был одним из наиболее "темных" иероглифов в ацтекском тексте. Атль означает "вода", тлачинолли – "сгоревшая вещь", "сжигание", "горение", а также "пожар". Получается, что все вместе, как ни крути, должно означать "сгоревшая вода"…,

Этот иероглиф, составленный из двух противоположных по свойствам элементов – огонь и вода, был символом войны, и в частности "войны цветов", или "цветочных войн", – ритуальных баталий, ацтеков с целью захватить пленных для принесения в жертву их крови. Сердца и кровь плененных непрерывно сжигали в храмах, "возвращая" Солнцу его истощающуюся жизненную энергию…

По мнению Альфонсо Касо, этот символ у индейцев составлен из изображений струи воды, с дисками и улитками, на ее разбрызгах, а также некоего объекта, подобного шиукоатль (хшпсоаф - змее, исторгающей пламя. Иероглиф атль – "вода" означает еще и "пускание стрел", что синонимично понятию "воевать". "Огонь", "сгоревшая вещь" – это ведь намек на уничтожение, на жертвы. Отсюда все в целом следовало понимать как "война ради добычи жертв".

И тут я понял, что чуть было не прозевал: древние мексиканцы утвердили идею небесного океана – илъуикатль (Шшсаф. Он у них окружал Землю и изображался волнистыми линиями, толстыми и тонкими попеременно; и "спиралями энергии", такими, например, как камень (см. раздел "СПИРАЛЬ И КАМЕНЬ"), – совершенно так же, как живая вода в сугубо земных драгоценных сосудах. Стало быть, эта вода – с неба.

Мне тотчас по ассоциации пришла в голову мысль о Египте, где праокеан Нут, заполняющий Вселенную, был прапричиной всего сущего, и из него брала начало священная река Нил. В таком случае илъуикатль наверняка был не простой водой, а чем-то таким, что индейцы Северной Америки называли мана (.mana) – род жизненной энергии, заполняющей Вселенную и дающей начало всему на свете, в том числе и жизни. Выходит, Н20, дождевая и речная вода, как и кровь человеческая, считалась земными эманациями илъуикатль. В таком духе мне надлежало углубить толкования понятие о драгоценной Живой Воде в драгоценных сосудах. Вот почему ее считали драгоценной и живой, отмечали знаком спирали, а иногда и знаком Венеры, то есть Неба.

Теперь знак аль-тлачинолли проявил иной смысл. Один из двух его элементов – водяная струя у индейцев падала с неба и была правеществом, дарующим жизнь. А змеевидная полоса при струе, родственная шиукоатль, змеям огня, тоже звездного происхождения, тоже пришла оттуда, сверху. Ко всему кроме своей змеевидности имела в своем изображении ожерелье драгоценных камней и отдельные или соединенные парами ярма. Да ведь это же не раз нами объясненные шнур или лента, "упавшие с неба"! Иными словами, символ линейной генетической информации – непременной основы органической жизни. Эта лента оканчивалась знаком клетки и чашечкой цветка. Иначе и быть не могло ведь: "задача" ее и драгоценного камня – "выращивание" стебелька и цветка, тела и духа.

Знак аль-тлачинолли, объединяющий в себе генетическую информацию с энергией, воплощающей ее в жизнь, стал для меня знаком сущности жизни на молекулярном уровне. Здесь она начинается, жизнь в этой ленте, со струею из соединения этих двух элементов. Стало быть, атль-тлачинолли означал "жизнь". И это не противоречило его "военному" толкованию.

Было здесь место и для "сжигания" – та же самая символика тлеющего копаля как знака горения жизни. Но главное жизнь – как процесс преобразования материи простых молекул в сложные системы благодаря энергии, идущей от Солнца.

В. Кинастовский в уже упоминавшемся его труде говорит об этом так:

"Все живые клетки получают необходимую энергию путем окисления, сжигания топлива, каковым является получаемая ими пища" 9 .

Так вот о чем шла речь! Атль-тлачинолли не был "aguna qyemada ", "сгоревшая вода", как перевели на испанский, а скорее всего тут горение надо понимать как преобразование материи, ведущее к органической жизни.

