В полку, где служил рядовой Данко Шагаев, случилось ЧП: повесился “молодой”. Необычного в этом было не больше, чем жира в той смеси воды и перловки, которую ежедневно стряпал полковой повар Узбек. Дедовщина в полку была зверской. И те “молодые”, которые не выдерживали ее, вешались или сбегали. Естественный отбор. Закон Дарвина, закон жизни. Выживает сильнейший. Вернее, умирает тот, кто слабее. В свое время Данко Шагаев познал этот древний закон на себе. Когда сам “молодым” был. Выдержал, вытерпел. Узнал, что такое быть ”салагой”. То есть быть бесправным, “никем”. Вынес все издевательства старослужащих и прочие тяготы воинской службы. Узнал, что такое нехватка еды, нехватка сна, нехватка тепла. Тепла в прямом смысле слова и тепла человеческого. А человеческое тепло в таких условиях — важнее всего. Причем неважно, чтобы люди, относящиеся к тебе подобным образом, были рядом, главное — чтоб они просто были. У Данко они были. Вернее была. Подруга, невеста, любимая. Любившая. Обещавшая ждать и писать. Но разлюбила и обещания ждать и писать не сдержала. Написала только одно письмо, первое и последнее. Как здравствуй и прощай. Сказала, что полюбила другого, а Данко больше не любит. Коротко и понятно. С глаз долой — из сердца вон. Так вот завершилась история. Как и тысячи других историй невечной любви. Для Данко она едва не завершилась еще хуже. Сдуру чуть руки на себя не наложил. Слишком уж на душе было скверно. Но в последний момент все— таки взял себя в руки. Сжал зубы. И постарался выбросить Таньку из головы. На свете достаточно и других девчонок, найдется и настоящая. А эта, видимо, была дешевка. Значит, оно и к лучшему. А кроме того, девчонки — это на свете еще не самое главное. В этом Данко убеждался все сильнее день ото дня своей новой, армейской жизни. Здесь он понял, как важны родина, близкие. Цена хлеба и цена дружбы. И цена каждого твоего поступка. Именно то, что ты делаешь, а не то, что говоришь, определяет твое место в человеческом обществе. И всю твою дальнейшую жизнь. Трусишь, хитришь, увиливаешь от тяжелого— тебе презрение и нелюбовь окружающих. А если ты прям, и открыт и не прячешься за чужую спину, тогда ты — равный среди других. Наука эта не сложная и не легкая. И Данко ее успешно освоил. Хотя как сказать, ведь жизнь постоянно учит чему-то новому.
Но, как бы там ни было, один из сложнейших ее периодов— начало воинской службы— для Данко был позади. Теперь он уже сам был старослужащим. И учил жизни других “молодых”. Так же, как когда-то учили его самого. Где словом, а где и не только. Тут уже как получиться. Ведь, как известно, слова до людей не всегда доходят. Тем более — до “молодых”. Не знающих цену Слова. Не знающих настоящей жизни. И Данко, как и положено более старшему, более опытному, — учил. Тому, через что прошел сам. Суровая это была школа. И бить “молодых” ему приходилось так же, как когда-то били его самого. Так сказать, преемственность поколений. На этом держалась, держится и будет держаться армия. На “гражданке”— те же законы. Теперь Данко это вполне понимал. Словно глаза открылись. Увидел, что везде правят сильные. Сильные и жестокие. Те, кто не боится (а вернее, не жалеет) топтать других. Чем больше людей ты подмял под себя, тем больше у тебя власти, влияния. И значит, тем лучше, сытнее — да и полнее живешь.
Данко такое положение вещей не особо нравилось. Не любил он топтать людей. Но выбирать было просто не из чего. Либо тебя сгибают, либо ты гнешь. Конечно, лучше гнуть других самому. Что Данко и делал. Здесь, в армии, — с “молодыми”. А там, на “гражданке”, — уже у кого как получиться. Но до “гражданки” Данко еще надо дожить. Далеко вперед он загадывать не любил. Тоже— еще один закон жизни. Что должно случиться завтра— может тысячу раз измениться. И не произойти никогда. Хотя планировать, конечно же, надо. Но лучше— не забивать себе голову. Думать о дне сегодняшнем.
А сегодня Данко было о чем подумать. Например, о том “молодом”, что повесился. “Молодой” этот был из роты Данко. Более того — он был земляком Данко. “Зема” как говорят по — армейски. И, как положено в армии, Данко за своим “земой” приглядывал. Не давал его чересчур обижать другим старослужащим. Но и сам, конечно же не слишком баловал. Расслаблять — тоже вредно. Чуть почувствует “молодой” покровительство “старого” — и сразу резко меняется. Совсем не узнать человека. Наглеет, заноситься. Нет, Данко своего “молодого” “зему” не баловал. Воспитывал, как положено. И следил, чтобы другие “воспитатели” делали это в меру. Не трогали слишком парня. Не загоняли в угол. Не ставили перед выбором: или… или…
И его “зема”, рядовой Мишка Салахов, был самым обычным парнем. В меру расслабленным, в меру забитым. Как и положено нормальному “молодому”. И без всяких раздумий о самоубийстве. Хотя такие мысли люди скрывают, Данко уже умел разгадывать их. И знал своего “молодого”. Почти как себя. И был уверен: не мог его “зема” Мишка Салахов по своей воле залезть в петлю. Не мог, но все же там оказался.
