Петро Крайнюк возвращался из Москвы. На фронтовой дороге его догнала весть: наши войска срезали вражеский клин и освободили кусочек родной Украины. Это было почти рядом, и писатель выскочил из набитого солдатами эшелона, потянув за собой Мишка Бойчака.
- Куда же вы? - закричал Мишко. - Поезд трогается, а мы что будем делать?
- Танцевать, - бросил Крайнюк и, присев у стены разбитой станции, развернул на коленях карту.
Поезд свистнул и укатил, увозя резервы на юг. Мишко посмотрел ему вслед и безнадежно почесал затылок. Он здорово устал с этим Крайнюком, пока провез его от Черного моря в Москву, да и там бегали, высунув языки. А сколько пришлось натерпеться, пока втиснулись в эшелон, который теперь подмигнул им красным глазом и исчез вдали! Теперь загорай, моряк, на этой разбитой станции, откуда даже все воробьи разлетелись…
Крайнюк закончил первую часть романа «Матросы идут по земле» и прочитал ее в штабе Черноморского флота. Там роман приняли одобрительно, и адмирал поздравил писателя с успехом. Крайнюк рассказал штабистам, о чем будет идти речь во второй и третьей частях, и пожаловался, что ему не хватает некоторых материалов для продолжения книги. Эти материалы могли оказаться в Генштабе, и адмирал решил отпустить писателя в Москву.
В это время роман начал печататься с продолжением во флотской газете. Его тепло встретили матросы и солдаты, ведь события, описанные в нем, были еще свежи в их памяти. Они узнавали кое-кого из героев и удивлялись, почему Крайнюк изменил в книге их настоящие фамилии. Недоумевали и многие офицеры штаба.
- Чтобы руки себе развязать, - объяснял адмирал тем из офицеров, кто считал изменение фамилий главным недостатком романа. - Чтобы свобода творчества была и оперативный простор. Так все писатели делают. Кто говорил, что муза молчит, когда говорят пушки? Глупости. У нас муза не молчит и не будет молчать… Вон послушайте, сколько песен сложили наши поэты… Весь фронт и тыл их поет. А потом повести пойдут, романы. Я думаю, Крайнюку нужно съездить в Москву, показать там книгу. Я напишу письмо в Главное политуправление…
Иначе воспринял появление романа полковник Горпищенко. Он не был в штабе, когда Крайнюк читал там роман, и познакомился с первыми главами в газете. Полковник насупился, стал пробирать Бойчака, почему тот не известил его. Мишко оправдывался тем, что и сам ничего не знал.
- Не знал. Ты у меня никогда ничего толком не знаешь. Распустились. Где он сейчас, этот Крайнюк? - ворчал полковник.
- Да там, где и был. Под горой, у боцмана Зотова, - объяснил Мишко. - И мне с вами идти?
- Не надо. Я один, - бросил Горпищенко, надел парадный китель при всех орденах и быстро вышел.
Крайнюк был дома. Он сидел за небольшим дощатым столиком у окна, выходившего на море. Перед ним стояла выщербленная тарелка, полная махорки, лежала старая газета для самокруток и стопка белой бумаги.
- Пишешь, значит? - поздоровавшись, спросил Горпищенко.
- Пишу, - тихо, словно провинившись, ответил Крайнюк.
- И все из головы?
- Да.
- А где же материалы, записки? Убрал?
- Нет. Все сгорело в Севастополе. Вы же видели, как я вышел оттуда? С голыми руками вышел. Все там пропало…
- Значит, по памяти пишешь? Оно и видно…
- А что?.. - заволновался Крайнюк. - Я ведь сам многое видел и пережил. В вашей бригаде временами дневал и ночевал. Такое не забывается. Закуривайте, прошу. Махорка отличная. Деримуха называется…
- Так, так, - протяжно говорил полковник, вынимая пачку дорогих папирос. - Закуривай мои. При такой работе, как у тебя, следует нежные курить, а не деримуху.
