Раньше

В этом доме было три этажа. Отец старого К. построил его для своей семьи: надеялся, что семья быстро начнет увеличиваться, что сыновья подрастут, дочка выйдет замуж, что всем им понадобится жилье, а нижний этаж отойдет прислуге (мать старого К. «непременно-непременно» хотела иметь прислугу). Но никто не думал, что случится война. Как и все остальные, они в принципе знали, что война всегда где-то там гуляет, но так же, как и все остальные, они надеялись, что если она к ним и зайдет, то, может, не так скоро; а она вот решила прийти как раз тогда, когда жизнь их удобно улеглась, точно для послеобеденной дремы. Ворвалась война и сорвала постель, смяла, пришлось стелить по новой. С той лишь разницей, что после войны им уже было не потянуть прислугу, но хуже всего было то, что не по силам им было тянуть и дом прежних размеров, вот и пришлось продать первый этаж.

— Ничего, это всего лишь первый этаж, как-нибудь выкрутимся, выкупим, — говорили они. — В конце концов, дочку сбудем с рук, отдадим замуж, — говорили; но вскоре оказалось, что дочку отдать совсем не так просто, что за ней еще придется прилично дать, потому что девушка была склонна скорее к молитвенному размышлению, чем к светскому общению, да и сыновьям, до женитьбы не скорым, да и вообще ни до чего не скорым, несобранным, долго, что называется, запрягающим, тоже надо что-то дать.

Вот так и появились на первом этаже соседи, какие-то не особенно соседские, необщительные, что матери старого К. было в общем на руку, недаром, продавая первый этаж, она объявила:

— С этими людьми, кто бы они ни были, я не заговорю.

А все из-за того, что ей пришлось опуститься до торговли, что ее собственный фамильный дом стал домом разделенным и дал трещину. В течение долгих лет она делала вид, что ничего не произошло, что первый этаж только временно исключен из ее пользования; в течение долгих лет все К. учились обходить, не замечать «этих снизу». Отец старого К. говорил:

— Хорошо, что хоть люди-то порядочные попались, могло быть и хуже, скандалов, по крайней мере, не устраивают.

И вот когда «эти снизу» через несколько лет выехали, продали первый этаж («Как они посмели, без нашего ведома, не посоветовавшись!» — возмущалась мать старого К.), появились новые «эти снизу», происхождения не слишком благородного. Можно даже сказать (если бы можно было сказать, потому что нельзя было), что «эти новые снизу» были происхождения совершенно неблагородного, простецкого, а точнее говоря (хоть это нельзя было вслух уточнять, ибо это подлежало умолчанию и угрюмой обструкции), «эти новые снизу» переехали в этот дом прямо с Кладбищенской. Во время оккупации Кладбищенская улица называлась Каменной, Штайнштрассе, с тех пор за ней закрепилось мерзко-звучное уменьшительное Штайнка; мерзостью звука подчеркивалось омерзение теми, кто эту улицу населял; на Кладбищенской жили исключительно бывшие, настоящие или будущие могильщики и их семьи; по мнению родителей старого К., Штайнка была улицей алкоголиков, нищих и преступников, совокупляющихся тем интенсивнее и размножающихся тем плодовитее, чем больше горя приходилось им мыкать, чем больше в них вселялось безнадеги. Мать старого К. даже не глядела на двери «этих снизу», запрещала это и своим детям, впрочем, им трудно было удержаться и не увидеть новой таблички, не заметить, что у «этих снизу» такая смешная фамилия: Сподняки, ха-ха, Исподняки — это почти что как «кальсоны» по-силезски; отец старого К. тоже заметил с удивлением, что в фамилии соседей, прибывших из кондово-пролетарского силезского района, нет типичного пролетарского оканья — Сподниок, а ведь их фамилия так и просилась, чтобы ее пролетаризировали.

Туго приходилось семейству Сподняков в среде могильщиков. Пан Сподняк, как элемент пришлый, не мог перенести все те неприятности, что сулило общение с коренным населением бывшей Штайнштрассе: соседи яростно ненавидели его за то, что он был горцем, и за то, что у него были перспективы. Перспективы же его рисовались вследствие его работы на шахте, которую он боготворил и верность которой он доказывал из ночи в ночь: дневных смен ему не предлагали, и ему оставалось довольствоваться высокооплачиваемыми ночными сменами. Из-за того что жителям Кладбищенской затруднительно было активно поддерживать ненависть к пану Сподняку — потому что днем он отсыпался за ночные смены, в нормальное время на улице не появлялся, в кабак после работы не заходил, — двойная порция осуждения доставалась пани Сподняковой: во-первых, за то, что добродетель свою сберегла для горца, хоть в былые времена краса и цвет могильщицкой братии то и дело на эту добродетель посягали и приходилось ей возвращаться домой побитой, в помятом платье. Выцарапала ногтями, выдрала за волосы, выплевала им в глаза эту свою добродетель: платье мать зашивала, а синяки — по крайней мере на несколько дней — становились защитным барьером, ибо даже старейшинам могильщицких родов бередили сердце, как немой укор. Но главное, за что шпана со Штайнки возненавидела Споднякову жену, так это за то, что та осмелилась выйти за горца, и что хуже — за горца-горняка, которого она теперь укрывала, как невинность свою в девичестве, и который при свете дня за порог не ступал, на которого нельзя было напасть, когда он усталый возвращался домой после смены, которому даже нельзя было зубы пересчитать, ибо кому захочется вставать ради такого дела на заре. Даже когда пан Сподняк чуток к шахте попривык, а от гордости горца поотвык — ибо в душе его не было злобы — и ему предложили дневную смену на полмесяца, он по собственной воле выбирал ноченьки, ради того чтобы побольше заработать, побыстрее накопить, побыстрее съехать с Кладбищенской. А пока что пан Сподняк возвращался на заре домой, не нарушая покоя жены, входил в ванную, раздевался, пускал горячую воду и, ожидая, пока она натечет, заглядывал на кухню, где на столе лежал листок с выписанным пани Сподняковой перечнем дневных потерь, что, например, «камнем засадили, ажно цветки упали, окно и цветочные горшки заново отсчитай» или что двери надо покрасить, потому что «подрали, дьяволы, ножами аль ищо чем», но неизменно в конце перечня пани Споднякова вопрошала: «Ну ты там возьми и добре сочти, многа нам нихватаить до выязду, а то я этого долго не снису». Он брал этот листок с собой в ванну и, уже лежа в ней, читал, считал, рассчитывал, пока не засыпал. А пани Споднякова каждодневно будила мужа, спуская воду из ванны, помогала ему перебраться в постель, еще теплую после нее, задергивала шторы и выходила из комнаты.

Наконец пан Сподняк накопил столько, что они смогли продать квартиру на Кладбищенской и по случаю купить новую, на первом этаже этого дома, вот повезло… А уж когда это произошло, когда пан Сподняк достиг своей цели в жизни, обеспечив себе и супруге быт, свободный от кошмара туземцев со Штайнки, он на радостях обрюхатил пани Споднякову, после чего со спокойной душой предался пороку алкоголизма.

О живущих на первом этаже в этом доме говорить было не принято, все К. жили в неизменном убеждении, что в их владении находится весь дом, квартиру внизу они рассматривали как незаселенную, соседей избегали, не задерживая на них взгляда даже на мгновение. Мать старого К. вдалбливала своим детям:

— Такое сейчас время, что аристократии приходится толкаться в одни и те же двери со сбродом, но все изменится.

— Бог знает когда, — озлобленно добавлял отец старого К.

— О да, Бог знает, кто мы такие, Он нам за все воздаст, — заключала мать старого К.

Они относились к семейству Сподняков как к пустому месту, считая свое расположение на этажах зримой метафорой социальной иерархии.

— С низами якшаться не станете, разве что через мой труп, — повторяла мать старого К.

Пана Сподняка между тем мучила бессонница, и он решил вернуться к ночным сменам. За исключением праздничных дней, домашним уютом он наслаждался всего лишь несколько часов в день, с обеда до ужина, тихо просиживая в своем уголке на кухне, созерцая успехи своего сына в прямохождении; сидел с бутылкой водки, без которой больше не мог удивляться миру, без которой не мог понять превратности судьбы, так щедро откликнувшейся на молитвы о менее докучливых соседях. Семейство К. даже не осознавало того счастья, какое ей постоянно сопутствовало, потому что пан Сподняк по причине мягкости своего характера был так называемым тихим алкоголиком. Он, хоть и выпивал регулярно по пол-литра водки каждый день, делал это в уединении, в тиши семейного очага, не повышая голоса на жену, впрочем, она и не давала ему для этого повода, зная, что он перестанет пить не раньше, чем сам решит (она, похоже, не хотела знать, что он решил не переставать). С годами его голос становился все слабее, глаза все более выпученными, все менее понимающими, однако неизменно лишенными агрессии, полными приятия мира, который дал ему этот, видимо неизвестный более ранним поколениям Сподняков, комфорт собственного места, места на кухне, у буфета, места, с которого были видны повседневные хлопоты жены и игры сына. Когда же сын вырос из кухни, а пан Сподняк, воспользовавшись благами положенной для этой профессии ранней пенсии, больше не обязан был спускаться в шахту, он переставил стул к окну, увеличил дневную дозу до полутора бутылок и стал смотреть на дерево. Потому что вид на мир из этого окна заслонял высокий дуб, посаженный еще отцом старого К., строителем этого дома (отец старого К. говорил, что «у каждого дома должно расти его дерево-ровесник, дерево — напоминание о том, что дом стареет»). Вот пан Сподняк и глядел каждый день на дуб, наблюдал нервных воробьев на ветках, ленивых голубей, смотрел, слушал. Когда к привычной дневной дозе алкоголя пан Сподняк прибавил бутылку пива, потому что жена после долгих лет сидения дома по уходу за ребенком вернулась за прилавок в продовольственном («Убери ж, наконец, эту горилку, буду тебе пиво носить»), ему стало казаться, что в этом городе даже голуби болеют за его любимую команду. Итак, когда он дозу увеличил, он четко услышал, как голуби скандируют «си-ни-е, си-ни-е», что пришлось не по душе бесстыжим воронам, они переполошились, погнали голубей, воробьев, даже синичек; пану Сподняку особенно было жаль синичек, они казались такими беззащитными зимой. Зимой пан Сподняк решил довести ежедневную дозу до пол-литра водки и литра пива, и когда в один прекрасный день он этого достиг, то счел, что пора выйти и прогнать из города всех ворон — пусть возвращаются откуда прилетели; в тот день пан Сподняк почувствовал, что он полноправный горожанин, и напрочь забыл, что когда-то был горцем; пошел прогонять ворон и не вернулся к ночи. Несмотря на трескучий мороз, пани Споднякова побежала к шахте проверить, не перепутал ли он чего, не соскучился ли по работе; пани Споднякова выспрашивала, искала, хваталась за голову («без шапки пошел в такую зябь»); принял участие в поисках и Сподняков сын. Сенсационное исчезновение его отца взбудоражило ребят во дворе, которые, несмотря на метель, нашли забаву — лазили по сугробам и звали, но безрезультатно. Уже под утро, возвращаясь с поисков, пани Споднякова наткнулась на мужа в парке: синички выклевывали солонину из его окоченевшей руки.

Пани Сподняковой приличествовало оплакивать мужа громко и долго; мать старого К. в первый и в последний раз в жизни решилась тогда сломать барьер соседского молчания, спустилась по лестнице и, стуча палкой в дверь, стала призывать к порядку:

— А ну-ка, чтоб тихо тут у меня!!!

И стучала до тех пор, пока соседи не утихли.

* * *

Отец старого К. имел обыкновение повторять, что умрет, когда его дуб дорастет до крыши; он говорил, что к тому времени пройдет много лет и что он хочет, чтобы у его детей были свои дети и чтобы после его смерти они спилили дерево, сделали из него гроб, в котором бы его и похоронили. К сожалению, дуб перерос дом уже через тридцать лет, но ни старый К., ни его брат с сестрой не думали о супружестве, их мать определенно погружалась в умопомрачение. Она прогоняла всех подружек своих сыновей, поливая их из окна водой, а за дочерью следила так пристально, что вскоре не стало кого и поливать. Пани Сподняковой, которая после отъезда взрослого сына вела в высшей степени меланхолический образ жизни одинокой пенсионерки, она подкладывала на половик собачьи какашки; а еще она доставала из шкафа траченные молью довоенные платья и меха, надевала полинялые шляпы и гуляла по городу, опираясь на палочку; каждый день она драла глотку, перекрывая звучащие с патефонных пластинок оперные арии. Она беспрестанно повторяла своим сыновьям, что те должны помнить о происхождении, что они не могут позволить себе мезальянса, что должны искать для себя соответствующее общество.

До замужества мать старого К. влачила жалкое существование, а какое еще могло оно быть у одной из пяти дочерей кочегара, который, когда овдовел, стал ради поддержания многочисленной семьи работать по восемнадцать часов в сутки в пяти разных местах, так что возвращался домой только на воскресные обеды. У него были такие жесткие руки, что когда он обнимал своих детей, то оставлял на них синяки. Своих дочерей он любил бесконечно и каждой персонально посвятил отдельный котел, каждое движение лопатой было конкретным вкладом в их благополучие; матери старого К. досталась как раз топка больничного крематория, и с мыслью о ней он бросал лопатой в огонь старые бинты, окровавленные свертки, ампутированные конечности, которые никто не хотел оставить у себя на память. Как только у какой из девиц вырастали грудь и бедра, отец приглашал на воскресный обед кого-нибудь из сыновей знакомых кочегаров и с удовлетворением наблюдал за игрой глаз и румянца, после чего с легкой душой давал благословение на первую прогулку вдвоем, которую, как правило, не много времени отделяло от главного благословения.

Отец потерял счет своим годам веселья, слишком уж много внимания отнимало у него суммирование отработанных часов и пересчет их на деньги, которых все равно никогда не хватало; а потому возраст годности к замужеству у своих дочерей он определял лишь поверхностной оценкой атрибутов женственности. Мать старого К. стягивала рвущиеся к жизни и к ласкам сисечки, платье надевала одно и то же, мешковатое, лишь бы отсрочить Судный день, но и до нее очередь дошла; обеспокоенный затянувшимся процессом созревания своей дочки, отец решился, заранее попросив Бога о прощении, на маленькое расследование: сквозь замочную скважину в ванной он увидал ни за что пропадающие, тщательно скрываемые формы и объявил, что в ближайшее воскресенье:

— Придет на обед сын Хельмута, моего камрата по работе,—

и еще:

— Рихтуй, девка, добрый бульон.

Имея на раздумья шесть свободных от отцовской опеки дней, мать старого К. сняла с окон в комнате занавески, сшила платье, после чего, исполненная твердой решимости, вышла в субботнюю ночь на танцы. Ее не интересовали те смелые парни, что приглашали на танцы, заигрывали, заманивали, ее внимание было направлено на стулья у стеночки, на которых, скованные робостью, ерзали молодые меланхолики, голодным взором скользя по колышущимся на танцплощадке платьям, по мимолетно показывающимся в танцевальных поворотах ножкам, по декольте, приоткрывающим в танцевальных наклонах тайны затененных полукружий; эти изведенные пороком онанизма юноши опорожняли все новые и новые кружки для куража и координации чувств — а что им еще оставалось делать, если они ни в какую не могли оторваться от своих сидений и пригласить хоть кого-нибудь из девушек, пусть для начала даже самую страшную, на танец. Вот и пропадали они в пьяном угаре или предавались разговорам, не выходя за границы своего пола, пытаясь сообща облегчить тяжесть комплексов. В конце концов мать старого К. выбрала юношу, который, несмотря на непреклонную подстенную диспозицию, не прибегал ни к рюмке, ни к разговорам; юношу, который в абсолютном одиночестве смотрел трезвым, ясным взглядом на пляшущие пары (ну и на не вовлеченных в танец барышень), взглядом, молившим о милосердии, ибо, хоть парень и был отмечен благородными пропорциями, он страдал тем недугом, что был абсолютно незаметным, он принадлежал к числу тех, с кем столкнешься на улице и внимания не обратишь даже тогда, когда они сами смотрят на тебя и ворчат: мол, извинились бы, по крайней мере. На лице юноши запечатлелась хроника любовных неудач, что придавало ему отчаянное выражение, и казалось, что еще минута — и он отважится на решительное объяснение с девушкой, которую сочтет наименее требовательной, и погрязнет в трагическом супружестве до конца дней своих (ибо то, что был он из числа тех, кто не разводится, тоже было видно с первого взгляда). Однако мать старого К. опередила опрометчивое движение юноши и, лично пригласив его на танец, сама нашла себе мужа.

* * *

Отец старого К. мечтал о дубовом гробе, ибо помнил еще своего дедушку Альфонса. Самые старшие из членов семьи были в возрасте младших детей Альфонса, никто, в сущности, не знал его метрических данных; все дети — их дети и дети их детей — любили сидеть у него на коленях, дергать за седые космы и спрашивать:

— Сталик, ты любис меня?

А дедушка Альфонс неизменно подтверждал, что любит, и ни разу не перепутал ни одного имени, хоть многие повторялись. Несмотря на предполагаемые восемь десятков за плечами, дедушка Альфонс был сухопарый, спина прямая, рука тяжелая, и (хоть многие из его потомков предпочли бы, чтобы он выжил из ума и чтобы наконец можно было больше не считаться с его особой) во время всех семейных торжеств на нем сосредотачивалось основное внимание, все невестки шептали на ухо своим мужьям:

— Отец-то вон как держится, а ты, старая калоша, что?

Чем доводили тех до бешенства, но ни один не смел косо посмотреть на него; дедушка Альфонс одним только взглядом умел покорить женщину, ребенка, он одинаково легко умел пригвоздить любого из своих потомков к стулу, да так, что те боялись даже пошевелиться, чтобы поудобнее устроить костлявые ягодицы, разболевшиеся от жесткого сиденья, боялись, потому что он мог осуждающе, презрительно взглянуть и сказать:

— Это что еще за ерзанье за столом, я спрашиваю, у кого там глисты в жопе завелись?

Отец старого К. был одним из любимчиков дедушки Альфонса, которого он считал великаном, способным в одиночку победить в войне, доживи он до нее. Он всегда так говорил своим детям, в их числе и старому К.:

— Жаль, что дедушка Альфонс не дожил до войны, он бы наверняка придумал что-нибудь эдакое, чтобы она, война эта, нас даже не лизнула, да и как знать, разразилась бы она, если бы дедушка был жив, а то и закончилась бы еще до начала.

Когда еще ребенком отец старого К. выяснял во дворе с соседскими детьми, чей дедушка лучше и почему, он всегда кончал на том, что дедушка Альфонс может дерево целиком для костра вырвать одной рукой, а из веток зубочистки наделать, никто не протестовал, потому что об Альфонсе молва ходила даже по соседским домам. Молва ходила, что он такой старый потому, что смерть его боится: она не может напасть на него сзади, потому что у Альфонса еще и на затылке есть глаза, не может настигнуть его во сне, потому что Альфонс спит только наполовину: когда спит левая сторона, правая бодрствует, и наоборот. Смерть да старость всегда боялись его, потому что Альфонса никогда не точил червь болезни, хоть в саду его деревья, посаженные в честь его появления на свет, успели поумирать. Жил Альфонс в хибарке в дальнем предместье, куда никто не заезжал, зато он всегда сам появлялся, когда хотел, — видать, стыдно было ему принимать гостей в этом неказистом домике со столярным верстаком.

Вот никто и не знал, что уж двадцать лет, как дедушка Альфонс спит в дубовом гробу, который сам себе и смастерил, потому что не хотел обременять семью, да и догадывался, верно, что, пока эти его родственнички сообразят, пока придут проверить, почему он перестал показываться, он наверняка успеет вгнить в пол. А так нападет костлявая на него во сне, а он уж в гробу, ну и будет, наверное, настолько любезной, что подарит ему то самое последнее дыхание, чтобы он смог на руках приподняться, крышкою прикрыться и навеки смежить веки.

Смерть отважилась прийти к Альфонсу лишь тогда, когда он сам пригласил ее, когда он пошел проверить, «рихтих этот киноаппарат так верт, как много о нем говорят». Поехал в город хронику посмотреть и увидел папу римского — как раз какие-то ватиканские фрагменты показывали. А дедушка Альфонс частенько повторял:

— Мне бы еще папу римского увидать, тогда и умирать можно…

Вот смерть и поймала его на слове — схватила, да так крепко, что не смог он возразить, и повела его в танце, в танго белом и холодном, как кость.

* * *

У отца старого К. были братья. И ни одной сестры: так, нежданно-негаданно, они абсолютно симметрично подошли друг к другу с матерью старого К. У отца старого К. были когда-то братья, ибо в силу разных причин смерть прорежала их ряды, несмотря на старания обоих родителей не отстать в восстановлении популяции. Скарлатина, кастрюля с кипятком, потом два раза вермахт забривал младших К. на вековечное служение курносой, так что в итоге лишь отец старого К. и один из его братьев, тот, которого звали Лёлек, продолжили родовую ветвь в Народной Польше. Лёлек работал санитаром в психбольнице, а семья где-то вычитала, что через общение с психбольными увеличивается поголовье психов на три процента ежегодно, и от года к году ослабляла контакты с Лёлеком. Ребенком старый К. обожал его, потому что Лёлек своим поведением дольше остальных взрослых не нарушал Богом данное ребенку обещание мира как бескрайней игровой площадки. Когда мы маленькие, все взрослые своими инфантильно сюсюкающими и картавящими восторгами дают нам понять, что мир состоит исключительно из детей и что ребенок («бозе-мой-бозе, какой халёсинький») пуп этого мира. Но только ребенок успевает принять этот обман за чистую монету, как они становятся серьезными, перестают дурачиться и начинают предъявлять ему претензии, почему, дескать, он сам не хочет перестать. Мы только-только входим во вкус подражания, а нас уже бранят и дают новый пример, сколь отличный от предыдущих, столь же и неприглядный. Среди этих безнадежно устаревших манекенов тот легче добьется авторитета, кто пренебрежет своим возрастным величием, кто оставляет нам пространство под столом на семейном торжестве, когда мы смотрим на сплетничающие о своих хозяевах ноги, кто, несмотря на дождь и слякоть, лупит вместе с нами по мячу, кто способен передразнить самого себя.

Таким был для старого К. дядюшка Лёлек, который умер после двадцати пяти лет работы в дурдоме, будучи семидесятипятипроцентным (согласно расчетам семьи К.) психом. Росший под опекой своей матери, старый К. довольно быстро вырос, и тогда Лёлек понял, что его приятель по играм, клявшийся ему в вечной верности в благодарность за то, что его тайно провели в отделение, бросил его. Ребенком старый К. успел увидать подопечных Лёлека, впрочем совершенно смирных от барбитуратов, сонно выполняющих садовые работы на территории больницы, и все не мог надивиться, как это возможно, что настоящие психи такие любезные. А когда Лёлек объяснил ему, что «они только прикидываются», старый К. испугался, потому что понял, что если псих может так хорошо прикидываться нормальным, то в принципе любой может быть сумасшедшим, и в нем навсегда поселилось недоверие: заочно он всех держал под подозрением, так, на всякий случай, и в сумасшедшие попадали все, кто хоть чуть-чуть отклонялся от нормы, которую он сам и устанавливал.

После смерти Лёлека семья уже без опаски могла прибыть на похороны, спокойная за то, что никто не выкинет номера; все К. могли наконец продемонстрировать непоколебимую серьезность в присутствии Лёлека, сам он уже не мог помешать им в этом; смерть вернула его в лоно семьи, сделав полноправным ее членом, она вручила ему орден Сомкнутых Уст, высшую в этой семье награду.

А потом, когда приводили в порядок его квартиру, старый К. нашел в дядюшкином буфете труд его жизни. В течение многих лет Лёлек писал роман, повествование которого должно было самым точным образом воспроизвести психику безумца. Старый К. нашел кипы бумаг, знаменующие этапы работы над книгой; на основе профессиональных наблюдений Лёлек постоянно совершенствовал этот свой безумный поток сознания, вносил поправки и уточнения, освобождаясь тем самым от логики, а когда через четверть века он счел, что произведение готово, что ему удалось написать книгу, в которой с идеальной точностью отражена работа больного мозга, он послал ее в издательство. Из приложенной Лёлеком аннотации следовало, что он хотел рассказать историю военных лет о мужчине, которому вдруг пришло в голову, что без его ведома в его подвале скрывается еврейская семья, потому что в нем угрызения совести боролись со страхом о том, как как-то раз к нему постучались, в дверях стоял его приятель-еврей с женой и дочерьми, приятель мог ничего не говорить, потому что всё говорили его большие глаза, потому что в дверях наш герой увидел воплощенный страх — пугало в грязном плаще, потому что за спиной воплощенного страха-пугала стояли его последствия, стояла его множественность. Мужчина, герой повествования, глядя страху в глаза, подумал, что именно в эту минуту он должен принять решение, которое определит всю его жизнь, но он не был готов принять такое решение в воскресенье, после завтрака, да еще и в шлепанцах, еще с недопитым кофе и невыгулянной собакой, он не был готов к таким глазам, а потому стоял и боялся; смотрел на дочек еврея и думал о своих сыновьях, и о кофе, и о собаке, и о воскресной службе в церкви, и о послеобеденном моционе, и вдруг он понял: что бы он ни сделал, как бы теперь себя ни повел, ничто и никогда больше не останется таким, как раньше; закроет ли он дверь перед носом этого молчащего человека или впустит его в дом, чтобы спасти чужую жизнь и поставить под удар свою, — его жизнь теперь изменится навсегда, его глаза теперь изменятся навсегда и станут такими же, как и те, еврейские, глаза. Вот так и стоял он, желая как можно дольше задержать время, так и стоял, держа в руках недопитый кофе, издавая легкое тремоло чашки о блюдце, потому что рука его дрожала, и чем дольше они стояли так с евреем лицом к лицу, тем громче чашка позвякивала о блюдце и тем нестерпимей напоминала, что жизнь не фотография, что время течет. И тогда герой Лёлека потупил взгляд, захлопнул дверь перед тем лицом, перед теми лицами, что были сзади, потом задвинул засовы, а потом, пока поднимался ступень за ступенью на этаж, к квартире, из приоткрытых дверей которой улетучивалось воскресное тепло, он сообразил, что кофе почти остыл. Именно тогда, когда он выронил из рук чашку с блюдцем, когда со стоическим спокойствием и даже с удовлетворением смотрел и слушал, как фарфор вдребезги разбивается о мрамор, — именно тогда в дверях квартиры появилась жена и спросила, что произошло, а он, герой Лёлека, понял, что никогда ни ей, ни кому другому на этот вопрос ответить не сможет. С того момента страх последовательно стал вытеснять все его чувства, он по десятку раз днем и ночью спускался в подвал, чтобы проверить, не скрывается ли кто там, стал подозревать жену и даже детей, что те втайне от него прячут евреев; с этого страху он велел семье спать в одежде, в обуви, чтобы в любую минуту быть готовым бежать, если бы его разоблачили, если бы соседи настучали («ентот гад жидков прячить»), если бы в дом нагрянуло гестапо; он убеждал домашних так настойчиво, что те в течение двух лет не раздевались на ночь. В конце концов он запер их в доме, они перестали показываться, выходить, все окна и двери были задраены из-за его фантазий, из-за его страха; они, закрытые там, внутри, и с этими его глазами, пережили свой кошмар, пострашнее войны. Они понимали, что не могут поместить его в психбольницу, потому что немцы прошлись карательным рейдом по сумасшедшим домам (Лёлек знал лучше остальных, что в психбольнице во время войны можно было значительно быстрее нажить стопроцентное безумие), а потому ради сохранения его жизни они сидели взаперти месяцами и питались только тем, что запасли.

Вот так вкратце должна была выглядеть история сумасшедшего, им самим рассказанная в переложении Лёлека, в бумагах которого старый К. нашел и официальный ответ издательства. Отказ объясняли абсолютной непроходимостью возможного издания, впрочем, позволили себе вплести сарказм, что дело скорее в непроходимости текста, что это полная белиберда и что никто, будучи в здравом уме, не продерется и через пару страниц. Старому К. так и не суждено было узнать, как отнесся к этому Лёлек: то ли как к жизненной катастрофе, то ли как к окончательному доказательству глубокого проникновения в тему.

* * *

О своих несостоявшихся дядьях старый К. знал только то, что они «погибли-поумирали»; он думал о них во время семейных встреч на кладбище в День Всех Святых, думал с тем неуютным беспокойством, с которым ребенок смотрит на могилу другого ребенка, о котором, нагнетая дурные предчувствия, взрослые говорят: «Посмотри, это твой дядя; а когда умер, был моложе, чем ты сейчас»; старый К. был тем угрюмым мальцом, в глазах которого мерцали колыхаемые ветром огоньки поминальных лампадок; старый К. был тем мальчиком, которому не разрешали зажигать поминальные лампадки, потому что дует ветер и надо уметь прикрыть спичку; для таких дел существуют взрослые мужчины, старому К. оставалось только правильно сложить ручки и молиться за души несостоявшихся дядюшек, которые «погибли-поумирали» раньше, чем их жизни успели сложиться хоть в какой-то рассказ; несостоявшиеся дядюшки старого К. существовали только в банальных рассказах о их смерти, никто не помнил, как они жили, потому что не успели пожить, помнилось только, как умерли: скарлатина, котелок с кипятком и вермахт, и один только, самый старший из несостоявшихся, зацепился за память своей жизнью, об одном только рассказывал старому К. его отец во время хождений по кладбищу, прогулок вдоль аллей, только «о том дядюшке, которому так и не случилось стать великим художником»; старый К. выслушивал рассказы, предварительно подставив свою свечку к скоплению свечей, зажженных перед кладбищенским крестом за души непогребенных, за пропащие души, за души неотпетых; то была свечка, на которую маленький старый К. имел право, свечка за так и не ставшего для него дядей дядюшку Гучу, которому так и не случилось стать великим художником.

Гуча был неизлечимым меланхоликом, и, если бы не благожелательность и забота самых близких, он, вместо того чтобы сражаться с собственным талантом, наверняка стал бы маньяком-самоубийцей. Школы он заканчивал с неохотой, как бы между прочим, но с дипломами и наградами, которые чаще всего терял во время посещения кабаков по дороге домой, как и положено молодому человеку, обуреваемому приливами черной желчи, ибо пил он уже в лицейские годы, пил много и мрачно; компании собутыльников довольно быстро наскучило его общество, потому что по пьянке он всегда заводил разговор о смерти, вот и предавался Гуча своим настроениям уже в полном одиночестве. В родной семье его уважали за способности, понимая в то же время, что представлять семью он не должен ни в коем случае, что лучше всего его не трогать во время праздников и торжеств, потому что за столом он будет сидеть в неприступном молчании и подливать себе красное вино до тех пор, пока не опростает бутылку, и только после этого он встанет из-за стола и пойдет, ни с кем не попрощавшись, в свою келью (так он называл свою комнатку) предаваться размышлениям о бренности жизни. Когда Гуча сообщил семье, что поступил в академию и уезжает учиться художествам, семья вздохнула с облегчением и с удивлением, ибо все уже успели свыкнуться с мыслью о неминуемом его затворничестве; тетки, дядья неизменно повторяли:

— Такие впечатлительные в наше время или с ума сходят, или в монастырь уходят.

Вот и поехал Гуча в большой мир, ни в коей мере не отягощая семью расходами, потому что сразу же расположил к себе преподавателей и получил положенную стипендию; изредка писал вымученные письма, в которых между куртуазными строчками, в трепетной линии почерка, в чуть более, чем обычно, наклоненных буквах бдительное око матери замечало необычно интенсивные приступы меланхолии, которые, должно быть, испытывал Гуча и, спасаясь от них всеми возможными способами, наверняка хватался за то, чем было для него письмо семье. В сущности, никакой радости в искусстве Гуча не нашел, потому что, несмотря на замеченный и поддерживаемый талант, он не перестал быть одиноким, а смертельные страхи, с тех пор как он посвятил себя искусству, стали посещать его все чаще. «Зачем все это?» — вопрошал Гуча грунтуя полотна. «Кому все это надо?» — спрашивал он себя, готовя подрамники. «Куда все это ведет?» — задавал себе вопрос, выполняя лессировку. Получение высших баллов за очередные картины подогревало растущую неприязнь со стороны его конкурентов; по причине уединенного образа жизни он не заметил даже, что с некоторых пор не столько он отказывался от участия в «общих посиделках», сколько его просто не приглашали на них. Преподаватели внушали ему:

— Вы всегда должны помнить о страсти; без страсти нет искусства; искусства нет без риска; надо в себе обострить чувства, культивировать нерв, безумие, попытаться воспарить над жизнью и где-то там, на границе безумия, выхватить то, что, собственно, и составляет суть, то, что определяет произведение, а потом вернуться — балансировать и возвращаться; вы всегда должны помнить, что в искусстве нет покоя, став художником, вы не найдете спокойствия нигде, а отказываться от святого искусства ради обыденного спокойствия — преступление.

Но для Гучи не было ничего более святого, чем спокойствие, и ничто его так сильно не утомляло своей обыденностью, как живопись; слишком легко Гуча достиг вершин мастерства, слишком быстро, чтобы это можно было признать результатом его труда, однако оказалось, что там, где мастерство надо было усилить страстью, там, где надо было предаться вдохновению, Гуча наталкивался на непреодолимую стену и находил только страх, апатию и меланхолию. Располагая приличным кредитом доверия своих благодетелей-меценатов, он исчерпал их долготерпение, ибо в конце концов и они поняли, что Гуча живописец, может, и смышленый и способный, но панически боящийся быть художником. Когда он почувствовал, что эта, бывшая до сих пор самой твердой, почва, по которой он ступал, начинает размягчаться под его ногами; когда он понял, что то высшее, к которому он до сих пор прибегал, оправдание его существования теряет силу, Гуча впал в депрессию, собрал все свои полотна, вещи и ближайшим поездом вернулся домой. Картины оказались в подвальчике, а Гуча — в объятиях жестокого невроза: самые сильные фобии взялись за руки и окружили Гучу плотным кольцом, не позволяя ему есть, спать, выходить из дому, к тому же захлестнувшая его ипохондрия заставляла его умирать каждый день, и каждый день от новой болезни. Мать заламывала руки, отец недоуменно пожимал плечами, а младшие братья через замочную скважину в двери Гучиной комнаты прислушивались к мертвой тишине, в которую тот погружался. В конце концов отцу пришла мысль найти Гуче работу.

— Парень-то неглупый, бумаги у него в порядке, не дам ему пропасть!

Единственное место, которое по случаю удалось выклянчить для сына, был низкооплачиваемый эрзац умственного труда: Гуче надо было вести библиотечный архив — заросшие пылью папки, которыми почти никогда никто не пользовался; архив размещался в подвале библиотеки. Поэтому у Гучи появилась возможность закрепить лягушачью точку зрения на мир. Ежедневно по восемь часов подпирал он голову руками и наблюдал за человеческими ногами, вышагивающими по тротуару; все люди для него оканчивались на уровне колен, и лишь иногда какой-нибудь малютка успевал кинуть на Гучу угрюмый взгляд из коляски. Гуча принял новый поворот судьбы с артистическим безразличием, с ним же он нес службу, постепенно приходя к пониманию, что непостижимым образом обрел вожделенный покой, что за государственный счет он может предаваться меланхолии и что никто больше не заставляет его искать в себе страсти, никто не провоцирует на бешенство, не подзуживает на риск, никаких тебе призваний, ни призывов, наконец-то он может позволить себе быть никем и ничем. Тем не менее Гуча все еще чувствовал, что червь апатии не перестанет ползать по его жилам, пока не найдется кто-нибудь, с кем можно будет жизнь разделить, сообща этой жизни дань платить, свое спокойствие совместно освящать, общим воспоминаниям об освящении буден предаваться. И начал Гуча черпать неожиданные выгоды из подземного наблюдательного пункта, особенно когда наступали теплые месяцы и проходили над ним женские ноги; часами Гуча скрупулезно изучал преходящие дамские ценности, в силу тогдашней моды тщательно скрываемые от постороннего глаза под юбками до икр, а то и до самых щиколоток, впрочем, ясное дело, от глаза, расположенного, если можно так выразиться, на предусмотренном уровне, от глаза прохожего, а не подглядывающего снизу. Гуча наблюдал и каталогизировал проходящие за окном ноги, завел тетрадочку, в которой отмечал самые стройные, в самых опрятных чулках и под самыми опрятными юбками — те, что проходили над ним регулярно в одно и то же время (свидетельство, что их обладательница имела постоянную работу), те, что всегда ступали в одиночестве, не сопровождаемые мужскими ногами, равно как и колясочными обстоятельствами, а когда уже путем селекции он выделил в журнальчике наблюдений самые подходящие ноги, он решил, что немедленно женится на них, безотносительно к тому, что это будет за женщина: на основании походки, на основании осанки, на основании того, что виделось ему из подвала, Гуча уверил себя в том, что хочет, чтобы эти ноги обвивали его каждую ночь до конца жизни, уверил себя, что он не то что райского, но самого обыкновенного блаженства не изведает, если только не овладеет именно этой женщиной, если не оплодотворит ее и не воспитает с ней ребенка, и не отремонтирует ей квартиру, и не поможет в тысяче обедов, и не наслушается стука каблуков, приближающегося к их дому, и позвякивания ключа, и шелеста снимаемого плаща, и не услышит тысячу раз из ее уст «милый, любимый, возлюбленный мой Густав». Итак, Гуча выждал подходящую минуту, вынырнул из своего подземелья, встал на пути ног, выбранных им, поднял взгляд, увидел удивленное девичье лицо и влюбился без памяти. Хоть Гуча и кипел от страсти, соблазнение избранницы было делом непростым, ибо девица оказалась неожиданно молодой, а потому чрезвычайно пугливой и пока еще находящейся под родительской опекой. Родители обучали дочку языкам, предчувствуя, что в ненадежные времена ничто так часто не меняется, как государственный язык. Они быстрее, чем дочка, приняли Гучу, твердя: «Ой, доча, ладно ж ты трафила, ладный фрицек, добра работа, наш сынок, и по-польски знает; ты сумеешь по-швабски шпрехать, он умеет по-польски говорить, а болтать оба общий язык найдете: если знаете драй разный шпрахи, то на этой Шлезиен не пропадете, хоть бы сам неизвестно кто пришел бы мит пистолете угрожайт». Но взял он ее настойчивостью, упорством — можно сказать, что постепенно накопил ее сочувствие, а потом и чувство. И покорил, и женился, и оплодотворил. И погрузился в дремоту супружества, погрузился в мягкое кресло, в теплые домашние туфли, в кухонные запахи, в мелкие ремонты по дому, в не нарушающие рамок благочестия любовные страсти по вечерам, а потом — в отцовские обязанности; наконец он стал принимать участие в семейных торжествах, наконец избавился от страхов, наконец, в конце концов, ну это… счастье… помаленьку, изо дня в день… что еще человеку надо… вот разве что (со временем ему пришла и эта мысль), разве что того, так иногда чуть-чуть порисовать, ведь теперь он мог делать это без давления со стороны, теперь он мог смахнуть пыль со своих ранних полотен, присмотреться к ним, похвастаться перед женой и время от времени поработать над какой-нибудь новой картинкой, просто так, без обязательств, без обещаний. Вот только жена с настороженностью восприняла эту привычку Густава (она никогда не употребляла уменьшительной формы имени, ее мужу требовалось серьезное отношение, ведь он был главой семьи, имя Гуча подошло бы разве что семейному полудурку).

— Густав, ты пишешь картины… — говорила она вроде бы благожелательно, вроде бы довольная непостижимыми талантами мужа, но, по сути, порядком обеспокоенная таким оборотом дел.

Итак, Гуча изредка рисовал дома, а жена, иногда приглашаемая в кабинетик с целью оценить новое произведение, скорее была склонна сетовать на то, что «краской снова на полу накапано, где это видано, чтобы так флейтушить в квартире», чем честно высказаться о картине; она бесстрастно смотрела на творчество Густава, кивая с наигранным одобрением, чтобы не печалить мужа, однако все чаще пыталась делать монотонные критические замечания:

— Но почему все так угрюмо, какие-то они у тебя мрачные, эти твои картины, даже повесить у нас нельзя, ребенок испугается; я знаю, что они хорошие, но не мог бы ты хоть раз что-нибудь красивое нарисовать, ну, что ли, мой портрет или дочки нашей…

Гуча не мог; хотел, но не мог, потому что в глубине души у него все еще звучал похоронный марш, о котором ему давало знать как раз его искусство; именно теперь, когда он был полон веры в себя, он не был в состоянии выразить ее кистью, его полотна по-прежнему были заполнены картинами смерти и страдания. И тогда он понял, что пора завязывать с этой привычкой, он решил раз и навсегда продать все, что удастся, остальное — раздать знакомым, а мануальный голод утолять рукоделием. Но когда пришли покупатели, среди которых он узнал и однокашников по художественному училищу, стали с восхищением разглядывать его картины и, не желая прямо выразить свое признание, начали торговаться, назвав цену на сильно заниженном уровне, на защиту Густава встала жена:

— Хватит мне тут этой торговли, это искусство! Оно стоит больше, чем все вы вместе с вашими кошельками! А ну-ка марш отсюда!

После этого вмешательства Гуча почувствовал, что он достиг высшей ступени жизненного комфорта, найдя в лице жены верного и решительного союзника; он понял, что с ней он не пропадет, что теперь он уже ни о чем не должен волноваться, теперь он может только сидеть в кресле и наблюдать, как дочурка учится ходить, как жена хлопочет по дому, как она мягко обводит взором комнаты, замечая даже самые мелкие неровности на ковре, самые маленькие пятнышки на скатертях, несимметричность складок на занавесках; он сидел в кресле, наблюдал и понимал, что счастье как раз в том и состоит, чтобы раз и навсегда в жизни почувствовать себя в безопасности, чтобы оказаться в такой точке, которая больше не требует от тебя никакого риска, чтобы найти убежище от мира, и особенно от себя самого, — а надо признать, что жена защищала Густава от Гучи исключительно эффективно.

Вот тогда-то и разразилась эта война:

— Это нас не касается, это пройдет стороной, —

этот вермахт:

— Знаю, что берут силезцев, но ведь они засранцы, —

эта мобилизация:

— Das ist Mißverständnis, ich habe ein Kind, ich habe gute Ausbildung! Он меня что, не понимает? — эти казармы:

Пишу тебе, любимая, с надеждой, что тебе удастся как-нибудь выяснить это недоразумение, пока что мы стоим… —

эти кошмары:

— Ладно, хлопцы, как начну храпеть ночью, вы меня легонько толкните, но не душите, дьяволы, подушкой! —

этот марш-бросок:

— А ведь эти сукины сыны нас пушечным мясом считают, своих бы туда не послали… —

эти окопы:

— К Твоей защите прибегаем, Святая Матерь Божья… —

этот штурм:

(Я был создан для искусства бегом бегом у меня должна была быть спокойная перебежками перебежками размеренная жизнь пригнуться пригнуться Боже дай еще хоть раз дай ой бьют нет вот только сейчас начали ой как бьют в воронку спрятаться в одно и то же место дважды не попадают…) — и наконец, эта воронка:

(…переждать переждать переждать это как гроза если хорошо спрятаться молния в тебя не ударит ой бьют мама молись за меня мама папа молитесь теперь за меня о Матерь Божья ничего не слышу ведь я болел ведь лечился ведь такие как я для них войну не выиграют ничего не слышу о Боже кровь из ушей она ведь обычно не из ушей идет что это со мной ничего не чувствую не слышу не хочу в этом мундире не хочу умирать в немецком мундире снять снять снять… не чувствую ничего… моя кровь… какая темная… мама… молись… сейчас…………………………)

Каждый год старый К. ставил свечку Гуче под кладбищенским крестом, в это приятно-теплое, как костер, множество огоньков, и, когда из-за спины он слышал, что пора идти в эту ноябрьскую снежную изморось, он возносил молитву за Гучу его небесному покровителю, молился за его загубленную душу Святому Спокойствию и давал обет, что выберет себе это имя на миропомазании, если только Святой Спокойствий будет его опекать повнимательнее, чем он опекал Гучу, старшего из несостоявшихся его дядьев.

* * *

Отец старого К. боялся, что война и его растопчет. Но рассчитывал на то, что, как и вихрь, война крушит хаотически, беспорядочно, срывает крыши с жилых домов, рядом с которыми оставляет нетронутыми хозяйственные постройки, и, может, его-то как раз и пощадит. Отец старого К., в силу своей профессии, боялся войны особенно, потому что она разрушала то, что он строил. Отцу старого К., профессиональному строителю, еще задолго до войны снились кошмары о развалинах на месте возведенных им домов, это была его неизлечимая болезнь, рак сновидений, еженощные крики, пот, вскакивание с постели с учащенным сердцебиением; даже жена не могла ему помочь, со временем она переселилась в детскую, оправдываясь тем, что не может больше выносить пробуждений среди ночи, что хочет хоть раз выспаться как нормальный человек. Отец старого К. педантично следил за работниками, производил десятки дополнительных замеров в уже построенных зданиях, посещал уже давно заселенные дома и выспрашивал жильцов, не заметили ли те, случайно, каких трещин, надломов, ведь под землей шахты случаются затопления, так что всегда лучше проверить, не покрошилось ли что, ведь порой достаточно едва заметной щелочки, трещинки в штукатурке, чтобы с нее началась катастрофа; он выспрашивал людей со страстью слишком обеспокоенной матери, так что те со временем стали к нему нелюбезными, привычными к тому, что то и дело приходит какой-то коммивояжер, и уже через приоткрытую дверь, не ожидая вопроса, уверяли его, что трещин нигде нет и от уровня ничто не отклонилось, спасибо, мол, вам за заботу, до свидания. А когда разразилась война, он ждал только, что сон его сбудется, ждал, что вот-вот начнут валиться дом за домом, пенял себе за позорное отсутствие фантазии, ибо можно ведь было усилить своды подвалов, приспособить последние под бомбоубежища, да и как такое вообще могло случиться, что архитекторы в стране, которая восстала из руин только что закончившейся войны, не заложили в проект подвалы-бомбоубежища, как это возможно, что люди после каждой закончившейся войны сразу же становятся так беспечно уверенными, что последняя война окажется непременно последней, что нагромождение пережитых ужасов никому больше не позволит развязать очередную войну, как это возможно, что люди в своей наивности не видят, что нагромождение ужасов вызывает еще большее нагромождение ужасов, что война беспрерывно идет в отравленных душах и что эти отравленные души делают целью жизни распространение войны на всех, что цель их — отравить всех. Отец старого К. больше всего корил себя за то, что даже в собственном доме он не удосужился устроить бомбоубежище, зная, что во время авианалета им негде будет укрыться, что побегут они с женой и детьми в подвал, и будут сидеть на куче картошки, и будут смотреть на дребезжащие банки с компотами, и будут прислушиваться к взрывам, а он должен будет ободрять и успокаивать их, обманывая, что оборудовал такой подвал, который все выдержит, будет вынужден говорить детям, чтобы не боялись, потому что бомбардировка — это та же гроза, только вызванная людьми, а вероятность попадания бомбы в дом немногим больше вероятности попадания молнии, и будет вынужден говорить это голосом спокойным и уверенным, вопреки себе, вопреки своим угрызениям совести и обвинениям себя в отсутствии архитектурной фантазии.

Но война не разнесла ни одного дома в округе, все вдруг оказались счастливыми жителями территории, немедленно признанной исконно немецкой, все жители региона при минимальном проявлении желания оказались счастливыми исконными немцами, они, конечно, могли и воспротивиться такому положению дел, могли добровольно наделать себе трудностей, но они пользовались привилегией, неизвестной менее счастливым регионам страны, а именно: их дома не разрушали без спросу, даже если они становились гражданами второй или даже третьей категории, даже если они становились пушечным мясом, никто бомбардировками не срывал у них над головой крыши; сны старого К. все никак не получали реального воплощения. Единственным зданием в городе, подвергшимся полному уничтожению, ибо даже развалины тут же были убраны (в этом, неожиданно ставшем исконно немецким, городе заботились об исконно немецком порядке и чистоте), единственным, стало быть, зданием, которое сровняли с землей так, чтобы даже остатки воспоминания о нем не валялись по земле, зданием, уничтоженным не с воздуха, а с земли точно расставленными взрывными устройствами, уничтоженным с сохранением исконно немецкой точности и эффективности, была синагога. Но отцу старого К. никогда не снились развалины синагоги, ему не снились развалины храмов, его кошмары не были столь монументальны, он всегда говорил, что меньше всего ему жалко костелы и что Бог никогда не будет бездомным, люди всегда смогут устроить богослужения под открытым небом, а что горе и страх связаны с утратой крыши над головой; отцу старого К. снились развалины домов, и он боялся, что когда-нибудь среди них он найдет и свою развалину, ему не снились исчезающие здания, ему даже не снилось, что здания могут просто исчезать, как и люди, как толпы людей; кошмары отца старого К. не были столь монументальны, чтобы они касались двух с половиной тысяч, которые исчезают так же внезапно, как и их храм, ему даже и не снилось, что город можно очистить (с исконно немецкой педантичностью) от двух с половиной тысяч евреев, которых не сочли гражданами ни третьей, ни даже четвертой категории, которых вообще не сочли гражданами; отцу старого К. такое не приходило даже во сне.

