В самый разгар боев на Урале, в декабре 1918 года, Александр Михайлович Чеверев был отозван с фронта и послан учиться в Москву.

— Дать бы Чевереву теоретическую подготовку, он смог бы командовать большим соединением, хорошим бы начдивом был, — говорил командарм Шорин.

Подчиняясь приказу командующего 2-й армией, Чеверев сдал полк и отправился в военную академию. Не хотелось расставаться с фронтом. Да ничего не поделаешь. Приказ есть приказ.

Но проучился он недолго.

Член Реввоенсовета 2-й армии С. И. Гусев, близко знавший Чеверева, писал о нем: «Пребывание его в академии было непродолжительным, что-то около 2-х месяцев, а затем он бежал от мертвящей схоластики преподавания, царившей там. «Артиллерию начинают с персидского или греческого катапульта, — жаловался он мне. — На черта мне катапульт, ежели гражданская война разгорается с каждым днем. Дьявол их забери вместе с их катапультом».

И Чеверев вновь вернулся в ряды Красной Армии».

Командарм удивился, увидев его:

— Да ты же в Москве должен быть!

— Кончил учиться. Невмоготу сидеть за партой, пока здесь дерутся. Прошу, товарищ Шорин, дайте назначение. Хочу опять в свой полк.

Чеверев был назначен командующим бригадой, в которую входил и его бывший полк.

И вот он снова на коне, снова ночами сидит над картой. А вокруг — родные лица боевых товарищей, верных друзей.

Данилка Чирков снова выполняет задания Чеверева. Правда, теперь уже не приходится надолго уходить в тылы белых: кончился период оборонительных боев. Красная Армия гонит и бьет врага.

Чеверев несколько раз пытался представить Чиркова к награждению орденом Красного Знамени. И каждый раз Чирков наотрез отказывался:

— Не надо этого, Александр Михайлович. Я служу революции не за ордена.

— Так ведь штаб армии требует, чтоб представил тебя к награде!

— Нет, не хочу.

Москва и Питер нуждались в хлебе. Там начался голод. Чеверев со своим отрядом собирает зерно, отправляет эшелоны с драгоценным грузом в Москву.

Это была короткая передышка в боевой, заполненной большими сражениями и короткими схватками жизни. А потом— опять фронт.

В конце этого богатого событиями года Чеверева отправили на подавление кулацких мятежей в повстанческие уезды. Но с ним уже нет Чиркова. Разминулись пути командира и разведчика. После разгрома Колчака Чиркову пришлось переменить свою военную специальность. Теперь, когда Советская власть победила на Урале и в Сибири, отпала нужда в разведчиках, пробирающихся в тыл врага.

Воспользовавшись передышкой, Данилка взял на короткое время отпуск, проведал живущую в Топорнино мать.

— Отвоевал свое, сынок. Остался бы дома, — уговаривала она его.

— Рано, мама, на печь забираться. Враг разбит, но не уничтожен.

И снова уехал Данилка в Красную Армию,

Там он был назначен командиром ударной группы в одной из частей войск вооруженной охраны.

На этот раз действовать приходилось совсем в другой обстановке, чем прежде. То там, то здесь появлялись кулацкие банды, вспыхивали восстания. Нередко их возглавляли опытные офицеры, бежавшие от расплаты. Борьба продолжалась. Хоть и не похожий на прежний, но это был настоящий фронт.

В конце 1920 года Чирков женился на Клавдии Молиной, связистке, служившей в одной с ним бригаде. Свадьбу отпраздновали в узком кругу друзей, скромно, по-походному. Вместо вина пили кумыс.

В своих воспоминаниях Клавдия Молина пишет:

«Нас в батальоне было три девушки-связистки. Еще в Стерлитамаке обмундировали нас в большие не по росту шинели. Но это еще полбеды. Самое ужасное было то, что выдали нам огромные сапоги, совсем не по ногам, и те изодрались. На рапорт Чиркову о том, что нужно обуть нас, получили категорический отказ да еще и нотацию: «Вы сидите больше в теплом помещении, а бойцы в холоде, так вот крепкая обувь отдана им. Вы получите, когда прибудет другая партия обуви».

Бойцы любили своего командира за справедливость, честность и за заботу о них.

Особенную любовь снискал Чирков у башкир, которых немало было в его отряде. Тот только мог завоевать уважение у них, кто не прятался от пуль, не боялся огня и вместе со всеми бойцами делил опасности и трудности борьбы. У башкир одно непременное требование к своему вожаку: он должен во всем служить примером.

— Сирков начальник хараша. Малатса! — говорили красноармейцы-башкиры русским.

— Чирков? Бик хайбат! — отвечали русские башкирским товарищам.

Дружеские отношения с красноармейцами- башкирами, которые Чирков сумел наладить в своем отряде, сыграли большую роль во время мятежа в Башкирии.

Чирков появился в районе мятежа в самый разгар событий. Но с именем его особенно тесно связан последний этап борьбы.

В армии Колчака были и башкирские вооруженные части. Их руководители, или «вожди», как они сами называли себя, надеялись получить автономию для Башкирии из рук Дутова или Колчака.

Но победы Красной Армии на Урале заставили их окончательно понять всю вздорность этих надежд. Предвидя неминуемый разгром Колчака, «вожди» заявили о своем переходе на сторону Советской власти. В сложной и трудной обстановке тех лет Москва пошла на сотрудничество с этими людьми.

Так появился первый Башкирский революционный комитет. Бывшим сподвижникам Дутова и Колчака была предоставлена полная возможность искупить свою вину. Но матерые враги, лелеявшие планы отделения Башкирии от России, не сложили оружия. Они лишь изменили формы борьбы.

Прикрываясь коммунистическими лозунгами, используя доверенную им власть, националисты, пробравшиеся в Башкирский революционный комитет, стали исподволь уничтожать большевиков и советских активистов. Везде, где только можно было, они ставили своих людей — из числа тех, кто был замешан во враждебных действиях против Советской власти в период господства Колчака.

Чтобы привлечь на свою сторону массы башкирских крестьян, националисты призывали их захватывать земли переселенцев — в большинстве русских и татар. Они провоцировали столкновения между национальными группами в республике и требовали выселения инородцев с обработанных и обжитых ими земель.

Ставка националистов была на то, что правительство и Центральный Комитет партии в Москве, поглощенные борьбой с Деникиным, а позже с поляками, ослабят контроль за происходящим на Востоке страны.

