А в это время бедная Оксана венчалась в старой, полуразвалившейся церкви. Здесь недавно еще был склад различных музейных экспонатов, теперь же шли богослужения. Ободранный, без креста купол церкви торчал над страшными руинами Севастополя. Открыв ее, немцы притащили в Севастополь какого-то монаха, чтобы тот заправлял всеми церковными делами. Сначала сюда почти никто не заглядывал, и комендант вынужден был издать приказ, в котором говорилось, что ни один гражданский акт не будет считаться действительным, если его не оформит церковь. И волей-неволей пришлось людям идти в церковь за официальными справками: полиция и гестапо преследовали непокорных. Со временем бродячий монах откопал несколько допотопных старух, из Бахчисарая привез каких-то стариков на костылях, которые и составили церковный совет. Временами кто-нибудь из севастопольцев из любопытства забегал в эту заплесневевшую нору, где только и было добра, что наспех написанные две иконы да подвешенные на шомпольных цепях лампадки, изготовленные из снарядных гильз. Один зайдет, второй заглянет, с удивлением пожмут плечами и, не задерживаясь долго, бегут дальше своей дорогой, а в церкви снова пусто - чужая она людям.
Когда Оксана заявила матери, что выходит замуж за врача Момота и будет венчаться в церкви, Варка Горностай только руками всплеснула, опускаясь на скамью. Тяжко заплакала, горько затужила:
- Да чтоб тебя свет не держал, девка! Да чтоб ты сквозь землю провалилась, чем так меня осрамить перед моряцкими людьми! Да чтоб ты света божьего не видела, да чтоб бомба упала перед твоей церковью, окаянная твоя душа…
- Мама, не митингуйте. Я его люблю, - решительно заявила Оксана.
- Любишь? Ты его любишь? - разъярившись, Горностаиха бросилась на дочь с кулаками.
- Люблю, и ничего вы мне не сделаете, - в отчаянии сказала Оксана.
- А твой Павло? Куда глаза-то запрячешь, когда он вернется с нашими? - заплакала Варка.
- Да где он, Павло, мама? Разве я не искала его среди убитых и раненых? Разве мало я по лагерям ходила, среди пленных искала? Нет, мама, Павла. Нет! - вздохнула Оксана.
- Что ж ты, окаянная, нашим скажешь, когда вернутся в Севастополь? Они же все-таки вернутся, девонька, рано или поздно, а вернутся. Не может того быть, чтобы немчура вечно властвовала в нашем Севастополе…
- Там видно будет, - равнодушно отмахнулась Оксана.
- Не будет видно, не будет, - чуть не задохнулась от возмущения мать. - Все кости наших в могилах перевернутся, когда услышат о таком бесчестье. Кто он такой, этот Момот? Захожий, и все тут!
- Любимый, - холодно проговорила Оксана и побледнела.
- Любимый? - ударила кулаком о кулак Варка. - А была у собаки конура? Да ты знаешь, кто он такой?
- Знаю, мама…
- А может, у него где-то жена осталась и дети? Видно пана по жупану. Раз его немцы учителем взяли, а теперь врачом поставили, проныра он - и все тут. Куда ты голову суешь, ягненок глупенький? Подумай!
- Думала уже. Хватит с меня, - отрезала Оксана.
- Жаль, что отца тут нет! Он бы тебе надумал, линем по заднице. Тем линем, что матросов при царе били на всех кораблях… О, он бы тебе устроил свадебку. Он бы тебе показал, как с немцами хихикать и компанию водить. Я видела. Все люди плюют тебе вслед, всем ведь известно, как ты на Приморском бульваре вертишься, паскудница.
- Мама! Перестаньте, мама! - умоляюще прошептала Оксана.
- Не дождешься, не будет тебе моего благословения! - все больше свирепела Варка, а слезы застилали ей глаза.
Ольга не выдержала и тоже вмешалась в спор, вбежав с улицы, где стирала белье. Она подмигнула Оксане, чтобы та шла с глаз долой, и тихо сказала матери:
- Мамуля, ну хватит вам сердце тревожить. Разве вы ее не знаете? Она же у нас каменная. Ей хоть кол на голове теши. Успокойтесь, мама… Пусть уж идет, если приспичило… Пусть сама перед людьми краснеет. Да и нам легче будет. Что ни говорите, а хозяин в доме нужен. Как можно в такое время без хозяина? Они же заклюют нас, проклятые. Момот хоть будет в полиции огрызаться. И харчи кое-какие будет приносить… Как-никак, а он врачом у них работает.
- Не хочу его харчей. Не хочу. Лучше с голоду помру, - упрямилась Варка. - На фашистов работает.
- А я? - вдруг спросила Ольга. - А наша Оксана?
- Да ну вас. Не мучайте хоть вы меня, - растерянно проговорила Варка. - И работай - горе, а не работай - вдвое. На каторгу загонят, если не работать. Уж и не пойму, что тут творится, бедная моя головушка…
- А вы, мама, и не разбирайтесь. Все идет к лучшему, - тепло улыбнулась Ольга, обняв мать за плечи.
- Ох, блюди себя, дочка! Блюди хоть ты, - вздохнула Варка.
В дом вбежал растрепанный Грицько. Босой, оборванный. В бескозырке, но без ленточки - снял ее и куда-то запрятал. Загорелый, худой. Держа в руке жестяное ведерко, еще с порога закричал:
- А я рыбу принес! Вон какая! На базаре такой не купишь!
- Где ты ее взял? - бросилась мать.
- Немцы дали.
- Немцы? - побледнела Варвара.
- Ага!
- Какие немцы? - пристала к сыну. - Кто же?
- Ну, рыжий Вульф. Тот, что Ольге пропуск выдал. Он говорил, что и на свадьбу к Оксане придет.