Война не раздолбала тот дом, который отец старого К. построил для своей семьи, не раздолбала и лично его во фронтовой воронке, как братьев, отцу старого К. повезло, не иначе, весь лимит счастья, предназначенный его родственникам, достался ему; ему война лишь слегка помяла, поразодрала постели, подырявила кресла, поистрепала шлепанцы, — словом, после войны отец старого К. не мог спокойно расположиться в том месте, которое он для себя всю жизнь выстилал; первый этаж дома надо было продать, о прислуге, которую «непременно-непременно» хотела иметь жена, надо было забыть и воспитывать детей людьми богатыми скорее памятью о зажиточности, чем реальными благами. Отец старого К. до конца жизни не переставал видеть сны о развалинах всего, что он успел построить за жизнь, и, хоть снились ему исключительно здания, со временем он понял, что пепелища окружают его внутри дома, стоящего на солидном фундаменте, со временем он понял, что пепелища, которые снились ему, ходят на его ногах, едят его еду, спят в его постели, со временем он понял, что развалина — это он сам, что обломки, которые давят на него, гнетут — в нем самом, что это он сам себя гнетет, а не жена, что это не дети гнетут его, не жизнь в течение всей жизни гнетет его, а он сам, сам себя. Со временем он понял, что все, с чем только приходилось ему в жизни встречаться, все то отобранное у умерших счастье досталось ему по ошибке, ибо он не нашел радости, все от него в жизни ускользало, выходило из-под его контроля: жена вышла из-под контроля, стала крикливой, злобной и чужой, дети вышли из-под контроля, у него не было никакого влияния на их воспитание, и чем больше он хотел, чтобы они отличались от него, чтобы были лучше его, тем активнее перенимали они все его дурные наклонности. Он ушел в себя, закрылся, задраился в себе, вернулся к своей врожденной незаметности, к ребяческой меланхолии; когда его спрашивали, как он себя чувствует, он долго не осмеливался ответить правдиво, долго не мог найти подходящее слово, которое объяснило бы его несчастье в счастье, которое оправдало бы отсутствие у него радости от троих подраставших детишек и энергичной супруги. Лишь когда в один прекрасный день он увидел, как старый К. играет с младшим братом в прятки в саду, когда увидел, как малыш старый К. пользуется схроном, который невозможно было обнаружить — внутри дуба, — он нашел нужное слово. Отец старого К. был человеком опустошенным, без нутра: у него были корни, были ветви, было свое место в саду, но внутри он был пустой, и только в этой пустоте он мог спрятаться от мира, закрыться, задраиться, уйти в себя.

Дубы без сердцевины живут дольше, чем люди без сердцевины; старый К. и его родственники не стали спиливать дерево после смерти отца, потому что дерево стало незаметным, в нем давно уже никто не прятался, оно давно уже так вросло в вид из окна, что стало прозрачным. Отец старого К. не дождался рождения единственного внука, его единственному внуку предстояло родиться значительно позже, потому что в это время дочь была склонна скорее к молитвенному размышлению, чем к светскому общению, да и сыновья были до женитьбы не скорые, да и вообще ни до чего не скорые, несобранные, долго, что называется, запрягающие. Умирал он в больнице от рака сновидений. Когда метастазы перекинулись на печень, он вдруг стал неустранимо и болезненно заметным для всей семьи, собравшейся у его смертного одра, он умирал легко, ибо чем меньше в нем было жизни, тем более он чувствовал, как что-то наполняет его, он умирал с улыбкой, глядя на своих детей, на свою жену, чувствуя, что он пережил, выдержал годы внутреннего опустошения, и чем больше он умирал, тем больше оживал, потому что ощутил внезапный и мощный прилив радости: весь тот запас радости, что был положен его жизни, сосредоточился в этих последних минутах; отец старого К. не верил, что это всего лишь морфий, он смотрел на заплаканную семью у своей постели и чувствовал себя наполненным; чем более терял он чувствительность, тем больше его распирали чувства, тем больше он улыбался, а когда он приготовился сказать последнее слово, он подозвал старого К., стоявшего ближе остальных, и шепнул ему на ухо, прежде чем умереть, впрочем, возможно, он умер как раз в ту самую долю мгновения, которая нужна человеческому голосу, чтобы долететь до уха:

— Никаких трещин, никаких отклонений.

Отец старого К. ни разу не ударил никого из своих детей.

Мать старого К. бывала строгой, бывала злобной, бывала жестокой, но, пока жил отец старого К., она на него сваливала ответственность за осуществление воспитательных процедур и именно ему пеняла за педагогическую бездарность, поскольку отец старого К. отказался от битья своих детей. После его смерти мать старого К. была уже слишком слабой, чтобы охаживать своих повзрослевших детей ремнем.

Отец старого К. никогда не говорил о том, что его отец когда-либо бил его, никогда не вспоминал и о том, что кого-либо из его братьев дома били.

Мать старого К. бывала в синяках, но лишь в полученных от своего отца и лишь как следствие твердости его натруженных рук, его отчаянно-неуклюжих объятий, которыми он хотел компенсировать дочерям свое постоянное отсутствие.

Дедушка Альфонс обезоруживал взрослых, женщин и детей одним только взглядом, и хоть все боялись перечить ему, хоть все всегда его слушались, никому никогда не пришлось испытать на себе силу его руки, которой он, говорят, вырывал деревья, чтоб из ветвей делать зубочистки.

Никаких следов. Никаких традиций. Ничего.

Раньше было по-другому.

 

И тогда

Хлыст не был слишком длинным, всего сантиметров сорок в длину, зато толстый, коренастый: резиновая нагайка, твердая и чем-то заполненная. Никакая не резиновая трубка, после такой трубки боль острая, кислая, пробегающая мурашками, но быстро проходящая, она расходится по коже, как круги по воде, — была, и вот уж нет ее; такой трубкой не причинишь большого вреда, если не считать вреда самого факта побоев, факта унижения; такая трубка, в принципе, дает воспитательный эффект не больше, чем свернутая в рулон газета; такая трубка хороша для такс, ну, может, для фокстерьеров, мелкая боль для мелкого зверья, чистая профилактика. Нет, этот хлыст не был внутри пустым, у него был свой вес, у него была своя масса, у него был, кажется, и свой запах. Каждый раз, как только старый К. приступал к осуществлению соответствующего наказания, он заставлял животных нюхать хлыст; будь то волкодав, которого он дрессировал в молодые годы (крупный зверь, способный снести боль посильнее) и которого он с помощью нагайки учил брать барьер (наказание за неудачный прыжок — удар, награда за удачный — отсутствие удара; а что еще может убедить крупного зверя?), или керри-блю-терьер. Щенка этой породы мне принес переодетый в Миколая старый К., когда я еще срал в подгузники, когда я даже не понимал, какую такую функцию выполняет этот незнакомый старикан с бородой из ваты, который сначала спрашивает, хорошо ли я себя вел, а потом сам себе отвечает, что наверняка нет, и бьет меня розгой; смеется и подмигивает матери, что это, мол, так, слегка, шутки ради, ну и для профилактики, и что этот мелкий правёж специально подобран под мое мелкое телосложение. Тех нескольких ударов розгой, отпущенных как бы полушутя-полусерьезно, хватило, чтобы запомнить этого старичка как воплощение несправедливости, хватило, чтобы разувериться в нем на долгие годы и в день шестого декабря, на Миколайки, не разделять воодушевления одноклассников. У Миколая есть розги, и он порет, а когда порет, смеется, приговаривая:

— А сейчас ты получишь подарки, потому что таким непослушным, чтобы совсем ничего не получить, ты не был…

И все это время в целях профилактики сечет розгой; он знает, где бить, он не задевает подгузник, который мог бы приглушить удары, он бьет ниже, по голеням, по икрам, бьет точно по тем местам, которые я стараюсь заслонить от него.

А потом старый К. дал мне черного кудлатого щенка керри-блю-терьера, и по мере возрастания собачки росли и масштабы соответствующего телесного наказания: от газеты к резиновой трубке и далее — к хлысту, этому хлысту, такому универсальному, такому функциональному, потому что с его помощью можно было одновременно, хоть и не сразу, воспитать щенка породы керри-блю и ребенка человечьей породы. Этот хлыст должен был иметь свой запах, потому что прежде, чем старый К. приступал к сеансам воспитания — что в отношении суки, что в отношении меня, — он совал нам под нос этот хлыст и велел нюхать; уже охваченный легкой дрожью от упоения властью, уже не в состоянии дождаться того мгновения, когда он отмерит первые удары, он говорил: «На, нюхай». И хоть я ничего не чуял, потому что чаще всего к этому моменту мой нос был уже заполнен слезами, хлыст должен был иметь свой запах, наверняка собачий нос был в состоянии уловить его, наверняка призыв понюхать адресовался скорее собаке, но, коль скоро данный метод воспитания оказался таким универсальным, его надлежало со всей последовательностью применить к ребенку человечьей породы, вот и давал он мне сначала понюхать, а потом бил.

Плоть хлыста была плотная, тугая, уже после первого удара боль укоренялась основательно; в принципе, и этого первого удара хватило бы на целый день и даже на дольше, в принципе, одного этого первого удара из первых ударов хватило бы на всю жизнь, но я не мог объяснить этого старому К. Я мог только кричать: «Папа, не бей» — и каждый раз только это, а потому старый К. не обращал внимания, а я не мог объяснить ему, а он не мог знать, что одного удара этим хлыстом достаточно, чтобы потом целый день не сесть, чтобы потом целую ночь не сомкнуть глаз, чтобы весь следующий день избегать взглядов людей. Он этого не мог знать, ведь его никогда не били этим хлыстом, хоть у этого хлыста уже была своя традиция, хоть его массу, эффективность и наверняка даже запах познали уже несколько крупных животных; что ж, ведь я оказался первым дитем человечьей породы, приобщившимся к традициям этого хлыста, запомнившим ту боль, которую он причинял, которую им причинял старый К., потому что никто другой не отважился взять его в руки, потому что никому другому не пришла бы в голову мысль взять это в руки и употребить это именно так, то есть в воспитательных, если можно так выразиться, целях.

Как и у хлыста, у боли тоже есть свои особенности. Уже после первого удара она разливалась тяжестью по всему телу; первый удар отличался внезапностью, он был хуже остальных ударов, потому что его дольше остальных приходилось ждать и, вторгаясь в неподготовленное тело, он достигал самого внушительного результата. В принципе, этого первого удара было достаточно для достижения так называемого воспитательного эффекта, или в данном случае — для принуждения к абсолютному и безусловному повиновению, а такой принцип старый К. прививал и своим собакам, и своему ребенку человечьей породы, но после первого удара, который оказывался лишь подготовительной инъекцией, имели место очередные — усиливающие, закрепляющие всеохватность и повсеместность боли, закрепляющие всеболезность. Как и после инъекции, боль растекается свинцом: через ягодицы, в которых находился эпицентр, она разливается вдоль, вширь и вглубь, доходит аж до мозга костей, покрывая его мурашками, и только тогда, когда они сходят, боль уступает место облегчению, сестра вынимает иглу и трет место укола; так же и эта боль — она разливалась похоже, разве что была неотступной, облегчение никак не могло дождаться и, разочарованное, отходило не солоно хлебавши; этот хлыст приносил жуткую боль, ибо то была боль самолюбия, безраздельно господствующая в единстве места и времени. Старый К. всегда старался нанести лишний удар, хоть один, но про запас, чтобы я лучше запомнил (откуда ему было знать, что это невозможно запомнить лучше), чтобы я не забыл — не мог я объяснить ему, что это невозможно забыть. Даже если бы я смог сказать ему об этом, он не поверил бы, ведь его никто никогда не бил этим хлыстом; даже если бы я смог… Но у меня не получалось ничего, кроме возгласов «Папа, не бей!»; хотя позже, во время второго или третьего раза, во время второго или третьего сеанса воспитания, — только «Не бей!», а позже, во время двадцатого или тридцатого раза, уже только «Не-е-е!»; «Нет» — это было самым емким ответом на все возможные неясности, на все предполагаемые вопросы, а также на те, которые ставил передо мной старый К., охаживая меня этим хлыстом. Которые старый К. ставил передо мной один за другим, как одну за другой ставил на мне отметины этого хлыста. Он спрашивал:

— Будешь еще? — (удар) — Будешь еще? — (удар) — Будешь? — (удар) — Будешь? — (удар) — Будешь еще? — (удар).

И хоть я не был до конца уверен, что именно хочет он услышать — то ли то, что я еще буду, как говорят родители своим детям, «непослушным» (в его понимании — не вполне абсолютно и не слишком безоговорочно подчиняющимся), то ли он хотел знать, буду ли я вообще, — и тогда, когда эта боль ко мне пристраивалась, гнездилась во мне и размножалась, я неизменно был уверен, что не буду, что никогда больше не буду есть, пить, дышать, существовать, только бы он перестал бить. И я кричал «Не-е-ет!» или же иногда, когда у меня оставались силы произнести два слова подряд, одно за другим, «Ни буда!», так, на всякий случай не желая его, говорящего с силезским акцентом, обидеть правильным произношением. Случалось, хоть и значительно реже, он спрашивал о чем-то другом, обычно тогда, когда при наказании кто-нибудь присутствовал. Нет, речь вовсе не о присутствии грустных и сочувствующих глаз собаки, которая, как единственное из живых существ, не считая меня, знала тяжесть этого хлыста, которая, более того, знала его запах; о присутствии не собаки, а человека, третьего лица, то есть, например, матери или же сестры-старой-девы, брата-старого-холостяка, или же, что также случалось, хотя и крайне редко, в присутствии кого-то чужого, кого-нибудь из знакомых старого К., особенно тогда, когда тот приходил к нам со своим ребенком; особенно тогда, когда, заигравшись с тем же ребенком, я вдруг начинал слишком шуметь, или же, не приведи господь, бегая с тем же ребенком по комнате, задевал столик и разливал кофе, или же если наши игры каким-нибудь образом мешали разговору старого К. со знакомым. Тогда, даже если виноват был ребенок знакомого, которого старый К. не мог наказать, он демонстрировал, как следует воспитывать ребенка человечьей породы, хватал меня за ухо, говоря знакомому: «Прости, я на минуту», и выпроваживал меня в дальнюю комнату. А там он брал хлыст и бил, задавая специально приготовленный на случай присутствия третьих лиц вопрос, в каком-то смысле более точный и в то же время заранее освобождающий меня от многосложных ответов.

Он спрашивал:

— Знаешь за что? — (удар) — Знаешь за что? — (удар) — Знаешь? — (удар) — Знаешь? — (удар) — Знаешь за что? — (удар).

В этом случае мне было достаточно со всей категорической уверенностью в собственном незнании отбрехиваться: «Нет!»

Потом он возвращался к знакомому и говорил, слегка запыхавшись:

— Что за истерик гребаный! Весь в мать. Пару шлепков получил, а вопит, будто его режут, — и возвращался к разговору, в котором никто ему больше не мешал. До самого конца.

* * *

Я хотел, чтобы разразилась война. Все ждал, чтобы разразилась хоть какая-нибудь война, пусть всего лишь на несколько дней, я бы тогда вступил в армию, противостоящую той, в которой воевал бы старый К., и даже если бы он не воевал вовсе, если бы где-нибудь прятался и пытался переждать, я был бы во вражеской армии и выполнял бы ее приказы, а приказ был бы стрелять по противнику, и тогда во всем великолепии закона я мог бы зайти к старому К. в дом и застрелить его, потом война может кончаться. Я ждал ее; последняя из известных мне, к сожалению, окончательно завершилась более четверти века до моего рождения; я был ребенком мирного времени, в школе мы пели песни о мире, мы участвовали в торжественных собраниях, прославляющих мир, «Нет войне!» — писали мы на транспарантах, даже старый К. в моменты воспитательской рефлексии говаривал:

— Не нюхали вы войны, засранцы. Щенки балованные. Мало вас пороли, мало. Жрать не хотите, дохляки, потому что голода не знали. Я бы всех вас воспитал…

Так говорил старый К. тем, кого ему не дано было воспитывать, например соседским детям, околачивающим мячом подворотню или дразнящим его из-за кустов, когда он выгуливал собаку, или же тем, кто, по школьному обычаю, приходил ко мне на день рождения и не проявлял интереса к приготовленным матерью бутербродам. Вот и ждал я войну, что, может, какая случится, чтобы я мог понюхать ее, а при случае и застрелить старого К. История между тем проявляла к нам благосклонность (как говаривал старый К.), она нас избаловала, мы должны были благодарить Бога, что не пережили войны (как говаривал старый К.), да что там говорить, мы бы ее и так не пережили, потому что таким дохлякам ни за что не выжить, в войну могли выжить только крепкие люди, твердые, только сильные духом люди, говаривал старый К., а я не мог надивиться, откуда он знает, ведь родился он во время войны, и, пока он научился ходить, война успела закончиться; наверняка ведь кто-то крепкий, твердый и сильный духом помог ему выжить, наверняка это был его отец, но я не спрашивал его об этом, не хотел раздражать. Я лишь хотел, чтобы на минутку разразилась какая-нибудь маленькая войнушка, пусть только в нашем городе, какое-нибудь восстание одних против других, и старый К. был бы одним из одних, а я был бы одним из других. И у меня была бы винтовка, стреляющая настоящими патронами. И первым и последним врагом, которого я успел бы застрелить, был бы старый К. Потом восстание утихло бы, одни договорились бы с другими, а газеты бы сообщили, что погиб только один человек, практически никто, ведь на войне люди гибли миллионами.

К сожалению, история нас баловала, позволила нам расти в тепличных условиях мирного времени (как говаривал старый К.), взрослеть в тепле домашнего очага, поэтому нам не дано было вырасти приличными людьми, потому что нам было слишком хорошо. Старый К. обращался ко мне во втором лице множественного числа именно тогда, когда лично я ничего такого не сделал, за что полагалось бы наказание, именно тогда, когда ему на память не приходило никакое из так называемых отсроченных наказаний, когда он ничего такого не мог призвать на подмогу. Тогда он брался не за хлыст, а за пословицы и говорил:

— Ничего из вас не выйдет, дохляки вы гребаные, учиться вы не хотите, вам бы только дурака валять. Что за молодежь, Боже правый, Ты видишь и не разразишь их… Глупые щенки… дали бы мне на воспитание одного-другого, иначе бы запели… Помни, сын, кто не слушается отца-матери, тот слушается хлыста из собачьей шкуры. Запомни, чему Ясь не научится, того Ян не сумеет. Мне в твоем возрасте не было так вольготно, я должен был зарабатывать себе на жизнь. Помни, э-эх… Надо бы вас на коротком поводке держать, может, что-нибудь тогда и выросло бы, а так, э-эх, говорить тошно… С кем поведешься… Яблоко от яблони… Банда засранцев. Расплодились повсюду. Дети родят детей. Дебилы. Э-эх, я бы воспитал…

Так он обращался к «нам», единственным слушающим представителем которых был я: я был слухом своего поколения, всего лишь слухом, потому что права голоса мне никто не давал. Впрочем, я и не хотел голоса, я хотел только войны, винтовку, я хотел сделать старому К. третий глаз во всем великолепии закона, что в мирных условиях было бы невозможно, в мирных условиях детям не дают винтовки; другое дело война, лучше всего восстание. Я видел памятник маленького повстанца, он наверняка бегал с винтовкой и стрелял во врага, может даже застрелил больше одного, и поэтому ему поставили памятник; я же не хотел памятника, не хотел стрелять ни в кого, кроме старого К., потому что без винтовки я был беззащитным, потому что без войны я был беззащитным; если бы я застрелил его в тепличных условиях мирного времени, то стал бы отцеубийцей, а старый К. говаривал;

— Помни: кто поднимает руку на отца-мать, у того рука отсохнет.

Я не хотел, чтобы у меня отсыхала рука, каждое утро проверял, не отсохла ли, потому что во сне, в каждом сне, я поднимал на него руку, в каждом сне я был отцеубийцей, потому что даже во сне война не хотела начинаться, потому что, если бы она началась, я поднял бы руку не на отца, а на врага, смог бы сделать ему третий глаз и стал бы не отцеубийцей, а солдатом, выполняющим свой солдатский долг. Я до отвала настрадался от этих песен о мире, от этого неначала войны и абсолютного отсутствия признаков, что она начнется, когда в одно прекрасное утро старый К. со слезами на глазах стал вдруг метаться по дому и говорить матери:

— Слышала, что эти сукины дети сделали? —

метаться и говорить своей сестре-старой-деве:

— Ну и натворили же, сукины дети… —

метаться и говорить своему брату-старому-холостяку:

— Это ж, сукины дети, я же говорил, с такими и говорить-то не о чем…

А когда все вдруг стали метаться по дому со слезами на глазах, я спросил, что случилось, и услышал:

— Бедный ребенок, война… —

а потом:

— Ты что его пугаешь, глупая баба? Не война, а всего лишь военное положение! —

а потом:

— То же самое, что и война, только хуже, потому что свои против своих, —

а потом:

— Какие они там свои, русские они, —

а потом еще:

— Проклятая коммуна, нас переживет, и детей наших, и детей наших детей!

Тогда я подумал: «Неужели случилось? Какое счастье!» — и решил записаться в русские, в проклятую коммуну, и пережить их (детей у них — у тетки-старой-девы и дядюшки-старого-холостяка — не предвиделось, я был единственным ребенком в этом доме, единственным внуком отца старого К., построившего этот дом), я решил пережить всех их, и особенно старого К., которого хотел убить немедленно из опасения, что война может продлиться недостаточно долго.

* * *

А когда я ничего такого не делал, за что полагалось бы наказание, когда ни одно из так называемых отсроченных наказаний не приходило ему на память, когда он ничего такого не мог призвать на подмогу, тогда старый К. брался не за хлыст, а за пословицы.

— От жура у мужика сила крепка… —

говорил он, ставя передо мной тарелку своего любимого супа на мучной закваске, что продавали в мягких пакетах в районе Кладбищенской улицы, подогретого и приправленного тушеной картошкой. Это было дежурное блюдо, когда матери по какой-нибудь причине случалось выходить из дому, когда по какой-нибудь причине старому К. самому приходилось готовить обед на скорую руку.

— Жур и картошка — это основа, это так называемое главное блюдо для тех, кто не хочет быть дохляком, а ты ведь не хочешь быть дохляком… — говорил он, поглощая свой любимый суп, который тем временем остывал на моей стороне стола; я медлил, потому что для меня он вовсе не был главным блюдом, для меня это было нечто большее, чем отсутствие обеда, — это был обед, который полагалось сначала официально съесть под аккомпанемент отцовских мудростей, а потом неофициально, тайно, как можно тише и осторожней, выблевать в туалете.

Нет-нет, я не хотел быть дохляком, но силезский журек в мягкой белой упаковке, фирменное блюдо Кладбищенской улицы, имел для меня вкус Равы, — во всяком случае, именно так я представлял вкус городского стока, в котором вся жизнь уж четверть века как замерла, который вонял так назойливо, что его самый зловонный приток в центре города, ностальгически именуемый Суэцким каналом, было решено забетонировать; каждая ложка жура была глотком Равы, супа из канализации.

— Что ты там сказал? Нехороший?! Не гневи Бога, сынок, не гневи, мы с тетей-дядей всю неделю ели браткартофель с кислым молоком или тюрю, особенно тюрю, браткартофель — это в доброе время… О, или панчкраут, ты хоть знаешь, что такое панчкраут, сынок? Кушай, я расскажу. Картошка с капустой… а тюря, знаешь, что это такое? Хлеб с водой и чуток чеснока. Бедность была, бедность… А жур, о-о-о, жур — это праздник, я больше всего жур любил. От жура у мужика сила крепка, только дохляки не любят жур, кушай, кушай, сынок, а то времени нет. И не разлей, смотри не разлей…

Старый К. вытирал усы, ставил тарелку в раковину, заливал водой и шел чистить зубы; мой жур стыл, а картошка все еще возвышалась над его поверхностью, я соскребал немного с этого островка и пережевывал, лишь бы отсрочить первый контакт со становящейся все более холодной взвесью. Старый К. чистил зубы, бешено орудуя щеткой, стирал эмаль, ранил десны, порой до крови, а потом говорил мне:

— Видишь, как надо правильно чистить зубы? До кровянки, а не так, как ты, — пару раз щеткой туда-сюда, и все.

Он чистил долго и шумно, потом полоскал рот, много раз, каждый уголок рта он прополаскивал тщательно и по многу раз, сплевывал с плеском, набирал воду и снова полоскал, потом с внушительным бульканьем прополаскивал горло на всякий случай. Когда я слышал, что дело близится к концу, что он закрывает кран, вытирается полотенцем и покрякивает от удовольствия, я понимал, что пора приступить к журу, что дальше тянуть нельзя, вот почему, когда он выходил из ванной и направлялся на кухню с проверкой, я уже ел; а он входил, бросал взгляд и грозно ворчал:

— Еще не съел?!

Однако он видел, что я ем, а пока я ел, пусть даже медленно, я был неприкосновенен, и он снова выходил, на этот раз в свою комнату, докончить просмотр газет; а Рава, густая, жирная и холодная, текла по моему пищеводу, из окна доносился стук колес и блюзовый запев возницы: «Ка-артофель, картофель!» — но у меня еще оставалась своя картошка в журе, старый К. всегда ставил тарелку, наполненную до краев, мне никогда не удавалось съесть даже половины, хоть и ту я выблевывал чуть ли не сразу в уборной, утешая себя, что, когда мама вернется, она приготовит нормальный ужин, а пока что я был вынужден съесть как можно больше, потому что старый К. кончал свое чтение и шел с последней проверкой.

— Ну, надеюсь, что уже съел.

Смотрел в тарелку и вопрошал:

— Ну и как это понимать, у меня в доме дохляк растет?!

Но я уже был в уборной, закрывшись на щеколду.

— Опять не сожрал, дохляк чертов! — говорил он, дергая ручку. — И чё это ты там закрываться, погодь, погодь, еще бушь на хлебе и воде, дохляк, тогда узнашь, чё тако голод!

Он ворчал за дверью, сильный силезский акцент выдавал в нем состояние сильного бешенства, а я засовывал пальцы в рот и выблевывал журек, выдавливал из себя Суэцкий канал, и до меня в этот момент как-то не очень долетали проклятия старого К. Только потом, когда меня переставало рвать и я ждал, пока он не успокоится, до меня кое-что доносилось.

— Такой шкелет и еще не ест, и это называется мой сын?! Боже святый, Ты видишь и не поразишь громом… Еще в сортире закрывается, дохлый трус… Не бойся, не стану тебя бить, не стоит, тебя достаточно пальцем ткнуть, и у тебя тут же кровища хлещет, хлюпик, а посильней тебя задень, так небось косточки поломаю, еще в тюрьму посадят. Не бойся, не стану тебя бить, не хочешь — не ешь, будешь таким заморышем, что тебя ветром снесет, все будут тобой помыкать, дохляк, ни одна девчонка тебя не захочет. Ладно, не бойся, сиди, если хочешь, только концертов перед матерью, когда вернется, не устраивай. Не я тебя буду бить, тебя жизнь побьет.

Вот так старый К. иногда брался не за хлыст, а за пословицы.

Но если ему на память приходило какое-нибудь отсроченное наказание, он замолкал и тихо так, незаметно открывал шкафчик и аккуратно снимал с вешалки тот самый хлыст, чтобы я не успел вовремя учуять опасность, потому что, если бы я учуял, ему пришлось бы гоняться за мной вокруг стола, а стол у нас был большой. Он не любил гоняться за мной, потому что я был юркий; он уставал, но удары его вовсе не становились слабее, совсем напротив: в бешенстве оттого, что я решался даже на такую маленькую, инстинктивную дозу сопротивления, что я бегал по квартире, делал обманные движения, загораживался стульями, тем самым заставляя его напрягаться, изматывая, он бил меня еще беспощаднее, тщательнее, методичнее; когда он меня доставал, то, возбужденный погоней, он забывал о счете, не считал ударов, как это за ним водилось, поэтому я не знал, сколько их придется вынести, и тогда он бил вовсе не в осуществление отсроченного наказания, а за сопротивление, за бегство, за то, что на его «Поди сюда, понюхай» я не пошел, не понюхал хлыст, не подставил задницу; отсроченное наказание так и оставалось отсроченным, оно передвигалось на другое время, потому что наказания в двойном размере я наверняка не перенес бы, а сейчас он меня бил за то, что он запыхался. Смотрю я, например, передачу о Турнире четырех трамплинов, а он, например, вернулся с прогулки с собакой и что-то там ищет в шкафу; я думал, что это он просто снимает пальто и вешает его, я даже бровью не повел, потому что на экране Вайсфлог прыгнул на сто шестнадцать. Я ему говорю:

— Папа, будет рекорд трамплина! —

потому что чувствую, он ко мне подходит; я-то думал, чтобы сесть рядом и смотреть вместе со мной соревнования, но он приближался с хлыстом, и если я вовремя не успевал заметить, что мне светит, если не делал нырок и не успевал улизнуть за стол или в коридор, то он, заходя ко мне несколько сбоку и сзади, осторожно, как будто приближался к дикому зверю, делал внезапный рывок и, финишируя мелкими шажками, бросался на меня и хватал за руку как раз тогда, когда Фияс сплевывал за оба плеча и осенял себя крестным знамением перед своим полетом, прежде, чем я успевал сказать:

— Папа, сейчас поляк, ты что, не смотришь?

Даже если бы я успел сказать это, до него уже ничего не доходило, важно было только то, что сейчас…

— Наказание за прошлое, забыл?

И тогда он раскладывал меня на диване, придавливал — и начинались удары.

— Говорил я тебе, что получишь? — (удар) — Обещал, что получишь? — (удар) — Говорил — (удар) — говорил — (удар) — говорил, что получишь? — (три удара подряд) — Помни, я слов на ветер не бросаю.

И оставлял меня лежащего, а из-за стены боли и поражения до меня долетал голос комментатора Мжиглода:

— К сожалению, этот день не лучшим образом сложился для нашего спортсмена, к сожалению, опять другие оказались сильнее…

Разве что ловким обманным движением мне удавалось увернуться. Даже если мне попадало, когда он замахивался, то удар получался смазанный; даже если я ощущал прошедшийся по спине удар в течение какого-то времени, мне удавалось выбежать в коридор, и тогда я был свободен, разумеется, если раньше я не натыкался на запертую на ключ дверь, и тогда старый К. настигал меня, довольный собственной предусмотрительностью, настигал и так далее… Если же я был в коридоре, то во весь опор мчался вниз, к выходу, в носках, даже зимой; пока старый К. успевал одеться и обуться, я уже был вне дома, пока он бежал по лестнице, я успевал спрятаться в саду, в старом сарайчике соседей с первого этажа… ох и глупый же я — мои следы оставались на снегу, и он настигал меня. А летом — ох и глупый же я — он брал собаку, мою любимую, виляющую хвостом, и находил меня, хоть и забирался я на дерево, долезал до меня; я уже был так высоко, что дальше некуда, на самой верхушке кроны, тонкие ветки рискованно подо мною гнулись, я не мог уж выше, а старый К. устраивался поудобней на два сука ниже и охаживал меня хлыстом по ногам. Я кричал:

— Папа, упаду ведь!

— Не упадешь, слезешь.

И бил до тех пор, пока я не слезал. И только когда я стал убегать в город, он счел достаточным унижением то, что я бегаю по улицам босиком, по снегу и дождю.

— А что поделаешь, кто не слушается отца-матери, тот слушается хлыста из собачьей шкуры…

Я убегал от него и всегда, когда убегал, приходил к матери.

* * *

— За что ты его избил?! —

спрашивала старого К. мать, спрашивала тихо, мягко, как будто задавала сразу два вопроса: еще и о том, можно ли ей вообще спрашивать, потому что сама чувствовала себя избитой и сбитой с толку; она спрашивала старого К. вопросительно так, плаксиво, срывающимся от рыданий и всхлипываний голосом. А старый К. не выносил слез, адресованных ему, не выносил слез, капающих на его совесть, ведь слезы — достаточное основание, чтобы просить прощения, а прощения просить он не умел; он мог хотя бы просто попросить о том, чтобы она не плакала, но он и просить не умел. То есть бывало, что старый К. прибегал к просьбам или извинениям, бывало, что он рассыпался в извинениях или же о чем-то просил, но у него не было таланта на такие дела, и всегда это звучало как-то фальшиво, как-то неуклюже; старый К. был точно пьяный пианист, упорно пытающийся сыграть головоломный этюд: чем больше он ошибался, тем реже попадал в нужные клавиши и тем упрямее начинал все сначала. Старый К. так часто просил у матери прощения, что слово это совершенно выветрилось, потеряло в весе, отклеилось от своего значения. То же самое и с его просьбами: в них было еще больше лжи, потому что старый К. прибегал к ним только затем, чтобы не всякий раз требовать, так что его просьба по сути была требованием, переодетым в дамские тряпки, можно сказать предостережением в извращенной форме, дескать, пока что он просит, создавая тем самым иллюзию добровольности для улучшения общей атмосферы в доме, но уже через мгновение, уже через минуту прозвучит приказ и соответствующая пословица:

— Помни, сынок: кто не слушается из любви, тот будет слушаться из страха. Если не по-доброму, то по принуждению. Сынок, сынок, отец тебя просит, по душам с тобой, но это как о стенку горох, вот именно: нас с тетей-дядей за непослушание коленями на горох ставили, с нами родители не цацкались, не было разговоров по душам, смотри, ой смотри, не иначе, придется тебе на коленях постоять…

Примерно так же выглядели и его признания в любви; мать рассказывала, что в первые годы их союза он засыпал ее своими «люблю тебя» и «мой возлюбленный глуплёнок» (это он такое сокращение выдумал от «глупого цыпленка»), до тошноты обсюсюкивал нежными словечками; и чем меньше чувствовала она себя любимой, тем чаще он ее убеждал в том, что она «распрекрасненький глуплёнок жареный», что она «пупёночек расчудесненький», что она «любовь абсолютно больше жизни», потому что, хоть старый К. и умел говорить слова любви, он, к сожалению, не очень знал, как любить. А потому любил он интуитивно, издеваясь, любил проклиная, любил обижаясь и всегда, когда проливалась слеза, засыпал мать признаниями в любви, извинениями и мольбами.

— Умоляю тебя, только не реви, ну не реви же, нет, ты, видать, назло мне ревешь… —

просьбами, постепенно становившимися все решительнее:

— Последний раз говорю, прекрати реветь! — пока наконец не уходил — спускался этажом ниже в квартиру своего брата-старого-холостяка, своей сестры-старой-девы и жаловался им, с какой истеричкой ему приходится иметь дело, жаловался громко и не слишком жалобно, можно сказать, голосом господства, не предоставляющим возможности ответить, а брат и сестра всегда слушали его молча, сосредоточенные на своих делах, на посуде, на газете или даже на дефекации, ибо в погоне за слушателем старый К. был готов изливать сетования даже перед дверью туалета.

— Я ее, понимаешь, из сточной канавы вытащил, я из нее, из этой люмпен-щучки, даму делаю, крышу над головой даю, я, понимаешь, мезальянс такой творю, репутацией, того, перед всеми рискую и стараюсь, чтоб как-нибудь, чтобы на смех не подняли, понимаешь, в обчестве, учу ее тому-сему, а она мне тут воет? Ревет? Ничего не говорит?! Она что себе, брат, думает, что меня молчанием накажет, ить это примитив полный, это даже не стоит… не стоит… разводить антимонию, развестись, и все тут, во…

И так до полного излияния горя; тогда он вдруг замолкал, после чего возвращался наверх по лестнице, к матери (в этот момент брат или сестра могли спокойно покинуть туалет), и как ни в чем не бывало спрашивал, например, ужин или интересовался, заняла ли она ему место перед телевизором.

— Сегодня «Кобра». Забила мне местечко, пышка-глупышка ты моя, мышка?

И, будто страдающий беспамятством, не переставал безумно удивляться:

— Это что еще за стена молчания перед мужем-чиной своим?!

Он обнимал ее по-кухонному, сзади, когда она стояла у раковины, и целовал в шею.

— Мы ведь, надеюсь, не в обиде на меня?

А направляясь в столовую, бросал:

— Так я жду ужина. Или ты хочешь, чтобы я звук прибавил?

Мать, к сожалению, страдала инертностью настроения и в то время, как старый К. полагал, что все напряжение спало, она продолжала оставаться натянутой от обид, а когда она постепенно начинала таять, он, как раз устав от подлизывания, снова вступал в фазу высокомерия, снова «вытаскивал ее из сточной канавы». Они так и не смогли притереться друг к другу, куда уж было мне втереться между ними.

— За что ты его избил?! —

спрашивала мать; со временем ее вопрос звучал все громче, время прибавляло ей смелости, но и отнимало надежду, а потому, глотая безнадежность в качестве основного допинга, она спрашивала со временем все определенней, уже без сглатывания слез, уже без дрожи в голосе, с подснежниками проклятий, пока еще под нос, куда-то в сторонку, сначала как бы для себя, а потом уже и вполне официально бросаемых, а потом представляющих собой единство щита и меча. Поскольку же мать моя не была учена в речах, старый К. единственным выверенным и направленным прямо на цель предложением отнимал у нее язык, отменял его, вынимал изо рта, и мать оставалась без языка или, вернее, с языком мертвым, бесчувственным и безучастным. Наконец она замолкала на несколько дней, будто искала способ пробудиться, она думала, что, может, жизнь ей видится во сне, что она спит не на том боку, но как-то все не получалось повернуться на другой, вот и настало время проклятий и время старости — так они сошлись вместе. Этикет превратился в этикетку, которая съехала с жизни, как с пустой бутылки, брошенной под дождем. Но она продолжала спрашивать:

— Ну и скажи на милость, за что ты его избил?!

Старый К. всегда отвечал одинаково:

— Прежде всего, я его не избил, а легонько задел, но ты знаешь, какой он истерик, сразу воет, визжит как резаный поросенок, и эту свою худую дохляцкую шею, как резаный петух, выгибает, и этот кадык свой топырит, и вырывается. Я легонько его тронул, но этот заморыш тут же кровь из носу пускает, ведь знаешь, что он так умеет, как по заказу…

Разглагольствовал, ходил вокруг нас, вокруг меня, свернувшегося в клубок, и матери, утешающей меня, шепчущей мне на ухо:

— Ну будет, будет, сейчас он уйдет отсюда, этот садист, я больше тебя не оставлю с ним, ему бы только кнут дать зверей в цирке дрессировать, он ненормальный, бедный ребенок, боже мой, у тебя вся шея красная… Почему у него опять шея красная, душил ты его, что ли, черт бы тебя побрал! С тобой даже на минуту ребенка нельзя оставить, отец из тебя вообще никакой, иди-ка ты вниз свою родню дрессируй, ты, садист-козел старый!

И тогда оба распускались над клубком моего тела, непременно, всегда, а с годами их распущенность распускалась все более пышным цветом.

— Ну понятно, она теперь будет ребенка против меня настраивать, он от тебя эту истерику перенял, я же говорю, что совсем не трогал его! Чуток только задел! А ты не спрашиваешь, что он отцу сказал, ты не спрашиваешь?!

— Отцу?! И этот тип называет себя отцом? Что ты для него в жизни сделал? Ты хотя бы портрет его нарисовал? Ты только издеваться умеешь, хамло, так тебя воспитала эта твоя мать, эта видьма!!!

Мать переходила на силезский говор приблизительно тогда же, когда и старый К. отказывался от стандартного польского, и тут на свободу из нее вырывались слезы и барачный говорок.

— Ну все, опять она завоняла этой своей сточной канавой, этим помоечным языком завоняла, и еще при ребенке, я не затем тебя из канавы вытащил, чтобы ты в этом доме его употребляла! В этом доме никто никогда не употреблял такого языка! И я не хотел бы, чтобы при ребенке! Кажется, мне тут еще кое-кого придется воспитать!!!

— Ты, скотина, ты, хамло окаянное! А ну вали отсюда к своим вниз, ты, лодырь, ты, прохиндей, он еще будет меня стращать! Меня?! Кабы не я, то дому этому в руинах лежать, идиот! Пошел ко всем чертям, чтоб глаза мои тебя не видели!!!

И старый К. уходил, хлопнув дверью, и спускался этажом ниже и уже там находил на что жаловаться, даже когда не было кому, когда его сестра была на костельном девичнике, а его брат на похмельном мальчишнике, он все равно плакался, сам себе. В коридоре был слышен доносящийся со второго этажа монолог старого К., и хоть был он монологом апострофическим, а вернее, диалогом с матерью, ведшей монолог этажом выше, то есть оба осыпали друг друга проклятиями, находясь в разных квартирах, но с такой громкостью, чтобы было слышно друг друга, несмотря на разделяющие их кого пол, а кого потолок. Когда же ради очередного глотка воздуха они прерывали собственный монолог и слышали обрывок монолога оппонента, то возмущались, подливали масла в огонь и распалялись еще сильнее, да так, что, когда стоишь в коридоре (а ведь я стоял, потому что выходил на лестницу из страха, как бы чего не случилось на моих глазах, выходил и вставал на площадке между этажами), когда стоишь на площадке между этажами, эту чрезвычайно странную перекличку, казалось бы, исключающих друг друга монологов было слышно лучше всего, на полпути между уже ставшим сильно вульгарным галдежом матери и немногим более изысканной бранью отца. Я останавливался или, вернее, приостанавливался на мгновение, чтобы послушать этот диалог, ведшийся через две закрытые двери и коридор, эти гневные откровения, обещания развода, генеалогические ретроспекции, эти букеты чертополоха, которыми они хлестали друг друга, хоть и находились на разных этажах. Иногда, не успевая словами за потоком ненависти, мать бешено топала в пол, наметя в нем то место, где в данную минуту он был потолком над старым К., топала и вопила, захлебываясь и давясь, как сука, которая забрехивается до потери собачьего дыхания:

— Ты, чертов выблядок, ты, дрань, ты, хрен кладбищенский, я те дам!!!

Стучала, топала ногами, а старый К., чувствуя этот топот над собой, становился на стул и, достав из сестриного буфета молоток для мяса, лупил им в потолок:

— Ты, сука бешеная, там наверху, ты успокоишься — или я звоню в полицию, ты, мочалка, ты, курва, ты, гиена кладбищенская, я те дам!!!

Отчетливей всего это было слышно, когда я стоял на площадке между этажами, когда я хотел укрепиться в решении бежать, когда хотел убедиться, что и на этот раз мне не остается ничего другого, кроме как гулять по окрестностям, глядеть в окна, за которыми люди просто сидели, ели и разговаривали; в окна, из которых через занавески пробивался свет. Я вставал в этом чужом свете, как перебежчик, схваченный прожекторами пограничников, когда, пока еще не зная, на чьей стороне ты оказался, на всех известных тебе языках повторяешь одно слово: спасите.

* * *

Долго не было предлога у ребят из старшей группы, в которой я появился на неполный год, «чтобы хоть немного приучить к дисциплине перед тем, как пойти в школу» (как говорил старый К.), как будто мне надо было искать дисциплину за порогом дома; у ребят из старшей группы, к удивлению которых я появился в качестве «этовашновыйтоварищ’а», долго не было предлога. Присматривались, мерили меня взглядом, осторожно принюхивались ко мне неделями, но предлога не находили, не хватало толчка, который придал бы им решительности, не хватало конкретного случая, чтобы меня проучить, чтобы пнуть, чтобы укусить. Только костюмированный бал, первый в моей жизни маскарад, первое в моей жизни официальное увеселительное мероприятие, только этот бал дал повод, только во время этой забавы произошло окончательное отчуждение, решительное отстранение. До сих пор эти шестилетние существа не знали, что они чувствуют, не были в состоянии дать этому определение, им был нужен образец, правило, пример; до сих пор их предчувствие было так же далеко от полного осознания, как и выведенные в тетрадках бордюры от письма; до сих пор, до этого бала, они чувствовали, что я — другой, но не знали ни что это значит, ни что из этого следует, ни что с этим делать, как говорить, как произносится само слово «другой».

Мне надо было в кого-нибудь нарядиться. И когда мать в первый раз спросила меня: «Кем ты хочешь быть?» — я, как никогда уже впоследствии, беззаботно ответил:

— Курро Хименесом.

— А кто это? — спросила мать, и этого вопроса, на который я не смог найти удовлетворительного объяснения, оказалось бы достаточно, чтобы я позволил нарядить себя в кого угодно, в кого-то узнаваемого, если бы не старый К., из-за спины которого мне случилось раз углядеть отрывок или только фрагмент отрывка приключений Курро Хименеса, — старый К. смотрел этот сериал и знал, о ком речь.

— Ну что ж, Курро так Курро, прекрасная идея. Вот увидишь, я тебе сделаю отличную шляпу, мама обошьет рукава, будешь настоящим Курро Хименесом.

Я не знал, был ли Курро испанцем или только говорил по-испански, я даже не знал, идет ли дальше это по телевидению, потому что если бы уже кончилось, то могло бы оказаться, что Курро погиб в последней серии, а мне как-то не хотелось переодеваться в покойника; одно я знал точно: Курро Хименес не был ковбоем. А в ковбоев наряжалась вся мужская половина старшей группы. Их головенки тонули в дедовских кожаных шляпах, на них были жилетки и ярмарочные револьверы, они были затянуты в ремни, а на ботинках шпоры. Когда их вызывали на середину зала во время представления, они неизменно повторяли: «Я — ковбой»; с каждым очередным ковбоем в них росла уверенность в себе и друг в друге — эти мальчики из микрорайона наконец ощутили себя общностью не только по месту жительства. Однако не все были ковбоями, сыновья шахтеров были наряжены в парадную шахтерскую форму, шахтеры могли отовариваться в магазинах поприличнее, шахтеры могли стоять в очередях покороче; хорошо было иметь папу-шахтера, хорошо было быть наряженным в папу, хорошо было хвалиться за утренним рогаликом:

— Мой папа купил мне велик на карту «Ш», — а когда раздавалось:

— Мой папа тоже мне купил велосипед, — хорошо было ответить:

— А у меня еще лучше, —

хорошо было хвалиться папой-шахтером, шахтерскую карту мог перебить только кто-то, у кого был дядя за кордоном, тогда этот кто-то всегда мог закрыть дискуссию:

— А у меня лучше всех, потому что у меня немецкий.

Не все были ковбоями, было несколько шахтеров; только сыновья сталеваров, пекарей и шоферов не наряжались сталеварами, пекарями и шоферами, они наряжались ковбоями, все без исключения. Я не хотел наряжаться старым К., я не слишком понимал, как должен был бы выглядеть мой костюм, я не слишком понимал, кто таков на самом деле старый К., хоть он сам обычно представлялся мне как «магистр самых изящных искусств». У старого К. в подвале этого дома была небольшая мастерская, в которую он никогда меня не пускал и где рождались…

— …вещи, которые я пока что вынужден делать, чтобы тебя поднять, сынок. Но помни: твой отец — это не просто так, он — выпускник академии самых изящных искусств, художник, ты не должен меня стыдиться, нет. Как только жизнь наладится, я снова буду выставляться, снова буду писать, ваять, обо мне снова будут говорить, и тогда я заработаю такие деньги, что…

И тут начинал длинный перечень вещей, которые он нам купит, как только жизнь наладится; мать, как правило, своеобразно прерывала эти рассуждения, обычно смешивая поговорки:

— Ты бы наконец перестал обещать журавля между небом и землей…

Я не мог нарядиться в старого К., потому что тогда я был бы вынужден надеть старый, заляпанный краской фартук и представиться как кто-то наряженный в кого-то наряженного в магистра самых изящных искусств, я предпочел быть Курро Хименесом. «Я — Курро Хименес», — сказал бы я с середины зала во время представления, если бы не знал, что тут же воцарится молчание, а потом пройдет шепоток, а потом раздастся вопрос из уст пани, от которого я только опущу взгляд по черному вельвету брючек до самых ботиночек: «А кто это такой?»

У Курро Хименеса в моем исполнении брюки были обшиты по поясу лентой (то есть у него не было настоящего ремня), он был одет в белую рубашку с оторочкой по рукавам и с ленточкой по воротнику, на нем была сделанная старым К. шляпа из картона (то есть у него не было настоящей шляпы), и — это уж точно — он не был ковбоем. На сей раз мать и старый К. постарались, хоть поначалу все шло как всегда.

— У тебя будет самый оригинальный и самый красивый костюм на балу. Помни, сынок: если за дело берется отец, то конкуренты дрожат. Со страху, само собой, — говорил старый К., мастеря шляпу.

— Наверняка тебя выберут королем бала, — говорила мать, подшивая брюки, перегрызая нитку, посматривая на старого К. — Эй, мужик, только поровнее ему склей.