Во главе националистов из ревкома встал один из самых хитрых и опасных врагов Закий Валидов. В январе 1920 года в деревнях Башкирии появились листовки, призывающие крестьян поддерживать армию Валидова, идущую к ним «для уничтожения коммунистов». В то же время в Стерлитамаке, где были расположены центральные учреждения республики, валидовцы арестовали ряд честных коммунистов и неугодных им политических деятелей. Сделано это было под предлогом ликвидации контрреволюционного заговора. Стерлитамак захватили преданные Валидову войска.

Раскрыв таким образом свое подлинное лицо и свои далеко идущие замыслы, валидовцы просчитались. Они не соразмерили сил и оказались перед лицом растущего сопротивления крестьянской бедноты. Мятеж в Стерлитамаке лопнул как мыльный пузырь. Командование Туркестанского фронта, отвечающее за революционный порядок на территории Башкирии, решительно потребовало выпустить из тюрем арестованных. В воззвании к населению командующий Туркестанским фронтом М. В. Фрунзе писал, что враги усиленно распространяли среди башкир слух, что якобы «центральная Советская власть и ее местные представители хотят уничтожить автономию Башкирской республики». М. В. Фрунзе разоблачал происки националистов и их попытки раздуть в республике пожар национальной вражды.

Во время январского путча националистов истинный вдохновитель его Закий Валидов был в Москве и тайно руководил оттуда действиями своих сподвижников. Но он сумел остаться в стороне, когда дело дошло до расплаты за преступления. Вернувшись из Москвы в Башкирию, Валидов продолжал борьбу.

Весной 1920 года валидовцы снова спровоцировали столкновение башкирских и русских крестьян. На этот раз Валидову уже не удалось спрятаться за спины единомышленников. Он был вызван для объяснений в Москву.

Отсюда Валидов направил в Стерлитамак инструктивное письмо, ясно говорящее о характере затеянных им авантюр. Поучая главарей националистического подполья, он писал: «Мы от татар и русских коммунистов отделимся и организуем азиатскую башкирскую коммунистическую партию или же восточную БКП. До покидания своих ответственных постов всех солдат по одному распустите с оружием по домам, а после скажете: дезертируют — и составите список дезертиров. Распустите всех курсантов. Всех работников в кантонах организуйте так, чтобы они сами бросили работу и ушли».

Таковы были планы политического авантюриста. Но Башревком, состоявший из валидовцев, был бессилен выполнить инструкции своего главаря. Убедившись, что они не имеют поддержки со стороны масс, ревкомовцы летом 1920 года бежали из Башкирии. Бежал из Москвы и Валидов. Вскоре его следы обнаружили в Средней Азии. Он стал одним из главарей среднеазиатского басмачества, а впоследствии — платным агентом немецкого фашизма.

Собравшийся вслед за бегством ревкома первый Всебашкирский съезд Советов вскрыл контрреволюционную сущность валидовщины. Но последствия провокаторской деятельности националистов еще долго давали о себе знать.

В конце 1920 года в Башкирии вспыхнули кулацкие восстания, активизировалось националистическое подполье. На поверхность снова всплыли бывшие колчаковцы, не терявшие надежд захватить власть и оторвать Башкирию от России. Шайки бандитов, терроризируя население, рыскали по деревням и селам. Башкирия глухо бурлила, вспыхивая то здесь, то там мятежами.

Вот в этот трудный для республики период и приехал сюда Чирков.

В то время когда Чирков со своей частью прибыл в район, борьба была в разгаре. Повстанцы действовали наскоком, появлялись то здесь, то там и, получив отпор, исчезали, будто проваливались сквозь землю.

Весь фронт борьбы с мятежниками был поделен на боевые участки. Чиркова назначили помощником начальника второго боевого участка. В центре участка была деревня Баймак. Несколько раз она переходила из рук в руки, и каждый раз Чирков шел в передовых цепях, штурмующих деревню. Сказывалась выучка командиров-чеверевцев — собственным примером воодушевлять бойцов.

Рубились в схватке башкир с башкиром, но один — сознательный защитник завоеваний революции, а другой — обманутый.

Лазутчики повстанцев пытались увлечь за собой и красноармейцев-башкир из чирковского отряда. Но их националистическая пропаганда не имела успеха. Крепкая дружба связывала Чиркова и русских бойцов с бойцами-башкирами. Это было серьезное испытание интернационального братства красных воинов, и они с честью выдержали его.

Заняв Баймак и укрепившись в нем, Чирков твердой рукой навел порядок в селении. Некоторые из повстанцев, скрывшиеся от суда, занялись грабежом и разбоем. Через несколько дней после того, как Баймак был взят, Чирков рапортовал командованию: «В Баймаке восстановлена мирная жизнь».

Тем временем невдалеке, в Темясово, шли многочисленные переговоры с вожаками повстанческих отрядов, начинающих осознавать обреченность своего дела. Многие крестьяне, вовлеченные в мятежи, поняли, что они обмануты, что их интересы далеки от интересов кулаков и помещиков, которые боролись за отнятую у них землю, за спрятанный в закромах хлеб. Этим людям Советская власть действительно не несла ничего хорошего. Но меньше всего была заинтересована в возвращении старых порядков основная масса башкир. Убедившись, что их руками пытаются загребать жар враги народа, мятежники складывали оружие.

По соглашению, заключенному с повстанцами, тот, кто добровольно сложит оружие, может беспрепятственно вернуться к мирной жизни. Большинство охотно шло на это. Но часть наиболее матерых врагов по-прежнему скрывалась в лесах.

В конце декабря сложил оружие кавдивизион мятежников — одна из самых опасных повстанческих частей. Выступая перед строем разоружившихся башкир, комбриг Семенов сказал:

— Ваши вожаки натравливали башкир против русских. Эти контрреволюционеры хотят вашей и нашей крови. Им еще не надоело кровопролитие. Долой эту сволочь!

Эти слова дошли до сердец крестьян, втянутых в кровавую междоусобицу. Они встретили их громким «ура».

После митинга кавдивизион был отправлен в Кана-Никольск. В Темясово остались лишь вожаки кавдивизиона, пытавшиеся оказать сопротивление при разоружении.

В середине января Чирков получил предписание командира бригады Семенова срочно выделить из своего отряда две роты — одну для хозяйственных работ, другую для несения службы в местных органах ЧК. Все же остальные части сгруппировать и направить в Стерлитамак, где находилось тогда правительство Башкирии. Одновременно Семенов просил прислать небольшую группу, человек двадцать, для охраны арестованных командиров кавдивизиона.

