенные действия. Эскимосы — невольные исполнители чужих распоряжений. Ответственными являются люди, пославшие вас. Орудия лова и добыча будут конфискованы согласно международным законам. Все ли вам ясно?

— Да, сэр. — Убедившись, что ему не грозит ничего страшного, американец повеселел и первым поднялся по трапу на борт канонерки.

Если бы «оленный король» Аляски мог видеть это, он надолго потерял бы душевное равновесие. Но что было бы с Карлом Ломеном, если бы он, кроме того, узнал, что в это самое время капитан Лэн на «Германе» безнадежно застрял у маленького островка. Там он и поднял американский флаг, предназначенный для острова Врангеля: не пропадать же флагу зря!..

Осенью в канадских и американских газетах появились заголовки: «Советы подняли свой флаг над островом Врангеля», «Красное судно вывезло американца и эскимосов с острова Врангеля», «Русская экспедиция достигла цели».

Позднее выяснилось, что к острову шел не только капитан Лэн. Газета «Таймс» 18 октября 1924 года сообщила: «Охранный крейсер „Бэр“, моторные шхуны „Герман“ и „Серебряная волна“, три американских судна, тщетно пытались пробиться к острову Врангеля этим летом».

* * *

В 1925 году советским властям стало известно: Канада собирается снарядить новую экспедицию к острову Врангеля. Потом появилось сообщение газеты «Аляска уикли»: Карл Ломен не успокоился, он намерен сделать «официальную заявку» на тот же остров.

Советское правительство решило послать в Арктику людей, способных не только подтвердить, но в случае необходимости и отстоять права на территорию, над которой поднят красный флаг.

Бориса Владимировича Давыдова уже не было в живых: он умер вскоре после возвращения экспедиции «Красного Октября». Дальневосточный краевой комитет партии поручил организацию новой экспедиции коммунисту Георгию Ушакову. Ему было, как уже упоминалось, двадцать пять лет. Усы не делали его старше. До той поры он не провел в Арктике ни одного дня.

Во Владивостокском порту слух о назначении «мальчишки» встретили удивлением и неудовольствием. После всеми уважаемого Давыдова, настоящего моряка и полярника, какой-то Ушаков!

Дело не клеилось с самого начала. В порту не было судов, пригодных для нового рейса к острову. Дальторг повел переговоры о покупке шхуны «Мод», на которой ходил вдоль берегов Сибири Руал Амундсен. Владельцы запросили непомерную цену, хотя судно без дела простаивало у причалов Нома. Дальторг согласился уплатить.

Тогда цена подскочила вдвое. Дальторг снова телеграфировал согласие и объявил набор команды. Владельцы шхуны тянули с окончательным ответом, а потом сообщили: «Мод» продана торговой компании Гудзонова залива, действующей на американском севере.

Не означало ли это, что кое-кому решительно не хотелось, чтобы советская колония высадилась на острове Врангеля?

Ушаков, которому взялся помогать опытный капитан П. Г. Миловзоров, принялся искать сколько-нибудь подходящее судно у причалов владивостокской бухты Золотой Рог. Среди ветеранов, изрядно потрепанных за годы интервенции и разрухи, выбрали пароход «Ставрополь». Бывалые люди качали головой, сходясь на том, что эту посудину при сжатии льдов может раздавить, как раздавило «Карлук».

Пока капитан Миловзоров занялся ремонтом «Ставрополя», Ушаков отправился в Шанхай и Японию, чтобы закупить кое-что из недостающего научного оборудования и снаряжения. На пути к японским берегам жандармы долго и нудно не то расспрашивали, не то допрашивали его. Интересовались родственниками до седьмого колена, спрашивали, не воевал ли «уважаемый господин большевик» с подданными японского императора, а если воевал, то где именно и в рядах какой именно части. Ушаков отмалчивался, отшучивался. Неожиданно его спросили:

— Есть бог или нет?

— Японская жандармерия так хорошо осведомлена обо всем на свете, что, конечно, знает это лучше меня, — ответил Ушаков.