- Спасибо. Я уже отвык от деликатесов. Махорочка первый сорт…
Полковник положил папиросы на стол, прошелся по комнате, внимательно ее осматривая. Железная кровать, застланная солдатским одеялом, серая подушка, набитая сеном. Над кроватью вместо коврика большая карта Украины, на которой хорошо видно Крым, Севастополь и море. Контуром обозначены и кавказские берега. В тоненькой рамке из ракушек, висевшей у окна, пожелтевшее, выцветшее фото. На нем - молодой Крайнюк держит на коленях двух девчушек в вышитых гуцульских безрукавках. За спиной стоит, улыбаясь, молодая женщина, положив руку ему на плечо.
- Дочери? - спросил полковник.
- Да. Маринка и Таня, - вздохнул Крайнюк.
- А это жена?
- Да, Наталка.
- Есть известия о них?
- Нет…
Горпищенко подошел к столу, потрогал его рукой. Стол заскрипел, закачался на шатких ножках.
- Ого, - сказал Горпищенко, - да он у тебя с музыкой. Плохи, брат, твои дела. Очень плохи! Почему ты ко мне не пришел? Разве можно в такой норе творить? Надо, чтоб тут пальма росла, а тут диван стоял и картина висела. Море, и на нем штормище ревет. А тут вторая картина. Севастополь горит… Стол новый нужен. Настоящий, большой, чтоб и не пошатнулся во время работы. Разве это дело, когда он скрипит и поет, а тебе надо думать? Не дело, брат, не дело…
- Да уж какой есть… - неуверенно сказал Крайнюк. - А мне ничего и не надо. Ни картин, ни пальм, ни дивана. Они мешают, рассеивают внимание.
- Не прибедняйся. Вот прикажу - и завтра все тебе поставят. Что ни говори, а ты все-таки наш бригадный служака. Вот и в романе о нас пишешь. Читал в газете, читал…
- Ну и как?
- Есть хорошие места, душевные, - сказал полковник, - а есть и такие, что прямо злость берет…
- За что же?
- Да что фамилии людям меняешь. Зачем? Это же ложь! Ну, подумай только. Геройский поступок совершил матрос Иван, а ты его отдал какому-то Николаю. Немецкого офицера в походной кухне прикатил Прокоп, а у тебя его зовут Кирилл. Разве же это правда?
Крайнюк молчал.
Полковник придвинул к нему папиросы, а сам закурил махорку:
- И мою фамилию изменил. И настряпал там такого, что мне и не снилось. Я на мотоцикле в казачьей бурке никогда не летал по переднему краю, а ты написал, что я летаю, как Чапаев на коне…
- Но ведь полковник Осипов летал под Одессой.
- Осипов! Так ведь это герой был. А ты обо мне пишешь. Зачем преувеличивать! Матросы нас обоих на смех поднимут. И опять же про врача из третьего батальона наврал. Разве так уж сильно я его учил перед войной? Совсем нет. Было, правда, раз столкновение, когда я его за гальюны драил, чтоб там чисто было, да вот как будто и все. А у тебя получается, что я его все время гонял, как Сидорову козу, пока научил всей премудрости в пехотной стратегии и тактике. Не было этого. Слышишь? Не было…
- Но ведь могло быть? Из-за этого я и изменил фамилии, чтоб яснее показать не только то, что было, но и то, что могло быть. Это называется, Павло Филиппович, художественным обобщением. Оно крайне необходимо для идеи произведения.
- Для идеи? Разве что для идеи, - неуверенно пожал плечами полковник. - А зачем же ты и мертвым тогда имена поменял?
- Кому?
- Да хоть ему, врачу из третьего батальона. Герой был. Таких врачей я еще не видел. А как его матросы любили! Как верили все раненые, что спасет он их от смерти! Матери родной не всегда так верят, как ему верили… А ты пишешь, что я его гонял. Ну, если и погонял немного, зачем же про это писать?
Крайнюк уклонился от прямого ответа. Помолчал, потом спросил:
- Так и не слыхать о нем ничего? Неужели погиб?
- Погиб. Повторные розыски подтвердили. И партизаны подтвердили. Земля ему пухом! Орел, да и все тут. Такого теперь не скоро найдем, - вздохнул полковник. - Он ведь и тебя от смерти спас?
- Да. Если бы не он, не сидел бы я здесь с вами. Теперь не знаю, кого благодарить, - глухо сказал Крайнюк.
- Мать его разыщи…
- Обязательно.
