В воскресенье утром показался теплоход. Чайки со всего берега весело закричали и, чувствуя поживу, помчались навстречу. На борту, кроме наших туристов, плыли еще и французские. Набралось их в Марселе немного; денег, чтобы зафрахтовать свой пароход, не хватило, вот их и взял наш теплоход, на котором оказались свободные каюты. Французы были веселые, компанейские, сразу же перезнакомились с нашими туристами, радостно сообщили, что среди них едет большая группа, организованная обществом «Франция — СССР». Русского языка они не знали, но охотно произносили первые слова, которым их научили матросы: «давай-давай», «спутник», «лунник», «водка».

Марта, которая тоже ехала на этом теплоходе, принарядив сына и дочь, замерла перед прозрачным стеклом рубки, вглядываясь в далекую землю отцов, которая все ширилась и словно плыла им навстречу. Женщина прижимала к груди девочку и что-то горячо шептала. Анри держал на плечах сына, опираясь на железный костыль.

Капитан оглядел Марту с головы до ног. Все на ней было в тон и к лицу, а едва уловимый аромат духов чуть подчеркивал торжественность, с какой женщина вышла встречать родной берег своего детства.

— А каблограмму сестре послали? — спросил капитан.

— Нет, — как-то виновато улыбнулась Марта. И пояснила: — Сюрприз!

Тем временем синяя полоска земли превратилась в зеленые горы, белокаменные дома, прохладные леса, в ажурное кружево высоких кранов, устремившихся в небо над строительными площадками. Марта вглядывалась в берег широко раскрытыми глазами. Узнавала и не узнавала. Но вот над морем, на высокой горе, что-то сверкнуло. Ослепительно манящее, как само детство. Сверкнуло раз, второй, посылая в море сигнал.

— Маяк! — воскликнула Марта, повернувшись к мужу. — Наш маяк!

— Так точно, — подтвердил капитан.

— Здесь мой отец, а ваш дедушка. Слышите, детки, дедушка ваш, — и показала дочке и сыну высокую, замшелую от морских туманов башню, на которой снова и снова вспыхивал и гас ослепительный свет.

Глотая слезы, Марта чуть слышно спросила:

— Зачем он горит днем? Может, нас встречают салютом или так отдают приказ?

— Не знаю, — пожал плечами капитан. — Я иду визуально. У нас радио, радары. Верно, на маяке ремонт либо какой-то церемониал…

Капитан угадал. Это был и в самом деле церемониал.

На самой верхней площадке маяка, где высились чистые, как хрусталь, линзы, со всех сторон оберегающие удлиненную электрическую лампу, стоял однорукий боцман. На нем парадная морская форма, на боку именной кортик. В руке бронзовый светильник, формой напоминающий старинную церковную чашу или эллинский ручной факел, выставленный в музее. Нет! На точеной подставке и на самой чаше красовались выгравированные колоски, серп и молот, пятиконечная звезда и два блестящих якоря. По широкому ободку, словно на корабельной рынде, были выбиты медные слова: «Новоград, 1960».

Боцману трудно одной рукой зажечь факел, и он, двигая главную лампу, посылал в море ослепительные и непонятные сигналы, на которые обратила внимание Марта. Боцман мог бы зажечь факел на земле, от запасной аккумуляторной станции, но это было совсем не то. Церемониал должен начаться здесь, на верхней площадке маяка, и быть виден издалека, чтобы было ясно, — огонь добыт не где-нибудь, а именно на маяке, из его главной лампы. И старик нарочно долго мигал главной лампой, чтобы как можно больше людей заметили этот блеск.

Наконец искры посыпались гуще и факел загорелся высоким пламенем. Дмитрий Григорьевич накрыл пламя легонькой стальной сеткой и медленно стал спускаться. Сетка хорошо охраняла огонь, он не гас на ветру, его не мог погасить никакой шторм.

Жены нет дома. С самого утра убежала в общежитие к Олесе, да и засела там. Гнат, верно, распоряжается в новой квартире, распахнул окна, чтобы и здесь все было как на палубе катера-ракетоносца, открытой всем ветрам.

Гляди, как трепещут белые занавески. Играют, словно паруса, с ветром. Хоть бы высунулся Гнат да поглядел на старого боцмана. Нет, не глядит. Только занавески мечутся, никак не улетят… А может, Гнат ушел из дома, оставив распахнутыми окна? Где уж понять сейчас этих парней и девушек? Все им не так. Все по-своему норовят сделать…

Стоит боцман у решетчатых ворот, словно дед из сказки, ждет: кто же возьмет огонь маяка и понесет его дальше? Старик может отдать его только случайному прохожему, а не специальному гонцу. Таков обычай. На улице пустынно, и старик терпеливо ждет.