Потом, уже в порту Хакодате, он случайно прочитал на бумажке, прикрепленной к конторке купца, свою фамилию. Рядом с иероглифами на английском языке были описаны его приметы. Купец пробормотал, что слышал радиопередачу из Владивостока и вот записал на всякий случай…

Бумажку, видимо, разослали по всем портовым лавкам. Но если бы даже кое-кто из купцов сплошал и не запомнил, какие именно товары купил русский, то шпик, по пятам сопровождавший Ушакова, исправил бы эту оплошность.

Книги специального характера Ушаков заказал в Ленинграде. Почему-то в смете забыли о библиотеке, и пришлось тратить свои деньги. Кое-что удалось достать во Владивостоке. Здесь же Ушакова снабдили приборами для научных наблюдений.

Нашлись бывалые люди, советчики во всем, что касалось жизни на Севере. Среди них оказался и бывший купец Караваев, с которым встретился когда-то капитан Бартлетт. Не все советы, как впоследствии убедился Ушаков, были полезными. Это лишний раз доказывало, что даже на Дальнем Востоке слабо знали крайние северо-восточные районы страны.

Когда 15 июля 1926 года «Ставрополь» покинул Владивосток, особоуполномоченный Далькрайкома по управлению островом Врангеля и соседним островом Геральд имел под своим управлением лишь доктора Савенко с супругой. Остальных колонистов Ушаков должен был завербовать среди северных охотников по дороге к «своим владениям».

Первым присоединился к экспедиции промышленник Скурихин. Дело было в Петропавловске-на-Камчатке, где «Ставрополь» брал уголь. Скурихин пришел по срочному вызову в обком партии и, выслушав предложение Ушакова, сказал достаточно неопределенно:

— Хорошо, я подумаю.

Несколько часов спустя громыхающая телега с домашним скарбом остановилась подле пароходного трапа. Скурихин успел за это время сдать в аренду домик, продать корову и вообще вполне подготовиться к долгой жизни на острове Врангеля с женой и дочкой.

Пожалуй, можно вспомнить лишь один случай подобных молниеносных сборов: моряк Бернт Бентсен во время стоянки «Фрама» в Тромсе зашел поглазеть, что за человек Нансен, а несколько часов спустя его матросский сундучок уже был затиснут под койку в каюте корабля, направляющегося к Северному полюсу. Но норвежец-то был перекати-полем, одиноким морским бродягой…

Главные надежды Ушаков возлагал на эскимосов, промышлявших в бухте Провидения.

Будь это в наши дни, охотников, пожалуй, пригласили бы на корабль и начальник в обстоятельном докладе обрисовал бы задачи будущей колонии. Но в 1926 году маленький народ в основном жил еще по общественным законам патриархально-родового строя. Эскимосы верили колдовству шаманов, считали волка, ворону и лисицу священными животными, лучшим лакомством признавали сырую кожу кита, одевались в одежду из звериных шкур, украшали лица татуировкой и пуще всего на свете боялись злых духов «тугныгат» во главе с всесильным чертом. К тому же многие северяне с трудом понимали русскую речь, и посему самый яркий, насыщенный удачно подобранными цитатами доклад не произвел бы на них должного впечатления.

Первая встреча Ушакова с эскимосами, казалось, не сулила ничего хорошего. «Ставрополь» пришел в бухту Провидения светлой летней ночью. Едва Ушаков спрыгнул со шлюпки на сонный берег, как из стоявшей у воды юрты выскочили две перепуганные девочки и понеслись по отмели. За ними следом появился старик. Он бежал, занеся над головой острый гарпун, каким эскимосы бьют морского зверя. Еще мгновение и… Но тут Ушаков подставил преследователю ногу.

Вскочив, взбешенный старик замахнулся гарпуном, целя в грудь обидчика. Тот побледнел, но остался недвижимым, смотря не на смертоносное острие, а в глаза старику. И рука опустила оружие…

Старого эскимоса звали Иерок. Девочки были его дочерьми. Бутылка спирта едва не стала причиной трагедии.

