Уже много дней «Норд» качался в море Лаптевых.

Это было гидрографическое судно. Люди, находившиеся на его борту, промеряли глубины, наносили на карту подводные мели, искали подходы к небольшим островам, скалистым, угрюмым. Их населяли птицы. Чайки поднимали страшный гам, едва шлюпка подходила к берегу, Галька хрустела под тяжелыми сапогами, и, вспугнутые незнакомым звуком, тревожно кричали кулики.

Промерять глубины полезно, но что говорить — работа это довольно однообразная. А тут еще погода — хмурая, осенняя, ветреная.

В середине сентября 1940 года «Норд» подошел к островам Фаддея. Они расположены в ста тридцати километрах к юго-востоку от самой северной точки Азии — мыса Челюскин. Ничем эти пустынные, каменистые острова не славились, но моряки не преминули заглянуть и сюда. Они намеревались кое-что уточнить на карте.

Шлюпка, разогнавшись, прочертила носом по гальке. Четверо выпрыгнули из нее и пошли вдоль берега. Трое из них были опытными полярниками и цеплялись глазом за всякий пустяк: все важно на новом, незнакомом месте. Один из них свернул к груде камней, похожей на другие, но только чуть побольше. Его возглас заставил остальных поспешить туда же.

— Смотрите-ка, целый склад!

Между камнями зеленели старой медью бока больших котлов.

— Какая-нибудь экспедиция, вроде нашей, бросила, — сказал молодой матрос.

— А где банки?

— Банки?

— Ну да. Если бы тут был экспедиционный лагерь, то уж чего-чего, а консервных банок вокруг набросали бы. Будьте покойны, верная примета. А ну-ка, дружно!

Моряки отвалили камень, осторожно разгребли гальку.

— А ведь посуда-то древняя! — удивился матрос, ковыряя пальцем зеленый налет на темной меди котла.

Они стали рыть дальше.

— Гляди, кастрюля!

— И сковородка. Склад ширпотреба. Только за такое качество мастеру руки надо обломать.

Перебрасываясь шутками, они извлекли на белый свет топор, медный колокольчик, ножницы, медную гребенку. В мелкой гальке ярко голубели бусинки. Все было необычного, музейного вида.

— Стоп! — сказал старший гидрограф, поднимаясь. — Тут дело серьезное, как бы не напортить. Давайте посоветуемся с капитаном.

Когда разведчики вернулись на «Норд» и рассказали о находке, никто не мог вспомнить о каких-либо экспедициях, посещавших острова Фаддея. У мыса Фаддея, на материке, бывал Харитон Лаптев, заходил туда Амундсен. Но на островах… Пересмотрели справочники, книги судовой библиотеки — нет, на островах Фаддея никто из путешественников не бывал; во всяком случае, в книгах об этом не упоминалось.

Несколько дней спустя с «Норда» отправилась на остров целая экспедиция. Выбрали небольшой участок и начали пробные раскопки. Нашли оловянные тарелочки, отрыли старинную пищаль, серьги, остатки мехов, разную мелкую утварь и, наконец, множество серебряных монет.

— «Царь и великий князь», — с трудом разобрал один из моряков надпись на монете. — Тут, как видно, побывали наши деды!

— А не прадеды ли? — поправил другой.

Моряки стали совещаться. Ясно, что им удалось напасть на след какой-то старинной экспедиции. Но как она сюда попала? Откуда? Когда именно? Жаль, что среди моряков не было людей, знакомых с археологией. Археолог и в каменном веке как у себя дома. А такие монеты и вещички для него — открытая книга.

— Вот что, товарищи, — сказал капитан. — Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник. Так и мы с вами. Хватит копать. Прикроем-ка пока все это получше камнями и сообщим по радио о находке. Прямо в Москву. А то потом археологи будут ругаться, что моряки все испортили, взявшись не за свое дело. И поделом нам будет.

На зимовку «Норд» встал недалеко от островов. Моряки часто ездили за плавником — остатками деревьев, принесенных реками в океан и выброшенных штормами на берег. Этот плавник — единственное топливо для зимующих на побережье.