"Война!" – так звучало в те времена у мексиканцев древнее понятие жизни. Знак атль-тлачинолли выражал и то и другое. Все живые существа, в том числе и человек, были органическим результатом этого – в особом значении – "военного" процесса. О том же, видимо, говорит и рисунок на 10-й странице кодекса Нутталь, где бог Солнца Тонатиу с лицом Кецалькоатля держит на распростертых руках двух воинов – рыцарей Орла и Ягуара. Схватка, которую они ведут, – это борьба за жизнь, о чем свидетельствуют бьющие из их колен струйки огня и дыма.

Процесс жизни был для мексиканцев постоянной борьбой, боем, войной между невидимыми и неясно понимаемыми ими силами, в иной, шедшей на небе, на земле и под землей, в телах животных и людей. Этот процесс был для них неугасающим пожаром, постоянным поглощением одних существ другими, непрекращающимся жертвоприношением одних существ ради жизни других.

"Война!" – восклицает Орел на ацтекском рельефе, хранящемся в Музее истории и антропологии в Мехико. "Жизнь!" – слышалось мне, и я считал, что так именно и надо слышать крик царственной птицы. Этот крик – знак атль-тлачинолли- на рельефе под самым ее раскрывшимся клювом. Ведь Орел-Солнце, принося в мир энергию, движущая сила жизни. Прорастает опунция и дает плоды – на рельефе они со знаками клеток. Корни ее в челюстях Черепа Миктлантекутли, непрестанно дающего материю для этого роста. Сам череп в обрамлении наподобие драгоценного, сосуда – яйцеклетки или семени, через который движется река Живой Воды. Божество, явленное таким вот образом, было у индейцев распорядительницей воды – богиней Чальчиутлике.

Рельеф говорит о космических масштабах процесса, происходящего между Солнцем и Землей.

Теперь становилось понятным, почему ацтеки считали роды битвой, а рождение ребенка – захватом пленника. И неудивительно, что женщины, "полегшие", умершие при родах, удостаивались чести называться "славными воинами".

Вот почему на страницах кодексов ведущие бои боги и рыцари Орла и Ягуара носят круглые, ну как стеклышки микроскопов, боевые щиты, со знаками, словно показывающими в огромном увеличении невидимые глазу самокопирующиеся подобно ДНК вереницы драгоценных камней – клеток.

Вот почему их стрелы, попадая в цель, чаще инициируют жизнь, нежели убивают. Этот змей, раненный такой благословенной стрелой Солнца-Орла, украшенный его перьями, истекает кровью хромосом, дает росток и благодаря символически изображенному делению клеток порождает цветы тела и духа, а они ведь от Кецалькоатля-Эекатля, наделившего человека "и тем и другим.

Я хотел знать, что за небеса были ниже, под Омейоканом. Их должно было быть тринадцать либо девять. Где-то в этом вертикальном ряду, на одном из.уровней, распростерся Тлалок со своим Тлалоканом – земным раем, изображенным на фреске в Теотиуакане. Относительно других небес оставалось только строить предположение. Исключением здесь был

самое низшее небо, если вообще можно называть небом место, помещаемое древними мексиканцами под землей. Во всяком случае, туда после смерти у них отправлялись души и там же проживали владыки этой страны – Миктлантекутли с супругою Миктекачиуатль.

Их значение в религиозно-мистической жизни Древней Мексики было удивительным, прямо невообразимым. Жрецам не было нужды при каждом случае напоминать народам мезоамерики что-нибудь вроде: memento morí (думай о смерти – лат.), потому что символы смерти – черепа и берцовые кости – были у них всюду, куда ни кинь взгляд. Они украшали храмы, изображались на керамике, барельефах, картинах и в скульптурах. В специально предназначенных для этого апофеоза смерти помещениях храмов черепа принесенных в жертву людей, насаженные сквозь отверстия в висках на шесты, висели тут сотнями. И думается, это не вызывало особого трепета, который испытывают теперь поклонники того древнего "искусствЕц". По многочисленным древним свидетельствам, каждый в те времена знал, что несет в теле скелет, а его лицо всего лишь прикрытие черепа – лика бога смерти. И это было не просто анатомическим знанием, и дело даже не в том, как я убедился, что тот человек знал, что уже с рождения "носит в себе смерть". Нет, в этом видели нечто более глубокое, некую истину, восходящую к истокам бытия.

