Бойчак писал правду. Мелитопольская дивизия взяла штурмом эту крутую гору, по склонам которой проходила железная дорога на Севастополь, но и сама изошла кровью, насыпав у подножия высокую братскую могилу. В ней спали вечным сном тульские оружейники и уральские сталевары, мелитопольские садоводы и баштанники, донецкие шахтеры и грузинские виноградари. Внезапная и геройская смерть полковника Горпищенко, которого солдаты и матросы любили за доброе сердце и отчаянный нрав, сделала их еще более свирепыми в штыковых атаках. И когда дивизия подошла к этой горе, за которой лежал родной Севастополь, остановить ее уже никто не мог. Справа на горе высился белый камень, где когда-то погибли пять моряков во главе с политруком Фильченковым, остановившие вражеские танки. Немцы испугались тогда страшной, нечеловеческой отваги и больше не пошли по этой дороге. Теперь белый камень лежал у мелитопольцев за спиной. Они залегли на последней перед морем возвышенности, что притаилась сотнями неожиданностей в густых кустах дубняка.

На море угасал горячий день, в горах повеяло прохладой.

Новый командир дивизии склонился над картой, сморщив лоб. Он не мог больше рисковать. Резервы еще не подошли, что творится там, у немцев, по ту сторону горы, он точно не знал. На его карте были обозначены огневые точки противника, линия обороны, стократ укрепленная и усиленная дзотами и дотами. Немцы за два года сделали ее почти неприступной, опоясав бетоном, сталью, железом. Это все было ясно. Но что происходит там, за линией обороны, на близких подступах к Севастополю и в самом городе? Какие там у фашистов резервы и куда они нацелены? Где их ахиллесова пята, в которую можно ударить острием матросского ножа? Этого командир не знал, и даже разведотдел не мог ему ничем помочь.

- «Чайка» прекратила свои радиопередачи из Севастополя, - доложил начальник разведотдела. - Неожиданно. Даже не сказала, что переходит на прием.

- Нужен хороший, бывалый и стреляный разведчик, - вдруг сказал комдив.

- Навряд ли найду такого, - развел руками начальник разведки. - Трое погибли под Симферополем. Двое под Бахчисараем, а четверо - на этой горе…

- Замолчите, майор! - побледнел комдив и грохнул кулаком о стол.

- Слушаю, - проговорил майор и опустил голову.

- Мне нужен «язык». Немедленно. Слышите? - тоном приказа произнес комдив. - Иначе мы слепы как котята. Я не могу бросать остатки дивизии вслепую, в пропасть, не зная, что там меня ждет, в этих кустах… Ясно?

- Ясно, - повторил тихо майор.

- Так кто же пойдет за «языком»? - тоном, не терпящим возражений, спросил комдив.

Михаило Бойчак - офицер связи при штабе дивизии - зашевелился в углу возле телефона, встал по стойке «смирно».

- Разрешите мне пойти, товарищ комдив? - сказал он.

- Вам? - удивился комдив. - А вы кто такой, чем отличились в разведках?

- Я ничем особенным не отличился, но не раз бывал во вражеском тылу с разведчиками полковника Горпищенко, еще во время обороны. Да под Новороссийском и под Ростовом чуть не каждый день ходил с разведчиками в тыл. Орден за это получил… Я тут все стежки знаю, товарищ комдив…

Выпалил единым духом, словно боялся, что комдив оборвет его на полуслове и вышлет из блиндажа прогуляться. А сам думал: «Что сказал полковник Горпищенко перед смертью? «Люди хотят мира. Великий голод на него везде, на мир… И мы должны его завоевать для людей, этот желанный мир…» Вот что он сказал. И его куклу надо возвратить ребятишкам… Что же тут долго раздумывать, адъютант Бойчак? Надо действовать. Нечего травить якорь…»

Комдив пристальным взглядом смерил Мишка с ног до головы, спросил:

- А как вы пойдете?

- Очень просто, - задорно улыбнулся Бойчак.

- Как это «просто»? Не понимаю, - уже ласковее проговорил комдив. Ему начинал нравиться этот стройный и подвижный моряк.

- Разрешите объяснить? - попросил Мишко.

- Прошу, - показал на табурет комдив и сел рядом.

- Я сам артист, - начал Бойчак. - Вы только не смейтесь. Я играл на сцене в драмкружке. Еще в своем селе и потом на флоте. Я умею хорошо гримироваться. И немецкий язык немного знаю. Простые разговорные фразы у меня здорово получаются…

Комдив с майором вопросительно переглянулись, и майор вдруг заговорил с Мишком по-немецки. Мишко кашлянул и быстро без запинки ответил ему. Что-то там о том, как проще пройти на Севастополь, где именно находится походная кухня и куда сейчас ушел командир батальона. Комдив весело хлопнул Мишка по плечу, и это было высочайшей похвалой.

- Так вот, - продолжал Мишко, - надо найти убитого немецкого офицера, я переоденусь в его форму и загримируюсь соответственно. Пропуск и документы тоже будут убитого. Я постараюсь пробраться прямо в штаб батальона. Он там в пещере под скалой. Мне бы только через линию фронта.

- Прикроем, - заверил комдив и спросил майора: - Ну, как?

- Идея! Это просто блестяще! - майор обрадовался, что так легко нашелся выход из трудного положения. А то, чего доброго, самому пришлось бы идти за «языком». Он знал крутой характер нового комдива. Уж если прикажет, в доску расшибись, а выполни.

- Выполняйте. Только осторожно, чтоб живым вернуться. Слышишь? Чтоб живым быть.