Как-то один из моряков поехал на нартах к заливу Симса, расположенному на материке еще ближе к мысу Челюскин, чем острова Фаддея. Упряжка мчалась по плотной снежной корке, как вдруг ездок резко затормозил, бороздя палкой.

Он заметил недалеко от берега остатки какой-то крохотной избушки. Бревна были темные, старые. Ездок тотчас вспомнил о медных котлах и монетах с островов Фаддея.

Он разрыл снег, попробовал долбить мерзлую землю. Она звенела под топором: какие уж тут раскопки!

Разведчик приметил место находки, и в конце полярной весны люди с «Норда» через топкую тундру добрели до развалин избушки. Первое, что они увидели, были позеленевшие медные котлы. Забыв о мокрой одежде, об усталости, моряки принялись разгребать мусор. Что за чудеса! Внутри остатков сруба лежали оловянная посуда, серебряные монеты, колокольчики, остатки мехов, куски тканей, голубые бусинки. Все как на островах Фаддея! Только тут были еще компас и солнечные часы.

Но вот моряки обнажили головы: в углу сруба белели человеческие кости…

Находки были доставлены на Большую землю. На острова Фаддея и в залив Симса выехала специальная экспедиция археологов. Шаг за шагом изучала она следы давно минувших дней. И вот куда привели эти следы.

* * *

Шумит Мангазея, «златокипящая государева вотчина», в наиглухом углу Руси, вблизи берега сибирской реки Таз.

Кого только не встретишь в этом городе, основанном русскими землепроходцами в первый год XVII века! На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служилые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного на цепи медведя. К воеводскому дому волокут мужичонку в латаном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в Мангазее!

Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды.

И то сказать — что делать в городке у Полярного круга ленивым, изнеженным боярским сынкам? Ведь пока доберешься сюда на парусном коче через студеные моря — натерпишься и горя и напасти. Вон у стен, где разгружаются кочи с мукой, только что пришедшие с запада, седой кормщик жалуется мангазейцам:

— Ох, труден был путь наш, и прискорбен, и зело страшен от ветров! Не чаяли уж и живыми сюда добраться.

Акакий Мурманец молча слушает кормщика. Завтра-послезавтра Мурманец поведет свой коч на восток. Это потруднее, чем пройти к Мангазее с запада.

Вчера Акакий встретил на гостином дворе человека, ходившего недавно, в 1610 году, с Кондратием Курочкиным и Осипом Шептуновым на кочах не только к Енисею, но и подальше, к устью реки Пясины, что стекает в ледовитое море с таймырской земли. После третьей кружки хмельной браги тот разговорился:

— Иди, коли смел. Коч-то у тебя добрый? Смотри, а то мы с Кондрашкой аж в Петрово заговенье в Енисейском заливе на лед наткнулись. А от Енисейского устья повернули мы вправо и шли подле берега два дня. И пришли в Пясину. Впадает она в море одним устьем.

— А за Пясиной что?

— Не бывал, врать не буду. Сказывают, что ходили здешние мангазейские людишки и много дальше — туда, куда и самоеды не заходят. Медведей белых там видимо-невидимо.

— А соболь как?

— Ишь ты, соболь… Дойдешь — увидишь.

Много путей уходит от Мангазеи во все стороны. И по рекам, и по тундре, и по морю. Все дальше вглубь Сибири проникают мангазейцы, ища новых землиц, драгоценных мехов, соболя. Это люди своего жестокого века. Они торгуют, меняют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. Древние жители Таймыра многое перенимают у русских, многому учатся; иные даже роднятся с пришельцами. Но свистят еще в лихой час оперенные стрелы — и падают казаки на холодную землю…

Акакий Мурманец решил плыть морем на восток за Пясину. Жалованная грамота с государевой печатью охраняет его с товарищами от притеснений своевольного мангазейского воеводы. Коч у Акакия — хоть куда, товарищи — молодец к молодцу. Вот только баба… Не хотел брать ее Акакий на судно — упросили: полюбил его помощник, молодой Иван, черноволосую узкоглазую ненку. Жаль их разлучать. Конечно, баба на корабле — дурная примета. Ну, да ведь баба бабе рознь: эта и шкуру может выделать, и к холоду привычна, и толмачом — переводчиком — будет, когда начнется торговля с инородцами.