Остатки такого восприятия смерти дошли до наших дней. Достаточно в День Мертвых пройтись по улицам Мехико, чтобы убедиться в этом.

В тот день я добрался до столицы уже в сумерках, по южному шоссе. В четырех переливающихся цветными волнами рядах автомобилей я двигался по асфальтированной ленте Мишкоакана, извивающейся, словно змея, то вправо, то влево, то вверх, то вниз между темными домами, нависшими над проезжей частью улицы, будто скалы в ущелье. Огни встречных машин слепили глаза. Прогрохотал над головой туннель, разгорелись восково-желтые неоны; хор моторов гудел, словно глухой соборный орган; удушали выхлопные газы. "МАДЕРО" – блеснула в темноте надпись. Я вырвался из потока, свернул на "улитку" и оказался в тиши переулка с аркадами. Втиснул машину между двумя автомобилями. Дальше пошел пешком по древней, еще колониальных времен, улочке в сторону Сокало. Вокруг-кованые ворота, дубовые двери, стены из вулканического камня, резные обрамления окон из красноватого туфа, тяжелые ставни.

Где-то в глубине, за темными окнами, горели слабые огоньки; они таились во мраке, в коридорах, комнатах, словно в Ночь Мертвых только духи остались в этих стенах. Я не очень-то ошибался. Свернул с улицы Боливара на Мадеро. Утомленный, с лицом, покрытым пылью дальней дороги, знающий, правда, что следует ожидать, но невольно приготовившийся – пришелец из Европы – к заупокойной тишине, задумчивости, меланхолии, едва обогнув каменный контрфорс, я сразу же понял, куда подевались жители этого района. Я оказался в толпе и потоке огней.

Здесь и всегда-то было многолюдно и шумно, но в тот вечер! Ярко освещенные магазины – я протискивался к сердцу торгового района, окруженный горящими, веселыми лицами, смехом, шутками, восклицаниями. И при всем том у меня было ощущение, будто я нахожусь на кладбище, меж рядами склепов, приподнятые плиты которых позволяют взглянуть на игры скелетов. Ими были полны витрины. В магазине игрушек огромный скелет объезжал коня на колесиках, другой обнимал за талию двух кукол, третий выглядывал из детской Коляски, которую толкал тоже скелет. Рядом, в мебельном магазине, закинув нога на ногу, в глубоких креслах сидели два скелета в натуральную величину с сигарами в оскаленных зубах, подняв за здравие своими фалангами бокалы с коньяком.

– У меня за спиной мексиканская семья – отец, мать, несколько детишек и domestica * – заливались смехом. Уличный торговец на поставленном у стены столике раскладывал рядами сахарные черепа и черепочки, ярко раскрашенные, с выписанными розовой глазурью на лбах именами – Хосе, Хуан, Мария, Пепе, Лаура, Лопе. Торговля шла бойко. Мексиканцы искали нужные им имена дорогих сердцу усопших. Переходили от лотка к лотку. Маленький ребенок на руках у отца, воспользовавшись минутным невниманием, вонзил зубки в череп дедушки Энрике и захрустел сахаром.

* Домработница, прислуга, слуга (исп.).

Пекарня выставила "хлеб мертвых" – хлебцы и булочки, выпеченные в виде птиц, животных, людей, ползающих вокруг всего этого зверинца змей, посыпанных сахарной пудрой всех цветов радуги.

Я добрался до Сокало, крупнейшего центра колониального Мехико, окруженного домами, помнившими времена вице-короля. В глубине – кафедральный собор Virgen Guadelupe ** – храм христианского Бога. А после него – недавно обнаруженные, еще все в глубоких ямах и траншеях руины величайшего святилища ацтеков: Темпло Майор – Священного Сердца Теночтитлана. Пятисотлетние стены, останки величайшей некогда державы здешнего мира, который, однако, уже знал – не совсем ушел в небытие. Если б сейчас ожил кто-нибудь из древних жрецов и взглянул на витрины – увиденное вряд ли бы удивило его. Может, он только подумал бы: что-то изменился обычай, коли скелеты и черепа вышли из храма и кружат меж людьми, а поскольку настоящих костей недостает, вот и стали их делать из сахара, гипса и бумаги.