Утром Иерок с опущенной головой поднялся на «Ставрополь». Ушаков не стал читать ему морали. Он сделал вид, что вообще ничего не случилось, и просто рассказал старому охотнику, куда и зачем идет корабль. Может, Иерок тоже попытает счастья?

А через час возбужденные эскимосы обсуждали важную новость: Иерок собирается покинуть бухту, он уходит на новые места с большевиком, который одним взглядом остановил занесенную для удара руку.

Иерок едет? Но раз такой уважаемый охотник решился, то чего же мешкать другим? И двинулись на «Ставрополь» молодые и старые с нехитрым своим скарбом. В большинстве это были бедняки. Ничто особенно не привязывало их к поселку в бухте Провидения.

К сожалению, и здесь, и у мыса Чаплина, где «Ставрополь» принял на борт три семьи чукчей, родственные связи потянули в будущую колонию людей, которых Ушаков с удовольствием оставил бы на материке, например шамана Аналько или лодыря и тунеядца Старцева. Однако без них отказывались ехать другие, очень нужные, работящие люди.

Когда «Ставрополь» взял курс на остров Врангеля, на его борту набралось пятьдесят пять будущих колонистов — русских, эскимосов, чукчей. Среди них был учитель Иосиф Павлов, согласившийся поехать старшим промышленником. Уроженец холодной окраины России, женатый на эскимоске, прекрасно знающий языки и обычаи северных народов, он стал другом и помощником Ушакова. (Когда уже незадолго перед войной Георгий Алексеевич узнал, что Павлов умер, что умерла и его жена, он взял к себе на воспитание их сына Володю. Володя переехал с острова Врангеля в Москву, вырос в доме Ушакова и, став связистом, уехал работать в родную Арктику.)

В 1926 году ледовая обстановка в Чукотском море была как будто специально заказана для рейса «Ставрополя». Капитан Миловзоров искусно использовал проход в тяжелых льдах, найденный после недолгого маневрирования, и провел судно в бухту Роджерс.

«Угрюмо встретил нас остров. Его суровый вид, плохая слава, безжизненность и могилы погибших оккупантов наводили на тяжелые мысли. Пароход „Ставрополь“, завезший нас на остров, выгрузив продукты и снаряжение, 15 августа 1926 года покинул о. Врангеля. С этого дня всякая связь с материком была утеряна. В течение трех лет только один раз нас навестили гидропланы. Все эти три года мы были предоставлены самим себе и могли рассчитывать только на свои силы…

Полное незнакомство с необитаемым до нас островом, с его природой и условиями жизни сделали первый год существования колонии самым тяжелым».

Так писал Георгий Алексеевич Ушаков сразу после возвращения с острова.

Первый год…

Они высадились на песчаной косе бухты Роджерс, красной в лучах незаходящего ночного солнца. Пока ставили палатки, пока усмиряли ездовых собак, яростно бросавшихся на невиданных «зверей» — коров, пока разжигали первые костры из плавника, Ушаков на маленьком самолете, который до поры до времени стоял на корме «Ставрополя», облетел свои владения.

Летчик Кальвиц снижал самолет над бухтами, вел его вдоль речных долин, удивляясь, как расходится действительное их расположение с обозначенным на старых картах. Ушаков с удовольствием разглядывал лежбища моржей, сулившие богатую добычу охотникам. Но успеют ли они заготовить мясо? Ведь полярное лето, едва начавшись, уже кончается.

Расчетливый эгоизм требовал задержать «Ставрополь», чтобы команда и специально нанятые еще во Владивостоке плотники помогли достроить маленький поселок, высвободив охотников. Но Ушаков слышал столько рассказов о том, как быстро меняется в арктических водах ледовая обстановка! И он решил, что поступит по совести, отпустив корабль.

Действительно, вскоре после того как на горизонте растаял пароходный дым, крепкий ветер нагнал густой лед, который неминуемо зажал бы «Ставрополь».

