Борода почти до пояса. Блестит голое темя. Шестьюдесятью годами нелегкой жизни согнута спина. Но глаза, окруженные лучиками морщин, еще светятся по-молодому, хитровато и настороженно ощупывают людей.

Это — Отец, представитель старшего поколения в отряде Чеверева. Однажды он появился в деревне, где стоял отряд, со старой охотничьей винтовкой за плечами и с тех пор делит с чеверевцами тяжкую боевую страду.

— Ты бы, Отец, пожалел себя. Пусть молодые повоюют. А твое дело на печи лежать да кости греть, — попробовал пошутить как-то Васька Сутин, отрядный балагур.

На первый раз старик промолчал. А когда Сутин пристал к нему снова, сгреб его, не говоря лишнего слова, в охапку и через раскрытое окно выбросил из избы.

Узнав ближе старика, бойцы полюбили его. А старик сразу же выделил Данилку Чиркова — то ли за душевное тепло, на которое так щедр был Молодой боец, то ли за смелость, а скорее всего потому, что почувствовал в нем родственную душу охотника, жадную к странствиям и опасности.

Зная о привязанности Данилки к Отцу, Чеверев часто отправлял их в разведку вдвоем. Но на этот раз Чирков должен был пойти на выполнение задания один. Путь предстоял долгий, трудный, и командир решил, что он будет не под силу старику.

Прослышав об этом, Отец пришел к командиру, снял шапку.

— Ты чего шапку снял? Не перед барином стоишь, одень! — прикрикнул на него Чеверев.

Старик продолжал стоять с шапкой в руках.

— Обижаешь, товарищ командир. Коли не нужен в отряде, прямо скажи, я уйду.

— Кто сказал, «не нужен»? — повысил голос Чеверев. — Не по летам горяч, Отец, как бы не влопался. — И, заглянув в глаза ему, добавил — Злобу-то свою спрячь, не кипятись, разведчику не положено. Не то сорвешься где не надо, провалишься.

— Земля-то, чай, везде твердая, выдержит. Не провалюсь, — надевая шапку, уже веселее отвечал Отец.

— Препятствовать не буду. Если настаиваешь, можешь идти с Чирковым, — разрешил командир.

В эту разведку собирались особенно старательно. Чистили сапоги и одежду. Данилка побрился перед осколком зеркала. А старик долго расчесывал металлическим гребешком бороду. Попрощавшись с товарищами, ушли пыльной проселочной дорогой — спокойно, неторопливо, будто отправлялись в город на воскресный базар.

Давно уже не был Данилка в городе. После деревни с ее ветхими домиками и единственной грязной улицей Бирск показался ему многолюдным, шумным. Восседая гордо на пролетках, проезжали мимо офицеры, мелькали тут и там сытые, самодовольные лица нынешних хозяев города — лавочников, купцов, чиновников. Глядя на них, Данилка думал: «Скоро собьем с вас спесь. Конец вашему царствию пришел».

Выработав еще в пути план действий, разведчики наскоро попрощались у церкви. Условились встретиться здесь же утром следующего дня.

Данилка смешался с уличной толпой. Он бродил по центру города, глазея по сторонам, останавливаясь перед витринами магазинов. С виду он походил на деревенского парня, растерявшегося в непривычной сутолоке города.

Заглянув в зеркало, вывешенное у парикмахерской, и увидев в нем лицо простоватого, неотесанного сельского увальня, он остался доволен. Чтобы не обращать на себя внимания, лучше всего прикинуться дурачком. Данилка знал это по опыту. Заходя в лавки, прицениваясь к хомутам, ведрам, граблям и прочему москательно-скобяному товару, за которым обычно приезжают крестьяне в город, он все больше входил в роль. Он даже начал говорить не так, как обычно, а глуше и как бы проглатывая слова. В лавке кланялся и терпеливо ждал, пока хозяин обратит на него внимание. В общем, всем своим видом являл смирение и простодушную угодливость. По тому, как покровительственно и нагловато разговаривали с ним приказчики в лавках, Данилка видел — верят. Это наполняло его озорным весельем, желанием «отчебучить» что-нибудь, поиздеваться над надутыми спесивыми хозяйчиками и их челядью. Но тут же он останавливал себя — не время, нельзя.

На базаре Чирков выбрал чайную почище, сел за свободный столик и заказал себе чаю, баранок. То и дело звенел колокольчик на двери, и в чайную входили возбужденные базарной толчеей люди. Расторговавшиеся крестьяне заказывали холодец, селедку, вынимали принесенную с собой водку. Владельцы лавок разворачивали узелки со всякой снедью, припасенной дома, и долго, отдуваясь, пили чай. По углам жалась базарная голь. Среди этого пестрого люда были, и солдаты «народной армии» в новеньких гимнастерках, сбывающие в базарных рядах краденое обмундирование и мыло. Они устраивались за столиками шумными компаниями и тут же пропивали выручку.

По соседству с Чирковым расположились три артиллериста. Знакомство состоялось быстро. Не прошло и нескольких минут, как Данилка со своим чайником перекочевал за соседний столик.

Расспросив Данилку, кто он и откуда, солдаты стали уговаривать его записаться в армию.

— Ты, парень, дурак, вот кто ты, — напирал на него сосед справа, артиллерист с веснушчатым круглым, бабьим, лицом. — Иди к нам, сыт, одет будешь. Теперь знаешь какое время? Возле земли не проживешь. Вот стану я к тебе на постой, ты меня корми, пои да скажи спасибо, что с твоей женой спать не лег. Потому что кто я такой? Я — солдат. Понял? То-то. Не зевай.

Данилка запивал баранки чаем, почтительно внимал откровениям подвыпивших артиллеристов и время от времени спрашивал:

— А кормят у вас хорошо? Гимнастерки, что же, насовсем получаете?

Артиллеристы подсмеивались над ним:

— Эх, простота!

— Смотри, — тыкал ему в нос гимнастерку сосед. — Сукно. Не то что на тебе. Тебе хребет гнуть надо, надорвешься, пока заработаешь. Чего зеваешь, иди к нам.

— А возьмут? — нерешительно спрашивал Данилка.

— Возьмут. Иди в штаб. Там добровольцев принимают.

Как бы между прочим, он узнал, какой части артиллеристы, где стоят, давно ли прибыли в город. Проведя в Бирске всего несколько часов, он уже начинал понимать, что опасения Чеверева не напрасны. Белые подбрасывают в город свежие части. Надо попытаться узнать для чего.