** Собор Пресвятой Девы Марии Гваделупекой.

Навсегда дано мне было запомнить этот вечер. Тогда-то и подумалось, что давнее индейское видение потустороннего мира, не убитое проповедями церкви, очевиднейшим образом легло в основу теперешнего обычая. Не было во всем этом раздумий над страшной могилой, тоски по умершим, ушедшим, утраченным навсегда. Потому это, подумал я, смерть, может, не была для них концом жизни?…

Археологические находки и письменные памятники говорят, что умерших, обернутых полотном и оплетенных шнурами, хоронили вместе с их собаками или сжигали на кострах.

Люди свято верили, что душа усопшего через четыре года после смерти, избежав многочисленных опасностей, прибывает в подземный мир на берегу реки Чикунауапан, и тут ей следует помочь переправиться через стремнину. Сделать это можно было лишь в том случае, если на другом берегу ее ожидает песик, вернее, его душа, которая, узнав душу своего хозяина, кидается в воду, и они вместе переплывают поток.

Собак, предназначенных в мир иной, предпочтительно палевого окраса, убивали стрелой, направленной в шею, затем обвязывали неплетеным хлопковым шпагатом. Кроме собаки высокородного покойника сопровождали его женщины, а также невольники, но это было привилегией избранных.

До сих пор представления о Миктлане напоминали картину Аида. Он тоже лежал в бездне земли, его тоже окружала мрачная река, и в нем тоже была собака, правда, страшная, трехглавая и отнюдь не помогавшая душе, а, скорее, напротив: но дальше начинались существенные различия. В Миктлан попадали только души умерших в результате несчастных случаев и болезней. Те, кто тонул или был убит молнией, то есть оказывались во власти Тлалока, а еще прокаженные, покрытые коростами, запаршивевшие, подагрики, – шли в земной рай, Тлалокан, на вершины гор, покрытые облаками. Воины же, полегшие на поле брани, а также люди, принесенные в жертву богам и светилу, отправлялись на Восток и оттуда сопровождали Солнце в его ежедневном восхождении к зениту. Женщины, умершие во время родов – рождение считалось боем, а успешное рождение ребенка приравнивалось к захвату пленного, – принимались Солнцем в зените и спускались с ним к Западу, месту своего пребывания. Одним словом, никто не умирал, но никто и не мог утешить ближних заверением в том, что они встретятся на том свете.

…На площади Сокало в аркадах плотно теснились ювелирные магазинчики с витринами, горящими золотом, серебром и драгоценными камнями. Я стоял, притиснутый к стене, в плотной толпе зевак, глядя на два женских скелета, увешанных драгоценностями, в'диадемах, с костями, потяжелевшими от браслетов, в юбках из нитей жемчуга, с бюстгальтерами из бриллиантовых брошей, прикрепленных к ребрам, и смотрел, как, повиснув на проволочках, они, подчиняясь работе укрытых моторчиков, призывно покачивали бедрами…

Мне почудилось, что подобные же дивы прогуливаются по тротуарам, вознесенные на своих вытянутых, как кость скелета, каблуках, в таких тугих юбках, что, казалось, они охватывают уже кости их таза. В полумраке в их темных глазных впадинах загорались огоньки, когда также, как они, скелеты – мужчины поворачивали свои черепа им вслед.

Двигаясь вокруг площади, я начал обдумывать суть Миктлана и понял, что необходимо отделить разговоры о душе от мыслей о теле. Бессмертная душа была прекрасной мечтой, никак не проверяемой надеждой на то, что, быть может, сознание не исчезает после смерти. Это была сказка для взрослых, которую тогда, как и сегодня, рассказывали перед смертью, на вечный сон грядущий. И сегодня этой сказке не может воспротивиться никто, даже, пожалуй, самый рационалистически мыслящий ученый, и нет оснований думать, будто когда-то было иначе. Другой разговор – тело, его жизненные процессы. Сегодня, хотя в общепринятом понимании, могила есть конец пути, тупик, стена, о которую разбивается жизнь, а скелет- символ смертного конца, люди образованные, знакомые с достижениями естественных наук, не говоря уже о биологах, знают, что в природе ничто не начинается и не кончается, что все в ней движется, что одно тело превращается в другое и что в ней нет никакого тупика. Так вот им, индейцам Мезоамерики, сознание которых было столь удивительно пронизано биологическим видением, подумал я, скелет должен был напоминать нечто прямо противоположное концу, а именно: некое начало, сокрытую реальность, из которой снова и снова возникают люди.

