Все произошло так внезапно и неожиданно, что Олеся все еще не могла прийти в себя. Кровь на рельсах до сих пор стояла перед глазами. Выстрелы Гната, пугающе прозвучавшие среди ночи, звенели в ушах, словно колокол, который бил и бил тревогу. Над тихой бухтой и в глубине туннелей несся полный отчаяния крик запыхавшейся и побледневшей Искры, которая прибежала, тяжело опираясь на крепкую руку главстаршины Виктора Добрякова. Если бы не Виктор, неизвестно, чем бы все это кончилось. Ночь темная. Время позднее. Все люди спят. На улицах ни комендантских патрулей, ни дружинников. А женщина, потеряв сознание, истекала кровью на рельсах, по которым с минуты на минуту должен был пролететь курьерский из Москвы. Уже грохочет это в глубоком и холодном тумане, по которому уходят вдаль рельсы.

Мертво. Тихо. Безлюдно. Только маяк вспыхивает среди ночи, как вчера и позавчера. Две секунды яркого, слепящего света — и снова на одну секунду непроглядная тьма. Так каждый день говорит с морем далекий маяк. Но услышали ли выстрелы и крик на маяке? Наверное, нет. Выстрелы прозвучали на дне глубокого ущелья, и звук их мог докатиться до маяка только по оврагу. А маяк стоял на горе рядом с вечным грохотом и шумом морской волны и ветра. И поэтому Дмитрий Григорьевич всю ночь невольно прислушивался к морю, словно не верил умным радарам и электронным приборам, которые день и ночь прослушивали и просвечивали море до самого дна. Давняя привычка, приобретенная на маяке еще тогда, когда этих приборов не было, заставляла старика делать все так, как до войны. Смотритель должен был ловить в море огоньки кораблей, каждую вспышку световой сигнализации, каждый сигнал катастрофы, который может возникнуть на горизонте.

Так вот, на маяке спокойствие, наступившее здесь еще задолго до прихода обеих девушек и главстаршины Добрякова. Правда, спокойствие это чисто внешнее, потому что Дмитрий Григорьевич еле сдерживал себя, кусая посиневшие губы. Его заскорузлые, вечно сбитые пальцы гнули стальной прут, словно это был ивовый прутик, из которого плетут лукошки. Он слушал жену, глядя себе под ноги, и время от времени вздыхал.

Анна Николаевна, зная нрав мужа, рассказывала историю Павла Зарвы осторожно, сдержанно, стараясь не вывести старика из равновесия4 не взволновать его и без того износившееся сердце.

В комнате тихо и уютно. Пахнет лесным чабрецом и душицей. Это Олеся накосила у своей избушки душистой травы, которой теперь густо усыпан пол. Еще пахнет смолой, морскими водорослями, солью, йодом. Старик вдыхает эти запахи, время от времени посматривая в чистое окно, за которым раскинулся аккуратный дворик с буйно разросшейся акацией и высится каменная башня безмолвного маяка. Рядом с маяком вздымается длинное каменное строение, где находится запасная электростанция на тот случай, если вдруг наступят перебои в снабжении городской электроэнергией. Но даже если и эта, запасная, электростанция выйдет из строя, маяк все равно будет светить. Для этого у Дмитрия Григорьевича во второй половине дома наготове аккумуляторная станция. В высоких стеклянных посудинах залиты кислотой элементы. Они дают столько электроэнергии, что ее хватит не на один маяк. Вот и получается, что тут есть целых три источника света. И маяк никогда не потухнет, раз за ним смотрит Дмитрий Григорьевич Яворский, чародей и неизменный часовой морской стихии. Он так наловчился угадывать погоду, что куда тем синоптикам, которые рисуют розу ветров! Говорят — будет солнце, а на улице льет как из ведра. Пророчат с вечера бурю, а утром над ними смеется на море полный штиль. Дмитрий Григорьевич никогда не спешит со своим прогнозом. Даже в самый тяжелый шторм, когда на море не видишь ни горизонта, ни кораблей и никто не знает, когда этот шторм умается, старик спокойно объясняет:

— Утро принесет надежду… Обязательно…

И его прогнозы оказывались верными. Давняя морская поговорка — утро принесет надежду, — родившись в бурях и морских разгулявшихся стихиях, оправдывалась. Самая крутая непогода утихала каждый раз посреди ночи, и наутро снова выглядывало солнце, теплое и ласковое. И море уже не ревело, а только вздыхало, утомившись в трудной битве с шальными ветрами. Утро у старика всегда было символом всего ясного, доброго и счастливого не только на море, а и на земле, среди людей.

Сейчас старика волнует другое. Понимают ли там, на фабрике, что к Павлу надо быть внимательнее? Должны бы понимать… Правда, одно дело понимать, а другое — что-то делать, чтобы такие, как Зарва, не покатились вновь с горы. Дурень он, дурень, ни за что ни про что глаз потерять…

Анна Николаевна догадывается, что происходит с мужем, а потому и принимается не спеша перетирать посуду.

Старик же поднимается и идет к окну, которое выходит на маяк, к морю… Там, на море, испуганно билась о воду и громко кричала чайка. Высокая волна гремела у подножья маяка, заливая весь низ каменной башни.

Анна молчала.

В руке Дмитрия Григорьевича лопнул стальной прут и упал на пол. Старик толкнул локтем раму и распахнул настежь окно. В комнату ворвался грохот моря, соленый запах влажного ветра, а вместе с ним острый запах йода, смолы и еще чего-то, что всегда царит на морском побережье, когда начинается шторм и глубоко мутит воду.

Анна подошла к мужу, подала ему холодной воды:

— Выпей, Митя, не терзай себя понапрасну.

Даже не взглянул.

— А покойная его мать знала?

— Долго не знала. А когда услыхала, упала и уже не встала. При этом Ольга была.

— Какая это?

— Ну ее квартирантка, та, что в одной бригаде с Олесей. Ольга Чередник. Она и квартиру сохранила…

Соленый ветер ворвался в окно, разбросал седые волосы на голове старика, который, медленно опустившись на сосновую лавку, стоявшую вдоль стены, застланную старым ковриком, съежился весь, сжал зубы, словно ему сразу стало холодно и неприветливо от этого соленого ветра, без которого, кажется, он и жить не мог. Тихо, но как-то холодно и предубежденно спросил:

— А у вас, когда на работу в цех принимали, допытывались о прошлом, бередили небось рану?

— Нет.

— Хорошо. А то теперь такие языкатые пошли, им только повыспросить. Таким молокососам ничего не стоит ляпнуть ненароком, что он, мол, был вором — вором и останется.

— Это ты брось, старый. Да и молокососами напрасно ты их называешь.

— Напрасно… Да сопляки они все, переродились небось… А отчего, говорят, новенькая, что в Олесиной бригаде, все бегает да морякам в глаза заглядывает… Рановато еще… Только ведь приехала… Надо бы ей разъяснить все это…

— Разъяснили. Да не в этом дело… Просто у них в Самгородке, наверное, парней маловато… Вот и разбежались у девчонки глаза…

— Разбежались… Разбежались… — ворчал Дмитрий Григорьевич. — Смотри, чтобы у нее сердце вот так не разбежалось. А то напляшется твоя Искра по танцевальным площадкам — да и погаснет. Только пепел по ветру разнесет…

— Не волнуйся, Митя. Все будет отлично, — успокаивающе проговорила Анна и стала убирать в шкаф посуду.

— А я бы его взял на маяк!

— Павла, что ли?

— Да, его.