— Ты времени не теряй, действуй, вали прямо в штаб, — поощрял его сосед с бабьим лицом.

Выйдя из чайной, Данилка стал разыскивать штаб. Снова он блуждал по городу, но теперь уже с определенной целью: побывать у солдатских казарм. «Случайно» он попадал в расположение артиллерийских батарей, кавалерийского эскадрона и всюду рассказывал о том, что хочет записаться добровольцем в армию, просил совета, расспрашивал, как пройти к штабу. Один прапорщик, видно из интеллигентов, долго пожимал ему руку:

— Молодец! Герой!

А когда Данилка отошел, сказал наблюдавшему с усмешкой всю эту сцену старому служаке-унтеру:

— Вот оно. Встает все-таки матушка Русь.

— Так точно, встает, — вытянувшись, ответил унтер.

Только к концу дня Данилка попал наконец в штаб. У входа в темно-красное кирпичное здание, где раньше размещалась женская гимназия, ему пришлось долго объяснять часовому, для чего он пришел сюда. Наконец солдат внял настойчивым просьбам «добровольца», исколесившего, по его словам, уже весь город в поисках штаба, где он сможет «записаться в армию». Данилка с некоторой робостью переступил порог здания. Впервые он оказывался в самом осином гнезде.

В полутемном коридоре Данилку толкали пробегавшие мимо молоденькие офицеры с озабоченными лицами. Важно прошагал полковник, отвечая на приветствия кивком головы. На секунду Данилка представил себе, что бы произошло, если бы кто-нибудь из этих людей узнал, кто он и для чего сюда пришел. Он старался держаться у стены, соображая, как лучше поступить, чтобы не вызвать подозрений и не слишком обращать на себя внимание. До него доносились обрывки разговоров о каком-то доме, который нужно было освободить для прибывающих в город войск. Данилка задержался около офицеров, Озабоченно обсуждавших эту тему. Очевидно, владелец дома, купец, противился реквизиции. Вдруг Данилка услышал за спиной чей-то голос:

— Эй, сапог, тебе что здесь нужно?

Обернувшись, он увидел маленького, верткого человечка, с темными сверлящими глазками, с темной щеточкой усов под длинном, свисающим носом.

— В армию хочу. Доброволец, ваше благородие.

— Небось дома жрать нечего, добровольна от голодухи сбежал, так?

Данилка промолчал, спокойно глядя в темные глазки офицера, и, когда тот, повернувшись на каблуках, ушел, в сердцах рванул дверь, перед которой стоял. Уже войдя в комнату, подумал: «Э, была не была!»

За столом, прямо перед Данилкой, сидел, согнувшись над бумагами, тучный офицер. Он поднял голову, недоуменно осмотрел вошедшего и, сняв пенсне, недовольно спросил;

— Тебе что здесь нужно?

Выслушав объяснения, вздохнул и, снова сгорбившись над столом, ворчливо бросил:

— Дурак. Работать мешаешь. Пошел вон.

Данилка, пятясь задом и кланяясь, вывалился из комнаты.

Еще некоторое время он толкался по коридорам, ловя обрывки фраз, прислушиваясь к разговорам и словоохотливо объясняя всем, кто его спрашивал, для чего он пришел сюда.

Наконец он очутился в комнате, где высокий худой офицер с маленькой головкой на длинной шее, не глядя на него, быстро спросил:

— Ты кто?

— Я-то? — спросил Данилка.

— Отвечай, не тяни.

— Карпушин. Степан Карпушин.

Офицер почесал ногтем мизинца за ухом:

— А как ты попал сюда?

В голосе офицера Данилке послышалась угроза.

— Из деревни, пешком пришел, — глухо ответил он.

Расставшись с Данилкой, Отец направился к своему односельчанину Федору Пискунову, по прозвищу Пискля. Жил Пискля недалеко от базара в деревянной лачуге, занимался извозным промыслом. У него обычно останавливался Отец, приезжая из деревни в город.

В маленькой комнатушке было тесно, спать гостю приходилось на полу, зато базар рядом — удобно. Да и любил Отец поговорить с Писклей, вспомнить прошлое. В давние годы они вместе мыкали горе в деревне, потом вместе ушли на заработки, работали на строительстве железной дороги. Отец, поругавшись с десятником, запускавшим руку в карман рабочих, вернулся домой. А Пискля еще долго скитался по строительствам, накопил деньжонок, купил лошадь. Хотелось ему завести извозный промысел, разбогатеть. Но вот уже поседела борода у Пискли, а владеет он пока одним худосочным мерином да громоздкой неприглядной пролеткой на непомерно больших колесах. Отец, издавна не сочувствовавший стремлению Пискли выйти в люди, что на языке его друга означало разбогатеть, подшучивал над ним:

— Эх ты, Илья-пророк. На такой колеснице, как у тебя, далеко не уедешь. Разве это колесница? Это же похоронные дроги.

Пискля не обижался:

— Ничего, я тебя еще на «дутиках» прокачу.

«Дутики» — пролетка на дутых шинах — издавна была его заветной мечтой.

В то время, когда Отец входил во двор, Пискля запрягал своего Воронка. Сегодня он задержался с выездом. Всю ночь его гоняла по городу кутившая компания, вернулся он домой лишь под утро, не выспался да к тому же мало получил от кутивших офицеров «на чай». Пискля был не в духе, но, увидев Отца, радостно улыбнулся, шагнул ему навстречу:

— Ба-а! Сам Пономарь пожаловал. Сколько лет, сколько зим!

Фамилия Отца была Пономарев. Отсюда и прозвище, полученное им еще в детстве.

— Непрошеный гость хуже татарина, так, что ли, Федя? — спросил Отец.

— Что ты, что ты! Ну, здорово, Пономарчик!

Подолом рубахи Пискля вытер губы. Две

седые бороды прилипли друг к другу.

— Здорово, здорово, Пискунчик, — отвечал Отец. — Ну, как живешь? Все на своих дрогах возишь?

— Вожу. Что ж делать? А ты как?

— Да плохо. Лошаденку-то мою — ау, солдаты забрали. Вот пришлось в город ехать. Хочу поискать да похлопотать, чтоб вернули.