17 января Чирков с небольшим отрядом прибыл в расположение штаба бригады в Темясово. Здесь ему поручили препроводить арестованных в Стерлитамак.

Получая это задание, Чирков, конечно, не мог знать, какое новое тяжелое испытание предстоит ему.

Башкирская изба. Два крохотных оконца — как два мышиных глаза. Когда комбриг поднимается со скамьи, кажется, что вот-вот он заденет головой закопченные доски потолка.

На низких скамьях сидят четверо — начальник боевого участка Мельников, военком Костылев, командир эскадрона Лепин и Чирков. Комбриг, рослый человек с черной бородкой, ходит из угла в угол по комнате. От его тяжелых шагов гнутся прогнившие половицы, звенят стаканы на расшатанном столе.

Как будто обо всем переговорено. Подробно обсудили маршрут, которым Чирков повезет арестованных, наметили пункты для остановок. Можно ехать. Чирков поднимается, пожимает руки товарищам. Мельников дружески хлопает его тяжелой ручищей по плечу:

— Счастливо добраться!

Лепин, сдержанно, как обычно, желает доброго пути. Семенов спрашивает:

— Все ясно? Смотри не упусти бандитов. Случится что — ответишь головой.

Плохая у Семенова привычка пугать людей. Комбриг, почувствовав обиду Чиркова, пытается загладить неловкость шуткой. Он надвигает Чиркову на глаза толстую меховую шапку, похожую на опрокинутый вверх дном башкирский казан. Стукнув по шапке рукой, приговаривает:

— Не ершись. Ишь какой сердитый. Ну, бывай здоров!

И провожает Чиркова в сени. Махнув на прощание рукой, Данилка сбегает с крыльца.

В докладе Башкирскому обкому партии, написанному по горячим следам тех знаменательных событий, Семенов сообщал:

«Я приказал Чиркову выделить конвой для сопровождения арестованных, задержанных при разоружении кавдивизиона. Среди них были некоторые командиры эскадронов и прислужники ярого националиста Унасова, которых по просьбе населения нужно было изолировать и выслать из пределов кантона. Чирков был мною предупрежден, что арестованные очень важные, предупредите конвоиров, что они способны на побег. Кроме того, разбежавшиеся бандиты могут узнать о сопровождении арестованных и дорогой отбить их. Будьте осторожны! А если побегут, то не останавливайтесь перед употреблением оружия».

За день до отъезда мятежники, прежде не скрывающие своей злобы, то и дело вызывающие для объяснений кого-нибудь из командиров бригады, внезапно утихомирились. Им объявили, что они будут отправлены в Стерлитамак. Комбриг ожидал бунта, но мятежники смиренно приняли приказ.

В ночь отъезда, выйдя из избы, где их содержали под стражей, они спокойно и безропотно уселись в сани. Правда, один из них попытался затеять разговор по-башкирски с охраной, но конвоиры ничего не ответили. Молча двинулся в путь по скрипучему снегу небольшой отряд.

Впереди несколько верховых, за ними сани. На санях — арестованные укутались от мороза в меховые дохи. Сидят неподвижно.

Только из-под бровей блестят настороженные, внимательные глаза.

Сзади тоже верховые-башкиры из отряда Чиркова. На всадниках через плечо — короткие карабины. Сбоку — шашки. Едут молча, покачиваясь в седлах. Холодно. А впереди большой путь.

О чем думают сейчас эти застывшие в санях в покорном безмолвии люди? Вспоминают ли свои опустошительные набеги на деревни и села, свою полную опасностей, но по-прежнему заманчивую для них жизнь бандитской вольницы, не ведающей закона, не подчиняющейся власти, знающей только право сильного? Может быть, мерещатся им степи, зарева пожаров, поднимающиеся ночами над горизонтом, дымные пепелища, быстрые марши конницы и схватки? Вспоминают ли они кровь и жертвы исстрадавшейся Башкирии, готовятся ли к ответу за свои злодеяния, сожалеют ли о содеянном или копят злость, лелеют планы мщения, намечают новые жертвы? А может, просто дремлют, не думая и не вспоминая ни о чем?

Глядя на укутанных в дохи мятежников, таких мирных сейчас, трудно поверить, что еще совсем недавно эти люди были грозной силой, страхом и несчастьем для своего народа. Кто- кто, а Чирков, едущий на своем низкорослом выносливом коньке позади отряда, чтобы весь он был на виду у него, знает хорошо — это так.

Не будь этих людей с их ненасытной злобой, мир и тишина давно бы встали над городами и селами уставшей от распрей земли. Данилка задумывается. Теперь, когда уже виден конец войне, мысли его все чаще возвращаются к мирной жизни. Может, причиной тому то, что он скоро должен стать отцом? Данилка почему-то стыдится этих мыслей. Он ни за что не признался бы никому, что иногда помимо воли уносится в мечтах в тихое послевоенное время. Нет, рано еще мечтать о тишине. Вокруг — война.

Так и сейчас: поддавшись на секунду наплывшим на него мечтам, он встряхивается, пришпоривает лошадь.

Луна выплыла из-за деревьев, встала над зубчатыми верхушками, светит на сугробы, на молчаливых всадников, на неподвижные фигуры в санях. С присвистом выводят свою песню полозья. Фыркают заиндевевшие кони.

Ночное безмолвие, мерный скрип саней усыпляют. Кажется, дремлют всадники, дремлют арестованные в санях.

Но это только кажется.

Во время гражданской войны в Башкирии выработался особый тип главаря мятежников. Дикий всадник, прекрасно владеющий оружием, неприхотливый в быту, способный на длительные лишения, он был опасным врагом. Жестокий в бою, он мог творить кровавую расправу и в мирных селениях. Был он хитрым и изворотливым, когда этого требовали обстоятельства. Малокультурный, а чаще и вовсе не знающий грамоты, он становился умелым демагогом, как только возникала необходимость обманом, посулами или угрозами увлечь за собой крестьян.

Много раз этим людям удавалось уходить от справедливой расплаты. Они давали клятвенные заверения в своей верности Советской власти и при первой возможности нарушали их.

Чирков уже столкнулся с такими людьми в Баймаке. Оставшись без своего разбежавшегося войска, они как будто присмирели и даже пошли на сотрудничество. Некоторые из них предлагали свои услуги для карательных набегов на повстанческие деревни. Но Чирков наотрез отказался от подобной «помощи». Он вовремя разгадал провокационный характер этих планов. Покрутившись в Баймаке и увидя, что втереться в доверие не удается, баймакские главари мятежников ушли в леса.