- Господи, смилуйся! - заломила руки Варка. - Уже с немцами роднимся…
- А он ничего фриц, - заметил Грицько. - Сразу узнал меня в порту. Только что-то спросил у боцмана Вербы обо мне и пустил к ним в артель. Они ловили, а я им помогал. Вот и дали гостинчик… Жарь-ка, мама, мне некогда. Пообедаю и снова айда в порт. Если буду исправно работать, мне Вульф еще и карточку на хлеб даст. Боцман Верба так сказал.
- Матерь божья! Да что они со мной делают? - вздыхает Варка.
- Ничего. Наливайте поесть чего-нибудь, мама, - просит Гриць.
- Да иди уж умываться, иди, - подтолкнула его Ольга.
- Я чистый. Из моря только что вылез, - сказал Гриць. - А как у тебя дела? Что на Морзаводе делается?
- Завалы разбираем. Железный лом. Только бы на хлеб заработать.
- Ну и как?
- Ничего. К приходу наших все разберем. Ставь стены и пускай завод. Все будет готово. Так что, когда отец с Кавказа приедет, прямо к станку и встанет. Надо же как-то перетерпеть, - насупила брови Ольга. - Ты же еще мал, Гриць…
- Мал! Я теперь старший у вас. Можно сказать, хозяин дома… Мал. Пока-то он еще придет, этот Момот, сюда, да и придет ли он вообще! - засмеялся Гриць.
- Да чем он тебе не угодил, этот Момот? - так и бросилась к нему Оксана.
- Пусть попробует не угодить! - блеснул глазами Гриць. - Я только спрашиваю у вас, где он будет жить? У нас или на своей квартире?
- У нас, - твердо сказала Оксана. - А где же ему жить, когда женится?..
- Оксана! Не мели ерунды! - прикрикнула мать, но не заворчала, не стала ругаться, а отошла к печке и загремела посудой.
Этот Момот свалился будто снег на голову, и Варка не знала, как теперь быть. Он пришел к ним в дом случайно, и Оксана, оказавшаяся в этот день дома - у нее был выходной, - вдруг засмущалась, стала послушной и расторопной, не знала, куда усадить гостя. Она, казалось, угадывала его малейшее желание и все время старалась угодить, словно была виновата и боялась его.
Может, это и есть подполье, которое так ищут гестаповцы? Нет, Момот совсем не похож на такого человека. Худой и высокий интеллигент в пенсне, с клинообразной бородкой и начинающими седеть усиками. На руке старенькое пальтишко с бархатным потертым воротником. Как раз к тому времени разгулялся шторм, пошли дожди, сразу похолодало, и Момот даже галоши нацепил и зонтик носил с собой. Нет, не такие подпольщики должны быть в Севастополе.
Момот называл Оксану на «вы», был с ней строг и холоден. Правда, он жаловался Варваре, что остался до сих пор холост, потому что все учился на врача и потом занимался практикой. По состоянию здоровья в армию его не взяли, а из сельской больницы под Бахчисараем направили в госпиталь, где он работал как вольнонаемный. Только не следует говорить оккупантам об этом, он скрыл от них о работе в военном госпитале. Там, в госпитале, он и познакомился с ее Оксаной. Там он видел и Павла Заброду. А недавно просматривал списки врачей, попавших в плен к немцам, но Павла Заброды в тех списках нет.
Он советовал Варваре быть сейчас очень осторожной, потому что в Севастополе кто-то уже разбрасывает большевистские листовки, отпечатанные на машинке. С гитлеровцами шутки плохи. И тут же при Варке строго приказал Оксане, чтобы она, идя домой из типографии, всегда себя внимательно осматривала и перетряхивала все вещи. Сумочку, карманы. Не приведи господи, попадет туда хоть одна типографская буква или какой-нибудь полиграфический знак. Остерегайтесь, Оксана, берегитесь…
Варваре Игнатьевне интересно, сколько ему лет. А сколько можно было бы дать? Да дело не в годах! Он может привести сколько угодно примеров, когда старики женились на молодых, и имели детей, и хорошо жили. Да он и не на много старше Оксаны. Она будет с ним счастлива. Скоро оккупанты дадут ему отдельную комнату при городской больнице.
- Не знаю, ничего я не знаю, - с сердцем говорила Варка.
- Да тут и знать нечего. Мы любим друг друга. Давно встречаемся. Проголосовало наше время, - медленно и логично доказывал Момот.
- Проголосовало?! - удивленно, каким-то чужим голосом спросила Варка.
- Да, - блеснул льдинками пенсне Момот.
- А те, что головы свои сложили, и те, что на Кавказ уплыли и скоро вернутся в Севастополь, проголосовали?
Момот опустил голову и ничего не ответил. Она даже затряслась от злости, еле сдержалась, чтоб не выгнать его из дому. Только бросила куда-то в сторону, холодно и раздраженно:
- Кощунство! Среди горя и крови свадьбу праздновать. На пепелище родного дома. Нас люди проклянут. Такое горе везде, такое горе!
Момот поднялся и спокойно прошелся по комнате. Оксана гладила платье. Ольга чинила заводскую спецовку. Грицько готовил в сенях рыбацкие сети, не обращая внимания: на домашнюю перебранку. Он уже привык к тому, что мать сердилась на Оксану из-за врача, и не вступал в разговор. Не стоит мать злить. Ей и гак достается. Хорошо, хоть его не ругает и пускает в порт на работу к боцману Вербе.
В доме стало тихо. За окнами шумел густой дождь, у разбитого вокзала немец играл на губной гармошке тирольскую песенку. Сожженная огнем и солнцем, севастопольская земля жадно вбирала долгожданную целительную влагу. И от этого запах пожарищ и трупов стал еще острее. На руинах Корабельной стороны глухо и страшно рвались мины, выискиваемые немецкими саперами. Грохот стоял над разбитым городом, словно тут до сих пор шли бои.