- И девушку, что в Севастополе осталась. Как ее звать?
- Оксана.
- Да, да, Оксана. Точно, Оксана. Эта девушка делает для нас большое дело…
- Я ее голос слышал по рации, - обрадованно сказал Крайнюк.
- Узнал?
- Сразу. Только жаль, что ничего, кроме цифр, не говорила.
- Шифр. Ничего не попишешь.
Крайнюк словно не слышал полковника, взволнованно продолжал:
- В конце, правда, сказала: «Перехожу на прием. Перехожу на прием». И все. Но я сразу ее узнал. Как было не узнать? Чайка. Это Павло Заброда так ее называл - Чайка. Вот и перешло оно с нею в подполье. На вечную память о Павле…
- Так и в книге будет?
- Наверное. Точно не скажу, потому что это во второй части.
- А фамилии там не переменишь на настоящие? - шутя спросил Горпищенко. - Так и в Москву повезешь?
- Так и повезу.
- А кто с тобой поедет?
- Как кто? Один.
- Э, нет, браток, - похлопывая писателя по плечу, сказал полковник. - Не выйдет! Не отпущу я тебя одного…
- Ого! - засмеялся Крайнюк.
- Вот тебе и «ого»! - решительно встал Горпищенко. - Не протокол же везти, а книгу. Первую книгу о нас, а дорога дальняя. Все может случиться.
- Так что же вы предлагаете? Автоматчиков? - снова засмеялся Крайнюк.
- Возьмешь моего адъютанта. С ним будешь как у бога за пазухой. Согласен?
- Спасибо.
- А уж заодно и он в Москве побывает, посмотрит. Словом, вдвоем посмотрите. Хорошо?
- Хорошо. Посмотрим, - согласился Крайнюк и, проводив полковника до ворот, тепло с ним распрощался, словно перед долгой разлукой.
- И смотри, - шутя приказывал полковник. - Ты у нас в бригаде дневал и ночевал, кашу из одного котелка ел, наш врач спас тебя от смерти, а матросы давно тебя считают своим в бригаде. Не подкачай, смотри, и в книге. Держи нашу марку высоко. Если уж меняешь фамилии, то хоть красивые нам выбирай. Чтоб звонкие были да все орлиные… Слышишь, Крайнюк, что говорю?.. Держи марку!..
- Чую, батько, чую! - вполголоса закричал Крайнюк, как сын Тараса Бульбы, и прибавил: - Есть, держать марку!..
Так они и поехали вдвоем в Москву, Крайнюк и Мишко, отлично снаряженные в путь интендантом бригады. Было у них вдоволь курева, хлеба и прочей снеди: сахару, соленой рыбы и консервов, вина и спирта про запас. Чтоб было что и самим поесть и гостей угостить в Москве. Пусть знают, что приехали не какие-нибудь сорвиголовы, а настоящие черноморцы из севастопольского огня.
Москва встретила их приветливо, хотя была сурова и насторожена.
Везде, где они ни бывали, слово «Севастополь» гостеприимно раскрывало перед ними двери. В Генштабе Крайнюку показали нужные документы, захваченные у фашистского командования на юге, познакомили с некоторыми нашими оперативными планами. Даже намекнули на какие-то операции в районе Кавказа, на берегах Волги. Тогда же он познакомился, разыскав его в архиве, с личным делом военврача 3 ранга Павла Заброды. На обложке дела стоял большой черный крест. Вот и все. Павла Заброды нет в живых.
Крайнюк посетил редакцию, отдал экземпляр романа. Там пообещали напечатать его в очередном номере журнала, а потом издать отдельной книгой. Просили поскорее заканчивать последние две части.
Много усилий потратил он на розыски жены, да так и не нашел. Оставил везде свой адрес, даже в радиокомитете. Все обещали помочь в розысках.
Побывали они с Мишком в театрах, побродили по московским улицам и, накупив разных одеколонов и духов в подарок морякам, двинулись обратно к морю. Мишко так наловчился орудовать мандатом адмирала и говорить со всеми комендантами и начальниками, что пробивал теперь самые грозные преграды. Крайнюк только теперь понял, какую неоценимую услугу оказал ему полковник, послав с ним в Москву своего адъютанта. Один бы Крайнюк ни за что на свете так быстро и ловко не управился со всеми делами.