Массы движущегося льда отпугивали и охотников. Отдаленный рев моржей слышался там, куда можно было добраться лишь по сталкивающимся, крошащимся льдинам. Никто не спешил рисковать жизнью.

Положение складывалось тревожное. Того, что заготовили в первые дни, могло хватить ненадолго. А без запасов мяса — голод.

Эскимосы ждали, что будет делать умилек. Это емкое слово, которое означало и начальника, и вожака, и кормчего, вообще того, кто должен решать и кто за всех в ответе, быстро приклеилось к Ушакову.

Умилек мог приказывать. Но он решил убеждать. Убеждать терпеливо, не жалея времени и слов.

В его дневниках есть записи разговоров с Иероком и другими эскимосами. Это долгие и трудные разговоры. Стройная цепь логических доказательств, увы, не всегда побуждала собеседника к действию.

Ушаков убеждал Иерока: без мяса худо, без мяса пропадем, надо ехать на охоту. Нерок соглашался со всеми доводами, но не двигался с места.

Тогда Ушаков сам взял ружье, Нерок — тоже. Вдвоем пошли к лодке. За ними без лишпих слов — Павлов. За Павловым — еще пять смельчаков.

Моржи были у кромки ледового пояса. Льдины вздымались на штормовой волне. Одна перевернулась возле лодки. Вода забурлила воронкой, снова вытолкнула ледяной столб, который тут же с треском и звоном рухнул набок, обдав охотников каскадом брызг.

Недаром, однако, Иерок считался лучшим рулевым побережья. Как некогда Нансен, Ушаков убедился в поистине поразительном умении эскимосов приноравливаться к буйству стихий.

Нансен, выходя на промысел, был наблюдателем, гостем. Результаты охоты, конечно, интересовали его, но не больше. Ушакова же само положение умилека делало ответственным и за промысел, и за благополучие всей колонии. Трагическая участь отряда Аллана Крауфорда, который не сумел вовремя заготовить моржовое мясо, не оставляла Ушакову никаких иллюзий относительно того, что позднее можно будет поправить дело.

В первую поездку с Иероком добыча не была обильной — два самца. «Две моржовые туши могли стоить жизни восьми человек, — признавал потом Ушаков, — но недостаток мяса зимой привел бы к еще большим жертвам».

Однако, как бы ни была важна добыча, Ушаков добился смелым выходом в бурное море гораздо большего: его молчаливо признали в охоте на моржей равным эскимосу.

Конечно, у него еще не было умения. Но все видели, что русский начальник не прячется за спины других, а первым идет туда, где опасно.

Он закрепил свое право быть умилеком. Он, по общему признанию, «умел жить». Эскимосы, язык которых в отличие от цивилизованных европейцев не знает бранных слов, распалившись, в гневе, пускают в ход лишь одно крайне оскорбительное выражение: «Клахито пых ляхе» («Слабый, не умеющий жить»).

От первой победы иногда еще очень далеко до окончательной. Ушаков и Павлов понимали, что для удачи промысла нечего всем тесниться вокруг бухты Роджерса. Остров велик, нет зверя в одном месте — ищи в другом. И, предприняв разведки, Ушаков нашел лежбища моржей возле удобных для жилья мест в других частях острова.

Но никто не захотел переселиться туда. Почему?

Потому, видите ли, что места уже заняты. Кем же? Чертом Тугнагако. По каким-то приметам эскимосы определили — конечно, не без помощи шамана Аналько, — что этот черт облюбовал себе местечко именно там.