Вдруг из кустов выбегает запыхавшаяся, раскрасневшаяся Искра.

— Я здесь! Я здесь! — кричит она. — Давайте мне, я понесу…

— Где ты была? Откуда идешь? — не верит боцман.

— У портнихи. Вот и кофточку несу, поглядите. Разве я могу вам соврать?..

Боцман недоверчиво смотрит на девушку и все же передает ей факел.

— Счастливого плавания! — говорит он и взмахом руки словно благословляет кого-то невидимого.

Искра замедляет шаг, величаво и торжественно несет огонь. Озирается по сторонам, боится, что вот-вот кто-нибудь появится на улице, отнимет у нее огонь и понесет дальше. А ей непременно надо пройти мимо дома, в котором живет Иван Корзун, остановиться перед его окнами с факелом в руках. Может быть, он уже вернулся? Вечером окна были темны. А вдруг сегодня… Если бы! Поскорее бы уж несли этот огонь для нее, как она несет для другой. А что, если свернуть в проулок и выйти дворами напрямик? Искра ныряет в густой кустарник садов, обступивших с двух сторон тихую уличку и совсем закрывших беленькие одноэтажные домики. Минуя их, девушка выходит на широкую улицу, вот она уж напротив нужного ей дома. Остановилась, перевела дух, огляделась. Горит факел, пылает, а окна Корзуна немы, мертвы. Только на соседнем балконе перед мольбертом стоит Марчук. Рисует. Увидав Искру, зовет:

— Погоди! Я сейчас китель надену и понесу дальше. Подожди, не отдавай никому…

— А сосед ваш вернулся? — Искра даже встала на цыпочки, всем корпусом потянулась к балкону.

— Нет, — крикнул Марчук, скрываясь в комнате.

— Дай мне, — кто-то тронул Искру за плечо. — Он не достоин нести этот огонь. Не достоин!

Искра оглянулась. Перед ней стояла жена бригадира — Марина, с сумкой в руке. Бледная, осунувшаяся, но в глазах светилось тепло. Искра заколебалась. Отдать ей факел или нет? А на лестнице уже загремели шаги Марчука. Услышав, Марина зашептала:

— Не бойся, Искра. Мы уже помирились с Василием. Извинилась я перед Ольгой. А Марчук не достоин. Не имеет права на этот огонь…

И, не дождавшись согласия Искры, выхватила факел и понесла дальше, тоже торжественно и величаво. Переходя улицу, Марина не обратила внимания на автобус, который мчался прямо на нее. Увидав огонь у нее в руках, шофер заскрипел тормозами и мигом остановился, так и не доехав до остановки.

Искра заметила, как на той стороне улицы Марина передала факел какому-то матросу и он понес его в вытянутой руке, чеканя железный моряцкий шаг.

А дальше она ничего не видала и не слышала. Из автобуса вдруг выскочил Иван Корзун, серый от пыли, небритый, худой. Только глаза блестят и белеют зубы. Он был явно доволен жизнью. А ведь раньше он этого не испытывал. Случилось так, что сразу после освобождения Новограда капитана Корзуна демобилизовали. И стал он комендантом на контрольно-пропускном пункте перед Новоградом, у полосатого шлагбаума.

Загрустил капитан по настоящему делу и все чаще сравнивал себя с одним старшиной. Где-то под Уманью, разгромив большую группировку фашистов, маршал Конев приказал все трофейное оружие, машины и амуницию собрать в глубоком овраге и поставить охрану. Хотя начальником трофейной команды и назначили лейтенанта, но все делал усатый старшина. Маршал повел свои армии на Берлин, а старшина остался в овраге. Собрал на полях трофеи, переписал, завел пса у ворот, обтянутых колючей проволокой. Война давно закончилась, все его хозяйство, даже разбитые машины, разобрали соседние колхозы по распоряжению военкомата. Лейтенант уехал как-то в штаб и не вернулся. Солдаты стали скучать. Отпустил старшина домой одного, второго. Хоть он и старшина, но сердце не камень. Всех отпустил. Один остался. Зачем же всем тут торчать? Уж он за все ответит, когда приедут от маршала его проверять. Старшина обносился, отпустил бороду, но никто не приходил. Видно, о нем просто забыли. А жить-то надо. Пошил сапоги. Перелицевал брюки и гимнастерку. Перешил шинель. Только пилотку не сумел выкроить. Сплел из соломы брыль. Прибился в примаки к вдове. Смазал винтовку, спрятал в сундук. Патроны кончились. Днем в колхозе работает, ночью идет в овраг на пост. А потом и ходить перестал. Что там стеречь? Проржавевший от дождей лом? И собаку забрал в село, а землянка сама обвалилась. Сперва куда-то писал, но ему не отвечали, и старшина перестал писать.