И вот коч, шестами оттолкнутый от берега, медленно идет по реке. Пронзительно кричат чайки. Уплывают назад бревенчатый частокол мангазейских стен, церковные крыши. Долго еще слышен слабый перезвон колоколов.

Акакий сам стоит у руля. Хорошо бы попутного ветра! Вчера Акакий узнал, что не он один собирается на восток: соболь ведет туда и других торговых людей. Мурманец думал, что придет первым в эти неведомые края, где зверь не пуган, а, оказывается, вдоль Таймыра за Пясину хаживали и другие. На Пясине даже зимовья поставлены. Что же, пусть… Он все равно поведет коч дальше всех.

Коч хорошо оснащен, проконопачен, осмолен. Паруса прочные, якорных канатов достаточно. Запасся Акакий компасами и компасными солнечными часами — взял с собой целых шесть штук: собрал у знакомых поморов. Особенно хороши часы, вырезанные из мамонтовой кости — подарок кормщика, который учил когда-то Акакия на Мурмане мореходному делу.

Снова и снова перебирает Акакий в памяти: все ли взято? Пожалуй, бус надо было еще прикупить. До них северные люди большие охотники. Зато оловянной посуды, иголок, цветных сукон, медных перстней для торговли набрал он довольно, даже с лишком…

Плавно идет коч в открытом море. Невелик он, да зато легок, поворотлив, может при нужде пройти у самого берега.

Сколько уже дней плывут они вдоль Таймыра — и хоть бы дымок где, хоть бы знак какой, что был здесь человек. Ничего, только голый, унылый берег.

Все дальше и дальше на северо-восток тянется он покрытой лишайниками плоской тундрой. Вот, кажется, за тем мысом быть наконец повороту к югу. Но дрожит стрелка компаса, и, вздыхая, видит Акакий Мурманец, что другой дальний мыс выдается еще севернее.

Уж не на эти ли проклятые места намекали старики, когда рассказывали о самых северных людях? Будто живут те люди в воде, а на земле им жить нельзя — кожа трескается. Говорили еще, что у этих людей рты на темени, что еду они кладут под шапку, а потом начинают двигать вверх и вниз плечами, чтобы легче было глотать. Или все это сказки?

Просыпаются как-то мореходы — смотрят, а берега залива, в котором они укрылись на ночь, побелели. Плохо дело — зима идет!

— Впору шубы да шапки надевать, а конца-краю пути не видно! — ворчит тщедушный купец. Он упросился на коч уже перед отплытием, внес большой пай, и теперь горько раскаивался, что не остался торговать в Мангазее. — Надо назад поворачивать, вот что.

Тяжелая рука берет его за ворот. Никто и не заметил, как из своей «казенки» — каюты на корме — вышел Акакий.

— Назад, говоришь? — Он трясет купца. — А куда назад? Назад-то дальше, чем вперед. Эх ворона, перья опустила! Разве до нас не плавали люди в студеные моря? Плавали да со славой и с казной возвращались. Смотри, высажу на берег, чтобы смуту не разводил! Ишь, заныл! Что ж тогда ей говорить?

Он кивает в сторону черноволосой смуглой женщины. Испуганная ссорой, она прижалась к мачте. Трудно ей на судне — всем сготовь, всех обстирай. Но никто не слышит от нее жалоб.

Оттолкнув купца, Акакий снова уходит в полутемную казенку. Ох, как смутно, неспокойно у него на душе, хотя и скрывает он от других невеселые свои мысли. До каких же пор идти на север? Куда ведет эта морская дорога? Где ее конец?

Но вот наступает день, когда за темным каменистым мысом, уже припорошенным снегом, открывается берег, повернувший на юг.