- Есть, живым быть! - козырнул Мишко и выбежал вслед за майором.

Земля еще дрожала от разрывов снарядов и мин. Над горой стлался густой едкий дым, словно горел кудрявый зеленый лес. Горел без пламени и потрескивания и как-то тихо, исподволь, будто тлела прошлогодняя опавшая листва. Уже вечерело, и бой заметно утихал. Связисты ползали, разыскивая обрывы проводов, готовились к ночной работе минеры. Кашевары в долине разливали в большие термосы обед.

Похоронная команда убирала убитых, снося их в новую братскую могилу. А когда зарыли могилу, принялись и за трупы немцев, тоже густо застлавших эту каменистую землю. Майор разведки осмотрел с Бойчаком вражеские трупы и наконец нашел подходящего. Все документы были при нем в планшете, только кобура оказалась пустой.

- Ну-ка, кто взял парабеллум? Кладите на место! - крикнул майор.

Его сразу узнали, и старший похоронной команды устало проговорил:

- А кто его знает, кто проходил тут. Выбирайте вон из этих…

Он показал на брезентовый мешок, в котором лежали трофейные пистолеты, тесаки, несколько кортиков и электрические фонари. Винтовки, карабины и автоматы сбрасывались прямо в кучу под куст густого шиповника.

Мишко выбрал новый парабеллум, две запасные обоймы к нему и, присев над убитым, стал раздевать его.

- Помогите. Разве не видите? - приказал майор.

- Айн момент, - бросился один солдат из похоронной команды к немцу. Скоро его оттащили в сторону в одном белье.

Мишко взял под мышку одежду и побежал в штабную землянку. В санчасти, которая разместилась в подвале разбитой железнодорожной будки, у медсестер раздобыл пудру, губную помаду, крем, черный карандаш, а заодно прихватил и зеркальце. Закрылся изнутри, быстро надел немецкое обмундирование и аккуратно загримировался. Осмотрел себя в зеркало - вышло неплохо. Не очень резко и не очень черно, а именно в самый раз, как и бывает после боя: офицер запылился немножко, словно подгорел в пороховом дыму. Просмотрел еще раз пропуск и остальные немецкие документы. Повторил в уме: «Вагнер! Как композитор. Нет. Не забуду, если он как композитор Вагнер. Отто Вагнер. Старший офицер при штабе дивизии. Значит, офицер связи. Пакеты носит, приказы. На пропуске штамп номер один. Везде пропускать. Везде. Так. Лейтенант Вагнер. Отто Вагнер…»

Он отошел в темноту, то и дело прорезаемую огнем трассирующих пуль, брызгами и сиянием ракет.

Не успел Мишко и шага ступить, как его со всех сторон прижали часовые, приставив к груди и затылку холодные дула автоматов.

- Стой!

- Хенде хох!

- Фриц…

- Вяжи его! Вяжи…

Мишко встрепенулся, вдруг вспомнив, кто он теперь такой в этой форме, и чуть не засмеялся. Но автоматы щелкнули на боевом взводе, и в груди похолодело. Он стал как вкопанный, громко крикнув:

- Тю на вас! С ума сошли, что ли… Это же я…

Хорошо, что оказавшийся здесь майор защитил его от автоматчиков, а то была бы беда. А может, это майор и подстроил ему такую встречу для проверки? Не сказал. Сгреб под руку и втолкнул в землянку разведчиков.

Разведчики готовились к ночной операции, старательно подгоняли амуницию, чтобы не звякала, перетирали гранаты, выкладывали на железную бочку курево, спички. В дело они ходили без огня. Так было безопаснее. Мишко понял, что хочет от него майор, и с угрозой крикнул:

- Хальт!

Разведчики бросились на него, словно каждый сидел на стальной пружине. Один упал Мишку под ноги, второй прыгнул сзади на плечи, третий скрутил руки.

Майор еле остановил рассвирепевших разведчиков, расшвыряв их в стороны:

- Стойте! Не тронь его!

Они узнали своего начальника и, тяжело посапывая, стояли, зло посматривая на немецкого офицера. Майор объяснил, в чем дело, и они захохотали. Присматривались придирчиво, внимательно однако не нашли ни единого изъяна. Немец как немец. И не скажешь, что подставной.

- Это и нужно было доказать! - радостно крикнул майор. - Теперь ведите его через линию фронта и хорошо прикройте. И ждите в засаде, пока не вернется. Ясно?

- Ясно.

- Выполняйте!

- Есть, выполнять!..

И пропали в ночи, словно растаяли во тьме или их смыло волной. Они проводили Мишка к переднему краю, и старший шепнул:

- Да не забудь пароль, не то свои тебя пристукнут, когда будешь возвращаться обратно…

- Добро, - сказал Мишко.

Разведчики залегли на холме, а ему показали проход в чаще горного дубняка к долине. Мишко пополз, а разведчики ударили по немецким окопам и блиндажам из автоматов, сыпанули на них из ручного пулемета, зашвыряли гранатами. И там, у немцев, сразу все задвигалось, концентрируясь в месте предполагаемого матросского прорыва.

Мишко видел, как ходами сообщения пробежали в ту сторону немецкие солдаты, громко перекликаясь. И, выхватив парабеллум, бросился, пригибаясь, и сам вслед за ними, словно подгонял их. Но вот вспышки от выстрелов стали затухать, и он, упав под куст шиповника, тихо пополз вперед. Разведчики переносили свой огонь все дальше и дальше на правый фланг, как и было условлено, и Мишко медленно оглянулся, поднимаясь во весь рост. Он увидел немецкого часового, скрывавшегося за выступом скалы, вышел к нему, зло ругнувшись:

- Доннер веттер!