О нем вспомнили, когда он уже дедом стал, старшая дочь вдовы вышла замуж и родила внука. Благодарность записали старшине, извинились… Выплатили деньги за все годы службы, а винтовку отобрали.

Все хорошо кончилось и у капитана Корзуна. Теперь он следователь. Паспорт, обнаруженный у преступника Цимбала, повел капитана по городам, местечкам и селам чуть ли не всей южной Украины. Районы укрупнили. Не так-то просто найти того, кто прописывал мнимого Коржова, Корзун ездил на поездах, автобусах, лошадях, а где и пешком ходил. Приходилось переправляться на лодках и пароме, когда вода срывала мосты. На волах и тракторах — когда шли проливные дожди. Он сравнивал все увиденное нынче с тем, что видел во время войны. Теперь в селах горело электричество, играло радио. В одной хате, где он заночевал, в углу висели иконы, мигала лампадка, а под ними светился экран телевизора. Старые люди, крестясь, слушали антирелигиозную передачу. На баштане какой-то старик, посмеиваясь, спрашивал: где ему достать рентгеновский аппарат, чтобы точно определить, какой арбуз спелый, а какой еще зеленый. А вот о радио, которое кладут в карман и оно само играет, старик спрашивал с изумлением. Корзун расхохотался, когда услышал, как глобальную ракету назвали оглобельной. На жизнь никто не жаловался. Был хлеб, было и к хлебу.

А в одной чайной, куда Корзун зашел поужинать, бородатые мужики, проводив в армию нескольких односельчан, пили из граненых стаканов дорогой кубинский ром. Пили и тихо напевали:

Они пригласили к столу и Корзуна, но он спешил. Вскочил на буланого коня, которого ему дали в районной милиции, и помчался за неуловимым Валентином-моряком, чье фото лежало у капитана в потрепанном, еще фронтовом планшете.

Теперь все поиски позади. Здравствуй, Искра!..

…Капитан подбежал к девушке и горячо пожал руку.

— Все отлично, Искра, милая! Козырного Валета побил туз. Игра окончена, ставок больше нет. О’кэй, как говорят американцы.

Девушка взяла его под руку и отвела подальше, чтобы ее слов не слышал Марчук.

— Я ждала вас. И боялась… Почему вы стоите? Бежим. Там огонь. Наш огонь уже понесли!

— Искра! Но ведь я с дороги…

— Вы такой, и любой, хороши для меня, — тепло сказала девушка и потащила Корзуна на противоположную сторону улицы. Потом через площадь, где стоит памятник адмиралу Макарову, к самому дворцу.

— Мне бы хоть китель переменить, — сокрушался Корзун.

— А я? — нахмурилась Искра. — Кофточку новую пошила, а в старой иду. Вон, поглядите, уже несут… Потом, Иван, потом переоденемся. А вы не сердитесь, что я стала вас так называть? А то по имени-отчеству как-то сухо. Словно в конторе. У нас в бригаде все зовут друг друга по имени. Даже бригадир… Только таких, как Марчук, мы по отчеству величаем…

— Это вы молодцы, — засмеялся Корзун.

Остановив движение автобусов и троллейбусов, площадь пересекали три девушки. Соединив руки на факеле, Галя Диденко и Стася Богун подняли его высоко, ступали осторожно, словно боясь расплескать из чаши целебное питье. Огонь полыхал, оставляя за собой золотой шлейф, напоминавший жар-птицу из детской сказки. Вслед за подругами шла Светлана Козийчук, вся в белом, держа перед собой огромный букет цветов. Нет, даже не букет, а нечто похожее на живой венок или на большой сноп. Обе ее руки были заняты — на этот раз она была без книжек.

Военный морской оркестр, поблескивая медью начищенных труб, играл полонез Шопена. К нему приближались первые туристы с теплохода.

К Искре и Корзуну подошла женщина с двумя детишками и спросила, как пройти на комбинат, где работает ее сестра Олеся Тиховод.

— Ой, — вскрикнула Искра, — так вы Марта, давайте знакомиться.

Марта протянула руку, потом представила:

— Это мой муж, Анри, а это дети, Мари и Ромен.