Коч медленно огибает мыс. Плещется в борт волна. С берега ползет осенний туман.

Что это за мыс? Может, севернее его нет выступа на всей великой сибирской земле?

Но не это занимает Акакия Мурманца. Мало ли мысов обогнул коч! Поморы хаживали и подальше на север, да не вдоль берега, а в открытом море.

На юг, скорее на юг! Только бы добраться до человеческого жилья.

Все скупее светит солнце. Теперь оно не поднимается высоко даже в полдень. Стужей дышит океан. Подули встречные ветры. Видно, зима заморозит коч у опостылевшей тундры.

Мурманец присматривается к берегам. Вот, кажется, подходящий залив. На косе много крупного плавника. Снегом его не занесет: место открыто ветрам. В тундре должны быть песцы и олени.

Коч поворачивает в залив.

— Ну, братцы, — говорит Акакий и размашисто крестится, — прибыли! Придется, видно, бедовать здесь. Беритесь-ка за топоры. Руби поварню.

Не раз зимовал Мурманец в таких «поварнях» — избушках из плавника. Поставили ее крепко, сложили из камней печь. Соорудили и нарты — легкие санки, чтобы ездить за дровами.

Пришла полярная ночь. Мореходы возили плавник, ладили охотничью снасть, отливали свинцовые пули, сделали рогатину на случай, если пожалуют белые медведи. Играли в шахматы, вырезанные из мамонтовой кости, от нечего делать наводили оловянные узоры на рукоятки ножей.

Потом настали трудные дни. Ржаных сухарей и толокна осталось совсем мало. За стенами избушки не первую неделю выла пурга. Когда она немного приутихла, Акакий пошел на охоту. Но тундра была мертва. Он вернулся ни с чем.

— Погибнем тут ни за грош… — начал было купчишка, но осекся под тяжелым взглядом Мурманца.

Акакий отогрел озябшие руки и опять ушел в тундру. Вечером он принес песца. Поморы считали эту полярную лисицу нечистой, поганой пищей. Купец, преодолевая отвращение, первым потянулся к котлу. Жадно чавкая, он глотал песцовое мясо. Потом украдкой сунул под нары брошенную Мурманцем белую шкурку.

— Помирать собираешься, а мех прячешь. В раю, что ли, торговать будешь? — усмехнулся Акакий.

Дни тянулись черные, похожие на ночи. Тьма придавила тундру. Оленьи стада ушли от океанского берега, песцы попадались в ловушки все реже. Охотники возвращались с пустыми руками — усталые, голодные, злые.

К весне уже не все могли подниматься с нар по утрам. Накрытые шубами, ко всему безучастные, стонали больные. Бывало, что по нескольку дней зимовщики не ели ничего, кроме раздробленных костей песцов; жевали сыромятные ремни.

А когда подули теплые ветры, случилось непоправимое несчастье: подвижкой льда раздавило коч. Уцелела лишь шлюпка.

Что делать дальше? Те, которые еще держались на ногах, говорили, что надо плыть на юг; ведь должны же быть где-нибудь недалеко становища кочевников.

Иван, помощник Акакия, думал так же. Но он не мог покинуть избушку: жена его была совсем плоха. И сам Акакий не мог плыть: его мучила цынга. Он понимал, что на шлюпке будет лишним, бесполезным. Лучше уж помереть на берегу. А может, прилетят сюда птицы, придут олени, будет охота — тогда, накопив силушку, можно по суше пойти назад, к пясинским казацким зимовьям. Летом тундра прокормит — живности в ней хватает.

Порешили, что каждому — своя дорога. Собрали имущество, сосчитали деньги и разделили всё поровну, по-братски. Долго смотрели оставшиеся в избушке, как ныряла в волнах шлюпка, направляемая слабыми руками.

Потом нахмурился океан, разгулялся. Еле дотянули мореходы до небольшого островка, едва успели вытащить на берег свой подмокший скарб, как волны бросили на камни их шлюпку.