Они выехали из Москвы среди ночи, втиснувшись в эшелон, который шел на фронт. А потом пересели в другой. Затем - в третий. Так, то в теплушке, то на платформе или на тендере, добрались они до тех мест, что лежали возле северо-восточной границы Украины. Именно здесь наши войска срезали вражеский клин, который стал опасно нависать над близким тылом. Этот прорыв и заставил Крайнюка немедленно сойти с поезда и, устроившись у разбитого станционного здания, развернуть карту.
- Долго тут будем? - спросил Бойчак.
- Нет. Вот она, Сухая Калина. Смотри сюда. - Крайнюк показал маленькое пятнышко на карте. - Надо только у коменданта узнать обстановку.
Бойчак бросился в землянку возле станции и вскоре привел молоденького лейтенанта, который оказался военным комендантом.
- Сухая Калина? - удивленно спросил комендант. - Да это ведь рукой подать. Там бои уже затихли, фронт продвинулся дальше. Но, вероятно, это была частная операция. Бои местного значения. Там теперь тихо и спокойно. Люди давно вернулись в село. И жизнь наладилась. Уже доставляем туда почту… Я вас посажу на машину возле капепе и - счастливого пути. Туда фронтовые машины частенько ходят…
- Спасибо, лейтенант, - пожал ему руку Крайнюк. - И попрошу сохранить наш чемодан, пока мы не вернемся из Сухой Калины.
- Будет выполнено, - козырнул лейтенант и повел их в свою землянку, а оттуда - на придорожный КПП, где стояли регулировщики с флажками. Потом посадил на грузовик, увозящий снаряды и консервированную кровь для полевого госпиталя.
- Что это за Сухая Калина? - начал издали Мишко.
Крайнюк не откликался.
- Сбились с курса и теперь неизвестно когда на него снова ляжем. Сплошной кабордаж и крышка, - сокрушался Мишко.
- Не нуди. Тут мать нашего Заброды живет. Полковник приказал ее навестить, - глухо откликнулся Крайнюк.
- Полковник приказал? Ну, тогда другое дело. Почему же вы сразу не сказали?
- Я и сам не знал, что наши срежут этот клин.
Так они оказались в Сухой Калине, а грузовик покатил дальше на фронт.
Пехотинцы, артиллеристы, даже летчики не вызвали бы в селе такого удивления, как эти два моряка, вдруг появившиеся в Сухой Калине. Пехотинцев, артиллеристов и летчиков тут видели довольно часто, к ним привыкли, а вот моряков видели впервые за всю войну. И сразу среди пожарищ и руин, на разбитых дворах засуетились и закричали оборванные ребятишки, потом заговорили женщины, настороженно выглядывая из погребов на дорогу. Море далеко, зачем они сюда прибились, эти моряки? Без автоматов и без гранат. Только пистолеты свисают в длинных черных кобурах. Что им надо тут, на пепелище, где когда-то стояло такое пышное село? Не иначе кого-нибудь ищут…
Дети с любопытством посматривают из-за руин, а подойти боятся. Женщины перешептываются за разваленными трубами дымоходов. А мужчин не видно. Ни единого.
Пораженный Крайнюк замер посреди дороги. Он видел руины Севастополя и Одессы, бывал в степных селах и хуторах, искалеченных бомбами и снарядами, но нигде не видел, чтобы так нагло было все сожжено дотла, как в этой Сухой Калине. Значит, правда, что фашисты везде, где отступают, жгут и уничтожают все живое, оставляя зону пустыни. Крайнюк читал об этом в газетах, слушал по радио, но ни разу не видел. Он внутренне содрогнулся, взглянув на обожженные тополя и сады, на обгоревшие яблони и вишни, которые протягивали свои черные ветви к небу, словно взывали к милосердию. Крайнюк вдруг представил и свое полесское село, в котором тоже были богатые сады и высокие тополя. И вербы над прудом были. И осокори в лугах. Что же от всего этого останется, когда и там начнут отступать фашисты? Что случится с его детьми? Куда они спрячутся, бедняжки? Крайнюк услыхал детский крик, поднял голову, подумав: «А эти где прятались? Видишь, как смеются. Словно горя не видали. Вот так и мои спрячутся. В погреб, а может, в лес убегут. Мать не надо учить, как внуков запрятать. Не надо. Но село?! Неужели и с ним такое же сделают, как с Сухой Калиной? Варвары! Душегубы!..»