Девочка выбежала вперед и грациозно поклонилась новоградцам, сделав почти балетный реверанс. Мальчик протянул обоим руку, громко сказал:

— Стророфеньки булы…

— Так что же вы стоите? — удивилась девушка. И, даже не извинившись, схватила Марту и потащила за собой. — Свадьба у нас. Свадьба. Ваша Олеся замуж выходит. Вон там! Быстрее.

— Свадьба? Там? — Марта поглядела на дворец большими, испуганными глазами.

— Конечно! Давайте быстрей, а то опоздаем!..

Анри, услыхав знакомое слово, взял детей за руки, весело закричал:

— Давай, давай!..

Корзун ничего не понимал. Что же происходит? Олеся выходит замуж! На свадьбу приехала из Франции ее старшая сестра. Вот чудеса!

— Вот это сюрприз, — радовалась Искра.

Корзун с одной стороны, а Искра — с другой взяли ее под руки. У главного подъезда, где на мраморных ступеньках лежит красная дорожка, стоят в почетном карауле матросы с карабинами у ног, с примкнутыми обоюдоострыми штыками.

До сих пор они стояли вдоль стен, а когда девушки проносили факел, выстроились в две шеренги, образовав живой коридор до самых дверей. Так они стояли и сейчас, стройные, высокие, военные моряки, не шелохнувшись и даже не поведя глазом. Мимо них Корзун и Искра провели Марту. Анри держал за руки детей. Смешливая Мари вырвалась от отца, бросилась к матросам и защебетала:

— Марино! Марино!

Матросы поняли эти слова («Моряк! Моряк!») и улыбнулись девочке. Глаза их засветились добрым блеском. Но ни один не шелохнулся. Почетный караул — всегда почетный караул.

Анри поймал дочку и поспешно стал ее отчитывать. Но в этот миг из его рук вырвался мальчик. Он подбежал к крайнему матросу и потянулся к ленточке на бескозырке. Анри рассмеялся, легонько хлопнул сына по спине. И, перевирая слова, старался объяснить матросам только одно: у них во Франции военные моряки не носят ленточек на бескозырках, у них на беретах пышные красные помпоны. И каждая девушка, коснувшаяся помпона рукой, обретает счастье. Это народный обычай. Говорят, помпон помогает девушке скорее выйти замуж. И высоченные французские моряки охотно нагибаются к девушкам, чтобы сделать им приятное. Вот и маленький Ромен, насмотревшись этого в Марселе, хочет прикоснуться к советскому моряку, хотя бы к ленточке с якорьком. Пусть матросы простят ему. Он ведь еще мал и глуп…

В горящих глазах играют искорки. Матросы все понимают, только не могут подхватить на руки маленького француза.

Марта входит в просторный пустой вестибюль и тихо осматривается. Ковровая дорожка ведет дальше, на второй этаж. Но женщина останавливается, переводит дыхание. Видит на портретах знатных людей, увеличенную фотографию Олеси, что висит у самого окна. Марте приятно и тревожно, ведь такая же, только поменьше, карточка стоит и у нее в Марселе. Марта хочет показать портрет Анри, оглядывается и вдруг немеет от неожиданности.

Прямо перед ней, в позолоченной раме, — портрет отца, писанный масляными красками. Вверху портреты адмиралов Нахимова, Корнилова, Макарова, Тотлебена, а тут — отец. Он изображен во весь рост, стройный, высокий, в морской форме, словно на параде. Левая рука согнута в локте, на ней лежит бескозырка с двумя ленточками в позолоте якорей. Отец держит бескозырку гордо, и Марте кажется, что это не отец, а царь. И держит он не бескозырку, а золотую корону. Дальше должна быть мама. На старой свадебной фотографии, такая есть и у Марты в Марселе, мать стоит рядом с отцом в подвенечной фате. А здесь почему-то нет мамы. Ее словно отрезала планка багета.

Марта медленно подходит к портрету. За ней Анри. И детки. Муж тотчас узнает человека на портрете, а малыши еще ничего не понимают. Просто идут следом за матерью. Марта медленно опускается на колени перед портретом отца, как у себя в далекой французской церкви. Бьет поклоны, широко крестится и шепчет молитву. И детки становятся рядом с ней, кланяются, тоже крестятся. Только Анри не может опуститься на колени, мешает протез. Он не крестится, а лишь скрипит железным костылем, опираясь на него всем телом. Потом поднимает детишек, прикасается к плечу Марты и просительно озирается вокруг — на Искру и Корзуна. Простите ее. Женщина всегда женщина.