— Не сбивай уж его с толку, Митя. Человека бригада приняла. И отдел кадров дал согласие на оформление. А ты себе смену найдешь. Вот скоро начнется демобилизация… Только крикни, не один морячок прибежит…

— Думается мне, что он неплохой парень. Жаль только, что с малолетства споткнулся… Мне бы поговорить с ним, жена. Слышишь?

— Да вон он идет, как будто бы к нам, — взглянув в окно, сказала обрадованно Анна Николаевна.

Старик поднялся, спросил понимающе:

— Подстроила?

— Да отстань ты. Ничего я не подстраивала. Олеся их ведет. И Павла. И новенькую… Да еще и матроса какого-то. Кто бы это? А?

— Матроса я знаю. Это электрик с крейсера. Он и вчера прибегал, — взглянув в окно, засуетился старик. — А где мой новый китель с орденами? Где мичманка?

Олеся отрекомендовала Дмитрию Григорьевичу своих знакомых, и он затоптался, не зная, что ему делать. Вести всех сразу на маяк или пригласить в дом?

Выручила Олеся:

— Я не пойду на маяк, Дмитрий Григорьевич. Мне нужно с Анной Николаевной по секрету поговорить.

— Опять фракция? — спросил старик добродушно. — А мы пойдем. Да, товарищи?

— Да! — весело поддержал его Виктор.

— Вот это порядок! Так что же ты стоишь? Показывай гостям дорогу. Ты же тут свой, бывалый, — сказал главстаршине смотритель маяка.

— Дмитрий Григорьевич, взгляните на море. Не видно ли там наших? — крикнула ему вслед Олеся.

— Ты его сегодня жди, к вечеру. Ясно?

— Ясно, — улыбнулась та и зарделась.

— Соскучилась, Олеся? — спросила Анна Николаевна.

— Ой! Еще как соскучилась. Я ему цветов принесла. Откройте его комнату, пожалуйста.

— Да там не заперто. Проходи.

Олеся побежала по коридору, распахнула дверь комнаты Гната, которую он снимал у Яворских. И остановилась на пороге, как завороженная, словно боялась идти дальше, чтобы не спугнуть тишину, спокойствие и мечту, поселившиеся здесь с того времени, как девушка полюбила.

…Впервые они встретились на вечере ткачей и моряков в Доме офицеров флота, когда новогодний бал был в разгаре. Олеся стояла у самой двери, собираясь уходить, как вдруг вошел он. Один. Раскрасневшийся с мороза, немного усталый, но одетый во все новенькое, он, казалось, так и сиял весь.

— С Новым годом, девушка! С новым счастьем! — подошел он прямо к ней. — Как же вас зовут?

Олеся назвалась, подала руку. Пожал крепко. Она пошла с ним танцевать, и танцевалось ей легко. И было радостно до слез.

— Вы опоздали. Почему? — спросила она.

— Стоял на вахте.

— А где ваши друзья?

— Нет их еще у меня. Я недавно к вам назначен. Пока в гостинице живу.

— Ой! — не то с досадой, не то с сочувствием сказала Олеся и потянула его после вальса к своим, познакомила с девчатами, правда, он, кажется, мало обрадовался этому. Потом она его и на эту квартиру на маяке привела, упросила Анну Николаевну и Дмитрия Григорьевича сдать комнату одинокому моряку.

Олеся стоит на пороге и никак не может перешагнуть его, словно комната эта ей чужая и она в ней никогда не была. Все знакомо до боли. Железная солдатская кровать и синее матросское одеяло. Вместо коврика на стене висит астрономическая карта звездного неба. Над картой — кортик. На столике — глобус, большой корабельный компас.

— Проходи, Олеся! Ты что робеешь? — спросила Анна Николаевна.

Олеся вошла в комнату, огляделась: может, что-нибудь поправить, навести порядок? Нет, все на своем месте, и она лишь поставила цветы в глиняную вазу. В комнате сразу запахло не только морем, запахло жасмином и розами, и она жадно вдыхала этот запах.