— Да хоть и найдешь, так не вернут, — сразу помрачнев, сказал Пискля. — Пиши пропало. Эх ты, туда их в качель, заберут, пожалуй, и мою. Чувствую, что к тому идет. Но-о-о, ты…

И он ударил Воронка, вымещая на нем свою досаду и злость. Заберут у Пискли Воронка — ему хоть по миру иди. Воронок обиженно мотнул головой, шарахнулся из оглобель и скрылся в конюшне.

Отец даже другу не решался сказать об истинной цели приезда в город. Наскоро перекусив, он ушел из дома, сказав, что отправляется на поиски пропавшей лошади.

— Какой части, милый? — спрашивал старик у солдат, попадавшихся ему на пути.

— Тебе, отец, зачем знать, какой я части?

— Да вот, милый, лошаденку-то у меня увели из ваших, служивые. Ну, я ее и разыскиваю. Говорили мне, в какой части надо искать, да я запамятовал. Память-то слаба стала. Вот ты скажи, какая у тебя часть, может, я и вспомню, может, она самая и есть.

Внешность Отца как нельзя более подходила к роли крестьянина, потерявшего единственную кормилицу — лошадь. Его седая борода, рваный пиджак и сношенные сапоги внушали доверие и жалость. Солдаты, в большинстве из крестьян, старались помочь старику советом. Они и называли номер части, и рассказывали, как ее найти.

— Бог тебя спасет, родимый! — благодарил Отец за советы и, постукивая палкой, шел по указанным адресам.

Порой ему хотелось отшвырнуть палку, пуститься бежать, как бывало бегал он в прошлые приезды сюда. Но он сдерживал себя, покряхтывая, мерил улицу за улицей стариковским шагом. Натыкаясь на офицеров, прятал за кустистыми бровями дерзкие глаза.

К вечеру на улицы города высыпали люди. Мимо Отца двигалась сытая толпа. Сзади послышалась чужеземная речь. Кто-то сильной рукой отстранил его с дороги, и мимо, врезаясь в толпу, прошли два иностранных офицера в мундирах, обхватывавших фигуру в талии, в нерусского образца фуражках на голове. В руках офицеры держали тоненькие стеки.

«Чехи, — определил Отец. — Вишь, с кнутиками ходят». Старик прибавил шагу. Он не мог оторвать глаз от розовых бритых затылков офицеров, расталкивающих толпу впереди него.

Ненависть, которую сегодня весь день прятал и усмирял старик, словно заворочалась в груди. Ему непреодолимо захотелось заглянуть в глаза этим двум чужеземным пришельцам, чувствующим себя здесь как дома. В эту минуту Отец забыл и Чеверева, и Данилку, и советы их соблюдать осторожность. Он выпрямился и пошел за офицерами, крепко припечатывая шаг палкой. «Ох, гады, смотри, шеи разъели, нечисть проклятая!» — думал старик.

Офицеры свернули к двухэтажному дому и встали у ворот. Мимо них жирными утками проплыла стайка барышень — похоже, купеческих дочек. Офицеры проводили их внимательным долгим взглядом, о чем-то громко переговариваясь.

— Вишь, сколько похоти в глазищах. Кобели! — бормотал в бороду Отец. Он остановился напротив офицеров и в упор их рассматривал.

В вечерней толпе фигура рослого старика с окладистой бородой бросалась в глаза. Один из иностранцев, косо посмотрев на него, сказал что-то своему товарищу, затем, протянув руку к старику, показал ему: убирайся, мол, отсюда вон. В эту секунду полный ненависти взгляд старика скрестился со взглядом офицера.

— Своей нечисти мало, так еще вы пожаловали, — громко сказал Отец.

Не думал он, что чехи поймут его. Увидев побледневшее лицо офицера, Отец спохватился, но было уже поздно. Похлестывая стеком по голенищу, офицер подошел к нему, затянулся папиросой и, выдохнув дым в лицо старику, вдруг схватил его за бороду и дернул вниз. Поневоле Отец отвесил ему поклон.

В мгновенно собравшейся толпе кто-то захохотал. Дрожа от гнева, Отец, словно сквозь пелену, видел перед собой расплывающееся в довольной улыбке бритое щекастое лицо офицера. Подняв двумя руками палку, он с силой опустил ее на это лицо. Раздался женский визг. Кто-то радостно крикнул:

— Так его и надо!

На Отца навалились какие-то штатские, военные, вырвали палку, скрутили руки. Подошел второй офицер-чех и, размахнувшись стеком, полоснул его по лицу.

Если бы знал Данилка, что происходит с Отцом, не шатался бы он по коридорам штаба, не стоял бы с простоватым видом перед офицерами, бросился бы со всех ног на улицу, чтобы вызволить старика из беды.

Старика Пономарева Данилка любил по-своему, не как другие в отряде. Он никому не признался бы в этом, считая, что не время сейчас говорить о каких-то личных чувствах и переживаниях, но дело в том, что старик не только своим внешним видом, но и манерой держаться, сочетанием строгости и даже суровости с душевной мягкостью и теплом в отношениях с людьми напоминал ему отца.

Данилка рано лишился отца. С тех пор в его памяти часто всплывало темнокожее худое лицо, черная борода, большие руки, ласково трепавшие иногда Данилку по голове. Отец был молчалив, замкнут. Мать рассказывала, что в молодости он был песенником, заводилой сельских вечеринок и игр. Но Данилка уже не увидал таким отца. Нужда рано сломила его. В первые годы после женитьбы он попытался выбиться из нищеты, брался за любую работу, хотел сколотить деньжонок, подправить старую, покосившуюся избу, купить корову и лошадь, — словом, стать хозяином. Но сколько он ни батрачил на сельских кулаков, нанимаясь к ним то в конюхи, то на сенокос, то на уборку хлеба, вырваться из нужды не смог. Как-то отец снял в аренду клочок земли. С великой надеждой он вспахал и засеял эту землю. Засуха побила весь урожай. Данилка помнил, каким потемневшим, словно состарившимся, вернулся однажды отец с поля. Он долго сидел на лавке, подперев голову руками, а Данилка издали с непонятной ему самому тревогой следил за отцом, впервые боясь подойти к нему.

В это лето кончилось Данилкино детство. У отца нечем было расплатиться за арендованную землю. Пришлось матери наняться в прачки к барину, а Данилка пошел на заработки: копал вместе с отцом колодцы в соседней деревне, был погонщиком лошадей у молотилки, пас коров.