И стал отряхивать китель, весь облепленный песком и землей, делая вид, что не замечает часового.

Тот насторожился, направив на него автомат.

Мишко выхватил из планшета пропуск и протянул часовому.

- Где командир? - спросил так быстро, что часовой еле разобрал.

Взглянул на пропуск, осветив его затемненным фонариком, потом на Мишка, молча указал на черный проем пещеры, в которой наверняка помещался штаб батальона. Майор говорил правду: «Смотри, где часовой стоит. Там и будет штаб». Мороз пробежал по спине Мишка, словно кто-то приставил автомат к затылку.

Но это длилось какое-то мгновение. Мысль как молния блеснула и вмиг погасла. Мишко вбежал под каменный свод и, откинув суконное одеяло при входе, увидел за дощатым столиком немецкого капитана, который за что-то ругал своего ординарца или вестового.

Капитан был утомлен. Его небритое лицо казалось при свете керосинового фонаря серым. Капитану было жарко, китель расстегнут, рубашка распахнута, и сам он дышал с трудом.

Рассматривать дальше Мишко не мог. Капитан его уже заметил. С порога, даже не подходя к столу, Мишко с отчаянием и вместе с тем с угрозой, глотая слова, выкрикнул:

- Ругаетесь? А вторая рота готовится сдаться в плен русским!

- Что? - заревел капитан, выбегая из-за столика. - В плен? Ах они тыловые крысы!..

Он кое-как застегнул китель, толкнул на свое место вестового и, выхватив парабеллум, побежал к выходу. Мишко выхватил и свой.

- Гады! - бешено крикнул капитан и рванул Мишка за рукав. - За мной, лейтенант! За мной! Я покажу им плен, вонючим крысам!..

И выбежал из пещеры первым, а Мишко вслед, еле успевая в темноте за ним. Часовой даже отшатнулся, узнав своего командира и того самого лейтенанта, который только что вошел в штаб и поднял такой переполох. Что случилось? Неужели снова кого-нибудь хочет забрать гестапо? Вчера уже троих увели… Ох, беда, да и только…

Капитан побежал направо, в гору, и скоро эта гора так его доконала, что он замедлил бег, стал тяжело дышать, сопя и отплевываясь. Мишко мигом сообразил. Пора! Он рывком подскочил к гитлеровцу, и тот даже ойкнуть не успел, как кляп забил ему рот, а руки в одно мгновение были крепко скручены за спиной. Мишко упал на него сверху, прижал к земле и услышал, как тот хрипит и тяжело дышит. И еще услышал, как громко стучит, вырываясь из груди, собственное сердце. А вокруг лежит глухая и темная ночь, и стрельба уже идет где-то там, на левом фланге. Разведчики не дают покоя немцам на другом участке.

Мишко выхватил пистолет и для большей уверенности стукнул рукояткой капитана по темени, чтоб тот потерял сознание. Потом взвалил его себе на спину и потащил к железнодорожной насыпи. Капитан уже не хрипел, а еле дышал. И тогда Мишко вдруг подумал: «А что, если и вестового прихватить! Идея!..»

Запрятав свою добычу в кустах, Бойчак бросился обратно в штаб. Уже не пригибаясь и не таясь, бежал он. Часовой даже автомата не поднял, а отскочил в сторону, давая дорогу офицеру, у которого в пропуске стояла цифра один. Такого надо пропускать везде и не копаться.

Влетев в штаб, Мишко передал вестовому приказ капитана немедленно идти во вторую роту. Тот вскочил с табуретки и, грустно вздохнув, пошел к двери. Бойчак за ним, строго заметив в спину:

- Быстрее! Капитан сердит!..

Вестовой рысцой побежал по тропке. Когда не стало видно часового, Мишко проделал с вестовым ту же операцию, что и с офицером. И приволок в кусты, где лежал капитан. Тот уже пришел в себя и стал шевелиться, ерзая коленями по земле. Мишко поставил их на ноги, привязал к поясным ремням веревку и потянул, как волов на налыгаче. Пошли. Медленно, нехотя, но двинулись. Только тихо постанывали.

Тут не было сплошной линии окопов, но Мишко услышал впереди немецкую речь. Фашисты, наверное, все-таки вышли к траншее. Раздумывать было некогда. Он одну за другой швырнул в окоп две гранаты, а сам с пленными укрылся за выступом голой скалы.

Блеск огня, отчаянный крик.

Бойчак рванул немцев за веревку и бросился бежать сквозь дым по горячей еще земле. О том, что тут уже свои позиции, он догадался, когда его схватили матросы, блеснув ножом у горла. И он тихо сказал им пароль:

- «Мачта».

Увидев двух других немцев со связанными руками, с кляпами во рту, матросы никак не могли понять, что же, наконец, тут произошло.

- «Мачта», братцы, «Мачта»! - повторил Мишко. - А отзыв - «Маяк». Поняли, браточки, господа бога…

Услыхав крутые, соленые словечки, «браточки» сразу все поняли и, схватив обоих пленных, потащили их в блиндаж разведчиков. Мишко едва успевал за ними.

Тут его давно уже поджидал майор из разведотдела и сразу закричал:

- К комдиву! К комдиву!

Комдив обнял Мишка и расцеловал:

- Жив, моряк, жив! Спасибо за службу!..

- Служу Советскому Союзу! - лихо прищелкнул каблуками Мишко. Но сразу же увял и, пошатнувшись, сел на скамью - одолела усталость, сдали напряженные до предела нервы.