Горе. Она правду сказала о горе, эта седая, убитая несчастьем женщина, оставшаяся без хлеба и денег в родном городе.
Врач Момот подошел к стене и снял старую гитару с большим голубым бантом. Усевшись на скамье, тихо заиграл старинную матросскую песнь о кочегаре. Он вел мелодию без слов, и только там, где повторялся припев, врач вдруг четко промолвил новые слова, которых никто еще не знал. Он проговорил их нарочито медленно, словно хотел, чтоб Варвара запомнила:
Варвара даже вздрогнула и подалась к нему грудью. Что это он поет? Да эти слова о большом народном горе лежали у нее на сердце, только высказать их никак не могла. Где он их взял, от кого услыхал? И зачем поет в доме у потомственных моряков? Для провокации или искренне, от души? Кто его поймет! Варка ждала, что он и дальше будет петь, но врач Момот уже положил на струны свою костлявую руку и заглушил звуки. Потом вскочил и, распрощавшись, убежал. Оксана бросилась вслед за ним.
Они стояли возле калитки какие-то тревожные и словно испуганные и горячо о чем-то говорили. О чем же? Наверное, про любовь, потому что Оксана нежно прижималась к нему, не стыдясь даже матери. Да что матери! Ни соседей, ни прохожих, ведь калитка была на холме, у самой дороги.
Так они и сломили Варку, обе дочери. Мать притихла, уже не ругалась, а, затаив грусть в сердце, временами только ворчала на Оксану. Что она могла сделать, если в Севастополе все стало каким-то чужим и далеким? И она молча терпела, тяжело вздыхая.
С этой сердечной печалью Варка и пришла в церковь. Стала в сторонке, среди нищих и калек, которые собрались сюда неизвестно откуда. Наверное, немцы разгромили какой-нибудь дом инвалидов, и старые люди, разбежавшись оттуда, не по своей воле сделались нищими.
Жалкий попик в потертой ризе, с белыми, даже зелеными от старости волосами, которые спадают на сгорбленные плечи; дьяк на деревянной ноге, подтягивающий охрипшим басом венчальную молитву; дружки у молодых за спиной; боцман Верба с черной повязкой на рукаве, на которой белеет фашистский крест-свастика. А то как же! В порту служит боцман Верба, немцам помогает, чтоб ты раком ползал! Если бы знала Варка, ни за что бы не стала спасать его из колонны пленных. Второй шафер криво улыбается, покусывая губы; его она не знает - из чужих, видно.
Поп тянет долго и нудно о том, что да убоится жена мужа своего. А Варка, грустно покачивая головой, думает: «Как же! Держи за обе полы. Она тебя убоится, если уж и матери не испугалась! Она тебе еще покажет, человек хороший. Ох покажет! Ты еще ее не знаешь, Оксану, а я хорошо знаю… Еще наплачешься с нею. Вишь, как все затоптала. Комсомолка, а в церковь пошла… Что только люди скажут?»
Варка тайком озирается, но знакомых людей в церкви нет. Только боцман Верба да вот эти нищие, что милостыни ждут. Правда, вертится еще и рыжий Вульф с двумя автоматчиками, начальник боцмана Вербы по охране морского рейда. Его тут только не хватает. Если уж приперся в церковь, так стой, как все люди. Да где уж! Вынул фотоаппарат и бегает с ним, как ненормальный. Фотографирует молодых: то присядет перед ними, то забежит сбоку, то перед попом станет и все щелкает и щелкает, чтоб тебя обухом по голове щелкнуло. Да еще и боцмана Вербу манит к себе пальцем, о чем-то его расспрашивает. Боцман от радости чуть не пляшет перед Вульфом и тихо объясняет ему:
- Господин капитан, это молитва такая, чтоб она, невеста, значит, убоялась мужа своего. Гут, господин. А венцов теперь нету, чтобы над головами молодых шаферы держали. Кто-то украл. Что? Ну, свистнул, значит. Цурюк! Ваших нет, и баста! Что? Полотенце чье будет? Да чье же - его поп себе возьмет. Гут. Зер гут… Что вы говорите? Ага. Была ли при большевиках в Севастополе церковь? Не было. Где венчались? В загсе. Что? Ну, в такой управе, значит… Да. Это первое венчание. Так и напишите в газету… Гут, гут…
Варка слышит некоторые слова, догадывается, про что боцман Верба плетет, и еще сильнее кусает побелевшие губы. А чтоб тебя черти качали…
Поп водит молодых вокруг табуретки, на которой лежит потрепанное Евангелие, а капитан Вульф бегает за ними и щелкает фотоаппаратом. Боцман топчется возле него и нашептывает:
- Что вы сказали, господин? Собор? Ага. Да, да. В соборе нельзя. Святыня. Там лежат адмиралы. Нахимов, Корнилов. Вот как! И адмирал Тотлебен! Гут. Дойч Тотлебен! Там пантеон. Нельзя в соборе. Да и потолок пробит. Дождь лупит сверху… Там не гут…
Поп отвлекся на минутку, обиженно шепнул боцману:
- Скажите ему, пусть не мешает. Это святотатство вмешиваться в службу божью… Здесь храм божий, а не казарма…
- Хорошо, но не забывайте, что капитан Вульф исполняет волю начальства, - объяснил боцман Верба. - Он внештатный корреспондент одного журнала. Он не для себя снимает…
Поп хмыкнул в бороду и запел дальше кое-как, комкая молитву.