- А уже поздненько, - взглянув на часы, тихо сказал Бойчак.
- Ну и что?
- Давайте ее поищем, мать…
- Найдем. Дай сначала осмотреться. Какое богатое и красивое село было! Видно, люди тут очень работящие. Я вот взгляну на село и враз угадаю, какие тут люди живут - работящие или так себе, лишь бы день скоротать. И часто, представь себе, не ошибаюсь… Помнишь поговорку? Хозяин добр - и дом хорош, хозяин худ - и в доме то ж.
- Помню, - повеселел Бойчак.
Крайнюк двинулся вдоль сожженной улицы к буераку, где виднелись редкие домики, не тронутые огнем садики и стройные густые тополя.
- Я сейчас расспрошу, где она живет, - бросился Мишко.
- Подожди, еще всполошишь, уж лучше я сам, - возразил Крайнюк и свернул с дороги к поваленному плетню, за которым, наклонившись, копошилась на пожарище женщина.
Мишко обиженно хмыкнул и отвернулся.
Подойдя к женщине, Крайнюк снял мичманку и, легонько поклонившись, сказал:
- Здоровеньки булы, бабонька!
Женщина сразу выпрямилась и вся просияла, услышав родной язык от такого высокого начальника с золотыми позументами на рукавах и картузе. Не иначе генерал. И, низко поклонившись, с почтением сказала:
- Здравствуйте вам на добром слове…
- А не скажете вы нам, где тут Заброды живут? - приветливо спросил Крайнюк.
- Заброды? А каких вам? - переспросила женщина. - Тут их полнехонько. Вот и я Заброда и соседи мои Заброды. Почти вся улица.
- Сжег?
- Сжег, варвар. Как начал от поля, все подряд. Каждую хату бензином облили и подожгли, душегубы… Да ничего, как-нибудь отстроимся, не вернулся бы он только, проклятый. Не вернется?
- Нет, - твердо сказал Крайнюк.
- Уж так мы намучились, так исстрадались при его порядке, что не приведи господи. А скольких людей на каторгу угнал, скольких перевешал за партизанов. Один бог знает, да молчит… Так какую же вам Заброду надо? Теперь мужиков у нас нет. Одни бабы да дети остались… Говорите, какую ищете?..
- Домку. Ту, что сын у нее, Павло, моряком был, - сказал Крайнюк.
- Павло! Ах, боже ж мой! Это тот, что на доктора выучился перед самой войной да и не вернулся? Добрый был, хороший, царство ему небесное… Так вы мать его ищете?
- Ага.
- Так вы идите вдоль улицы и идите. Все будет повалено, все поничтожено, а вы не обращайте внимания. Дальше идите. А как попадется вам первая целенькая хатка по правую руку, вот и будет это Домкин дом. До нее все хаты спалил, проклятый, а дальше как ножом отрезало. Все хаты целы и сады живы. Туда они и не сунулись.
- Отчего ж так?
- Разве не слыхали? Вот удивительно! - повеселела молодуха и подошла к ним совсем близко.
- Нет, не слыхали. Расскажите, если можете. Мы тут впервые…
- Ох, жаль, что впервые. Если б вы приехали до войны, как тут все расцветало и радовалось! Такого красивого села, как наша Сухая Калина, во всей округе не было. Самое красивое на свете. Жаль, что вы не видели его раньше… Как только рука у них поднялась спалить такую благодать и красоту? Да наша Домка перехитрила их. Только они стали с той стороны поджигать все подряд, она пораскрывала в своей хате все окна, двери, насыпала полон дом и сени конопельной кострицы да всякой другой муры и подожгла. Оно пламени не дает, хата от него не займется, а дым такой, что не подступись. Побежала Домка вдоль улицы: «Эй, люди, жгите и вы, как я, чтоб обмануть проклятых душегубов!» Вот люди и стали жечь в хатах кострицу, тряпки, всякую труху. Дым такой поднялся, что фашисты и не сунулись сюда. Так наша Домка всю эту сторону села от огня спасла. Да ей за это боевую медаль надо выдать, а может, и орден. Вы там скажите, голубчики, кому надо. Скажете?