Пленные со страхом взглянули на него и испуганно заморгали.

Разведчики развязали им руки, вынули изо ртов кляпы, на стол перед полковником легли все их документы, планшет капитана, в котором комдив сразу нашел все, что ему было нужно, - карту дислокации первого и второго эшелонов немецкой обороны. Значит, их тут не густо. Из допроса стало ясно, что подкрепление прибудет только на рассвете. Железная дорога почти свободна от войск. Там стоят тылы. На руинах бывшей тридцатой батареи тоже пусто. Там перевязочный пункт.

- Это так? - спросил комдив капитана.

- Так точно, - ответил тот.

Комдив еще раз уточнил некоторые неясные для себя детали; до сих пор не пришедшие в себя немцы покорно отвечали. Все было ясно. Нельзя было терять ни минуты. Надо ударить немедленно, потому что на рассвете, когда к врагу подойдет подкрепление, будет поздно.

Командир дивизии вскочил с табурета и кивнул начальнику штаба:

- Начали! С обоих флангов начали! Ясно?

- Ясно! - подхватил начштаба, потом спросил: - Артподготовка?

- Все. Все бросить на штурм станции Мекензиевы Горы, - приказал полковник.

Он подготовил эту операцию еще задолго до возвращения Мишка Бойчака из вражеского тыла, разместив ударные группы по флангам, а в центре оставив при себе лишь небольшой резерв и роту автоматчиков. Они тоже были приведены в боевую готовность. Оставалось только передать по телефону сигнал о наступлении и пустить в воздух две ракеты: зеленую и красную.

По проводам полетел приказ. Две ракеты взвились над горами.

И земля задрожала от артиллерийской канонады. Немецкий капитан упал на колени и, заломив руки, неожиданно заговорил на ломаном русском языке:

- Помилуйте! Я честный немец. Я спас на маяке вашу девушку и дал ей пропуск. Я был на свадьбе, когда ее сестра выходила замуж. Я фотографировал свадьбу, потому что я фотограф. В моем планшете лежат эти фото. Я этнограф. Помилуйте меня… Я Вульф…

- Ну и что из того, что ты Вульф? - равнодушно бросил комдив и ушел в соседнюю землянку, где разместился его командный пункт. Он махнул майору разведки: разбирайтесь, мол, сами, что это за этнограф.

Немец ползал на коленях, умоляюще сложив руки.

- Встать! - приказал майор.

Тот поднялся.

- Подождите-ка, подождите! - вдруг сказал Мишко. - Дайте я с ним поговорю. Что ты сказал, капитан? Кто там выходил замуж?

- Оксана. Фрейлейн Оксана Горностай, - обрадовался немец.

- За кого?

- За врача. Но его уже нет. Гестапо. Хорошо, что фрейлейн Оксана выгнала его из дому. Она не виновата. Я свидетельствовал за нее в гестапо. Вот можете ее спросить в Севастополе. Она в типографии работает и ни в чем не виновата. Я свидетельствовал это, господа офицеры…

- Та-ак, - протяжно промолвил Бойчак, вытирая рукавом покрывшийся испариной лоб. Его вдруг бросило в жар, словно он вскочил в трюм к котельным машинистам.

- Товарищ майор, он, наверное, говорит правду, этот фриц, - сказал Мишко. - Я знаю Оксану Горностай. И сестру ее Ольгу знаю. Там что-то случилось, в Севастополе. Горе ты мое… - И, словно вспомнив что-то, спросил капитана: - А ты Ольгу Горностай знаешь? Сестру этой Оксаны!..

- О! Это красавица, господин! Недоступная красавица! Она-то и выгнала врача из дому…

- Кого выгнала? Врача? А кто он такой, этот врач?! - нетерпеливо сыпал вопросами Мишко.

- О мой бог! Это врач Момот. Он давал в больнице всем девушкам фиктивные справки про разные болезни, только бы не ехали на работу в Германию…

- А где он теперь? Где?

- Нет. Его повесили, - опустил голову немец.

Мишко бросился к столу и среди бумаг, которые были в планшете капитана, разыскал несколько выцветших фотографий.

- Да, герр, да! - льстиво закивал головой фашист. - Я всех их знаю. Это мои добрые знакомые по Севастополю…

- Добрые знакомые? Какие же они тебе знакомые, ирод? Влез им на шею, схватил за горло, а теперь бормочешь, что они твои добрые знакомые! Захватил нашу страну, вешал людей и жег наши города и села, а теперь ползаешь на коленях, собака!..

Мишко до боли сжимает зубы и бледнеет. Перед ним лежат фотографии, и он узнает на них Ольгу за свадебным столом. Она прижалась к каким-то девушкам, словно боится, что ее сейчас оторвут от них и уведут на глумление и издевательства. На второй фотографии косматый поп, а перед ним Оксана рядом с каким-то усатым подслеповатым мужчиной. Сбоку стоит боцман Верба и испуганно смотрит на горящую свечку, которую держит Оксана, опустив глаза, прикрыв их длинными густыми ресницами. Почему прячешься? Думаешь, мы не придем в Севастополь? Глупа ты, девушка. Ох как глупа! Где же твоя совесть? Продала? Кому же ты ее продала? На кого променяла своего Павла Заброду? Ну, ладно. Мы с тобой поговорим. Уже недолго ждать, еще день, ну, пусть неделя, и мы снова будем в Севастополе. Что ты тогда скажешь, Оксана, про это венчание? У кого совесть займешь?