Оксана стояла с Момотом на белом полотенце, бледная и хмурая, смотря на сиротливые огни свечек, холодно мерцавшие в темноте. Окна в церкви были забиты досками, а стеклянный купол сплошь покрылся пылью и не пропускал света. Варка взглянула на дочь и тихо всхлипнула в платок. Что ни говорите, дочка. Ей вдруг стало жаль Оксану, и она еле сдержалась, чтобы не разрыдаться в церкви. Варку раздражало вызывающее спокойствие Момота. Врач был в черном костюме и блестящих, хотя и стоптанных туфлях, смотрел на всех исподлобья, а на Оксану, пока их венчали, даже не взглянул. Оксана заметила это и еще сильнее опечалилась.
Мать не дождалась конца службы, выбежала из церкви и, не помня себя, помчалась через руины и пепелища на Корабельную сторону. Глаза полны слез. Света белого не видит. Но никто не остановил, не спросил, какая у нее беда. Сейчас всем матерям тяжко. У той сына нашли и забрали в гестапо, у другой - мужа. А у третьей дочку увезли в концлагерь. Каждая мать бежала своей тропкой, не видя земли под ногами от горьких слез. Кому же утешить Варвару в такое время? У каждого горе…
И свадьба вышла какая-то горькая и грустная. Словно поминки, а не свадьба. За столами, по обе стороны молодых, сидели девушки из типографии и Морского завода, боцман Верба с шафером и трое сослуживцев Момота, не то фельдшеры, не то санитары, да два престарелых учителя из городской школы, Ольга, тетка из Дергачей со своей соседкой и кума с Лабораторного шоссе. Вот и все. И ни одного парня. Возле девушек торчал за столом рыжий и длинноногий Вульф, время от времени посматривая в свой словарь-разговорник, с помощью которого он и объяснялся. Не столько объяснялся, сколько хохотал, хватив разведенного спирта, который раздобыл врач Момот.
На лавке у двери сидел Грицько с ребятами, за обе щеки уминая жареную рыбу с пшенной кашей. Хлеба, нарезанного тончайшими ломтиками, им не дали. Его едва хватило молодым и гостям. Грицько с ребятами трудились над размоченными черными сухарями.
Молодым кричали «горько», и они целовались. А длинноногий Вульф снова снимал их. Потом девушки запели так печально и горько, словно навек прощались с Оксаной. Варка громко заплакала, и капитан Вульф сфотографировал, как она плачет. Она и не заметила, когда он успел, чтоб он ослеп в это время. Гитлеровец пялил глазищи на девушек, Оксаниных подруг, а те боязливо жались друг к другу, все дальше отодвигаясь от капитана.
Мужчины уже немного подвыпили и заговорили о чем-то своем. А боцман Верба все подливал капитану Вульфу и, выбрасывая вперед руку, кричал не своим голосом:
- Хайль Гитлер! Хайль!..
Капитан подпрыгивал на скамье и, тоже выбрасывая вперед руку, кричал «хайль».
Варвара подошла к окну, с отвращением подумала: «Боже, как собаки, лают. И зачем Оксана пригласила их на свадьбу?»
Мать словно забыла, что это произошло нежданно-негаданно.
Оксана и Ольга пошли к боцману Вербе в порт пригласить его на свадьбу, а тот как раз разговаривал с капитаном Вульфом. Немец сразу припомнил Ольгу и долго не хотел ее отпускать от себя. А когда узнал, что они зовут боцмана на свадьбу, разошелся вовсю, стал расхваливать Оксану, выспрашивал ее о женихе, сам навязался к ним на праздник. На радостях, что молодые будут венчаться в церкви, посулил горы золотые: он-де, мол, поможет их счастью, если что-либо будет нужно от гражданских и даже от немецких военных властей. Пришлось Оксане пригласить его, чтобы не накликать новую беду. Об этом ее сразу предупредил боцман Верба. С ним Горностаи очень сдружились, жили душа в душу, пряча его у себя после побега из колонны военнопленных, пока он не поднялся на ноги и не пошел работать в порт. Когда же боцман ушел на другую квартиру, они заскучали. Полюбился им тихий и работящий человек. Да поди узнай, какой он тихий, вон как перед фашистом выслуживается. Правду люди говорят: в тихом омуте черти водятся. Ноги бы его здесь не было, знай Варвара об этом. Да и дочь-то, верно, не знала.
Все это всплыло в ее памяти только теперь. Присутствие боцмана и Вульфа становилось невыносимым. Да еще немец этот, вишь, расселся за столом, как в кабаке, и автоматчиков усадил напротив себя, чтобы охраняли его особу. А двое на улице под горой патрулируют. Туда и обратно, настороженно поглядывая на дом Горностаев. Вот это свадьба! Под дулами автоматов. А чтоб тебе добра не было!..
Пора бы уже и честь знать… Водку выпили. Закуску доедают. Да нет же, сиднем сидят, с места не сдвинешь. Уже дважды Вульф отсылал куда-то боцмана Вербу с автоматчиком, и они приносили шнапс, какие-то вина, консервы. На свое гулять стали. Как ты их выпроводишь из дому? А Вульф принялся наигрывать на губной гармошке свою тирольскую, плаксивую и грустную. Но выходила она у него похожей на прусский марш.
Варка хотела было задеть его, заговорив об этой проклятой войне. Но капитан сразу ощетинился и замахал руками:
- Политик нихт! Политик вег!
А боцман Верба ему подтягивает:
- К черту политику, мамаша! Давайте лучше выпьем французского вина. Чистый шампань, мамаша…
Варка даже пошатнулась. А чтоб тебе горячей смолы напиться… Выпроводила из дому во двор Грицька с ребятами, чтобы не слыхали и не видали такого надругательства над домом Горностаев. Варка прижалась к окну, словно ожидая чего-то. Пропади ты все пропадом. Пусть уж катится и дальше с горы, коли сорвалась. Варка не в силах да и не вольна что-либо сделать. Как ей без мужа с дочками справиться? Только и всего, что на язык остра. А языком тут ничего не сделаешь.