Смерть и разложение тела лишь вскрывали для них внутренние его леса, сущность тех процессов, которые, действуя невидимо, в укрытии, создали это тело. Скелет – выразительный "представитель" всех тех несметных созданий. Которые сидят в человеке и как бы говорят: "Мое убранство, мое тело". Я снова слышал голоса многочисленных ацтекских поэтов, отрицавших смерть как конец:

"Может, тебе кажется, сердце мое, что только на земле ты будешь жить?" 10 .

"Тот дом, где ты родился, есть лишь гнездо, есть лишь заезжий двор, в который ты прибыл… В ином месте находится твоя настоящая зелия" 11 .

"Над цветами поет Царь о тех, что возвращаются/" 12 *.

* Перевод С. В. Мироновой.

Ацтекские мудрецы, поучая, говорили, что жизнь – это приготовление к смерти, которая есть истинное рождение. Саагун записал: "Они говорили, что не умирали, а пробуждались ото сна, который пережши… " 13 *

Так чем же в таком случае был для индейцев Миктлан, ежели смерти для них не существовало? В чем же тогда была роль Господина Мертвых – Миктлантекутли? В одном я не сомневался ни на минуту: чтобы до конца понять Миктлан, надо было его увидеть в общей системе мышления древних мексиканцев, похоже, глубоко биологического, как все говорило о том до сих пор.

Я стал рассматривать изображения этого бога. В исконном виде, как и в кругу европейской культуры, он был человеческим скелетом: там Смерть, Костлявая – этакая мертвенная старуха в просторном белом балахоне, вооруженная косой, гоняется за жертвами, чтобы отсечь им головы, а у миштеков Миктлантекутль, скелет в одной набедренной повязке, пользовался для той же цели кремневым ножом, но чаще вскрывал им грудную клетку, чтобы выхватить из нее сердце. Что ж, в действии он представал именно как Бог Смерти, Непонятными -только были его украшения и принадлежности, поскольку они отнюдь не ограничивались ножом и скрещенными костями…

Он носил на себе пантойауалли (pantoyahualli) - сломанные двойные флажки умерших, помеченные узкой и широкой полосками. А ведь удваивание полосок было у индейцев символом жизни! Бедра его часто прикрывала юбочка из травы мали-налли – знак чего-то скрученного. А если он был в полотняной набедренной повязке, то, во всяком случае, пучок этой травы для скручивания животворных шнуров имелся где-нибудь при нем. На спине он носил связку хвороста в виде палочек, что легко счесть за топливо для погребального костра, если б не то обстоятельство, что очень уж напоминали они пучки Шипе, а они в объяснениях процесса размножения, помещенных в кодексах, играли роль набора хромосом.

На одних изображениях у него из уха брызжет кровь, как у кающегося в храме грешника, колющего себя до крови иглою агавы уицтли (huitzli) или костяным шилом омитль. На других – живое сердце выглядывает у него меж ребер, живое потому, что оно дымится, и, что замечательно, с цветком, который говорит здесь о возобновлении жизни.

В кодексе Борджиа этот скелет появляется с источником жизни – диском Солнца на спине, и тут даже Эдуард Зелер, далекий от мысли, что этот бог вне стереотипа, не придумал ничего луч-, шего, как дать ему такое имя: Солнечный Бог Подмира!

Выходило, что бог Смерти был также и богом Жизни! Такое понимание его подтверждалось еще и тем, что на некоторых рисунках он нес жреческую суму со смолой – копанем, а тлеющий копать, как нам известно, был у миштеков символом идущей жизни.