Дальше он видит старую Варку Горностай с соседкой. Хмурые, худые, крепко сжали губы, склонили головы. Только малый Гриць растянул рот до ушей, словно подмигивает косматому попу и смеется над ним. А в стороне стоят какие-то нищие. И откуда они только взялись в Севастополе?

Мишко кладет на руки тяжелую голову. А из нее не уходит горький вопрос: «Оксана! Что ты натворила, чтоб тебе добра не было!.. Так обесчестила, так опозорила всех севастопольских девушек и женщин. Почему ты матери не послушала? Видишь, какая стоит печальная и несчастная мать твоя, всеми уважаемая Варвара Горностай? Видишь, до чего ты ее довела? Разве такой должна быть мать во время венчания своей дочери? Где же твоя совесть и честь, Оксана? Где?..»

- Ну, хватит! - прерывает мысли Мишка майор. - Я поведу его к себе! Он мне все точно расскажет. А вы, товарищ Бойчак, отдыхайте.

- Отдыхать? - вскочил Мишко. - О нет! Я им еще отомщу за полковника Горпищенку. За всех отомщу!!! Перед нами ведь Севастополь, а не какая-нибудь Балта или Голта. Это понимать надо…

Он схватил автомат, поправил на поясе гранаты и бросился к двери.

- Стой! - остановил его майор. - Комдив приказал никуда тебя не выпускать. Ты ему еще будешь нужен, раз таким проворным оказался. Слышишь, что я сказал?

- Слышу, - глухо сказал Мишко и побрел в угол, к топчану, где сидел телефонист.

- Пошли! - махнул пленным майор.

Те испуганно заломили руки, в один голос воскликнув:

- Капут?

- Нет, - усмехнулся майор. - Гитлер капут, а вы живите, раз попали в плен. Может, поумнеете у нас…

- Яволь! Яволь! - бормотал капитан, увлекая за собой бледного как смерть посыльного.

А земля гудела и дрожала, и горы стонали от победного грома, и по глубокой долине катилось могучей волной до самого моря грозное и неумолимое:

- Ура! Полундра!

- Бей! Полундра!

А Мишко сидел на нарах и все шептал:

- Оксана! Что ты натворила, Оксана!..

А бедная, встревоженная Оксана шла развалинами Корабельной стороны, до боли сжав побледневшие губы. Шла навстречу собственной смерти, одинокая среди обожженных камней и страшных руин. И уже не могла свернуть с этой дороги, побежать напрямик к своему дому, чтобы хоть подать воды больной матери.

Мать металась и стонала в страшном жару, все звала отца и кричала на детей, чтобы слушались ее. У нее был сыпной тиф, неизменный спутник голода и нужды. Немцы даже отметили их дом большим белым крестом: «Берегитесь. Тут сыпной тиф». Дети разбрелись кто куда, их всех разбросала война, и мать осталась в опустевшем доме с глазу на глаз со смертью.

Ольгу и Грицька немцы угнали в горы на строительство укреплений, и они до сих пор не вернулись. Может, там и погибли? Говорили ведь люди, что немцы всех пленных, которые строят укрепления и блиндажи, потом расстреливают, чтоб те не выдавали расположения этого строительства.

Оксана, хоть и не ходит на работу в типографию, дома не сидит. Все ей некогда, все куда-то убегает, словно ищет ветра в поле. Приготовит матери чаю с сахарином, положит каткие-то порошки, чтобы та пила три раза в день, и отправляется бог знает куда. Может, она боится, что немцы поймают ее дома и угонят на каторгу? Но не до нее теперь фашистам. Матросы прижали их со всех сторон к морю, а земля днем и ночью гудит от тяжелых разрывов. Скоро уже. Скоро наши ворвутся в Севастополь. Только бы дожить Варке, а там можно и помирать… Что? Помирать? О нет, Варка. У тебя дочки на руках и Грицько где-то носится. Кто же их в люди выведет, если тебя не будет? Тебе надо жить. Надо быть возле них… Крепись, старая, борись с проклятой хворью.

Оксана шла в полинявшем ситцевом платье, плотно облегавшем стройную девичью фигурку. В одной руке старая плетеная корзинка, в другой железная кочерга, ею Оксана шарила среди развалин, собирая в корзину кусочки угля, щепочки, - одним словом, все, что годилось в печь. Так все севастопольцы делали с тех пор, как немцы заняли город. Но сегодня улица была почему-то пуста, ни детей, ни подростков, постоянно копавшихся на пепелищах, не видно. Это насторожило девушку.

Что теперь будет с ней? Ее одинокая фигура вызовет подозрение, фашисты могут схватить ее. Да еще куда-то исчез Вульф, который иногда заходил к ним после свадьбы. И нет никого, кто свидетельствовал бы за нее… На миг перед глазами возник родной образ Павла Заброды. Оксана огляделась вокруг. Голые, пустынные холмы Северной стороны, ослепительный блеск моря и ясное, манящее и дорогое до слез в глазах высокое небо. Нет Павла. Нет уже и Момота, медлительного и неповоротливого, всегда ворчавшего на нее, хотя сам он терпеливо и молча сносил любые невзгоды. И девушке стало жаль, что за эти неполные два года она ни разу не пожалела его простой девичьей жалостью. Он стоил этого. А теперь его нет.

Оксана снова оказалась между молотом и наковальней. Молот этот то опускался, то вновь поднимался, но на этот раз он, кажется, навис над ней неумолимо, и никакая рука его не отведет обратно. И главное, даже мать ничего не знает. Может, догадывается, а наверняка ничего не знает.