Арестованные командиры кавдивизиона были из числа таких же закоренелых и цепких врагов.

Поэтому и решено было отправить их в Стерлитамак, подальше от района недавних жарких схваток, где еще не остыли страсти. Но по этой же причине арестованные, не терявшие надежды вырваться на свободу с помощью своих сподвижников, любыми средствами хотели избежать отправки.

Они ухитрились передать верным друзьям: «Требуйте, чтобы нас оставили здесь. Угрожайте восстанием». Но друзья уже не могли помочь. Угрозы только убеждали в необходимости скорее вывезти арестованных из Темясово.

Убедившись, что на этот раз ни обманом, ни хитростью на свободу выбраться не удастся, мятежники решили бежать.

— Все равно погибать, — говорил Садык, низкорослый угрюмый человек, старый валидовец, имевший особые причины опасаться суда в Стерлитамаке. — Там всех расстреляют. Для этого туда и везут.

— Если б хотели расстрелять, могли бы и здесь, — неуверенно возражали другие.

— Здесь боятся. Узнают об этом башкиры, снова начнутся волнения.

Сговорились бежать по дороге в Стерлитамак. Когда въедут в лес, Садык остановит сани, попросится по нужде.

— А дальше ждите сигнала. Как только крикну — разбегайтесь в разные стороны. Ночь — в лесу не переловят. Там недалеко овраг — спрячемся. А если и поймают кого- нибудь, так остальные уйдут.

Вот почему так блестят глаза под меховыми шапками и малахаями главарей мятежников и так внимательно всматриваются они в дорогу. Скоро ли лес?

Дорога вбегает в лес. Огромные вековые сосны, обсыпанные снегом, обступили, сжали ее. Становится сумрачно — луна едва видна из-за деревьев. Потихоньку, чтобы не заметил конвой, арестованные распахивают дохи. Надо приготовиться.

Тишину нарушает голос едущего в передних санях Садыка. Он просит, чтобы остановили сани, неуклюже сходит на снег. За ним тянутся и другие, разминают затекшие от долгого сидения ноги, медленно бредут к соснам. Конвоиры, пользуясь остановкой, достают кисеты, закуривают. В темноте мирно попыхивают огоньки их цигарок.

И вдруг отчаянный поросячий визг. Это подал сигнал Садык.

Внезапный и странный в ночном лесу крик. Всадники цепенеют, стараясь понять, что произошло. На это и рассчитывают мятежники. Черные фигуры, под соснами побросав дохи мгновенно исчезают в лесу.

— Стой! Стой! — пытается остановить беглецов Чирков.

Всадники спрыгивают с лошадей, стаскивают с плеч карабины, пускаются в погоню. Звуки голосов заглушает беспорядочная стрельба.

Пытаясь во что бы то ни стало скрыться, мятежники все дальше уходят в лес. Началась погоня по глубокому снегу в темном лесу.

Так начался заключительный эпизод борьбы с мятежниками. Оставшиеся на свободе националисты, чувствующие, как ускользает из-под ног почва, попытались дать последний бой.

На этот раз им снова приходилось действовать под маской друзей и сторонников Советской власти. Верные методам своего бежавшего главаря Валидова, они лишь ждали случая, чтобы затеять новую провокацию и заставить своих разбежавшихся сторонников снова взяться за оружие. Когда в Темясово стало известно о происшедшем в лесу, они решили: вот этот случай. И цепкими руками опытных политиканов ухватились за него.

Собравшись в это утро в избе Сагитова, одного из главарей националистов, они быстро наметили план. Действовать решили без промедления. Были среди них и члены вновь избранного местного ревкома, они отправились к Семенову. Остальные разошлись по избам, чтобы, прячась от коммунистов, злобствуя и извращая факты, на свой лад рассказать крестьянам о том, что случилось в лесу.

Только под утро Чирков вернулся обратно в Темясово. Отяжелела голова, ныло тело. Хотелось спать. Решил, что с докладом Семенову обождет час-другой — комбриг, очевидно, еще не проснулся. А пока немного отдохнет.

Он присел на кровать, голова потянулась к подушке, через минуту Данилка спал, даже не сняв сапог.

Проснулся он от голоса, раздавшегося над его ухом:

— Чирков! Вставай, товарищ Чирков!

Вскочив и протерев глаза, Данилка не сразу сообразил, где он. В комнате толпились вооруженные красноармейцы, и один из них, разбудивший его, сказал:

— Собирайся. Пойдем к комбригу.

— Идите. Я умоюсь, приду сам, — с досадой ответил Данилка.

— Пойдем… Ты арестован.

— Что?!

— Приказ. Ты арестован.

Данилка от неожиданности снова присел на кровать. Мелькнула странная мысль: уж не спит ли он?

— Вы что, шутки шутите, ребята? — неуверенно спросил он.

— Какие шутки! Комбриг велел привести. Путаница какая-нибудь. Там выяснишь.

— Хорошо. Пойдем!

Конвоиры ввели Чиркова в кабинет к Семенову. Комбриг порывисто поднялся навстречу, приказал конвоирам выйти. Обернувшись к Чиркову, укоризненно покачал головой:

— Нарубил ты дров, товарищ Чирков.

— Говори яснее, я не понимаю! — резко потребовал Чирков.

— Нет, сперва ты говори. Расскажи, как дело было. Ты понимаешь, что ты натворил?

— Выполнил твой приказ.

— Не юли. Не пытайся скинуть с больной головы на здоровую.

В первую секунду Данилка даже опещил. Ударила кровь в голову, застучала молоточком в висках.

— Так вот ты какой, товарищ Семенов…

Комбриг пристально посмотрел на Данилку, начал что-то говорить, но запнулся. Сел на табурет, закурил, устало сказал:

— Ладно. Садись. Рассказывай. Выкладывай все, как на духу. Не ври.

Трудно сказать, был ли искренен комбриг в своих нападках на Чиркова в эти первые минуты их встречи или только прощупывал его, предвидя возможный поворот событий.

Он молча слушал, пока Данилка подробно рассказывал обо всем, что произошло: как въехали в лес, как арестованные попытались бежать, как охрана вынуждена была пустить в ход оружие и семнадцать трупов остались лежать в снегу.

— Да, заварил ты кашу, — выдавил наконец из себя Семенов. Он встал, прошелся по комнате. — Ты знаешь, что говорят в ревкоме?

— Что? — встрепенулся Данилка.