А наверху все идет своим чередом. Величественно звучит свадебный марш Мендельсона, но Марте кажется, что этого мало для такого события. Ей хочется, чтобы сейчас на весь мир загремели вагнеровские марши. Чтобы их услышали не только здесь, во дворце, а и там, в Марселе, где без конца и края тянется веселая улица Гарибальди… Но любовь не терпит промедления. Огонь маяка светло и высоко горит перед мраморной скульптурой Ленина, освещая ее теплым алым блеском, так, словно за морским горизонтом уже всходит умытое росой солнце.

Олеся и Гнат стоят перед столом, застланным красной бархатной скатертью, а Анна Николаевна едва сдерживается, чтобы от радости не кинуться им на шею, — такая чудесная получилась пара. Гнат уже сказал свое. Олеся тоже заканчивает:

— При свидетелях, по доброй воле и любви даю слово, что буду верной женой моему Гнату Бурчаку, на все дни жизни нашей и детей наших. И отныне беру его фамилию, чтобы мы навеки были едины. — И ставит свою подпись в книге, там, где расписался Гнат.

Депутат от ткачей Анна Николаевна подает им в хрустальной вазочке два золотых кольца. Они надевают их друг другу на пальцы, счастливые, улыбающиеся и чуть смущенные торжественной музыкой, свидетелями, огнем маяка, который разгорается все ярче, словно хочет вырваться из своего каменного дома и улететь за море.

Анна Николаевна поздравляет молодых, целует каждого в разгоряченный лоб и вопросительно глядит на ткачих. К ней подбегает Светлана, протягивает шкатулку. Анна Николаевна достает из нее алые косынки и подает их Олесе:

— Бери, дочка, ты и вся бригада ваша заслужили эту высокую честь. Вот ты, Леся, и приблизилась к своему маяку. Носи на здоровье, доченька.

Олеся низко кланяется, обнимает Анну Николаевну. Потом молодые идут к друзьям, и Олеся повязывает подругам косынки, а парням надевает на шею. И в этот миг к ним, раскрыв объятия, подбегает Марта.

— Сестра! Сестра моя! — сквозь слезы шепчет она.

В зале воцаряется тишина. Оркестр обрывает мелодию. И все отчетливо слышат тихие слова Марты:

— Почему же ты не написала? Почему мы ничего не знали об этом, когда ехали к тебе?

— А ты, — искренне смеется Олеся, — тоже хороша. Едешь в гости, а телеграмму не даешь. Девочки! Что ж вы стоите? Знакомьтесь. Марта. Ее муж. А детки какие славные!..

Все вокруг зашумели, заволновались от радости и счастья. Пожимают друг другу руки, знакомятся. Олеся поднимает детей, передает их Гнату. Тот говорит что-то ласковое Марте и Анри.

— Почему все встали? — огорчается Олеся. — Пойдемте. К нам пошли, в новую квартиру. Марточка, а вечером и Марийка, и братья приедут! Какая я счастливая, девочки, давайте, давайте к нам!

— Давай, давай! — радостно закричал Анри, снова услыхав знакомое слово.

Оркестранты из местного городского театра, сидевшие на балконе, сообразили, что произошло (а может быть, их предупредила Искра), и заиграли «Марсельезу». Анри стал тихонько подпевать, отчетливо произнося слова. И детки подхватили. Только Марта молчала, недовольно поглядывая на мужа. Француз. Что поделаешь? Ему море по колено…

На улице все задержались, пока Олеся и Бурчак проходили сквозь почетный караул моряков. Матросы, как по команде, вскинули вверх карабины и скрестили попарно обоюдоострые штыки. Молодые шли под ними, словно под грозным сводом. А когда стали на тротуаре, моряки стукнули прикладами карабинов по асфальту и, чеканя шаг, строем двинулись к морю, на пристань, где их ожидал баркас с крейсера.

— Всем устраивают такие свадьбы? — спросила Марта, вздохнув с завистью.

— Нет, только военным морякам, — объяснил Корзун.

— А огонь маяка?

— Огонь горит для всех.

В новенькую открытую машину сели молодые, Марта с мужем и детьми, Анна Николаевна. Ткачи устроились на других машинах. Духовой оркестр заиграл бравурный марш, на мотив старинной, еще запорожской песни, которая тоже была связана с морем, с казацким походом: «Засвистали козаченьки…»

Искра отпросилась, чтобы переодеть кофточку. Но где? Не бежать же домой в такую даль, когда дорога каждая минута…

— Пошли ко мне, Искра, — предложил Корзун. — У меня и зеркало есть. Давайте?..

Искра рассмеялась, вспомнив Мартиного мужа:

— Давай, давай!..