— «Эй, мужик» — это она ко мне так обращается при ребенке, сама лучше смотри, ровно ли шьешь.

— Я-то уж точно шью ровно, я, не в пример тебе, помогаю ему не раз в год, а каждый день обстирываю, обшиваю, готовлю и не делаю из этого много шума, а ты, стоит тебе в кои-то веки снизойти до помощи ребенку, так уж готов перед фотоаппаратом позировать. А еще мужик называется.

— Ну ты посмотри, дергать взялась, нервировать меня, когда я склейкой занимаюсь, рука вот задрожит, и неровно получится, а ну пошла отсюда, лучше всего на кухню, там твое место!

— Ишь ты, на кухню меня выставляет, это ты там внизу семейку свою выставлять-переставлять можешь, а не меня, когда я ребенку, черт бы тебя побрал, ребенку шью! Хам.

— Что ты такое сказала? Хам? И это отцу при ребенке?! Ты, старая свинья, еще будешь меня оскорблять? А ты, сынок, что матери не возразишь? Вот сами и клейте, будьте любезны, а я с помойкой якшаться не стану, баста!

— Ты, выродок чертов, убирайся отсюда, всю жизнь я одна ребенку помогаю и теперь справлюсь! А ты не ори! Чего орешь? Вон ребенок из-за тебя плачет, дерьмо ты, старый хрен моржовый!

— Не смей, корова, мне мычать в коридоре, на пастбище убирайся! Соседям не обязательно знать, что у меня в доме корова!

Но в конце концов они постарались, каждый в отдельности; отец на ночь глядя принялся клеить шляпу и уже сам себе должен был доказать, что слов на ветер не бросает; если уж раз обещанное наказание не теряло силы, не имело срока давности, то и обещаниями нельзя было пренебрегать, и на этом он стоял; в конце концов они постарались.

Королем бала я не стал, несмотря на то что я единственный не был ни ковбоем, ни шахтером, а может, именно поэтому; я не стал королем бала, потому что я был Курро Хименесом, а никто не знал, кто это такой; ибо то, что мне представлялось сериалом, на самом деле был фильм, который никто не видел, зато каждый видел вестерны. Впрочем, возможно, я не стал королем бала потому, что, стоя на середине зала, когда каждый представлялся, я сказал:

— Я — ковбой.

И было молчание, и был ропот, но не было вопроса, а потому я смог стать в общий ряд и уступить место следующему, но я не был ковбоем, и они знали об этом не хуже меня и нашли повод. Ибо на мне была шляпа из картона. И когда подошел первый и сказал:

— Ну тэ, ковбой, чувацкая на те шляпа, —

и дернул за поле, и оторвал кусок, потом каждый из них, из тех, что были в настоящих, в кожаных шляпах, подбегал и исподтишка отрывал кусок от моей, так что к концу праздника у меня вместо шляпы на голове осталось что-то вроде черного кивера, в котором я, в общем, мог еще изображать шахтера. Они порвали мою картонную шляпу и поняли, как надо поступать с теми чужими, которые прикидываются своими.

* * *

Слюна. Плевки, харкотина, сопли, слизь. Школа была их обителью. Слюной в ней метили территорию, слюной общались, слюной выражали свою любовь и презрение.

Плевали все, плевали мы. Меня научили плеваться. Прежде чем на меня плюнули в первый раз, я в один из самых первых моих дней в школе увидел, как, плюясь, разговаривают два семи- или восьмиклассника — во всяком случае, те великаны, гиганты, взрослые, у которых мы путались под ногами в первые годы, которые обращали на нас внимания не больше, чем на голубей, двое из них вели разговор плевками, с помощью плевков; быть может, это была заключительная фаза разговора, которому не удалось закончиться компромиссом, быть может, это была его единственно возможная фаза, быть может, эти двое уже давно разговаривают друг с другом исключительно с помощью плевков; так или иначе, одной из первых виденных мною картин, одной из первых сцен, которыми меня встретила школа, старая, довоенная, престижная (как говаривал старый К., который также в нее ходил много лет назад), а может, даже и первой из картин, которые я запомнил навсегда и из которых мне пришлось делать выводы, стал тот бессловесный разговор. Один плевал во второго, тот второй в первого, сначала попеременно, будто они обменивались мнениями, потом остервенело, одновременно, очередями, уже не ожидая, пока нужное количество слюны стечет из слюнных желез на язык, делая холостые плевки, лишь бы плюнуть любой ценой, все более чахлыми брызгами орошая лица; вели разговор друг с другом, плюя друг другу в лицо, на что устало взирала группка других подростков, а когда у них окончательно пересохло во рту, они утерлись рукавами формы и разошлись каждый в свою сторону.

Это была очень старая школа, самая лучшая, по мнению старого К., кое-кто из учителей еще помнил его. Он говорил:

— В эту школу ходил я, твой дядя, твоя тетя, и никто никогда не осрамил нашу семью, ты тоже не имеешь права осрамить ее.

Поэтому я очень старался, чтобы только где сраму не наделать, я напрягал зрение и слух, чтобы как можно быстрее и как можно большему научиться, понять, что значит быть учеником этой школы, между тем ничто не бросалось мне так в глаза, как слюна. Слюна учила. Она быстро отучила меня от контакта с перилами, любого, не говоря даже о такой невинной шалости, как езда по перилам, потому что перила в этой школе всегда были заплеванными, липкими от зеленеющей там и сям слюны, этого следствия привычки не только старших, но и младших учеников этой школы высовываться за барьерчик с последнего этажа и плевать в колодец лестничных пролетов вниз, плевать на руки, беспечно скользящие вдоль перил, на руки тех, кто еще не отучился от контактов с перилами; само собой, не каждый плевок попадал в намеченную руку, охота могла быть и неудачной, но сама техника прицеливания мне всегда импонировала; к примеру, плюющий выцеживал изо рта маленький клейкий кокон, державшийся на стебельке слюны, и позволял ему свободно свисать с губ, пока не наводил его на движущуюся цель, и тогда кокон получал свободу и летел в заданном направлении, не всегда, однако, попадая в неосторожную руку, иногда, несмотря на многочисленность охотящихся, никто не попадал точно, никто не оказывался победителем, зато все плевки попадали на перила, и раньше или позже та самая рука, которой только что удалось избежать метки сгустком-коконом, стирала его с перил, то есть так или иначе получала урок; и эту единственную из наук, которые преподала нам слюна, я постиг и запомнил быстро; на начальном этапе моего образования лучше и быстрее всех учила меня слюна. Казалось, что в этой школе все страдали избытком слюны, беспрестанно и беспричинно избавляясь от нее, как будто все страдали от перманентного слюновыделения; конечно, плевали в основном парни, причем парни особенные, так называемые хахори — шпана со Штайнки, Кладбищенской улицы, которая во время оккупации называлась Каменной, Штайнштрассе, улицы, населенной исключительно бывшими, настоящими или будущими могильщиками и их семьями, улицы алкоголиков, нищих и преступников, совокуплявшихся тем интенсивнее и размножавшихся тем плодовитей, чем больше горя приходилось им мыкать, чем больше в них поселялось безнадеги. Несмотря на относительно небольшое пространство, занимаемое Кладбищенской и ее окрестностями, результаты в деле производства потомства ее жителей были настолько высокими, что полностью сглаживали различия между хахорями со Штайнки и остальными учениками, спешившими на уроки из других районов, рассеянных по отдаленным частям города, остальными учениками из так называемых нормальных семей; можно сказать, что эти остальные, ходившие в эту школу из районов, считавшихся обычными, нормальными и даже безупречными, составляли в этой школе меньшинство, можно сказать, что тон в этой школе задавали страдавшие перманентным избытком слюны хахори с Кладбищенской и ее окрестностей. Заасфальтированный дворик, заполнявшийся толпами ребятни во время большой перемены, был украшен кружочками плевков, обозначающими места, где проходили дискуссии в группках из нескольких человек. Во время этих почти двадцатиминутных разговоров между звонками говорящий то и дело прерывал свою речь плевками, а слушавшие поддакивали, процеживая сгустки слюны через зубы, и чем больше сплевывали, тем решительней соглашались с говорящим, венцом же такого рода бесед было общее — всех участников разговора — сплевывание на асфальт. После уроков, в своих дворах, у них были еще сигареты. В сущности, в их жизни ничего не менялось, я встречал их много лет спустя, уже взрослых; как сейчас вижу, как они собираются под домами, становятся в кружок и болтают о движках, о фильмах про бойцовские клубы, о достоинствах самых интимных достоинств своих тут же рядом стоящих и смеющихся женщин; болтают, курят и сплевывают на асфальт, оставляя после себя, как и четверть века назад на школьном дворе, кружки слюны.

Слюна была моей первой учительницей, она призывала нас, к порядку, прерывала наши игры, нас, младших, еще пребывавших на этапе подражательства, а потому и игры у нас были те же, что и у старших, у семи- и восьмиклассников, у шпаны с Кладбищенской. Когда мы играли в расшибалку, целясь монетой в выкопанную ямку, слюна скучающего подростка была однозначным сигналом завершения, подростки бестрепетно плевали в наши ямки, так что нам приходилось копать новые, в которые нам так же плевали, так что нам приходилось пользоваться втихаря их ямками, учась таким образом конспирации и объединяясь в страхе общей опасности. Слюна первая научила меня не откровенничать: когда я принес приятелям показать тетрадь с автографами, когда мы рассматривали ее перед уроком в тесном кругу, отталкивая друг друга, чтобы лучше разглядеть, когда заинтересованный скопищем семиклассник подошел и спросил: «Что это у вас там?» когда я услужливо подал ему тетрадь, сообщив с гордостью и достоинством: «Автографы», когда, бросив взгляд на подпись короля бомбардиров лиги, он сказал: «Ништяк», взял тетрадь под мышку и пошел, а я побежал за ним, умоляя, чтобы он не забирал ее, просил громко, плаксиво и назойливо: «Ну отдай, ну пожалуйста, отдай же», и когда, наконец пресытившись, он выдал: «Ладно, на», то прежде, чем вручить мне тетрадь, он плюнул в нее особого замеса зелено-коричневой слизью из-под самого мозга, из самых недр лобных пазух, плюнул прямо на страницу с игроками клуба, после чего закрыл тетрадку, сдавил и благоговейно склеил страницы. Слюна была превосходной учительницей. Ее следовало ожидать со всех сторон: прямо в лицо, когда оппоненту недоставало слов; сбоку, потому что тех, кто засыпал на школьных экскурсиях, будили плевком в ухо; сверху, когда по дороге в школу случалось пройти не под тем балконом. Ох уж эта дорога в школу… Тогда меня метили сзади.

Ох уж эта дорога в школу. Ведь Кладбищенская улица и ее окрестности отделяли меня не только от так называемых приличных районов, но и от школы; ведь все восемь лет, чтобы не опоздать на уроки, мне приходилось идти через всю Кладбищенскую. На Кладбищенской угроза слюны нависала надо мной из окон и балконов, под которыми я проходил слишком близко, но также, и даже прежде всего, эта угроза была сзади; я каждый раз прибавлял шагу на Кладбищенской улице, которую в течение восьми лет дважды в день преодолевал по всей ее длине, прибавлял шагу, потому что чувствовал, что за мной идут, за мной всегда кто-нибудь да шел, то были хахори со Штайнки, причем самые отпетые, из тех, кто даже в школу не ходил. Они молча восседали в подворотнях и во дворах и обводили взором свою улицу, улицу могильщиков и их семей, улицу нищеты, грязи и преступлений, высматривали, не вторгся ли на их улицу чуждый элемент, не нарушает ли что-нибудь чуждое цельной композиции луж, мостовой, стен из красного кирпича и зеленых карнизов, не путается ли здесь какая-нибудь приблудная собака, не сидит ли на заборе кошка из чужого квартала. Сидели и следили; приблудной собаке привязывали к хвосту горящую паклю и смотрели, как пес крутится, пытаясь одновременно убежать от огня и догнать его («Хе-хе, теперь породистый, бля, пес, с подпалинами, бля, хе-хе»); кошек из чужого квартала сбрасывали с крыш, таких высоких, что тем было не упасть на четыре лапы и не выжить («Во, бля, к дожжу, кошки, бля, низко лятають, хе-хе»), а за мной они просто шли. Я спиной чувствовал их дыхание, я ждал удара, который так никогда и не настиг меня, только когда я уже добирался до школы, приятели говорили мне: «Опять у тебя вся спина обхаркана», потому что следовавшие за мной хахори со Штайнки оплевывали меня: они плевали мне на спину, они метили меня, шедшего по их улице. Ох уж эта дорога в школу.

Старый К. повторял, что это лучшая из школ, в какую я только мог попасть; он знал, что говорил, потому что сам ходил в нее, как тетя и дядя.

— Это школа с традициями, к тому же самая близкая, другим детям приходится ехать трамваями-автобусами, а у тебя школа почти что под носом, всего-то две-три улицы — и ты на месте.

Старый К. никогда не вспоминал о шпане с Кладбищенской, как будто и не ведал о ее существовании, но мог о ней и не знать по той же самой причине, по которой он удивлялся табунам алкоголиков в нашем квартале, их тупым детям, готовым за лимонад, за пиво или курево проколоть шины любого автомобиля, готовым проколоть и что посущественней кому нужно, он удивлялся и повторял:

— В мое время такого не было.

И хотя то же самое говорят все отцы и деды, он понимал это дословно.

— Помни: этот дом построил твой дед, мой отец, это самый старый дом в округе. Когда я был маленьким, здесь везде был пустырь, потом начали строиться, ставить рядом виллы, потом эти бараки, а потом, после войны, рядом с нами поставили блочные дома. Вот откуда все эти паразиты, дебилы чертовы, в мое время такого не было! У нас у первых был такой дом в городе, твой дед его построил вдали от центра, чтобы жить в спокойствии, теперь он наверняка в гробу переворачивается. Столько дебилов под окнами, и никакой управы на это нет, Боже святый, Ты видишь все это и не разразишь их…

Наверняка во времена старого К. Кладбищенская улица только становилась Кладбищенской улицей после многолетнего бытия монотонной безлюдной мощеной аллеей, в честь той же каменной мостовой и называемой Штайнштрассе; наверняка во времена старого К. у прежней Штайнштрассе не было даже так называемых окрестностей, в любом случае то были безлюдные окрестности; наверняка поэтому старый К., и его сестра, и его брат, когда они были детьми, могли без особых хлопот ходить по этой улице в эту школу, в их время там были поля и пруды и никто там не ходил, не поджидал, не плевал в спину. Но теперь настало время шпаны со Штайнки, именуемой теперь Кладбищенской улицей, это было ее время, потому что не мое; никогда никому я не скажу «в мое время», потому что ни одно из времен не было моим, даже когда оно у меня было.

* * *

Оба пытались сделать мне приятное, когда в них открывались емкости с жалостью, с волнением, которого они не могли ни предвидеть, ни обуздать; оба вздыхали обо мне по разным причинам, по-разному и с разной частотой. Старый К. волновался реже, но зато рациональней — например, когда я болел. И что странно, тогда он ничего не говорил о дохлячестве, зато вспоминал, как годовалым ребенком я заболел воспалением легких и были больница, и капельницы, и переливание крови. Если не считать моментов волнения, старый К. трактовал это переливание как еще одно доказательство, что во мне течет бандитская кровь, и говорил:

— Мне даже нет нужды открещиваться от тебя, потому что в тебе нет моей крови; тебе все перелили из какого-то бандюги, в тебе только его кровь и матери — в самый раз, чтобы в колонию загреметь.

Надо признаться, звучало это довольно правдоподобно, мать на расспросы о доноре отвечала:

— Кто там знает, туда пьяницы в основном ходили кровь сдавать, потому что им за это платили. Деньги давали и шоколад, чтобы восполнить магний, а в то время с шоколадом было еще хуже, чем сейчас. Дядюшка Герберт-тот-что-умер тоже ходил все время кровь сдавать, когда уже не оставалось на что пить, — трезвел и шел туда с похмелья, а оттуда прямиком в винно-водочный, да кровь у него все слабее делалась и слабее, от него уж и брать не хотели, этот дядюшка Герберт-тот-что… ты был на похоронах, а, нет, тебя не было…

А потому я особо не переживал, когда эта подозрительного происхождения кровь вытекала из меня; может, именно поэтому мой нос так легко поддавался — стоило лишь слегка задеть его, как он выбрасывал окровавленный белый флаг. Правда, старый К. быстро обнаружил этот недуг и, когда бил, предусмотрительно не задевал нос, но ребята с улицы, хоть и не так часто давали мне по морде, сильно робели, завидев пущенную кровянку, разбегались в испуге по домам и ждали звонка в дверь, будучи абсолютно уверены, что за ними придет милиционер, что услышат они в прихожей нервный разговор отца с матерью и стук в дверь: «А ну открывай, ты, мерзавец, убийца!» Вот почему, когда я реально получал в пятак, единственным моим оружием было кровотечение; его следовало поэффектнее представить, безжизненно упав на землю и, обливаясь собственной кровью или же слоняясь с поникшей головой (тогда она текла быстрее), угрожающе шептать виновнику:

— Э-э-э, ты мне носовую артерию перебил, вот сейчас кровь-то вся и вытечет, а ты сгниешь в тюряге…

И только после этого надо было упасть без дыхания. Мне было не жалко расставаться с кровью; я думал, что лучше, чтобы ее во мне было поменьше, что это, должно быть, была плохая кровь, и, когда ее было слишком много в моих венах, она, видимо, бушевала и вела меня на кривую дорожку, в конце которой всегда стоял старый К. с хлыстом. Когда я чувствовал, что крови этой собралось во мне слишком много, я грубо ковырял в носу и выпускал ее, а она текла по губам, по подбородку; я следил, чтобы не накапать на ковер, не запачкать рубашку, а когда кровавый ус начинал подсыхать, когда я чувствовал, что и по шее у меня течет, я ложился и звал маму. Мама начинала причитать, расспрашивать, бежала за спонгостаном, за мокрым полотенцем и садилась подле меня, обтирала, сменяла тампоны, пока не проходило; было очень приятно ощущать, как я очищаюсь от дурной крови, и видеть, что мать волнуется за меня, и даже видеть, что и старый К. тоже вроде как переживает. Он приходил домой и спрашивал:

— Что, опять у него течет?

Сосредоточенно склонялся надо мной:

— Лежи, пусть даже перестало, все равно лежи.

Он советовал матери:

— Надо, в конце концов, с каким-нибудь врачом это дело решить, нельзя больше так с этим носом.

А потом приходила тетка, сестра старого К., когда уже родителей не было в комнате, заговорщически подмигивала и спрашивала:

— Опять ковырял в носу, признавайся, —

а потом, как это было заведено и у ее брата, обращалась к пословицам:

— Помни: палец — не шахтер, нос — не шахта, — или:

— Не ковыряй в носу, ты не кабан в лесу.

Должно быть, эти пословицы были у них в крови…

Когда же старый К. не на шутку волновался (а сильно волновался он, как правило, совершенно без причины, во всяком случае, когда у меня ничего не болело, просто случалось ему впадать в задумчивость), он приходил со слезами на глазах и обнимал нас, не говоря ни слова, сначала мать, потом меня, молчал и так стискивал, что мне начинало не хватать дыхания и я говорил ему: «Папа, не так сильно», и тогда он смущался, отпускал и спускался вниз, в свою мастерскую; возвращался, только когда мы уже спали. Подобные состояния случались с ним перед отъездом: старый К. выезжал нерегулярно, но зато часто на пленэр, и редко, но зато довольно регулярно его, поручика запаса, призывали в лагеря. Старый К. страдал от моей физической слабости, и, когда я возвращался со двора, отмеченный синяками или расквашенным носом, он недовольно морщился:

— Что, опять побили? Сынок, сынок, твой отец — офицер, под ним — батальон, а ты — батальонный растяпа.

Когда же взволнованный старый К. ехал на стрельбы, я знал, что после возвращения он захочет сделать мне приятное, достаточно, чтобы приветствуя его, я спросил:

— А что ты мне привез?

— А что же ты не спросишь отца, как он чувствует себя, что пережил, а сразу спрашиваешь, что он тебе привез?

Но это было только дружеское пикирование, если бы я не спросил сразу, он бы все равно ждал, когда я это сделаю, поэтому я спрашивал сразу, чтобы услышать:

— Ну ясно дело, что не с пустыми руками приехал, но в наказание за то, что ты так бесстыдно спросил об этом, не получишь, пока не заслужишь.

Ему надо было, чтобы я «был послушным» в течение длительного времени, поэтому мне приходилось подлизываться так ловко, чтобы только мы двое знали, что это подхалимаж; я не имел права перестараться, особенно в присутствии гостей, которые становились непроизвольными судьями моего послушания; если, прощаясь с родителями в прихожей, хвалили меня: «Этот ваш малец ведет себя совсем как взрослый, такой уравновешенный, не то что наш», это была самая высокая оценка, и тогда старый К. удовлетворенно говорил:

— Ну-ну, постепенно начинаешь заслуживать подарка, а пока что ты заслужил, чтобы знать, что я привез; так вот, знай, парень: отец привез тебе со стрельбища настоящие петарды…

Теперь следовало выразить восхищение: «Ура! Петарды!» — но не переусердствовать в спонтанности, не совершать ни слишком резких подскоков, ни каких других, Боже упаси, нескоординированных движений: старый К. не выносил отсутствия координации, он решил научить меня правильной, достойной жизненной позиции, повторял мне, чтобы я всегда помнил о спокойствии и выправке, сокращенно «спо-выпр»; когда же я лучился излишней радостью или излишне лучился радостью, он хмурил бровь и напоминал:

— Что я все время говорю, неужели забыл?

И тогда я успокаивался, подтягивался и говорил:

— Спо-выпр.

И я должен был еще день, иногда два держаться достойно, вести себя серьезно, пока наконец старый К. не объявлял:

— Ну, сегодня вечером пустим петарды.

— Уррра!

— Спо-выпр, и немедленно, иначе все отменю!

Петарды совпали как раз с Рождественским постом, мы должны были собирать хорошие поступки и рисовать их в тетради по религии в виде елочных шаров, а я был послушным по двум причинам: чтобы в рейтинге добрых дел занять место на пьедестале и дождаться вечерних петард. Вот только поступки мои оценивал старый К., а принести ведро картошки из подвала у него не считалось добрым делом.

— Потому что это твоя обязанность, такие вещи ты должен делать по дому каждый день.

Тогда я спросил его, а какие дела можно считать добрыми; он ответил:

— Ну-у-у, это должны быть дела бескорыстные, ты, парень, не можешь думать о вознаграждении, когда совершаешь их; в зачет идут только такие поступки, которые ты совершаешь из любви, например, к отцу-матери, а не ради аплодисментов…

Ох и задал же он мне задачу; я думал, как бы сделать так, чтобы не думать о поступках, чтобы они опережали мою мысль, чтобы сами из меня выходили, а еще лучше, чтобы сами рисовали себя на елке шарами. Пошел я на прогулку с собакой дело обдумать, спрашивал встреченных старушек, не надо ли им перейти улицу, а те обшикивали меня; раз только удалось мне схватить одну врасплох — замечательная такая, засушенная, сгорбленная, она скрипуче прощебетала:

— Ну-кось, сынок, скажи, что там за свет горит, а то я слаба глазами, чай, уж зеленый?

Я ей сказал, и это было доброе дело, потому что ему не предшествовала мысль, — первый шар на елке; потом несколько хахорей со Штайнки остановили меня у игрового салона:

— Ну тэ, дай чирик.

Им не хватало на игровой автомат, ну я и дал им, помог бедным и даже собаку придержал, чтоб не рычала, но, когда я уже достал монету из кожаного кошелька-подковки, когда уже совершил доброе дело, тот, которого я одарил, вдруг сказал:

— Ну тэ, дай еще чирик.

Ну я и дал еще, а потом заговорил другой:

— А мне чё, не дашь?

Ну дал я и ему, короче, все чирики роздал бедным, собрал подряд несколько незапланированных добрых дел, а потом еще и смиренно принял благодарность:

— Нет больше чириков? Тогда вали до дому, ты, чмо на резиновом моторе!

Их гогот, когда, довольные собой, они входили в игровой салон, показался мне необычайно благодарным, все мы были довольны, я вернулся домой и мог со спокойной совестью дорисовать шары. Когда я уходил на урок по религии, старый К. пообещал, что вечером, когда я вернусь с катехизиса, мы пустим петарды («Ура!», «Спо-выпр!»), и, окрыленный петардами и добрыми делами, я понесся летящей походкой по слежавшемуся снегу. Собравшиеся перед залом проверяли до прихода ксёндза, у кого сколько шаров, рассматривали елочки, зарисованные добрыми делами, и подсчитывали; если у кого-то не хватало, то тут же дорисовывали, приговаривая:

— Ах, надо же, только сейчас вспомнилось…

Что ж, видно, я проходил по другой категории, потому что, вернувшись домой, на вопрос мамы я ответил:

— Да, в своей категории у меня было больше всех.

Но мне больше не хотелось говорить о добрых делах, и я спросил:

— Петарды, папа, когда петарды будут?

— А ты был послушным?

— Ну был, был…

— Ой, что-то мне не верится, пойду спрошу мать…

— Да пусти ты, наконец, ему эти петарды, слышь ты, мужик!

В звездную, светлую от снега ночь мы вышли на крышу, и старый К. достал петарды с полигона, петарды с полигона (пела моя душа на мотив одной из песен Колобжега, потому что как-то раз мы смотрели по телевизору фестиваль солдатской песни и что-то о васильках осталось на слуху), пела моя душа, когда старый К. дал мне подержать, когда поджег фитиль, когда подал мне:

— Ну, бросай же!

Я бросил и смотрел, как она летит, как падает в сад, как тлеет и, даже не пошипев в свое оправдание, даже не чмокнув на прощание, гаснет, не издав ни звука. Я ждал, смотрел, потом спросил старого К.: это что, всё? А тот ответил:

— Ничего не поделаешь, что-то тут как-то, видимо, плохо ты бросил, вот она и погасла в снегу. Погоди, сынок, со второй мы поступим иначе.

Сам поджег фитиль, сам бросил и сам ждал сначала взрыва, потом хотя бы небольшого щелчка, хотя бы из благодарности за дорогу с полигона, дорогу с полигона (как слышалось ушам, так пела и душа), но опять все прошло в тишине. Я спросил старого К.:

— Папа, зачем ты привез мне невзрывающиеся петарды?

Но он лишь сказал, чтобы мы возвращались домой, а потом, когда мама спросила, как там было, снова пошел к своим, этажом ниже, потрясаясь в одиночестве этим фатумом неудач, который отныне навсегда распростерся над его жизнью.

* * *

Я обожал болеть. Не только по тем понятным причинам, по которым болеть было удовольствием для ленивых учеников, даже не только из-за великолепной привилегии перемещения в мамину кровать, которая стояла в более светлой комнате, окна которой выходили на юг, а из-за тишины. Из-за вызванного моей болезнью перемирия между матерью и старым К., когда на время моей ангины или гриппа они понижали тон, разговаривали друг с другом шепотом или просто выносили свою склоку за границы досягаемости моего слуха; я обожал болеть из-за тишины и просветленности. Болезнь протекала по-королевски: к праздничности одеяла, целый день не убиравшегося в тумбу одеяла, под которым я мог лежать вне зависимости от времени суток и визитов гостей, прибавлялось еще и отсутствие старого К. или же его присутствие, но не столь назойливое, как обычно… Когда я лежал больной, мать отгоняла старого К. от меня, как сука гонит всех от щенков, следила, чтобы от его замечаний у меня, не ровен час, не подскочила температура; старого К. в таких случаях выпроваживали к его семейке вниз, потому что мать говорила:

— У ребенка должно быть чем дышать, понял ты, мужик, когда еще я тебе говорила, что мы его в промозглой клетушке держим, как только выздоровеет, приготовим ему эту светлую комнату.

Чего, конечно, никогда не случалось, потому что, когда я выздоравливал, заканчивались мои привилегии, но я и впрямь обожал болеть. Болезнь — это холод стетоскопа на моем разгоряченном тельце, это чаи с медом и лимоном, это шорох маминой шариковой ручки по бумаге, когда она дежурила, сидя рядом в кресле. Разве что заболею в отсутствие матери, потому что у нее бывали отлучки, выезды к семье или по женским каким делам, как мне объясняли ее пребывания в санаториях, так вот, когда женские или семейные дела отводили мою мать на телефонную дистанцию, а мне в это время как раз случалось захворать, тогда за терапию брался старый К. вместе со своими родственниками.

— Человек платит в жизни за глупости: за то, что шарфов-шапок не носит, за то, что на сквозняках стоит, за то, что отца-тетки-дяди не слушается, — говорил старый К., поглядывая исподлобья на шкалу только что у меня из-под мышки вынутого термометра, поворачивая его во все стороны, как будто он рассчитывал на то, что ртуть от этих манипуляций отступит, что с тридцати восьми отойдет на тридцать шесть и шесть. Потом он давал мне его еще раз и говорил: — Наверняка ты держал не десять минут, надо держать полных десять минут — и чтоб не вертеться, иначе точность измерения нарушается, ты должен еще домерить, но я смотрю, сынок, что опять твое дохлячество дает о себе знать, и вместо того, чтобы пойти в школу или в костел на занятия по религии, ты будешь лежать в постели. Но, сынок, матери нет, а я нянькаться да цацкаться не буду, не стану сюсюкать, у меня есть старые проверенные способы домашнего лечения: хочешь лежать, так будешь лежать, но пять дней, пластом, без вставания, разве что в уборную…

Потом, хоть рост температуры остановился, ртуть в градуснике никак не хотела уходить с цифры тридцать восемь, и старый К. велел мне открыть рот и показать горло под светом, а когда посмотрел, ему уже не надо было собирать семейный консилиум, он сразу понял:

— Ну конечно, горло ни к черту, ангина хроническая дохляцкая, недолеченная с последнего раза, потому что вместо всяких там таблеток-пердолеток надо испытанные домашние средства применять, теперь как раз мамы нет, значит, можем ими воспользоваться, вылечим тебя так, как меня лечили деды мои, в смысле, мой отец и твой дедушка, а дедушку его отец и так далее. А ну-ка в ванную, получишь воду с солью, горло должен полоскать громко, так чтоб мне в комнате было слышно, пока не скажу, что хватит.

И я уходил в ванную и, подавляя рвотные позывы, полоскал горло теплым соленым месивом, полоскал долго, дольше, чем требовалось, дольше, чем того хотел старый К., потому что я знал, что меня ждет после того, как я вернусь в постель, и хотел как можно дольше оттянуть наступление этого момента. Потому что, еще полоща, через распахнутую дверь ванной я видел старого К., переносящего из гостиной на столик у моей кровати граммофон, и слышал, как он там чем-то постукивает, налаживая его, и как, копаясь в пластинках, мурлычет под нос увертюрку, я слышал, как он приводит в движение механизм и удовлетворенно воркует при первых же просочившихся шипящих звуках, выцарапанных старой иглой, и я слышал, как он уже зовет меня из ванной:

— Ну хватит этого полоскания, пора в постель!

Я выжидал до очередного зова («Ты что, оглох, что ли?») или порой, когда я знал, что поставили Гайдна, до третьего раза («Ну и к кому я, черт побери, обращаюсь? В койку, грю, марш!»), и я возвращался, медленно шаркая тапками по паркету, не отрывая ног, как в музее, чтобы меня обогнало еще несколько тактов, чтобы опоздать на концерт, прийти на него как можно позже, потому что я знал, что меня и так впустят, потому что я знал, что на этом концерте присутствие обязательно, потому что я слышал от старого К., когда входил в комнату:

— Ничто так не помогает в болезни, как Гайдн,—

а потом:

— Мой папа и твой дедушка всегда от этого выздоравливал. Та-а-а-а, пам, пам, пам, пам. И я от этого выздоравливал, хоть на самом деле, и ты должен знать это, сынок, я никогда не болел, я всегда был крепкий мужик, мужик хоть куда. Я знаю, в кого ты такой дохляк, в мать конечно, в эту закоренелую санаторную ипохондричку, черт бы ее побрал. Я не болел, но с Гайдном я становился здоровее, в смысле, я… благодаря Гайдну…

Он говорил и поправлял мне одеяло, тщательно, аж под самый подбородок, укутывая меня.

— В этом доме всегда слушали приличную музыку, а не какие-нибудь там завывания. В этом доме музыкой лечились. Бах, Моцарт, Гайдн, Бетховен, Штраус, разумеется Иоганн, который по вальсам. Неужели ты не слышишь этого? Ведь одно только звучание этих имен придает силы…

Он говорил и покрывал мое толстое одеяло дополнительным пледом, выравнивал его, прихлопывая.

— Повтори, сынок, эти имена. Они звучат громоподобно, как столетия музыки, как пространства тысячи филармоний, в которых играли эту музыку… Музыку безупречную… Музыку нетленную… Повтори, сынок, мама тебя этому не научит: Гай-дннн! Бе-ет-хо-о-ове-еннн!

И впрямь, старый К. раскатывался громом и даже на минуту делал музыку тише, чтобы подчеркнуть эффект мужественности своего голоса; старый К. грохотал, но я от этого не делался здоровее, из моего больного горла вырывался жалобный скрип, тут же переходящий в кашель:

— Гайй… ых… ых… ых…

Старый К. смотрел на меня с презрением, махал рукой и триумфаторски прибавлял громкость, выходил, оставляя двери открытыми, и показывал, приложив палец к губам, чтобы я слушал эту музыку в тишине и сосредоточенности, показывая другим пальцем, чтобы я не ворочался. На прощание он торжественно бросал последние слова, как если бы я не вполне уразумел, с чем имею дело:

— Музыкотерапия…

Гайдн был для меня самой тяжкой каторгой. Хоть и остальные венские классики отражали мещанскую безвкусицу так же ярко, старому К. особенно полюбился Гайдн. Насколько Бетховена я мог принять, не морщась, за его «меланхолический лиризм камералистики» (так было написано на конверте пластинки), насколько перед Моцартом я мог преклонять пышущий жаром лоб за «дезинвольтуру фортепьянных сонат» (так было написано на конверте, что лежал у проигрывателя), настолько же Гайдн был для меня воплощением музыкальной скуки (к тому же без конверта, только в пыльном и мятом полиэтиленовом пакете, — видать, эта скука не поддавалась даже описанию музыковедов).

— Сто четыре симфонии! Восемьдесят три струнных квартета! Сто девяносто девять трио! Сила безукоризненности… Разве это не сила?! — задавался вопросом старый К., подбирая для меня соответствующую пластинку из гайднотеки. И я тогда представлял себе, как шестидесятилетний Франц-Йозеф Г. чешет под париком свою лысину и, неуверенно глядя в партитуру своей последней, Лондонской симфонии, думает про себя: «Вроде наконец что-то у меня вышло… На сто четвертый раз…» — но, думается, и в этом он ошибался. Франц-Йозеф Г. — это музыкальный аналог силезского жура, то, что не получается переварить, надо выблевать: орднунг, корректность, легкость, канделябры, локоны, реверансы, клавикорды, пудры, чулочки, парики, а потом — бакенбарды, конфитюры, граммофоны и фарфоры, послеобеденные гости, воскресные меломаны — вся эта мещанская публика с вечными претензиями высшего порядка в течение столетий восхищалась Гайдном, его безупречной музыкой.

Проклиная в душе вирус, крушивший мое тело, а также музыку, крушившую мое сердце, я чувствовал, что если когда-нибудь я и стану что-нибудь искать в музыке, так это изъяна, несовершенства или чего-то греховного.

* * *

— Так больше не может продолжаться с этими болезнями! — сказал старый К.

И в этом они с матерью были согласны и даже, к моему огорчению, предприняли предупредительные меры, вместе, как редко когда, приняли совместное решение, с криком, со скандалом, но совместное; так уж у них повелось, что они по привычке повышали голос даже тогда, когда были согласны, так, на всякий случай, давая друг другу понять, что этот объединяющий различия союз не означает никакой доверительности, никакого более или менее длительного супружеского перемирия.

— Надо что-то сделать с этим его здоровьем!!

— Я то же самое говорю, давно уже говорю!!

— В санаторий отослать карту!!

— Карту послать, причем немедленно!! Не тянуть!!

— Надо срочно выслать заявку в санаторий!!

— Да говорю же тебе, слышь ты, мужик, что это лучший выход — в санаторий его устроить!!

— Выбить из него всю немощь в санатории!! Где бумага?! Где ручка?!

— Написать!! Отослать!! Это на гоп-стоп не делается!! Подождать придется!!

— Все равно неизвестно, примут ли!! Как надо писать: «пожалусто» или «пажалуста»?!

— Ты это что, мужик, меня, что ли, спрашиваешь?! Кто из нас школу кончал?! Написать, отослать!! Ты хоть что-нибудь можешь, наконец, сделать для ребенка!!

— Выбить из него всю немощь!! Там из него наверняка всю немощь повышибут!! Пишу «пожалусто»!!

И послали в большой детский санаторий прошения на меня, сразу в несколько отделений выслали, с надеждой, что хоть одна заявка будет удовлетворена: в отделение сколиотиков, в отделение астматиков, в отделение ревматиков, в отделение отоларингологии, ортопедии, неврологии, кардиологии, к ортодонтам — ко всем меня можно было послать, везде я годился, оставалось только ждать ответа.

— Твоя хилость имеет, скажем так, общий характер, — рассеивал мои сомнения старый К. — Не важно, где тебя примут, юноша, основное — это концентрация профессиональных медицинских сил на твоей хилости, они там как следует, не то что мамочка, возьмутся за тебя, раз и навсегда отобьют охоту быть маменькиным сынком; скажу тебе по секрету, что они в деле выбивания немощи руку себе набили еще лучше, чем твой отец, там у них способы получше наших домашних, знай, сынок, вернешься оттуда сильный, как дуб, и здоровый, как репа. Помни: основа — в концентрации…

— Ты, сынок, должен поехать туда, не то с этим твоим здоровьем я совсем измучусь. У меня все внутренности в гробу переворачиваются, когда я слышу этого старого психа; когда он приходит на кухню и начинает говорить с набитым ртом, то у меня словно камень за пазухой на сердце давит, но на сей раз он прав, там тебе будет лучше, там тобой займутся. Вот увидишь, два месяца пролетят, как рыба об лед, и соскучиться-то толком не успеешь, — говорила мать на прощанье, путая все подряд…

Наконец пришел ответ, пришел вызов, двухмесячный курс, отделение заболеваний дыхательных путей, в самую точку (говорил старый К.), лучше не бывает (говорил он), и уже со мной прощались перед автобусом, и уже я ехал отмечать первые в жизни Дни Без Старого К., которые должны были перейти в мою первую в жизни Неделю Отсутствия Старого К., которая должна была вылиться в первый, а потом и во второй в моей жизни Месяц Безопасного Расстояния От Старого К. Хоть и беспокоил меня энтузиазм, с которым старый К. мое существование вверял в руки так называемых спецов, меня беспокоила та легкость, с которой он отрекался от первородства домашних способов лечения; здесь, должно быть, какая-то собака была зарыта. Впрочем, мое беспокойство длилось недолго — одним махом двести километров, — потому что сразу по приезде я открыл целое кладбище собак, как в документальных фильмах об этой страшной Америке; так, на каждом шагу в течение последующих недель я спотыкался о собачьи надгробия — в ванных, в коридорах, в столовых, в боксах — везде, где нас, несовершеннолетних пациентов, если можно так выразиться, концентрировали для оптового выбивания хили одним и тем же способом для всех. Я поступил в отделение заболеваний верхних дыхательных путей, хотя, если быть точным, это было отделение астматиков-малолеток; я поначалу думал, что астма — это какое-то общее название для всех ангин, воспалений горла и прочих заболеваний, которые меня то и дело прихватывали, я подумал, что вот, мол, оказался наконец среди своих, что наконец должен выглядеть как и все, делать то же, что и все, засыпать и просыпаться так же, как и все. Как все, прямо с автобуса я оказался в приемном покое, где мне велели раздеться догола, все личные вещи убрать в шкафчик и ключи отдать санитаркам («Получите все обратно в день отъезда»), как и все, оттуда я переместился в баню, где нас санитарищи (мы с самого начала поняли, что их не следует называть уменьшительно) точно проинструктировали, как следует мыться серым мылом и почему оно самое полезное для здоровья; как и все, после помывки я получил положенный комплект одежды с красным свитерочком, под которым мы могли носить разные маечки, разные подсраннички, разные рисуночки на фланелевых рубашках, но каждый обязан был носить красный свитерок, здесь различий быть не могло; пациенты постарше, которые были здесь который уж заезд подряд (такое бывало в так называемых тяжелых случаях, случаях хронических заболеваний, требующих длительного лечения), нам объясняли, что, если бы кто-то из нас попытался убежать, первое, что он должен был бы сделать, так это избавиться от красного свитерочка, все жители этого городка знают, что детишки в красных свитерках — беглецы из санатория. Фамилия самого старшего из пациентов была Крыско, нам даже не надо было придумывать прозвища, санитарищи сказали, что Крыско находится здесь уже восьмой месяц и наверняка каждый из нас захочет подружиться с ним; когда я спросил у Крыско, зачем нам надо пытаться убежать, ведь это санаторий, а не тюрьма, он ответил мне вопросом:

— А ты что, из детского дома?

— Нет, — ответил я удивленно.

— Отец-мать-дом у тебя есть?

— Есть.

— Ну, тогда ты будешь думать о побеге. У тебя есть по кому скучать.

Крыско был единственным пациентом санатория, которому удалось обосноваться здесь, который упорно не выздоравливал, всю силу своей рано созревшей воли посвящая сдерживанию в себе здоровья ради того, чтобы как можно дольше находиться в лечебнице, а все потому, что Крыско поступил сюда из приюта. И ему не по кому было скучать. Сколько времени он был на излечении, столько он был на равных с другими детьми, потому что все мы были в санатории вроде как бездомными, все мы были как бы сиротами; поэтому Крыско оставался самым счастливым ребенком во всем лечебно-оздоровительном комбинате до тех пор, пока в один из заездов дети не раздобыли откуда-то сведения о его происхождении, и тогда весь его авторитет сильно подмок; ну какой может быть авторитет у такого убогого. Однако, пока шило из мешка не вышло, Крыско и для нас был гигантом, потому что, если верить его словам, не было такого героя, который выдержал бы дольше недели без слез по родителям, а Крыско никогда не плакал; не было среди нас такого, кто бы после нескольких дней не молил санитарищ о телефоне, чтобы маме-папе позвонить, а Крыско никогда не звонил.

Я не прижился в санатории; мне захотелось бежать домой, к маме, к старому К.; да, я скучал по старому К., даже по его пословицам, даже по его терапевтическим методам; я хотел убежать туда, где я был свой, потому что в санатории, несмотря на однообразие красок наших свитеров, уже в первый день оказалось, что я очень даже не свой — не их — и что наверняка в ближайшие месяцы мне придется держать ухо востро. Так вот, когда мы вынимали свои богатства из рюкзачков: тетрадки, пеналы, амулеты, игрушечные машинки и кто что еще захватил, — на всех тумбочках, кроме моей, в конце концов также оказались и карманные ингаляторы, вещь абсолютно естественная и необходимая для астматика, потому что все мои товарищи по неволе оказались в отделении для того, чтобы лечить приступы удушья, и ни один из них не был дохляком от природы, как сказал бы старый К., у них было свое конкретное недомогание, которое они приехали сюда победить, у них были свои свисты, хрипы, спазмы дыхательных путей; у меня же дыхание было равномерным и регулярным; им по ночам кошмар садился на грудь и высасывал изо рта воздух, а я даже бессонницей не страдал. Для них мое здоровье было чем-то неприличным, поэтому они устраивали мне темные, во время которых охаживали меня морковками из полотенец, чтобы уравнять доли ночных унижений среди лежавших в палате; если уж меня не схватывали приступы удушья, если уж я не просыпался, чтобы беспомощно хватать воздух, меня надо было метелить — из профилактики, время от времени, не скажу, что каждый день, но всякий раз это случалось тогда, когда я уже начинал думать, что с моим неприличным здоровьем они как-то так уже смирились, что они со мной изредка уже вступают в разговоры и даже подпускают к теннисному столу в клубе, — именно тогда мне доставалось снова, именно тогда между нами болезненно разрасталась дистанция. И тогда я поймал себя на одной страшной мысли: в моей тоске по дому нашлось место даже для хлыста старого К., потому что, когда он бил меня, против меня был только один, а теперь меня била целая стая, против меня были они все, чужие для меня щенки, друг друга подзуживающие, потому что здоровые всегда виноваты в болезнях больных, потому что богатые виноваты в бедности бедных; и я понял, что не одолеть мне их ненависти, что она извечна и неизлечима, и именно тогда я докопался до страшной сути дела, потому что я понял, что я никакая не жертва ошибки, что старый К. прекрасно знал, куда меня посылает, потому-то он так удовлетворенно потирал руки, в этом как раз и заключалась тайна выбивания немощи, которое старый К. перепоручил другим; это не санитарищи должны были из меня повыбить хиль, не процедуры, не ду ши Шарко, не прогулки да лекарства, это свора астматиков должна была научить меня, как постоять за себя, это она должна была возбудить во мне конструктивную ненависть, это она должна была привить мне закон джунглей; видать, старый К. счел, что унижение теряет свою силу, когда человек привыкает к нему, когда оно приобретает регулярный характер, и организовал мне новый вид насилия, ловко нашел себе замену, решил отвести мое внимание от себя, направить мой страх и неприязнь на другой объект. И когда я обнаружил в этой моей новой муке старого К., когда с ужасом понял, что тот, по кому я скучаю, в сущности, находится здесь, со мной, что ночью он стоит над кроватью, натягивает мне на голову простыню и лупит скрученными мокрыми полотенцами, находится в этой запыхавшейся многорукой толпе, с корнем вырывающей меня из сна, что он присутствует в каждой отметине на моем теле, которыми мои ровесники запечатлевают мою боль, — и вот когда я об этом подумал, я решился бежать.

И решительность моя была тем решительнее, что я не был одинок: к побегу как раз готовился и самый счастливый ребенок из всего санатория. Крыско мало волновало, что обнаружилось его сиротство, к этому он был готов, он знал, что ему надо на время отойти, переждать в тени до тех пор, пока его положение в группе не восстановится, потому что ребята по наущению санитарищ и этот факт в конце концов приняли как свидетельство Крыскиного величия, неистребимости (мало того что восемь месяцев, так еще и из детского дома, не плачет, не жалуется, хорошо учится и спуску не даст, если ему кто под горячую руку попадется, да и знает все о здании, знает даже, как пробраться ночью в девчачье отделение, а это уже было знание воистину тайное, ибо даваемая им польза была доступна пониманию только посвященных, только взрослых, таких гигантов, как сам Крыско). Трагедия произошла тогда, когда Крысу пришли навестить. Приезд посетителя в санаторий сам по себе был событием беспрецедентным, распорядок исключал такую возможность, потому что дети после этого разбалтываются, выходят из-под контроля и начинают думать только о возвращении домой, а не о выздоровлении. Лишь во время праздников допускались посещения, и даже изредка детей отпускали, если родители очень уж хотели взять ребенка домой, или в совершенно исключительных ситуациях, как, например, день рождения пациента. Но к Крыско приехали в самый будничный день, и его отпустили с урока, чтобы он мог пойти на свидание с посетителем. Несколько астматиков в этот день находились в отделении (всегда кто-то оставался, особенно перед контрольными, у них надо мной было то преимущество, что достаточно им было сослаться на приступы удушья, чтобы не идти в школу, а то, что удушье усиливалось стрессом, санитарищам казалось вполне естественным, что дети перед контрольными резко теряют в здоровье), пробрались каким-то образом к комнате свиданий, и весть молниеносно разнеслась. К Крыско приехал отец. Ребята говорили, что выглядел он лет на сто и что его всего трясло, а сильнее всего тряслись руки. Говорили, что Крыско никогда его раньше не видел и не хотел ему верить, но этот растрепанный старик показал ему паспорт, в котором тот был вписан как сын. Говорили, что этот тип хотел забрать Крысу к себе на праздники, но санитарищи не дали ему, потому что он алкоголик и, видать, давно уже был лишен родительских прав. Ребята рассказали, что Крыско в конце концов начал реветь и орать на своего старика — все время одно и то же, без конца: «Ты зачем приехал?! Ну зачем ты приехал?!» Рассказывали, что потом он убежал в отделение, а этот старик остался и еще больше затрясся, у него не получалось встать, а когда санитарищи подоспели с помощью, он сказал, что справится сам, достал из-за пазухи плоскую бутылку и сделал глоток, тогда санитарищи на него поперли: «Никак нельзя тут пить, пожалуйста, покиньте территорию санатория», а он минутку переждал, встал без посторонней помощи и так их покрыл, что у каждого из ребят потом был свой вариант тирады, здесь их сообщение обрывалось и они начинали спорить. После возвращения из школы все мы видели через стекло (потому что у нас не было стен между палатами, только стекла), как Крыско лежит и плачет в подушку. Никто не отважился обращаться к нему в течение ближайших дней, потому что не очень было известно, как начать. Молчаливый Крыско остервенело обыгрывал всех в настольный теннис, вот и все контакты, которые были с ним. Каждый боялся, что достаточно слова, чтобы от него схлопотать, все чувствовали, что Крыско только и ждет, чтобы на ком-то отыграться, а я знал, что должен торопиться, если хочу столковаться с ним отвалить. Я заговорил с ним в клубе, в том единственном месте, к которому санитарищи имели ограниченный доступ.