— Говорят, что ты сам, без всякого повода, расстрелял людей.

Так вот в чем дело! Теперь все становилось ясно. Данилка знал, что в ревкоме есть люди, еще недавно боровшиеся на стороне восставших. Их ввели в ревком для того, чтобы успокоить страсти, гарантировать безопасность разоружившимся бандитам. Не удивительно, что они клевещут на него. Но как мог комбриг, его товарищ, поверить им!

— Я знаю, кто говорит в ревкоме. Ты тоже знаешь этих людей…

— Знаю. Да не в этом дело… Очень жаль, Чирков, но я вынужден арестовать тебя.

Данилка вскочил возбужденный, красный:

— Этого я тебе, комбриг, никогда не забуду. Пошел на поводу у контры, поверил сволочам…

— Молчать! — возвысил голос Семенов. — Ты что — угрожаешь?

Вызвав конвой, жестко бросил:

— Арестованного увести!

Положение создалось действительно трудное. Слух, пущенный в Темясово, быстро пополз по деревням всей округи. «Расстреляли людей без суда, — говорили шептуны, переходя от одного к другому. — Вот как большевики держат слово. Смотрите, завтра и с нами то же будет». Участники мятежа, разоруженные и отпущенные на свободу, настороженно вслушивались в провокационную болтовню.

Возбуждение росло, волнами докатываясь до ревкома. А там были люди, жадно ловящие всякую возможность обострить обстановку, а заодно и отомстить Чиркову — еще свежи были у них воспоминания о Баймаке, при взятии которого он отличился.

Валидовцы, пробравшиеся в ревком, рассылали своих агентов в деревни и села. «Расскажите людям, кто истинный защитник их интересов, — наказывали они. — Пусть готовятся и ждут сигнала. Будем бороться с большевиками до конца». В ревкоме они требовали крови Чиркова.

— Надо расстрелять Чиркова, чтобы успокоить массы.

Особенно упорно уговаривали они Семенова:

— Если не накажешь Чиркова, ни за что поручиться не можем. Смотри, как бы не началось все сначала.

Угрозы и резкие обвинения обрушились и на голову Семенова: зачем без ведома ревкома отправил арестованных в Стерлитамак?

Семенов ссылался на чрезвычайные полномочия, но это только подогревало страсти. Комбрига, удачно руководившего боевыми операциями против повстанцев, ненавидели не меньше Чиркова. От него настойчиво добивались, чтобы он отдал под суд товарища. Расчет был ясен: этот поступок подорвал бы авторитет Семенова и Советской власти в массах.

«Вы дали слово никого не карать за участие в восстании, а сами расстреляли семнадцать человек! — говорили ему. — Где гарантия, что завтра мы не услышим о новых жертвах?» — «Но ведь их бы и пальцем не тронули, если б они не попытались бежать. Нельзя этого забывать, товарищи! Не виноват Чирков! Каждый из вас на его месте вынужден был бы поступить так же», — защищался Семенов. «Пойди теперь докажи, что не виноват, когда все только и говорят, что Чирков саблями порубил арестованных». — «Кто это говорит — повстанцы, бандиты?» — «Да хоть бы и повстанцы. Ты смотри в корень, Семенов. Некогда теперь дискуссии разводить. Мы тут разговариваем, а там сабли точат…»

Три дня заседал ревком. Много было высказано резких слов, угроз и проклятий. «Пусть одна голова погибнет, хоть и лучшая, чем сотни, а то и тысячи в братоубийственной войне», — говорили враги, пробравшиеся в ревком. Они не жалели слов, чтобы добиться своего, пускались на всякого рода хитрости, взывали к революционной совести и сознательности. Их фальшивые доводы начинали казаться кое-кому убедительными. Только что утихомирившийся район, казалось, снова может вспыхнуть пожаром гражданской войны. Этой угрозой шантажировали, и наименее стойкие начинали поддаваться.

«Мы не мещане, а революционеры, — рассуждали они. — Мы должны исходить из расчета. Что выгоднее для революции? Пожертвовать одной головой и добиться мира с повстанцами, возвратить их в общую советскую семью или же спасти эту голову, но потерять сотни других?» — «Мы воюем с врагами, а не со своими!»— возражал Семенов. «Ну да, с врагами, — отвечали ему. — Но иногда, чтобы победить врага, нужно пожертвовать своим».

Пока ревком заседал, контрреволюционная пропаганда все шире распространялась среди башкир. Слухи, один фантастичнее другого, ползли по деревням. «Все башкирские земли будут отобраны и переданы русским, башкир выселят из Башкирии в Туркестан». Кто-то усердно распространял эту ложь.

Ревком, занятый спорами, никак не боролся с провокационными слухами. Не была противопоставлена этой лжи встречная волна разъяснений и агитации. Повстанцы все громче и громче начинали бряцать оружием.

— Медлить нельзя, — говорил комбригу Сагитов. — Видишь, что происходит? Надо принимать решение.

Говоря это, Сагитов охотно соглашался, что Чирков не виновен и поступил так, как должно.

— Бывают моменты в революции, когда требуются жертвы для пользы самой же революции, — ораторствовал он.

Сагитов хорошо знал, что эта аргументация лишь затрудняет принятие решения. Как отправить на смерть товарища, если знаешь, что он не виновен! И все-таки слабые поддавались уговорам Сагитова. В ревкоме продолжались споры. А это и было на руку валидовцам.

Вести, одна тревожнее другой, приходили из дальних и ближних деревень. И каждая из них усиливала тревогу, расшатывала уверенность Семенова.

«Того и гляди, все усилия последних месяцев пойдут прахом. Снова война, снова кровь. Что же делать? Как избежать кровопролития? Неужели пойти на сделку с совестью, отдать Чиркова? Неужели прав Сагитов и этого требуют интересы революции? Но разве можно верить в искренность Сагитова?»

И еще: что скажут товарищи из обкома партии в Стерлитамаке, если он, Семенов, заслуженный комбриг, не справится с порученным ему делом и снова вспыхнет мятеж?

Семенов не был трусом, водил свою бригаду в лихие атаки, не боялся смерти. Но подвигами своими он любил прихвастнуть. Резкий, а часто и грубый с подчиненными, он рисовался своей удалью и считал, что за заслуги ему должны прощать все. В штаб и в обком он писал обширные докладные о своих успехах и без должной скромности приписывал главную роль в победах бригады себе. Он надеялся, что эти докладные будут способствовать продвижению по службе.