Как им хотелось отделаться от него при отъезде на остров! Они тогда даже лица намазали сажей, чтобы Тугнагако не узнал, кто именно уезжает. Но провести Тугнагако не так-то просто, он тоже перебрался на остров. С ним шутки плохи! Он бы и в бухте Роджерса натворил бед, да, как видно, побаивается большевика…

Ушаков убеждал, доказывал, высмеивал робких, пытался сыграть на самолюбии храброго Иерока — все тщетно. А показать пример, бросить надолго поселок и переселиться на новое место он не мог. Дело зашло в тупик, победа осталась за Тугнагако…

Расплата за суеверия не заставила себя долго ждать. Она пришла в темную пору, когда лютовали морозы, когда остров хлестали метели и об охоте нечего было и думать. Люди еще могли обходиться без привычного мяса, но собаки отказывались глотать вареный рис и дохли одна за другой.

Как только выдался подходящий день, Ушаков с Иероком, Павловым и молодым эскимосом Таяном погнали упряжки на север. Надежда была на медвежатину. Но следы зверей неизменно приводили к опасной перемычке молодого льда. Он дымился паром полыньи и, как видно, сильно подмывался течением.

Охотники, идя по следам медведей, останавливались перед ним раз, и два, и три. Наконец Ушаков рискнул.

«Через пять минут я уже по плечи окунулся в холодную воду и тщетно пытался достать ногами дно. Быстрое течение тянуло под лед, и я с трудом боролся с ним. Таян помог мне выбраться из „ванны“, но через пятнадцать метров от него самого на поверхности льда осталась одна голова. Однако он успел выхватить свой нож и, по рукоятку воткнув его в лед, легко держался, пока я не подоспел на помощь. Вытащив его из воды, я тут же снова провалился сам».

Запись в дневнике Ушакова отмечает, что он провалился пять раз, Таян — четыре. Медведи же, за которыми они гнались, не стали поджидать неудачников и ушли восвояси.

Одежда охотников на морозе превратилась в ломкий ледяной панцирь. До жилья им надо было добираться семьдесят километров.

После зимних поездок и купания Ушаков перенес тяжелейшее воспаление почек — болезнь, которая на острове Врангеля стоила жизни двум спутникам капитана Бартлетта. Ушаков выжил, но последствия болезни с тех пор мучили его до последнего дня.

Старого Иерока испытания тяжелой зимы свалили с ног. Иерок умирал от воспаления легких. Сам тяжело больной, Ушаков приплелся в его юрту. Старик бредил, звал умилека на охоту, мешая русские и эскимосские слова:

— А, умилек… Компания… Таяна мы возьмем… Сыглагок… Сыглагок…

Ушаков чувствовал неотвратимость близкой потери. На его глазах из жизни уходил друг. «Вспомнилось, как он в темную бурную ночь, заставшую меня с Таяном и Анакулей на байдаре в бухте Роджерс, собрал всех охотников и отправился на поиски… Яркими картинами пронеслись сцены на совместной охоте и длинные вечера в палатке, проведенные около сооруженной им же жировой лампы».

В полночь Иерок умер.

Черт забрал Иерока. Черт свалил с ног большевика. Черт оказался сильнее.

И однажды к больному Ушакову пришел встревоженный Павлов: эскимосы намереваются по льдам уйти на материк, потому что тут, на острове, им все равно не будет житья от злого Тугнагако.

Уйти, не зная дороги?! Уйти почти на верную гибель?

Ушаков велел созвать всех к себе. Он был красноречив и убедителен, уговаривая охотников выйти на промысел. Эскимосы и чукчи отрицательно качали головой.

Оставался единственный довод.

Ушаков встал пошатываясь и велел запрягать собак. Его долго отговаривали, не пускали. Он сел на нарты, тронул упряжку, оглянулся, надеясь, что другие потянутся за ним. Он увидел лишь неподвижно, молча стоящих людей, скованных страхом.

Собаки вынесли упряжку на свежий медвежий след. Ушаков уложил зверя с первого выстрела. Забрав кусок мяса, он, еле живой, растянулся на нартах и пустил упряжку по старому следу. Он никогда потом не мог вспомнить, как ехал домой: сознание помрачилось, слабость мешала повернуться, чтобы посмотреть дорогу.