— Свалить хочу отсюда. Поможешь?

— Катись колбасой, — ответил он, отряхивая над писсуаром пипиську от капелек мочи.

— Ну тогда я тебя сдам санитарищам. Знаю, что хочешь свалить. Или вместе бежим, или сыпану тебя — и будешь как в банке, когда тебя законопатят в изоляторе.

Он не мог меня побить, потому что не умел бить без того, чтобы оставить следы, а оставь он на мне синяк, и тогда санитарища глаз бы с него не спустили, именно теперь он не мог поколотить меня, именно теперь он не мог никому докучать, потому что хотел сбежать, и я чувствовал это и только поэтому решился на столь отчаянный шантаж.

— Ты, кусок дерьма… — замахнулся он, но удержал кулак перед моим лицом. — Ты, кусок дерьма, ты…

Это была ненависть, я был просто заворожен его взглядом, это была чистая ненависть беспомощного, в его взгляде не было той мешанины нежности и отвращения, которую я замечал в глазах старого К., Крыско смотрел на меня с праведной, простодушной ненавистью, потому что перед ним внезапно выросло препятствие, с которым он ничего не мог сделать.

— У меня есть деньги, — сказал я. — Могут пригодиться, а?

Он опустил кулак — может, поверил мне, а может, подумал, что успеет начистить мне рыло, как только нам удастся убежать на безопасное расстояние; отложить не значит отменить, как говаривал старый К., впрочем, и к этому я был готов. Он велел мне насобирать на следующий день за завтраком как можно больше хлеба, рассовать его по карманам и быть наготове. После завтрака мы рванули на окраину городка. Обошлось. Крыско всегда обо всем знал заранее. Прямиком через лес в сторону вокзала. Он велел мне купить билеты куда угодно, лишь бы на ближайший поезд; я боялся, что он убежит, но он стоял у кассы спокойно, это я нервничал. Я шел за ним след в след, ни о чем не спрашивая, единственное, чего я боялся, — что он, знающий, что делать, с кем я чувствовал себя в безопасности, бросит меня. В поезде было полно народу, все места были заняты, но он сказал, что сейчас для нас освободится место. Он выбрал купе, в котором сидели две девочки с толстенной теткой на три сиденья. Мы втиснулись рядом с ними, и тогда Крыско стал что есть сил выпускать вонючие рулады. Возмущенная тетка сначала неодобрительно цокала языком, потом сделала замечание, но Крыско объяснил, что у него больная поджелудочная железа и врач запретил ему сдерживать газы. Тетка понимающе кивнула головой, но на ближайшей же станции собрала своих девочек, вроде как на выход, и перешла в соседний вагон. Мы остались одни. Крыско заговорил:

— Застегни куртку или сними этот красный свитер и спрячь его, не то я выкину его, на хрен, за окно. Говорил я тебе, чтобы ты в нем не показывался на скачке.

Я послушно последовал рекомендации. Крыско приказывал мне, как командир, которого я сам себе выбрал, он не был самозванцем, и я впервые в жизни испытал своеобразное удовольствие от послушания.

Он достал бутерброды, начал есть и говорить с набитым ртом:

— Нас станут искать с полицией как пропавших, ты знаешь, во что ты вляпался? — Он смотрел на меня с таким выражением лица, будто я ему перебил аппетит. — Не знаю, куда ты хочешь ехать, но что-то мне сдается, что дома тебе устроят взбучку, праздник праздником, а схлопочешь наверняка. Я смываюсь на следующей станции, поеду автостопом, а то менты скоро на нас установку получат. Одолжи еще чуток бабок.

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, я поеду с тобой.

— Куда тебе, маменькин сынок, со мной? Отвали наконец от меня, езжай на праздники к семье, поплачься мамочке в юбку, как тебе плохо было в санатории, и тебе наверняка обломятся клевые подарочки.

— Нет. Я поеду с тобой.

Он раздраженно отмахнулся:

— Врезал бы тебе, да жаль мне тебя. Нельзя тебе со мной ехать, потому что я еду к своему старику на праздники. У тебя свой дом, у меня свой, понял?

— Ты даже не знаешь, где он живет.

— Заткнись. Знаю, он мне сказал… И не думай, что он алкоголик. Он просто дрожит так… от холода. Мой старик — искатель сокровищ. Ему пришлось тридцать дней провести в заброшенной штольне, потому что у него сдох фонарь. Он ничего не ел и только пил воду из луж. Его обнаружили только через тридцать дней, а ты знаешь, что это такое? Он говорил, что хуже всего не голод, а холод. Когда его спасли, он весь трясся. Так это и осталось. Потому что когда человек по-настоящему, очень-очень замерзнет, то он уже никогда не перестанет трястись.

Эта наивненькая история доказывала лишь то, что у Крыско пока еще не было опыта в роли гордого сына, ему некогда было научиться врать об отце, он не знал границы, за которой невероятный, пусть и правдоподобный, но тем не менее невероятный рассказ превращается в сущий вздор, и от одной только мысли о том, что он мог бы так заливать ребятам из отделения, мне стало жаль его; я понял, что Крыско жизнь готов был отдать за самый вонючий человеческий отброс, если бы только он смог удостовериться, что это его родитель, я понял, что именно с этим отбросом он хочет провести время, что он едет к своему отцу-алкашу, чтобы с ним оставаться и в горе и в радости, чтобы быть оплеванным, битым, он готов скитаться только ради того, чтобы хоть кому-то сказать «папа»; я понял, что Крыско все свои сокровища (то есть пару китайских ракеток, которыми всех обыгрывал) отдал бы за то, чтобы было хоть кому-нибудь сказать: «Папа, не бей!» И здесь уже нам было не по пути.

Я дал ему часть своих денег за обещание, что он вышлет мне праздничную открытку из своего настоящего дома. Я сам доехал до станции назначения, после чего позвонил из будки родителям. Многое зависело от того, кто поднимет трубку, но у меня было ощущение хорошего поступка, у меня было ощущение шара, который я в прежние времена мог бы дорисовать на свою елку, и я верил, что Крыско доберется до дому и что трубку поднимет мама. Подняла. Первый гнев старого К. она приняла на себя. Я позвонил со станции достаточно отдаленной, чтобы за время поездки за мной она успела по дороге убедить его в моей невиновности.

— Сынок сбежал, потому что его там гнобили, голодом морили, потому что он впечатлительный, не смог всего вынести, кроме того, праздники грядут, мы его все равно забрали бы домой, что тут поделаешь, ребенка не в чем винить…

Старый К. гнул свое:

— Сбежал, потому что дохляк, растяпа, маменькин сынок. Сбежал, потому что он хлюпик, пятно на семье, тряпка. Сбежал, чтобы еще раз меня и семью мою осрамить, но это, конечно, твоя заслуга, так что сама его теперь и воспитывай, а я не буду вмешиваться.

А потом они даже не повздорили. А я не схлопотал от них. Старый К. поворчал себе под нос и опять принялся талдычить свое, но на самом деле все выглядело так, будто он соскучился по мне. Я возвращался на заднем сиденье и не верил собственным ушам — старый К. начал рассказывать анекдоты, мать с недоверием смотрела то на него, то на меня и нервически смеялась над анекдотами, а я подумал, что это ночное путешествие, эти огоньки на приборной панели, эти смолкающие под мостами песни из чарта Недзведского, эти названия местностей, к которым старый К. придумывал такие похабные рифмы, что даже мама была вынуждена одергивать его, этот знакомый запах коксохимических предприятий за окнами, когда мы подъезжали к родному городу, — что все это я запомню в деталях на всю жизнь. Все выглядело так, будто мы были нужны друг другу. Я попросил прощения, и меня не настигло ни наказание, ни отсроченное наказание; впервые в жизни я был сбит с толку силой прощения.

После Нового года почтальон принес бумагу из отделения сколиотиков, где курс продолжался полгода, но мать даже не стала показывать ее старому К.

А еще пришло письмо, правда с опозданием, — поздравление с праздником, от Крыско. Из приюта. Тогда он добрался до места, но отец был слишком пьян и не признал его.

* * *

Старый К. придумал так называемый семейный сигнал как раз для того, чтобы не выкрикивать друг друга в толпе (так он говорил), потому что имена повторяются и их надо как-то различать, а по фамилии — не стоит, зачем всем знать, о ком идет речь (так он говорил). Поэтому старый К. придумал семейный сигнал, предполагая, что представится масса случаев воспользоваться им, чтобы призвать свою жену и ребенка к себе; он должен был исходить из того, что жена и ребенок могут вдруг начать теряться, пропадать с глаз, уходить из-под контроля; старый К. придумал такой семейный сигнал, на который можно было среагировать немедленно, если только не прикинуться, что не слышно; призывный сигнал, на который следовало реагировать немедленно, потому что старый К. не любил свистеть понапрасну. Ну да, семейный сигнал старого К. подавался свистом, простенькая мелодия, один тактик, тирараратира, и уже известно: кто-то из своих свистит, надо выглянуть, показаться; старый К. придумал, а остальные научились и потом уже всегда в этом доме друг другу свистели. Со временем оказалось, что это сильно упрощает контакты между этажами; брату и сестре старого К. теперь не было нужды употреблять наши имена, они не были обязаны опускаться до этой, как ни взгляни, фамильярности общения друг с другом по имени, а потому они общались с моей матерью свистом. Сигнал помогал также старому К. и моей матери после приступов озлобления, во дни, проводимые в молчании: старый К., не переставая столоваться у своей жены, ожидал на половине родни знака свыше, созыва на обед, ибо, пока у матери не прошло, до тех пор она свистела; но наступал день, и она звала его на обед по имени, тогда он летел за цветами, потому что знал, что теперь-то они сделают свое дело, и приносил, и тогда начиналось:

— Моюсенькая любименькая женюсенька обижалась на меня, а теперь она добрая, больше не обижается, ну все, ну все…

Перемирие обычно длилось пару дней, редко чуть дольше, самое большее — неделю, и тогда мать оживлялась в хорошем смысле, отваживалась рассказывать анекдоты, безжалостно ею перевираемые и оттого еще более смешные; более того, удивленная чрезмерной, переполнявшей ее радостью, она старалась делиться ею с кем попало, в том числе со мной. Желая сделать мне приятное, мать дарила мне подарки, но радость шла у нее рука об руку с рассеянностью, поэтому ей с вызывающей тревогу частотой случалось приносить мне в подарок смерть.

Потому что зимой, размахивая сумкой, бодро продвигаясь по главной улице, радостно, потому что муж, потому что уже хорошо, потому что хорошо бы было уже признать, что уже хорошо, мать беззаботно накупала всякой всячины, смотрела на прохожих, удивляясь, что это они такие пришибленные, такие анемичные, а когда проходила мимо зоомагазина, ей вдруг вспоминалось: ах да сын, ах да рыбки, ну и покупала в спешке «несколько каких-нибудь не слишком дорогих». Продавец вылавливал две парочки тернеций с траурными полосками и спрашивал:

— А у вас есть в чем нести?

Не оказывалось, поэтому тернеций он помещал в полиэтиленовый пакетик, завязывал и вручал матери, а она шла по зимнему городу и делала продовольственно-одежно-радостные покупки, а когда возвращалась, до меня доносился предвестник радости — стук на лестнице, энергичный ритм каблуков и шуршание пакетов; собака под дверью тоже слышала и скулила, я открывал, мы сходили вниз принять пакеты, тут же начинали в них что-то вынюхивать, высматривать, а старый К. приоткрывал двери своей мастерской и тоже хотел знать, что на этот раз принес этот радостный шопинг, что удалось взять без очереди (потому что в очередях приходилось стоять в обычные дни, а не в дни этой необыкновенной, праздничной, безмятежной утехи), и мы все разом бросались к сумкам и вынимали все, точно напали на Санта-Клауса, а мать, глядя на все это, заливалась смехом, до слез; и тогда старый К. начинал щекотать ее усом, прикусывать, ставить засосики, на что она возгоралась негодованием:

— Ты что делаешь, идиот?!

Что-то вроде первого раската грома на горизонте, но тогда мое внимание было приковано к совершенно побледневшим тернециям, беспомощно левитировавшим в целлофановом пакетике, я выливал их в аквариум и видел, как они тихо опадают на дно, как другие рыбки смотрят и удивляются, кто выпустил на их территорию эту падаль. Тернеции оказались не слишком морозоустойчивыми, одного только энтузиазма моей матери было недостаточно, чтобы их обогреть; совершая путь от магазина к магазину, они все смурнее смотрели на мир из мерцающего пакетика, их темные плавники начинали блекнуть, и хоть — кто их там знает, — может, они догадывались, что они — радостный подарок и обязаны выдержать этот переходный этап, хоть, может, — как знать — предчувствовали, что их ждет тепленький аквариум, полный растеньиц и общительных гуппий, и с этой картиной в своих рыбьих мозгах они замерзали по дороге домой; единственное, чем я мог служить им, так это устроить похороны по-флотски, в туалете. Мать вдруг вспоминала обо мне:

— Ой, да я ж тебе рыбок купила, где они, никак в магазине оставила?

Я успокаивал ее:

— Нет, нет, я уже нашел их, уже плавают, посмотри.

И она смотрела в аквариум, не различая рыб, всматривалась, вслушивалась в тихое бульканье фильтрованного воздуха, приносила табуреточку и удобно устраивалась возле аквариума, поясняя:

— Я немного посижу с рыбками, чтобы успокоиться.

Уже тогда я знал, что когда-нибудь в будущем, черном и неизбежном, когда мать умрет, для меня окажутся убийственными воспоминания этих ее неудач, этих невинных ляпов. Только над могилами выясняется, что мы любили родителей за неосуществленное, за то, что нам вместе не удалось, их неудачи встают из могилы самым трогательным воспоминанием и ни за что не хотят лезть обратно. Эх, только над могилами выясняется…

* * *

Я поверил, как они хотели, в Бога. Я поверил для них по-настоящему тогда, когда получил в подарок наручные часы, два Новых Завета, желтый «москвич» на батарейках, но без батареек (самая бедная ветвь семьи всегда умела бесконечно трогать меня своими подарками) и складной велосипед — результат объединения сил матери, старого К. и его брата-старого-холостяка, имевшего полезные, если не сказать необходимые связи в деле покупки транспортных средств. Я получил все это, но с этого момента я должен был отмечать святые праздники, а прегрешения свои приносить на оптовый склад прегрешений, покинуть который я мог только после отпускающего грехи стука в перегородку исповедальни, а потом — съесть тонкий ломтик Божьего тела (с этим у меня всегда были проблемы; когда я задавал вопрос о каннибальском измерении причастия, мне отвечали, чтобы я не болтал ерунду и что пойму, как подрасту; когда я спрашивал, почему же я сейчас должен делать то, чего я не понимаю, мне отвечали, что любопытство — первый шаг на пути в ад; когда я спрашивал, каким же великаном должен был быть Иисус Христос, что в течение стольких лет Его телом кормятся миллионы и миллионы людей на свете, мне отвечали: отстань, пойди лучше помолись, потому что ты богохульствуешь) и быть святым до первого греха, но прежде всего и больше всего (как говорил старый К.) с этого момента я должен был обязательно и безусловно быть послушным.

— Помни, сынок: первое причастие — это такой день, начиная с которого ты сам отвечаешь за свои грехи, теперь уже твой ангел-хранитель не станет ходатайствовать за тебя перед Господом Богом, теперь ты должен будешь во всем исповедоваться лично. Помни, сынок: с сегодняшнего дня Бог смотрит на тебя и днем и ночью и видит все твои проступки, даже те, которых я не замечаю и за что не успеваю тебя вовремя наказать. Божья кара в тысячу раз страшнее моих шлепков, а потому, сынок, ты должен всегда очень тщательно перед каждой исповедью подводить счет совести и составлять список грехов, чтобы ненароком о каком-нибудь не забыть. Ты забудешь, а Бог тебе твой грех припомнит на Страшном суде или значительно раньше, в течение жизни, когда ты совсем не ждешь кары; помни, сынок: Бог тебе не ответит на вопрос «за что?».

И прежде чем он облобызал меня (именно так, облобызал, потому что с этого дня все должно было войти в свое священное измерение, и, вместо того чтобы обнять и спонтанно, как на дне рождения, расцеловать меня в щеки, все они лобызали меня) и благословил, он пробормотал еще горячим шепотом подходящую к данному моменту поговорку, коля меня в ухо своим усом:

— Есть такой святой Идит, он все грехи видит…

Больше других умилялась в тот день сестра старого К., точно позировала для образа святой Терезы — когда она смотрела на мой праздничный костюм, на восковую свечу-громницу в моей руке, на то, как я присоединяюсь к стаду агнцев, ведомых ко спасению, она блаженно закатывала глаза; я мог бы поклясться, что это были самые счастливые моменты в ее жизни, те, которые были связаны с толпой перед костелом; во время моего крещения, или святого причастия, или во время миропомазания я видел это безграничное удовлетворение на ее лице; когда она обнимала меня и вверяла Деве Марии, я непосредственно на себе ощущал, как она трепещет в резонанс, словно кошка; я видел, как дрожали ее веки, как она щурила глаза, когда ксёндз в пастырском послании упоминал ее фамилию, выражая благодарность за помощь в работе по церковному приходу; представляю, что с ней происходило во время приезда папы, что в ней творилось, когда она, втиснутая между толпой верующих и заграждениями, на мгновение оказалась прямо перед папамобилем, на мгновение встретила Его Взгляд, Его Глаза и почувствовала, что в это самое мгновение она та единственная во всем мире особа, на которую смотрит папа римский; я представлял себе все эти блаженные обмороки, и мне сразу становились понятны корни ее стародевичества; тетушка была монахиней в миру, настоятельницей одноместного монастыря под покровительством святого Самообожания, это было верно, как святой воды пить дать, как грехи в ней утопить дать, как ммммолитвенные переплетения пальцев, как прошептанные в исповедальне признания в искушениях; глаза у сестры старого К. были залиты литанией, а сердце — созерцанием призраков веры, надежды и любви.

Я, как они хотели, для них уверовал в Бога, ненадолго, но ради них, как они хотели, поверил. Верил, несмотря на хахорей со Штайнки, которых я с удивлением увидел одетыми в пелеринки служек (я потом пробрался на Кладбищенскую проверить, не превратились ли они, случаем, в святых, не устрашились ли они, случаем, святого Идита; мне повезло, они не заметили меня, они слишком были увлечены метанием виноградных улиток в мишень, нарисованную на стене дома краденным из школы мелом; двое из них держали ревущих девчонок, которых поймали за кладбищенской стеной, когда те собирали улиток на большой лист лопуха, целую колонию собрали; они подождали, пока наполнился арсенал, чтобы было чем бросать, а потом отняли улиток и стали соревноваться в метании; а значит, ничего не изменилось, а значит, можно было оставаться шпаной и быть служкой в костеле, в этом и состояло Божеское милосердие).

Я верил, несмотря на старого К., который на богослужении подавал мне руку в знак примирения, а после возвращения домой приводил в исполнение отсроченное наказание, перед обедом, для возбуждения аппетита; когда же я, убегая, прячась за столом, перевертывая стулья, напоминал ему о костельном примирении, он отвечал:

— Все правильно, сынок, между нами мир, ведь я отец твой, я не веду с тобой войну, я просто воспитываю тебя, ну иди сюда, ну куда ты, дерьмо такое, убегаешь, а ну подожди, о-о-о, и что теперь, что теперь? Знаешь за что? — (Удар, da capo al fine.)

Я верил для них, как они хотели, несмотря на то что они не сумели положить конец ненависти и расстаться тоже не сумели. Тысячу раз они отходили друг от друга с угрозами, но, в сущности, зависели друг от друга, в сущности, они не сумели друг от друга удалиться ни на шаг. Я очень некрасиво называл это игрой в отходы. Мать всегда повторяла, что не разводятся лишь из-за меня, чтобы не усугублять мои страдания, а старый К. упорно твердил, что:

— В костеле разводов не бывает, ничего не поделаешь. Дал Богу слово — держи, ничего не поделаешь.

Я перестал ради них верить только после моей последней исповеди, сравнительно поздно, уже в возрасте нагромождения телесных и ментальных вопросов, в возрасте эротических насилий над собой.

— Грешил, святой отец… — прошептал я, и мой голос повис на решетках исповедальни, я счел, что этого достаточно, я надеялся, что довольно мне взглянуть в глаза приходского священника, чтобы найти в них понимание тех страданий, которые терзают мою совесть; мой голос зацепился за решетку исповедальни, а взгляд искал глаза исповедника; он нашел их, но в них не нашел ничего.

— Ну… — спросил приходской священник, а потом еще раз: — Ну? — и еще раз: — Ну!

Я молчал, а он начал говорить:

— Если у тебя на совести грехи, которых ты стыдишься, это хорошо, это неотъемлемый элемент таинства покаяния. Стыд предшествует раскаянию в грехах. Но ты, сын мой, должен признаться в них, чтобы их можно было отпустить. Я помогу тебе. Были ли у тебя грязные мысли? О девочках? О грязных поступках? Греховном отношении к собственному телу? Украдкой? Соединенном с мыслями? Нечистыми? И как давно уже такое с тобой? А где ты занимаешься этим? У себя дома в туалете или, может, в школьном туалете во время перемены? Когда? Где?

Он захлебнулся слюной, я видел, как он отирает слюну и продолжает:

— А подогреваешь ли ты мерзкие фантазии изображениями? Ну, нехорошие картинки смотришь? Держишь ли кого-нибудь конкретно в нечистой мысли? Ты все должен сказать точно, это очень важно, твой стыд очистит тебя, отвечай — как часто занимаешься этим? Случается ли тебе заниматься этим в комнате, на стенах которой висят лики святых? Как ты предпочитаешь: днем или ночью? А во сне тоже такое случается?..

Он снова утерся епитрахилью.

— Ну?! Говори же!

— Грешен, святой отец, — вымолвил я.

Встал. Пошел. Не перекрестившись. И никогда больше никого не называл отцом.

* * *

Когда ребята со двора спрашивали меня, почему у тетки и дяди нет детей, почему они никогда вместе не показываются, почему обручальных колец не носят, я должен был объяснять, как оно было на самом деле:

— Потому что они не муж и жена, они — брат и сестра. Вместе проживают, потому что не было куда переселиться.

Ребята не привыкли сдаваться:

— Э, э, кто тебе такую лапшу навешал, как пить дать трахаются друг с другом, темнят только старики, потому что за эти дела тюрьма положена. Если брат с сестрой трахаются, то уроды родятся, мегагодзиллы.

Мне надо было проверить, в каких на самом деле отношениях находятся друг с другом сестра и брат старого К. Жили они на своем этаже, под нами, проживали вместе; я никогда не выяснял, насколько неестественна такая ситуация; тетка — это была тетка, дядя — это был дядя, она — старая дева, он — старый холостяк, она — аббатиса монашеского ордена на одну персону, он… Его-то как раз я долго не мог раскусить; главная черта, характеризующая брата старого К., была унаследованная от отца незаметность. Случалось, что, когда я ходил за молоком или медом для матери («Сходи-ка к тетке, наверняка у нее свежий, а то мне сегодня что-то не хочется вставать в магазин») и ждал, пока тетка наскребет то, что требовалось, из буфета или холодильника, я вставал у распахнутой настежь двери и до тех пор смотрел на пустую комнату брата старого К., на проветривавшуюся на сквозняке постель, копии ренессансных гравюр на стенах, столовый гарнитур бидермейер, просиженные кресла, пока в этой пустоте вдруг что-то не начинало шевелиться; это он, вдруг перестав быть прозрачным, как раз представал перед моими очами, перекидывая ногу на ногу, выпуская дым из сигареты; можно сказать, что я узнавал его по дыму, что дым был более определенным, чем он сам, только тогда я замечал его и спрашивал (и мой вопрос всегда, вопреки моим намерениям, звучал укором):

— Это ты здесь?

А он даже тогда не находил в себе достаточно уверенности, чтобы подтвердить свое существование, перенимал у меня вопрос и сам задавал его себе: «Это я здесь?» — затягивался сигаретой, еще глубже погружался в кресло и думал, а когда он снова делался прозрачным, когда я снова забывал о нем и уже собирался уходить с порога, потому что приближалась тетка, с молоком и медом идущая, брат старого К. хоть с опозданием, но громко отвечал мне:

— Хороший вопрос…

Брат старого К. был единственным жильцом этого дома, всегда приводившим меня в хорошее настроение, даже, а может, именно тогда, когда он пытался мне угрожать; он был самым негрозным из известных мне мужчин, быть может, поэтому ему не довелось найти такую женщину, которая смогла бы при нем почувствовать себя в безопасности: нельзя чувствовать себя в безопасности при ком-то совершенно негрозном и незаметном. Брат старого К. имел несчастный дефект речи: его безударные «о» и «а» всегда звучали как «ы», так вот, когда он грозил мне пальчиком, я всегда слышал из его уст нечто вроде: «Смытри у меня, пылучишь пы заду»; я, конечно, передразнивал его, а он только отмахивался и опять погружался в себя; именно по причине этой немужской дикции он говорил тихо, как бы стыдясь, что кто-то подумает о нем как о гомосексуалисте, а ведь брат старого К. мечтал о женщинах. Он говорил тихо и немужественно; когда он говорил за столом, никто его не замечал, а он научился не обижаться, что никто на него не обращает внимания, это было хуже всего, потому что брат старого К., даже говоря что-то совершенно дельное, даже отпуская остроумные комментарии, считался чудаком, который бормочет себе что-то под нос. Брат старого К. становился тем тише и немужественнее, чем больше он хотел обратить на себя внимание общества; случалось, что разговор заходил о нем самом, но никто даже не смотрел в его сторону, о нем говорили, но как об отсутствующем, всегда и всюду отсутствующем, а брат старого К. ежился от этого, сжимался, весь помещался в бокале красного вина или в кружке пива и плавал там до тех пор, пока звук отодвигаемых стульев не доносил до его сознания, что мероприятие закончено и что надо возвращаться домой. Брат старого К. дал себе слово, что совершит в жизни нечто столь великое, чтобы стать хотя бы неброским, уже не незаметным, а неброским, чтобы со временем продвинуться до уровня тихони, а потом — до звания тихого омута, но на данном себе слове все и кончилось: когда он думал о карьере пианиста, он сразу представлял себя человеком-пианино, эдаким капризом природы, которого женщины будут в лучшем случае слушать с закрытыми глазами; когда он думал о карьере литератора, ему на память приходил Сирано де Бержерак, он представлял себе, как сидит он одиноко в парке и видит на соседней скамейке мужественного мужчину, соблазняющего женственную женщину его эротическими опусами; когда он думал о карьере живописца, он делал вывод, что все поклонники его творчества всегда будут путать его с братом, а брат будет открывать им дверь и стяжать за него лавры.

В этом доме было место только для одного Настоящего Мужчины, и это место безраздельно занимал старый К. Тем временем сестра зорко следила, чтобы ее младший брат не свернул на кривую дорожку; услышав в телефонной трубке женский голос, она тут же сообщала, что брата нет и чтобы больше не звонили, а если только случалось ее брату не вернуться ночевать, она часами молилась за чистоту его души и тела, а утром, прикусывая губы и вздыхая так громко, что у него не оставалось возможности не услышать ее, куда бы он ни спрятался, сеяла в нем семена угрызения совести, пока наконец не спрашивала между вздохами:

— Почему ты не уважаешь себя? Почему ты не живешь как люди?

Он лишь отмахивался, закрывался и еще больше уходил в себя, особенно когда в уже воцарившееся семейное согласие вторгался старый К. и вносил свою лепту:

— Ты это, послушай, ты не думай, что если тебе тридцать пять, так ты уже и взрослый и тебе все можно. Что это за невозвращение домой, что это за неуважение-игнорирование сестры-брата? Я не позволю, чтобы ты мне домой вирус какой занес, потому что ты наверняка на каких-нибудь шлюх западаешь, извращенец, я грязь в мой дом тащить не позволю! Потому что мой дом, хоть он столько же мой, сколько и твой, но мой побольше, потому что я ответственный, я за семью-ребенка-жену отвечаю, а ты вообще неизвестно что! Сраму не оберешься с таким братом! А если не нравится, то вон из дому к уличным девкам на вокзал! И чтобы я тебя в костеле не видел; если наглости у тебя хватит на богослужение заявиться, то садись позади меня! Потому что если только я тебя увижу, то ксёндза прерву, на амвон взойду и скажу, что до тех пор, пока грешник-грязный-невозвращенец-домой-старый-прелюбодей-вульгарный-бабник в костеле сидит, это святотатство и богослужение продолжаться не может!

Брат старого К. молчал, ему даже льстили эти подозрения: пока его подозревали в темной ночной активности, он был еще достаточно мужественным, чтобы ждать от жизни осуществления в женщине; так он все это понимал и молчал; если не возвращался на ночь, то только по причине перепоя и того, что засиделся у старого друга, но он никогда не вступал в объяснения, не доказывал невинность, эта игра иллюзий была ему даже мила. И все так и продолжалось, пока наконец на тридцать седьмом году жизни брат старого К. не рассказал на дне рождения коллеги анекдот, который услышала женственная женщина, ну, может, и не столь уж явно на первый взгляд женственная, но услышала, заметила, засмеялась, а брат старого К., не веря ушам и глазам, хотел это мгновение продлить как можно дольше, а потому он полез за следующим анекдотом, и следующим, и еще за одним, и каждый из них вызывал все большую и большую веселость женственной женщины, что наконец после очередного анекдота, развеселившаяся до потери сознания, она схватила его за руку так, будто хотела опереться на нее, с ее помощью сохранить равновесие, и вдруг все за столом замолкли и с улыбочками на устах заметили брата старого К. и женственную женщину, что держала его за руку, и кто-то подумал, сказал, а остальные подхватили: «Проводи ее домой, ха-ха, самое то будет, если проводишь домой», а брату старого К. почудилось, что сидит он вроде как уже за свадебным столом среди гостей, кричащих «горько, горько», и минуту спустя он уже помогал рукам женственной женщины попасть в рукава плаща, уже помогал сойти по лестнице, уже останавливал такси. Но в такси женщина заснула совершенно по-женски, уронив голову на его плечо, и, когда водитель спросил, куда везти, брат старого К. не посмел нарушить женского сна, спрашивая адрес, а потому велел везти ее в тот самый дом. И пока она спала, он на руках вынес ее из машины, вынес ее, спящую, в тот самый дом, положил у входа в подвальчик и поднялся на этаж. Видя, что хоть и не в самый приличный час, но брат вернулся один, сестра уже могла снять халат и спокойно предаться вечерней молитве в своей комнатке, вот тогда, предварительно зафиксировав дверь, брат спустился в одних только носках (чтобы не шаркать) в подвальчик, все еще бесчувственную женственную женщину в свои объятия недвусмысленно заключил и, исполненный вожделения, вбежал с нею, перепрыгивая через две ступеньки, обратно на этаж, в свою комнатку, уложил ее на кроватку и сел невдалеке в кресло, задыхаясь от избытка чувств. Повернул ключ в двери и уж было собрался снимать женские туфельки с женских ножек, когда, обеспокоенная скрежетом ключа (потому что она не знала за ним привычки запираться), сестра прервала молитвы и пришла под дверь прислушиваться, стучать, выпытывать:

— Ты там? — (за ручку хватать, дергать) — Ну и что ты закрываешься? Зачем закрываешься? — (стучать кулаком, ручку дергать).

Пораженный гонкой мысли, брат старого К. тем временем играл на затягивание времени:

— Да как-то само так закрылось, автоматически-непроизвольно-ненамеренно…

— Что ты там плетешь? Никогда у тебя не закрывалось! Чем ты там занимаешься? Что там происходит с тобой? Открывай, не то брата сверху позову!

И от разговоров да стуков женственная женщина стала просыпаться, беспомощно ерзать в кровати, определять себя в пространстве, а брат старого К. решил поставить все на одну карту (с ножом у горла человек обнаруживает в себе и высвобождает замороженные запасы решительности): он закрыл рукою рот разбуженной женственной женщине, удостоился самого понимающего взгляда за всю свою жизнь и указал ей на шкаф. Женственная женщина ловко преодолела дистанцию между «агдейтоя?» и гардеробной конспирацией, кивнула в знак готовности и позволила поместить себя среди грязно-серых пиджаков, галстуков и кучи куцых брюк, позволила закрыть себя в шкафу, едва сдерживая подхмеленный женский смех, потому что ситуация представилась ей столь забавной, что она решила принять участие в игре. Брат старого К. впустил сестру в комнату, которая тут же, грозно зыркая, принялась проверять-обнюхивать все закутки.

— Ты что, с ума сошел? Зачем ты на ключ закрываешься? Я заберу его у тебя, чтобы тебя не искушало…

Тут брат старого К. на волне размороженной решительности сподобился на акт сопротивления и сказал со всей убежденностью:

— Тю, тю, тю! Мне тридцать семь лет, и у меня есть право ны свой ключ! Небось есть у меня это чертово право ыдныму, кыгда зыхычу, в свыей комныте зыкрыться! Этого небось и вытиканский сыбор не зыпрещает, черт бы вас пыбрал! С сегодняшнего дня нычну зыпирать двери, кыгда зыхычу, ды хоть бы выыбще их не ыткрывал, ды хоть бы выыбще из комныты не выхыдил, ды хоть через былкон прыгал, право имею!! В мыем возрасте имею право на ключ, сколько хычу пывырачивать ключ в зымке, пыавыарачивать в зымке, в зыамке, в ЗАМКЕ!!!

А когда ему удалось произнести открытое «а», сестра поняла, что ничего не поделаешь, что в брата вступила воля, которая сильнее ее молитв, и лучше отступить, не дразнить, потому что кто там знает, что в нем сидит, шевелится, пытается выскочить из души; ну и удалилась она в свою комнату не спать целую ночь, бдеть в посте и в жертве за братскую душу, демонами терзаемую. Брат старого К. так взволновался неожиданным преодолением в себе немужской дикции, что не смог сдержать потока слов, завороженный их звучанием.

— Папарацци, карамба, какаду, — декламировал он.

А тем временем из шкафа показалась женственная женщина и даже как бы заподозрила, что веселье закончилось, потому что перед ней самый натуральный псих, и даже как бы ее хихиканье стихло, подошла она к брату старого К. и шепнула ему на ухо:

— Мне по-маленькому надо.

Брат старого К. еще не вполне освободился от дикторской эйфории, а потому продолжил:

— Па-малинькаму, па-бальшому, па-де-де…

Но тут же сообразил, что стоит на повестке дня, и ушел в себя от страха, потому что счастье внезапно могло выпорхнуть, и сказал:

— Ты никак не можешь выйти отсюда п-малинькаму. Она там… увидит… ну и как тогда… не можешь, пожалуйста…

Все еще подхмеленная в достаточной степени, чтобы желать продолжения веселья, женственная женщина сумела сообразить, что ни разу в жизни ей не случалось поиметь такого чудака и что она немедленно должна с ним это сделать, потому что случай уникальный, говорят, у психов какая-то необыкновенная потенция, ох уж и доберусь я до него, вот только пописаю.

— Ну и где я должна это делать?

Брат старого К. начал терять уверенность в себе, беспомощно шарил взглядом по комнате и не мог предложить ничего, он боялся заговорить, потому что чувствовал, что безударная «а» у него опять закрывается вместе с уверенностью, с мужественностью, и, пока он беспомощно разводил руками, женщина предприняла женскую инициативу: подошла к любимой пальмочке сестры старого К., спустила исподнее, присела на корточки над горшком и оросила землю спонтанным потоком; брат старого К. с открытым ртом смотрел на эту сцену, а она, пописав, совсем сбросила с себя одежду, ко рту его раскрытому приблизилась и поцелуем его закрыла, сначала поцелуем, а потом и всем остальным…

Это была самая прекрасная ночь в жизни брата старого К., но когда женственная женщина ускользнула под утро с его помощью из этого дома, она сочла, что приключение вместе с упоением подошло к концу; брат старого К. месяцами звонил ей, просил, выпытывал, но уже ничего нельзя было добиться: у женственной женщины дома был свой мужской муж с усами, свои детские дети, своя семейная семья, и она просила брата старого К., чтобы тот больше не надоедал, чтобы вел себя как взрослый, что все было очень, очень приятно и она ни о чем не жалеет, но только пусть он ведет себя как мужчина, а не как пацан. Брат старого К. вернулся в свою комнату, закрылся на ключ и стал сохнуть, созерцая усыхающую пальму — пальму, которая, будучи орошенной женственной женщиной, тоже больше не захотела пить обыкновенную воду, тоже затосковала по той единственной ночи и, тоскуя так, сдохла насмерть.

* * *

Ох и тяжело с тобой, ох тяжело, сынок, вылитый наш старик, хоть бы одну черточку от меня унаследовал, да куда там, все от этих К., ой, не найдешь ты никого, кто бы с тобой выдержал, говаривала мать, когда я уже запретил ей входить в ванную, когда я моюсь, когда я громко запротестовал против подсовывания мне чистого белья, когда впервые голос мой вышел из-под контроля и естественно принадлежавший ему тонкий детский тон внезапно превратился в фистулу, выталкиваемую охрипшим баритоном, выталкиваемую неумело и хаотично; честно говоря, во мне стали бороться два голоса, злобно вырывая друг у друга мои голосовые связки, так что в одном предложении, в одном высказывании я был способен (не я, мои голоса) сменить тональность с высокого «до» на низкое, более того, в одном многосложном слове мой голос скакал по всему диапазону; я ничего не мог с ним поделать, я протестовал против него, я ненавидел его, я выходил в предместья драть глотку до потери голоса, чтобы на людях не лажануться со своей мутацией, я не хотел быть мутантом, я предпочитал быть немым.

Старый К. долго не мог свыкнуться с мыслью, что во мне уже началась перемена в самца; а ведь старый К. был еще молодым, слишком молодым, чтобы иметь взрослого сына, он ежедневно подправлял перед зеркалом усы, критическим взглядом проверяя, не скрылся ли где от него седой волосок, ведь он все еще продолжал нравиться не только зрелым женщинам, но и девушкам, ведь он был единственным Настоящим Мужчиной в этом доме.

— Сынок, послушай-ка меня. Твой отец разбирается в трех вещах: в автомобилях, конях и женщинах; я, может, и не во всем разбираюсь, в математике-физике уж никак не помогу, в мое время такие задачи, как у вас в школе, в университетах решали; может, я и не во всем ориентируюсь, но в женщинах, автомобилях и конях ориентируюсь четко. Я тебе больше скажу, сынок: Настоящему Мужчине достаточно разбираться в этих трех вещах, потому что это самое лучшее, что только может быть в жизни. Настоящий Мужчина должен уметь выбрать надежный автомобиль, породистую женщину, а если у него еще водятся деньжата и есть конюшня, то и красивого коня прикупить; помни, сынок, женщина должна быть породистая, конь — красивый, а не наоборот. Только бы твой выбор в жизни был удачнее моего, вот такую мечту я связываю с тобой; каждый отец хочет, чтобы сыну его было лучше, чем самому; видишь: коня я себе никогда не мог позволить, гараж нам приходится сдавать, чтобы было чем оплатить твое обучение, чтобы ты человеком вырос, а женщину я выбрал неудачно; эх, сынок, сынок, красивой она, может, и была, породистой уже не слишком, да что я буду тебе говорить, что я буду тебе…

Старый К. как можно дольше хотел оттянуть тот момент, когда ему нужно будет реагировать на изменения, начавшие происходить в моей наружности; он начал реагировать, наверное, только тогда, когда мое лицо покрылось прыщами (что касается меня, то я готов был морду набить тому, кто изобрел слово «хотимчики», — наверняка это был некий Настоящий Мужчина, у которого на глазах подрастал сын, — уменьшительно-презрительное слово, загоняющее в презренную касту хотящих и не получающих всех, у кого пиписька не обрамлена волосом, у кого пушок под носом, кто еще не выкарабкался из невинности, — всем им суждены хотимчики, и баста, — ну нет, меня всего лишь опрыскали прыщи). И тогда серьезно обеспокоенный старый К. завел разговор с матерью:

— Эй, слышь, что это у него в последнее время шнапс-баритон, простудился? Ты хоть следишь за ним, шарф носит?

— Мужик, ты о чем вообще болтаешь? У твоего сына мутация, он созревает, у него усы пробиваются, а ты в облаках витаешь, как вечный студент.

— Что ты говоришь, мутация? У этого заморыша? Погоди, сколько ему лет, да ведь рановато еще… Но эти сифы на морде… и такой он сделался бесформенный, пропорции какие-то неустойчивые…

— Кого ты этим пытаешься задеть, ты, Казанова с Козьей Слободки? На себя взгляни в зеркало, а сына в покое оставь, лахудра! У самого брюхо выпирает, сиськи как у девки, зубы давно пора менять, а все молодится!

— Молчи, ты… сука бешеная, и не тявкай своим голосом визгливым! Боже, я сейчас с ума сойду с этим шнапс-баритоном и этой старой брехуньей…

— Брехунья? Сука? А что я сейчас делаю? Что я, мать твою, в руках сейчас держу и над корытом перебираю?! Подштанники твои сраные, хам! Майки твои, от пота вонючие! Носки закисшие с ног его провонявших! И этот тип на меня глотку дерет? Ну тогда проваливай, стирки не будет, иди на улицу, подцепи там молодку, чтобы тебя обстирывала, готовила, дерьмо старое!!!

— У меня ноги не воняют и никогда не воняли! В этом доме ноги ни у кого никогда не воняли! И я попросил бы воздержаться от хамских высказываний в мой адрес! Меня ценят, меня уважают, со мной считаются везде, только не в родном доме, потому что в этом доме меня только облаивают!

И хлопал дверью старый К., и спускался на этаж, в квартиру своих брата-сестры, но прежде, чем начать традиционные сетования на супружескую мойру, он принюхивался к собственным подмышкам, потом шел в ванную, снимал шлепанцы и, кряхтя, старался дотянуться ступней до носа, выворачивал ногу, притягивал ее руками и проверял, а потом щерил зубы и дышал на зеркало — а когда не находил никакого изъяна в смысле запахов, укреплялся в убежденности, что мать моя вступает в очередную фазу паранойи, что ее начали одолевать первые галлюцинации: мало того что она за ним мужской правды не признает, Настоящего Мужчину не хочет в нем видеть, так уж и обонятельные галлюцинации пошли; конец, знать, близок, вонь всегда означает начало конца.

В этот мутационно-прыщавый период старый К. стал навещать меня в комнате, это были, если можно так выразиться, необъявленные визиты; сначала он подкрадывался на цыпочках в носках под дверь и прислушивался, а потом резким рывком за ручку распахивал дверь и влетал в комнату, подозрительно осматривая меня; эти необъявленные визиты старого К. я довольно легко мог предвидеть, потому что его выдавала как раз тишина, отсутствие естественных скрипов пола, я догадывался, что если за дверью воцарялась тревожная тишина, значит, крадется старый К. и будет мне, с позволения сказать, наносить визит. Приходил он и вечерами, перед отходом ко сну; когда стихали его купальные пофыркивания, ванные попердывания, полотенечные посвистывания, я знал, что вот-вот он окажется у моей двери, что, прежде чем он вторгнется, он приложит ухо к щели или глаз к замочной скважине, я думал, ох и думал иногда, а не сунуть ли мне как бы ненароком, как бы совершенно неосознанно в эту тишину за дверью, прямо через замочную скважину что-нибудь острое, ну да хотя бы остро отточенный карандаш, думал, ох и думал: воткнулся бы он только в глаз или прошел бы дальше, через глазницу, достиг бы мозга старого К., проник бы туда, где размещался его разбухший центр морали, и дал бы ему вытечь, брызнуть струей на свеженатертый паркет прихожей?

— Руки на одеяло!

Обычно эта команда прерывала мои «грязные поползновения», старый К. уже стоял у моего изголовья и метил в меня насупленной бровью:

— Как ты спишь? Весь под одеялом? А может, и не спишь? Чем ты там занимался?

И срывал с меня одеяло. Рутинный контроль, который никогда ему не наскучивал.

— Ну не открывай же, холодно. Что там опять, я ведь спал…

Я накрывался одеялом и поворачивался к нему спиной.

— Помни, сынок: в твоем возрасте самое последнее дело свинствами разными интересоваться. С этого начинаются извращения. Со слишком ранних интересов. Потом ни учиться не хочется, ни что другое приличное…

— Тебе об этом что-то известно?

— Ты еще мне тут поогрызайся, молокосос!

И снова раскрывал меня; как бы взамен за то, что я слушаю его поучения лежа, меня следовало раскрыть.

— Наверняка разглядываешь какие-нибудь гадости с дружками, признайся. Наверняка уже поигрываешь в то, во что не следует, а? Как там его, «карманный бильярд», так, что ль?

Он смеялся своим же словам и снова делался серьезным, но как-то нервически, совершенно беспомощно; открывал это мое одеяло, будто лелеял надежду, что где-то под ним воспитывается дитя человеческой породы, с которым он сможет справиться, с которым можно не разговаривать об этих делах, этих вещах, этой фигне. Мне было жаль его, даже тогда, когда он продолжал вести разговоры на сон грядущий:

— Это смертный грех в таком возрасте. Впрочем, в любом… Ну смотри, если только узнаю, если застану тебя…

Я делал вид, что сплю, но слышал, как он все вертится вокруг да около, как отчаянно ищет зацепки:

— Пойдешь к ксёндзу и исповедуешься, если хоть когда что-то нехорошее делал сам с собой. К счастью, я пока еще не подозреваю тебя, чтобы ты с кем-то… Это уж было бы совсем… А если сам и не расскажешь на исповеди, то помни: рука у тебя отсохнет! Сначала вырастут перепонки между пальцами, как у лягушки, все будут над тобой смеяться, а потом отсохнет и отвалится, причем не только рука!

Мне не особо было что скрывать от него, поэтому со временем он стал внимательней изучать мои полки, шкафчики, разглядывал мои школьные фотографии:

— О-о-о, ну эти барышни вполне уж в соку, а кто, например, эта, вот тут, с краю…

Казалось, что он на самом деле возбуждался, он всегда выхватывал взглядом тех из девчат, у которых быстрее росла грудь, рассматривал эти фотографии от года к году все внимательнее, потому что лидерши в соревновании созревающих, набухающих, выпирающих бюстиков постоянно менялись; он держал снимок в едва заметно подрагивающей руке, наклонял его так, чтобы свет лампы не рефлектировал на глянцевой поверхности, чтобы видеть четко, и проверял, как бы невзначай спрашивая:

— А которая из них та, ну как ее там, которой ты подсказывал на контрольной?

Когда я показывал ему, он тут же парировал:

— О-о-о, так себе, так себе, такой же заморыш, как и ты, вы не должны вместе появляться, не то собаки на вас нападут: когда они еще столько костей сразу увидят.

И хоть я объяснял ему, что ни на улице, ни где-либо еще я не показываюсь вместе ни с этой, ни с какой другой, он не слушал, потому что именно в этот момент он вылавливал взглядом самые броские из обтянутых школьной формой груди, говорил как-то чуть отстраненно:

— О, глянь-ко, вот девица, кто такая, как зовут?..

А потом вроде как шутя, вроде как братаясь со мной в незрелости:

— Девчонки-то вас переросли, а? Сиськи, ножки… все при них, нет, что ль? Как это вы говорите: уже «годится», а? Годится?

Когда он замечал, что я не проявляю интереса к этим делам, он, похоже, терялся:

— Нну хорошо… У тебя пока еще есть время, но, честно говоря, я в твоем возрасте…

Матери же он шептал так, чтобы я не мог не услышать:

— Скажи, мать, он тебе ничего такого не говорил, никакая ему там не нравится, а может, он как-то не в ту сторону, что-то он слишком много с этими парнями путается, надо ему запретить…

Тем не менее старый К. не беспокоился о том, не слишком ли я сдержанный для своего возраста; старый К. знал, что я вступаю в возраст, везде называемый переломным, что зерна вожделения, брошенные в детстве, теперь в одночасье во мне созреют, все разом взойдут и меня коснется невзгода урожая, — цифры не врут. Старый К. знал об этом, и ему оставалось только ждать, потому что хлыст вышел на заслуженный отдых. Теперь должна была прийти пора оглашения результатов воспитания, а если бы они вдруг оказались неудовлетворительными, то подросшего щенка человечьей породы, в которого я превратился, можно было призвать к порядку совершенно другими, исключительно эффективными способами.