Сразу же после свадьбы Варка заметила что-то неладное в отношениях между Оксаной и Момотом и стала было отчитывать дочь:

- Раз уж ты обвенчалась с ним в церкви, значит, должна ему быть настоящей женой…

- А разве я не настоящая? - удивленно подняла глаза Оксана.

- Не знаю. Ничего я, дочка; не знаю. Только в первую же ночь удирать от мужа, скакать козой по горам, тоже не дело. Да еще где скакать? Возле дома этого пьянчужки, немецкого прислужника боцмана Вербы. Что люди скажут? Что твой законный муж скажет? Ты же с ним в церкви венчана…

- А он уже жаловался вам? - не выдержала Оксана.

- Не жаловался, но по глазам вижу, скоро пожалуется, - укоряла мать. - Где это видано, чтоб муж и жена сторонились друг друга? То ты от него бежишь, то он от тебя, выдумывая чуть ли не каждую ночь какие-то дежурства в больнице. Знаю я эти дежурства. Чует моя душа, чем все это кончится… Там санитарок полно, а медсестры вокруг него так и вьются. Сама видела, и люди сказывают…

- Ой, мама, какая вы! Пускай вьются. Честный - выстоит. А нечестный - тут я его и проверю.

- Проверишь, когда он нос боится дома показать, все норовит убежать куда-то, как будто ад у нас какой. Вот пойдет в приймаки к кому-нибудь, тогда запоешь… Ни девушка, ни вдова. Думаешь, ему не докладывают, как ты с этим Вульфом, чтоб он повесился, на глазах у всех лясы точишь и хаханьки разводишь?

- Пускай доносят! Не замуровали меня, мама, хоть и обвенчана я. Не заковали меня в кандалы. Дайте и мне с людьми поговорить, и так на сердце тяжко…

- С людьми! - вскипела Варка. - Разве он человек, этот фашист проклятый? Опомнись, дочка!..

- А что ж? Разве немцы все одинаковые, мама? Разве они все такие, как их бесноватый Гитлер? О нет, мама. Не все они такие… Слышали ведь по радио, что не надо путать Гитлера с немецким народом. Так чего же вы ко мне пристали?..

- Слышала. Я многое слышала по радио. Что и земли своей не отдадим ни пяди. А где они сейчас, наши армия и флот?..

- А вы не говорите глупостей, мама, - не выдержала Оксана. - Вы, что же, не знаете, где наши армия и флот? Так пойдите на базар в Артиллерийскую бухту и там услышите. Там безногий матрос на гармошке играет и поет…

- Отстань со своим матросом. На сердце и так тяжко, а ты матроса мне тычешь. Что я, спятила, чтобы в такое время песни по базарам слушать?!

- По мне как хотите. А я по-своему живу, и не мешайтесь в мою семейную жизнь. Не мешайтесь, мама.

- Значит, так? - угрожающе спросила мать.

- Так.

- Ну, так знай, дочка, я тебе ни словечка больше не скажу. Хоть головой о стену бейся, не скажу. Ты еще вспомнишь меня, да поздно будет. Ох, поздно, доченька…

Так Оксана поссорилась с матерью, чего никогда прежде не было. И на мужа стала все чаще огрызаться. Но мать всегда мать. Скоро забыла о своем. И снова принялась уже не упрекать, а просить:

- Смилуйся, доченька, что о нас люди скажут? Вы же как собаки. Что ни день - грызетесь. Разве так можно? В нашем роду испокон века такое не водилось.

- А зачем он так делает?

- Как?

- Выслуживается перед ними, - вспыхнула Оксана. - Все врачи как врачи, а он - словно подкупил его кто… Всех, кто придет к нему на медосмотр, стрижет под одну гребенку. Годен. Здоров. Поезжай на каторгу в чужой край. И пачками людей в эшелоны… Не одна уж мать прокляла его…

Варка ушла в сад и горько заплакала. Она и словом не обмолвилась, когда на следующий день Оксана выгнала Момота из своей комнатушки, выбросив за порог его чемодан с бельем. Соседи все это видели и встали на сторону Оксаны. Туда ему и дорога. Продался немцам, пусть же не будет ему от людей ни ответа ни привета.

Но время шло, и скоро гестаповцы напали на след какой-то подпольной группы, забрали Момота. Оксана от страха не знала, что и делать. Но слух о том, что она давно не живет с Момотом, давно выгнала его из дому, ходил по городу, и гестаповцы не тронули Оксану.

Момота повесили средь бела дня на сожженной площади. Зрителей не было. Как ни сгоняли людей на казнь, все разбегались. И тем не менее из-за каменных руин за казнью следило множество внимательных глаз, и люди услышали, как Момот крикнул на всю площадь: «Смерть немецким оккупантам!» И эта весть прокатилась по Севастополю как раскаты грома, грянувшего в небе и теплым дождем смывшего пелену с глаз людских. Все поняли - Момот не был предателем, он погиб смертью героя…

- А теперь что ты скажешь мне, дочка? - вздохнула мать. Оксана заплакала.

Разве могла она рассказать обо всем матери? Ни за что на свете. До сих пор она ходила по земле, словно по шатким мосткам над пропастью. По одну сторону мостков стояла мать, по другую - Момот. Теперь эти мостки рухнули. К ней уже и боцман Верба не заходил, и соседи не здоровались, искоса бросая укоризненные взгляды. Но девушка ничего не могла поделать, чтобы оправдаться перед ними, не имела права сказать ни словечка… Из-за этого человеческого неведения Оксана очутилась между молотом и наковальней. Так и настал ее последний час.