Отсутствие скромности часто толкало его на необдуманные поступки. Вот и сейчас — вместо того чтобы посоветоваться с товарищами из Стерлитамака, Семенов решил «не выносить сор из избы».

Чем больше накалялись страсти в Темясово, тем мрачнее становился комбриг. Один неосторожный шаг — и опять мятеж, польется кровь, погибнет его репутация удачливого командира.

«Нет, надо взять себя в руки, надо действовать», — внушает себе Семенов. Перед его глазами стоит кряжистая фигура властолюбивого и речистого Сагитова. Этот примазавшийся националист знает, чего хочет. Окажись он прав сейчас в деле с Чирковым, того и гляди, еще придется Семенову где-нибудь ходить под его началом.

Эти мысли и сомнения целиком захватывают комбрига. Он уже не в состоянии трезво оценить обстановку.

Бессонной ночью Семенов вспоминает недавние споры по поводу Брестского мира. Эсеры упрекали его, что, выступая за мир с немцами, он невольно протягивает руку тем, кто хочет погубить революцию. А партия тогда сознательно шла на жертвы, покупая передышку, спасая тяжелой ценой революцию. Не всегда победишь наскоком. Тактика должна быть гибкой.

Из этих правильных мыслей рождается неожиданный вывод, успокаивающий бунтующую совесть комбрига. Он ищет и находит в них оправдание для своего созревающего уже решения. «Нет, правы ревкомовцы: приходится лавировать и идти на жертвы, — решает он. — Не сегодня-завтра начнется заваруха, и тогда, наверное, не только Чиркову не сносить головы, но заодно и всем нам. Можно ли допустить до этого? И так слишком много времени потеряно. Чирков сознательный коммунист, проверенный товарищ. Он поймет.

Комбриг внезапно решает: попробую объясниться с ним начистоту.

За столом на табуретках сидят двое. Один — молодой, гибкий — напряженно выпрямился, уставился гневным взглядом в сидящего напротив. А тот привалился крупным телом к столу, склонил свою большую голову.

Комбриг курит, глубоко затягиваясь дымом. На столе горкой лежат окурки. Разговор идет уже не первый час.

Обычно напористый в споре, не слушающий возражений собеседника, Семенов сейчас сдерживает себя, старается говорить тихо. Странная мысль пришла в голову комбригу: уговорить Чиркова добровольно согласиться на расстрел. Начал он издалека, с рассказа о том, что в Баймаке снова появились банды мятежников. Отсюда и плетет он паутину своих доводов. Он знает, чем можно пронять Чиркова, и не торопясь подыскивает слова.

Но чем больше он говорит, тем яростнее возражает ему Данилка. Приходится снова и снова повторять самые убедительные слова.

— Мы оба с тобой коммунисты, — говорит Семенов. — Оба не раз рисковали головой ради общего дела.

— Если потребуется, я и сейчас жизни не пожалею.

— Знаю. Вот поэтому и хочу, чтобы ты понял меня. Выхода нет. Это неизбежность…

— Не тяни! — перебивает его Чирков. — Это я уже слышал. Я требую, чтобы дело было передано в высшую инстанцию!

— Ты как считаешь: пока будет разбираться высшая инстанция, бандиты обождут? Каждую минуту может вспыхнуть мятеж. И все из-за тебя.

— Зря стараешься, комбриг. Хочешь, чтобы погладили тебя по головке, облегчили душу? На сознательность бьешь? Думаешь, что Чирков сам подпишет себе приговор? Нет, не жди, не дождешься. Только помяни мое слово: за все еще ответишь, Чиркова тебе не простят.

Семенов побледнел, встал. Разговор окончен.

Поздним вечером, после того как Чиркова увели, в избу к Семенову постучали. Вошел начальник боевого участка Мельников, возбужденный, взволнованный. Семенов еще не спал, снова и снова припоминая свой разговор с Чирковым. Он обрадовался приходу товарища: было перед кем излить душу. Но Мельников первый начал разговор: — Неладное мы затеваем, комбриг. Семенов выжидательно уставился на Мельникова. Он знал, что Мельников говорит мало, предпочитает молчать, но если уж говорит, то слов на ветер не бросает. Мельников любил не торопясь, обстоятельно все обдумать, прежде чем высказать свое мнение. Но, высказав, уже твердо стоял на своем.

На заседании ревкома Мельников не присутствовал и о сути споров, разгоревшихся там, узнал со стороны. Поначалу и он соглашался с обвинениями, предъявленными Чиркову. Но, зная, кто хочет его смерти, внутренне сопротивлялся требованиям этих людей.

— Если ты считаешь, что одна жертва успокоит мятежников, значит, не так уж велика опасность восстания. Значит, достаточно им почувствовать нашу твердость, и они отступят. Не раздуваем ли мы размеры опасности? Подумай, комбриг. Иногда достаточно протянуть палец, чтобы отхватили руку. Отдашь Чиркова — только масла в огонь подольешь. Надо обезвредить главарей, сеющих смуту, а не идти у них на поводу.

— Прямолинейно рассуждаешь, Мельников. Плохой ты политик. — Семенов овладел собой и покровительственно поглядывал на хмуро слушающего его начальника боевого участка. — Нужно любыми средствами избежать конфликта. Не найдем мы общего языка с крестьянами — революции конец. Дальнейшего напряжения войны мы не вынесем.

— Верно, нужно идти в союзе с крестьянами. Только не могу понять, при чем тут Чирков? Забили тебе мозги, комбриг. Я тебе вот что скажу. — Мельников встал, надел шапку. — Красивыми словами не оправдаешься. Ты по-простому, по-нашему посмотри. Зря губишь человека.

— Что ж ты предлагаешь — выпустить Чиркова на свободу?

— Зачем выпускать? Отправь в Стерлитамак, пусть там разберутся по справедливости и решат, что с ним делать.

— Постой, куда ты? — остановил Семенов уходящего Мельникова. Он чувствовал необходимость еще поговорить с ним, в чем-то оправдаться, что-то внушить ему. Но Мельников только махнул рукой.

— Упрямый. Знаю тебя. Чего словами играться? Все равно тебя не убедишь. Вот тебе мое последнее слово: отправь Чиркова в Стерлитамак!

Не один Мельников был возмущен готовящейся расправой. Весть о приговоре, вынесенном Чиркову, дошла до красноармейцев, до башкир из его отряда, приехавших из Баймака в Темясово вместе с ним. Все знали об аресте Чиркова. Но думали, что это недоразумение, не виновен же он ни в чем, выпустят. Но однажды утром в длинную башкирскую избу, где ночевали красноармейцы, ворвался боец чирковского отряда Диньмухамедов. Недобрая новость, принесенная им, подняла всех на ноги. Из избы на улицу вылилась возбужденная толпа. Кое-кто прихватил с собой оружие. Но революция уже научила этих людей организованным действиям.