И наконец, его спутница, черепоглазая богиня подземного мира, часто изображалась с телом в виде двойной спирали! Выходит, Миктлантекутли был обручен с мифическим воплощением этой органической структуры, химической молекулы, строение которой, делая возможным самокопирование, давало жизнь, и жизнь бесконечную, вечную!

В том, что я нахожусь на пути к открытию необычному, я понял, прочтя о том, что на 61-й странице кодекса Мальябеччи, созданного уже после завоевания Мексики, Кецалькоатль назван "сыном иного бога, которого зовут Миктлантекутли и который является господином места мертвых" |4. Для меня не могло быть более поразительного утверждения! Кецалькоатль, этот мифологизированный человек в процессе его возникновения и развития, от набора генов до деятельного сознания, рожден из мертвого?… Смерть не отнимает жизнь, а дает ее. Да, так у индейцев, и трудно было в этом усомниться. Ведь абсолютно то же передавал рисунок из кодекса Лауд: Кецалькоатль-человек, изображенный вначале в виде лент с черепами, обрастает плотью, принимает человеческий облик и выныривает из потока Живой Воды.

За подтверждением я обратился к кодексу Борджиа, на пятнадцати страницах которого, названных Зелером "Путешествием Венеры в ад", помещен исчерпывающий "путеводитель" по Миктлану. Гидом мог быть только Кецалькоатль, потому что за символом этой планеты стоял он. Он пересекал восток, север, центр, запад, юг и подземное царство, где встречал души и те явления и процессы, которые лежат в основе возникновения жизни и человека. Он был там не сторонним наблюдателем, а объектом воздействия и формирования, тем существом, которое превращалось в зрелого, точнее во вполне расцветшего человека, с его совершенным телом и сознанием.

Я шел ему вслед, и открытия приходили одно за другим. Всеобъемлющим было то, что власть Миктлантекутли выходит за пределы подземного мира, проникая внутрь живых существ. Ничего странного, мог сказать я себе: ведь он должен присутствовать всюду, где смерть гасит жизнь. Он должен прерывать биение сердца, останавливать дыхание, замораживать кровь в жилах и разлагать тело. И он проникал туда и действовал, но… совершенно с другой целью. Он участвовал в "скручивании шнуров", в излиянии струй живой воды, в разжигании жизни. Из отворенных им врат Миктлана появлялся Кецалькоатль, и в преддверии мертвого царства начиналось деление "драгоценных камней", из них вырастали полосчатые стебли хромосом, трепетали листья генов…

Все это подсказывало мне только одно: Миктлантекутли правил не только смертью – по-видимому, он правил еще той пограничной сферой, где неживая материя органически входит в живые структуры. Он поставлял эту неживую материю для неких созданий, уже способных размножению: для "лент", "змей", "шнуров" и-' клеток! Подумав об этом, я тут же спросил себя, действительно ли речь идет о неживой материи? Ведь будь так, Миктлантекутли, по мифу, не мог стать родителем Кецалькоатля, пернатого Змея, ибо из мертвого не может самопроизвольно происходить живое.

А поскольку я уже привык рассуждать, идя как бы двумя путями одновременно: первый памятник Мексики, второй – современная наука, – постольку мне пришло в голову, что в свете субатомной физики такое понятие, как "мертвая материя", вообще не имеет смысла. Материя есть форма энергии, поэтому она изначально обладает потенциальной способностью к изменениям, связям, объединению в более сложные структуры. Жизнь, движение неотъемлемы от материи, ее внутренней энергии; по сути своей материя и есть жизнь, движение.

Такой метод прочтения или толкования, как я не раз убеждался, вполне удавалось применить к любым изображениям Миктлана. Не противореча "религиозной биологии" древних мексиканцев, правда о Миктлане составляла с нею единое целое. Она не только дополняла ее, лучше объясняла природу внутриклеточных процессов, но и открывала новый, громадный раздел этих знаний.

Миктлан не был последним пристанищем бытия, но лишь этапом. Жизнь не начиналась ни здесь, ни в Омейокане, ни на Солнце, ни на Земле. Она оказывалась явлением космическим, исток которого следовало искать в безднах Вселенной. Прежде чем устремиться этим путем, я попытался упорядочить и научно подтвердить, если это окажется возможным, все, что я узнал о тайне этого подземного мира.