Она с самого утра пробралась к себе на пост подземными ходами, которые извивались то по подвалам разбитых домов, то по канализационным трубам, и включила рацию. Здесь было тихо и безопасно. Верба все предусмотрел, когда переносил рацию со старого места, куда Оксана попадала прямо из своего виноградника на юре. Там, глубоко под землей, было мертво. Две лампочки всегда сигнализировали ей об опасности, потому что наверху, среди развалин, внимательно следили за всем районом недремлющие очи подпольщиков. Вспыхнут красная и зеленая лампочки - немедленно прекращай работу, отключай рацию и прячься. И жди, пока не вспыхнет только зеленая. А если вспыхнет одна красная - беги. Но пока все шло хорошо, Оксана работала спокойно. Теперь уже дважды в день. Утром и вечером.

Тихо в подвале. Но вот рация заработала, и в эфир полетели обычные шифрованные слова:

- «Чайка»! Говорит «Чайка»! Вы слышите меня?

- Слышим. Переходим на прием, - отвечал далекий голос там, на воле.

Теперь этот голос был совсем близко, за высокими горами, которые стонали день и ночь от артиллерийской канонады. Голос требовал все новые и новые данные о том, что происходит сейчас в Севастополе, на его причалах, бухтах; какие и где именно расположены вражеские резервы. Какие корабли в бухтах? Как хотелось Оксане увидеть радиста, сидевшего там, за горами! Мягкий, теплый голос его напоминал голос Павла. Он вел прием задушевно и просто, никогда не сердился, не кричал. Когда-то голос этот был далеким, недосягаемым, он летел из-за моря, а теперь слышался совсем близко. До него было подать рукой… Еще день. Ну, может, несколько дней, и Оксана увидит радиста, расцелует его при всех. Кто бы он ни был. Старый или молодой…

Ясно и четко летят Оксанины цифры в эфир. В них все данные о том, что происходит сейчас в Севастополе, в его бухтах, на Малаховой кургане, возле Панорамы, на Сапун-горе, в Инкермане и на Северной стороне. Бейте фашистов, родные, спешите к нам.

И вдруг прямо в глаза ударил красный свет.

Оксана встрепенулась и выключила рацию. Выключила быстро, как требовал сигнал, даже не послав в эфир последних слов привета. И нырнула в глубокий люк, задвинув его тяжелой чугунной крышкой. Меж камнями, ржавой проволокой, перепрыгивая через лужи, она наконец выбралась из руин, держа в руках плетеную корзинку с углем и щепками.

Вокруг ни живой души. Только фашисты в зеленых мундирах, с автоматами наперевес. Идут со всех сторон, все теснее смыкая круг. Они еще далеко, но Оксана хорошо их видит.

Засекли рацию пеленгатором. Прочесывают развалины. Круг сужается. Где же ты, боцман Верба? Почему раньше не предупредил ее, почему не подал сигнала? И адмирал почему-то не предупредил. И кто он такой, этот таинственный адмирал, который после смерти Момота руководит и направляет ее работу? Где он? Знает ли он, что Оксана смело и спокойно идет навстречу фашистам, прямо к ним в лапы? А что ей делать? Не сидеть же возле аппарата, чтоб там и схватили? Собаки найдут след и приведут к рации. А если не найдут собаки, немцы пустят во все подвалы и люки отравляющие газы, как в Керчи пускали в катакомбы…

Оксана идет и идет, подбирая с земли щепки… Вот враги заметили девушку. Рванулись со всех сторон:

- Хальт! Хальт!..

Оксана остановилась, оглядывается по сторонам. Может, это они кричат кому-то другому? Но, кроме нее, никого нет. Она да гестаповцы, которые держат на длинных поводках собак. Собаки рычат, рвутся вперед. Оксана смотрит на свои ноги в стоптанных, запыленных тапочках, с застывшими на них пятнами солярки и смолы. Вот почему Верба приказывал выходить из тайника только через телефонный люк, в котором была разлита вонючая солярка и смола! Там только ступишь ногой - и никакой собаке не взять след.

К Оксане направляется офицер в темных очках, торопливо перепрыгивая с камня на камень, словно вокруг вода и он боится упасть в нее. Кто же он такой? О, если б это был Вульф, гулявший у нее на свадьбе… Оксана бы и горюшка не знала. Но нет. Не он.

Офицер срывает очки, пронизывает Оксану острым взглядом зеленых глаз.

- Документы? - отрывистым, лающим голосом бросает он, показывая полный рот золотых зубов.

Оксана отвернулась, вынула спрятанный на груди типографский пропуск, подала гитлеровцу. Он долго разглядывал захватанный картонный пропуск с печатями, словно взвешивал, как ему поступить, потом кисло улыбнулся и негромко сказал:

- Здесь работает вражеская рация. Мы ищем ее.

- Рация? - удивилась Оксана, словно впервые услышала это слово. - Какая рация, господин?

- Радио! Партизан! Ты видела здесь кого-нибудь?

- Нет, не видела, господин…

- Где живешь?

- Вот там. - Оксана указала на свой дом, он был совсем рядом. - Видите, там белый крест на двери и воротах. Тиф у нас. Мама при смерти. Я выбежала дровец набрать. Надо хоть чай вскипятить…

- Чай! Чай! Я тебе покажу чай! - заорал офицер, хлопнув себя резиновым стеком по голенищу.

- Господин! За что, господин?

Он не ответил, а только махнул рукой, и два автоматчика скрутили Оксане руки, бросили в закрытую машину, стоявшую у дороги. К ногам швырнули корзину с топливом.