Сверстники Данилки еще особенно не задумывались, как достаются хлеб и щи, которые выставляет мать на стол, а Данилка уже хорошо знал им цену. С гордостью он приносил домой заработанные медяки и отдавал отцу. Тот брал их, словно стесняясь немного, и, положив руку на голову сына, говорил:

— Смотри, мать, вот и кормилец подрос.

В школе Данилка проучился всего одну зиму: не в чем было ходить, пришлось бросить учение. Уже юношей он сам овладел грамотой, пристрастился к чтению, хорошо писал. А детские годы ушли на непосильный труд. Однажды голод даже выгнал Данилку за милостыней.

В тех местах, где он жил, это называлось «ходить в куски».

Когда мальчик немного подрос, отец отвез его в город, где работал у богатого купца в приказчиках его дальний родственник дядя Степан. Для своих родственников из деревни дядя Степан всегда служил примером преуспевающего человека. В городе у него был маленький домик, заставленный комодами, шкафами, фикусами. На окнах висели клетки с певчими птицами. Дядя Степан был бездетный и больше всего на свете любил птиц. Пока отец, горбясь на стуле, рассказывал ему о своих злоключениях и о деревенских новостях, он чистил клетки, потом важно уселся на стул и, строго посмотрев на Данилку, стоявшего у двери, подозвал:

— Ну-ка, пострел, пойди сюда.

Данилка видел, как робеет отец перед дядей Степаном, говорит каким-то глухим голосом, старается держаться в углах комнаты, где поменьше света, горбится, прячет под стол свои изношенные сапоги, и ему было обидно за отца. Он хмуро смотрел на родственника, восседавшего под своими клетками, и, когда тот подозвал его, подошел нехотя, опустив голову. Дядя Степан взял пальцем его за подбородок, поднял опущенную голову, строго заглянул в глаза:

— А ты, постреленок, не смотри зверем. Старших уважай. — Твердый палец больно впивался в Данилкин подбородок.

Так началась для него новая жизнь. Прощаясь, отец наказывал слушаться дядю Степана, ходить с ним в церковь.

— Может, в люди выйдешь. Смотри, как дядя Степан живет. Тоже, можно сказать, на пустом месте начал. Будешь трудиться — и ты достигнешь.

И отец тяжело вздыхал, виновато топтался перед Данилкой, гладил его по голове.

На следующий день дядя Степан отвел Данилку в большой магазин, где торговали фуражом и хлебом и отдал «в мальчики». Данилка должен был обслуживать покупателей, носить тяжелые мешки, подметать огромное полутемное помещение магазина. Набегавшись за день, он к вечеру сваливался замертво и сразу же засыпал. Спал он в темной каморке, рядом с комнатой для приказчиков, где стояло девять кроватей. Случалось, что вечером подгулявшие приказчики поднимали его с постели, посылали в магазин за водкой. Первое время Данилка безропотно все выполнял, бегал и днем, и вечером в магазин, старался всем угодить. Но однажды, заболев, он не смог встать, когда за ним вечером пришел старший приказчик. Высокий детина с лохматой головой больно отодрал его за ухо. Данилка всю ночь проплакал от обиды и боли. А когда снова настал вечер и снова нужно было бежать за водкой, Данилка наотрез отказался.

— Ах, пащенок, ну попомнишь же ты меня! — пригрозил ему старший приказчик.

С тех пор он часто награждал Данилку подзатыльниками или, пребольно стиснув ухо, приговаривал:

— У-у, пащенок, старших уважай.

Данилка видел, как приказчики пьют, обмеривают покупателей, норовят обмануть друг друга; как они лебезят перед хозяином, а за спиной поносят его, ловко обкрадывают и хозяин, чувствуя это, ненавидит их. Как же после этого уважать этих людей, хоть они и старшие?

Обида и злость накипали в Данилкиной душе. Но когда приехал отец и Данилка бросился к нему, стал жаловаться на свою жизнь, тот только вздохнул:

— Терпи, брат.

Никогда больше Данилка уже не жаловался отцу. Он понял, что никто не заступится за него: ни придавленный нищетой отец, ни мать, ни равнодушный ко всему, кроме собственного благополучия, дядя Степан. Нет, не на кого было рассчитывать Данилке, кроме как на самого себя.

Летом Данилка все-таки сбежал из лавки. Несколько месяцев он колесил по России, подносил багаж богатым пассажирам на железнодорожных станциях, на пристанях. Потом в Нижнем Новгороде поступил в лавку к хлеботорговцу Извольскому. Сообщил домой о себе, чтобы успокоить родных. Долгое время не было ответа. Наконец пришло письмо, и он узнал, что произошло дома в его отсутствие.

Отец, пристрастившийся к вину, запил. Не вытерпев нужды, он повесился — «удавился», как писал под диктовку матери кум Матвей.

В то лето, когда не стало отца, Данилке исполнилось четырнадцать лет.

Он вернулся на родину, в Топорнино, поступил на лесопильный завод кочегаром. Но работа оказалась не под силу. Помыкавшись дома, он снова пустился в странствия. Объездил пол России, многое повидал и испытал. И чем старше становился, тем чаще вспоминал отца, думал о его незадачливой судьбе. С годами боль не утихала, а становилась острее.

Может быть, потому, что молчаливый, угрюмый с виду старик, появившийся в чеверевском отряде, чем-то напомнил ему отца, а может быть, и потому, что Данилка ощутил почти родственное тепло, с каким относился к нему Пономарев, он привязался всей душой к старику. Ему доставляло особую радость раздобыть для него табак, сварить картошку и пригласить к столу, отправиться с ним в лес на охоту или вместе пойти в разведку: эти походы особенна сближали.

В разведке Данилка, более опытный, ловкий, быстро соображающий, брал на себя самую трудную часть задачи. Зная вспыльчивый характер Отца, он старался не оставлять его одного, если старику предстояла встреча с врагом.

Но на этот раз, когда на улице Бирска шумная толпа окружила Отца, Данилки не было рядом.

В эту минуту он стоял в одной из комнат штаба, стараясь не выдать себя каким-нибудь неосторожным, случайным словом. Данилка чувствовал, как опасность черной тучей нависает над ним.

Тощий офицер внимательно просмотрел документы, предъявленные ему Данилкой. Это были подлинные документы на имя Степана Карпушина, одного из чеверевских боевиков, погибшего недавно в бою. Нехотя, словно сомневаясь в чем-то, возвратил их Данилке.