Когда отпирали квартиру, на площадку выглянул Марчук:

— С приездом вас, Иван Прокофьевич! Как гулялось? Я тут присматривал за вашей квартирой. Знаете, какое сейчас время?.. Открытый въезд к нам. Все может статься… Неловко, если обворуют следователя прокуратуры. Позор, знаете…

— Спасибо, — сухо поблагодарил Корзун. И, пропустив вперед Искру, хлопнул дверью.

Зная, что Марчук все еще копается в почтовом ящике, громко сказал:

— Я беру свою одежду и запираюсь в ванной. А вы переодевайтесь в комнате. Там возле зеркала все есть.

Марчук постоял еще, гремя почтовым ящиком, и наконец захлопнул дверь.

— Противный тип, — отозвалась Искра. — Не люблю я таких…

— Да! — протянул Корзун. — И понимаете, очень мне его собаку жаль. Он целый день муштрует ее и страшно бьет. Просто садист. Такой, если захочет, может и Валета переплюнуть…

У зеркала, где прихорашивалась Искра, что-то со звоном упало. Искра притихла, словно прислушиваясь к тому, что происходит на площадке возле квартиры Марчука.

— Искра, что вы там делаете? — спросил Корзун. — Мне не слышно ничего. Хотите расскажу, как все было с Валетом? «- И прислушался. Нет, не плачет. Вздыхает. — Я же вам сказал, Искра, не бойтесь. Хоть и досталось мне, но сейчас все кончено. Харьков велик. Пока я нашел эту его жену и сына, разузнал, от кого они получают посылки и денежные переводы, не одна ночь минула. Я и в Донбассе был. Выяснилось, что посылки и денежные переводы посылает подставное лицо, а сам Валет живет и работает в Белгороде-областном, в России, на шиферном заводе. Там производят прекрасный шифер. И розовый, и зеленый, и желтый, и синий. Словом, спектральный. Проглядывая анкеты служащих завода, я увидал его фотографию. Это был уже не Валентин Зубашич, а Вилий Королев. Видишь, куда махнул? В короли ему захотелось. Понял, подлюга, что сейчас воровать из карманов или квартир не так-то легко. И человека с деньгами безнаказанно не убьешь. Вот и пошел на шифер. Дело выгодное. И вора может озолотить. Мне пришлось ждать, пока он, агент по снабжению и сбыту, вернется из командировки. Валет вышел из вагона, держа чемоданчик в руке и весело насвистывая. Тут мы и познакомились… Все стало на свое место.

Корзун замолчал, причесываясь. Снова прислушался.

— Искра! Вы плачете, Искра? Ну будьте же умницей. Не надо так… Почему вы плачете? Вот я уже и переоделся! А вы, Искра?..

— Дайте я умоюсь, — глухо ответила она. И как только Корзун вышел из ванной, стремглав прошмыгнула туда.

Корзун собрал возле зеркала осколки разбитого флакона, подмел рассыпанную пудру, положил на место разбросанные гребешки и щеточки, перестелил салфетку. Закурил у открытого окна.

Искра задерживалась, и он ее не торопил.

— Вы, верно, не выспались? — наконец спросила она, выйдя из ванной. Свежая, чистая, с капельками воды на волосах. На лице не осталось и следов пудры, помады и румян. Казалось, девушка только что вынырнула из моря.

— Неважно! — бодрился Корзун. — Мне не привыкать. Высплюсь.

— А в кино пойдем?

— Пойдем, Искра. Куда угодно пойдем.

— А в бухту Омега?

— И в бухту. И в горы. И куда угодно. Хоть на край света, — широко расставив руки, сказал Корзун.

— Но Стаси нет, — вздохнула Искра. — И Галя Диденко не поедет…

— Почему? Что случилось? — заволновался Корзун.

— Их уже разлучили, Стасю и Галю. Навек разлучили.

— Кто?

— Виктор Добряков и Петр Шпичка, тот, что картошку возит. Взяли и разлучили.

— Как?

— А так, как я вам говорила. Пришли мы вместе к автобусу, чтобы ехать в бухту Омега, а там людей, людей! Шпичка моргнул водителю и вскочил с Галей на переднюю площадку, а Стася осталась с Виктором. Шпичка с Галей в Омегу, а Виктор со Стасей на камень, где влюбленные. Так и разлучили их. Сейчас я одна осталась, Иван. Снова одна…

— Это не беда, Искра. Поедем вдвоем…

Девушка ответила ему улыбкой.

Когда они запирали квартиру, на площадке снова появился Марчук:

— Вы надолго, Иван Прокофьевич? Я тоже скоро уйду. А сегодня воскресенье, выходной день. Все может случиться.