В тот день умилек одержал решающую победу в маленьком островном мире. Эскимосы и чукчи увидели, что даже больной большевик оказался сильнее черта, сумев отнять у него жирного, вкусного медведя.

С тех пор тому, кто заикался о бегстве на материк, стали говорить, что он не умеет жить.

Нансен в свое время несколько идеализировал патриархальный быт эскимосов. Он говорил полушутя, полусерьезно, что только у эскимосов видел настоящий коммунизм.

Роберт Пири шел к полюсу в сознании «величия белого человека». В записях Роберта Бартлетта есть заметка: эскимос попросил перо, чтобы написать письма друзьям. «Я дал ему перо, так как знал, что у нас их было много, и подумал: „Что сказал бы Пири?“ Он не поверил бы, что эскимос хочет писать. В его представлении жители льдов — эскимосы не были способны к умственной деятельности».

Ушаков был терпелив и мудр в завоевании душ порученных ему людей. Просто удивительно, как этот в сущности очень молодой человек не срывался, не взрывался при столкновении с вредоносной косностью, с бессмысленной боязнью черта, с кознями шамана, попытавшегося вернуть свое былое влияние.

Ушаков не идеализировал патриархальную отсталость, но и не осуждал ее с высоты превосходства. Он не впал в священный ужас, узнав, что за два года до поездки на остров Врангеля двое молодых эскимосов убили отца. Убили любя. Убили, повинуясь отцовскому приказу и варварскому древнему обычаю эскимосов. Впрочем, не только эскимосов. Этот обычай был известен многим племенам и народам. Егор Петрович Ковалевский узнал о нем в Африке.

Старик, тяготившийся жизнью, просил близких помочь ему перейти в лучший мир. Иногда он приносил себя в жертву, надеясь умилостивить злые силы. Так было и в тот день, когда отец и двое сыновей оказались на унесенной штормом льдине…

Большевик жил не рядом с эскимосами, а среди эскимосов, вместе с ними. Остров Врангеля стал их землей и его землей. Они вместе были готовы защищать эту землю, когда в водах возле нее неожиданно появилось судно под чужим флагом.

…Три года провел Ушаков на острове Врангеля. В ночь на 28 августа 1929 года ледорез «Литке» с помятым правым бортом, с поврежденным форпиком и изрядной течью после многих попыток пробился к бухте Роджерс. На борту была смена зимовщиков во главе с полярником А. И. Минеевым (впоследствии он написал обильно насыщенную фактами интересную книгу об острове Врангеля).

В минуты прощания на палубу «Литке» поднялось всего шестеро старых зимовщиков во главе с Ушаковым. Ни один эскимос, ни один чукча не хотел покинуть процветающую колонию, и, наверное, это было еще важнее, чем уточнение карты, чем дневники метеорологических наблюдений, чем трехлетнее изучение острова.

* * *

Может быть, описания борьбы с суевериями эскимосов и чукчей, со злополучным Тугнагако острова Врангеля покажутся сегодняшнему читателю преувеличенно значительными и слишком экзотическими.

Он, читатель, знаком с газетными сообщениями о том, что на Чукотке начато строительство атомной электростанции. Ему, возможно, попадались рассказы и очерки чукотского писателя Юрия Рытхэу, в том числе и очерк о встрече с канадским писателем Фарли Моуэтом, автором книги о жизни племени канадских эскимосов, выразительно озаглавленной «Отчаявшийся народ». Рытхэу и Моуэт в 1967 году вместе путешествовали по нашему Северу. Канадец, знакомясь с культурой и литературной жизнью северян, восклицал: «Такое у наших эскимосов невозможно!»

Эскимосский певец и танцор Нутетеин выступает на сцене Кремлевского театра. Эскимосы-капитаны водят морские шхуны, эскимосы-педагоги учат ребят, эскимосы-хирурги делают сложные операции. Это будни, это давно уже никого не удивляет, кроме иностранцев.