Чирков не мог знать, что подозрительность контрразведчика объясняется прежде всего тем, что сегодня утром он получил циркуляр, предупреждающий, что под видом добровольцев в армию и тыл белых красными засылаются лазутчики и диверсанты. Циркуляр предписывал особо тщательно проверять добровольцев, если окажутся такие, и при малейшем подозрении сажать их под арест.

В другом случае контрразведчик не стал бы тратить время на Данилку. Но полученные им распоряжения заставляли быть внимательнее. Тем более что малый, переминавшийся перед ним с видом глуповатой простоты, определенно, ыл не так-то уж прост и глуп.

Офицер попытался вызвать Данилку на разговор. Расспросив о деревне, где тот жил, и даже о том, нет ли у него невесты, которую жаль ведь бросить, он неожиданно в упор спросил:

— А зачем к нам пожаловал? Красные ведь помещиков грабят, землю обещают дать, а у нас вместо земли — вот! — и офицер поднес к носу Данилки шиш.

В первое мгновение Данилка даже опешил. Минуту назад беседа текла мирно, чуть ли не дружески. И вдруг эти злобные, сверлящие его глаза и нарочито грубый жест. Но он тут же понял игру, которую вел с ним офицер. Усыпить внимание, затем резким толчком вывести из равновесия, заставить в запальчивости забыть об осторожности — это был обычный прием белых контрразведчиков, и Данилка уже был с ним знаком.

Он терпеливо выждал, пока шиш, сложенный из холеных офицерских пальцев, уберут из-под его носа. Он даже не улыбнулся и не попытался отстраниться от руки офицера, будто все происходящее нисколько не удивляло и не смущало его. Малейшее непродуманное движение или слово могло- повести к провалу. Данилка с туповатым видом смотрел на офицера, потом, вдруг оживившись, словно осененный какой-то мыслью, сказал:

— А говорят, как белые придут, так всех кто у помещиков землю брал, на суку вздернут. Верно это аль нет?

— Определенно, вздернем.

— Ну вот… А я почему сюда пришел? Приехал в деревню Ванька Терехин, тети Насти сын, тоже у вас, у белых, может, знаете его? Говорил, что сукно дадут, кто добровольно идет, оденут, обуют. Вот, — Данилка показал вытертую полу пиджака, — пообносился.

Офицер, выслушав это признание, сердито отвернулся. Подумав, громко крикнул:

— Сидоренко!

В комнату тотчас вошел солдат, обшарил Данилку плутоватыми глазами, равнодушна отвернулся.

— Вот отведи этого, — офицер кивком головы показал на Данилку, — на Николаевскую, сдай лично Гусельникову, скажи, что доброволец, жаждет подвигов, так что пусть сразу же идет в дело. С первым же отрядом. А пока держать в казарме, в город не выпускать. Понял? — спросил офицер.

Сидоренко уже с большим интересом посмотрел на Данилку.

— А чего же не понять? Понял, так точно. Ну, пошли.

Чирков с облегчением переступил порог комнаты, чувствуя на своей спине офицерский взгляд.

Замысел контрразведчика разгадать было нетрудно. Прямых оснований для ареста нет, можно только провозиться зря. Но и выпускать из своих рук подозрительного малого — ох до чего не хочется. Вот для таких тонких ситуаций и существует Гусельников. Ему только намекни, а уж он сделает все как надо. Подставит, например, под пулю в первом же бою — и делу конец.

Но эта отдаленная перспектива не слишком волновала сейчас Чиркова. Он не сомневался, что сумеет обвести своего конвоира и вырваться на волю. Как? Это покажет будущее. Но он твердо знал, что должен уйти от него.

Из всего, что Чирков успел узнать сегодня в городе, у него складывалось твердое убеждение: белые стягивают войска, готовят какую- то крупную операцию. Может быть, еще раз попытаются выкурить чеверевцев из их гнезда.

Именно этого и опасался Чеверев. Для того и послал разведчиков в город: чтобы точно знать обстановку и в случае нужды заранее приготовиться к встрече с врагом.

Уже стемнело, когда Данилка в сопровождении Сидоренко вышел на улицу. Над городом низко нависали облака, дул ветер, поднимая с мостовой и с тротуаров пыль.

Сидоренко шел рядом, тоже посматривая по сторонам. Очевидно, он не спешил на Николаевскую к Гусельникову, радуясь возможности пройтись по городу. Он искоса то и дело поглядывал на Данилку и наконец спросил:

— Куришь?

Данилка поспешно вытащил из кармана пачку папирос, предусмотрительно купленную сегодня на рынке.

— Ишь ты, папиросы, — небрежно проговорил Сидоренко. Желтыми от махорочного дыма пальцами он вытащил из пачки две штуки: одну положил в карман гимнастерки, другую закурил.

— Да вы себе все оставьте, — предложил Данилка.

Сидоренко повертел пачку в руках, нехотя отдал Данилке:

— На, бери. Знай мою доброту. Идем.

Но, не пройдя и нескольких шагов, он снова остановился у магазина, заглянул внутрь, потоптался в нерешительности. Затем, не устояв, вошел внутрь, пригласив знаком Данилку следовать за собой. В магазине хозяин, маленький круглый человечек, встретил Сидоренко, как старого знакомого. Оба о чем-то пошептались в стороне. Потом Сидоренко долго рассматривал блестящую цепочку для часов, поторговавшись, купил ее и спрятал в карман, предварительно бережно завернув в платок.

Сделав эту покупку, Сидоренко явно повеселел. В следующий магазин он зашел уже без колебаний, и Данилка охотно последовал за ним. Здесь Сидоренко стал примерять сапоги, и Данилка тоже попросил себе пару сапог, натянул их и, приценившись, стал ожесточенно торговаться с приказчиком.

Сидоренко, с интересом наблюдавший, как бойко Данилка торгуется, вмешался:

— Ты чего рядишься? Все равно денег нет.

— Почему нет? — обидчиво возразил Данилка. — У кого и нет, а у меня завсегда есть.

— Может, и есть. Только для чего тебе сапоги? Гусельников выдаст новые. Или хочешь взять в запас?

— Да нет, какой запас. — Данилка улыбнулся. — Это я так, по привычке. Для меня поторговаться — все равно что в баню сходить. Люблю — страсть!

Как и ожидал Данилка, это заявление Сидоренко выслушал с явным сочувствием. Бывалому, лет за тридцать, солдату с плутоватыми, быстрыми глазами нравилась коммерческая жилка в людях. Он почувствовал в своем подопечном родную душу и, выйдя из магазина, уже напрямик спросил:

— Значит, при деньгах?