* * *

Я все думал: когда это происходит, почему этого нельзя уловить, почему только со временем до человека доходит, что он вырос? Я пришел к выводу, что граница эта должна пролегать там, где человек вдруг перестает с тоской ожидать будущего. Того, в котором он уже будет мужчиной с усами, с женой и машиной. Того, в котором можно будет принимать участие в семейном торжестве с правом на рюмку. Того, в котором он вообще будет взрослым, импозантным. Таким, у которого больше нет угрей, и себореи, и неуверенности в движениях. Таким, который может выдержать на себе женский взгляд, не пряча глаз, не краснея. Таким, которому уже говорят «проше пана», которого больше не заставляют вставать в классе для хорового «здра-а-ству-уй-те-е», к которому в трамвае больше не обратятся: «Эй, ты, мог бы и уступить местечко». Словом, когда человек вдруг перестает ожидать будущего, потому что он уже созрел до того, чтобы «всем им показать». И ни с того ни с сего начинается тоска по прошлому, и чем оно дальше, тем сильнее тоска, даже если воспоминания самые плохие, даже если они отмечены в юношеском дневнике как пора страданий. Потому что он уже знает, что прошлое — это то единственное, к чему никогда нельзя будет приблизиться, купить, подкупить, уговорить, пережить вновь. Потому что он понимает, что он теперь в том самом возрасте, о котором мечталось в молодые годы, и что он никому так ничего и не показал. Усы вышли из моды, машина — непозволительная роскошь, а чуть было не ставшая женой так ею и не стала. Но, но, подумал я, это ведь не вещь в себе, непостижимая, ведь где-то должна проходить эта граница, где бы можно было заметить. Я догадался, что дело тут в факте присутствия. В том, что человек с дошкольных лет, в течение лет школьных, лицейских и студенческих привыкает, что ежедневно кто-то проверяет его присутствие, что его выкрикивают по списку и требуют подтверждения: «здесь». В течение всех этих лет кто-то всегда был заинтересован в том, чтобы мы присутствовали. Сначала мы присутствовать обязаны, потом — должны, мы неизменно фигурируем в списках присутствия. Пока наконец в последний день учебы эта привилегия не кончается: с этого момента никто уж нашего присутствия никогда не будет проверять, с этого момента мы безразличны миру, мы можем позволить себе быть или не быть. Работодателя интересует не наше присутствие, а наша производительность; идеальной для него системой был бы наем на работу высокопроизводительных духов. Максимальная производительность при минимальном присутствии — вот чего от нас хотят.

Никто и никогда не требовал моего присутствия так категорически, как старый К. Если бы я воспринимал это его желание в качестве знака отцовской любви, как советовала мать, меня бы туркали не меньше, но зато самооценка росла бы как на дрожжах с каждым «Куда собрался? А мнения отца что не спросишь? Дома должен быть не позже чем в…», особенно после домашних арестов, практиковавшихся исключительно в погожие, солнечные дни, когда доносящийся из-за окна грохот мяча о гаражи невыносимо ранил слух, когда призывы ребятни я в конце концов был вынужден покрывать мученическим выражением лица и сообщением о домашнем аресте, которая ввергала их в двуличную эйфорию: они радовались своей свободе, освященной моей несвободой, обыкновенное пинание мяча приобретало для них новую ценность, потому что они знали вкус ареста; они радовались, что на этот раз досталось не им, а мне, я давал им ту редкую возможность одновременности счастья и его осознания, возможность наслаждаться вялотекущим временем.

Старый К. требовал моего присутствия и присутствия моей матери при нем. Войдя в нее в первый раз, он счел, что тем самым он входит в обладание ею, то есть может иметь ее всегда; естественным следствием этих вхождений стало также и то, что, когда его спрашивали о потомках, он отвечал:

— Имею одного ребенка.

Он требовал моего присутствия настойчиво и практически всегда. Когда только он узнал от матери, что она понесла от него гораздо тяжелее, чем когда-либо, и ее тяготят те последствия, которые она должна будет доносить, он отдал ей такое распоряжение, будто в одно предложение хотел вместить одновременно радостное удивление и приказной тон:

— Что ж, значит, родишь мне сына!

И взял ее в жены.

А когда девять месяцев спустя, за неделю до срока, начались схватки, мать, до зари разбуженная болью, начала считать минуты, и когда уже прилично их насчитала, начались очередные схватки, еще более беззастенчивые, чем предыдущие. И хоть она ни за что не хотела будить старого К. до рассвета/ практически ночью, хоть и дала себе слово дотянуть до утра, боль оказалась сильнее воли. Она постанывала, а старый К. спал вовсю, прислонившись к стене, когда же она уселась в кровати (боль значительно обострилась), уже в полный голос стеная, коснулась спины мужчины, с которым провела первые месяцы супружества, спины, рядом с которой ей предстояло досыпать остаток жизни, коснулась спины старого К., одетой в пропотевшую белую майку, и легонько толкнула, из старого К. сквозь сон вырвалось бормотание:

— Чччтотаммм тихотихо…

Чувствуя, что я на свет появлюсь быстрее, чем муж успеет проснуться, она, решив быть самостоятельной до конца, встала и направилась к гардеробу, но я безумно завертелся внутри и вызвал цепную реакцию. Пути назад не было, сделалось критически тесно, и надо было любой ценой немедленно выходить, несмотря на боль, несмотря на схватки, как-нибудь эту головку да пропихнуть. После второго шага мать опустилась на пол и процедила сквозь боль:

— Рожаю!

Пытаясь найти ускользнувший от него конец сна, старый К. пробормотал:

— Да, да, спи давай.

И только тогда, впервые почувствовав, что имеет на то полное право, мать моя повысила голос на старого К., крикнув так пронзительно, что аж меня на мгновение оглушило и я как бы отпрянул в маточном объятии, хоть инстинкт подсказывал мне, что трудно будет отыграть назад эти ценные сантиметры; она крикнула так, что через пять минут они уже были на пути в больницу. Ну конечно пешком: старый К. счел, что больница слишком близко, чтобы стоило вызывать такси; он помогал матери идти, говоря, что прогулка ей поможет; у нее уже не было сил протестовать, она прикусила губы до крови и шла, каждые сто метров приседая и выслушивая от него:

— Только ради бога, не надо вот этого всего. Мы уже почти на месте. Кто в такое время поедет?

Они обязаны были дойти. Я уже практически свисал у нее между ног, уже можно было меня погладить по темечку; старый К. не успел вернуться домой, а нам уже перерезали пуповину. Я почувствовал, как собственная мать предала меня миру, и ничего в том не было для меня радостного, что она предала меня… миру, в котором первым лицом, с той поры всегда безгранично раздраженным моим отсутствием, был старый К.

 

Потом

Этот дом состарился. Некрасиво, хуже, чем люди. Дома стареют обманчиво, старость в них зреет втихаря по углам, а потом незаметно расползается, захватывая соседние пространства, старость домов ускользает от контроля, перестает быть видимой домочадцам, зато гости уже с порога, уже в коридоре чуют ее в запахе гнили. В этом доме старость прокладывала себе путь в стоптанных тапках, предлагаемых гостям после того, как они снимут заляпанную грязью обувь, в запахе нафталина, долетающем из спальни, просачивающемся из шкафов, в ванной, где плесневели давно лежащие без дела вытертые пемзы, где обрастали грязью щетки для ногтей, где коричневели недомытые раковины, где затхлостью дышали влажные полотенца, где в неплотно закрытых аптечках давно просроченные лекарства боролись за место с вновь прибывавшими, где на полочках лежали пластмассовые расчески и щетки, не очищенные от волос и перхоти, где даже вода успевала заржаветь, пока струя долетала до ванной, где ванну украшали серое хозяйственное мыло, обшарпанные губки, флаконы, оставшиеся от травяных шампуней; но над ванной; о да, над ванной со стены свисала цепочка, помнившая лучшие времена, цепочка от звонка — звонок не звонил уже полвека, цепочка давно была без ручки, но свидетельствовала о том, что когда-то, о да, когда-то в этом доме прямо из ванной звали прислугу легким подергиванием цепочки, например, чтобы подали халат; в этом доме на каждой вешалке все еще громоздились ворохи халатов (в старых домах всегда много халатов, халат — универсальный подарок на день рождения, халат годится на любой случай жизни, халат прекрасно подходит даже тогда, когда мы забываем, что дарили в прошлый раз, ведь халатов никогда не бывает достаточно, халат замечателен на случай, если бы мы забыли о степени нашей близости с именинником, но помнили, что в какой-то степени состоим, и, наконец, халат идеален в случае, когда нам трудно вспомнить, которую уже весну отмечает юбилярша, когда нам трудно представить себе, как сильно она постарела, ведь халат годится для любого возраста); здесь старость поселилась на кухне, в жирных ложечках, захватанных стаканах, липких буфетах с терриконами старых крошек по углам; в кладовке, в засохших кусках праздничного торта; в столовой, в полных пыли и паутины осыпающихся букетах сухих цветов, в складе немодных абажуров (второе место в списке всегда уместных подарков); и всюду вели свалянные дорожки, коврики… В этом доме все пыталось самоуничижением противостоять неумолимому ходу времени. В прихожей рядом с тросточкой свисал поводочек, под гардеробом же не шлепанцы, не туфли, а тапочки («Где мои тапочки? Не видела нигде мои тапочки?»), которые старый К. привык после улицы надевать дома, направляясь в любимую комнатку на послеобеденную дремку, пока смертушка не захлопнет за ним дверки…

У них не было мыслей относительно старости, точно так же как и раньше у них не было мыслей относительно жизни. Они стали старше, чем могли представить себе в детстве, и не знали, куда девать эти сверхурочные часы. Все давно закончилось, занавес опущен, хлопанье кресел в зрительном зале давно стихло, а они все стояли на пустой сцене с давно отыгранными ролями, стояли без текста, без режиссера, без зрителей. Они уже не различали дней, о праздниках узнавали из телевизоров и по радио, тогда они покупали более дорогие, чем обычно, колбасы, пирожное, бутылку вина и садились молча за стол, машинально крестились перед едой, выдерживали друг с другом за столом эти десяток-другой минут, а потом прятались по углам, каждый к своему экранчику, возвращались в свои пещеры, завороженные тенями на стенах. Ритуалы перешли в привычки. Брат старого К. с бутылкой дешевого пива каждую ночь засыпал перед включенным телевизором под эротические программы, грезя о счастливом завершении своих любовных неудач. По прочтении вечерних молитв и выключении Единственного Радио Настоящих Поляков сестра старого К. слышала за стеной шелест Голой Правды, входила в комнату брата и, затыкая уши и отводя взгляд, подходила к телевизору и выключала его из сети, а посмотрев потом на блаженное выражение лица спящего братца, толкала его в бок, чтобы нарушить грешный сон, вынимала из его руки бутылку и вкладывала вместо нее четки. Сон у брата старого К. был крепким, нелегким в плане перепрограммирования, а потому утренние пробуждения с четками регулярно ввергали его в хоть и мелкий, но все же дискомфорт совести.

Мать окончательно капитулировала перед бесконечно длинными солитерами латинских сериалов; они бесповоротно угнездились в ней и размножались, она чахла от них и худела, но ничего не могла поделать, эти солитеры были единственным дармовым кормом для ее организма, самым доступным, только ими она питалась, целыми днями напролет, в сыром виде, повторяя:

— Только благодаря им я знаю, какова она, настоящая жизнь; это мое последнее удовольствие, и я никому не позволю отнять его у меня. Довольно я со всеми вами навоевалась, оставьте меня в покое на старости лет, — говорила она и пожирала солитеры сериалов, иногда по два сразу, переживая их и пережевывая, даже не подозревая, что в покусанном и поделенном на части виде они регенерируют в ней и выедают ее изнутри и что самый лакомый кусок для них — мозг, они уничтожают друг друга в родном гнезде в борьбе за сей деликатес; видимо, она жила только потому, что солитеры вели в ней смертельный бой за доступ к мозгу, бой такой жестокий, что редко кому из них выпадало минутное наслаждение паразитировать внутри ее черепа: его тут же сжирал соперник.

Старый К. между тем жил уверенностью, что самое хорошее в его жизни еще предстоит, уверенностью, которую он обрел, когда подвел итоги своей жизни и понял, что до сих пор с ним случались только несчастья; он ходил по дому и говорил:

— Что поделаешь, не всех счастье встречает смолоду, некоторых только в старости начинают ценить, видать, и моя судьба такова, хоть, правда, в том, что касается старости, я бы поостерегся говорить. «Не знаете ни дня, ни часа», — говорил Господь, а с какой тогда стати нам мерить жизнь прожитыми днями, ведь в счет идет не то, кто сколько прожил, а то, кто сколько еще будет жить, и что-то мне сдается, что в этом отношении я гораздо моложе не только всех вас, но и многих засранцев, например моложе сына моего дурного, который с этим его образом жизни долго не протянет, это как пить дать; когда еще он жил с нами, на него можно было влиять, но теперь он покатился по наклонной и окажется в сточной канаве; что делать, не удалось отцу уберечь ребенка, это поражение, а что делать, но, как я говорил, со мной уже все несчастья случились, теперь должна пойти полоса удач, теперь должно что-нибудь хорошее случиться, чувствую…

И, философствуя так, так о предчувствии своем разглагольствуя, он со всей страстью предавался игре в лото, с поразительной последовательностью не попадая даже в самые маленькие выигрыши, писал сутяжнические трактаты, разоблачающие фирмы, которые за покупку раскуроченного будильника обещали новый автомобиль или же за заказ энциклопедии, стоящей в два раза дороже, чем в книжном магазине, плюс стоимость пересылки с Сейшельских островов, гарантировали ему высокую денежную премию; он требовал все эти призы, высылая по нескольку писем каждый день, и говорил:

— Что это за время за такое воровское, без зазрения совести средь бела дня человека обманывают, эх, если б у меня были деньги на юриста, эх, если б я был руководителем, я бы истребил эту заразу, с корнем бы выдрал, а им что, им и в тюрьме слишком хорошо, на наши налоги их содержат, и у них там лучше, чем в отеле, надо бы вернуть смертную казнь и не миндальничать, и так людей слишком много, трахаются, как кролики, особенно эти бандитские морды, которые проживают в нашем районе, из них тоже ничего хорошего не вырастет; я, наверное, программу стерилизации разработал бы и охватил ею все дерьмо с недостаточным коэффициентом умственного развития, потому что даже если лопату одному такому или какому другому дать, то он по башке кого треснет и убьет, вместо того чтобы выкопать что надо, ой, я бы уж навел порядок, сперва в этом городе навел бы…

Он даже принял участие в выборах в городской совет, в какой-то из партий обнаружился его старый институтский приятель, и ему разрешили в знак «признания его непоколебимой позиции и бескомпромиссности» выступить в качестве кандидата с последним номером по партийному списку, разумеется при условии внесения соответствующей суммы на «цели раскрутки»; старый К. собрал все пенсии за два месяца — свою, сестры и брата (мать отказала в поддержке: «На старости лет у тебя крыша съехала, мужик, я не дам тебе меня в могилу загнать, у меня есть четыреста пятьдесят злотых на месяц, и я тебе на них жрать готовлю, я этого в грязь не брошу! Старый, а дурной, ты думаешь, что тебя там так и ждут, что тебе уже место в кресле приготовили, что тебе уже стол поставили, чтобы было куда ноги положить, шут гороховый, простофиля!»), и внес на счет партии, и выступил кандидатом, и в течение месяца разражался филиппиками против врагов, рассылал обещания друзьям, делил медвежьи шкуры, а потом, когда провалился с треском, впал в глубочайшую депрессию. Закрылся в своей комнатке и не выходил до тех пор, пока не удалось найти объяснение поражению на выборах, сидел взаперти, отказываясь от пищи, позволяя только сестре приносить ему минеральную воду; он объявил голодовку протеста против двуличных и неблагодарных людей, которые предали его в момент истины, он голодал и произносил монологи, доносившиеся из-за двери. Сначала был библейско-мученический период:

— Ах, Боже мой, Боже, зачем Ты так испытываешь меня, зачем выбрал меня на роль Иова, зачем осыпаешь меня отовсюду поражениями и несправедливостями, о Господи, что сделал я Тебе такого? Всю жизнь только гнусность человеческая язвит сердце мое, зачем же Ты испытываешь терпение мое, зачем измываешься надо мной?!

Через пару дней, когда он уже слегка оголодал, он стал еще более раздражительным:

— Глупая жена, глупый сын, глупая родня, глупая семья, глупые соседи, глупое человечество, глупая жизнь, глупость, все глупость!

А когда мать убедила домочадцев, что пора психиатра вызывать, старый К. оголодал настолько, что решил выйти из своей кельи, сохранив при этом остатки прежнего фасона; его вывод был таков:

— Ну что ж, не впервой оказывается, что человеческая глупость необорима; я дал им шанс, которым они не воспользовались; нет так нет, эта страна — дрянь, этот город — дрянь, ни этот город, ни эта страна не заслуживают таких, как я, и даже хорошо, что так получилось, потому что в случае победы я раньше или позже понял бы, что управлять ими — значит уподобиться свинопасу, ха, ха, как сказал, а, очень хорошо, ну так вот, свинопасом я не буду, в этой семье никто никогда не падал так низко, чтобы пасти стадо, какой же я был глупый, что раньше не сообразил это, короче, это было победное поражение, короче, последние станут первыми, короче, дайте что-нибудь пожрать, а то я изголодался за все эти дни!

И все вернулось в привычное русло — к шлепанцам, кроссвордам, телетурнирам, утренним болячкам; старость припорошила их, она покрыла пылью даже сны.

Когда я звонил, мать жаловалась, что раньше, пока сны ее не постарели, ей было легче; она говорила:

— Когда-то мне снилось, что у меня крылья, птичьи такие, что я летаю по небу и крылья несут меня сами, и махать не надо, я всегда думала, что именно так должно быть после смерти, когда человека забирают на небо, а теперь… а теперь мне снится, что у меня крылья, но типа как у моли, явственно ощущаю, что это крылышки как у насекомого, только покрытые не пыльцой, а пылью, везде эта пыль, на кровати, под кроватью, под кожей…

Жаловалась на страх перед адом, она боялась, что из этого дома в ад вроде как прямая дорога, что в этом доме даже святой пропил бы свой ореол, даже святой скатился бы и начал лаять, вот и боялась мать, что и она после смерти направится в ад, жаловалась, что ее одолевают мысли о самоубийстве. Могло ли со мной произойти что-нибудь более страшное, думал я, может ли с человеком произойти что-нибудь более страшное, чем признание собственной матери в мыслях о самоубийстве? Она говорила, что и самоубийства ей снятся, что часто во сне она вешается на трубе пылесоса, или режет вены кухонным ножом, или засовывает голову в стиральную машину и включает режим кипячения, жаловалась, что даже самоубийство в этих снах она совершает как кухарка. Она боялась, что из ада при жизни она попадет после смерти в ад еще худший, потому что вечный.

Как-то еще ребенком я спросил ее, каково в аду. Мать ответила мне тогда удивительно уверенно, как будто уже там была, как будто это были не какие-то там фантазии, а ее личные наблюдения:

— При входе в ад, сынок, тебе показывают все не использованные тобой возможности, показывают, как выглядела бы твоя жизнь, если бы в нужное время ты выбрал нужное решение. А потом тебе показывают все те минуты счастья, которые ты потерял, пока предавался сну, знаешь, сынок, что мы просыпаем половину жизни? И всем таким соням, как ты, в аду показывают, чего могли бы они в жизни достичь, если бы вставали вовремя.

— А потом? Мамуля, что потом, когда все это покажут?

— А потом, сынок, тебя оставляют одного с твоими угрызениями совести. На целую вечность. И не будет больше никого и ничего. Только ты и твои угрызения совести…

* * *

Долгое время я имел обычай рано ложиться спать. Сестра старого К. всегда мне говорила, что только сон до полуночи по-настоящему восстанавливает организм, а мать убеждала, что только то, что приснилось до полуночи, имеет силу пророчества. Вот мне и снилось, я погружался в сон, мой единственный любимый сон…………

_ _ _ _ _ _ _ Как-то раз позвонила мать и так жалобно запричитала, что от скорби поперепутались провода и то и дело к разговору подключались незнакомые голоса. Их залило дерьмом, вот и все, больше сказать у нее не получилось. Но и этого хватило: я уже был там, с ними, и все это видел. Разразился ливень столетия, старые трубы не выдержали, и прорвало канализацию: в подвалах стояло полметра воды с говном. Все попрятались по своим норам и вслушивались в дождь, раздраженные, что он заглушает реплики любимых героев сериалов, и вынужденные постоянно прибавлять громкость, но пульты были так изношены, что разбитые кнопки не хотели реагировать.

— Потому что в этом доме никому в голову никогда не придет хоть что-нибудь починить, — говорила мать старому К.

И в этот день они были вынуждены поднимать задницы и подходить каждый раз к телевизору, чертыхаясь:

— Чертов пульт! Сколько раз я говорила отдать его в починку!

— Столько раз уж говорила, что сама могла отнести!

— Чертов дом! Никто тут никогда ничего вовремя не исправит!

— Ну ты посмотри: льет и льет этот чертов дождь!

— А чтоб гром-молния долбанули и спалили все это навсегда!

Но в тот день вместо грома-молнии у них было дерьмо: они вдруг почуяли вонь во всем доме, даже на чердаке, вдруг почуяли, и обеспокоились, и стали перекликаться, спрашивая друг друга, что это так воняет, вроде как вдруг встревожились, что, может, это совесть их начала гнить. Вышли в коридор и с облегчением обнаружили, что это снизу, с первого этажа, от соседей, а значит, это не их совести запах, а соседей с первого этажа (после смерти матери потомок семейства Сподняков уволился из приходившей в упадок шахты, привел свою сожительницу и вместе с ней продолжил отцовскую школу тихого алкоголизма). Они успокоились и даже обрадовались, подумали, что как только у соседей совесть сгниет, то те уж наверняка будут вынуждены съехать, тогда уж наверняка съедут, но тут же стали возмущаться:

— Ну ладно, пусть у них там гниет что угодно, но почему у нас наверху воняет? С этим надо что-то делать.

Когда же они вылезли всем кагалом — мать, старый К., его сестра, его брат и гладкошерстная такса, взбудораженная беготней и одурманенная вонью, — то принялись друг друга подначивать:

— Ну пойди, скажи им что-нибудь.

— Почему я?

— Ты мужик, так сделай же хоть что-нибудь!

Так они подзуживали друг друга и собирались с духом и уже даже на лестничную площадку вышли, чтобы перспективой соседской двери придать себе смелости и, соответственно, тут же постучать в нее, и уж постучали бы, если бы не сосед, который сам вдруг открыл дверь, высунул голову и стал принюхиваться, а потом, скривившись от отвращения, звать сожительницу:

— Илюу-у-уняа-а! Подь суды, шо тут так воняить?! Чуешь?

Сожительница Илона на этот призыв вышла и, поводив ноздрями, признала:

— Ну, что-то воняить, ну да.

Тогда их общий сожительницкий взгляд узрел, что на площадке стоит семейка и недружелюбно присматривается, и посмотрели они друг другу в глаза по-соседски и вдруг поняли, что надо заключить перемирие, потому что это вонь чужая, не местная из дома, потому что этот неопределенного местоположения источник вони бил все интенсивней; все спустились еще ниже, к подвалам, друг за дружкой, по ступеням, неуверенно, женщины сзади, мужчины спереди, сосед первый, потому что жил на первом этаже и от подвала был ближе остальных, и собака, на взводе, рвущаяся и сдерживаемая («Заберите отсюда эту собаку!»). Спустились и открыли дверь, и вода с говном хлынула на соседа, потому что он стоял ниже; смрад ударил в них с удвоенной силой. Женщины застонали, теряя сознание:

— О боже, канализацию прорвало…

Мужчины мрачно чертыхнулись:

— У, бля, прорвало канализацию…

Сосед, сбитый с ног говняной волной, сидел по пояс в говняной воде и отчаянно призывал:

— Илюу-уняа-а, вытащ мене отседова!!

А потом, когда уже все отступили на площадку между этажами, на безопасное расстояние от подступающей воды с говном, все по очереди начали делиться впечатлениями:

— Я же говорила, что это развалина, эти трубы, давно уж надо было…

— Я знала, что так будет, интересно, из-за кого это…

— Если говорила, то сама могла уже давно…

— А там льет, и льет, и льет…

— Илюня, я должон одёжу скинуть!

— А ну мене так в дом не влазь, в колидоре скинь!

Но вода и дерьмо только начинали прибывать, и в то время, когда все решали, что делать, Боже милостивый, что делать, уровень говняной воды в подвале рос десятками сантиметров в час, в любом случае было видно на глаз.

Прежде чем они решили начать выносить то, что удастся вынести, спасать плавающее добро, сложенное в подземелье, от картошки и угля до полотен в мастерской старого К., прежде чем начали искать ведра и образовывать соседский конвейер самопомощи, черпая воду с говном вплоть до исчерпания, всю ночь напролет; прежде чем, стало быть, они начали действовать, они должны были проверить самое главное: не обидела ли их судьба в сравнении с остальным миром, а если и так, то в какой степени. Брат старого К. предложил:

— Надо проверить, не залило ли еще кого, — ради того чтобы обрадоваться, что приключилась всеобщая беда, что это всехняя мерзость, что в соседних домах аналогичная борьба либо вот-вот начнется, либо уже началась. Но ни с кем больше ничего такого не случилось; взорам вышедших на улицу обеих проживавших в доме семей явилось чудо.

Ливень с трескучим громом и раздирающими небо молниями лупил только по их дому, только над их домом ангелочки злорадно опрокидывали бочки, только над этим домом, самым старым в округе, дедами-прадедами возведенным, наследственным, вода изливала злость так бурно. Они сделали несколько шагов в сторону люмпен-блока (как называл его старый К.) и, пройдя сквозь стену дождя, встали, мокрые, под сухим и благодатным небом, и, глядя то на свой дом, то на остальной мир, не верили глазам своим, качали головами, рвали на себе волосы. Сестра старого К. пала на колени со словами о каре Божьей на устах и молитвой, суетливым шепотком проговариваемой, с предчувствием, что если это и не последний конец концов света, то по крайней мере его предвестие, и молилась, молилась, самообожающе исповедовалась, наращивая обороты, провертывая ленту с записью грехов, лишь бы успеть до первого грома. Брат старого К. все ходил туда-сюда, под дождь и из-под дождя, и с любопытством присматривался, бормоча что-то, как бывалый водопроводчик, который не может надивиться неизвестной аварии, словно искал место, в котором пропускает прокладка. Почуяв, что дело определенно ускользает от бренного разума, старый К. начал искать выгоды:

— Ну это точно конец света… Но это означало бы… что если над нами вода, то под другими домами огонь, что адский пламень через мгновение поглотит этих голодранцев, а нас поливает, чтобы угасить!

Мать смотрела на чужие окна, облепленные сбродом ротозеев, наблюдавших эту сцену: дамы пенсионного возраста на специально возложенных на подоконниках подушках, чумазые юнцы, оторвавшиеся от игры в мяч, кормящие жены работников подземелья и сами работники подземелья в подтяжках на голых торсах — все столпились, все смотрели вниз, как на арену, как на христиан, ожидающих смерти, вот только пока не было известно, что их пожрет. Смотрели с нескрываемым удовлетворением, то и дело тыча пальцем на их небо и на свое небо, бросая незатейливые издевки:

— А зонтики вам не одолжить?

Так и не дождавшись пламени, старый К. потребовал:

— Возвращаемся домой, потому что сейчас здесь будет жарко, можем ошпариться. Будем из окон смотреть, как эти дебилы жарятся. Хорошо смеется тот, кто смеется последний, дебилы тут один на другом!

Эту последнюю фразу он бросил с отчаянной смелостью в сторону балконов, потому что как раз уходил под дождь, а за ним — брат его, высматривающий, соображающий, как бы тут отодвинуть границы ливня, а за ним и сестра, на коленях передвигающаяся по размытому следу за ними, намаливающая благочестие на тридцать лет вперед, взывающая к милосердию.

И только мать продолжала стоять на сухой стороне и смотреть, как они исчезают под дождем, и все звала и ждала, когда же появится собака, убежавшая за палкой в кусты, а когда собака прибежала, когда мать взяла ее на руки (потому что та не была дожделюбивой), когда направила первые шаги в сторону дома, вдруг все затряслось.

Загрохотало. Рухнуло. В себя ушло. В землю провалилось.

Дом на ее глазах в два счета сложился в руины, упал в подмытую дыру, прогнивший фундамент этого дома дрогнул, и все вдруг превратилось в груду мусора, затопленную в грязи, воде и дерьме, хлюпающем многосложной руладой, сбивающем мать с ног и выбивающем собаку из ее рук, все окрестные дома до самых крыш окатывающем, всех балконных ротозеев обрызгивающем, всех птиц облепляющем мерзкой жижей. Катастрофа была ужасной, туча вылилась до последней капли и позволила солнцу взглянуть на разрушения.

Ошарашенная, мать сидела, опершись о плетень, и удаляла воду из ушей.

— Боже, облицовка новая была, да и окон я этих столько намыла…

И только тут, перед последней гласной, голос ее оборвался, потому что дошло до нее, что не для кого больше говорить, потому что даже собака, то и дело отряхиваясь, потрусила своей таксовской рысцой обнюхивать руины; из обломков дома, торчащих из большой воронки, в которую он провалился, не доносилось никаких призывов о помощи, только тишина громадной смердящей лужи, мертвая тишина, могильная, лишь собачьи лапы шлепали по грязи, неуверенно, неритмично. И тогда с балконов стали доноситься йезусмарии и другие выражения сочувствия, и уже подбегали к ней, поднимали, вытирали, поддерживали, но мать вырвалась, чтобы пойти проверить, поискать, выгрести хоть что-нибудь из этого месива, рассчитывая, что среди фрагментов камней найдется хоть фрагментик знакомого тела, что, может, из нескольких кусков удастся что-нибудь сложить, восстановить, склеить. Она разгребала землю, копала руками, даже когда подъехали все эти пожарные и «скорые», когда ей предлагали лопату, она предпочла, сдирая кожу с голых ладоней, руками отвоевывать новые пространства; собака внюхивалась в ямы, иногда лаяла, но, скорее, на других собак, привезенных разными службами, и тут все соседи из люмпен-блоков и из соседних домов сбежались для того, чтобы копать, даже с дальних улиц, даже с самой Кладбищенской, — в конце концов, у могильщиков был свой опыт. Но с каждой слезой близился приговор, потому что после первого «есть!» от руки Илоны, жены соседа с первого этажа, добрались и до оставшегося от нее, а по направлению ее навеки застывшего взгляда был найден полуголый труп ее мужа, не успевшего переодеться в сухую одежду, и далее, копаясь в останках оснастки, в обрывках обстановки, в обломках окончательно разбитого целого, они натыкались на все новые тела: тетки, навсегда погруженной (в молитву), дяди, держащегося за отвертку как за последнюю спасительную соломинку… а потом… мать оттащили, несмотря на ее истерию и попытки вырваться.

— Ну будет, ну хватит, не надо смотреть…

Потому что нашли старого К., плотно прикрытого одеялом из потолка и пола, которые перед лицом катастрофы вдруг решили сблизиться; и хоть не повезло ему, вставшему у них на пути, он все же успел высунуть голову из окна (за мгновение до того, как и оно потеряло форму), наверняка ради того, чтобы посмотреть, как «дебилы жарятся»; не мытьем, так катаньем, не полом, так потолком жизнь оставила от старого К. только голову, только выражение лица, которым он прощался с миром. Выражение изумления, что спасение — это так больно; фиксация тех долей секунды, за которые он понял, что ад — это не другие, что вот он: и Суд и Страх здесь и сейчас, причем для него лично; тех долей секунды, за которые он перестал думать об очередных разрушениях, сверять список потерь; за которые он понял, что больше ничего не удастся исправить, что это всё; за которые он успел засомневаться, да точно ли Бог существует, да точно ли существует для него. Слегка раскрытый от удивления, его рот был теперь набит глиной, от которой уже не избавиться _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ ……………

* * *

Долгое время я имел обычай рано ложиться спать.

Сестра старого К. всегда мне говорила, что только сон до полуночи по-настоящему восстанавливает организм, а мать убеждала, что только то, что приснилось до полуночи, имеет силу пророчества. Долгое время я ложился спать рано, потому что мне нужно было хоть какое-нибудь знамение, на которое я мог бы опереться; пришло такое время, когда, только прикрывая голову одеялом и воображая, что я не живу, я чувствовал себя в безопасности, только успокаиваясь мыслью, что я уже мертвый, я погружался в этот сон. Но и во сне я убегал. Убегал от того самого дома.

Я убегал, с кукишами в карманах, с обручальными кольцами на пальцах, убегал с детьми на руках, убегал в свадебных ботинках и в калошах, по снегам и по лужам, через лопухи и потоки, с душой в пятках, с сердцем в горле, с Богом в бутербродах, убегал с волосами, развевающимися по ветру, я убегал под защиту ветра, подставляя себя ветру в бегствах, в загсах и в судах, на земле и под землей, в гостиницах и на туристических стоянках, на кроватях и на матрацах, в общежитиях и в панельных домах, в приютах и в объятиях, в чужих красотах, в чужих нежностях, в привыканиях к чужому, я убегал беспомощно, бессознательно, безнадежно, убегал к духам бездомным, к грехам мимолетным, к дрейфам свободным, убегал без целей, без билетов, без прав, убегал во все стороны одновременно.

И всюду, куда я смог добраться, я тянул за собой тень того самого дома, и чем дальше я убегал, тем сильнее она напрягала, стесняла мои движения, замедляла мои шаги; и в чем более светлые места я попадал, тем больше тень преследовала меня; «Не заслоняй мне свет», — слышал я везде, где жизнь меня клала тенью и долгое время прикладывала, подкладывала, заставляя искать спасения сначала в стадных бессонницах, а потом во сне. И я устал, смертельно устал в этой тени, в этом холоде, но прежде, чем она окончательно уложила меня, я успел потерять дар речи.

Теперь я только зеваю. Как открою рот, зеваю: зеваю ночью, зеваю днем, зеваю во сне, в котором я — придорожный крест, подтачиваемый червями.

Я был, и нет меня больше.

 

Подайте Адаму

(Апокриф)

Жалобно пиликающие скрипачи, доморощенные аккордеонисты в подземных переходах, на перекрестках, даже в транспорте — все это стало привычным. Войдет такой в трамвай, проедет две остановки и так изуродует шлягер, что хоть конкурс объявляй по угадыванию исковерканных мелодий; песню вроде знаешь, только фига два угадаешь, не та тональность, не та гармония, но очи все такие же черные. И ты уже готов расстаться с парой злотых ради собственного спокойствия, если бы только вагон так не кидало на поворотах и не была занята левая рука, которой едва держишься за поручень, и не кошелек на дне сумки (это чтобы карманникам жизнь не казалась медом), и в сумке тебе, как правило, не хочется копаться, да что там «как правило» — вообще никогда не хочется; вот, пожалуй, та единственная причина, почему ты не даешь ему «на жисть», а вовсе не потому, что от него воняет. Теперь даже к бедным студентикам, без зазрения совести усевшимся перед шляпой с запиской, из которой мы узнаём, что никакие они не бездомные, а деньги собирают на пиво, относишься снисходительно хотя бы за то, что за подаянием они тянутся легкой рукой и не отягощают твою совесть угрызениями, что проходить около них можно открыто, смело, не избегая встретиться с ними глазами, и даже мимоходом укоризненно бросить: «Бутылки бы лучше сдавали, а не цирк на улице устраивали», а в ответ услышать: «Дали бы нам сегодня на пивко, были бы завтра бутылки». В любом случае они лучше, чем те, что ходят с кружками для пожертвований. Действительно, сколько раз на дню можно помогать детям с поражением мозга? Мне что же теперь, из-за них обходные пути выбирать, могли бы и запомнить: «Этот нам уже помог, спасибо ему, его больше не беспокоим». Как бы не так: возвращаешься через пять минут той же дорогой, а тебя встречают все тем же: «Не поможете ли детям С ПОРАЖЕНИЕМ…» — и провожают, да, да, и чем дальше ты отходишь, тем они четче артикулируют и громче произносят слова, вонзая в тебя дротики из слов; сердечки, что ли, хоть какие прикалывали бы, как у этих овсяков…

За прошедший десяток с лишним лет привыкания ко всем формам уличного попрошайничества я успел поостыть, рефлекс хватания себя за карман при виде каждой кормящей грудью отошел в небытие, и даже возникла мысль, что еще совсем немного — и произойдет что-нибудь такое, что попрошайничеству придется облачиться в другие одежды, прикрыться другим плащом: кому-то надо будет особенно постараться, чтобы по-новому пронять прохожего своей нищетой, или же иметь на продажу нечто большее, чем отсутствие слуха под аккомпанемент избытка настырности.

И вот как-то раз в месте, совершенно нетипичном для сбора милостыни, то есть не перед банком, не на главной городской улице, а в тихом уголке парка Иордана, где я выбрал скамейку, идеально удаленную от лязга трамваев и крика детворы, идущей всем классом на экскурсию, и именно в тот момент, когда я устроился на ней с газетой и вчитался в заголовок на последней странице, кроющий каламбуром позорное поражение польских футболистов, ко мне подсел ОН.

Ладно, подсел и подсел, да как-то очень уж близко; я напрягся, а сам боковым зрением вижу, что близость эта с его стороны преднамеренная и что в руках у него какой-то исписанный листок. «Этого еще не хватало», — подумал я, заметив, что рука его уже тянется ко мне в просительном жесте. Да есть у меня чтиво кроме ваших бумажек; отодвигаюсь подальше, чтобы просто так не встать и не уйти, а то получится, что я вроде как убегаю, что какой-то нищий с насиженной мною лавки, которую я, кстати, только что обмахнул от пыли платочком. Но и на новом месте все мое внимание сконцентрировалось в уголке глаза, я машинально, который уже раз, пробегаю все тот же самый абзац и знаю, что пока он не уйдет, спокойствия я не обрету. А краем глаза по-прежнему вижу, ибо во внимании, бесповоротно у меня отобранном, я признаваться не хочу, а потому вроде как не обращаю на него внимания и краем, стало быть, глаза вижу, что листок направляется в мою сторону, ко мне приближается, бесцеремонно на мою газету ложится и, подсунутый мне под нос, становится хозяином положения. И тогда я вскидываю брови: левую — возмущенно, типа «да пошел ты», правую — изумленно, типа «ни фига себе», — и читаю:

«Помогите мне. Я голоден и наг. Я не умею врать. Я не умею красть».

Здесь я уж не мог отвернуться, промолчать, притвориться, что меня нет, потому что текст тот был вовсе не попрошайнический, была в нем неожиданная в данной ситуации изрядная доза, если можно так выразиться, достоинства; смотрю я на него, смотрю и, медленно обводя его взглядом, все ищу ту точку, за которую можно было бы зацепиться, на которой я мог бы построить свою непримиримую позицию, от которой я смог бы оттолкнуться и уйти решительным шагом человека, обществу полезного, тем не менее я не шелохнулся, потому что все в нем было таким первозданным, таким чистым, как будто Господь Бог только что сотворил его, ибо воистину он был обнажен, духовно и телесно, я даже вздрогнул (ибо прежде я никогда, никогда — да и откуда?., у нас в семье таких мыслей никто, мужчина на мужчину по-женски смотреть никогда, даже во сне, не мог) и сказал себе басом внутренним, рассудительным, классическим, тем, что мутации никогда не подвергался: «Псих или педик какой приставучий, может, даже совратить меня пытается, в любом случае кошмар, брр, ни минуты дольше», а с ним заговорил командирским тоном, вспоминая те времена, когда отец с помощью арапников раскатистого «р» загонял мою молодость в угол:

— А что ты, дружок, из себя представляешь, к чему пригоден?

И я уже собрался было свернуть газету и добить его последним аргументом («Подумай лучше, браток, умеешь ли ты вообще хоть что-нибудь»), да и злотый наверняка бросил бы ему — такая во мне взыграла охота выказать презрение, но он остановил меня, схватил меня за руку (меня! за руку! по какому праву?! выдернуть!):

— Это что еще за дела…

(Ах, какой у меня голос, какой чистый, сильный, грудной, льющийся из недр души голос праведника, ох, довольно, довольно.)

— Э-э-э, только без рук! Ты, парнишка, можешь меня не трогать?

(Ах незадача, забыл пророкотать «р», а ведь нет ничего хуже такого неприструненного парнишки; ох какая хватка, как он смеет ограничивать мою свободу! И держится как-то так… Ну же, отпускай мою руку, сопляк, не собираюсь я тут с тобою тягаться силой.)

— Ну же, черт бы тебя побрал, отпускай скорей!

А сам стою, фактически отступив; сопляк (впрочем, не так чтобы в полном смысле сопляк, это его очочки ввели меня в заблуждение) сильнее меня оказался, ну и схватил меня, паразит, за руку; я подергался, попробовал вырваться, смыться («Таких, как ты, смывают, сливают, спускают», — говорил отец, мой великий отец, когда еще жил и руководил фирмой, обещал, что, как только я достигну веса семьдесят кило, он передаст ее мне, но я весил тогда шестнадцать и через несколько лет правильного развития мог бы достичь двадцати пяти кило, а за взятие этого веса меня обещали взять в полет на реактивном лайнере — «Сынок, ты должен быть большим и сильным, иначе тебя смоют, сольют, спустят, помни, слабых людей смывают, потом ходят такие спущенные да слитые по дворам и побираются, помни, сынок», — вот я и ел, набирался сил, а отец усыхал, а когда я уже достиг нужного для полета веса, оказалось, что он не помнит обещания — «Что ты там городишь, не болтай глупости, ты ведь не ребенок», — и этого обмана я не мог простить ему, перестал есть, так и осталось за мной пятнадцать кило недовесу и эта моя вечная слабость), и, если бы не проклятая слабость, меня наверняка было бы нелегко схватить за руку, не обездвижили бы меня таким идиотским образом, мощной, решительной хваткой, не терпящей возражений хваткой, без малейшего намека на любезность, прямо-таки бессовестной (вот именно, точное слово).

— Послушай, малыш…

(Малыш не требует громоподобных раскатов «р», потому что само по себе слово-катастрофа, слово-удар по голой заднице, если его правильно интонировать, в самый раз для этого… вон какой вымахал… каланча… надо бы его укоротить…)

— …ни стыда ни совести у человека, да не стану я с тобой возиться.

(Видимо, слишком рано счел я себя победителем, видимо, не получилось у меня укоротить его, потому что я стою, а он сидит, держит меня и сидит, а я стою перед ним, словно ученик на экзамене; мне бы сесть, но если он меня не отпустит, то эта близость станет невыносимой близостью, сейчас, по крайней мере, видно, что меня держат за руку без согласия с моей стороны, он не просил моей руки, а уже поимел меня, в смысле поймал, ах, что это я, бред какой-то, все во мне перепуталось, переплелось, в смысле, обвил меня, увился за мной молодой нищий, «отвратительный», подсказывал мне внутренний бас, а я поддался ему, отвратительному, омерзительному нищему, но тут же контрапунктом к нему прозвучал какой-то неизвестный мне, непонятный внутренний фальцетик: «Нищий, а какой красавчик»; ой, ну зачем же сразу такие сильные слова, где это я красоту углядел, нет, так нельзя, нельзя, и тогда снова бас: «Тварь подзаборная, проходимец, подонок», а фальцет: «Пушок на шее, пресс твердый, кубиками, какие прекрасные контрасты, какое многообразие в единстве»; короче, как-то не задалось позиционировать себя как человека достаточно мужественного («Мяском да жирком сукинсына заманивай в дом», — подсказывал фальцетик), мне бы в самом начале дать ему пенделя, ведь не за ногу же он меня схватил, так нет же, захотелось элегантно, типа стряхиваю эту его руку, словно пыль какую, сдуваю, захотелось изысканно, галантно, достойно, но не получилось, и теперь уже я не могу просто так его толкнуть, отпихнуть, вырваться, он скомпрометировал меня этим своим захватом, и теперь именно он, преисполненный достоинства, сидит передо мною, держит меня, а я стою как не знаю что и не представляю, что дальше делать; единственным неожиданным жестом он лишил меня воли, ох, что-то слишком долго он меня держит, а что делать, что делать, ведь не кричать же, да и место тут такое — ни души, ладно, руки заняты, тогда, может, ногой его, ах нет, попробую-ка я еще разок, помягче, но все-таки не теряя достоинства.)

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что в этой ситуации я хоть что-то тебе дам…

(Атаковать его, обвинить, осмеять, с себя на него перебросить внутренние голоса укоризны!)

— Ладно, вижу, ты хочешь просто так подержаться за мою руку, ты, выходит, что-то вроде романтического педика, так? С удовольствием оставил бы тебя с моей рукой, если бы у меня была лишняя рука, но, прости, она как раз мне нужна, так уж получилось, что живу я трудами рук своих, а не протягиваю их за чужими деньгами, а протянул бы — со стыда бы сгорел…

А этот все молчит; с каждым высказанным словом я все глубже погружаюсь в рабскую зависимость, а он на каждое мое слово отвечает молчанием, он меня замалчивает и держит в своих руках. Меня аж пот прошиб — духота, нервы, костюм, — и безумно захотелось снять пиджак… но как тут снимешь, я слабел с каждой минутой, слабость моя врожденная, о которой я так долго забывал, столько лет учился забывать, но каждый раз она сама напоминала о себе; ах вот оно как все обернулось: значит, затем носил я нашивку отличника учебы на впалой груди своей, затем лицейские грамоты об отличной успеваемости брал я рукою гибкой и дрожащей от волнения (а теперь она не могла даже дрогнуть, потому что этот держал, удерживал ее своим неимоверным захватом), затем получил я диплом с отличием по управлению вместе с руководящей должностью (мой великий папа тогда еще был жив), чтобы теперь умолять какого-то бездомного засранца (хотя кто там знает, как у него там с этой бездомностью, может, он еще более домный, чем я; во всяком случае, он сейчас наверняка гордится своим захватом, он меня с гордостью подловил на слабости), просить у него разрешения снять пиджак? Абсурд, да и только.

— Абсурд какой-то!