— Но ведь вы оставили в квартире собаку. Чего бояться? — заметил Корзун.

— Лучше напишите письмо моей тетке, — выпалила Искра. — И расскажите, как я здесь гуляю. Брату я уже послала. А вы тете Ивге…

Марчук сердито фыркнул и хлопнул дверью. И снова стал бить собаку. Бедный пес скулил, рвался к двери, а хозяин колотил его, не зная, на ком сорвать злость.

На высокой Мачтовой горе под теплым солнцем и ласковым ветром все веселились на свадьбе Гната и Олеси. Окна и двери настежь. Песни и хохот без конца. Вино — рекой. Заходи кто хочет, поздравляй молодоженов, пей, танцуй, пой. И свадьба и новоселье одновременно.

В центре за столом Олеся и Гнат, по бокам — Марта, Анри и вся бригада девушек. Подальше — остальные подруги, вперемежку с флотскими офицерами и матросами.

Искра сразу узнала среди них Виктора Добрякова и курносого Шпичку, которые подбросили ее на машине в Новоград. Искра весело подмигнула им, подталкивая вперед Корзуна. Глядите! Чем не орел? Два стула и чистые тарелки ждали Искру и Корзуна, они быстро выпили штрафную…

По кругу снова пошла дарственная тарелка, на которую Ольга Чередник положила за себя и за Павла Зарву хрустящую десятирублевку. Флотские офицеры бросали и по двадцать пять, матросы по пятерке. Корзун дал за себя и за Искру двадцать пять, Гнат стал протестовать, но его усадил на место однорукий боцман. Дарственная тарелка — это обычай предков, и брезговать ею нельзя.

Но вот тарелку поставили перед Мартой, она поднялась, положила руку на плечо захмелевшему Анри, чтобы он затих и больше не выкрикивал свое «давай, давай»… Раскрыв большую модную сумку, женщина вынула бархатный футляр, достала из него жемчуг. Девушки за столом глубоко вздохнули, грудью подавшись вперед.

— Сестра, родная, давай соединим две наши нити, и пусть они принесут тебе счастье. Я трижды закладывала свой жемчуг в ломбарде, чтобы не умереть с голоду… И все ювелиры отмечали, что это люкс! Чистый, крупный, одного тона. Мы платили им в роддом, где родились наши Мари и Ромен. Он спас нас, когда Анри вернулся из Алжира без ноги… Всякий раз, закладывая жемчуг в ломбард, мы с трудом и горем выкупали его, возвращали домой. Сейчас нам стало немного легче, любимая моя сестра, и вы, гости дорогие… Но чует мое сердце, если заложу еще раз, то, может, и не выкуплю больше… Возьми его себе, Олеся, на память… Пусть вернется туда, откуда пришел… Пусть будет здесь, где отец наш, на маяке… Где наш домик в лесу… Возьми, Олеся…

Она высоко подняла нить жемчуга над головой, слегка покружила ее и опустила на тарелку. Жемчуг блеснул на солнце ослепительной радугой и потонул среди бумажных денег.

Девушки горячо зааплодировали, моряки кричали «браво!», старый боцман заорал «горько!», а Ольга Чередник, схватив тарелку, высыпала из нее все деньги и жемчуг в большую хрустальную вазу и поставила ее посреди стола.

Олеся глядела на все это и морщилась.

— За здоровье молодых! Урра! — закричал Павел Зарва. И вскочил во весь рост, протягивая рюмку Гнату и Олесе.

— Горько! Горько! — закричали со всех сторон девушки.

Молодые осторожно поцеловались, как все влюбленные целуются на людях.

Марта снова оживилась, вытерла заплаканные глаза. Охотно отвечала девушкам на их настойчивые вопросы, как живется в Марселе.

Вино текло рекой, песни звучали до поздней ночи, кружилась в танце молодежь на Мачтовой горе.

— Пейте, девочки, пейте! — наконец подал голос и Василий Бурый, оторвавшись от своей Марины, которая весь вечер не отпускала его от себя. — А то надели красные косынки — и теперь баста.

— Нет, нет! — закричали девушки. — И косынки надели. И гулять будем. И пить будем, на свадьбах и новосельях. Ошибаешься ты, бригадир…

— Долго же мы их добивались, этих косынок, — откликнулся и Андрей Мороз, наконец подав голос. — Трудное дело. То одно, то другое прилипало к нашей бригаде… Словно назло…

— Сами были виноваты! — вмешалась Анна Николаевна. — Ведь от вас зависят, девчата, й косынки алые, и поступки честные, и дружба, и любовь. Вы это сами поняли?