Миктлан был обширной сферой, отнюдь не ограниченной одними только подземельями. Он находился всюду, где неживая материя" органически входит в живую субстанцию. Одним словом, Миктлан окружал всю биомассу планеты: мертвая материя "притаилась" сразу же за оболочками клеток. Река драгоценной Живой Воды текла в русле Миктлана. Она постоянно пополнялась за счет него, обновляла свои запасы, перерабатывая его неживое вещество в свое. Но Миктлан проникал также и "внутрь" живого: ведь питающие клетки соединения, до того как живая субстанция использует их, тоже были неживой материей.

Поразительно, насколько это видение границы между мертвым и живым в кодексах миштеков было близко взглядам современного биолога Кинастовского, который писал:

"Трудно установить какую-то непроницаемую границу между материей живой и средой, поскольку живая материя функционирует как открытая система, постоянно находящаяся в материально-энергетическом обмене с окружающим миром 1 ' |5 .

Добывая ему материю, Миктлантекутли и его подданные, скелеты, копошились в Омейокане среди "тех, кто без тела" – "шнуров" и "полосчатых лент": ведь это из них возникает каждый организм на Земле, они растят его тела. Можно сказать, в каждом человеке в виде его собственного скелета сидит один из "соавторов" жизни – Миктлантекутли.

Творческую роль этого бога прекрасно выражают два изображения. Один – из кодекса Виндобоненси. Это – череп с раскрытыми челюстями, из которых истекает струя живой воды. Это так выразительно дает понять то, что источником живой субстанции является мертвая материя: химические элементы, газы и жидкости, камни, песок, которые лишены свойств, присущих органической жизни. Тут глубокая, философская мысль о непрерывности и единстве природных явлений. Сущностью мертвого и живого в мире является одно и то же, только на разных уровнях организованности. И только уровень имеет значение при решении вопроса о принадлежности к той или другой сфере.

Второе изображение – ацтекский барельеф, на котором череп испускал из себя знак атль-тлачинолли (живая вода- сгорание), что относится к нашей теме, поясняя, каким образом неживая материя преобразуется в жизнь.

Тут и лента со знаками хромосом, и ожерелье драгоценных камней, и сам камень, нагреваемый пламенем – преобразованным в огонь материи.

Наряду со столь неожиданной ролью в жизни Миктлантекутли выполнял еще одну, как будто более свойственную ему роль – Господина Смерти, отнимающего у всего живого жизнь. С одной стороны, он позволял Живой Воде течь, а с другой – приводил к тому, что отдельные ее струи, всплески непрестанно гибли, умирали, распадались и возвращали свое Миктлану. Этими мгновенными всплесками потока бытия были организмы. Достигнув высокого уровня органического развития, они естественно распадались. Господин Мертвых не уничтожал их материю, он не обладал такой возможностью, силой – он только разрушал преходящие органические системы – тела растений, Животных, людей – то, что было миром объектов, созданных другими богами: лица-маски, руки, лапы, крылья, листья, волосы, корни… Он распылял эти временные структуры, забирал однажды подаренную жизни материю, чтобы вскоре опять "запустить ее в производство" – в жизнь.

Эта двойственность бога – два направления его действия – выражала представление древних мексиканцев о процессе жизни. Биоморфология Древней Мексики, как и современная наука, исходила из идеи неустанного течения, обмена материей и энергией между различными уровнями развития материи. Пожалуй, наиболее ясным и ярким графическим выражением этой идеи является давно известное изображение из кодекса Борджиа, где Миктлантекутли и Кецалькоатль стоят, отвернувшись друг от друга, но соприкасаясь спинами (см. фото 9).

К сожалению, широкая известность этого удивительного изображения не привела, как я убедился, к полному его пониманию, что, конечно, удивительно. Но как было его понять, не отбрасывая мистического плана и не ища объяснений в природе?…

Даже обыкновенно весьма проницательная в своих комментариях Лоретта Сежурне не видит здесь всей глубины символики, когда пишет:

"Кодекс Борджиа показывает его [Кецалькоатля] в роли чудотворца, изобразив в паре со скелетом, который он наполняет жизнью. Результатом волшебной операции является сердце, которое выглядывает из-за обнаженных ребер" 16 -.