- Хорошо, скажем! - радостно выкрикнул Мишко.
- Не будь ее, я уж и не знаю, что делать бы стали. А так те люди, чьи хаты уцелели, приняли к себе погорельцев, и теперь у каждого снова крыша над головой. Пока свои построим, в людских перебьемся… Только вы не говорите Домке, что я вам рассказала. Она не любит этого. И про медаль не говорите, не то она меня со свету сживет, если узнает, что я просила вас про это… Очень уж горда. Вот такой и Павлуша у нее был… Послушный, правда, ласковый. Славное дитя, царство ему небесное.
Поблагодарив женщину, они пошли вдоль села.
- Слыхал? - спросил Крайнюк.
- Слыхал!
- И что на это скажешь?
- Скажу. Да уж скажу! - разгорячился Мишко. - Такого народа никто на свете не поставит на колени. Это факт! Напрасно они полезли, фашисты, своим рылом в наш огород! И рыло потеряют, и копыт тоже лишатся… Факт!
- Это правда. Это всем ясно, но ты обрати внимание на другое. Простая женщина, тихая Домка, а как эсэсовцев вокруг пальца обвела. Без оружия, без боя… Просто какое-то чудо, если не больше, - восхищенно проговорил Крайнюк.
- Потому что она на своей земле, а они как злые разбойники, что крадутся среди ночи. За нее стоит каждый кустик и дерево, а против них - всё. Даже земля и огонь.
- О, да ты философ, - улыбнулся Крайнюк.
- Если бы я был писателем, сразу же написал бы обо всем этом. Чтоб все знали, какая мать у нашего Заброды и вообще какие у нас матери, - сказал Мишко.
- Да, я напишу. Вот приедем домой, сразу и напишу в газету. Такое не забывается, - вздохнул Крайнюк.
- Что в газету? Вот если бы в книгу, - возразил Мишко.
Крайнюк промолчал, озираясь. На пожарищах чернели обгорелые спинки железных кроватей, покореженное железо. Закопченные дымоходы осиротело высились над кучами глины и битых кирпичей. И от этого вся улица казалась еще печальней и пустынней. Кое-где лежали кочережки и ухваты, зеленели цветы в горшках или консервных банках, жалобно мяукала кошка. Руины просвечивали сквозь густое кружево обгоревших мертвых садов, застывших вдоль дороги.
И они ускорили шаг, чтобы быстрее пройти мимо этих ужасов войны и не видеть их больше. Вскоре они были возле хаты Павла.
На широком дворе, взявшись за руки, водила хоровод стайка ребятишек дошкольного возраста. Дети пели какую-то песенку, весело притопывая ногами. В середине круга танцевали мальчик и девочка. Возле них стояла стройная русоволосая девушка в белом халате, отбивая в такт песне ладонями. Она стояла спиной к дороге и не видела моряков. Но дети заметили их, сразу умолкли и стали показывать девушке глазами на дорогу.
Девушка оглянулась и неожиданно смутилась, спрятав руки за спину. Детишки сбились вокруг нее, словно испугались этих чужих дядей в странной черной одежде.
- Скажите, девушка, это хата Домки Заброды? - спросил Крайнюк.
- Ага, - кивнула девушка. - А вам кого надо?
- Да всех, кого застанем: и Домку, и дочерей ее, и невесток, - сказал Крайнюк, улыбаясь.
- Ну, я буду дочка, - объяснила девушка и подошла к ним ближе, а детям приказала: - Играйте, дети, дальше. Да не шалите, я сейчас вернусь к вам…
- Мы с вашим Павлом вместе служили. Все дни войны были вместе. И вот по дороге завернули в гости. Вы кем Павлу доводитесь? - спросил Крайнюк.
- Сестра я, Катря, - сказала девушка и легонько поклонилась.
- Мне Павло говорил о вас. Вы на врача учились, по его следам хотите идти, - сказал Крайнюк.
- Это правда, что его нет в живых? Как все это произошло?