Слушала эти разговоры Искра, менялась в лице, боясь даже взглянуть на Корзуна. Но, улучив минутку, склонилась к его уху:

— Ванечка, как же мне быть? Кроме Олеси, никто ничего не знает. Еще скажут, что я их обманула. Все это камнем лежит у меня на шее и потянет ко дну всю бригаду, так что никогда и не выпутаемся… Что же мне, бежать из бригады обратно в Самгородок?

— Зачем бежать? Зачем? — спокойно и твердо сказал Корзун. — Это все в прошлом и случилось, когда вы еще не работали в бригаде. И вообще, Искра, оставьте эти глупости. Я никуда вас от себя не отпущу. И не думайте.

— Правда? Неужто правда?.. А девушки? Как же они?

— Девушкам я сам расскажу. Они все поймут. И поверят вам снова, как поверили тогда. Ведь сейчас и вы не такая, какой были в Самгородке, когда взяли паспорт брата? Сейчас, Искра, вы так не поступите. Я уверен…

— Да, — опустила глаза девушка. — Но ведь наша художница, Ирина Анатольевна… как я ей в глаза погляжу? Я же обо всем догадывалась, когда она в больнице лежала. И не сказала ей. И вам не сказала… А могла, тогда еще могла…

— Не все так просто происходит в жизни, Искра, — вздохнул Корзун. — Давайте подойдем к Ирине Анатольевне и чокнемся с ней, а вы на брудершафт выпьете. Она уже все знает. Видите, какая печальная. Бедный ее сосед-офицерик сразу захмелел, и ей очень неуютно сидеть рядом с ним. Пошли, Искра… Не бойтесь… Теперь нечего бояться, ни вам, ни художнице…

Поздно ночью, когда гости уже разошлись, а ребятишки спали у соседей, чтоб застолье не мешало им, с московским поездом приехали Мария, Николай и Леня с семьями. И снова зашумела свадьба и не умолкала до утра.

А на рассвете, когда свадьба все же угомонилась, Тиховоды (а их было немало) устроились на широкой тахте и под тихую, приятную музыку, льющуюся из приемника, повели разговор о своем роде моряцком, вспоминали отца и мать…

Молодые отгуляли свадьбу, и все в Новограде завидовали им. Какая славная пара, какая семья честная да работящая поселилась на Мачтовой горе!

А через две недели на рассвете теплоход отплывал в рейс, увозя на борту наших и французских туристов. Провожать Марту пришла вся Олесина бригада. Нанесли цветов, сувениров. Анри все стоял на палубе, держа за руки обоих детишек, веселый, довольный.

Пора было убирать трап.

Олеся отвела Марту в сторону, сказала:

— Марта, не сердись на меня, но одно я знаю твердо: там, в этом Марселе, тебе еще будет трудно. Очень трудно! Когда у меня родится сын или дочь, я не побегу в ломбард. Даже если что-нибудь случится с Гнатом, мы не пойдем по миру. У нас не будет Алжира, как у вас. Ты же за эти две недели многое повидала. Не такие у нас, Марта, люди, не такие порядки, чтобы рабочий человек просил милостыню… А тебе там все еще предстоит…

— Хоть ты не сглазь, — печально улыбнулась сестра.

— Не сглажу. Я знаю, что говорю. И потому прошу тебя: возьми обратно свой жемчуг. Возьми.

— Боже! Ни за что на свете. Люди видели, как я тебе подарила, — испуганно отступила Марта, отмахиваясь обеими руками. — Я честная женщина, Олеся. Не позорь меня.

— Возьми, Марта.

— Нет, нет! Ни за что на свете.

— Бери, бери скорее, а то вон трап начнут поднимать. Бери, сестра.

Марта молча взяла жемчуг, глядя преданными, — Олесе казалось — жалкими, глазами на сестру, потом припала к ней да так и замерла.

— Ты даже не знаешь, какая ты счастливая, Олеся. Не знаю, свидимся ли еще. Прощай…

Марта поцеловала сестру и стала медленно подниматься по трапу на верхнюю палубу. Она встала рядом с Анри, замахала платочком, часто прикладывая его к глазам. Муж махал беретом. Детишки — руками.

А теплоход уже разворачивался левым бортом, и скоро Марты не стало видно…

«Нет, Марточка, я знаю, какая я счастливая, — мысленно ответила старшей сестре Олеся. — Я как чайка вольная, что летит над морем, а вокруг простор, и соленые ветры, и горячее солнце».

Киев — Ирпень, 1963