— Посиди, Олеся, отдохни, я пока самовар поставлю, — сказала Анна Николаевна, прикрывая дверь.

Она видела, как, размахивая руками, показывал Дмитрий Григорьевич гостям маяк — наверное, рассказывал о том, как наши войска брали штурмом с моря Новоград и этот маяк. Нет, не так. Чтобы взять Новоград, им нужно было сначала захватить маяк, зажечь на нем огонь и показать путь десантным кораблям. Огонь маяка той ночью был для всех спасительной звездой.

— Зажечь маяк добровольно согласился отец Олеси Платон Тиховод, и с ним еще один моряк. Они высадились из резиновой шлюпки. Подползли сюда. На улице тьма, хоть глаз выколи. Дождь, ветер. Немцы боялись нос высунуть в такую непогоду. Платон догадался и постучал вот в эту дверь.

Старик подошел к маяку, показал, как тогда постучал отец Олеси. Тихо, но требовательно и решительно. И немного помолчав, старик сказал:

— Немцы откликнулись, и Платон заговорил по-ихнему. Он с малолетства подрабатывал у колонистов, вот и выучился. Беда научила. Немец открыл, и матрос, который стоял возле Платона, ударил немца финкой. Тихая смерть называется. Платон прикончил второго и стремглав бросился наверх, по этим ступеням.

Старик подвел гостей к винтовой лестнице и быстро стал подниматься вверх, четко и строго выговаривая каждое слово:

— Тут сто пятьдесят крутых ступеней, но Платон их знал хорошо, потому что когда-то служил на этом маяке; он бросился на верхнюю площадку, где линза и лампа, то есть сам фонарь. Платон уже добрался до нее. У него были спички, и зажигалки, и аккумуляторный фонарь. Только огня он не зажигал, пока бежал по ступеням.

Старик умолк, и они стали подниматься еще выше и выше, прислушиваясь к гулкому эху шагов. Парни и Искра несколько раз останавливались передохнуть, а старик поднимался легко, упругим, молодым шагом, не чувствуя ни усталости, ни высоты, ни одышки. Подождав, пока они взберутся на последний пролет, сказал:

— Но третий фашист, который притаился вверху, резанул Платона из автомата по ногам. Тиховод упал. Он услышал, как гитлеровец идет к нему по ступеням, и тоже дал очередь. Немец упал, а Платон почувствовал едкий запах бензина. Он попытался подняться, потом зажег спичку, увидел в углу бочку с бензином. Но тут прозвучал еще один выстрел. Пули были, наверное, термитные, потому что бензин загорелся. Платон собрался с силами, встал, ударил прикладом по окну, выбрался на балкон маяка, но было поздно. Ухватившись руками за металлические поручни, он пылал как факел.

Павел Зарва сжал губы и тоже ухватился за холодные перила. Искра взглянула вниз и отшатнулась, испугавшись высоты. Лишь главстаршина продолжал стоять не шелохнувшись, покусывая пересохшие губы.

— Он так и сгорел тут, отец нашей Олеси. И наверное, видел, как на его огонь рванулись в бухту торпедные катера и десантные баржи. Наши взяли Новоград и все бухты почти без боя. Платон погиб, спасая жизнь тысячам моряков. И сейчас все корабли, которые идут мимо нашего маяка, отдают ему честь. А фотография Платона висит в нашем музее. Посмотрите, когда будете там. Дочка очень на него похожа… Ну известно, после той ночи пришла к нам свобода, и кто-то назвал эту башню Маяком доброй надежды… Только кто назвал — до сих пор не знаем. Во всех лоциях мира он еще значится как Новоградский маяк, а на кораблях его уже называют Маяком доброй надежды… Он светит в вышине. Его далеко видно… Так вот вы, детки, если имеете желание, приходите ко мне почаще… Я научу вас своей профессии. Если захотите… смотрителем маяка стать не трудно. И экзамены все сдадите на пять. Ручаюсь…

Рассказ о трагической гибели Олесиного отца, казалось, парализовал всех. Хотя они и прислушивались к объяснениям старика о линзе и фонаре, смысл его слов теперь не доходил до них. Они даже не заметили, что уже стало смеркаться и рядом с ними вспыхнуло новое, ослепительное солнце в семьдесят тысяч свечей.

