Отремонтировать шлюпки оказалось не так-то просто: не было материалов, больные моряки все еще не могли прийти в себя и за ними требовался уход, что отвлекало часть экипажа от других работ. Много времени уходило и на добывание пищи, и, хотя кое-что удавалось собрать, этого было далеко не достаточно, чтобы поддержать силы.

Питались очень плохо, и люди заметно слабели. Запасы пищи, полученные от Петера Энгерса и малайцев, а также консервы, что взяли с судна, были на исходе. Бударин всячески старался подбодрить экипаж и даже начал подготовку к встрече Нового года.

Бударин, Бахирев и Радченко решили исследовать джунгли, узнать, что можно собрать там из съестного. Вооружившись параном, который дали малайцы, они ушли рано утром. Двигались, пробираясь узкой тропинкой, ведущей в глубь зарослей. По сторонам поднимались высокие саговые и кокосовые пальмы, свисали канатообразные лианы; поэтому то и дело или пригибались почти до земли и переползали на коленях, или прорубали дорогу параном. После дождей, обильно выпавших в последние дни декабря, маленькие речки и ручьи разлились, затопив низины. В таких местах земля превращалась в озерки, в лиманы, в топи с торчащими из воды деревьями и кустарниками. Приходилось шагать по колено, а то и по грудь в воде. Дальше становилось посуше.

Шли настороженно, опасаясь тигров. Изредка попадались дикие яблоки-кислицы. Лианы вились вокруг стволов и ветвей деревьев, в темноте они казались змеями.

Нашли несколько ананасов, росших среди сизых мясистых листьев. Кое-где желтели небольшие дикие лимоны. Снова путь преградили топи, поросшие мангровыми деревьями со свисающими, как веревки, воздушными корнями. Тронулись в обход, однако не так легко было обойти заросли, тянувшиеся на большое расстояние.

Но вот показалась полянка, на ней виднелась похожая на пырей трава и еще какие-то незнакомые растения.

— Смотрите, и здесь растет пырей! — обрадовался Бахирев.

— Что толку: эту траву не будешь есть, — буркнул Радченко.

— Не кисни, — проговорил Бударин, — может быть, что дельное найдем. — Ему очень хотелось найти что-нибудь съедобное, порадовать тех, кто остался в хижине.

Населения на острове было очень мало. Люди жили в четырех небольших поселках, вокруг крохотных клочков раскорчеванной земли, на которых росли каучуковые деревья, ананасы, бананы. Почти все эти богатства забирали голландцы, оставляя малайцам лишь то, что им неугодно, — убикаю. В глубине джунглей никто из местных жителей не селился, и моряки никого здесь не встретили. Не у кого даже было спросить совета, на который они так надеялись, собираясь в поход.

Бахирев ел мелкие кислые яблоки. Кривился, а глаза были все же довольные.

— Радченко, попробуй яблочки: кисленькие, приятные! — предлагал он. — Точь-в-точь как у нас, в приморской тайге.

Голос Бахирева несколько раз повторился в зарослях джунглей и, откликнувшись эхом, смолк.

— Э, смотрите — бананы! — удивленно воскликнул Радченко.

Подошли Бударин и Бахирев, На невысоком стволе с отходящими от него листьями красовалось изогнутое, почти в метр длиной соплодие.

— Вот это находочка! — обрадовался Бахирев. — Вот это деревце!

— Это не дерево, а огромная многолетняя трава — бананы, — поправил Бударин. — Я перед войной был в ботаническом саду в Сухуми, и там экскурсовод рассказывал, что бананы — это самое старейшее культурное растение. Его еще древние египтяне разводили на плантациях. Помнится, он говорил, что бананы в диком виде не встречаются.

— Да что он знает? Разве он был тут на острове! Это же явно дикие плоды, — выходил из себя Бахирев. — Никто их тут не сажал и не растил. Мы их нашли — значит, они наши. Жаль, что их увидел первым Радченко, а не я. А то бы ни в жизнь не уступил.

— Экскурсовод говорил, — продолжал Бударин, — что родина бананов — Южная Азия.

— Ага, родина — Азия, а здесь что? Во всяком случае, собирать урожай будем мы. Вот запомним это место и потом придем сюда.

— Не горячись, Бахирев, узнаем у местного населения. Если бананы ничьи — значит, будут наши. Ну, а дикие или не дикие — это неважно: есть-то их, думаю, можно, — примиряюще сказал Бударин.

Растений, на которых росли бананы, насчитали более двух десятков. Сорвали одну кисть, попробовали. Хотя плоды еще и не созрели, но все сошлись на том, что это уже подходящая пища и что участок этот надо хорошо запомнить.

— Смотрите, а вот эти лопухи на табак похожи, — показал Радченко.