Пиликает губная гармошка, словно тужит и плачет, гудят за столом пьяные гости про то про се, а о горе страшном, что обрушилось на Севастополь, ни слова. И девушки, чтоб им добра не было, уже забыли, какая теперь лихая година, все с солдатами хихикают, с капитаном перемигиваются. Варвару клонит ко сну, от усталости и переживаний ломит в коленях, но приходится терпеть. Она склоняется к подоконнику все ниже и ниже, красные от слез и переутомления глаза постепенно слипаются. Так незаметно она засыпает.
…Долго ли она спала? Кажется, недолго.
Ее разбудил страшный взрыв, и Варвара подумала в первое мгновение, что это бомбы падают на Севастополь. Взрыв был такой неслыханной силы, что во всех окнах сразу посыпались стекла и Варвара оглохла. Оглушило и гостей за столами, и они повалились грудью на тарелки. Уже вечерело, но солнце еще не село, на улице было светло. Капитан Вульф сразу отрезвел, как только взглянул в окно.
Там, в Южной бухте, которую он бдительно охранял со своими караулами и собаками, среди бела дня, на глазах у всех, случилось страшное. Взорвалась немецкая подводная лодка, которая стояла у самой стены на приколе рядом с огромной самоходной баржей, груженной авиационными бомбами и крупнокалиберными снарядами.
Вульф побледнел и стал нервно икать. Боцман Верба еле успел подхватить его под локти, чтобы тот не упал. Оба автоматчика щелкнули затворами и, оттолкнув боцмана Вербу, стали рядом с капитаном. Оксана прижалась к груди мужа и, отчаянно взвизгнув, замерла. Девушки упали под стол, сбившись там в живой клубок. Оба учителя и фельдшеры, разинув рты с перепугу, так и застыли, словно глотнули чего-то невыносимо жгучего.
- Хальт! - не своим голосом закричал капитан Вульф и мигом выскочил из дому, потянув за собой боцмана Вербу. А боцман схватил Грицька, и они во весь дух помчались в порт.
- Люди добрые! Что же теперь будет? - заломила руки Варвара.
- Ничего, - спокойно сказал седоусый учитель. - Мы на свадьбе гуляли. Нас там не было.
- И то правда, - прибавил хромой фельдшер. - Нас там не было…
- Хорошо, хоть он тут с нами сидел, этот Вульф. Теперь он может свидетельствовать, что мы не виноваты, в случае чего, - испуганно разводил руками учитель.
- О боже мой, боже! Вы же еще не знаете этих гестаповцев, - тихо запричитала Варка.
Оксана сразу пришла в себя и цыкнула на мать:
- Мама!.. Хватит вам!.. Не накликайте беду… Мы тут сторона…
- «Сторона»? - всплеснула руками Варвара. - Как это сторона? Наши фашистов глушат, а мы сторона? Не выйдет так, дочка. О, не выйдет!
Она словно опомнилась, сразу стала суровой и настороженной. Ушла к печке и принялась возиться с посудой. Ольга, стоявшая у окна, с восхищением смотревшая на бухту, ласково взглянула на мать, словно поцеловала. Даже с облегчением вздохнула от этих материнских слов.
- Может, нам лучше разойтись? - неуверенно предложил фельдшер.
- Не стоит сейчас. Подождите немного, - посоветовал Момот, покусывая бледные губы. - И надо же такому случиться в столь торжественный для нас день!
- Подождать? - удивился учитель. - Пока они облаву начнут и нас переловят, как слепых щенят?
- Не знаю. Ничего не знаю, - горько вздохнул Момот. - У меня отпуск на два дня. Сам комендант выдал. И капитан Вульф свидетель. Я не был там, в порту. Не был…
Варка холодно взглянула на него, но промолчала. Только подумала: «Ах ты гнида! Люди жизнью рисковали, чтобы взорвать фашиста в море, а ты за свою шкуру дрожишь? Вот так зятек мне достался! Ну и зятек, чтоб тебя первая пуля не минула…»
Гости разошлись, а врач Момот ушел спать в чуланчик, где теперь должны были жить они с Оксаной. Варвара с дочками принялась убирать со стола, мыть посуду. В порту слышалась перестрелка, какой-то крик, заходились от лая сторожевые собаки.
Когда стемнело, прибежал радостный и раскрасневшийся Грицько. Плотно прикрыл за собой сенную дверь и весело закричал:
- Ой, мамулька, что там творится! Подводную лодку распороло надвое. Лежит на дне. Пять фашистов вытянули мертвыми. Один еле дышит. Да, наверно, и ему будет капут. Баржу так и резануло на три куска. Бомбы и снаряды еще и под водой рвались. Сорок оккупантов было на барже, и все - майн гот! - пошли на тот свет, как камень в воду, рыбу кормить. Начальства наехало! Гестаповцев с собаками! Там такое творится!!!
- И ты не боялся? - спросила Варвара.
- А чего мне бояться? У меня пропуск. Я на службе, - гордо выпалил Грицько.
В дверях вырос Момот. Худой, растрепанный. Протирает пенсне, глухо и поучительно замечает Грицьку:
- Ты вот что, парень, прикуси язычок. Рассказал нам - и баста. Чтобы на улицу из дому и слова не вынес о том, что там, в порту, творится. Слышишь?.. Смотри мне.
Варку так и подмывало броситься на Момота. Кем он доводится ее сыну, что уже командует и поучает? Отец ли, старший ли брат? Еще рановато вожжи в руки брать, зятек дорогой. Но потом вмиг сообразила, что он прав, и ничего не сказала.
- И вас всех прошу. Не говорите больше нигде и никому о том, что случилось или может когда-либо случиться в порту и вообще в Севастополе! Себя пожалейте. Идет, Варвара Игнатьевна? Договорились?