Офицеры молчали, опустив головы.
И девушка вскрикнула:
- Ой, мама, моряки пришли! От нашего Павла…
За хатой кто-то громко ойкнул, потом упал высокий табурет, и во двор вышла пожилая женщина, вся в белой глине, с кистью в руках, которой только что белила хату. Она была как две капли воды похожа на флотского врача Заброду. Особенно напоминал Павла широкий разлет густых ее бровей, крутой подбородок и высокий открытый лоб. Мать. Даже если бы не сказали, Крайнюк сразу же догадался, что это мать Павла.
- Добрый день, - тихо сказала она, вытирая фартуком руки.
Моряки вытянулись перед ней, козырнули, и Крайнюк чуть-чуть поклонился.
- Кто же вы будете, начальники, и зачем к нам пришли? - сдержанно спросила она. - Простите, что так вас принимаем, на пепелище. Да ведь ничего еще не успели. Еле детей приютили. Матери в поле, а дети возле меня, в яслях, как и до войны было. Хотя разве так было до войны! И не вспоминайте…
- Мы близкие друзья вашего Павла, мать, - сказал Крайнюк.
- Не стало моего сыночка… - горько вздохнула Домка.
- Вы не отчаивайтесь. Мы разыщем вашего Павла. Еще есть надежда, - пробовал успокоить ее Крайнюк.
Но она пошатнулась, всплеснула руками и запричитала:
- Ой, нет нашего Павлика и не будет! И бедного Ивана нет. И самый младшенький, Миколка, без вести пропал. И дочек в неволю угнали. Сироты мы теперь, сироты. А обещал ведь на Петра и Павла в гости приехать. Обещал не забывать мать. Я глаза выплакала, его дожидаясь.
- Не плачьте, мама, - глухо сказал Крайнюк, - еще всяко может быть.
- Ой, где же тут всяко, сыночки милые, если и похоронная пришла… - Она рванула на шее кофточку и выхватила завернутые в платок бумаги, которые, вероятно, носила на груди, протянула Крайнюку, словно подала обжигающий руки дубовый уголек, жалобно приговаривая: - Так вот эта одна про Павла, а вторая про Иваночка родненького. А уж третья про Миколку бедненького. И про всех одинаково. И обо всех в один день. Как гром средь бела дня. Смертью героя. Ох, люди мои, люди! Ой, доченьки мои дорогие!
- Мама! Слышите, мама? - взяла ее под руку Катря. - Пойдемте, я вам что-то скажу. Пойдемте в хату. Вон уж и дети на вас смотрят, мама.
- Дети? Ох да, доченька, смотрят. Дети, - еле слышно проговорила Домка и покорно ушла за дочерью в хату.
Моряки внимательно рассматривали все три похоронные, уже так залитые слезами и потертые в руках, что некоторые слова невозможно было разобрать.
- Я впервые такие вижу, - вздохнул Мишко.
- Еще насмотришься. По всей стране они теперь летают. А конца войне еще и не видно, - глухо бросил Крайнюк, жадно затянувшись папиросой.
Дети уже не пели и не приплясывали, а молча исподлобья посматривали на моряков.
- Что же будем дальше делать? - спросил Мишко.
- Надо денег им оставить. Все, что у нас есть, - сказал Крайнюк, показывая глазами на хату, в которой жила мать Павла.
- Порядок. Вот это дело! - обрадовался Мишко.
Крайнюк вынул деньги и, подавая их Мишку, сказал:
- Тут три тысячи. За книгу получил. Приложи к своим и вручишь, когда я скажу. А больше ничего не говори. Я сам все скажу.
- Красота! - кивнул головой Мишко. - Пусть теперь пехота подтягивается. Пусть знает, что моряки прошли…
Вышла Катря, стала извиняться:
- Вы простите, уважаемые товарищи, но я ничего с мамой не могу поделать. Если б хоть этих бумаг не присылали. Все бы какая-нибудь надежда оставалась… А так… Пойдемте в дом, я молоком вас угощу. Простите, что так черно вокруг… Война…
Хата пропахла гарью, но в ней было чисто и уютно. Вдоль стен стояли деревянные топчаны, перегороженные легкими решетками, за которыми, вероятно, спали теперь дети на чистых дерюжках и белых подушечках. Домка с Катрей жили в темной каморке, отдав под детские ясли весь дом.