Чем дальше углублялись в джунгли, тем чаще приходилось разрубать параном стебли лиан. Где-то среди густой листвы щелкали птицы, с резким криком перелетали цветные попугаи. Когда они попадали в солнечные лучи, то казались одетыми в цветные лоскутья. Кое-где среди ветвей светлыми косыми полосами струились солнечные лучи, и освещенные листья казались то сизыми, то зелеными, а ветви — светло-зелеными или голубыми. Кругом стоял глубокий полумрак и тянуло сырыми испарениями, прохладой. С шипением скользнула среди ветвей змея. Бахирев подпрыгнул от испуга и выбежал на чуть обозначавшуюся тропинку.

— Змея! — дико выкрикнул он.

Но змеи уже не было. Через несколько минут Бахирев опять закричал:

— А вон, вон смотрите, это что!

На этот раз возглас его был полон удивления. И действительно, было чему удивляться. Впереди по тропинке, держась за руки, шли три обезьяны: отец и мать по сторонам, а посредине — детеныш. Шли они важно, спокойно, как на прогулке. Завидев людей, животные остановились, продолжая держать детеныша за руки. Глаза обезьян блестели, носы морщились, и они тоже, по-видимому, с любопытством рассматривали моряков.

— Я пугну их, посмотрим, что они будут делать, — сказал Бахирев.

— Не трогай, не связывайся лучше, — посоветовали товарищи.

— Ничего, пугну — убегут, — уверенно ответил Илья и, пригнувшись, шагнул к обезьянам.

Обезьяны насторожились.

Бударин и Радченко окликнули Бахирева:

— Илья, не лезь, не шути, вернись лучше!

Самая большая обезьяна — верно, отец — оставила детеныша и другую обезьяну и, зло урча, двинулась навстречу Бахиреву.

Оторопь взяла Илью, и он попятился назад. Моряки начали постепенно отходить. Обезьяны постояли, помедлили немного и затопали дальше, видно успокоились. Но шли они теперь с осторожностью: пройдут, остановятся и опять идут не спеша. И детеныш, приседая и ковыляя на коротких ножках, то и дело поворачивал большую лохматую голову и поглядывал на людей со страхом и любопытством.

Моряки направились к реке. Здесь они снова увидели обезьян: животные, сидя на деревьях, обрывали яблоки-кислицы и аппетитно уплетали их, ловко выплевывая семечки. А когда их вспугнули свистом, они, ухватившись друг за друга, раскачались. Образовав живой мост через реку и хватаясь за ветки и свисающие воздушные корни мангровых деревьев, обезьяны поскакали с дерева на дерево, уходя в глубь джунглей.

Дальше заросли стали совсем непроходимыми. Деревья и лианы сплелись в один сплошной массив: как будто неведомый великан опутал огромными веревками стволы деревьев и, отчаявшись когда-нибудь распутать вновь, бросил их на остров. Проход был начисто закрыт. Пришлось морякам возвратиться домой.

Вблизи поселка Бахирев заметил срезанные соплодия бананов, которые были подвешены в тени. Отломав несколько слегка искривленных серповидных плодов, он попробовал их и догадался, что срезанные бананы быстрее дозревают. Пройдя еще с километр по джунглям, моряки нашли бананы, обнаруженные ими раньше. Несколько гроздей срезали и подвесили.

В хижину вернулись усталые, но мысль о дальнейших поисках пищи не оставили. Моряков не смущало, что джунгли, как им удалось теперь убедиться, не так уж богаты дарами и что нелегко в них жить и добывать пропитание.

Когда через три дня моряки снова пришли в джунгли, бананы уже дозрели. Это очень обрадовало их, так как бананы явились большим подспорьем в питании команды. Приходилось только сожалеть, что плодов найдено мало. Тем более, что хлеба не было, по-прежнему питались ракушками, водорослями и трепангами и у многих из экипажа трепанги и водоросли вызывали отвращение.

Бахирев на этот раз набрал полную сумку диких яблок-кислиц. Те, кто отправился на морской берег, тоже пришли с добычей. Все, что собрали, вручили Тимофею Захаровичу для праздничного новогоднего обеда…

Вечером, когда все были в сборе и уселись в кружок посреди хижины, Бударин долго о чем-то беседовал с капитаном. Демидов продолжал болеть и уже много дней не поднимался с постели.

Борис Александрович подсел к морякам и сказал:

— Мы с Александром Африкановичем решили, что, как только починим бот или хотя бы одну шлюпку, следует попытаться перейти на Борнео. С Борнео легче сообщить Советскому правительству о нас. А может быть, оттуда удастся с попутным судном выехать на материк. Мы просили Петера Энгерса, чтобы он дал знать нашему правительству, но пока ничего не известно. Правда, он говорит, что их радиостанцию разбомбили японцы. Возможно, и так, но нам от этого, конечно, не легче.

— Давайте сами попробуем починить шлюпки и уйдем отсюда, — послышались голоса.

— Есть тут у нас еще одно предложение, — сказал Погребной. — На берегу, где мы высадились, стоит большая скала. Надо сделать ее памятником нашему «Перекопу» и нашим погибшим товарищам. А если будем уходить, выбьем еще на ней надпись, куда мы ушли. Думаю, нас в этом районе будут искать.