Варвара в знак согласия молча кивнула головой, из головы не выходила мысль, что он за человек, этот Момот. То спал как убитый и вдруг вскочил словно ошпаренный, как только прибежал Грицько. Даже волосы не расчесал, сорочку как следует не застегнул. Чудной какой-то, да и только…
- Облава началась, - тихо откликнулся Гриць. - Людей хватают - и в машины. В тюрьму всех везут. Заложников берут. Не выходите на улицу. Не выходите…
- Ясно. А теперь молчи, Грицько. Ни словечка. Ставь свой язык на мертвый якорь. Понял? Я не хочу, чтобы из нашего дома шло все это. Пусть другие говорят, - холодно и как-то даже угрожающе бросил Момот и опять ушел в чуланчик.
Немного погодя, когда вся семья укладывалась спать, ушла к нему Оксана. Но не успела Варка и оглянуться, как дочка выбежала из комнатки, раскрасневшаяся и злая, и бросилась на постель к почти уснувшей Ольге. Грицько давно храпел на лавке, тихо посвистывая носом.
Варка села на постели, тревожно спросила:
- Что тебе, дочка?
- Да ну его. Он пьяный, мама, - шепнула Оксана и, отвернувшись лицом к стене, крепко зажмурила глаза.
Как долго и томительна тянулась эта первая после свадьбы ночь! Варка не сомкнула глаз, настороженно прислушиваясь к малейшему шороху в чуланчике, где спал приймак. Но там, казалось, все замерло. Момот спал как убитый, совсем не переживая того, что от него убежала жена.
Варка хотела слезть с печи и поговорить с Оксаной, ведь дочка тоже не спала, глубоко вздыхала и ворочалась на постели. Но не успела.
Оксана тихо поднялась и незаметно выскользнула через окно в сад. Она притаилась на лавочке за густыми кустами смородины. Наверное, плакала. Варка приблизилась к окну, следила. Подойти бы к ней, успокоить и обо всем расспросить? А вдруг она крик поднимет, разбудит всех? Кто его разберет, это девичье сердце, когда попало оно в такую беду. Молчи уж, старая мать, до утра. На свежую голову поговоришь с Оксаной, когда все разойдутся.
А за кустами опять зашелестело, и Оксана, осторожно ступая, пошла в виноградник и стала карабкаться на высокую каменную гору, где была пещера, в которой когда-то люди прятались от бомбежки. Оксана пробиралась тихо и осторожно, вслед ей не шелохнулся, не зашелестел ни один кустик винограда, и Варку это так обидело, что она горько заплакала. Родное дитя, а от матери уже что-то скрывает. Куда же она побежала, боже милостивый? Надо же зятя разбудить! Как он может спать в такое время? А что, если он поднимет бучу, переполошит всех, помчится на гору, а ведь там квартирует у старенькой бабки боцман Верба. Соседи проснутся. Полиция прибежит. Нет. Надо ждать, пока Оксана не вернется, и обо всем ее расспросить. А утром поговорить с ними обоими… Ох, Платон, родной, зачем ты уехал из Севастополя и оставил беднягу Варвару с этими детьми? Разве это дети? Не дети, Платон, а какие-то сорвиголовы…
И не один час прождала в тревоге Варка, прислушиваясь к малейшему шороху за окном. В доме душно, все окна распахнуты, хоть и страшно теперь оставлять их на ночь открытыми. Но в саду пес… Появится кто-нибудь чужой, сразу голос подаст. Так и задремала Варка и не слышала, как пришла Оксана. Радостно заскулил пес. Она открыла глаза, а дочка уже сидит на постели возле Ольги, тянет на себя простыню, собирается ложиться. Варка бросилась к ней, словно кот на мышонка. От неожиданности Оксана даже отшатнулась:
- Ой, мама, как вы меня напугали…
- Где ты была? - тихо и исступленно зашипела Варка. - Говори.
- В садике, - ласково прошептала Оксана.
- А на гору кто пробирался? Думаешь, я не видела?
- На гору? Ну и что из того, что на гору, - весело блеснула глазами Оксана. - В доме душно, а мне не спалось. Вот и пошла. Я же со двора не выходила.
- А он же что, твой Момот?
- Так ведь я вам сказала. Пьяный. А я не люблю этого.
- Когда же он напился? Неужели в чулане пил?
- Не знаю, мама. Поверьте, не знаю.
- Ну, уж я поговорю с ним утром, - насупила брови Варка.
- Не смейте, мама. Я сама, - в страхе замахала руками Оксана. - Не вмешивайтесь. Мы же только начинаем жить. Не вмешивайтесь, я вас прошу…
Варка грустно покачала головой и забилась в уголок на печи. Притаилась там, раздосадованная и обиженная, словно утратила самое дорогое и милое сердцу. И уже не могла сомкнуть глаз до самого утра, пока не начало всходить солнце.
Момот проснулся чуть свет и, быстро умывшись, сказал:
- Я побегу, Варвара Игнатьевна, не завтракая. В больнице могут хватиться. Потом приду и позавтракаю.
- Как хочешь, - холодно бросила Варка.
- И я побегу. Мне тоже нужно рано, - вскочил с лавки Грицько. - Работа не ждет, мама…
Дочки еще спали, и Варка не хотела затевать ссоры. Равнодушно махнула рукой на обоих, ушла в сад. Делайте как знаете. Хоть головой о стену бейтесь, окаянные.
А им только это и нужно. Вот уж и калитка хлопнула за ними. И разбежались, словно их кто в спину гнал. Варка взглянула на дорогу и оторопела. Грицько почему-то побежал не в порт, а дальше под гору, к пепелищам и руинам Корабельной стороны, и дальше - к Малахову кургану. Боже! И что они с ней делают? Должны бы все вместе держаться, мать, как старшую, слушать в это страшное время, а они вон что… Прямо голова кругом идет. Уж и не знает Варка, как быть…
…Момот пришел в больницу и, поздоровавшись, спокойно спросил у медсестры:
- Меня никто не спрашивал ночью?