Мать сидела у стола и молча смотрела, как моряки пили молоко из больших кружек. Когда выпили и поблагодарили, Домка тихо, словно думая о чем-то своем, уже без слез спросила:
- А скажите, ребятки, каким он там, на войне, был, мой Павлик?!
- О! Если бы все врачи такими были, как он, и горя мало, - сказал Крайнюк. - Его у нас называли горным орлом. Операции такие делал в землянке, какие не всякий профессор в больнице сделает. Он, мать, и мне жизнь спас. Вот эта рука мне смерть несла, а он нашел меня посреди мертвого поля и спас.
- Пошли тебе бог доброго здоровья.
- Да разве только мне? Сотни матросов его вовек не забудут.
- А кто у него остался? - спросила Домка. - Может, девушка или жена?
- Девушка, мать, - сказал Крайнюк.
- В Севастополе?
- Да.
- Ох, бедная моя головушка! Почему же вы ее не вывезли?
- Не могли. Она в подполье осталась.
- Боже мой милостивый, - склонилась к столу Домка. - А мне и не признался… Побудьте у меня немного. Погостите. Дайте хоть насмотреться на вас да наговориться. Может, полегчает мне, детки милые…
- Нельзя, мать. У нас приказ, - не выдержал Мишко и вступил в разговор.
Тогда уж и Крайнюк прибавил:
- Командование нашей части выдало вам единовременную помощь деньгами. Примите, мама, этот скромный дар. Все матросы и командиры нашей части низко кланяются вам и от всего сердца благодарят за такого славного сына, каким был Павло. Спасибо, мать.
Крайнюк, говоря эти слова, стоял смирно, словно отдавал рапорт, а Мишко выхватил из кармана деньги и положил на стол.
- Ой, что вы, деточки? - замахала руками мать. - Чтоб я деньги брала? Ни за что на свете. И не думайте, и не уговаривайте. Я бы еще и свое все отдала, только бы он жив остался, мой Павлусь…
- Нам полковник приказал. Мы должны выполнить его приказ, - твердо сказал Крайнюк.
- Полковник? - удивилась Домка. - Приказал?
- Так точно, - прищелкнул каблуками Мишко.
Домка ниже склонила голову, горько вздохнула и ничего больше не сказала.
Она проводила их до ворот и, обняв каждого, как сына, крепко поцеловала. И украдкой перекрестила вслед, когда двинулись они в путь. И долго стояла и смотрела, пока не растаяли среди поля в горячей дымке.
Катря еле оторвала мать от ворот, отправила белить хату, чтобы хоть в работе немного забылось горе.
Моряки вскочили на попутную машину, которая шла с фронта за снарядами, и скоро очутились на разбитой станции. А к вечеру втиснулись в эшелон, спешивший с артиллерийским полком к Ростову-на-Дону.
Бойчак шепнул артиллеристам, кто он такой, этот безрукий капитан 3 ранга, и все сразу потеснились. Адъютант расстелил в теплушке плащ-палатку, сам сел возле Крайнюка на чемодане и задремал.
Адмирал, приняв Крайнюка и выслушав все о Москве, тоже намекнул о будущих тяжелых боях, которые скоро должны были начаться. Фашисты рвались теперь на Кавказ, к бакинской нефти.
Газета, в которой работал Крайнюк, уезжала на фронт, но Крайнюка не взяли с собой. Он с болью переживал свое одиночество. Город сразу опустел и притих. Из него выехали последние интендантские тылы бригады Горпищенко, и теперь у Крайнюка не осталось в городе знакомых. Грустно было на душе и одиноко, но писатель крепился и по-прежнему усердно работал над новыми главами романа. Скоро его настроение улучшилось. Московский журнал напечатал первую часть, появились хорошие отзывы. А немного погодя пришло долгожданное письмо от жены. Наталка была жива, она все время разыскивала мужа. А тут недавно услыхала по радио отрывки из его нового романа и написала в радиокомитет в Москву. Оттуда прислали адрес. Какое счастье, что они снова нашли друг друга! Все, кажется, шло к лучшему.