Чирков ответил деловито:

— Да есть немного. По нынешнему временибез денег только глупый будет.

— Что верно, то верно, — охотно согласился Сидоренко.

— Вот я в деревне накупил гусей, здесь продам, да с прибылью. Вот я и при деньгах. Так?

— Так-то так. А гуси-то твои где? — недоверчиво спросил конвоир.

— На базаре дядька один из нашей деревни, расторгует. Сообразительный мужик — сила! В город возьмет рубль, а обратно три везет.

— Это подходяще. — Затем, помолчав, спросил задумчиво — Значит, оборот делаешь?

— А как же. По нынешнему времени деньги в оборот надо пускать. Конечно, кто коммерцию понимает.

— А ведь плакала твоя коммерция, — сказал Сидоренко.

— Это как? — встрепенулся Чирков.

— А вот так. Дядька твой на базаре расторгуется и уедет к себе в деревню. А ты тем временем будешь у Гусельникова в казарме сидеть.

Данилка примолк.

— Да нет, так нельзя. Никак нельзя. Это что же… — наконец сокрушенно выдавил он из себя.

Договориться с Сидоренко, как и думал Данилка, не составило труда. Условились, что сходят сейчас на базар, отыщут дядьку, который должен поджидать Данилку в чайной, возьмут у него деньги.

Сидоренко как бы между прочим сказал:

— В казарме тебя все равно обчистят за милую душу.

— Меня-то? Ну нет, не обчистят! — уверенно возразил Данилка.

— Да ты Гусельникова не знаешь. Оберут — и не пикнешь. Здесь, парень, ухо востро надо держать. Вокруг такие волки — загрызут!

— Что же делать? — уже немного растерянно спросил Данилка.

Покладистый конвоир покровительственно улыбнулся:

— Ладно. На первый случай помогу. Деньги пускай у меня хранятся, а, когда пообживешься, поймешь что к чему, тогда и возьмешь. Вот так.

Данилка, как нельзя более довольный развитием событий, едва удержался, чтобы не выдать радости. Неохотно и хмуро, как и подобало в подобном случае, спросил:

— А расписку дашь? — но тут же, заметив недовольство конвоира, поправился — Это я так… Вижу, что не обманешь.

«Эх, кажется, пересолил», — с тревогой подумал Данилка. Сейчас все зависело от того, удастся ли ему заманить конвоира на базар.

Но Сидоренко, далекий от подозрений, видимо, целиком был поглощен предстоящей операцией. И в свою очередь беспокоился, как бы Данилка не передумал и не отказался передать ему деньги.

Все дальнейшее произошло очень быстро. Торопливо обойдя уже опустевшие базарные ряды, Чирков в сопровождении конвоира направился в чайную. Пока он с озабоченным видом осматривал набитую людьми чайную, Сидоренко, действительно встревоженный, приговаривал:

— Эх, парень, плакали твои денежки. Уехал твой компаньон. Как пить дать.

— Что значит — уехал? — кипятился Данилка. — Э, нет. Да я, знаешь, я его из-под земли достану. Нет, брат, от меня не уйдешь.

Убедившись, что здесь нет того, кто им нужен, пошли через площадь во вторую чайную, светившуюся окнами издалека. Здесь Данилка сидел сегодня днем с солдатами. Отсюда он и хотел бежать.

В этой чайной Данилка бывал не раз и в прошлые приезды в город. Он знал, что из большой комнаты, где сидят посетители за столиками и пьют чай, можно пройти через черный вход во двор, а оттуда, перемахнув через невысокий забор, выбраться в темный кривой переулок. А там… Радостное чувство свободы на секунду захлестнуло его.

Войдя в чайную, Чирков, выражая всем своим видом растерянность и беспокойство, осмотрел сидящих за столиками. Затем, обернувшись к Сидоренко, смятенно пробормотал: «Он, наверное, там, у хозяина» — и, не дождавшись ответа, ринулся через комнату, чуть не сбив полового с подносом. Через минуту он уже был во дворе, легко перемахнул через забор. Темный и узкий переулок пахнул на него яблоневым сладким запахом. Вокруг были сады.

Пробежав с версту, Данилка свернул на улицу, такую же безлюдную и темную. Попетляв так часа два, он залез в большой сад на окраине города и крепко проспал под раскидистой яблоней до утра.

Ранним утром Данилка уже вертелся у церкви, где договорился встретиться с Отцом. Стараясь затеряться среди нищих, старушек и прочего убогого люда, пришедшего к заутрене, он нетерпеливо поглядывал по сторонам, надеясь издали увидеть приметную фигуру Отца. Ему не терпелось поскорее выбраться из города, оказаться подальше от контрразведки, тощего офицера с маленькой головкой и обманутого Сидоренко, рыскающего, наверное, сейчас где-нибудь неподалеку в поисках беглеца. Нужно было как можно скорее попасть в отряд, рассказать Чевереву обо всем, что удалось узнать. При мысли об этом Данилка начинал ругать Отца. Где он мог задержаться? Прошло еще некоторое время, и Данилка уже с беспокойством думал о старике.

Прождав час, он решил перейти с многолюдного места у церкви на соседнюю улицу. Оттуда можно было наблюдать за всем, что происходит на площади перед церковью. Там он простоял еще некоторое время, а Отец все не шел.

Рядом с Данилкой, у забора, остановился расклейщик афиш, низкорослый худой человек с большой кистью в руках. Порывшись в сумке, висевшей на боку, вынул небольшой листок и, смазав забор клеем, попытался пришлепнуть его к забору, но ветер вырывал его из рук. Расклейщик в сердцах стукнул по листку ладонью, убедился, что он держится, и пошел дальше Данилка еще из-за его плеча начал читать отпечатанный текст. Тревожное предчувствие сразу же охватило его. Пробежав первые фразы приказа, призывающего население бороться со шпионами красных, Данилка уткнулся взглядом в строки, оповещающие о поимке и расстреле шестидесятилетнего старика, подосланного красными в город. Об этом писалось с возмущением: вот, дескать, до чего дошли большевики, и стариков не щадят, используют для шпионажа. Данилка снова, уже медленнее, прочитал весь приказ. Сомнений не оставалось: здесь говорилось об Отце. К приказу подходили какие-то люди, наскоро пробегали его и шли дальше. Данилку толкали, кто-то заглядывал ему в лицо. Но он не замечал ничего. Не впервые он терял близких людей. Но смерть Отца особенно потрясла его.