А на улице ярко светило солнце, в бухте ласково шумело море, сладко пахли цветами и свежей зеленой листвой сады. И над всем этим стоял такой гром за горами, что захватывало дух. Наши совсем близко. Вот-вот покажутся, родные, дорогие.

Оксана поглядела на свой дом, увидела белый крест на двери и до боли закусила губу. Дверцы захлопнулись, и сразу стало темно, как в яме. Мотор взревел, и машина покатилась вниз к разрушенному вокзалу. Девушка догадалась, что ее везут к вокзалу, потому что колеса на переезде запрыгали по рельсам и потом машина свернула направо, взбираясь на гору. А дальше начались повороты, повороты, но девушка все равно угадывала, по каким улицам и куда ее везут. Это район больницы, где работал Момот, недалеко от тюрьмы. Там все рядом. Больница. Тюрьма. Кладбище. Как построили при царизме, так все и осталось до сих пор…

Машина въехала в какой-то двор, и Оксана очутилась за тюремными стенами. Часовые отвели ее в сырой подвал, бросили в одиночку. Она слышала над головой грохот, топот ног и приглушенные голоса. Потом во дворе загудели грузовики, словно их нагнали сюда бог весть сколько. Донеслись женские вопли и отчаянные крики. Затем все надолго стихло. Только бой за горами не стихал, а все нарастал и крепчал, и Оксана чувствовала, как дрожит пол в ее каземате.

Вначале допрашивали спокойно, даже ласково. Два следователя. А три гестаповца стояли у двери.

- Там, где ты собирала уголь, прячется советская радистка. Ты не помнишь, кто из твоих подруг увлекается радио?

Оксана даже обрадовалась. Значит, они ничего не нашли. Ничего не знают.

- Нет. Мои подруги любят плавать и танцевать…

- А боцмана Вербу ты давно видела? Где он теперь?

- Какого боцмана? Я не знаю никакого боцмана.

- Как не знаешь? Он ведь на свадьбе у тебя был.

- Курносый? Разве он боцман? А я и не знала, что он боцман, да еще Верба…

- Где твои сестра и брат?

- Забрали на окопы.

- А сестра тоже танцует и не интересуется радио?

- Да.

Оксана была красива и привлекательна, и в первый момент гестаповцы не знали, что с ней делать. Сразу начать с пыток или насладиться вдоволь ее телом, пока нет главного начальства. И они уже собрались осуществить свое намерение, но тут влетел тот самый офицер с полным ртом золотых зубов, который задержал Оксану на развалинах Корабельной стороны.

Он в бешенстве закричал на тюремщиков, затопал ногами и стал ругаться, думая, что Оксана не понимает по-немецки. Она не выдала себя ни единым движением, хотя удивляться было чему.

Офицер бесился не зря. Немцы прочесали и обыскали весь район Корабельной стороны, но ничего не нашли, вернулись с пустыми руками. И не успели и рук помыть, как пеленгаторы снова засекли работу рации там же, на Корабельной стороне. Они бросились туда, но рация опять замолчала. Почерневшие от злости фашисты вернулись в гестапо, и снова их поднял на ноги пеленгатор. Он засек сразу две рации. Одна работала на Северной стороне, вторая под самым носом у гестаповцев, где-то в районе улицы Ленина и Панорамы. Офицер неистовствовал. Он кусал ногти, бил солдат, пристрелил двух лучших собак следственного отдела, но все было напрасно - таинственные подпольные радисты смело выстукивали свою неугомонную дробь, посылая ее за горы, где катилась страшная для немцев лавина советских танков, орудий, авиации и неистовых в своей ненависти матросов.

Офицер метался по городу, взбешенный. Он приказал погрузить всех задержанных в последние дни женщин, стариков, детей на громадную металлическую баржу якобы для эвакуации в Одессу. Вот чьи вопли слышала Оксана со двора тюрьмы. Катер вывел баржу в открытое море. С наступлением темноты ее затопили. Только этого Оксана уже не видела и не слышала.

А золотозубый все не унимался, все не находил отдушины для своей нечеловеческой, осатанелой злобы. Он помчался на пеленгаторную станцию и собственными ушами услышал, как уже в трех районах Севастополя безнаказанно и дерзко стучали таинственные радиостанции. Гестаповец чуть не разбил дорогую аппаратуру. В тюрьму, где он был полновластным хозяином и палачом, гитлеровец вернулся до предела взбешенный.

- Красивая? - заревел он, указывая стеком на Оксану. - Развлекаетесь, распутники? Всех расстреляю, если она не скажет, где рация… Молчит?

- Молчит, - покорно поклонился один из следователей.

- Углей и раскаленные щипцы.

Два охранника выскочили в коридор, а Оксана еще крепче закусила губу.

Офицер рванул с нее платье, обнажив упругое белое тело. Оксана даже не вскрикнула, прикрыв руками острые девичьи груди, и съежилась, сжалась, как стальная пружина. Перед глазами проплыла солнечная полоска ласкового моря, крикнула чайка и растаяла в прозрачной дали. Дверь родного дома с белым крестом распахнулась, и на пороге выросла худая, поседевшая мать. Она глядела на Оксану пристальным, острым взглядом, словно проверяя ее.

- Где рация? Скажешь ты наконец или нет? - заревел офицер, схватив ее за горло жилистой рукой.

- Что вы хотите от меня? Я же ничего не знаю, - спокойно и даже как бы удивленно ответила девушка.

И замолчала. Так ничего и не сказала в этот страшный день.