- Нет.
- Больных привозили?
- К нам, слава богу, не привозили, а вот к немцам три машины прилетели. Там в порту…
- Знаю. Об этом лучше молчать. Сколько раз я вам говорил, - оборвал сестру Момот и, надев белый халат, вышел в сад покурить.
За густыми деревьями стоял отдельный корпус, где работали немецкие врачи. Момот равнодушно взглянул на красные кирпичные стены этого корпуса и присел на скамью. Он сидел долго, не разгибаясь, и все курил и курил, глубоко затягиваясь прелой махоркой. Даже голову не повернул, когда в немецком корпусе грохнула дверь и к нему быстро подошел немецкий хирург.
- Герр Момот, а вы почему так рано? - спросил он на ломаном русском языке.
- Я думал, что привезли больных, - приподнялся Момот и поклонился.
- О, нет! Привезли к нам, а у вас тихо, - вздохнул собеседник. - Я всю ночь не спал. Я думал, что война тут уже закончилась, а вот…
- Может, вам помочь? - спросил Момот.
- Нет. Отдыхайте, коллега, - уже на ходу бросил хирург, направляясь в лабораторию.
Момот посидел еще немного и побрел к себе в корпус. Сейчас проведет утренний обход, доложит немецкому врачу о составе больных, и можно возвращаться к теще на завтрак. Хорошо, что все так счастливо обошлось и его не искали ночью…
…Очень рано явился на работу и боцман Верба, но в порту он застал капитана Вульфа. Тот подвел боцмана к самой воде и показал на волнистое зеркало бухты.
- Видишь?
- Вижу.
- Что же ты видишь?
- Акваторию вижу, - ответил боцман.
- Дурак, - бросил капитан Вульф. - Там плавают какие-то доски и ящики. Волна несет их к нам. Это непорядок. Среди этого мусора что угодно может приплыть…
- Значит, надо все выловить… Акватория порта должна быть чиста, как зеркало, - по-военному козырнул боцман.
- Вот именно. Садись в шлюпку и плыви. Чтобы зеркало было везде, - приказал капитан.
Боцман щелкнул каблуками и вскочил в шлюпку.
- Да живо! Не копайся там, бездельник! - крикнул ему вдогонку капитан.
Шлюпка рванулась с места и пошла прямо по направлению к Северной стороне, а капитан Вульф стоял на пирсе и смотрел в бинокль. Вот боцман поймал первую доску и, подхватив ее багром, зло швырнул в шлюпку. Потом вторую, третью. За ними какой-то фанерный ящик, боцман разбил его о банку и тоже швырнул себе под ноги. Капитан опустил бинокль, ушел в будку, где размещалась охрана рейда.
Боцман облегченно вздохнул и круто выругался:
- Ах ты зараза! Кто же тебя надоумил? Неужели какая-нибудь паскуда донесла? Вот беда! Не может этого быть. Об этом ведь никто, кроме меня, не знает и не догадывается. Ну, держись, боцман, не подкачай… Я тебе, зараза, все щепки теперь выловлю. Мы тебе не лыком шиты
Он осатанело греб, идя против волны. До берега Северной стороны было уже недалеко. И тут боцман Верба вдруг побледнел. Он увидел знакомый фанерный ящик, который легко качался на волне. Увидел - и у него потемнело в глазах. Настороженно озираясь по сторонам и вытягивая багром какие-то щепки, он стал приближаться к ящику. И подойдя, зло спросил:
- Это ты, басурман?
- Я, дяденька, - послышалось из ящика.
- Замри и не дыши! - гаркнул боцман. - Кто тебе разрешил, разбойник, ложиться на курс? Ты что, не видел, что я вылавливаю все из воды? А если бы не один я был, а еще капитан со мной? Ты знаешь, чем это пахнет, дурья твоя башка?
- Так я же не знал, дяденька, - послышалось в ответ.
- Швартуйся к борту и замри, - приказал боцман. - Я пристану к берегу возле скалы. Вишь, какой герой! Вот я тебе покажу, басурман… Кто тебе разрешил?
- Я сам, дяденька. Захотелось увидеть. Там новый катер пришел.
- А ты без машинки? - со страхом спросил боцман и с опаской покосился на ящик, который уже пришвартовался к борту шлюпки.
- Нет, я с пустыми руками. Это разведка была.
- Я тебе дам разведку, разбойник! Я тебе покажу, - не унимался боцман.
Он подгонял шлюпку к скале правым бортом, а с левого ловил доски, щепки, какие-то бревна и палки, которые море гнало в бухту. Ругаясь и сердясь, он искусно провел лодку между торчащими из воды острыми камнями, а когда выступавшая в море высокая скала заслонила их с двух сторон от берега, грохнул веслами о борт и приказал:
- Вылезай!
Ящик загремел, приподнялся и упал в воду. Из-под него выскользнул Грицько Горностай. Он со страхом поглядывал на боцмана Вербу, поддерживая руками надетый на тело спасательный круг. Губы посинели, дрожит так, что зуб на зуб не попадает. А глаза так и горят. Хорош, разбойник, бес бы его взял! Боцман, задумывая всю эту историю с ящиком, не предполагал, что Грицько окажется таким смелым. Если бы человек решил подплыть к немецкой барже или подводной лодке, немцы тут же увидели бы его и сразу расстреляли. А так - черта лысого! Боцман Верба приказал ребятам Северной и Корабельной сторон спускать на воду ящики и доски, а среди этого хлама спокойно плавал в бухте и Грицько, просверлив дырочки в боковой стенке, чтобы все видеть. Вот так он и смог незамеченным подплыть к барже и подводной лодке, сумел установить на бортах взрывчатку и мину с часовым механизмом.
- Не ругайте меня, - просил Грицько.