А сам пытаюсь освободиться вроде как под предлогом снять пиджак, но уже потерял смелость и веру, вот только силы терять не хотел, а поскольку эти мои конвульсии, от которых у него ни один мускул не дрогнул, ничего не изменили и видя, чувствуя, что он меня уже так просто не отпустит, свободной рукой я стал снимать с себя пиджак, делая при этом несвободной легкие движения, намекающие на то, что она хотела бы помочь первой, дескать, сейчас я собираюсь скинуть кое-что из одежды, жарко ведь, черт побери, имею я, в конце концов, право или нет; и нервно так извиваясь — рукав очень уж тесный, да и вообще нелегко, — с горем пополам снял, но он все не отпускает, вот и висит мой пиджак между нами, у меня на руке, с которой я его сбросить не могу, потому что этот не пускает, не позволяет, и что я вижу, боже мой, что же я вижу: наконец он зашевелился, не отпуская меня, ох, как же это он сделал, переложил меня из одной руки в другую, это что же за отношение такое к человеку, перекладывает меня словно ребенка какого и мой пиджак на себя надел, моего «Армани» этот подонок просто принял от меня и даже произвел нечто вроде благодарственного кивка, глаз, гад, прищурил, видимо, подумал, что я ему вместо денег пиджак предлагаю, ох, и если бы все кончилось на этом недоразумении, он отпустил бы меня наконец, и тогда, ох, тогда уж я бы, ох ужябыужябы ему тогда, о-о-о, объяснил бы, растолковал, все бы ему, поганцу эдакому, в полицию немедленно бы, уж я бы постарался, да куда там, он этим кивком вроде как поблагодарил меня, но как-то так сразу взгляд потупил, глаза опустил — чегой-то он глаза опускает, думаю, не со стыда ведь, — и то поднимет, то опустит, и, ах, все понял: это он на брюки мои глаз положил, пиджака оказалось недостаточно, понятное дело — костюм-двойка, вот он мне взглядом своим бесстыжим и дал понять, что пиджаком я не отделаюсь, что им не откуплюсь, ему костюмная пара целиком нужна; ну теперь на моем месте каждый дал бы в морду — так что же я не дал (слабость)? — на моем месте каждый бы уже поднял шум (только вот ведь какая штука: что я людям скажу, что меня мужик за руку держит и не хочет пустить, а кроме того, если и есть кто в поле зрения в этом чертовом парке, то только одни бабки или молодые матери с колясками, что ж теперь, женщину звать на помощь?), но я уже встал, подавленный и пригвожденный этим захватом, и, вместо того чтобы протестовать, лишь смотрел на него покорно, может, он все-таки хватил через край, небось не оставит меня без порток (мама, папа, кому пожаловаться?), без порток как-то не комильфо, все-таки какие-то принципы соблюдать надо (фальцетик: «Какие там принципы, дрожишь как осиновый лист, для молодого человека штаны снять — это как окно открыть и почувствовать холодное дуновение, расслабься, сдайся, поддайся»; бас: «А вот сниму сейчас ремень»; ах, все к тому, что придется снять, не иначе). Смотрю я на него и думаю: ноги у меня кривые, как я людям покажусь, со стыда сгорю, может, я в таком случае эти брюки почтой вышлю, только дойду до дому и переоденусь, честное слово, я ведь готов уже был поклясться, даже подписать договор, лишь бы он отпустил меня, да куда там, стиснул меня еще сильнее, вроде как чуть-чуть, но это произвело на меня жуткое впечатление, как будто с этой минуты его хватка понемногу, но неотвратимо крепла, и у меня в голове проскочила мысль, что если я не поспешу, то хрустнут мои косточки, раздавит он мое запястье, как пустую скорлупку, похоже, имею я дело с опасным безумцем и сейчас я у него на мушке, так что не стоит нервировать его, надо уступить ему, чтобы спасти жизнь; что там земные блага, что там какие-то портки от Армани, все можно заработать, а жизнь, она одна, и осторожненько так одной рукой я начинаю расстегивать ремень, пуговицы в ширинке, и показалось мне, что захват вроде как поослаб, и почувствовал я себя, можно сказать, счастливым, быстро и без протестов снял брюки и протянул ему, а он посмотрел мне прямо в глаза с такой мягкостью, что я почувствовал — нам выпадает шанс договориться, ведь он меня, в сущности, не обидел, ведь по большому счету ничего такого не произошло, а при иных обстоятельствах мы вполне могли бы и подружиться. Он принял от меня брюки и, не переставая держать меня (нет, вы только ничего не подумайте, я и не рассчитывал сразу, я догадался, что свободу смогу заслужить чем-то более значительным, но появляется надежда на освобождение, появляется нить, по которой я мог из этой ловушки выбраться, в его глазах вспыхнули первые искорки насыщения, а только сытый мог оставить меня в покое, в этом я был уверен), стал обшаривать мои карманы; спокойным, отработанным движением достал мой бумажник и проверил его содержимое, увидев целую колоду кредитных карточек (я никогда не ношу с собой наличность, расплачиваться наличными — плебейство, говаривал мой отец), взглянул на меня укоризненно, осуждающе, вроде как пожурил, слегка покачав головой, и только усилил захват, раздраженно стал доставать по очереди мобильник, ключи от квартиры, презервативы (здесь он задержался на момент, слегка обмяк, его взор подернулся поволокой, стал томным, ресницы задрожали), он произвел (на моих глазах) инвентаризацию (моего) движимого имущества с кислым выражением лица, как будто я обманул его уже тем, что не обманул его ожиданий, стал оценивать его, ища дырку («Дырку, дырку», — передразнивал меня мой фальцетик) в моем кармане, копошась в его стандартном, абсолютно ожидаемом наборе содержимого, содержимого, если можно так выразиться, идеально отвечающего всем его требованиям. А я стоял и только надеялся, что его устроит добыча, что того приданого, которое я вношу в наш союз, хватит на то, чтобы расторгнуть его, чтобы мы могли принять по умолчанию неписаные условия развода, я надеялся, что он наконец прекратит инспекцию содержимого моих карманов и признает его достойным себя и тогда уже я смогу порадоваться свободе, в смысле, вернуться к ней, так неосмотрительно и так несправедливо потерянной, наконец, я смогу перестать торчать на одном месте, смогу направиться куда глаза глядят, куда ноги понесут; ах, только теперь я понял все те обстоятельства, странные и гнетущие, только теперь я углядел в них волю Провидения, посмотрел на них скорее как на отпущение грехов, а не как на Божью кару, потому что до сих пор я никогда не был по-настоящему свободным, ибо свободным я мог стать, только когда меня кто-то освободит, а точнее, санкционирует мое освобождение, признает его хотя бы кивком головы, ибо нельзя насладиться свободой без освобождения от неволи, так же как и с теплом: его благодать узнаешь только в сравнении с холодом, когда, промерзнув, затоскуешь по теплу; только теперь я почувствовал невыразимую благодарность к моему поработителю за то, что он схватил меня, задержал — и все ради того, чтобы подарить мне свободу, подарить, само собой, не даром; я, понятное дело, должен был доказать, что я созрел для этой настоящей свободы, что я самолично и собственноручно ее подобие сотворил и в ее иллюзорном — но для жизни достаточном — ощущении худо-бедно существовал (действительно, что значат тряпки-шмотки-деньги, когда на кону стоит свобода, величественная свобода, ею я смогу теперь вполне насладиться, потому что я заслужил ее, смогу показывать всем вокруг, какой я свободный, не мнимо, не самозванно, а по праву, официально, документирование); ах, подумал я, может, когда он меня когда-то отпустит и я попрошу у него письменное свидетельство, какой-нибудь простенький клочочек бумаги, на котором он признал бы мою свободу, подписал бы и припечатал взглядом, а также на случай если бы меня кто еще за руку захотел схватить, у меня была бы железная охранная грамота (хотя, черт побери, кто там знает, как оно на самом деле все обернется; сколько раз мне случалось ездить зайцем в трамвае — ох и стыд, ох и нервы, у вагоновожатого не было билетов, а я очень торопился, обязан был успеть, пассажиров спрашивал-просил-умолял, но то ли не хотели, то ли действительно у них не было лишнего билета, а тут контролеры; и страх внезапный по всему телу, переходящий в болезненную покорность судьбе, я хотел по-тихому, что называется, из рук в руки, но контролерская сволочь уперлась рогом, сразу втроем зашли и уставились на меня, каждый себе свою часть из меня выбрал, осмотрели меня презрительно, повиснув как бы невзначай на поручнях, на вытянутой руке, так бесстыдно безрукавно, чтобы было видно, что подмышки в этой сфере общественных услуг не бреют, что контролерские подмышки должны быть заросшими, обязательно также отсутствие бороды и наличие усов, чтобы было что подкручивать, присматриваясь к кому-нибудь с высоты положения ловца безбилетника, в мимолетном величии абсолютной власти; пышный ус и мохнатая подмышка — вот визитная карточка взрослого контролера, а получилось так, что меня окружили трое взрослых, и не какие-то там практиканты желторотые-безусые, с которыми я мог бы препираться; только вот незадача, что как раз три здоровяка: один стал меня во всеуслышание отчитывать за попытку дать взятку, дескать, он мог бы меня сию же секунду сдать в полицию при свидетелях, а тех, других, так и подмывало отомстить мне за свои восемьсот злотых жалованья грязными и за фригидных жен; в руках у меня был портфель — один прожигал портфель ненавидящим взглядом, на мне был галстук — второй за галстук глазом зацепился, а еще я подмышки брею и усы не уважаю — так этот третий уставился на меня так, будто у меня на лбу что-то было написано, так и пришлось полный штраф заплатить. Он выписал мне квитанцию об оплате, на остановке я пересел в другой вагон, потому что стыд мой и эти злорадные усмешки пассажиров, дескать, поймали проходимца, слышал их шепотки «и очень хорошо, такие вообще в трамвае ездить не должны, пусть себе там самолетами летают, пусть личных водителей заведут, не знают уж, на что деньги потратить, а все зайцем норовят, стыд, позор, я, представьте себе, даже на одну остановку билет беру, боюсь проехаться задаром, потому что стыжусь так обманывать государство, а такие жулики на каждом шагу, им лишь бы даром»; вот и пришлось мне, униженному, продолжить свою поездку в атмосфере спасительной анонимности, а тут, как назло, новые контролеры — один усатый, двое без усов, но лысины до самого потолка, в черных кожаных куртках; да, у них не было усов, но зато были куртки и лысины и точно такое же нависание надо мной, и презрение, и нотация, что штрафная квитанция не дает права ездить зайцем, что, видать, я не поумнел, и вот этот гад при всех говорит мне такое, человеку, который мог бы купить его с потрохами и со всем его семейством в частный цирк; если бы я захотел, я бы мог выставить его в клетке под дождь и зной, да он у меня на огороде пугалом работал бы в две смены, если бы я только захотел, если бы мне не надо было как раз сейчас ехать на трамвае; так вот этот мне говорит, — наверное, потому, что я слишком хорошо был одет, от меня исходил аромат хорошего парфюма, да и вообще мне было слишком хорошо, короче, говорит: «Ничего с вами не сделается, заплатите — не обеднеете; у контролера работа такая — требовать билеты, и мне безразлично, что у вас штраф оплаченный, я контролер не штрафов, а билетов, а билета у вас и нет», и снова мне пришлось платить); да, всяко бывает с этими клочками бумаги, так, может, не стоит зацикливаться на формальностях, может, просто стоит почувствовать наконец холод ветра, обдувающего этот сдавленный и вспотевший участок запястья, который он наконец отпустит, ах, когда же он отпустит, когда же отпустит меня («опустит» — сладко зажурчал внутри меня голосок)… Я покрылся гусиной кожей, я вдруг ощутил волну упоительного смирения, почувствовал, что мое безволие — это тоже нечто бесконечно приятное, что я снесу любое зло в отношении себя с кротостью мученика, и сглотнул слюну, выделившуюся от одной только мысли о том, что я нахожусь на пороге святости, ибо, что бы там со мной ни случилось, это будет окончательным нарушением моей неприкосновенности, а значит, закон на моей стороне, я могу со стоическим спокойствием отдать себя хоть на колесование, и даже с удовольствием, потому что я жертва, а он воплощает насилие, и все я это так прочувствовал, что даже слезы умиления собственной судьбой навернулись у меня на глаза, и кожа, и нутро, и блаженство жертвенного смирения стали сливаться во мне в единое целое и растворять меня в своем тепле, и мне больше не было необходимости открывать глаза, я больше не должен был стараться прочесть на его лице очередные приказания, потому что вдруг все стало ясно: чтобы стать окончательно свободным, я должен раскрыться перед ним, я должен быть начеку («накоротке» — поправил меня внутренний фальцет) и готовым к приему гостей, теперь, когда я был в шаге от признания меня в полной мере, я вдруг почувствовал, как на меня снизошла честь приема, то есть он принимал меня к своему сведению, поимел меня в виду за оказанный ему мною прием, за мою сладостно-смиренную передачу ему моих по праву рождения, принадлежавших мне достоинств, я понял, что не надо больше бояться; его захват был таким убедительным, я уже успел к нему привыкнуть, так сжиться с ним, что если и остался какой-то страх, то это страх свободы, и-и-и-и, ум-м-м-м-м-м, вступление, объединение, слияние, и когда я почувствовал, что, воспользовавшись моим приглашением, он обозначил свое участие в моей судьбе, во мне, дал мне чувство причастности к общему делу, ослабил захват, обе мои руки уже были свободны, впрочем, в другом месте я почувствовал его недвусмысленное двусмысленное присутствие, но ведь не о смысле была речь, а о священномученичестве и священном трепете в этот исторический момент, о фанфарах содроганий, фейерверках мурашек по всему телу, о непрерывном теле- и радиовещании трепета, об исполненных трепета речах и газетных статьях, трепете полотнищ на флагштоках, о переходящих в трепет колебаниях банковского курса и уровня производительности труда на фабриках и в конторах, о трепете трепета, о трубных сигналах, от которых конфетти мурашек по коже, о заставляющих содрогаться супермаркетах, мультиплексах и аквапарках, о дрожи в ларьках, на дачных участках и в сараях, о судорогах в репертуарах кинотеатров и в филармонии, о мелкой дрожи на банкнотах, монетах, в регистратурах, в удостоверениях личности, о ряби в галстуках, швах и расцветках рубашек, о диссонансах в притчах во языцех, о судорогах в языке, во вкусовых сосочках и, наконец, о зыби всей акватории от Балтики до Гибралтара………………………

 

Interludium (F. Ch. op. 28 no. 3)

Мария едет в поезде, в пустом купе, сняла туфли и положила ноги на сиденье напротив, из приоткрытого окна струя воздуха обдувает ее голову, Мария улыбается, ее радует стук колес, ее радует ритм, радуют пейзажи за окном, Мария разрешает потоку воздуха сдуть платок с головы, разрешает ветру трепать волосы, она игриво шевелит ногами в черных гольфах, смеется сама себе; какая же она красивая, когда смеется. О да, Мария, несомненно, красива.

Для монахини так даже слишком красива. Ее красота еще не успела поблекнуть от жара молитв, ее щеки совершенно по-мирски румяны, ее губы полны ожидания, но что они могут сами по себе; ничего, потому что их хозяйка шепчет литании Богородице, вместо того чтобы шептать любовные признания на ухо любовнику; ничего, потому что их хозяйка целует руки, вырезанные в холодном дереве, а не руки мужчины, разогретые от самозабвения.

Мария провокационно красива; каждой из сестер в ее монастыре приходится по нескольку раз в неделю признаваться на исповеди в том, что невозможно обуздать в себе неприязнь к Марии; ни одна из монахинь в ее монастыре не в силах смириться с тем, что в таком красивом теле может обитать чистая душа; красота Марии — ее крест в стенах монастыря, поэтому Мария так счастлива, что наконец закончился новициат и теперь она может выйти к мирянам, она получила пропуск, и ей стало легче, она почувствовала себя свободной для красоты, свободной в красоте — ей теперь позволительно быть красивой; Мария не старается спрятаться под рясой, вне стен монастыря красота Марии никого не оскорбляет.

Мария опустила окно до упора и чувствует, как ветер копошится в ее рясе, ему наплевать на все ее обеты, и он беспардонно лезет ей за пуговицы, надувает и разворачивает каждую складку, пользуется любой возможностью, чтобы пробраться поближе к телу; Мария радуется ветру, все твердит «еду, еду, еду» и думает, что хоть она и верна Богу, но теперь, в семидесяти четырех километрах от монастыря, в тридцати двух километрах от дома родителей, которых она едет навестить, она легко могла бы (да и хотела бы) отдаться мужчине, если бы он вдруг вошел в купе, отдалась бы, и сбросила рясу, и, обвивая его ногами, гладя руками его ягодицы, задала бы им ритм, такой ритм, какой подсказывает ветер и стук колес… но, но, но…

Но время упущено, поезд, похоже, замедляет ход перед станцией, поток воздуха из приоткрытого окна ослабевает, Мария поправляет волосы, а потом с улыбкой поворачивается и предъявляет билет усатой кондукторше.

 

Телячьи нежности

Как-то раз за обедом, на самой середине супа, мать отложила ложку, вытерла рот салфеткой и сказала отцу:

— Наш брак закончен. Больше не могу жить с мужчиной, который за пятнадцать лет так и не научился есть не чавкая.

Сказано было в моем присутствии, а это означало, что она готова на все. Это была наша последняя совместная трапеза.

Занятые своими делами, они отвезли меня на лето в горы.

Мне предстояло возмужать в труде, на грубом хлебе и ячменном кофе в одной знакомой крестьянской семье.

На самом деле им просто хотелось, чтобы я не оказался на линии огня во время их бракоразводного процесса, чтобы я успел от них отвыкнуть, чтобы было не так больно.

В Татрах лило неделями, июнь передал эстафету сырости июлю, мать успела выстоять для меня резиновые сапоги в кооперативном магазине, расцеловала со слезами на глазах, отец посигналил, и они уехали.

С тех пор я больше никогда не видел их вместе.

На первый завтрак овечий сыр и молитва. Потом Толстый Юзусь, которому предстояло на лето заменить мне отца, обтер усы рукавом, обхватил меня, пощупал большим пальцем середину моей ладони и изрек:

— Э, вона бида, таки у тебе мягоньки ручонки, что будуть у тебе занозы, коли грабли возьмешь.

Мать Толстого зашлась кашлем от смеха, то и дело лупя ладонью по столу, будто столешница могла сдержать ее хрипы. Уж десять лет, как она жила с одним легким.

Вечерами Юзусь ласково прижимался к ней, приговаривая, что у его матули хоть и одно легкое, зато два сердца, а она, едва сдерживая канонаду кашля, повторяла свой любимый анекдот:

— Вон доктора с Кракова удивляются, как это я могла еще кажный день гевонты без фильтра курыть, а я им говорю: господа, как тут «бросить курыть», коли уж в древни времена горцы говаривали, что все дороги ведуть в дым…

Толстый не хотел, чтобы я шел за ним в поле, потому что тогда в поле моего зрения попадала его супружеская практика, а дело было вот в чем: с тринадцатого года жизни Юзусь страдал постоянным спазмом члена; тогда ему случилось поднять взгляд на декольте наклонившейся над тетрадкой учительницы польского, недовольной его орфографией, и ощутить первый подъем, который с тех пор продолжался непрерывно. Врачи прописали лечение бромом, но Толстый сказал, что ничего у него от брома не мягчает, разве только мозги. Потом, когда весть разнеслась среди девчат, он свыкся с таким положением дел. В молодости Толстый Юзусь вовсю пользовался своей славой, от Витова до Дзяниш, от Хохолова до Яблонки, от танцплощадки до танцплощадки, посещая их в особо скроенных портках, служивших ему визитной карточкой. И перестал, только когда в Зубовицах получил по зубам и парни, наподдав ему как следует, прогнали его по деревне без штанов, а ему не хватало ладоней прикрыться, ибо даже стыд не умалял его твердости. Он перестал ходить в костел (как молиться Пресвятейшей, если погоняло торчит?) и не ходил туда до тех пор, пока приходский священник не отпустил сей грех, сказав при этом:

— Пути Господни неисповедимы, а тебе, сын мой, Господь положил тяжкий путь за грех наш первородный и грехи отцов наших…

Отпустил, стало быть, грех и велел жениться как можно скорее, заметив, что истинную любовь Бог детьми благословляет; а Толстый и поверил, что наконец, если Бог даст засеять законную, от него отлегнет, и принялся искать жену — от Хохолова до Черного Дунайца, от Костелиска до Шафляр — и наконец нашел девицу дородную и выходил с ней первые поцелуи в Старой Роботе. И только после этого, перед сватовством, в соответствии с церковными правилами, чтобы венчание считалось законным, ему пришлось признаться ей в своем недуге. Признался и услышал в ответ:

— Облегчу тебе душу или укорочу тебе тушу.

Вот так и стала она Юзусевой женой.

Поля и жену он обрабатывал практически одновременно, но пока роди ла только земля. Чистокровная овчарка Харнась, вместо того чтобы сторожить отару, охраняла их ласки, потому что было много охочих среди окрестной ребятни, да и среди неженатых парней, пройти курс молодожена в качестве зрителей. Толстый Юзусь с женой так зарывались в пшеничной постели на своем законном гектарчике, что их не видать было даже с деревьев, на ветвях которых, внезапно облаянные Харнасем, завершали свое бегство от подгальского цербера незваные зрители.

Пустив меня под крышу свою на каникулы, Юзусь должен был быть уверенным, что сможет отвлечь мое внимание, что я ослепну от сверкания граней бытия, что сны меня сморят, что я буду настолько отсутствовать, чтобы ни со слуха, ни с вида чего непотребного не набраться, что ни замочная скважина, ни окно в их покои спальные во искушение меня не введут. Тем же самым первым утром, когда Юзусь решил, что в работу я не гожусь, повел он меня под забор своих кумовьев и пальцем указательным задал новый ритм моему сердцу, пальцем приговорил меня к девчоночке, слепленной изо всех моих любовных предвкушений, по сусеку босой ногой ступавшей, по соседству проживавшей, к Марыльке, дочке Бахледы-Семиота, что перегонял отары с пастбища на пастбище где-то под Воловцем.

— Глянь-ко… — сказал Юзусь совершенно излишне, потому что я уже прильнул к забору, воткнув готовый быть утертым нос между досок, — и шуруй, — добавил, уходя, уже уверенный в успехе, видя, под какой гипноз я попал, и твердо зная, что теперь не стану путаться у него под ногами, что теперь с него только харчи и стирка, потому что дни и ночи, во сне и наяву с Марылькой буду пасти коров, ибо нет щенка более спокойного, чем влюбленный щенок. Первые два дня я простоял в укрытии, любуясь ее девичьей расторопностью, глядя, как она наклоняется над колодцем, как хлопочет по хозяйству, а я выходил из укрытия, искал новые наблюдательные пункты, чтобы еще и еще раз убедиться, что нижнее белье было для нее излишней роскошью. Я высматривал на ее коленках и локтях старые шрамы, следы падений во время игры в классики или лазания через сухостой; о да, вместо отмеченного шармом белья она носила отмеченные белизной шрамы детства, впрочем прекрасно сшитые, что напоминало о ее таком недавнем игривом прошлом, слишком рано придавленном избытком взрослых обязанностей; я был очарован ее шрамами и полюбил их царицу — чудесную ссадинку на лбу, которую она, видать, когда-то выпрыгала себе, если только не детская оспа так ее клюнула, что оставила след на всю жизнь.

— Шуруй! — почувствовал я на третий день Юзусеву лапищу, мощным шлепком вырвавшую меня из оцепенения и подтолкнувшую к активности. — Стоишь и стоишь у забора, уж и Харнась обосцал тебе два раза, пошел!

Выпихнул меня за калитку и крикнул:

— Марысь, возьми-кось научи этого городского доить!

И пошел, гогоча, с косой через плечо, за женой, а я, оказавшийся на середине двора, онемевший, столкнулся с ней лицом к лицу. Она ничуть не удивилась, кивнула, чтобы шел за ней, ну я и пошел.

Встал в дверях, смущенный, делая вид, что заинтересовался надписью: «Добро пожаловать» (нацарапано рукой мирянина), «К + М + В 19…4» (начертано рукой клирика; одна цифирька стерлась, и неизвестно, прошлогоднее колядование здесь увековечено или это прадавний след богоугодного гостеприимства), — я стоял в дверях, не смея зайти внутрь, всматривался в надписи, как в иероглифы, вчитывался, чтобы оттянуть момент пересечения порога жилища, поскольку не в конюшню Марылькины ноги направились, но вглубь дома, в кухонную духоту, в задушевность домашних запахов. Я стоял, по-городскому размышляя об обуви, размышляя о том, что к ходьбе босиком, к травам и гумнам привычные Марылькины ноги не источают зловония, что, запанибрата с землей, они землею и пахнут, в росе омываются, а я свои ноги, постоянно обутые, да в школьных, костельных и домашних передрягах, во время классных собраний, во время исповеди, во время взбучек, в сандалиях, в ботинках, в тапках по том истекающие, всегда с подветренной стороны должен держать.

Были такие деревни на Подгалье, в которых обувь надевали только к первому снегу. Босые ступни жителей за летние месяцы роговели и обрастали жестким котурном, вбиравшим в себя камешки, щепочки, листья, становившиеся буквами историографии пройденных дорог; осенью, когда первый иней белил траву, целыми семьями приступали к горскому педикюру: газда садился с ножом у ведра и, с детей начиная, всем срезал мозольные подошвы. Редко когда выхаживали босиком до Святого Анджея, поэтому гадали на будущее по сокровищам, втоптанным, впечатанным в подошву, а потом и соскобленным с подошвы. Если, кроме крошек гравия и лесных заноз, денежка к ступне прилипала, — значит, жить семье в достатке.

Слышал я и об укрытом где-то в стройном ельнике поселении, основанном заблудившимися браконьерами, которым не хватило сил найти обратный путь, и если снег в Татрах обычно начинал таять в мае, чтобы уже в августе радостно встретиться с заморозками, то в том селе солнце редко добиралось до гребней крыш, мороз стелился тенью круглый год, а когда в этой промороженной околице черт желал «спокойной ночи», у него из пасти вместо серы шел пар; там мороз даже коней подковывал льдом, поэтому каждая живая душа — человечья, собачья, конская или какая другая копытная — имела онучи и обувку.

— Айда в хату! — наконец услыхал я испуганный Марылькин голос и счел это уважительным предлогом, чтобы войти в дом в ботинках, хоть и заметил в сенях скромный рядок обуви. Пошел на кухню, доски заскрипели у меня под ногами. Я прирос к полу, а под ним заливались половодьем плача бесстыжие всхлипывания бедности, такой глухой, что хоть ухо оторви, такой беспросветной, что хоть глаз выколи. Понял я тогда, что придется мне бедность полюбить, что все ее следы точно родинки на молодой Марылькиной коже, что Нищета, эта примета подтатринская, от стерпевшейся и слюбившейся бедности появилась, ибо в любви все мы равны и нет на свете большего богатства, чем обладать друг другом.

Марылька справлялась сама, советов не от кого было слушать: отец в лохмотьях вместе с горным ветром гнал овец, мать померла от родовой горячки. Старый Семиот в деревню заходил не чаще, чем эпидемия, поэтому шли по деревням слухи о том, что питается он живицей словно медом и после может месяцами выдержать на одном только овечьем сыре, что покрыт он не волосами, а шерстью и что весь он уже омедведился, да и жив ли вообще, неизвестно, потому как спасатели пристрелили весной медведя в Мендзыстянах (кто-то из местных свадебку играл, дичью хотел деревню угостить, но сотрапезники замерли над тарелками, когда старый войт, который еще сибирский голод помнил, после первого куска прокаркал: «Не замай ентого, енто чоловичина!»).

По доходившим до меня слухам, я был охоч до дочки медведя-оборотня. Но я готов был все допустить, лишь бы быть допущенным в школу любви, коей Марылькина обитель оказалась быстрее, чем я успел подумать о вступительном экзамене.

Я ждал, пока она подаст голосом знак из комнаты. Что уже готова со мной в темноте да в тесноте на родительском ложе перину в руину со смехом превратить. Ну и поимела меня. Мне бы хватило и малого глотка воздуха из уст в уста, но открывали мы друг другу заветные места и проваливались друг в друга, как в снег.

Я решил овладеть горским языком. Только это не так просто, хотя наши языки чувствовали взаимное влечение и мы без звука слизывали друг с друга слова; это не так просто, несмотря на мои усилия обменяться языками, потому что говорили мы на языках наших тел, и каждое их сплетение сплетничало о том, как мы любились, а каждая пядь кожи с трепетом вспоминала о наших ночах. Тот горский язык, который я пытался отцедить из стекавших с ее губ сладострастных воркований, был для меня лишен логики: только мне начинало казаться, что я уловил некое правило, как выяснялось, что это всего лишь стечение исключений.

Она шептала мне, и шепот ее искрился, как в одну слившиеся две капли слюны на губе, капля в каплю, точка в точку, а я — беспомощная кочка, ибо руки и ноги мои не ставили меня ни во что, отказывались подчиняться, ибо я подчинялся объятьям, нежностям, всему вдвойне, в два раза больше, вновь и вновь. Так мы откровенничали телесно, обессиленно раскрывая то одно, то другое перед лицом бесполезных слов, предлагая друг другу компенсации языком немых, от которого у меня так немело сердце, что я впадал в прострацию, выпадая из простыней… Она дробила мою кожу до гусиной, и я ощущал себя частью чего-то большего, чем обычно, чувствовал, что мир воспаряет во мне, что я в этом месте как раз на своем месте, потому что у нас вместе было столько уст, столько ног, столько душ, что, казалось, Бог, охранявший сакраментальное ложе, говорил с образка на стене: «Тебе лучше, чем мне».

Но вот в один прекрасный день, один из самых наших любвеобильных, она просит меня пошукать у нее вошек. Я удивляюсь, ну очень удивляюсь и спрашиваю:

— У тебя разве есть вши?

Она удивляется больше моего, смотрит на меня и спрашивает:

— А у тебе разве нету?!

Как же мог я не знать, проглядеть, я, хотевший так зашить нас в себе, чтобы потом было не распороть, хотевший соединить нас, как пузырьки воздуха подо льдом, как море с заливом после шторма; ведь все знаки беды давно уже должны были звенеть рунами моего подбрюшья — как мог я допустить, чтобы обнаружился факт, столь безоговорочно разделяющий нас? Ее глаза подернулись стеклянной поволокой, и, прежде чем протекли слезой, я успел увидеть в них траву, щавель, стебелек, которым она играла грустно, молча, сидя, уткнувши подбородок в колени, на полене, на поляне под Лейовой, куда мы пришли за коровами посидеть в теньке. Она встала и пристыженно пошла отвязывать коров, всхлипывая, больно коля меня в сердце.

Я взмолился о пощаде, просил подать руку, а она, ничего не говоря, подала мне веревку от коровы, и мы шли нога в ногу со своими коровами, коровы шли со своими слепнями, она со своими вшами, я со своими стоявшими в горле слезами. А когда мы дошли до дому, когда закрыли коров, она, даже не взглянув на меня, буркнула себе под нос: «Ну я пошла», а я ее тогда за юбку и давай просить, чтоб не обижалась, не уходила, а дала бы мне несколько своих вошек, чтобы те могли на мне размножаться. Я чувствовал, что только таким образом стану тоже бедным, стану ее завшивленным пастушком, чувствовал, что мне больше не понадобится подражать речи горцев, что, когда наши вши возобладают над всеми различиями, ничто нас не сможет объединить лучше, ничто не сможет нас лучше примирить.

Я просил хотя бы горсточку, хотя бы парочку, чтобы из них выклюнулось то, что нужно.

В ответ на мою просьбу она склонила голову и дала расплести косы. И тогда я увидел: ее волосы длинные черные, ее черные длинные волосы, ее черные волосы длинные, без резинок, заколок, погнутых шпилек, догола раздетые волосы, распустились ее волосы надо мною и заслонили мне свет, как лопух закрывал божий свет, когда мы ходили «на ручей» за этими округлыми камешками (голыши, гальки, никак не запомню) для фундамента. И положил я эти волосы бережно на пальцы, чтобы не рассыпались, не расплескались, не просочились в землю, и пил с этих волос умиротворяющую темень, втирал, вплетал, вглаживал в свои мещанские кудряшки гадкого блондинчика, в свою омерзительную чистоту, в свою запятнанность приятным запашком материнской заботы, шампуней, безукоризненных банных манер, в свою гнусную городскую причесочку. Я обвил себя ее волосами, как чалмой. Это был новый уровень доверительности, ибо, хоть до этого поверяли мы губам и рукам тайны своей кожи, я впервые ощутил себя так щедро одаренным. Я чувствовал, как ее вши мигрируют в мою блондинистую провинцию, как они целыми семьями поселяются на моем черепе, как они устраивают себе ложе на моей коже, лепят своды из моих лохм и выгрызают под сводами даты. Обустраиваются, копошась, хозяйничают, растекаясь зудом, плотно заполняют пустоты моих кудряшек, старательно возделывают целину, обозначая перхотью пограничные межи, упиваются кровью в честь terra deflorata моей башки.

Наши встречи теперь кончались неизменно этим чудесным шуканием вошек, этим прочесыванием пальцами-ищейками зарослей волос, и мне хотелось навсегда затеряться в шевелении вшей.

Мать Юзуся первая заметила, что я чешусь чаще Харнася, хотя на его шерсть каждый четверг, как на ярмарку, съезжались все окрестные блохи.

Юзусь выругался на чем свет стоит и поехал аж на самые Кшептувки в аптеку за средствами массового поражения для зверинца волос моих. Его бабы должны были отныне меня пасти, от Марыльки отвести, отгородить, излечить. Ибо август к осени тянулся, приближалось возвращение родителя, и на память о каникулах я имел право взять себе все что угодно, только не вшей.

Меня заперли в доме, я ходил с накрученным тюрбаном из полотенца, воняя убийственной жидкостью, и чувствовал, что ношу на себе братскую могилу, что это настоящее избиение младенцев, что вечная разлука — вот удел семей, настигнутых этим погромом. Марыльку встретить все никак не получалось. Желая опорочить ее в моих глазах, супостаты рассказывали, что она, мол, ест песий жир (будто она одна! сам отец мне рассказывал, как в молодости, приезжая в деревню, не мог надивиться, отчего каждое лето у хозяина новый тузик; а что, собачье сало полезное и дешевое). Говорили, что, когда она родилась, заклятие на деревню пало и за весь год ни одна из витовянок не родила сама, а все под кесаревым скальпелем. И чем больше хотели они меня напугать, тем сильнее во мне выла тоска, и утешало меня лишь то, что она там, за забором, что ведь живет, ходит, бегает, все такая же, как и до меня была, как и после меня будет.

В дождливое Успенье отвезли меня на телеге в Русиновую Поляну. Я хотел вымолить у Приснодевы хотя бы огрызочек счастья. Но Она, должно быть, слышала мои печали уже давно, ибо после первой же молитвы увидел я Марыльку. В чудесной горской одежде, чистой, праздничной. Утопающую в песнопении. Удрал я от Юзуся во время мессы, когда тот голову преклонил и в грудь себя бил; я тогда украдкой, с пальцем на устах пробрался в Марылькин уголок, схватил ее за рученьку, четками оплетенную, и мы в лес побежали, сквозь бурелом, сквозь колючие ветки, не знамо как добрались до самой травянистой глади Гусиной Шеи. И легли, вслушиваясь в свое дыхание.

Потом мы пошли рука об руку в горы, мимо изваянных во гневе Божьем и стоящих как в карауле скал, мимо пологих хребтов, как у спящего стоя в конюшне сытого коня, которого можно дружески похлопать, у которого можно погладить бархатные ноздри. И чем дальше мы шли, тем округлее становились горы, будто слепил их Бог и, умилившись, сгладил. Мы шли и днем, и ночью, и на заре, ступая вдоль границы тени, одной ногой по инею, другой по разогретой траве.

И наконец пришли исполненные греховности часы лесные, взрывы хохота на урочищах, молочные поцелуи, утренние капли слюны, блестящие на коже, и мы, с ног до головы опутанные паутинкой поцелуев…

А когда ночью у костра в Дудовой сторожил я сон свернувшейся на моих коленях Марыльки, я загрустил по ней, поняв, что вот оно — еще одно из невозвратимых мгновений проходит.

Мы возвращались, все откладывая расставание до самой деревни, предчувствуя, что после нашего появления времени нам не дадут попрощаться, и когда под покровом леса на последней его пяди я хотел, как это принято при грустных расставаниях, заплакать на прощанье, Марылька разразилась смехом. О, сколь смышленым было это существо: действительно, зачем плакать, прощаясь, если то, что раз произошло во времени, беспрестанно повторяется в вечности; я понял, что она смеется, ибо, несмотря на щемящую под ложечкой панику расставания, мы все еще ворочались с боку на бок в нашей общей бессоннице, укладываясь, как ложечки, чутко ловили сквозь утренний сон, как нас накрывает простыней зари, — и заразила меня этим увековечением, этим смехом, и мы смеялись уже вместе: на смех, видать, была она мне дана, не иначе.

А потом, а потом от меня были только хлопоты, я превратился в плод несчастной любви, стал укором совести — у Юзуся меня ждала мать, по полной заряженная на истерику, я глазом моргнуть не успел, как она забрала меня домой, отцу же отошли выходные и каникулы.

С той поры из года в год они вырывали меня друг у друга, друг другу передавали, подбрасывали, суетно, нервно, угрюмо, поучали, правили, настраивали один против другого, будто старались поскорее лишить меня детства.

Будто не знали, что сами себя лишают жизни.

В деревню я снова попал много лет спустя, с отцом, когда он стал крестным сразу пятерни (семья Юзуся так замучила Бога своими просьбами, что Он разом компенсировал им все бездетные годы). Марыльку я увидел на похоронах матери Толстого (от известия о рождении пятерых внучат она получила инфаркт обоих сердец, только дала себе слово, что доживет до их крестин; умерла, можно сказать, от счастья). У Марыльки, дочери локиса Бахледы, моей первой единственной, окрашенные в модный в этой местности светло-фиолетовый цвет волосы были слегка прижжены перманентом; был при ней и смахивающий на медведя муж — обладатель усов и магазина бытовой техники; в минуты нежности она называла его «мишаня», в силу чего несущественным было бы мое любопытство, носит она белье или нет. Семейное заклятье повелело ей потерять голову от мужчины с самой густой шерстью на широком торсе, а моя вечно юношеская кожа, распятая на мачтах ребер, по гроб жизни исключила меня из поля ее симпатий.

 

Interludium (F. Ch. op. 28 no. 15)

— Антоний!

Зофья стоит у открытого окна, высовывается, щурится: солнце отсвечивает от капотов машин, от стекол и слепит, солнце впитывается в асфальт от зноя, от духоты; в такую жару случаются зрительные галлюцинации, миражи, видения, а Зофья, открыв окно, чтобы проветрить, чтобы проверить, будет ли холоднее с открытым окном, выглянула и увидела нечто невероятное: улица, а по улице идет, идет он, Виктор. Зофья позвала мужа к окну, чтобы тот подтвердил, что увиденное ею происходит на самом деле, настойчиво позвала:

— Антоний! Антоний!

Антоний сворачивает газету, меняет очки, кресло охает всеми пружинами своего нутра, когда Антоний тяжело поднимается, подходит к окну, встает рядом с Зофьей, выглядывает, всматривается в улицу, замечает, что идет по улице он.

— Никак Виктор? — Зофья уже не смотрит на улицу, теперь она смотрит только на мужнино лицо, по его выражению она хочет узнать правду, не сердце ли ее материнское так извелось от тоски, что у нее в мозгу открылась галерея картин отчаяния, Зофья хочет знать, не ее ли сын идет по улице, или, может, это безумие так приходит в этот безветренный день — в день птичьей тишины.

— Виктор…

Антоний произносит имя сына так, будто он только что придумал его, будто вертел в руках и проверял, годится ли оно для его потомка, которого прямо сейчас ему предстоит крестить, дать имя на всю оставшуюся жизнь; Антоний видит, как по пустой улице прямо к их дому направляется уверенным, твердым шагом его сын и приветственно машет, потому что заметил родителей, смотрящих из окна на него, все еще не верящих собственным глазам, все еще подозревающих собственные глаза в тайном сговоре с дьяволом; Антоний видит сына впервые за семь лет.

Зофья уже верит, уже знает, она больше не сомневается, она не может больше сдерживать слезы, Зофья уходит вглубь комнаты и суетливо, нервно плачет, плачет так, чтобы все успеть выплакать, прежде чем он постучится, чтобы успеть умыться прежде, чем она откроет ему дверь; Зофья не видела сына семь лет. Зофья и Антоний не виделись с сыном семь лет, с тех пор как он ушел из дома, забрав все, что они копили для него (так говорит Зофья), с тех пор как он убежал из дому, украв у них все их сбережения (так говорит Антоний). Вот уже семь лет у Антония и Зофьи не слишком много сведений о сыне, а от более осведомленных лиц они слышали, что не должны слишком интересоваться, что с ним происходит, что теперь у него свои дела и что он взрослый, что у него есть свобода воли и право выбора, теперь времена тяжелые, говорили им более осведомленные лица, и нельзя человека осуждать заглазно, говорили они. За семь лет Зофья только раз успела первой к телефону, когда звонил Виктор, обычно Антоний оказывался более проворным, поднимал трубку и… За семь лет Виктор позвонил несколько раз, и каждый раз, как только в трубке раздавался его голос, Антоний тут же клал трубку на аппарат; Зофье только раз удалось первой подскочить к телефону, чтобы успеть услышать от Виктора: «Мама? Мама, это ты? Я женился… На ней… Ты ведь дашь нам благословение, да?» — только и успела услышать, прежде чем положила, испуганная, трубку, когда Антоний спросил, кто звонит; Антоний что-то заподозрил, настоял на ответе. «Твой сын женился», — сказала Зофья и сразу пожалела, потому что Антоний заорал так, что соседи, и соседи соседей, и противоположная сторона улицы тоже — все должны были услышать: «НЕТ У МЕНЯ СЫНА!!! НИЧЕГО НЕ ХОЧУ ЗНАТЬ! НИЧЕГО!»

Антоний не отвечает на улыбку Виктора, смотрит с каменным лицом на сына, открывающего калитку. Виктор не перестает улыбаться, входит в дом.

Антоний слышит плач жены из ванной; он слышит на лестнице шаги сына, перемахивающего по две ступеньки, как много лет назад, когда он возвращался из школы, слышит звонок в дверь, троекратный, точно такой же, как семь и больше лет тому назад; Антоний не двигается с места.

Виктор стоит на площадке перед дверью, ждет, а потом стучится; стук — более доверительный способ обозначить свое присутствие за дверью, звонок звучит официально, анонимно, а каждый стук имеет свой собственный характер, по стуку можно распознать человека, если уж стучится — значит, точно свой, стук говорит «откройте, ведь это я». Виктор вспоминает, как он стучал много лет назад, имитируя ритм дождя, и стучит еще раз.

Зофья слышит стук, но не может перестать плакать, споласкивает лицо холодной водой в ванной и уже хочет бежать открыть, но новый поток слез душит ее и заставляет вернуться в ванную, ведь не может же она предстать перед сыном заплаканная, возвращается — холодная вода освежает лицо, но лишь на мгновение, Зофья не может перестать плакать, а Виктору уже наверняка не терпится; Зофья смотрит в зеркало — макияж потек, нет, в таком виде она не может открыть Виктору, испугала бы его, что так состарилась, она должна привести себя в порядок — идет в комнату, где Антоний сидит в кресле; Зофья смотрит на него укоризненно, показывает на дверь, обращая его внимание:

— Антоний…

Но муж протестующе мотает головой, он не хочет открывать дверь, не хочет видеть Виктора, он столько раз давал себе слово, что руки не подаст этому сыну-выродку, столько раз повторял, что нет у него больше сына, что теперь ему приходится быть последовательным. Все это время он не принял ни единого письма, не ответил ни на один телефонный звонок, а если что и узнавал, то только через кого-то — через знакомых, через соседей, через родственников; что это за птица, которая в родном гнезде гадит, повторял Антоний все эти семь лет; он от нас отказался за то, что мы воспитали его, дали образование, кормили-поили, — не может простить Антоний вот уже семь лет. А семь лет назад — единственная записочка, перед уходом, впопыхах накаляканная на каком-то клочке, которая, по идее, и должна была все объяснить; Антоний отлично помнит ее содержание, хоть взглянул на нее всего лишь раз, не то что Зофья, хранившая эту бумажку в ящике как реликвию, знавшая ее с любого места, перечитывавшая ее и при дневном, и при ночном свете, как будто хотела найти какой-то тайный шифр между строчками.

Виктор в точности не помнит, что он там написал семь лет тому назад, зато помнит страх и отчаяние — страх перед гневом отца и печалью матери; первые недели он не мог перестать думать о том, что отец в конце концов найдет его и отомстит, он не мог не беспокоиться о состоянии здоровья матери, о том, что ее сердце разорвется. Виктору смутно припоминалось, что он написал что-то об Ане, о камне на сердце, о любви, которая падает на человека как снег летом, ну и о деньгах, которые он у них взял. Виктор начинает беспокоиться, почему они так долго не открывают, недоумевает: неужели за эти семь лет у них ничуть не отлегло и их горечь нисколько не развеялась, возможно ли, что за все эти семь лет они так и не поняли, что их власть над ним закончилась в тот самый день, когда они попытались построить ее на деньгах, возможно ли, чтобы отец за все эти годы так и не понял, что это было никакое не воровство, что дети не могут обокрасть своих родителей, просто не все хотят ждать, не все хотят тянуть лямку пай-мальчика, — есть и такие, кто решает (может быть, слишком рано и неожиданно для родных) взять свою долю и стать самостоятельным, не спрося ни согласия, ни благословения.

Антоний слышит, что к дому подъехала машина, но никак не может определить по шуму работающего двигателя чья, встает и выглядывает в окно, видит полицейских, быстро выходящих из своей машины и вбегающих в дом.

Зофья узнает песенку дождя, выстукиваемую сыном, больше она не может выдержать, открывает, видит полицейского — он сидит на спине Виктора и заламывает ему руки, а второй полицейский защелкивает на запястьях наручники.

Виктор не может поднять голову, он лишь слышит крик матери и голос полицейского, который решительно заталкивает мать в квартиру и призывает сохранять спокойствие. Придавленный полицейским, Виктор не может ни слова из себя выдавить. Виктор не может себе простить, что не успел зайти к родителям. Он не ожидал, что его так быстро вычислят. А он уже предвкушал воскресное объединение семьи за бульоном, как в давние годы, когда все было простым, когда мебель была большой, а для того, чтобы выйти из-за стола, надо было соскочить со стула на пол; когда ночью достаточно было позвать маму, чтобы прогнать страшный сон.

Антоний обнимает дрожащую Зофью и слушает полицейского, который объясняет, что Виктора арестовали по подозрению в убийстве; больше он ничего не слышит, даже Зофью, которая вся в слезах вопрошает, кого мог убить Виктор, и сама же отвечает, что ее сын и мухи не обидит; полицейский хранит молчание, у него нет соответствующих полномочий, полицейский просит прощения, но он всего лишь выполняет свой служебный долг, полицейский предупреждает, что в нужное время их вызовут для дачи показаний; Зофья вырывается из рук Антония, она хочет увидеть лицо Виктора, подбегает к окну, видит, как Виктора, с натянутой на голову курткой, сажают в полицейский фургон.

Зофья стоит у открытого окна, выглядывает, зажмуривается, потому что солнце отражается от капотов машин, от стекол и режет глаза, солнце впитывается в асфальт от зноя, от духоты. В такую жару случаются зрительные галлюцинации, миражи, видения, в такой день можно увидеть нечто невероятное, поэтому Зофья подзывает мужа к окну, чтобы тот подтвердил, удостоверил, чт о произошло, если вообще произошло, если вообще хоть что-нибудь могло произойти.

— Антоний…

 

Фантомистика

А когда мы выпивали друг друга до последней капли, она заворачивалась в простыни, как в кокон, оставляя мне одеяло или плед, и тогда мне приходилось лежать на шероховатой поверхности тахты, потому что ни в одеяло, ни в плед я завернуться не мог, слишком жарко было; да, жаркие были времена, самые жаркие из всех времен. А когда на ней уже не оставалось нецелованного места, она, задрапированная до глаз, смущенно смотрела на меня, как будто только теперь стала заметна эта ее рассыпанная в полумраке (очки, куда это я их опять, под тахту куда-то запихнул, не хочется искать — утром поищу, только надо будет повнимательнее быть, чтобы не раздавить; видать, никогда не научусь класть их на видное место) обнаженность. А когда, закутанная, она ждала, пока ее кровь успокоится и снова потечет по жилам равномерно, я знал, что мне нельзя вламываться в эту ее простынную зону, что сейчас она приходит в себя, а когда придет в себя, должна будет освоиться с обстановкой, почувствовать, что теперь она от груди до кончиков пальцев, от паха до лба, подкожно и наружно принадлежит только себе и что то, чем она давала мне поиграться, опять вернулось к ней и просит прощения за отлучку, за неверность, за невоспитанность; вот так свернувшееся клубком и обернутое простыней ее тело послушно возвращалось к ней, чтобы никто (то есть я) не смел подумать, что любовь дает ему постоянный абонемент на его, тела, благосклонность.

Он был чутким, он знал, какие вопросы лучше не задавать, когда замолчать, когда прикоснуться, когда оказаться рядом, а когда исчезнуть, он все это знал лучше меня; да, рядом с ним я была уверена, что не услышу чего-то вроде: «Тебе так хорошо? Скажи, хорошо? А может, лучше вот так?» — что я не услышу потом: «Ну и как тебе было?» — или еще хуже: «Сколько у тебя было до меня?» — что он не станет ко мне приставать и что будет присутствовать настолько, чтобы я могла его чувствовать рядом с собой и чтобы одновременно скучать по нему; просто он был чутким, да, пожалуй, самое точное слово. Чувственно-чуткий.

А когда птицы в окне разгоняли своими крыльями остатки сумерек и нашей бессонной ночи, я аккуратненько — так аккуратно, чтобы даже самая маленькая пружинка не скрипнула под нами, — прикасался носом к ее шее и проверял, сном ли она пахнет. А когда я начинал ощущать исходивший от нее запах сна, я осторожно вынюхивал, все ли в ней наверняка уснуло, потому что сон, для того чтобы ему высниться до конца и досыта, должен был охватить ее целиком; я сторожил этот момент как только мог, всматривался в ее рассыпанные по подушке волосы, не притворились ли они спящими на одно лишь мгновение под моим взглядом, а так на самом деле спать им не хочется и они решили просто погулять по подушке, смотрел во все глаза, и если ловил их на беспокойстве, то гладил их, уговаривая успокоиться, вглаживал в них колыбельную, вплетал их в сон. А когда уже и волосы начинали пахнуть сном, я, не приподнимая ее утренней фаты, пальпировал каждый участок ее тела, каждый мускул, проверяя, не выдает ли его какое напряжение, тем самым ее сон предавая, а если и случалось такой нащупать, я одним лишь прикосновением размягчал его, ослаблял, усыплял. А когда я уже точно знал, что все в ней крепко спит, я должен был задать ее сну правильный тон, так его настроить, чтобы ни один из демонов ночи не сел у нее на груди и не нашептал в ее уши страшных сказок, чтобы не превратил ее уста в свой рупор и не стал сквозь ее сон нести свою нагоняющую страх тарабарщину, от которой только пот, слезы и верчение с боку на бок. Тогда я брал судьбу ее сна в свои руки, которые возлагал ей на грудь, и запечатывал конверт с хорошим сновидением последней своей лаской, последней, но долгой, потому что я отходил от нее лишь тогда, когда на губах ее появлялся страж нежных грез — улыбка не от мира сего.