Да, биохимия – волшебство. Но не об этом здесь речь, что очевидно при толковании рисунков с этими богами на других страницах кодекса. Ближе к истине был предшественник Сежурне, блестящий эрудит Зелер, но и он остался во властистереотипа: "Они представляют два аспекта существования, жизнь и смерть". Тут он мало что объяснил, но далее развил свою мысль: "Я думаю, что в таком представлении жизни и смерти следует усматривать прежде всего божественную потенцию, овеществлением которой была жизнь, либо смерть, умирание и воскрешение" |7.

Я и не сомневался, что создатели кодекса вложили в этот рисунок не столь избитый, вульгаризованный смысл. Были все основания считать, что речь здесь идет не столько о рождении и смерти, сколько о попытке выразить мысль о том, что мир неживой и живой образуют единое целое, что эти миры являются двумя составляющими одной и той же исходной субстанции, двумя принимаемыми ею формами.

Здесь следует заметить: если я хотел, чтобы мое толкование не только соответствовало рисунку, но и чтобы под ним мог подписаться любой биолог, требовалось выяснить некий особый аспект жизни. Жизнь не переходит в смерть, и смерть не переходит в жизнь. Омейокан не впадает в Миктлан, как и Миктлан не впадает в Омейокан. Протекает по этим двум сферам и связывает их одна и та же созидающая их материя.

По сути, само возникновение жизни на Земле было событием, которое произошло только один раз, около четырех миллиардов лет назад, и с тех пор больше не повторялось! Единожды возникшие репликаторы, именуемые генами, дошли до наших дней. Они совершенствуются, приспосабливаются, но по-прежнему остаются потомками тех, которые возникли единожды в незапамятные времена. Они по-прежнему созидают и обновляют древнейшую живую субстанцию, обеспечивают возрастание ее массы, черпая для этого материю и энергию из неоживленного мира, возвращая ему продукты своего распада и отбирая их для нового использования. Одним словом, биомасса есть нечто постоянное и – независимо от условий обмена – обособленное. Она – живая капля на мертвой коре Земли. Для древних мексиканцев она была Омейоканом, опирающимся на ложе Миктлана, или Кецалькоатлем, упирающимся спиной в спину Миктлантекутли.

Граница между живым и неживым, обозначенная в природе пленкою – а формы внеклеточной субстанции нам неизвестны, – преодолима для материи и энергии. Проникая внутрь клеток, они включаются в процесс развития жизни и обретают свойства, присущие жизни. Будучи удалены за пределы клетки, они теряют эти свойства, снова становятся мертвыми. Внутри неживой материи – хотя один раз это все же случилось – жизнь на Земле не возникает. Поэтому Кецалькоатль не мог оживить скелет иначе, как только приняв его в себя.- И единственно возможная форма "воскрешения" есть частичное возвращение отмершей и уже неорганической материи в живые организмы.

Понимая это, создатель рисунка в двух мистических фигурах показал Жизнь и Смерть, снабдив их тем единственным, что их объединяет, – генами: только они до сих пор позволяли неживой материи в определенном химическом состоянии переходить в живое.

И у Кецалькоатля и у Миктлантекутли бедра украшены удваивающимися лентами, которые помечены узкой и широкой полосками, и то же – на жезлах, которые держат боги.

Боги срослись спинами, как сиамские близнецы, поскольку один другому органически необходимы. Мертвый может частично жить только в теле живого. Живой не может жить, если не питается частично веществом мертвого. Оба произошли от одной материи – вещества, перетекающего в обе стороны: по сторону смерти.оно рассеянно, по сторону жизни – соединено в недолговечное существо, хрупкую структуру, которая быстро рассыпается и снова опадает в Миктлан…

Я считал, что все, что мне до сих пор удалось прочесть в древних рисованных книгах, должно здорово помочь пониманию пока неясной символики других памятников Мексики. Поэтому я не мог воспротивиться искушению приступить к толкованию одной из известнейших ацтекских каменных скульптур того времени (см. фото 10): Матери Богов и Людей, – Госпожи Звезд и Луны – богини