Они молча спустились вниз. И лишь направляясь к жилью смотрителя, оглянулись на этот огонь доброй надежды, который горел две секунды, чтобы угаснуть на одну и вспыхнуть снова на две.

…Когда вернулись с маяка, Олеси не застали. Анна Николаевна извинилась за нее, потому что девушка, как только зажегся маяк, побежала в гавань дожидаться Гната.

С маленьким букетиком жасмина она стояла под раскидистым платаном напротив контрольной будки, возле военных причалов, которые назывались «стенкой». Боевые корабли и швартовались к ней, хотя это был обыкновенный пирс, совсем не похожий на стену. Наконец через проходную, как и надлежало, прошли адмиралы. Потом — капитаны всех трех рангов. Потом лейтенанты, мичманы, старшины и матросы. А Гната все не было. Олеся отошла в самый дальний уголок скверика, чтобы не мозолить глаза прохожим, а сама не сводила глаз с проходной. Каждый раз, стоило лишь заскрипеть двери, сердце у нее, казалось, взлетало к самому горлу, словно его кто-то сжимал холодной рукой, а потом срывалось в пропасть и больно ныло.

В ней откликнулся голос той, первой девушки, которая всегда была на людях:

«И что торчишь здесь, дурочка? Если любит он тебя, сам найдет. Стыдно тебе здесь слоняться. Разве много у тебя свободного времени?» — «Это не я пришла, это меня ноги сами принесли. Люблю его. Люблю! — протестовал второй голос. — Должна же я сказать Гнату, что уже не живу в лесу, а переехала в общежитие». — «Ну и что? Думаешь, он в лес к тебе сразу побежит, не зайдя даже к себе на квартиру?»

Она так задумалась, что не заметила, как скрипнула дверь проходной и Гнат быстро вышел на широкую аллею. Голова опущена вниз, правое плечо вперед, словно пробирается сквозь толпу. Олеся бросилась ему навстречу, и он обнял ее, а потом приподнял, завертел вокруг себя так, что чуть не слетела мичманка, поцеловал, не опуская на землю. Только спросил шепотом:

— Давно ждешь?

— Не-ет. Только что прибежала, — схитрила Олеся, не зная, что каждая на ее месте ответила бы то же.

— Вот и порядок. А то мы заканителились сегодня. Все такое сложное, чтоб ему…

— А я думала, что оружие сдавал и опять очередь…

— Нет, оружие мне оставили. Приказано носить его всегда при себе. И днем и ночью.

— Всем?

— Нет. Не всем, да какое это имеет значение. Мы снова вместе, Олеся, это главное. Пойдем в парк. Потанцуем. Идет? Меня до сих пор качает море. Надо же равновесие вернуть. Пойдем напрямик, прямо по рельсам.

Они сбежали по склону. И там, на рельсах, Олеся дико закричала, наткнувшись на женщину с перерезанным горлом, истекающую кровью. И тогда Гнат выхватил пистолет и дважды выстрелил. Потом послышались тревожные свистки дружинников и милиции. Но первыми подоспели Искра с Виктором, которые, распрощавшись со смотрителем маяка и Павлом, пошли гулять к морю. И когда несчастную женщину клали на носилки, освещая фонариком, Искра узнала в ней ту высокую и стройную пассажирку, которую так быстро втолкнул в автобус Валентин. В отчаянии девушка закрыла руками лицо, но тут же невольно оглянулась. Валентина не было, и ничто не говорило о его присутствии, как она ни всматривалась в темноту.