Путешественник, приехавший сегодня на остров Врангеля, узнает, что, к сожалению, нужного ему человека нет в поселке, он занят инвентаризацией местных белых медведей. Остров стал основным их поставщиком для зоопарков. Медвежат вывозят на материк. Недолгое воздушное путешествие до Москвы они переносят хорошо.

В колхозе «Рассвет Севера» приезжему покажут огромные оленьи стада и не забудут добавить, что здешний олень, по общему признанию, самый крупный и упитанный в мире: так хороши островные пастбища! (Карл Ломен — «оленный король» — знал им настоящую цену еще в те годы, когда снаряжал шхуну «Герман».)

На одной из сессий член Президиума Верховного Совета СССР, уроженка Чукотки Анна Дмитриевна Нутэтэгрынэ рассказала о далеких северных островах, между которыми проходит государственная граница и международная линия перемены дат. Это не только граница, но и водораздел двух миров. По обе его стороны живут представители малых северных народов — и какая разница в их судьбах!

— Народности американской Аляски, — сказала женщина с Чукотки, ставшая государственным деятелем, — отстали от нас — чукчей, эскимосов, юкагиров, эвенов — на целую вечность.

И она привела цитату из газеты «Нью-Йорк таймс», признающей, что самые ужасные трущобы в Соединенных Штатах — на арктическом побережье Аляски, на берегах Берингова пролива. Люди живут там в жалких хижинах, сделанных из толя и выброшенных морем бревен. Среди местного населения, индейцев и эскимосов, самая высокая в стране детская смертность и самый высокий процент больных туберкулезом.

А сообщение газеты дополняет признание американского сенатора Эрнста Грюнинга о том, что эскимосское и индейское население его страны находится в состоянии экономической депрессии, страдает от бедности и безработицы. «Они, — пишет сенатор об эскимосах и индейцах, — быть может, самые забытые люди из всех, живущих под флагом Соединенных Штатов».

И Анна Нутэтэгрынэ, которую во время ее поездок с группой депутатов Верховного Совета СССР в Париж и Токио называли «губернатором Чукотки», женщина, рожденная в хижине на берегу океана, с семи лет помогавшая отцу бить нерпу и ставить ловушки на песцов, женщина, хорошо знающая прошлое и настоящее своего народа, могла сказать с глубокой убежденностью:

— Всего несколько десятков километров отделяют нас от Аляски от вчерашнего дня, но какая глубокая пропасть лежит между Советской Чукоткой и другим берегом Берингова пролива!

Вчерашний день — вера в черта, дымная яранга, груз суеверий. Сегодняшний — трибуна в зале заседаний Верховного Совета страны. Вчера — глухая, забытая окраина. Сегодня — атомная электростанция.

Но потому-то все это и стало возможным, что люди, подобные Георгию Алексеевичу Ушакову, выполняя долг коммуниста, в отдаленнейших уголках нашей земли с первых лет Советской власти боролись против нелепостей полудикой жизни, против сковывавших человеческую личность предрассудков, против всего устаревшего, заскорузлого, боролись за новые отношения между людьми.

…В квартире Дома полярников на Суворовском бульваре лежит в папке грамота, подписанная М. И. Калининым. Она начинается личным обращением: «Уважаемый товарищ Георгий Алексеевич!»

Грамота перечисляет заслуги Ушакова на острове Врангеля и заканчивается словами «…постановил наградить Вас орденом Трудового Красного Знамени».

Этот орден хранится среди семейных реликвий. Он не похож на те ордена, которые теперь сверкают по праздникам на пиджаках и кителях заслуженных людей. Орден, врученный Ушакову Михаилом Ивановичем Калининым, — образца первых послереволюционных лет. На нем под красным знаменем по голубому эмалевому полю надпись: «Герою Труда».

Летом 1965 года на Северной Земле, там, где когда-то впервые высадилась экспедиция Ушакова, был поставлен гидрографический знак — издалека различимая с океанского простора усеченная пирамида.

Но это не просто знак. Это памятник.

В нем замурована урна с прахом Георгия Алексеевича Ушакова. Такова была его последняя воля.