- А больше не будешь самоуправством заниматься?
- Не буду. Ей-богу, не буду, - божился Грицько. - Это я хотел сюрприз вам сделать. Разведать насчет катера и сразу доложить…
- Доложить… Разведать… Эх ты, голова садовая! Не твое это дело, разведывать. Кому надо, тот уже давно обо всем разведал и доложил. А мы менять тактику будем. Ящики и доски свое сослужили. Вульф приказал вылавливать их в бухте. Вот я и вылавливаю…
- Зачем? - удивился Грицько.
- Вот тебе и «зачем». Лучше передай ребятам на Корабельной, пусть больше не бросают их в воду. Напрасный труд… И мне лишняя волынка…
- Я вот спросить вас хотел, - замялся Грицько.
- Что такое?
- Знают на Кавказе о вчерашнем взрыве?
- Знают, Гриць. Все знают…
- А откуда?
- Все знать будешь, скоро состаришься. Усы вырастут…
- А я знаю, знаю, - подпрыгнул в воде Грицько. - По радио передали. Рация у нас работает…
- Где работает? Какая рация? - встревожился боцман.
Грицько печально покачал головой:
- Не знаю я. А жаль. Очень жаль…
- Ну хватит языком молоть. Вылезай из воды и дуй на Графскую. Скажи Вульфу, если спросит, что я тебя посылал на базар за махоркой. Где одежду спрятал? В пещере? Одевайся мигом, а ящик подай сюда…
Боцман схватил ящик, ударил им о весло, и тот рассыпался в щепки.
А мальчуган заполз в пещеру. Он одевался быстро и ловко, лихорадочно дрожа от холода. И все думал, как на Кавказе встретили сообщение о взрыве немецкой баржи и подводной лодки. Наверное, хорошо встретили. А дали знать, что это он, Гриць, подбирался к лодке и барже со взрывчаткой в зубах, с ящиком над головой? Наверное, нет… Разве все передашь? О таком надо говорить с глазу на глаз. А по радио только телеграммы идут, или, как их, радиограммы. А что в радиограмме скажешь, если в ней не то что буквы - целые слова пропускают. Все намеками какими-то. Да и шифруют вдобавок, верно, эти радиограммы.
Но мальчик ошибся. В штабе флота, в его разведывательном отделе знали уже обо всем: и о том, что произошло, и о том, как именно все произошло вчера в Севастополе. Потому что, когда писатель Крайнюк пришел к командующему и прочел ему одну из новых глав романа «Моряки идут по земле», адмирал сказал:
- Это хорошо, что вы чередуете главы своей книги. Одна - военная, другая - сугубо семейная. В первой матросы воюют, а во второй мы видим их среди гражданского населения в Севастополе. Кажется, именно так построил Толстой «Войну и мир».
- Да, - тихо ответил Крайнюк.
- Но в том, что вы только что прочли, я вижу серьезную ошибку.
- Какую?! - вскочил худой, высохший Крайнюк.
- А ту, что вы, на мой взгляд, боитесь заглянуть в Севастополь и показать, что происходит там в семьях знакомых вам героев. - Адмирал показал рукой на море, в ту сторону, где за слепящим горизонтом лежал Севастополь. - Почему вы боитесь?
- Я не боюсь, но у меня нет материалов. Я на самом деле не знаю, что там происходит.
- Мы кое-что уже знаем, - сказал адмирал. - Там начала действовать одна из подпольных групп. Вчера в бухте взорвалась и затонула немецкая подводная лодка и большая баржа с боеприпасами…
- Спасибо за информацию, но как мне узнать, кто это сделал и каким образом? Вы же сами только что сказали: надо хоть краешком глаза туда заглянуть, - настаивал Крайнюк. - Иначе я начну сочинять - и получится фальшь…
- Хорошо, - согласился адмирал и нажал кнопку.
В комнату вошел капитан 3 ранга из шифровального отдела.
- Познакомьтесь, это писатель Крайнюк. Повторите нам то, о чем нынче докладывали мне. Шифровку.
Капитан 3 ранга смущенно посмотрел на Крайнюка и неуверенно вздохнул.
- Повторите. Я разрешаю.
Шифровальщик чуть заметно пожал плечами, прикрыл плотнее дверь и сел напротив Крайнюка:
- Они прикрепили взрывчатку к борту лодки и баржи. Это было очень трудно, потому что в порту, кроме этих судов, ничего не стояло, а подплыть к ним незаметно было невозможно. Патрули на пирсе, дежурные на судах. Ночью - прожекторы.
- Кто это сделал? - не удержался Крайнюк.
- Не знаю, в шифровке сказано о каком-то боцмане без фамилии. И еще называется какой-то Гриць…
- У них, наверное, был водолазный костюм?
- Нет. Водолазное снаряжение никому не оставляли, - объяснил адмирал. - Это какая-то самодеятельная группа. Мы такой во главе с боцманом не оставляли. Но скоро все станет ясно… Основная диверсионная группа должна подтвердить более точно и подробно все, что произошло.
- А кто передавал шифровку?
- Нежный девичий голос. Немного напуганный. «Чайка». Девушка просила для врача какие-то медикаменты. Разведотдел Приморской армии как раз расшифровывает, что это за медикаменты и какой врач в них нуждается…
- Подождите! «Чайка»? - заволновался Крайнюк.
- «Чайка», - тихо подтвердил шифровальщик. - Я могу быть свободен?
- Идите.
Крайнюк стоял у окна и смотрел на пустое море. Он вспомнил Павла Заброду, сестер Горностай, их братишку Гриця. Неужели это они устроили такой фейерверк в Севастополе? Неужели и врач Заброда там? Вполне возможно, если та радистка просит медикаменты для какого-то врача. А если нет? Кто же об этом скажет? Жгучая неизвестность опять донимала его, не давая покоя.