— Делегацию послать! — выкрикнул кто-то громко. Десятки голосов подхватили:

— Делегацию!..

Пятеро бойцов отправились к Семенову. Ввалились в избу, где стоял штаб, разгоряченные, шумные и выплеснули в лицо комбригу всю одолевавшую их тревогу.

Семенов по-начальнически строго сказал:

— Говорите толком, чего хотите? И по одному, а не вместе!

Вперед выступил небольшого роста боец, отчеканил:

— Мы требуем освобождения Чиркова!

Сзади его поддержали:

— А то придем с пулеметами и освободим.

Высказав все, делегаты стали сдержаннее.

Семенов пропустил мимо ушей угрозы. В другом случае он мог бы и арестовать делегатов — комбриг был крут и суров. Но сейчас лучше было избежать осложнений. Ничем не выдавая своего волнения, — а приход делегатов сильно встревожил его — Семенов спросил:

— Кто сказал, что Чиркова хотят расстрелять?

Бойцы ответили хором:

— Все говорят. Слух идет.

— Передайте товарищам, что Чиркову не грозит никакая опасность. Слухи о его расстреле распространяют наши враги.

Это было сказано убедительно, веско. Делегаты облегченно вздохнули.

Чем руководствовался Семенов, делая это заявление? Потом он объяснял, что считал необходимым любой ценой успокоить бойцов.

В своем докладе в Башкирский обком партии Семенов впоследствии писал:

«Расстрел Чиркова должен был произвести удар по психологии масс… Толпа, видевшая долгое время кровь, опьяненная этой кровью, обезумевшая от пережитых ею событий, могла успокоиться, только увидев эту жертву. Других выходов из этого положения нет. При боевой обстановке я иначе поступить не мог, этого требовала и политическая, и военная обстановка.

Вместе с полевым штабом и товарищами Сагитовым и Мурзабулатовым я выехал из Темясово, поручив исполнение сего дела военкому Костылеву и комэску Лепину, указав им при этом, что Чиркова похоронить все же как коммуниста, отдав ему воинские почести».

Бывает так: сбился человек с верного пути, не нашел в себе сил выстоять в трудную минуту и начинает катиться под уклон. И трудно уже ему остановиться. Одна ошибка тянет за собой другую. В какую-то минуту просветления оглянется он вокруг и задумается: братцы, куда же я попал? Но хоть караул кричи, а сделанного не воротишь. Недаром в народе говорят: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Не устояв перед напором валидовцев, Семенов громоздил ошибку на ошибке. Недоставало политической зрелости и стойкости комбригу, изменил ему классовый пролетарский инстинкт. Стали как-то особенно заметны его недостатки — показная удаль, непомерная жажда славы, неспособность проанализировать обстановку. Не внял комбриг голосу Мельникова, обманул бойцов. И, чувствуя, что творится в Темясово неладное, попросту бежал.

Это бегство только подчеркивало и усугубляло вину комбрига.

Вызвав к себе перед отъездом военкома, Семенов поручил ему привести приговор в исполнение. Но Костылев отказался наотрез. Был вызван Лепин. Он тоже пробовал отказаться, но комбриг резко оборвал его, сказал, что если он не выполнит приказ, то будет как изменник и дезертир расстрелян вместе с Чирковым. Эта угроза подействовала. Лепин, всегда тушующийся перед грубым напором Семенова, согласился выполнить приказ.

В десять часов вечера Семенов с группой командиров и бойцов выехал из Темясово. Красноармейцы, видевшие, как отъезжал отряд, решили:

— Повезли Чиркова в Стерлитамак.

А Данилка в эту минуту мерил шагами свою маленькую комнатку. Тесно ему здесь, как в клетке.

Разве мог когда-нибудь подумать он, что ему придется сидеть под замком не в тюрьме врага, не в колчаковском бандитском застенке, а у своих. Выгляни в окно — у дверей избы стоит охрана: боец в фуражке с красной звездой. Данилка знает этого парня. Несколько дней назад они сидели на завалинке, из одного кисета доставали табак, не торопясь беседуя, сворачивали цигарки. Данилка отрывается от окна, снова меряет комнату из угла в угол.

Не дают покоя мысли. Как примириться с тем, что враги, с которыми он вчера боролся, сегодня решают его судьбу. Не о смерти думает Данилка в эти часы, а о том, как вырваться на свободу, вывести на чистую воду изменников, пробравшихся в ревком. Нет, не смерть страшна. Страшно уйти из жизни оклеветанным.

С чистой совестью может оглянуться Данилка на свою жизнь. Ничем не погрешил он против революции, против боевого братства чеверевцев. Нет, никогда не поверят ни Чеверев, ни Азин, ни товарищи из отряда клевете врага. Не поверят, а сомнение все же заронится. Он знает: враги постараются очернить его, чтобы оправдать свои гнусные действия. Кто вступится за него? Кто расскажет о том, как было, до кого дойдет правда об этих часах?

Нет, не смерть страшна. Страшно бесславие, которое падет на его голову.

В этих мыслях проходят часы. Мелькают перед Данилкой какие-то картины прошлой жизни, и над всем встает серьезное, печальное, каким было при расставании, лицо жены.

…На востоке приподнялось черное покрывало, чуть обнажив светлую полоску — предвестницу зари.

В избах темно. Кое-где вспыхивает догорающий огонек, зажженный на ночь, чтобы не выморозило избу. Спят башкиры-крестьяне, спят бойцы. Улица мертва.

Но вот послышались шаги. Хрустит под ногами снег. Идут двое. Один впереди, другой позади, в затылок первому. Оба спешат выбраться из деревни. Ныряют из переулка в переулок. Вышли за околицу и невольно замедлили шаги. Оба хотят отдалить приближающийся страшный момент.

Перед рассветом Лепин пришел за Чирковым. Данилка заглянул в глаза ему — все сразу понял. Молча оделся, сказал:

— Идем!

Молча прошли вдвоем деревню.

Хочется Лепину сказать что-то Данилке, но не находит слов. Разве слова нужны? Нужно было отказаться от черного дела, выплюнуть в лицо Семенову свой протест, выстоять перед его угрозами. Но не сумел — подмял его комбриг. Сколько раз пасовал Лепин перед чужой волей!