— Я берусь выбить надписи, — вызвался Баранов.

— Хорошо. Только сделаем это попозже… У нас сейчас каждый здоровый человек на вес золота. Сейчас главное — отремонтировать бот и шлюпки. Я надеюсь, что мы непременно вернемся домой. И новый «Перекоп» будет снова у нас. Еще кто-нибудь из нас и поплавает на нем.

Бударин, оглядев всех моряков, подбросил веток в очаг, посмотрел на часы и, поднявшись, сказал:

— Да, будет снова «Перекоп». Дорогие товарищи, сейчас двадцать четыре часа без одной минуты. Разрешите поздравить вас с новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом и выразить уверенность, что он и для Родины нашей, и для наших семей, и для нас, дорогие, будет более счастливым. С Новым годом, друзья!

— С Новым годом! Уж не знаю, за тех ли, кто в море, или за тех, кто на берегу, а прошу выпить по кружечке компота. Кисловат, правда, но против цинги хорош, хмурь из головы выгоняет, как есть, — произнес кок Тимофей Захарович. — Яблоки-то кислые Илья Бахирев принес, я уж и так немножко подсластил их! Датук немного солода дал.

И Тимофей Захарович начал раздавать скорлупы кокосовых орехов, заменявшие кружки. Широкий лоб его и глаза блестели, и он своим глуховатым голосом все приговаривал:

— Прошу, прошу… Как ни говори, а Новый год есть Новый год!

— Да откуда же цинга? Мы же не на Севере, а почитай на самом экваторе. Эх, шутишь ты все, Тимофей Захарович!

— Шучу, шучу, профессия у меня праздничная, а продуктов-то праздничных нету. Эх, было бы мирное время!..

— Будет и мирное время, Тимофей Захарович. А за добрый нрав и шутки спасибо ото всех нас. Ведь мы помним нашу добрую поговорку: «На хлеб и привет обижаться грех».

Тимофей Захарович выслушал слова кочегаров, которые всегда больше всего ворчали, что редко угождал им, и подумал: «А вот пустяком угодил. Эх, вы мои хорошие люди, будет еще праздник и у нас, и я такое сготовлю…»

Чулынин и Макаренков, пошептавшись между собой, вышли и вскоре вернулись, неся молоденькую пальму и пучок орхидей. Они установили пальму у очага, украсили ее орхидеями и еще какими-то цветами и, радуясь, как дети, заявили:

— Пусть она нам елку заменит. Елка в такой день очень нужна…

И все улыбнулись. А Тимофей Захарович совсем расщедрился: дал каждому по две чайные ложечки сахару.

— Сберег для этого дня, попейте чайку сладкого. Эх, были бы мы на судне, я бы вас не так угостил…

— Да что там, Тимофей Захарович, это лучше, дороже того, чем ты мог угостить нас на судне. Там одно, а здесь, на чужой земле, когда мы в таком положении, — другое. Это понимать надо!..

…На следующий день в хижине стояла тишина. Одни ушли в джунгли, другие на берег моря. Остались только тяжелобольные да Евдокия Васильевна. Из джунглей вскоре послышались голоса, оклики, русское «ау», так непривычно звучащее на этом далеком острове, в зарослях бамбука. Затем голоса стихли.

Вечером в хижине было весело. Даже кто приуныл, и те оживились. Все показывали свою добычу и наперебой стремились рассказать о своих впечатлениях. Дуся Сердюк принесла букет ярких цветов и поставила их на освещенном месте.

И опять, как и в тот вечер, когда получили известие от малайцев о наступлении наших войск под Москвой, запели простую и родную песню:

И у моряков перед глазами встали картины природы родной страны, такой отличной от этой островной и такой величавой, не сравнимой ни с какими чужими красотами: седой Днепр, вербы, белые березки, ели, опушенные белым снегом, где-нибудь под Москвой, близ Рузы, когда они, словно вытканные из инея, стоят, сказочно зачарованные. Виделись и привольные донские и южноукраинские степи, и уссурийская тайга с полянами, расцвеченными темно-синими ирисами, розово-белыми пионами, огненно-красными лилиями да розово-сиреневым багульником по весне. И верилось, что скоро удастся увидеть Родину…

Кто-то запел старинную песню о священном море Байкале. Торжественно-приподнятый мотив этой песни будто снимал усталость, делал более сильным маленький коллектив людей, очутившихся по злой воле японской военщины на далеком острове.

С воодушевлением приходила уверенность, что они не погибнут здесь, как когда-то не погибли челюскинцы, очутившиеся среди полярных льдов холодной Арктики. И в этот миг каждому хотелось сделать для коллектива все, что в его силах.

Каждый верил, что, как только узнают на Родине, где они и что с ними, их немедленно вызволят из беды, возвратят домой, в дружную семью советских людей…