Я не знаю, когда он засыпал, мне никогда не удавалось заснуть второй и проснуться первой; всегда, когда я просыпалась, он был уже рядом, и — и это важно, это на самом деле было для меня важно — никогда в постели мне не случалось застать его спиной ко мне. Впрочем, раз мне удалось увидеть его спящим: вышло так, что я не могла выбраться из подъезда, странная история, никогда раньше я не сталкивалась с закрытой дверью внизу, видимо, в доме стали вводить новые порядки; что вроде как здесь живет средний класс, пусть не в смысле доходов, но уж точно в смысле претензий, а потому у каждого жильца должен быть свой ключ от парадного, чтобы никто не вошел и не вышел без согласия хозяина; пришлось вернуться, позвонить в дверь, но он не открыл (он всегда открывал, как будто стоял и ждал у двери, собственно говоря, всегда бывало так, как будто, нажимая на кнопку дверного звонка, я привожу в действие и сам звонок, и автоматического привратника, мне ни разу не пришлось ждать — наверное, он просто видел меня из окна, а это значит, что он высматривал меня, поджидал…), так что я подумала, может, он заснул наконец, уверенный, что он меня довольно долго не увидит, что я не увижу его спящего. Я достала ключи и открыла дверь, все это было довольно шумным — побрякивание ключей, постукивание каблуков, минутная возня в прихожей, — прежде чем я нашла в его куртке нужную связку, потом краем глаза за приоткрытой дверью я заметила одеяло. Вошла в комнату и чуть не закричала от страха: он лежал навзничь с открытыми глазами и не видел меня, он выглядел как мертвец, то есть он даже спал с открытыми глазами, и если бы не размеренное, в ритм дыхания, движение одеяла, я была бы уверена, что он умер. У-ве-ре-на, что умер.

А когда ее уже не было в квартире, когда она выходила вместе со своим каблучно-коридорно-исчезающим стуком, который потом внизу, под окнами, основательно растворялся в других уличных стуках, а у меня оставался только ее запах, я закрывал окно, чтобы не выпустить этот запах, и начинал поиски оброненного ею волоска — на одеяле, на моей рубашке, рубашке, которую она обожала надевать, потому что та очень хорошо сочеталась с бессонными ночами, с разговорами, с выходами на балкон и любованием луной, с гусиной кожей, с возвращениями в постель, с объятиями. А когда со мной оставались только ее запах, волосы и еще какие-нибудь еле заметные следы ее пребывания, я становился словно собака, которая никогда не может понять, что хозяйка вышла и скоро вернется, потому что для нас, собак, если хозяйки уходят, то уходят навсегда, и мы, собаки, каждый раз умираем от беспредельного одиночества, поэтому каждое их возвращение к нам становится невозможным чудом и возвращает нас к жизни. А когда она исчезала, то начинала всем — кожей, кровью, пульсом — думаться во мне, я старался вспомнить ее лицо и как мы познакомились, но от тоски не мог вспомнить, и тогда я пытался понять, кто мы такие и как все это у нас началось. Когда ее не было, то ее будто не было никогда; когда же она возвращалась, я забывал, что мы когда-либо расставались.

С некоторого времени я стала замечать, что у меня проблемы с памятью. При нашем темпе жизни, при такой гонке на фирме с утра до вечера человек часто ловит себя на том, что не помнит всего, что вокруг, а то зачем тогда в уголке экрана в компьютерах помещают дату, то есть все делается так, чтобы даже этим человек не загружал себе память, зачем тебе знать, какой сегодня день, время не принадлежит тебе, ты продал его работодателю, ты не должен забивать себе голову памятью о времени; да что там время, если бы ты забыл, как тебя зовут, тоже ничего не произошло бы, не важно, как тебя звать, хорошее твое имя или плохое, важна твоя функциональность. В принципе, мелкие провалы памяти были в порядке вещей, в них не было ничего тревожного. Настоящие же проблемы у меня начались… вот именно, я даже не помню когда, видно, я вышла от него чуть позже и опоздала на автобус, хотела позвонить на фирму и предупредить, что задерживаюсь, и как раз тогда, именно тогда, внезапно: пустота. Какая фирма, что такое фирма, что вообще означает это слово, название рыбы, что ли; куда я шла, в магазин, где торгуют рыбой-фирмой, за филе, мне филе, что ли, нужно, что я тут делаю, что значит «делаю», что значит «я», почему его нет рядом со мной, почему я не с ним и не в постели, есть ли какое-нибудь оправдание моего отсутствия в постели, что этот телефон делает в моей руке, как его положить на место, может ли мне кто-нибудь помочь?

Знакомый психиатр говорил, что невроз способен на гораздо большее, чем мы можем себе представить, в этом и состоит его парадокс: мы сами его придумываем себе в подсознании, сами на свою голову раскармливаем его, а потом он удивляет нас симптомами, которых невозможно было ожидать; он говорил, что стресс иногда вызывает внезапную потерю памяти, как внезапный сон у больных нарколепсией, что это может случиться при слишком больших нагрузках, ну а эта моя работа, беготня и так далее… Нет, само Собой, он говорил слово «невроз» для поддержания моего духа, но так подозрительно при этом смотрел, так морщил лоб, что я по выписанным на его лбу морщинам прямо прочла удивление. «Неужели альцгеймер? В таком возрасте?»

Впрочем, речь здесь не шла только о памяти, это было внезапное ощущение абсолютной уверенности, что всего того, что не является Им, Моим Любимым Мужчиной, просто не существует, что это всего лишь на скорую руку выстроенный фон, какой-то невнятный второй план, как в американских сериалах, где стоит перенести внимание с действия на первом плане на подвижную массовку на втором плане, чтобы заметить всю ее искусственность, ту неестественную симметрию, с какой статисты перемещаются из одного конца экрана в другой, все одинаково, никакой случайности, — точно так же я смотрела теперь на людей на остановке, в автобусах, в трамваях, в машинах, на велосипедах, все время туда-сюда, все бегом и все как-то слишком симметрично, неестественно, в панике жизни, которая корежит их и велит им изо дня в день быть никем; я видела эти безликие табуны и абсолютно была убеждена, что, стоит мне к кому-нибудь из них обратиться, он недоуменно пожмет плечами и станет беспокойным взглядом искать режиссера, немо вопрошая: «Чего она от меня хочет? Я ведь всего лишь статист…»

Проблемы с памятью не означают только и исключительно проблемы с запоминанием и узнаванием. Все это можно легко списать на невнимательность и не слишком казниться, ведь именно так и пролетает по жизни большая часть так называемых художников; о нет, настоящие проблемы с памятью начинаются тогда, когда вспоминается не то и не так, как хотелось бы. Известно, что дежавю держится едва ли не пару секунд, а послевкусие от него остается надолго. Что бы было, если бы дежавю возвращалось все чаще, на более длительное время, чтобы наконец длиться беспрерывно, в течение многих минут, часов, дней? А со мной ведь именно это и произошло.

А когда я всматривался сблизи в пушок на ее шее, в том месте, где кончается линия волос, то не мог удержаться и языком вел вдоль позвоночков, стараясь, чтобы моя слюна не успела высохнуть на ее шее, не отрывал взгляда от праздных с незапамятных времен дырочек для сережек, а мой язык, опережая мысль, уже поселялся в ее ухе, и под ухом, и под другим ухом тоже, и тогда она сама приходила в движение, уже по собственному выбору любезно знакомя меня с местами, сильнее других стосковавшимися по влаге моих губ, подставляла мне их: ложбинка у основания шеи — в месте сближения ключиц — ждала увлажнения и ниже, под ключицами, где нежно начинает обозначать себя грудь, и медленно, очень медленно, круговыми движениями — языка на одной груди и кончиков пальцев на другой — я выводил симметричные спирали, все теснее окружая утвердившиеся в желании и отвердевшие от желания соски, даже сама мне их нетерпеливо подставляла, чтобы с ними в устах вызывал духов из ее уст, духов любовников былых времен, которые в ее стонах и отрывистом шепоте выбирались на свет и сбрасывали со столиков чашки, сбивали в кучу простыни и склоняли нас к тому, чтобы мы, отбросив церемонии, предпочли ненасытность и подчинились бы этим шепоткам, не признавая порядка, не признавая ни вертикали, ни горизонтали, ни полов, ни потолков, не признавая ни этот свет, ни тот, ни жизнь, ни смерть, чтобы все оказалось бренным, несущественным, когда мы оба, объединенные взаимным обладанием, обалдевали и становились безразличными ко всему остальному, а остальным тогда становилось все, кроме нас, впрочем, мы сами тоже становились тогда остальным, неважным, а важно было только то, что возникало между нами и все быстрее и быстрее несло нас друг к другу, делая нас все ближе и ближе.

У меня все время было подозрение, что время нас обманывает, но я не подозревала, что оно обманывает нас все время.

Я увидела на улице какого-то господина в шляпе: он галантно приподнимает шляпу, приветствуя какую-то солидную пару. Между солидной парой и галантным господином проезжает ребенок на велосипеде, шляпа из руки галантного господина вылетает, он наклоняется за шляпой, солидная пара умиленно смотрит вслед юному велосипедисту, безграничное терпение на их лицах — как все мило, милая сценка, милые люди, вот только вижу я это не впервые (в сотый, в тысячный раз?). То, что принято считать миром внешним, я разоблачила как оживленную сценографию с ограниченным количеством вариантов. Ограниченным моей памятью. Я стала так часто узнавать лица, ситуации, угадывать погоду, события, что этот свет должен был бы для меня уже очень давно кончиться, так давно, что это, в сущности, громадное количество картин, которые в моей памяти отложились за годы жизни, успело примелькаться. И я успела проникнуться уверенностью, что меня давно уже нет в живых. Я думала, что смогу справиться с этим, но чувство, что тебя больше нет, довольно сильно занижает самооценку, особенно если это чувство начинает, с позволения сказать, обретать плоть. Я так подумала: я не знаю, какая она должна быть, загробная жизнь, но я себя в ней не вижу, и как раз тогда началось самое плохое: уже не стало моего тела, в смысле, видеть-то я его видела, но перестала ощущать, не могла двигаться, или даже и этого не было — я впала в истерику, спросила его, видит ли он меня, как он вообще может видеть меня, если меня нет, как можно быть таким наивным и ничего не понимать, но довольно было того, что он прикоснулся ко мне, достаточно было того, что я услышала от него: «Да успокойся ты, с тобой все в порядке, ведь не с самим же собой я сейчас разговариваю»; он гладил меня и приводил в чувство, его прикосновения возвращали меня к себе.

А когда все эти досадные рецидивы одолевали ее, когда она пыталась бежать от себя, мне приходилось крепко держать ее, оберегая, потому что в те моменты, когда земля уплывала у нее из-под ног, она могла больно удариться о воздух, и тогда надо было обнять ее, незаметно подмешать лекарства к сокам, обнять ее и объяснить, что все для нас остается в раз и навсегда установленном любовном порядке, обнять ее, тайно вливая изо рта в рот психотропный сок, обнять ее, убеждая, что мы были, мы есть и мы будем, что это все происходит взаправду, обнять ее и почувствовать в ответ, как в ней спадает напряжение, как разряжается источник истерии, как она обмякает в моих объятиях и уже безгранично верит в мои слова, обнять ее и уложить на диване, обнять ее взглядом, удаляясь в прихожую, снять трубку и набрать номер врача, обнять ее мыслью, шепча психиатру, что с ней опять все то же, сообщить врачу, сколько и каких лекарств дано, и ожидать инструкции, окутать ее дыханием облегчения, когда врач напомнит, что это не лечится, но с этим можно научиться жить, если организовать уход, а потом укутать ее одеялом и еще раз проверить сон, потому что, если этот ее многотрудный сон метался под веками, я начинал целовать ее веки, пока они не переставали дрожать под моими губами.

Как-то раз, когда я смотрела на его окно, в котором горела ночная лампа, окно, за которым он ждал меня со всей своей безумной любовью, которой хватило бы на легион, а не только на нас двоих; так вот, когда я в тот раз смотрела на его окно, собираясь уже переступить порог дома, мне подумалось (и так уж это во мне осталось), что и это тоже было. И он был. И я была. От нас осталось только то, что было между нами. Мы — два фантома на службе вечно живого чувства.

Мне тогда вспомнилась наша общая давнишняя молитва, когда мы хотели дать обет себе и Богу, да что там Богу — всем существующим и придуманным богам, что мы будем вместе больше, чем до самой смерти; я вспомнила, как мы просили все сверхъестественные силы, святотатственно не обращая внимания на то, светлые они или темные, Бог ли исполнит нашу просьбу или Сатана, ох, лишь бы исполнилось; так вот, мне вспомнилось, как мы с ним молились, чтобы эта наша любовь и нашу смерть пережила, чтобы она жила всегда, когда нас уже не будет, а не просто всю жизнь, до самой смерти — если любить, так навсегда, а стало быть, и на том свете, на веки вечные. Ну и вымолили себе.

Я никогда бы не осмелился сказать ей в глаза, что она больна.

Я оставил все на волю случая: выписка из медицинской карты, диагноз и лекарства были наверху в верхнем ящике, так что в любой момент она могла наткнуться на них.

Я никогда бы не собралась с духом сказать ему, что нас обоих больше нет в живых. Я знала, где лежат фотографии наших похорон, ему достаточно было открыть верхний ящик и перебрать содержимое.

 

Interludium (F. Ch. op. 28 no. 4)

Сынок!

Пока, твоя мама.

Я скучаю по тебе очень каждый день все смотрю не идет ли почтальон может чиркнешь мне открыточку я знаю что у тебя все важные дела и матери некогда писать, но помни что я тут думаю и молюсь за тебя денно и нощно образок Пресвятой тут остался твой еще с первого причастия помнишь я тебе всегда его клала в куртку а ты не знал, а если бы знал то рассердился бы на меня, а Она тебя хранила я верю в это, а теперь ты его не взял с собой, вот я и молюсь чтобы тебе чего плохого там не стало. Мать тебе всегда добра желает потому что любит тебя и скучает и вспомни обо мне как у тебя выпадет свободная минутка а как уж поедешь обратно напиши нам обязательно когда вернешься, мы уж тебя ждем на вокзал поедем а в руке у меня будет для тебя апельсин как тогда помнишь когда ты возвращался из летнего лагеря?

Ядвига закончила писать открытку и позвала старшего, чтобы он, как он это делает каждый день, и сегодня наклеил марку и пошел на угол к почтовому ящику и бросил; Ядвига каждый день посылает открытки, и хоть знает, что марки для заграницы дорогие, она вот уже три месяца, с самого отъезда сына, велит покупать для нее с пенсии, которую всю отдает детям, тридцать марок, чтобы хватило на все открытки. Посылает их младшему сыну. А он не отвечает.

«Туго у него с деньгами, студенты, они бедные, в Швеции все так дорого; когда он соберет всю клубнику и вернется, то мы все сядем за столом и наговоримся вволю, а ты, мама, вволю наслушаешься и все узнаешь…» — объясняет ей ее старший каждый раз, когда берет у нее открытку и уносит из дома, а выйдя из дома, рвет на мелкие клочки и выбрасывает в урну. Мать не поднимается с постели после инсульта, на коляску тоже сама не в состоянии сесть, так что никаких опасений, что она заметит в окно, куда отправляются ее послания к младшему сыну. Который не отвечает.

«Звонил, звонил, только мы не хотели будить тебя, мама, сказал, что продлил визу, что клубника прекрасно идет и жаль перед концом сезона все бросать и возвращаться, а зарабатывает так хорошо, что у нас на фабрике за эти деньги пришлось бы целый год ишачить», — объясняет дочь, стирая грифельные каракули со столешницы; мать пишет свои послания карандашом; после инсульта, случившегося три месяца назад, она перестала замечать, где кончается бумага, концы предложений остаются на столе, грифельный след легко стереть, вот дочь и стирает его, врач сказал, что после такого инсульта это чудо, что мама еще сохранила сознание, что ей не надо менять подгузники, что они могут разговаривать, что она узнает их; врач даже пошутил, что их мать представляет поразительный случай последствий инсульта наоборот: вместо ограничения в узнавании она страдает от патологического его расширения.

Три месяца назад у Ядвиги внезапно закружилась голова; падая на пол, она ощутила колющий холод в висках, почувствовала, что лопается ее память, воображение, самочувствие, мировоззрение, что лопается каждая мысль по отдельности; в надтреснутом ее сознании образовалась щель, через которую Ядвига благополучно родила двадцатилетнего сына (он теперь собирает клубнику в Швеции), сына, который мог бы родиться двадцать лет тому назад, если бы Ядвига не остановилась по совету мужа-гинеколога на двоих детях, сегодня уже совсем взрослых, оплачивающих свою учебу с алиментов отца и с пенсии матери, которая три месяца назад, когда кровь заливала ее мозг, родила с двадцатилетним опозданием сына… который так и не ответит на ее письмо.

 

Царица печали

Регина проснулась. Раннее утро, еще темно, но уличные фонари уже погасли. Обычно она спит дольше, если только не мучится бессонницей, тогда она не спит всю ночь, давление слишком высокое, кровь стучит в висках, она принимает ударную дозу раупасила, но нервничать не перестает, и тогда, чтобы успокоиться, она принимает медазепам, не переставая бояться слишком высокого давления, бояться, что именно этой ночью она умрет. Регина боится смерти, она не может заснуть, потому что боится, что умрет во сне и пропустит тот самый момент, то единственное событие, которое еще может произойти в ее жизни. Она так и говорит дочке по телефону: «Доча, у меня в жизни ничего больше интересного не может случиться, кроме смерти». Тогда дочь раздраженно обрывает ее: «Ой, мама, опять ты все жалуешься, все ты вечно о себе да о себе, с тобой ни о чем другом уж и поговорить нельзя». Нехорошо кончаются их разговоры. Дочка живет далеко-далеко, с мужем ей не повезло, но, слава богу, на ногах стоит крепко, денег хватает, работает на фирме, вот только вечерами не с кем словом перекинуться. «Лучше бы этот урод вообще отсюда свалил, даже и не заметила бы, мы уже с ним и не здороваемся», — говорит дочь Регине о своем муже, вот так обычно и кончаются их разговоры, а как еще могут кончиться разговоры про давление, про жизнь.

Сегодня Регина проснулась рано, до зари, но не встает с постели, как обычно. А обычно она встает сразу, правда осторожно, без резких движений, чтобы не закружилась голова. Она обязана быть осторожной, не то, упаси боже, головокружение и инсульт или просто упадет, ударится головой и потеряет сознание, ну а случись что-нибудь такое, никто не поможет. Регине семьдесят восемь лет, и живет она одна, соседка, та уже совсем старуха, даже не выходит, так что помощи ждать неоткуда. Поэтому с постели надо вставать не спеша: сначала сесть в постели, подождать немного, пока кровь привыкнет, потом дотянуться рукой до выключателя и зажечь лампу, подождать, пока привыкнут глаза, и только потом медленно спустить ноги с постели прямо в тапочки, проверить, как входят, потому что, если вдруг и с этим проблемы, если есть ощущение тесноты — худо дело, это значит, что с утра давление слишком высокое, что ноги отекли, что день придется начать с раупасила. Так или иначе, но сразу после пробуждения начинается вставание, сегодня — особый случай.

Сегодня Регина продолжает лежать и даже не думает вставать, ее мысли — о сне, который только что привиделся и пока еще оставался в памяти. Она почти никогда не запоминает снов, исключение — когда ей снится мать. «Мать мне всегда снится к Несчастью», — говорила Регина по телефону своей дочери. «Обязательно что-нибудь плохое произойдет, если во сне ко мне является мама», — говорила она. «Или если у меня левый глаз чешется, то к слезам, а уж хуже всего, когда мне и мама приснится, и сразу потом, как проснусь, левый глаз зачешется, тогда хоть совсем не вставай с постели, потому что, как пить дать, Несчастье ждет». Дочь обычно раздражается, ругает мать за суеверия и эгоизм, жалуется на свою жизнь и кончает разговор. Вот и сегодня: Регина проснулась, но не встает, она не в состоянии сбросить с себя сон о матери. Мать всегда снится ей молодой и красивой, такой, какой Регина помнит ее из своего детства, — не старой и больной, как на протяжении большей части жизни, а молоденькой, стройненькой, почти девочкой. Как тогда, когда она позировала для портрета этому чудаку; Регина помнит тот день, помнит, как в подарок на день рожденья отец заказал портрет матери одному известному художнику; Регина сидела в сторонке и скучала, а маме пришлось неподвижно просидеть на стуле битых два часа. Но стоило маме спросить, может ли она пройтись по мастерской, чтобы, что называется, расправить кости, может ли посмотреть, как идет дело, как тот взбеленился; мама была такой хрупкой, а на этой его картине вышла хоть и красивая, но какая-то продолговатая, а после войны оказалось, что это большая ценность, потому что тот художник-эксцентрик мало того что руки на себя наложил, так еще и вошел в моду; художники всегда становятся знаменитыми после смерти, наверное, чтобы сами ничего на своих картинах не смогли заработать, так уж придумали эти обманщики-аукционисты, короче, если бы мама, такая бедная да больная, знала, если бы она эту картину сумела продать, только вот подевалась куда-то картина во время военных скитаний, переездов — что там картина, кто бы тогда с картиной стал возиться, — вот и проболела мама полжизни, а лекарства дорогие, и жизнь дорогая, и здоровье дорогое, все так дорого, даже смерть: похороны, гроб, ксёндз, надгробная плита, всегда какие-нибудь хлопоты. Регина помнит страшные слова, сказанные матерью перед смертью: «Доченька, я только потому так долго зажилась, чтобы вам не причинить беспокойства, а то столько эти похороны стоят. Теперь, когда вы немного встали на ноги, я уже спокойна». Помнит, только они встали на ноги с мужем, так мама и умерла. С тех пор ей только мама и снилась; когда-то, в молодости, ей, может, что другое и снилось, при муже ей, может, муж снился, когда дочка жила с ними, то, может, и дочка снилась, но сегодня Регина не помнит ни одного из своих снов, единственное, что осталось у нее в памяти, — это мать, молодая, хрупкая, позирующая художнику; только это всегда плохое предзнаменование. Она хорошо помнит, что перед покушением на папу римского ей тоже снилась мать, и перед катастрофой в Кабатах, и перед мужниным инфарктом, и когда он уже выглядел лучше, когда уже совсем казалось, что со дня на день его выпишут, ей приснилась мать, и тогда Регина не понесла в больницу ни яблоки, ни компот, ни рубашку новую, для него приготовленную к выписке, а оделась во все черное и пошла, а в больнице спросили: «Откуда вы узнали? Мы ведь вам еще не сообщали». — «Потому что мне сегодня мама снилась», — ответила она.

Регина лежит в предрассветном полумраке и думает о матери, которая ей сегодня снилась такая хрупкая, но вытянутая, как на картине того чудака; лежит и думает, что же такого плохого может произойти сегодня и не зачешется ли у нее глаз, потому что как раз что-то там в левом вроде как свербело, ну вот, зачесался, к слезам, о, даже заслезился, так что сегодня произойдет что-то очень и очень плохое, мать и глаз — это исключительно нехорошее предзнаменование, если день начинается матерью и глазом. Регине страшно вставать с постели, она боится света, постепенно заполняющего комнату. Она лежит и перебирает варианты возможных неприятностей, она обязательно должна предупредить дочь; пока еще слишком рано, пока еще дочка наверняка спит, но попозже она обязательно позвонит дочери, которая живет далеко-далеко, напомнит, чтобы та берегла себя. Регина слышит, как проехал автомобиль, и удивляется, кто это может так рано ездить по улице, сроду такого не было, ее удивление безмерно, потому что это не какой-то одиночный мотор, она вслушивается и слышит странный гул моторов вдалеке. Обычно в это время можно услышать стук колес — в шесть двадцать проходит познаньский экспресс — всегда в это время и всегда с плановым опозданием; или скрежет ранних трамваев, а вот сегодня к этому всему слишком рано и слишком много автомобилей. Регина старается вспомнить, какой сегодня день. Обычно сразу, как проснется, она знает, какой сегодня день недели, значительно позже, уже на кухне, когда она оторвет листок календаря, вспомнит, какое сегодня число, разве что проснется в слишком большом возбуждении; когда она просыпается в предвкушении чего-то приятного, ей нет нужды идти на кухню смотреть на календарь, она уже в постели знает, что сегодня первый день месяца, а как раз первого числа почтальон приносит пенсию, и это она чувствует даже во сне, а потом ходит по квартире так нетерпеливо, как в детстве, когда ждали Санта-Клауса, или гостей ко дню рождения, или маму с покупками; потом подходит к окну, всматривается все чаще, подходит к дверям в коридоре, прислушиваясь, не лает ли соседский ратлер, он всегда лает на чужих, а никто чужой, кроме почтальона, на этот этаж не поднимается, почтальон давно уже на этом этаже единственный гость, поэтому первого числа каждого месяца Регина ходит по квартире по-праздничному одетая, и надушенная, и накрашенная, и не потому, что она хочет кого-то там обворожить. «В моем возрасте если с чем-то и можно заигрывать, то только со смертью», — говорила Регина. «Если она придет и увидит, как хорошо я выгляжу, что мне еще хочется покуролесить, то, может, подарит мне еще немножко жизни», — говорит она. Почтальон — единственный чужак, который редко, раз в месяц, появляется в дверях ее квартиры, поэтому его обязательно надо уговорить заглянуть на чаек, а если он нос воротит, что, дескать, спешит, то и на коньячок — почтальоны никогда не отказываются от коньячка; у Регины всегда есть небольшой запас напитков, что называется на всякий пожарный, так что когда почтальон переступит порог дома и зайдет на коньячок, она не станет просить его снять обувь, а, наоборот, пригласит, легонько подтолкнет, заведет в комнату, предложит снять с плеча сумку, сесть, расслабиться. «Гость в доме — Бог в доме», — говорит Регина, угощая коньячком, слушая рассказы почтальона о том, как жена съездила в санаторий, а дети прогуляли уроки. «Вы даже не представляете себе, — говорила Регина, пересчитывая банкноты и расписываясь в ведомости, — насколько светлее становится в моей норе, когда вы приходите». В первый день месяца приятно и просыпаться, вот и сегодня тоже первое число, но Регина испытывает совсем иной вид возбуждения, она уже догадалась, откуда эти моторы, она уже знает, что ей сегодня предстоит. Сегодня День Всех Святых, люди съезжаются, они всегда съезжались в этот день, и всегда это был праздник, отмеченный автомобильными пробками; Регина всегда недоумевала, откуда у людей столько денег, что они даже машину могут купить. Муж, когда еще был жив, говорил, что в этот день даже те, кому некуда ехать, выводят свои машины из гаражей на улицы только ради того, чтобы показать, что и они на колесах, человеческая глупость не знает предела, часто говаривал муж, это была его любимая поговорка; они так и не купили машину, даже когда они наконец встали на ноги, он предпочел купить велосипед, убеждал, что «теперь такие времена, что каждая сволочь может позволить себе автомобиль, когда-то машина была редкостью, привилегией элиты, тогда это имело смысл, а теперь? Буду ездить на велосипеде, чтобы от сволочи отличаться. Вот так». Регина уже знает, что сегодня ей надо будет посетить могилу мужа, как она делала это каждый год на протяжении пятнадцати лет, всегда одна, потому что дочь живет далеко-далеко, могила мужа тоже далеко, только в другой стороне, слишком далеко, чтобы ездить на нее чаще чем раз в год, на Всех Святых. Регина говорит дочке по телефону: «В моем возрасте везде далеко, сходить в магазин — целая экспедиция, а уж что говорить о том, чтобы поехать на поезде, да, да, доча, старость в том и состоит, что везде далеко, слишком далеко…» — но дочери сетования Регины уже поперек горла. «Мама, перестань наконец жаловаться», — говорит она и раздражается, она и сама не прочь поплакаться в жилетку, коль скоро межгород оплачен Региной; Регина понимает это, она ведь мать, а матери должны уметь слушать.

Она прислушивается к моторам и вспоминает, что купила вчера особые лампадки, новые, дорогие, как, впрочем, и все теперь, но на муже она не станет экономить, такие лампадки могут гореть чуть ли не целую неделю, вот какие неугасимые придумали, даже в дождь горят, шипят от каждой капли, но горят. Регина только думает о том, не утащат ли их с могилы, вот вернется она домой и не сможет каждый день проверять, наверняка украдут, теперь все крадут, такие времена, может, оно и к лучшему, что муж не дожил, для него наверняка лучше, вот только ей трудно, очень трудно и одиноко, к трудностям привыкнуть легче, чем к одиночеству. Никогда не думала, что ей будет так трудно привыкать к одиночеству, а ведь это так естественно, пожилые женщины раньше или позже остаются одни, она была готова к этому, только никак привыкнуть не может, каждый день ее душит, давит, точно она в тюрьме, будто в камере сидит; это сиротство, а не одиночество, одиночество — выбор, а сиротство — приговор, в силу этого приговора не к кому обратиться, разве что иногда к дочери по телефону, да и то скорее чтобы послушать, а не чтобы поговорить. Поэтому Регина так любит ходить по врачам, часто, чаще, чем надо, и не потому, что она слишком уж печется о своем здоровье, чего нет, того нет, просто ей хочется с кем-нибудь поговорить, а у врача такая профессия, что он должен слушать, и ксёндз тоже. Поэтому Регина так же часто, как к врачу, ходит на исповедь, правда, там она не может говорить просто так, о том о сем, там она должна исповедоваться в грехах, но ведь ее слушают, причем внимательно, сосредоточенно, слушают и оценивают сказанное; каяться ей особо не в чем, поэтому она придумывает себе грехи, лишь бы говорить подольше, придумывает себе грехи, которые она могла бы совершить, если бы подвернулся случай, и исповедуется в них, это не совсем ложь, ведь она не невинна, наверняка своевременно не исповедалась во всех грехах, совершенных в молодости, правда, теперь она не помнит их в деталях, но придумывает такие, которые наверняка должна была совершить в молодости. Очень часто ксёндз досадует, слыша такие признания, Регина каждый раз старается попасть к другому ксёндзу, чтобы не надоесть кому-то одному, этих ксёндзов теперь много в приходе, некоторые очень молоды, вот эти-то молодые и смотрят на нее косо, всегда налагают суровое покаяние, как будто грех старика тяжелее греха молодого, у молодых ксёндзов в жизни, наверное, никогда не было случая совершить такие грехи, в которых исповедуется им Регина в возрасте семидесяти восьми лет, с полувековым запозданием, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Регина медленно встает, продолжая думать о муже, к которому поедет сегодня с лампадками, вспоминает, как он за ней ухаживал. Ей всегда легче вспоминается то, что было раньше, в молодости, до свадьбы или сразу после нее. Чем позже, тем меньше воспоминаний, потому что и было всего меньше, вначале больше чего помнить, потому что любовь обостряет память, а когда человек привыкает, у него память отшибает. Вот Регине и остается только вспоминать мужа, она надевает тапочки (ноги входят, раупасил не нужен), вспоминает, что на первый взгляд он ничем не отличался от других парней, молодой был, горячий, тогда парни все были горячими, жили — будто ходили по лезвию бритвы и каждый удобный случай хотели использовать, чтобы только пожить вволю; Регина на многих обижалась, захлопывала дверь, потому что они были влюбчивые, как дети, каждый обещал жениться сразу, как только кончится война, как только прогонят кого надо, и каждый в счет будущего супружества норовил взять у нее аванс. Регина была сильной и красивой, многим не спалось от одного только вида ее икр, такие они были здоровые и ядреные. А она не хотела расстраивать парней, каждый приходил к ней вроде как получать благословение, как на последнее помазание, потому что гибли как мухи; она давала им сколько могла, а они влюблялись и гибли, один за другим, наверняка не обо всех успела она исповедоваться, поэтому теперь грехов у нее хватит на многих ксёндзов. Шаркая шлепанцами, Регина идет в ванную и вспоминает, что ее муж ничем таким не выделялся, кроме того, что не погиб, а еще он называл ее царицей, все время называл ее царицей, и даже объяснил, что именно так переводится ее имя; так и произошло, что не он влюбился, а она и ночами не спала, когда он шел на дело, ждала, страдала, и все это помнит как сейчас, все вспоминает, вынимая челюсть из стакана и вставляя ее в рот. Она сегодня должна проявлять особую осторожность, думает она, как раз мать и должна была присниться накануне Всех Святых, думает, потирая левый глаз, мать, которую сегодня она тоже навестит, потому что муж Регины лежит на месте своей тещи, — умер почти двадцать лет спустя после тещи, уже и так собирались ликвидировать захоронение, потому что надо было пролонгировать, оплатить, а тут он умер, ну и лежит там вместо нее. У стройненькой матери оказалась мощная кость, Регина помнит: когда могильщики раскапывали могилу, то выкопали берцовые кости. Сегодня Регина едет к мужу, но и к матери тоже, с мыслью о муже и о матери, которая не замедлила прийти на память, а это что-нибудь да значит; Регина в страхе, она варит яйца и пытается сообразить, что же такого плохого и с кем сегодня должно случиться, коль скоро мать собственной персоной явилась ей во сне, смотрит, который час, можно ли уже звонить дочери, чтобы предостеречь.

Регина плачет. Сидит в здании железнодорожного вокзала, в зале ожидания. Народу много, но для нее всегда находится место. Она уже плохо помнит те времена, когда ей не уступали место; зато хорошо помнит тот момент, когда ей кто-то уступил впервые; ей было жутко не по себе, она сделала вид, что не слышит, что это не к ней обращаются, она отвернулась, но шмакодявка такой упорной оказалась, наверное, сочла Регину глухой, схватила ее за руку и снова «Садитесь, пожалуйста!» прямо в ухо, и так громко, что все обернулись, и каждый жадным вопрошающим взглядом смотрел то на Регину, то на пустое место, с укором: дескать, что это за фокусы, ни себе ни людям, садилась бы уже, а она вышла на ближайшей остановке, сгорая от стыда, вышла, хоть не проехала и половины пути, присела на скамеечке на остановке и расплакалась, совсем как сейчас. Сейчас Регина плачет, нервно теребя сумку, плачет безголосо, хоть в шуме вокзала, в сутолоке, под объявления по громкой связи, под говор толпы никто бы не услышал ее плача; она втягивает носом слезы, которые не смогли уместиться в глазу, она больше не боится, что у нее потечет тушь: да, сегодня она слегка подвела глаза, праздник, в конце концов, но все, что можно было размазать, она вытерла еще там, на кладбище, когда начала плакать, когда, несмотря на скопление народа, на сотни семей, заполнивших все тропинки между надгробиями, присела на лавочке и расплакалась, и потекли слезы с тушью, люди останавливались и спрашивали, не нужна ли помощь, а она только хлюпала носом и мотала головой. Сидела с сумкой, полной лампадок, и плакала, совсем как сейчас, с той лишь разницей, что сейчас туши нет, все стерла платочком еще там, на кладбище, теперь та же самая печаль, тот же немой плач, но уже не видно издалека, потому что плач ее не только немой, но уже и бесслезный. Регина помнит, что муж никогда не позволял ей плакать, а как только замечал, что слезы навертываются у ней на глаза, тут же принимался смешить ее. Всякое случалось, бывало, наговорит ей такого, что она начинала заламывать руки и рыдать в углу кухни, а он из самого дальнего угла квартиры услышит ее всхлипывания и прибежит смешить — такое было у него раскаяние, он никогда не просил прощения, а сразу целовал руки, лицо. Когда это не действовало и она отталкивала его, он начинал перед ней свой танец ярмарочного медведя, зная, что это верный способ рассмешить Регину: вставал руки в боки и начинал приплясывать, паясничая, как деревенский дурачок. И эти его кривляния, пусть всегда одинаковые, неизменно приводили к одному и тому же: ее разбирал смех, и хоть продолжала рыдать, но уже от смеха. Ребенком она тоже легко переходила от плача к смеху, так уж за ней повелось; муж по-медвежьи топтался перед Региной, пытаясь таким образом разогнать ее печаль, сдержать ее слезы, говорил: «Царица перестала плакать, моя царица, Царица Небесная больше не плачет. Re-gi-na ce-e-li» — затягивал он литанию и успокаивал ее этим окончательно. В душе она покатывалась со смеху, видя, как муж изображает ксёндза, но с напускной строгостью заявляла, что ее оскорбляют такие богохульства, предупреждала мужа, что за такое полагается ад, что нельзя так шутить над Богоматерью, но уже была спокойна и не плакала. Не то что теперь, когда дети носятся вокруг лавки, не реагируя на замечания матери, когда какой-то наркоман на ватных ногах борется с собой за сознание, когда стрелка вокзальных часов с грохотом перескакивает на полвосьмого, когда Регине осталось только полчаса до обратного поезда. Теперь она постоянно плачет.

Регина теперь понимает, почему чесался глаз и снилась мать. Когда она оказалась у кладбищенских ворот, она еще не знала, но подумала: если несчастью суждено случиться, то пусть уж лучше с ней будет это несчастье, такова, видать, судьба. Прошла вдоль рядка, где торговали хризантемами: все такие невзрачные, прихваченные морозом, осыпающиеся при малейшем движении, подумала, что и от нее самой остался один стебель — только сломать и выбросить на помойку, и подумалось ей, что она уже готова на самое худшее из несчастий, так уж пусть случится то, чему суждено; боже сохрани, чтобы с дочкой что случилось, ей еще жить да жить, вот только от мужа от этого отделаться. Регина не дождалась внуков и, видимо, не дождется, ну и тем более надо балбеса этого прогнать, детей у них нет, которые переживали бы их разрыв, так что надо разводиться, зачем столько лет отравлять жизнь друг другу, зачем жить рядом, если ненавидишь человека. Регина сказала бы дочке, что она думает о ее муже, но каждый раз дочка обрывает ее и говорит: «Ой, мама, а ты знаешь, сколько теперь стоит развод? А ты знаешь, как бы это ухудшило мои позиции на фирме? Нас там считают образцовой парой…» Регина сказала бы дочери, что такой невенчанный брак у Бога за брак не считается, этого брака перед Богом никогда не было, а стало быть, и развода не будет, если бы только могла вклиниться в монолог дочери: «…и это теперь, когда я вдвое больше его зарабатываю, мне развестись? Чтобы он на мне висел? А ты, мама, знаешь, что он не даст согласия? Ты так говоришь, потому что не знаешь, что я ему еще была бы обязана платить. Ты, мама, вообще много чего не знаешь, да и какие разговоры на эту тему могут быть с тобой по телефону». Проходя мимо торговцев, сливаясь с кладбищенской толпой, Регина подумала и устыдилась своей мысли: хорошо, что нет внуков, потому что, если бы они были, она вся испереживалась бы о них после дурного предзнаменования, хорошо, что их нет, иначе она умирала бы от тоски, целыми днями рассматривая фотографии, в ожидании их звонка или того часа, когда она сама могла бы позвонить, ладно, хорошо, она согласна, чтобы не слишком часто, а то дочка будет сердиться. Входя на кладбище, Регина подумала, что невозможно состариться больше, чем тогда, когда чувствуешь, что ты уже слишком стара для внуков; она подумала: для детей можно быть слишком старой, приходит возраст, когда уже рожать опасно, ее дочь уже в таком возрасте, поэтому в ее жизни никогда не было настоящего счастья, думает Регина, ее дочь никогда не знала материнства, поэтому она так часто впадает в депрессию, несмотря на карьеру, несмотря на положение, несмотря на то, что столько людей от нее зависят. Дочь Регины часто — все чаще — чувствует себя ненужной, хотя надеялась, что, будучи полезной и загруженной каждый день с утра до вечера, она отвлечет внимание от бесполезности той части души, которая служит женщине для вынашивания жизни, той части души, которая хочет делиться, отделить от себя частичку и выпустить ее наружу; дочь Регины приумножает богатство фирмы, тем самым умножая свои доходы, но она никогда не решилась приумножить жизнь, этой самой простой вещью она пренебрегла, на протяжении многих лет втолковывая матери: «Я никакому давлению не поддамся, а ребенка себе заведу, когда поживу в свое удовольствие, ты, мама, какая-то несовременная, как будто совсем не знаешь, что для ребенка нужно созреть». Но к тому времени, когда дочь Регины созрела для материнства, когда впервые почувствовала, что для одной ее жизни в ней слишком много места, что можно было бы и приумножить жизнь, она уже давно испытывала отвращение к мужу, они давно спали порознь, что уж там говорить о любви. И тогда дочь решила, что родит ребенка только от того, кого будет любить, пусть один вечер, пусть мгновение, и уже готова была найти такого человека, если бы не мужская интуиция опротивевшего мужа, давно опротивевшего, некогда столь любимого. Было время, когда дочь Регины любила мужа как раз за его интуицию, за то, что он всегда заранее знал о всех ее чувствах, умел их назвать уже тогда, когда она едва-едва догадывалась об их появлении, — и этой своей интуицией он воспользовался, когда дочь Регины решила родить от другого, и предупредил ее, просветил, этот опротивевший ей муж, руководствуясь своей мерзкой интуицией, что он заранее осведомился у юристов; когда она только еще была в преддверии предчувствия, что хочет родить ребенка, он уже разговаривал с юристом и в тот вечер прибег к веским правовым аргументам, чтобы убедить ее, что такой оборот событий сломает ей карьеру, а тем самым и жизнь, он убедил ее, что она слишком привыкла к комфорту, чтобы стать матерью-одиночкой. А тем самым убедил дочь Регины и в том, что он для нее самый омерзительный изо всех людей, убедил, что она ненавидит его так сильно, как могла бы любить своего не рожденного и не зачатого еще ребенка. Теперь дочь Регины слишком стара для детей. Прокладывая себе путь по кладбищенской аллее через людскую реку, Регина поняла, что старость — это еще не последний этап жизни перед смертью, что и у старости есть свой конец, от смерти ее отделяет что-то вроде зала ожидания, это когда человек слишком стар, чтобы иметь внуков, и знает, что у него уже не осталось сил радоваться внукам, что сейчас он мог бы только до смерти опечалиться тем, что они у него есть, так что легче печалиться тем, что их у него нет. Регина поняла, что такие мысли приходят к человеку только на пороге смерти, когда он становится старше собственной старости, по которой начинает тосковать так же, как по молодым годам, как по детству, потому что теперь он знает, что старость — это тоже жизнь, один из ее этапов, и что жизнь прошла.

Регина слышит объявление об отправлении поезда, старается перестать плакать и вспоминает, как, затертая толпой, она с трудом сообразила, в какой части кладбища оказалась; сначала она пыталась из-за фигур высмотреть нужный сектор, а потом нужную аллейку, а потом березку-ориентир и отсчитать нужное количество надгробий, чтобы добраться до мужниной могилы, ей показалось, что люди задевают ее чаще, чем обычно, а то и вовсе больше не видят ее, — и только сейчас до нее дошло, что все правильно, что она добралась-таки до зала ожидания, что она больше не принадлежит ни миру живых, ни миру мертвых, Регина подумала, что ее приход на кладбище нечто неуместное, и действительно: для того чтобы стоять среди живых над могилами, она уже слишком мертва, а для того, чтобы так носиться со своей жизнью над могильной плитой, была слишком неживой, она подумала, что, может, это как раз тот самый единственный случай стать идеально невидимой: и кладбищенские толпы не замечают ее, и подземная толпа к ней равнодушна. И тогда она испугалась, что ее покойники могут не заметить ее присутствия, муж и мать опечалятся, что она не пришла их проведать, потому что нет ее среди живых, но и среди мертвых ее тоже нет, она могла оказаться для них невидимой, неощутимой, испугалась и прибавила шагу, заглядывая в лица проходивших мимо нее людей, ища в этих лицах подтверждение собственной материальности, хотя бы мимолетной встречи с чьим-нибудь взглядом; все напрасно — никто на нее не смотрел. Если бы кладбище не было так далеко от дома, наверняка многие узнавали бы ее, приветствовали поклоном или, может, простым прикосновением к полям шляпы, как это делал ее муж, когда они, гуляя по городу, проходили мимо знакомых; он умел делать это так элегантно, его прикосновение к шляпе могло заменить собой целую приветственную речь, одного лишь этого благородного жеста было достаточно для обмена любезностями, разговора о здоровье и политике. Муж Регины со временем пришел к мысли, что «в определенном возрасте не стоит вообще вдаваться в разговоры со случайно встреченными ровесниками», он посчитал, что «каждый такой случайный разговор непременно превращается в перечисление болезней и обсуждение врачей», счел, что «если уж нет здоровья, то и разговаривать не о чем, а если здоровье есть, то что о нем говорить», и с той поры он стал избегать случайных разговоров, заменял их тонким и выразительным движением руки, прикосновением к полям шляпы — движением, которым так восхищалась Регина; она гордилась и была счастлива, что этот видный господин идет с ней под руку, что этот элегантный мужчина и есть ее любовь, верность и честь и что он не расстанется с ней до самой смерти. Сегодня, в течение всего пути вглубь некрополя Регина напрасно ждала приветствия, никто здесь не знал ее, никто не мог сегодня развеять ее сомнения, а она не осмеливалась остановить кого-нибудь из текущей в двух направлениях реки, остановить и спросить: «Простите, я все еще здесь, не так ли?» Да, смелости ей не хватало, ведь она могла и не получить ответа, что было бы равнозначно ответу отрицательному. Лишь позже, уже после всего, когда она расплакалась и присела на лавочку, а кто-то из прохожих остановился и спросил, не нужна ли помощь, Регина прониклась уверенностью, что даже если ее уже почти нет, то печаль ее настолько сильна, что пробивается в мир живых и обращает на себя внимание, что даже если она уже мертва, то скорбь ее живет за двоих.

Когда поиски березки затянулись, когда неуверенность потихоньку одолела ее, все у нее внутри замерло, даже сердце замерло и перестало биться, кровь замедлила свой бег, и все это при мысли, что коль скоро она старше собственной старости, то с ней может случиться даже такое несчастье, судьба может обойтись с ней так жестоко, что, слишком старая, чтобы иметь внуков, слишком неживая, чтобы быть уверенной в собственном существовании, она окажется еще и слишком дряхлой, чтобы добраться до того места, куда она всегда, пока была жива, добиралась автоматически и от которого до могилы мужа рукой подать. Зернышко мысли было заронено и прорастало, Регину все сильнее охватывал страх, ряды надгробий, вокруг которых толпились родные и близкие усопших, выглядели похоже, практически одинаково, и чем дольше шли поиски, тем меньше обнаруживалось опознавательных знаков пути, узнаваемых точек. Место она помнила точно, но то была специфическая память, которая обновлялась только раз в году, — память, основу которой составляла убежденность, что на кладбищах год считается за день, что на кладбищах за год должно меняться не больше, чем в остальном мире за неделю; вот и теперь память не была ей помощницей. Регина подумала, что если ей стало так трудно определять по утрам, какой сегодня день недели, то вполне возможно, что у нее из памяти ускользнул ряд надгробий, правда (по волнам памяти еще плавал спасательный круг — ее спасительная березка), помнила она о березке, знала, что растет здесь благословенная березка, помнила, что каждый год, направляясь на могилу мужа, говорила про себя: «Как же мне повезло, что муж лежит под березкой, другим приходится блуждать среди могил, а у меня есть ориентир — березка», но сегодня березки не было, и чем больше Регина укреплялась в мысли, что она могла пойти не в том направлении, тем больше ею завладевала паника. Она старалась успокоить себя, она знала — хотя бы по общению с дочерью, — что такие внезапные провалы в памяти случаются именно тогда, когда человеку очень-очень чего-то не хочется, дочь Регины часто забывала пин-код своего телефона, часто звонила матери: «Мамусь, только быстро, потому что я звоню с чужой трубки, продиктуй мне пин моего мобильника, у тебя должен быть записан в тетрадочке у телефона, только быстро, быстро!»; у Регины, конечно, были записаны все важные номера, в блокнотик у кровати она всю жизнь записывала номера счетов, телефонов, коды, адреса, логины, пароли, и давно уже неактуальные соседствовали с новыми, потому что жалко было вычеркивать из блокнота номер телефона того, кого больше нет в живых, по вычеркиваниям это у нас Господь Бог, думала она, а номера пусть еще немножко поживут, пусть умершие живут хотя бы в телефонных номерах, она всегда находила нужный номер и диктовала дочери и тогда чувствовала себя счастливой, потому что такая уж роль матерей — помнить о детях и за детей. Регина понимала, что чем сильнее она будет стремиться в нужное место, тем меньше у нее на это шансов. Когда же до нее дошло, что березку спилили, что ее просто нет, когда она поняла, что даже не знает, в каком месте березки больше нет, что она не может вспомнить даже приблизительно, где это «где-то тут», когда поняла, что для того, чтобы попасть на могилу мужа, ей придется совершить подвиг — пройти надгробие за надгробием вдоль дюжины тянущихся на сотни метров одинаковых на вид аллеек, когда она поняла, что на такой подвиг у нее были силы последний раз лет десять назад, когда до нее наконец дошло, что она не попадет на то место, где захоронены ее муж и мать, ее охватила такая жуткая тоска, как будто ее близкие умерли только что и оставили ее одну, бессильную девочку, потерявшуюся в толпе, боящуюся спросить, как пройти домой. И тогда она заплакала.