Нет, не зря остановил на нем свой выбор Семенов. Слабая душонка, трусливый, измятый жизнью человек.

Идут двое, каждый думая о своем.

Мелькнула у Данилки мысль о побеге, но показалась нелепой. Нет, невозможно это. От кого бежать? От товарищей? Но неужели сейчас — смерть! Тяжело погибать, чувствуя, что мог бы еще принести пользу революции. Но разве своей смертью он не помогает общему делу? Сознание этого на несколько минут как будто приносит удовлетворение. Да, раз так нужно, он готов умереть.

Пусть только узнают друзья, что он не опозорил свое имя, не предал их. Данилка говорит:

— Лепин! Узнай, где сейчас Чеверев, напиши ему всю правду. Пусть знает, как умер Чирков. С чистой совестью, как и жил. Еще напиши жене, Клаве…

Лепин глухо отзывается:

— Напишу…

Но снова бунтует сердце. Нет, нет, только врагам нужна его смерть! А революции нужна его жизнь.

Светлая полоса над горизонтом становится шире. Сейчас выглянет солнце, засверкает искристый, чистый снег. С каждым шагом все горше мысли, все острее боль.

— Лепин! — снова говорит Чирков. — Стреляй в голову, чтоб не мучиться. Не тяни.

Лепин молчит, Чирков медленно идет, упершись взглядом в светлеющий горизонт. Долго, бесконечно долго тянется время. Он оборачивается к Лепину, кричит:

— Да стреляй же наконец, трус! Не мучай меня!

Подняв наган дрожащей рукой, Лепин выстрелил. Секунду он стоял, глядя, как медленно падает на снег Чирков. Потом повернулся, кинулся в деревню. Добежав до штаба, без сознания свалился на пол.

Но не суждено было погибнуть Данилке и на этот раз. Только прошумела над ним смерть и снова прошла мимо.

Чудо? Да, похоже на чудо. Но впоследствии все объяснилось довольно просто. Нетвердой рукой поднимал наган Лепин, глаза застилали слезы жалости к товарищу. Как и просил Данилка, Лепин стрелял в голову. Пуля ударила у виска, повыше уха. Данилка упал, истекая кровью. Но был жив.

Днем потерявшего сознание Чиркова перевезли в деревенскую баню, положили на пол. Никто не заметил, что еще теплится жизнь в неподвижном теле. Как и предписал Семенов, его готовились похоронить с воинскими почестями.

Днем из Стерлитамака примчался курьер с пакетом для военкома Костылева. Вскрыв пакет, Костылев прочел приказ приостановить расстрел Чиркова. Узнав об угрожающей Чиркову расправе, обком партии поспешил вмешаться. Телефонная связь с Темясово была нарушена — письмо отправили с нарочным. А он опоздал. Прочитав письмо, Костылев пошел попрощаться с товарищем. Обнажив голову, переступил порог бани. Подошел к Чиркову, нагнулся над ним, стер с лица кровь.

В этот миг он заметил, будто дрогнули веки Чиркова. «Почудилось», — решил Костылев. И все же пригнулся ниже. Снова дрогнули веки. Неужели правда? Он приложил ухо к сердцу Чиркова и тут же опрометью бросился из бани. Ворвался в штаб с криком: «Чирков жив»!

Многим это казалось выдумкой, пока не доставили Данилку в больницу и врач не подтвердил: жив!

В больнице с Данилки долго не могли снять одежду. Все обледенело на нем. Пришлось сапоги и брюки разрезать ножом. Меховую шапку тоже снимали медленно. Она пропиталась кровью и будто приросла к волосам.

— Счастье его, что он был в этой шапке, — сказал врач. — Она спасла ему жизнь.

Пробив толстый мех, из которого была сделана шапка, пуля, обессиленная, застряла в голове.

Данилка лежал без сознания несколько дней. Сильный молодой организм отчаянно боролся со смертью. Вскоре Данилка начал поправляться.

В это время узнал Чирков, как много у него настоящих друзей. Он снова был в семье боевых товарищей, он ощущал тепло дружеского участия, и это придавало силы. Врачи не надеялись, что встанет Чирков с больничной койки. Но недаром, видно, говорили Данилке чеверевцы: служить тебе, брат, без износу, как медному котелку.

Весной Данилка вышел из больницы.

Казалось, в далекое прошлое отодвинуты события недавних дней. Жизнь неудержимо идет вперед. Не так уж много времени прошло с тех пор, как отгремела в этих краях война, — и вот уже только стреляные гильзы, которыми играют мальчишки, напоминают о ней.

Но так только кажется. Пусть, бросив винтовку, засевает мирный пахарь поле, в сердце его живет великое, грозное, незабываемое время, призвавшее его под ружье.

В Башкирии Данилка задержался недолго. Хотелось ему отыскать тех скорых на расправу ревкомовцев, тех притаившихся врагов, которые судили его, да уже и без него настигла их заслуженная кара. Не ушли националисты-валидовцы от суда народа.

Война кончилась, борьба завершилась полной победой.

Счастлив тот, кто, оглядываясь на прожитое в эти годы, мог, как и Данилка, сказать: «Нет, не посторонним наблюдателем прошел я по жизни. Есть в победе народа частица и моего труда».

Жена Чиркова — Клавдия Молина — вспоминает:

«После подавления восстания в 1921 году Чиркова отправили лечиться в Москву (он ведь дважды был под расстрелом). Я его сопровождала, и после продолжительного лечения мы остались в Москве. Здесь он работал в ВЧК. Но здоровье его было сильно подорвано во время войны, и работа в ВЧК, особенно в тот период (раскрытие эсеровских и других вражеских организаций), была ему не под силу. В 1923 году его перевели в Уфу».

Несколько лет работал Чирков в Уфе, затем уехал на родину, в Топорнино. Попробовал здесь обзавестись хозяйством, получил надел земли, но вскоре понял: это не для него. В ту пору Чирков писал: «Глупо я сделал, что обзавелся своим, хотя и плохим, но хозяйством и имел посев хлеба. В настоящее время решил окончательно покончить со всякой собственностью и передать посевную землю в общество крестьян».

Так он и сделал.

Все чаще тяжелая болезнь — последствие нескольких ранений заставляла лечиться Чиркова в больницах и санаториях. Не хотел сдаваться боевой разведчик, не сиделось ему без дела, надеялся снова вернуться в строй. Но этим надеждам не дано было осуществиться. В 1936 году Данила Евстигнеевич Чирков умер.