Над головой что-то треснуло и с грохотом покатилось, словно чугунный шар по железной крыше. Хлынул дождь. Улицы мгновенно опустели. Данилка вышел на дорогу, по которой вошел вчера с Отцом в город. Попросился на первую попутную телегу. Все это он делал почти механически. Перед глазами стояло заросшее бородой, темнокожее, родное лицо Отца.

Дождь вскоре кончился, ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и подсушило на дороге грязь.

Невдалеке от города навстречу проехала артиллерийская батарея, и за нею прошла рота солдат. К Бирску подходило подкрепление. Возможно, завтра же эти солдаты двинутся по реке Белой, чтобы уничтожить отряд Чеверева — эту «дюртюлинскую язву», как называли чеверевцев в штабе белых.

Теперь как будто уже ничто не могло помешать Данилке добраться до Дюртюлей. Но все же, перехватив взгляд проезжавшего мимо офицера, он соскочил с телеги и углубился в лес. Пожалуй, безопаснее было идти дальше перелесками и оврагами.

На душе у Данилки было невыразимо тяжело. Он вспоминал, как рвался Отец в разведку, как радостно собирался в путь, и упрекал себя за то, что не уберег Отца, отпустил его в город одного. А мог ли он поступить иначе? Снова и снова обдумывал все случившееся. Нет, иначе нельзя было. Он поступил так, как нужно. Но эти мысли не успокаивали.

Пройдя лесом несколько верст, Данилка снова приблизился к дороге и двигался вдоль нее, чтобы сократить путь и скорее попасть в Дюртюли. Поднялся на заросший травой пригорок. Солнце стояло над головой, освещая зеленые поля, лес, блеснувшую вдалеке ленту реки. В траве «митинговали» кузнечики. После всего пережитого Данилке хотелось растянуться на земле, подставить лицо солнцу, полежать в тишине, вдыхая запах перегретой земли и трав.

Он остановился и в эту минуту увидел лежавшего в трех шагах от него солдата в форме народоармейца. Солдат лежал на животе, положив рядом винтовку, и смотрел на Данилку. Несколько секунд Данилка и солдат молча изучали друг друга.

— Эй, малый, — лениво проговорил солдат, — у тебя спички есть?

Данилка вынул из кармана спички, протянул солдату. Тот раскрыл кожаный щегольской портсигар, протянул Данилке:

— Садись, закуривай.

Данилка сел, взял из портсигара папиросу, закурил.

— Бирский сам? — спросил солдат.

— Нет, топорнинский. В Бирск на базар ходил.

Солдат усмехнулся:

— Кто воюет, а кто по базарам ходит…Что ж пустой обратно идешь?

— А что нынче купишь? С нашим кошельком теперь лучше на базар не суйся. Ни к чему подступиться нельзя. Нынче кому жизнь? У кого лавка на базаре, тому и жизнь. Жируют кровососы. А нашему брату, прямо скажу, хана пришла.

Обычно Данилка остерегался пускаться в такие разговоры с незнакомыми людьми.

Кто его знает, что за человек перед ним? Хоть и в солдатской форме, а пойди сразу определи, что под формой скрывается. Но на этот раз он не сдержался, дал выход кипевшей внутри злости.

Солдат, выслушав его, затянулся дымом, помолчал, потом с хрипотцой в голосе сказал:

— Ну и дурак. — Он выпустил дым колечком, молча проследил, как колечко растаяло в воздухе, маленькими глазками с ненавистью посмотрел на Данилку. На его круглом бледном лице проступил румянец. — Чему позавидовал — лавке на базаре. Вот из-за таких, как ты, сволочей вся жизнь перевернулась.

Он приподнялся, сел, смяв окурок, со злостью отшвырнул его в сторону.

— Эх, будь моя воля, всех бы вас, сволочей, передушил.

«Чего его, подлеца, разобрало! — тревожно подумал Данилка. — Пьян он, что ли? Еще драться полезет. Дернул меня черт за язык». Смерив взглядом солдата, его широкие плечи, большие сильные руки, Данилка поднялся, отряхнул штаны, примирительно сказал:

— Ну, я пойду. Засветло домой надо добраться.

— Садись! — приказал солдат.

Данилка сел. Солдат вынул портсигар, взял у Данилки спички, закурил папиросу и положил портсигар вместе со спичками в карман. Уже спокойно сказал:

— Вот такая же, как ты, сволочь папаню моего загубила.

Данилка промолчал.

— Лавку разграбили, папаню насмерть забили. А за что? За что, спрашиваю? — он надвинулся на Данилку. — Позарились на чужое добро. Своего нажить не смогли, лапотники, голь голопузая. Ну, пошел вон!

Данилка встал, отошел на несколько шагов, услышал за спиной:

— Эй, голопузый!

Обернулся. Солдат, положив винтовку к себе на колени и щелкнув затвором, смотрел на него с издевкой:

— Ну, чего стал? Идешь и иди. Ну…

«Выстрелит как пить дать», — решил Данилка. Он спокойно смотрел в глаза солдату, лихорадочно соображая, что делать. Бежать? Самое простое. Но как уйдешь от пули в открытом поле? Так же, как и солдат, он знал, что никто не услышит выстрела, а если и услышит, не обратит внимания. Здесь в последнее время слишком привыкли к стрельбе. Да пилки на судьба, а значит, и судьба отряда, который он должен был предупредить о готовящейся карательной экспедиции, зависела сейчас от человека, сидящего с винтовкой в десяти шагах от него.

— Ты что, парень? — спросил Данилка как можно спокойнее. — Чего балуешь? Этак ненароком и выстрелить можно. Смотри! У нас в деревне тоже так один баловством занимался вроде тебя. А потом возьми да и выстрели. Брата наповал убил. Говорят, на землю брата позарился, да не по его вышло. В тюрьму попал. Так что и ты смотри, как бы не того…

Говоря так, Данилка медленно шел к солдату, зорко следя за малейшим его движением.

Положив винтовку на землю, солдат приподнялся, собираясь встать. В эту секунду Данилка, преодолев прыжком расстояние, отделявшее его от винтовки, наступил на нее ногой. Сильный удар в живот и режущая боль заставили его присесть. Он увидел над собой разъяренное лицо солдата, бросившегося на него.