Регина возвращается. Полное купе, она в углу у двери, сложив руки на сумке с лампадками. Ее вдруг кольнула мысль, что она могла бы их зажечь хотя бы на безымянной могиле, но тут же осеклась: там зажигают свечки и лампадки для тех, у кого нет могил или у кого эти могилы далеко в чужих краях, но не тем, чьи могилы трудно отыскать дряхлым старушкам; Регина именно так и думает о себе, в яростном отчаянии она считает, что эти лампадки ей впору зажигать для себя самой, потому что среди живых ее больше нет, а вернее, среди них она чужая, нездешняя, ничего уже не ожидающая от жизни — ни хорошего, ни плохого, а если чем она и живет, то только смертью, ее ожиданием. Регина чувствует, как в выпирающих на ее руках фиолетовых прожилках под одряхлевшей кожей пульсирует кровь; она надевает коричневые перчатки, чтобы спрятать кровь, у нее претензии к крови, зачем она так упорно дает о себе знать, ведь сама по себе кровь не означает жизни; для того чтобы быть живым, недостаточно, чтобы сердце просто билось, сердце должно биться для кого-то, а Регина больше не хочет, чтобы оно билось, она уже хочет быть там, где не надо блуждать и теряться, потому что там все на месте. Поезд везет Регину домой, хотя она предпочла бы не выходить из поезда, проехать все станции и остановиться там, с другой стороны туннеля, где если и плачут, то только от счастья.

До ее слуха долетают разговоры в купе, люди сегодня по-праздничному разговорчивы, одни завидуют речистости других, одни разговоры перекрещиваются с другими, как будто каждый хотел оповестить, что ему есть с кем поговорить, даже если говорить не о чем. Не иметь с кем поговорить — значительно хуже, чем не иметь к кому обратиться. Регина хорошо знает об этом, она всегда возмущается дочерью, когда та жалуется по телефону на свой брак. «Нам уже давно нечего друг другу сказать», — говорит дочь, а Регина тогда думает: друг другу всегда можно что-нибудь сказать, только что за радость говорить друг другу что-нибудь. Ей кажется, что это говорливое купе, одно из многих в говорливом поезде, нацелено на нее, на ее одинокое молчание. Если бы кто-нибудь спросил ее, что хуже всего в старости, она сказала бы, что молчание и одиночество; так она ответила бы еще недавно, а теперь сказала бы, что самое худшее в старости — это жизнь, никому не нужная, бесполезная жизнь, за которую еще и счета приходится оплачивать. Регина слышит разговоры, рассказы, одна история сменяет другую; ее попутчицы, как маленькие девочки, борются за пальму первенства, за кубок поминального рассказа. Регина слышит о старичке, который повесился в день похорон своей жены: он прожил с ней пятьдесят лет, а когда она умерла, только и ждал, когда у него сердце разорвется, вот только сердце было у него как колокол, хорошее, довоенное, да и предки его были долгожителями, так что он не стал дожидаться, пока похоронят жену, а чтобы сразу вместе с женой его закопали, чтобы земля еще была мягкой. Тут вступает молодой голос, рассказывающий о молодом мужчине, который не хотел давать жене развода, дело тянулось годами, он свою жизнь как-то устроил, даже лучше, чем с ней, уважаемый, добропорядочный, приличный человек, и все давно уже забыли об этом неудачном его браке, но дело растянулось на годы, от слушания до слушания, в перерывах на несколько месяцев, жизнь шла своей колеей, а дело где-то медленно по обочине, все уже давно забыли, что этот развод длится в три раза дольше, чем сам брак, но в итоге жена выиграла, получили повестки уже на оглашение решения, что, дескать, развод, и все тут, точка, жена расфуфыренная, под ручку с адвокатом, смеется, ждет, когда наконец придет ее бывший супруг, не дождалась, ее пригласили на опознание трупа, потому что спрыгнул с крыши, так и не дав развода, предпочел умереть, но настоять на своем — через столько лет! Тут к разговору подключается низкий с хрипотцой женский голос. Регина чует затхлое дыхание курильщицы со стажем; голос комментирует услышанное, утверждая, что самоубийство — это эгоизм, потому что на самом деле человек не настолько одинок, как ему кажется, всегда найдется хоть кто-то на белом свете, кого такая смерть ранит, а если не на белом, то на том, потому что это глупость — вешаться от тоски после смерти жены — хотя бы потому, что если существует загробная жизнь, то человек самоубийством навсегда закрывает перед собой врата небесные, и придется ему на том свете и дальше скорбеть и страдать от разлуки, только длиться это будет вечно, ад в том и состоит, что то, чего мы в жизни более всего стараемся избежать, точит там на нас свои адские зубы.

Регина больше не хочет слушать, тем более что на разговор отреагировали две сидевшие рядом оторвы. Одна другой шепотком вперемешку с хохотком рассказывает о бабке, которая умерла от склероза: ей так память отшибло, что она в конце концов забыла, как дышать. Девушки смеются, прикрывая лица руками, тихонько, чтобы не вызвать возмущения окружающих. Регина не хочет на все это смотреть, болят глаза — слишком много слез пролила она на холодном ветру. Она закрывает глаза, не слушает, не смотрит, только ощущает ритм вагона, стук колес на стыках. Ей сегодня плохо спалось, самое время вздремнуть. Мысли расплываются, рассыпаются, густо засыпая ее; она засыпает.

— Представляешь, мне снилось, что я умерла во сне, — говорит она, осторожно выходя из поезда, поддерживаемая под руку видным мужчиной, который, стоя на перроне, элегантным жестом коснулся полей своей шляпы, как только увидел ее в окне вагона. Мелкая морось постепенно переходит в настоящий дождь, мужчина раскрывает зонтик, берет Регину под руку и, ведя ее вдоль вокзального перрона, говорит:

— А мне снилось, что я жил во сне.

Регина сильнее прижимается к плечу мужа. Вот она и дома.

 

Interludium (F. Ch. op. 28 no. 18)

Я стараюсь не вспоминать о том, каким кошмаром стала из-за тебя моя жизнь на земле. Здесь воспоминания зарастают быстрее, чем заброшенные могилы, забыть легко, и все же я до сих пор не могу простить себе, что эту свою единственную короткую жизнь я потратила на тебя.

Слишком мало сказать, что я не любила тебя. Ты мне был противен. Когда ты был рядом, во мне отвращение вызывало твое присутствие; когда тебя не было, мне была противна сама мысль о том, что ты есть. Не важно, что ты говорил, не важно, говорил ли ты мне, или я слышала твой голос за стеной. Я ненавидела, как ты открывал и закрывал дверь, этого было достаточно, чтобы издалека узнать, что это ты; мне ненавистны были твои шаги, особенно в тапочках, я ненавидела тот звук, который они издавали, когда шлепали тебя по пяткам при ходьбе. А твой голос я ненавидела до такой степени, что сама накликала на свою голову твои телефонные звонки каждый раз, как только думала о том, как же хорошо, что ты так долго не звонишь. Я не могла вынести того, что ты каждый раз обращался ко мне просто так, без надобности; с другими иное дело: ты им давал поручения или интервью, аудиенции, другим у тебя всегда было что сказать, а со мной ты просто чесал язык, разговоры ни о чем и всегда некстати. Мне ненавистны были твои безукоризненные манеры за столом, это беззвучное жевание, это едва уловимое стуканье ложки о тарелку, это обтирание усов с почти незаметными остатками супа на них. Я ненавидела то терпение, с которым ты сносил мои придирки; я ненавидела нервное покачивание ногой, которое было единственным знаком того, что мне удалось ранить тебя.

Я ненавидела тебя за то, что ты не изменял мне, не бил меня, что ты не насиловал меня, за то, что ты зарабатывал на нас двоих и создавал мне этот убийственный супружеский комфорт, не давая мне тем самым ни малейшего повода развестись с тобой.

Но главным образом я ненавидела тебя за то, что сама не могла тебе изменять, потому что, будучи твоей женой, я тем самым изменила бы Родине, обрекла бы себя на костер, самым легким для меня оказалось бы изгнание и вечный позор, о нет, я не могла изменить тебе, а всех своих несостоявшихся любовников я прогоняла из спальни, когда оказывалось, что их возбуждали не мои ласки, а сознание, что они крадут их у тебя, сукин сын!

Знаешь, я молитвами выпросила для себя эту болезнь. Я молилась, чтобы этот ужас закончился, я думала о том, что даже самое страшное наказание за самоубийство не устрашит меня больше, чем мысль о том, что ты до конца жизни будешь липнуть ко мне ночью потным телом. Ты помнишь, как я кричала? Ты тогда просыпался и пытался успокоить меня этим своим влажным шепотом, этими своими паршивыми поцелуями, объятиями, ты говорил, что это всего лишь дурной сон; а я во сне-то как раз и не кричала, а кричала после пробуждения, когда обнаруживала, что твоя кожа прилипла к моей, я кричала от омерзения, когда я пыталась от тебя отстраниться и чувствовала, что сначала я должна отклеиться от твоей жирной задницы!

Я подумала, что, даже если в могиле меня не покинет сознание (ведь вроде в том и состоит чистилище, что сознание сохраняется до тех пор, пока тело не обратится в прах), я все равно выдержу, потому что предпочитаю, чтобы в моем нутре копошились черви, чем чтобы каждую ночь запускать в себя твоего большого червяка, вминавшего меня в простыню.

Я вымолила себе эту болезнь. А ты, падаль, не знал, как мне облегчить страдания, потому что думал, что я мучусь, а я была счастлива, потому что каждый приступ приближал меня к свободе. Я умирала от наслаждения, когда жизнь высыхала во мне, потому что ты наконец перестал меня желать, а потом стал бояться, как будто смерть — это заразная болезнь; наконец я могла спать отдельно, одна в постели, одна в спальне, а в конце, когда мои стоны стали для тебя невыносимыми, одна в отделении, в палате люкс (а то как же!), которую ты мне обеспечил.

Я только после смерти воспрянула к жизни. Теперь я могу дышать всей душой.

И не позволю тебе отобрать у меня все это.

Чтоб тебе жить вечно!

 

Доктор Хаустус

I. Воображения

Лай. Остервенелый, однообразный, монотонный.

Это, должно быть, такса. Несмотря на жару, пришлось закрыть окно, но ее все равно слышно сквозь пол, значит, это точно такса с первого этажа, тяжелый случай, потому что соседи вернутся с работы часов через пять, а она стоит как раз в прихожей над резиновым свиным ухом и лает, требуя, чтобы ей кто-нибудь кинул ухо-игрушку, она не понимает, что ни хозяина, ни хозяйки нет дома, и пролает все пять часов, прерываясь лишь для того, чтобы сходить на кухню, водички попить из миски, когда у нее пересохнет в ее собачьем горле; после чего она снова вернется к игрушке, встанет над ней и залает, потому что в своем крошечном мозгу отметила, что от лая игрушки летают; связь человеческой руки с этим явлением для нее неясна, так что она пролает все пять часов, пока они не вернутся, а у меня как раз прием очередных пациентов, приходится сосредоточиваться, на худой конец, делать сосредоточенное выражение лица, чтобы не услышать вопроса: «Простите, а вы слушаете меня?»

Разумеется, слушаю; с тех пор как открыл свой кабинет (уж скоро пять лет), только тем и занимаюсь, что слушаю, я — профессиональный слушатель; терапия для брошенных оказалась попаданием в десятку, я веду подробные записи, из которых следует, что я слушаю, почитай, уже трехтысячный раз, слушаю, но когда я ослабляю внимание, то они всегда это замечают, и сразу же беспокойство и претензии в голосе: «Простите, что я вообще возникаю, но понимаете, мне было бы легче, если бы вы иногда смотрели на меня…»

Этот хочет, чтобы я смотрел, другой, чтобы, боже упаси, не глядел — это его смущает; эта хочет, чтобы я стоял у нее за спиной и чтобы она меня не видела, потому что в противном случае не откроется; другая, стоило мне встать у нее за спиной, рявкнула: «Никогда не вставайте у меня за спиной! Мой отец, будь он неладен, всегда подкрадывался сзади!»

Теперь я принимаю практически только мужиков, и, как правило, с одной и той же проблемой: Она уходит от него после прожитых вместе лет, чаще всего имея на то все основания, а Он находится где-то между первой вспышкой гнева и последней, беспредельной тоской, еще готовый «все простить ей и принять обратно», хотя уже понимает, что готов отправиться в Каноссу на велосипеде с квадратными колесами, лишь бы вернулась. И хотя он уже знает, что она никогда не вернется, он все никак не может собраться с духом и сказать себе это; вот он и приползает ко мне, они всегда приходят, чтобы услышать из моих уст то, что сами боятся произнести. Приходят затем, чтобы возвести свою жизнь в ранг повести, которую я вынужден слушать. И снабжать примечаниями, производить текущую экзегезу. Чтобы их вытащенное на свет божий грязное белье превратить в музейные объекты, чтобы у них были свои застекленные стенды с информационными табличками. Я веду учет их катастрофам, описываю их и, залитые формалином, отдаю назад; вырываю «больные зубы» из их рыхлых душ и отдаю им, завернутые в платочек.

Некоторые приходят только раз, вроде как за отпущением греха. Таких не стоит прерывать, таких надо слушать терпеливо, что бы они ни говорили. Понимающе кивать головой, но не слишком часто, чтобы не вызвать подозрений, кивать точно в тот момент, когда они своим взглядом ищут понимания, когда они после сбивчивого вступления переходят полушепотом к интимным подробностям, кивать головой затем, чтобы освободить их от чувства вины за порочные удовольствия.

Собака лает. Все громче. Впечатление такое, будто она уже бегает у себя по потолку, уткнувшись мордой в мой пол снизу, будто хвостом за мной волочится и лает оттуда — прямо на меня.

А сосед сверху теперь тоже живет один. Поначалу до меня вечерними часами долетали отголоски раскатистой канонады ссор из района их спальни, потом канонада не смолкала сутками: стуки, крики, патетическая партия сопрано и шнапс-баритона, разбиваемая контрапунктом тишины молчаливых дней. Но все перекрыл звук мотора: жена уехала, и сосед должен был понять, что теперь он снова свободен. Три дня я слушал мертвую тишину, на четвертый день он приполз ко мне. Размякший, как мамалыга, принес мне любовную элегию к жене, спросил, хорошо ли написано, вернется ли она к нему, когда прочтет это. Хватился, когда с горы скатился. А теперь поэзия. Ну чисто плач Иеремии. Даже как-то не с руки было прерывать его. Я сыграл на его самолюбии, можно сказать, математически: «Вы говорите, что потеряли себя в этой любви. Ну а теперь, когда вы потеряли любовь, вы должны найти самого себя. Такая вот калькуляция…»

Потом наступала первая фаза траура после разрыва: шатание по кабакам и приятелям со своею скорбной лирой, а когда он получил повестку на первое слушание, совершенно расклеился, ну и снова ко мне приполз, теперь уж официально, в качестве пациента, готового заключить контракт.

Жаловался, что стал посещать бордель, причем всегда выбирал девицу с самой большой грудью, а потом, в номере, сворачивался калачиком у нее на коленях и припадал к ее груди. Она гладила его, а он закрывал глаза и сосал. Иногда под колыбельную.

Да-да, даже бравые усатые менеджеры если что и ищут под супружеским одеялом, так это источник тепла, а вернее, теплый компресс на почки, а не воплощение эротических фантазий, секс с женой для них просто гигиеническая разновидность онанизма. А потом, когда вдруг останутся одни, они застонут, что забыли, как покорять женщину. Матримониальные обычаи теперь не такие, какими они запомнили их в студенческие годы. Им все приходит на память время «поствыпускного класса» (а как еще иначе назвать первокурсников, которые обычно в начале учебы все поголовно глупеют, причем делают это парами). После второй кружки пива кто-то уже стрелял из Кортасара, и если мазал, то после третьей из Воячека, если опять в молоко, то Стахуры на четвертой хватало — обязательно кто-нибудь из девиц реагировал, и тогда можно было приступить к обмену мнениями, достать из рюкзачка еще бутылку, начать читать ей полушепотом свои стихи, а потом оставалось только объявить во всеуслышание, что они отправляются в поход с ночевкой.

Я им объясняю, что правила, как и на рынке труда, стали жестче: если вы хотите чего-нибудь добиться, то обязаны сделать привлекательное предложение, как бы вульгарно это ни показалось. Больше никогда не бывать им отпускными казановами, хватит, нагулялись-навалялись по земляничным полянам на всю оставшуюся жизнь; у тех девушек, которых они доводили до самозабвения, уже свои взрослые дочери. А впрочем, идея не такая уж безнадежная: бросить фирму, выложив на прощанье шефу, что после питья из одной рюмки с ним приходилось бегать в аптеку за дезинфекционными средствами, потом заглянуть в университет — старый профессор обрадуется, может, посодействует приему в аспирантуру; у научных работников льгота на железнодорожный транспорт, и тогда можно будет достать с антресоли рюкзачок, положить в него тетрадь, ручку и отправиться в одиночное странствие по Польше, раньше или позже на пути попадется такая тростиночка, которая родителям предпочтет поэта в летах и в один прекрасный день спросит: «Зай, а какой у тебя знак зодиака?» — а он ответил бы: «Вагант». Они бы плавали себе вдвоем на байдарке, ездили бы на велосипедах, целовались бы на заброшенных кладбищах, любились бы на башнях старых замков, имея все у себя под ногами, а перед собой, в перспективе, — осень, ее возвращение в школу и к родителям с их вопросами об ответственности, о жизни, о безопасности, и, даже если бы она их убедила, что он вовсе не такой старый, каким кажется на первый взгляд, бдительный отец все равно добрался бы до его метрики, а также, что еще хуже, до свидетельств о рождении его детей, о расторжении брака и об алиментах и, если бы даже не спустил на него ротвейлера, поработал бы с дочкой и посеял бы в ней зерна сомнений, но, даже если бы закончились и эти трудности, девочка незаметно превратилась бы в женщину, заматерела, как и ее предшественницы, сочла бы земляничные поляны слишком затоптанными и сердечно поблагодарила бы: «Знаешь, с тобой было так чудесно, с тобой я стала женщиной, но я переросла тебя».

Порой я задумываюсь, почему они именно мне так легко тащат суммы, за которые они могли бы провести столько же времени практически в любом борделе, удовлетворяя практически все свои желания. Жизнь для них состояние хронического риска, чтобы они могли почувствовать себя комфортно в одиночку. У них есть деньги, так что они привыкли к тому, что комфорт им положен, а тут раз, и на тебе — позавчерашняя яичница, пригоревшая к сковородке, в раковине колония муравьев, одурманенных остатками водки в стопках, ковер лежит морской волной, над которой летают облака пыли, шкаф — стоит его открыть — изрыгнет на пол напиханные туда рубашки. Они приглашают меня поучаствовать в совместной жизни, им нужен напарник, чтобы спихнуть на него ответственность за грязную работу.

Лай. Лай. Такса выхлебала всю воду из миски, и теперь ее лай стал в два раза громче, по двум причинам: во-первых, не летает ухо, во-вторых, хочется пить. Есть такая пытка: капают капли и пробивают скалу и мозг, схожу-ка я вниз и возьму эту скотину, отнесу к ветеринару для гуманной операции на голосовых связках, одного нежного прикосновения скальпеля будет достаточно, словно последнее прохождение смычка по струнам перед спасительной тишиной. А что, ключи от соседской квартиры у меня есть. Когда-то соседи выезжали на дачу (вместе с собакой) и попросили меня поливать их цветы. Вот она, соседская, черт бы ее побрал, доверчивость, назначили меня швейцаром, смотрителем, стражем их добра; у меня был вариант отказаться (и тогда я стал бы в их глазах последней сволочью, что могло повлечь за собой сплетни по городу и лишило бы меня большинства пациентов) или сделать вид, что чувствую себя польщенным их доверием. Я спустился в первый вечер с добрыми намерениями не только затем, чтобы посмотреть, как они живут (а жили они богато и без вкуса, точно так, как я и предполагал), спустился и понял, что их бездетность, должно быть, неизлечима, потому что, хоть они и забрали с собой собаку, в квартире было полно живых существ: соседка компенсировала отсутствие потомства материнской заботой для десятков проявлений жизни в горшках и горшочках (в жизни бы не упомнил, какие я уже полил, а каким грозит усыхание), а кроме того, были еще два аквариума — в одном сплошь гуппи, во втором одинокий вуалехвост, на столе я нашел листок: «Рыбкам достаточно раз в день порции сухого корма, спасибо». Да в гробу я видел время тратить на весь этот зверинец, и, если бы на этом посту я оправдал их доверие, мне был бы гарантирован кошмар и во все последующие их отпуска, они бы там себе расстилали полотенца на скалах Коста-Брава, а я бы в это время напрягал мозги, пытаясь искусственные пальмы отличить от настоящих араукарий, чтобы не поливать напрасно пластик; я был вынужден что-то слегка испортить — аккуратно, чтобы меня не заподозрили в злом умысле, но и довольно ощутимо, чтобы им никогда больше не захотелось оставлять на меня свою четырехкомнатную; я был вынужден сделать так, чтобы они сочли меня человеком рассеянным, чтобы вместо ненависти они испытывали бы ко мне сочувствие. И тогда я купил трубочник, tubifex, живой корм, клубок ниточек, вьющихся в мисочке, купил, чтобы все выглядело как широта соседской души, старание, что, дескать, хоть сухого корма и достаточно, но я и от себя что-то добавлю. Гуппи были еще молодые, свежий помет, маленькие рыбьи ротики, только-только наметились павлиньи хвостики, вот для них-то и купил я трубочник размера XXL, положил в кормушку и сладострастно наблюдал погибель молоди, тщетность червеобразных глотательных движений пищевода рыбок в столкновении с движениями червячков.

Больше они ни о чем меня не просили. Но ключ у меня остался.

Выстрел? Не послышалось ли мне? Пистолетный выстрел?

В нашем доме? Кто? В кого?

Лай затих.

II. Поражения

Сосед сверху.

Был у соседей снизу.

Он тоже сделал себе ключи; с той поры как я угробил всех их гуппий, они за помощью стали обращаться к нему.

Это он застрелил собаку.

Жена сказала, что приедет за своими вещами; он ее предупредил, чтобы она не делала этого, потому что тогда он уже не выпустит ее. Купил какой-то примитивный ствол у русских. Ходил по квартире задумчивый — он знал, что это их последний шанс встретиться, что если теперь он не удержит ее, то уже никогда не удержит. Решил застрелить свою жену, если не согласится остаться с ним. Ничего более убедительного он придумать не смог.

Не мог сосредоточиться из-за собаки.

Сказал, что наши с ним встречи мало что ему дали, почувствовал во мне несродство и даже, как он выразился, какое-то раздражающее презрение. Он сказал, что у меня маловато мотивации для успешной работы в профессии. Сказал, что я неудовлетворенный одиночка, который свои личные любовные неудачи пытается компенсировать в своем кабинетике.

В обычной обстановке любой из этих фраз было бы достаточно, чтобы я попросил его выйти вон и больше никогда не принимал бы. Но он говорил все это, нацелив на меня пистолет, из которого только что убил животное.

Он сказал, что если не поймет, почему его брак распался, то не сможет понять, в чем он виноват. Моей же целью было убедить его, что жизнь имеет смысл и без жены. Если я не сумею сделать это, он пальнет мне в башку, потом всадит пулю в жену, а под конец и сам себя порешит. Он сказал, что в моем распоряжении час. Столько же, сколько я обычно посвящал пациентам, в конце концов, у меня почасовая оплата.

Этот безумец держал мою смерть под ручку, и казалось, что они уже договорились. Я обязан был предотвратить это.

Вот вы говорите, что плохо себя чувствуете, а ведь вы вообще никак себя не чувствуете, вы потеряли самочувствие, в вас осталось одно лишь страдание. Вы симулируете жизнь, у вас нет времени жить, потому что единственное, чем вы занимаетесь, — это страдание. Я определяю терпеливость как способность сносить страдания, а вы нетерпеливы, в вашей душе слишком мало места, вот почему страдание заполняет вас без остатка.

Вы вот о чем должны помнить: когда вы любили ее, когда завоевывали и каждый шаг приближал вас к ней, время текло только в ее сторону и делилось на то, которое вы проводили с ней вместе, — и только его вы считали настоящим временем — и на то, которое заполняло промежутки между вашими встречами, — и его вы вычитали из своей жизни. Потом, когда вы стали жить вместе, ее присутствие было перманентным состоянием, вы перестали вычитать время. Теперь вы ожидали от нее, а не ее. Вы рассчитывали на нее, а не время до ее возвращения. Вам тогда казалось, что все так и останется, что этот порядок вещей неизменен. Вот и теперь вы переживаете то же самое, что и тысячи обманувшихся мужчин, и, как все они, вы верите, что ваше страдание абсолютно уникальное, единственное и не сравнимое ни с чем. Просто вы потерпели поражение; и теперь все то, что когда-то давило на вас как повседневность, все эти ваши томительные дни, этот, как вы его называли, маразм роттердамский (не во время ли поездки в этот город вы впервые задумались о разводе?), который регулярно наведывался к вам, теперь представляется вам недостижимым идеалом; теперь вы отдали бы душу дьяволу, лишь бы вернуть эту размеренность и снова войти во вкус к ней. Но это самообман, уж поверьте. Весь смак потери как раз в бесповоротности, и вы должны были познать и это тоже, чтобы посмотреть со стороны на невыносимое тепло домашнего очага, от которого вам когда-то так хотелось избавиться. Понятное дело: тепло можно почувствовать, только когда узнаешь холод, эти состояния не бывают поодиночке; вы успели забыть, какой он бывает, холод, потому и пренебрегали теплом.

Вы знаете, что значит прийти в себя? Так вот, решительно идите в выбранном направлении, но когда вы дойдете до конца пути, вы — собственной персоной, очищенной от токсических воспоминаний, — подождите самого себя. Если вас так мучат воспоминания, нырните памятью чуть глубже, вспомните себя таким, каким вы были незадолго до знакомства с этой женщиной: ведь тогда вы должны были чувствовать себя очень прочно, коль скоро и она вас прочувствовала, в вас поверила, дорогой вы мой, и верила столько лет. Вы теперь вроде той таксы, которая гоняется за собой и от себя убегает, за хвостом, вокруг дерева. От себя можно убежать, можно выйти из себя, чтобы убежать — в безумие или в смерть, только что это за выход? Я бы предпочел, чтобы вы, вместо того чтобы выходить из себя, снова заявили бы о себе от собственного имени.

У вас есть тело, у вас есть душа, но они никак не хотят слиться в вас в одно целое. Потому что вы бедный и заброшенный.

Нет, я вовсе не насмехаюсь над вами, вас действительно просто бросили. Одиночество — состояние, привычное для многих и для вас тоже, но расставание равно свежей потере, изгнанию из рая, расставание — вынужденное скатывание в одиночество.

(Он рушился на глазах, я обязан был сдвинуть его с мертвой точки, потому что все склонялось к тому, что даже если он меня пощадит, то сам себе пустит пулю в лоб. Это был уже не человек, а какое-то воплощенное стенание, в нем скулил каждый жест, каждый взгляд, каждая папиллярная линия, каждая кровинка. Здесь и прозак бы не помог, а вот электрошокер был бы в самый раз. Что я мог с таким сделать? Он сам заменил любовь на самолюбование, сам предпочел спать в одиночку, чтобы вволю пердеть под одеялом, а я теперь должен за это погибать?!)

Может, я вам лучше на примере: разница такая же, как между монашеской кельей, в которой долгие годы обитает высшее одиночество, потому что это одиночество-любовь, одиночество-созерцание, одиночество-посвящение — одиночество-для-Бога, и тюремной камерой, в которой отсиживают срок изоляции, даже если это общая камера; те, на присутствие кого мы обречены (в тюрьме или на воле), не облегчат нашей участи. Мать не сумеет утешить вас после ухода жены, но и в случае смерти матери жена тоже мало что могла бы сделать, чтобы облегчить ваше отчаяние. Отчаяние покинутого — это ответ души, которую лишили конкретного, единственного и незаменимого общения. Любимого человека нельзя заменить; ничего хорошего не обещаю мужчинам, которые во все новых и новых связях ищут воссоздания той, которая ушла бесповоротно. Очередная партнерша не воплотится в первую любовь, которая, профильтрованная через память-обманку, продолжает оставаться иконой, эталоном, с которым сравнивается преемница. Вы хоть помните свою первую любовь?

Я так вспомнил, совсем недавно; съездил к родителям, постоял в коридоре перед дверью, огляделся, увидел грязную паутину по углам, пыль на старом газовом счетчике, заметил, что бляшка с номером квартиры все так же отогнута. Все ждал, когда заскрипит пол за дверью и я услышу мелкие шажки матери или грузную поступь отца, все смотрел по сторонам, подошел к стене, нашел нацарапанную мелкими цифирьками на штукатурке дату своей инициации. И тогда я вспомнил Ганку, ее родинку на щеке, пушок над губой, вспомнил, как она смеялась во время этого и заплакала сразу после этого, а я так обалдел, что все не осмеливался спросить, что я не так сделал. Еще помню, как она меня гладила, запускала гребешок пальцев в мои волосы, ерошила их, — такое не забудешь. С той поры всем последующим я всегда велел чесать, ерошить, гладить, та-а-ак, та-а-ак, жаль только, запаха не помню. Я как раз по запаху больше всего тосковал, умирал от ностальгии по запаху, она окропила мой рукав духами, чтобы я грустил, она знала, что отъезд неизбежен, через несколько дней она уехала в Германию, с родителями, навсегда, а я остался с ослабевавшим день ото дня запахом на рукаве, изо дня в день я внюхивался в рукав все усерднее, а улавливал все меньше. А потом мать постирала рубашку. Плача и утирая слезы и сопли рукавом рубахи, я нацарапал дату на стене. Посмотрел на нее недавно, много лет спустя, когда встал перед дверью родителей. До сих пор не сподобились покрасить стены в коридоре.

Человека невозможно воспроизвести, так что вы уж не верьте всем этим шарлатанам-генетикам. Человек — это то, что он пережил. Невозможно клонировать воспоминания, сознание, память. Это все равно как если бы признать, что каждая страница поэмы идентична с остальными потому, что была написана на таких же листках. Пока эти гении не придумают, как в клонированные тела пересадить мозги, бессмертие нам не грозит.

Чего бы тогда стоили наши жизни, если бы мы не могли их записать? Лучше всего по горячим следам, в дневнике; очень советую вам писать дневник — не откладывать в долгий ящик, а записывать все, что с вами происходит, и все это затем, чтобы перед смертью жизнь картиной встала перед вашими глазами, прежде чем встанет костью у вас в горле.

(Дуло дрогнуло.)

Так вот, когда Эта Единственная Жизнь, которую мы так возлюбили, гаснет навсегда, когда вся она становится окончательно перевернутой страницей истории, мы не можем смириться с тем, что к ней ничего уже нельзя дописать…

Все распадающиеся супружеские пары мучит одна и та же проблема: будучи не в состоянии реанимировать то, что было вначале, партнеры говорят: «Ах, мы тогда так любили друг друга, помнишь? Это неповторимо, а что осталось сегодня — так это даже не эхо тех времен», — ну и в претензии друг к другу, что неповторимость не хочет повториться. Их вкусовые рецепторы привыкли к этому языку, ко вкусу этой слюны, они вдоволь насмотрелись на это тело, в котором изведаны уже все закоулки, они бросают друг другу обвинения, а потом бросают семьи, расстаются, разводятся. И все это ради того, чтобы понять, что это столько раз виденное тело, эта ставшая такой привычной душа были твоей частью. Они начинают тосковать; память, которая была проклятием их неудачного любовного противоборства, вдруг подводит: тело, которое ты знал наизусть, когда оно было от тебя на расстоянии вытянутой руки, теперь никак не хочет вспоминаться. А если, увековеченное в спрятанных в укромном месте фотографиях, которые нащелкали во время первой эйфории, когда перед всем светом хотелось предстать нагишом, оно и вспомнится, если ты достанешь фотографии, сдуешь с них пыль и вспомнишь Эту родинку, Этот шрамик, Это пятнышко, то сразу ощутишь потерю еще большую, потому что в фотографиях нет Этого запаха, Этих жестов, Этого голоса. Бывает, не можешь преодолеть отчаянное искушение случайных тел, но и воспользоваться ими непосредственно, напрямую, невозможно, потому что всегда начинаешь сравнивать их, пытаешься на чужих картах отыскать знакомые места, колядуешь в сибирской ссылке и понимаешь, что любая другая — He-Она, любой другой — He-Он и что все эти любые другие существуют не сами по себе, а как безнадежные эрзацы, как какие-то вешки и каждая последующая все дальше и дальше отстоит от идеала.

И тогда ты начинаешь вспоминать, что в монотонной моногамии у тебя бывали эротические сны с участием многочисленных анонимных статистов, тщательно в ходе подсознательного кастинга подобранных партнеров, но никогда с участием своей второй половины; с супругом/супругой ложились в одну постель не для того, чтобы видеть его/ее во сне. Снится только тот, с кем ты быть не можешь, или тот, с кем расстался.

Если вы были друг с другом не понарошку, а взаправду, значит, вы и решились на правду: на правду, добровольно, доверительно, хоть и с опаской о себе открываемую: не отпугнет ли она, не сорвет ли флер очарования. Видите ли, всегда приходит такой момент, когда расфуфыренный брачный плюмаж линяет, и тогда надо решительно скинуть его, чтобы не нарываться на постепенное, смущенное дезавуирование себя перед другим лицом, самым главным из Других лиц.

(Он побледнел. Слезы промыли в его щеках вертикальные бороздки. Молчит. Почти не дышит. Так могла бы выглядеть жертва вампира.)

Вы какой-то апатичный, вам, я смотрю, больше по пути с Морфеем, чем с Орфеем, вам уже никуда не хочется, вас никуда не тянет, а если и тянет, то только к подушке, заснуть, и ничего больше, спать… Поэтому никаких таблеток я вам не пропишу: вы засыпаете слишком легко, а лекарств, чтобы легче просыпаться, увы, не придумали. Вы ведь просыпаетесь только для того, чтобы взглянуть на часы, не пора ли ложиться спать.

Вспомните эти несколько секунд после пробуждения, пока вы еще не определили по карте свое местоположение, пока еще душа ищет тело. Тело, как правило, просыпается первым — еще до того, как в него успевает вернуться запыхавшаяся от сна душа, проходят несколько мгновений неуверенности, тогда мы сами себе чужие, мы не понимаем, что это за постель, комната, окно, и только в самую последнюю очередь до нас доходит, что это за язык. Люди во сне стонут, кричат, но почти никогда не говорят законченными предложениями: когда кошмар нас придушит, когда мы начинаем его осознавать и понимаем, что избавиться от него можно, только проснувшись, да что там проснувшись — когда мы уже открыли глаза, в испарине, из горла вырывается сдавленный стон, и только когда нежная рука снимет его с нас, мы можем захлебнуться пробуждением, вынырнуть из воды на мгновение, перед тем как окончательно в нее погрузиться и утонуть. Вы сейчас как раз в такой фазе: кошмар доснился до конца, но вы все еще не можете стряхнуть его с себя, лежите и стонете, только теперь вы знаете, что как в постели вашей, так и в комнате нет никого, кто поможет вам проснуться. Зато есть вампир.

Вампиры на самом деле существуют, только они не кровь нашу сосут, а сны высасывают.

Когда вы, обеспокоенный, просыпаетесь без видимой причины среди ночи и слышите, как у мебели трещат кости, как всхлипывают батареи, и вы больше не можете заснуть, будьте уверены, что это вампир высосал из вас сон. Пропала ночь, вам придется до утра переворачиваться с боку на бок, и даже полудрема не принесет вам облегчения.

Вы не должны чураться людей, пригласите кого-нибудь к себе в гости, страдание легко расходится по гостям…

Так будьте же мужчиной, найдите в себе силы представить эти утраченные любови, отцовства, материнства, которые нашли пристанище в горах трупов, отвалах смерти, на войнах, в лагерях, в эпидемиях, — подумайте обо всем этом, сколько всего людям пришлось пережить без надежды и веры в жизнь; а пережить, дорогой вы мой, можно все, кроме собственной смерти; впрочем, это вы уже слышали, не так ли?

Я знаю, знаю, вы не умеете жить для себя, ваша жизнь должна иметь адресата, но ведь так у всех, иначе кто бы стал писать завещание. Вашим адресатом должна быть женщина, вы чувствуете, что жизнь имеет смысл только как любовное послание. Если бы вы к каждому шагу, жесту и слову относились как к строчкам любовного письма, все было бы хорошо, не так ли?

Он прервал меня. Встал и сказал, что с него хватит, что я лишил его остатков воли к жизни, что, даже находясь у него на мушке, я унижаю его. Ему всегда было противно это профессиональное самообладание чиновников, юристов, кабинетных крыс. Так и сказал.

И еще — что жена давно уже приехала.

И что пистолет сломался, когда он хотел пристрелить ее, поэтому пришлось размозжить ей голову рукояткой.

Потом он починил пистолет и проверил на собаке.

Сказал, что хочет еще только увидеть, как выглядит мой страх.

Прицелился в меня.

«На этот раз осечки не будет», — сказал он и выстрелил.

Твою мать… ты ведь в меня выстрелил!!!

«Прошу прощенья, вообще-то, я целился в живот, но такая отдача…» — последнее, что я услышал, когда умирал с дыркой в сердце.

Потом он приставил дуло к своему виску.

III. Изображения

Моему сыну тогда было десять месяцев.

Он уже одет к выходу, на нем курточка, ботиночки, я снял с него только шапочку, чтобы не перегрелся. А пока мы вместе гоняем мух, кружащих у люстры. Это было его любимое развлечение: я брал его на руки и махал полотенцем над головой, и мы вместе кричали «ату!» и смеялись что есть сил.

Потом я поднес его к окну, дал пакетик с крупой и смотрел, как он вынимает ее маленькими горсточками и неловко сыплет на подоконник. «Сейчас к нам гули прилетят!» — говорил я, а он вторил мне по-своему: «Агу, агу».

Жена пришла за чемоданами с тестем, он уже тогда был серьезно болен, так что я отдал ей ребенка на руки и предложил помочь с чемоданами. «Ты лучше себе помоги, — сказал он. — А от меня держись подальше. И от дочери моей тоже»; сказал и вышел.

Унося сына, она сказала, что пришлет кого-нибудь за остальными вещами и что вскоре я получу повестку на первое слушание. Ну и что все это много времени не займет, если не стану чинить трудности.

Когда за ними закрылась дверь, я еще какое-то время слышал их шаги, голоса, потом звук спускающегося лифта. А когда уже остался один на один с мертвой тишиной опустевшей квартиры, стал соображать, что мне светит в случае несогласия на развод, что такого она приготовила для меня на случай, если бы я стал чинить трудности. Я спросил сам себя: насколько я могу рискнуть и чего я боюсь больше всего?

Я услышал шум крыльев: слетелись голуби на высыпанный корм.

Сильнее всего я боялся, что никогда больше не увижу сына.

Мой дорогой, никогда не оставайся в квартире после того, как тебя покинула жена. Это раз и навсегда упорядоченное пространство, это сцена ваших взлетов и падений, но кончился спектакль, билеты больше недействительны, пора расходиться, расходиться! Не оставайся там, не жди, а сваливай, парень, как можно быстрее, мотай на все четыре стороны.

В противном случае после длительного запоя когда-нибудь наконец проснешься, переможешь как сможешь гигантское похмелье, в первый раз со Дня Ее Ухода останешься в этой квартире трезвый, умоешься, взглянешь в зеркало, решишь побриться. Откроешь шкафчик в ванной и наткнешься на депилятор.

А потом на увлажняющий интимный гель.

Гель для пилинга.

Автозагар.

Косметическое молочко.

И начнешь открывать все шкафчики, и начнется большая инвентаризация, рассматривание каждого из предметов, которые она еще не успела забрать, изучение каждого из следов, их эфемерность велит тебе повнимательнее всмотреться в них, ибо со дня на день придет кто-нибудь от нее за всем этим.

Еще лак.

Питание для ногтей.

Мазь календулы.

Палочки для ушей.

Ромашковый крем для рук.

Крем алоэ для рук.

И пробники, вырванные из журналов: пробники шампуней, бальзамов, молочка, кремов, тщательно собираемые пакетики с пробниками, пробники везде.

У очередного, третьего шкафчика ты не выдержишь, сделаешь ерша из всего недопитого за прошлую неделю — всего-то соберется, может, грамм на тридцать, — дрожащей рукой поднесешь ко рту, выпьешь. Чтобы набраться смелости открыть третий шкафчик, тот самый, который ты знаешь лучше всего и который на этот раз не сможет тебя порадовать наличием бывших до сих пор ясными символов женственности. Потому что это будет тот самый шкафчик, из которого ты много раз доставал квадратный ларчик, торопливо приносил в спальню, протягивал его жене и сцеловывал горячку ожидания с груди, прежде чем она успевала взять из ларчика прокладку со спермицидным наполнителем и поместить ее в то самое место, которое ты собирался брать приступом. Ты подождешь, пока слитые из остатков тридцать граммов разбудят уснувшие в крови промилле последних дней, подождешь, потом откроешь шкафчик и… Да-да, будь уверен, что розового ларчика ты там не увидишь, он как раз оказался в списке предметов первой необходимости, которые нашли место в первых двух чемоданах. Жена забрала прокладки, значит, у нее был кто-то, кто-то есть, кто будет вместо тебя, последний огонек надежды погаснет, и внезапно эта ритуальная эксгумация реликвии превратится в акт немедленной ликвидации. Осматривая пустую полочку, на которой некогда стоял ларчик, вспомнишь всех потенциальных любовников так скоропалительно покинувшей тебя жены. Как умирающий видит за одно мгновение всю свою жизнь, так и ты увидишь, как ее ебут все вместе и каждый по отдельности; и хоть ты и будешь переживать свою драму уникально и в одиночестве, ты выдавишь из своего горла те же самые слова, что и все твои брошенные своими женами пращуры и все твои брошенные своими женами наследники, ты выплюнешь: «Ну сука, ну блядь!» — а потом все содержимое шкафчиков, шкафов и полок вылетит в окно, все, что когда-либо, хоть на минуту, принадлежало ей, вылетит через окно во двор, каждый предмет, с которым у тебя ассоциируется ее присутствие, упадет на асфальт; ты будешь бить тарелки, топтать одежду, сдирать обои, из постели сделаешь горящий парашют, совершишь мастерский бросок цветочного горшка, а когда уже сочтешь, что место достаточно очищено, прежде чем заснешь на полу, умотанный очищением от паршивой собственности, позвонишь бывшим тестям и прохрипишь в трубку:

— Пусть приезжает за вещами, я все приготовил, они перед домом.

Я не мог остановиться и не пить. Не мог перестать думать о том, что, если я не перестану пить, она лишит меня права видеться с ребенком. А я все никак не мог перестать пить, не переставая думать о том, что, если я не перестану пить, она лишит меня права видеться с ребенком.

Не оставайся там, говорю тебе, не оставайся…

Как только услышишь стук каблучков на улице, прямо в сердце направленный, сразу задумаешься о его безнадежной чуждости, потому что это не тот стук, потому что ее поступь была тяжелее, медленнее, слегка шаркающая, более плавная и не такая нервная, не такая решительная, как эти шаги, которые ты сейчас слышишь; ты их слышишь? Тсс, слушай… Нет, не то, эти явно слишком легкие, это какая-то лахудра, соседская дочка… О, а теперь, новые, слышишь? Шаги в коридоре… Она или не она? В первый момент всегда твое тело во внезапном напряжении спросит: «Она или не она?» Нет, это старческий стук, это каблуки, растоптанные долгой жизнью, а вот и сама соседка, поднимается по лестнице.

Проклятие каблуков. Как павловская собака, ты будешь срываться на каждый их перестук, шаги на лестнице вырвут тебя даже из самой глубокой задумчивости, вытащат из любого забытья, теперь ты всегда будешь ждать, чтобы их перестук не раздался в несоответствующее время, чтобы он приблизился к твоей квартире, и чем ближе он будет, тем отчаянней ты будешь ждать лязга ключей в замочной скважине, скрипа открываемой двери, шороха снимаемого и вешаемого плаща, ты будешь ждать, как туфли сменятся тапочками, а уж те придут к твоей комнате и принесут голос: «Вот и я, ты уже ел?» Как бы не так: теперь все каблуки будут стремиться к чужим дверям и будут относиться к тебе с высоты своей высоты, потому что в своем беге они устремлены к другой паре внимающих ушей, собачьих, детских, мужских. А ты будешь месяцами молить о том, чтобы ударили трескучие морозы, чтобы поднялась метель, чтобы навалило снегу, который заглушит этот проклятый перестук каблуков по тротуару, чтобы все надели тяжелую зимнюю обувь с плоской подошвой, чтобы наконец-то сделалось тихо. Тихо.

Пять лет прошло со времени развода, пять лет с момента их отъезда, пять лет, когда я видел их в последний раз. Уже в новой квартире, приспособленной под кабинет, ожидая, как обычно, нового пациента, я услышал за окном кошачий концерт. Всегда находилось что-то такое, что меня отвлекало, если не собака соседей снизу, то ссоры соседей сверху, если не сигнал микробуса с мороженым, объезжающего микрорайон, то шум мотороллера, который получил в подарок на миропомазание один из местных оболтусов.

Чем больше я вслушивался в кошачий концерт, тем меньше он казался мне кошачьим, скорее походил на плач ребенка, переходил в жалобные причитания.

Я вышел из дома и сразу избавился от сомнений. Ребенок, мальчик, перед входом в дом. Разумеется, такой мог быть и моим сыном; с той поры, как жена ушла с ребенком, каждый малолетний мальчик стал походить лицом на моего сына, у каждого ребенка был его голос, прогуливаясь по улицам, я старался обходить школьные дворы, чтобы не видеть группки моих сыновей, играющих в мяч, я переходил на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с женщинами, ведущими моих сыновей за ручку, я не хотел сходить с ума, у всех детей было его лицо. И у этого около дома тоже. Я спросил его, что случилось, он сказал, что был с мамой в магазине и потерялся; я сказал ему, чтобы он успокоился, что я его провожу, но он знал только номер квартиры, от страха у него все в голове перемешалось, он помнил, что живет в доме, в тридцатой квартире, но в нашем микрорайоне было около шестидесяти похожих друг на друга домов, идеально распланированных; то же расположение магазинчиков, прачечных на первом этаже, адская монотонность каменной громады; я на этом потерял массу пациентов, быстро потерявших охоту петлять между домами.

Я взял его за руку, и мы пошли от одного дома к другому, нажимали тридцатку на домофонах и проверяли голоса жильцов, я знал, что для моей психики это будет трагедия, потому что ощущал себя отцом, который ведет своего сына, я знал, что именно так мы бы и выглядели вместе, я уже ощущал отчаяние, которое придет, когда мы найдем его дом, и впервые в жизни я радовался, что этому микрорайону нет конца, я хотел так идти с ним вечно; но не тут-то было, в одном из голосов в домофоне он узнал отца и закричал: «Папа, папа, это я, впусти!» Я отвел его на седьмой этаж, подвел к двери, рассказал его отцу, что мальчик потерялся у матери в магазине. Мужик едва при мне сдерживался, давая знать мальчику, что всыплет ему по первое число. «От мамы, говоришь, отбился? Снова людям лапшу на уши вешаешь? Снова меня позоришь на всю округу?» А потом, когда ребенок удалился в квартиру, объяснил мне: «Оставила его у магазина, три года назад. Голову потеряла, поехала с каким-то хреном за море, он пообещал, что возьмет, но без приварка. Даже, сука, открытку на праздники не пришлет. А как мальчишке объяснишь, что матери больше нет и не будет? Три года одна и та же волынка, как будто время для него остановилось, плачет и говорит людям, что маму потерял. Мне всегда его кто-то приводит…»

Вернулся я домой и запил. Так за всю оставшуюся жизнь и не протрезвел.

Знаешь, сосед, как меня называли коллеги-медики? Доктор Хаустус. Я был приличным психоаналитиком и запойным алкоголиком. Я пропил душу, поэтому я знал только чужие страхи, те, что ко мне приносили.

Они выходили от меня вылеченными, чтобы по-новому заполнить свою жизнь, я же оставался, искалеченный, в кабинете, который после работы снова превращался в пустую квартиру.

Дорогой сосед, слов не нахожу, чтобы выразить тебе свою благодарность за то, что ты убил меня. Если бы надо было одним словом описать, что я сейчас чувствую, я сказал бы: облегчение.

Жаль мне на тебя смотреть, сосед. Все в твоей жизни срабатывало не так, как надо. Даже эту пушку с базара заело в тот самый момент, когда обратной дороги уже не было. И вместо того чтобы ремонтировать пушку, надо было перерезать себе вены. Тогда бы тебя не схватили.

Тебе сейчас даже не на чем повеситься. Шнурки и те отобрали.

Столько перед тобой еще жизни, сосед.

Сам не знаешь, чего хочешь себя лишить.