И не увидели больше родных мест ни те, кто остался в избушке, ни те, что нашли ненадежный приют на острове. Может, доканал их голод, может погубила цынга…

* * *

19 августа 1878 года против мыса Челюскин появились два корабля знаменитого путешественника Норденшельда. Праздничные флаги развевались на мачтах, корабельная пушка дала салют, обративший в бегство белого медведя.

«Мы достигли великой цели, к которой люди стремились в течение столетий. Впервые судно стояло на якоре у самой северной оконечности Старого Света», — записал в этот день Норденшельд.

Путешественник зачеркнул бы в дневнике эти строки, позже обошедшие весь мир, если бы во время дальнейшего плавания его корабли спустили шлюпки у островов Фаддея. Он, возможно, узнал бы, что неведомая русская экспедиция достигла морем самой северной оконечности Азии за два с половиной века до него.

Но корабли Норденшельда прошли мимо островов Фаддея. За путешественником незаслуженно укрепилась слава первого человека, обошедшего морем мыс Челюскин.

Только теперь мы знаем истину, и свет этой истины наполняет нас гордостью за наших славных предков.

На долгие века затерялся след людей, совершивших одно из самых выдающихся плаваний первой половины XVII века. Ничего не знали мы об их подвигах до тех пор, пока моряки с «Норда» не увидели старинные медные котлы среди камней островов Фаддея. Вполне возможно, однако, что экспедиция Акакия Мурманца была не единственной русской экспедицией, которой удалось еще в начале XVII века обогнуть морем мыс Челюскин. Поиски следов древних мореходов в Арктике продолжаются, и сделано уже немало новых находок.

Но вы спросите: где же доказательства, что плавание Мурманца происходило хотя бы приблизительно так, как об этом только что рассказано? Разве удалось найти в архивах летописи, в которых сообщается об экспедиции?

Нет, таких летописей пока не найдено.

Единственные доказательства — это находки команды «Норда» и плававшего позднее к месту раскопок знатока истории Сибири, крупного советского археолога Алексея Павловича Окладникова, с которым мы еще встретимся на страницах этой книги.

Каждый предмет сказал свое слово тому, кто умеет понимать язык древностей.

О том, когда была снаряжена экспедиция, рассказали монеты. Их удалось собрать очень много — более трех тысяч. Такие большие деньги могли понадобиться только для торговли. Треть монет относилась ко временам Ивана Грозного. Многие монеты были отчеканены в царствование Федора Иоанновича и Бориса Годунова. Попадались также монеты Лжедмитрия, Василия Шуйского и Михаила Романова. Последних было совсем мало. Значит, экспедиция отправилась вскоре после 1613 года, когда Михаил только что вступил на царство и не успел еще выпустить много денег.

Досказали повесть о мореплавателях другие находки: обломки лодки, раздробленные кости и черепа песцов, разная утварь, прядь черных женских волос, вышитая женская сумочка, разбросанные шахматные фигуры. Мореходы, несомненно, разделились — иначе предметы на островах и на берегу залива вряд ли могли бы быть так поразительно схожими, как бывают схожими только вещи, сделанные одним мастером и взятые из одного места.

Нам неизвестны имена этих отважных мореходов. Единственное имя, которое может помочь тем, кто ищет теперь следы экспедиции в старинных документах, затейливо вырезано на украшенной оловянным орнаментом ручке ножа, найденного среди развалин избушки: «Акакий Мурманец». На другом ноже чуть видно слово «Иван». К несчастью, засунутый в ножны обрывок бумаги, на котором едва можно разобрать надпись «жалованная грамота», очень плохо сохранился.

А как бы помогла эта грамота археологам!

Возможно, отдельные подробности путешествия были не такими, как описаны в нашем рассказе: пока они неизвестны никому. Но Алексей Павлович Окладников, прочтя этот рассказ, сказал: «Да, так вполне могло быть». А ведь профессор Окладников сам побывал на островах Фаддея и в заливе Симса; он же руководил работой многих ученых, которые исследовали все найденные там предметы, до обрывков шерстяной нитки и ворсинок меха включительно.