С детства Данилка не отличался физической силой. В мальчишеских драках он побеждал чаще ловкостью. Но сейчас сознание перенесенных за последний день унижений, боль за Отца, мысли об отряде придали ему силы. Он увертывался от цепких лап, тянущихся к его горлу, слышал хриплое дыхание врага.

То и дело он оказывался на земле, под тяжелым телом, но, вывертываясь ужом, уходил, разрывая кольцо схватывавших его железным обручем рук.

Два человека, тяжело дыша и ругаясь, еще долго катались по траве. И когда наконец один из них встал, второй остался лежать, раскинув руки, обратив к небу свое крупное, со щелками глаз лицо.

Стараясь не смотреть на лицо солдата, Данилка быстро расстегнул на нем нагрудный карман гимнастерки, достал оттуда документы и спрятал в пиджак. Больше всего ему хотелось поскорее отойти от трупа. Он слышал, как гулко стучит в груди сердце. К горлу подступала тошнота.

Захватив винтовку, Данилка спустился с пригорка, полем дошел до ближнего леса. Здесь он, заметив место, закопал винтовку. Все это он делал почти механически.

Ночью добрался Данилка до Дюртюлей, не ожидая утра, разбудил Чеверева, подробно рассказал о разведке в Бирске. Выслушав разведчика, командир тут же стал готовиться к встрече с врагом. Судя по всему, на этот раз белые решили нанести решительный удар по отряду, уничтожить «дюртюлинскую язву», разъедающую белый тыл.

Как выяснилось потом, Чеверев верно оценил обстановку. «Дюртюли должны быть взяты!» — таков был строжайший приказ уфимского штаба белочехов. Из Бирска двинулись на Дюртюли два добровольческих полка, несколько рот чехов, кавалерийский эскадрон. Это воинство было подкреплено артиллерийской батареей. Чеверев мог выставить со своей стороны до двух тысяч штыков.

В ту же ночь, когда пришел Чирков в отряд, закипела работа. Чеверев поднял бойцов, рассказал о данных, полученных разведкой.

— Готовьте, братва, встречу чехам! — предупредил он боевиков.

Мирно спавшее ночное село тут же превратилось в гудящий голосами, потревоженный боевой лагерь. Чеверевцы чистили оружие, готовили к бою единственную пушку, рыли на окраине села окопы. Боевикам помогали крестьяне. Чеверев, объезжая позиции, благодарил рывших окопы бородачей:

— Вот спасибо, отцы! Окопы хорошие. Разобьем здесь чехов.

— А как, товарищ Чеверев, насчет оружия? Винтовочку хоть одну на двоих, — просили его бородачи.

Будь у Чеверева оружие, он смог бы увеличить свой отряд чуть ли не вдвое. Но ни одной свободной винтовки в отряде не было. Чеверев с часу на час ждал пароход из Николо-Березовки, который должен был подбросить давно обещанные командованием 2-й армии винтовки и боеприпасы.

Но случилось так, что чехи, сделав глубокий обход по правому берегу реки Белой, оказались в тылу отряда, захватили стоящий у пристани пароход с оружием для Чеверева и взорвали его. Так неудачно началась для чеверевцев эта встреча с врагом.

В тот же день Чеверев получил посланное с крестьянином письмо от генерала, командовавшего карательной экспедицией белых. Воспитанник военных академий, издеваясь над военной безграмотностью простого рабочего, нигде не учившегося полководческому искусству, писал: «…Уходи или сдавайся в плен. Не сделаешь ни того ни другого — будешь разбит в пух и в прах… Попадешь мне в руки — места живого не оставлю на твоем теле!»

С тем же крестьянином, который принес это послание, Чеверев отослал генералу ответ:

«Генерал! Ты большой чудак и… дурак! Неужели ты думаешь, что я без боя отдам тебе Дюртюли? Нас не застращаешь… Угроз не боюсь. Жду в гости. Чеверев».

После обмена этими «дипломатическими нотами» начался ожесточенный бой за Дюртюли.

Ранним утром 8 августа село было окружено. Главные силы белых наступали вдоль тракта, проходящего через центр Дюртюлей.

Первая атака врага была успешно отбита чеверевцами, засевшими в вырытых накануне окопах. Единственная пушка — Петрушка, как ласково называли ее боевики, — вела меткий огонь по наступающим цепям. К исходу дня поле перед окопами было усеяно трупами противника. Но и в отряде были большие потери. Вот когда нужен был резерв, для которого вез оружие захваченный чехами пароход.

На следующий день белые перестроили боевые порядки, собрали ударный кулак, ввели в бой свежую часть. Наступали пятью цепями. Сзади, угрожая расстрелом тем, кто побежит, шли чехи. Атака следовала за атакой. Противник хотел любой ценой выбить чеверевцев из окопов. Но в середине дня поредевшие ряды чеверевцев неожиданно поднялись в контратаку. Боевиков вел пылкий и беззаветно храбрый Хохрин. Натиск был настолько силен, что белые отступили до деревни Иванеево. Этот успех сильно приободрил чеверевцев.

Данилка Чирков, ни на час не покидавший окопов, участвовал в хохринском броске, занимал оставленное врагом Иванеево. Здесь он столкнулся с раненным в плечо Чеверевым. Командир, увидев Данилку, бросился к нему:

— Давай на левый фланг. Передай Басынину, чтобы шел к нам сюда на помощь.

Данилка точно и быстро исполнил распоряжение командира. Басынин повел свою роту в обход противника. Но в это время обстановка изменилась. Смолкла неутомимая Петрушка: артиллерист Шмелев, вторые сутки не отходивший от орудия, был ранен в голову. Белые снова пошли в атаку, и на этот раз главные силы отряда вынуждены были отступить.

Этот бой навсегда остался в памяти тех, кто принимал в нем участие. Чеверев с горсткой храбрецов, среди которых был и Чирков, сдерживал рвущегося вперед противника. Силы были неравные. И все же никто до последних минут не терял надежды сломить врага.

Вскоре стало ясно, что удержать Дюртюли не удастся. Командир дал приказ отходить к реке Белой, садиться на пароходы. Боевики, унося раненых, медленно отступали к пристани. Наседавшие белые стреляли из пулеметов и винтовок.

Данилка вместе с Чеверевым сел на пароход «Зюйд» последним. По пароходу била пушка. «Зюйд» медленно отошел вниз по реке.