Растянувшись на кровати прямо в сапогах, рядовой Данко Шагаев достал сигареты, зажигалку и закурил. Руки у него не дрожали. Но всего его едва не трясло. Кажется, от негодования. Или чего-то такого. Только что окончился полковой развод. Вопреки обыкновению нынешний был краток и сух. Как речь командира полка. Впрочем, из нее и состоял весь развод. Суть ее в следующем: бардак в полку зашел уж слишком далеко, сказал коротконогий и толстый “кэп”, грозно размахивая с трибуны пухлыми кулаками. Молодые солдаты бегут и вешаются уже быстрее, чем прапорщики разворовывают поступающее на склады имущество. Его, командира полка, терпение лопнуло. Он знает, отчего вешаются и бегут “молодые”. Тут командир полка выразительно посмотрел на старослужащих. Старослужащим от этого взгляда стало не по себе. От дальнейших слов распалившегося “кэпа” им стало еще хуже. Страдающий язвой холостяк с тремя большими звездочками на плечах приказал полковым офицерам найти или назначить виноватых— злоупотребляющих дедовщиной— и отправить таковых в дисбат. Будет чем отчитаться перед вышестоящим командованием. И прикрыть свою толстую задницу. Этого командир полка, конечно же, вслух не сказал. Но это понятно было каждому и без лишних слов.
Дотлев, сигарета обожгла Данко пальцы. Подозвав сновавшего поблизости “молодого”, Данко затушил окурок о его ладонь:
— Выброси! И принеси мне воды попить!
“Салага” побежал выполнять поручение. Данко откинулся на кровати. Во рту было сухо, внутри — еще хуже. Данко уже считал дни до своей отправки домой. А тут— вся эта бодяга: “вздернулся” молодой “зема”, мозги парит старый разжиревший капитан полка… Было от чего сохнуть глотке. И пухнуть мозгам. Но чем киснуть— лучше подумать о чем — нибудь приятном. Например, о сегодняшнем вечере… Ведь сегодня вечером его ждала встреча с Наташей… Наташа — медсестра из санчасти полка. Высокая, стройная, длинноногая. Округлая где положено. И с большими голубыми глазами.
Наверное, не один “молодой” раздумал вешаться или стреляться при одном взгляде на нее. Такой и на “гражданке” не встретишь, а она была здесь, рядом, ее иногда можно было увидеть. И ради одного этого стоило жить.
Когда Данко впервые увидел Наташу, сразу понял, что теперь перестанет грустить о Таньке. Наташа при первой их встрече не увидела Данко в упор. И во второй раз— тоже. Как Данко не старался. Как ни лез на глаза, околачиваясь возле санчасти. Все было безрезультатно. А в третий раз — она увидела его первым.
— Помогите-ка мне, товарищ солдат… — услышал ее тонкий голос за своей спиной стоявший у дыры в полковом заборе, собиравшийся “дернуть” в самоволку, Данко и обернулся, не веря глазам.
Она стояла в коротком розовом платье, пытаясь пролезть в дыру.
— Там. — указывая в сторону ворот КПП, — командир полка, а я форму оставила в санчасти, — пояснила она.
Данко все было понятно. Увидит ее старый желчный “кэп” в этом наряде, и тогда ей не поздоровится. По разумению “кэпа”, все по ту сторону забора должно быть зеленого цвета. Одето в форму, затянуто в ремни. Будь это существо среднего— солдатского— рода или самая настоящая женщина. Ослушников ждало наказание. Поэтому Наташа сейчас и лезла в дыру. На беду своему светлому платью и на счастье Данко, который уже сообразил что к чему.
— Ну что вы уставились, товарищ солдат?! — притворно возмутилась она, и Данко почти нечеловеческим усилием отвел свои глаза, застывшие на ее округлых коленках.
— Давайте мне руку, — протянул он свою грязную лапу через дыру. Когда дыра осталась позади, он проводил ее до санчасти. Прежде чем скрыться за дверью, она, блеснув глазами, шепнула ему:
— Сегодня вечером, после отбоя, я тебя жду…
От этих слов у Данко сперло дыхание. Сердце бешено заколотилось, словно он только что пробежал многокилометровый кросс.
Вечером, куря сигарету за сигаретой, он ждал ее у санчасти. Так они стали встречаться. По нескольку раз в неделю. Просто. Без всяких там обязательств. Данко не интересовался, есть у нее кто-то еще или нет. Хотя бешено ревновал ее ко всему полку. Сегодня вечером должна была состояться очередная их встреча…
Но до вечера было еще далеко. А сейчас Данко ужасно хотелось пить. В пересохшей глотке впору было костер разводить.
А проклятый “молодой”, которого Данко послал за водой, куда-то запропастился. Повесился по дороге, что ли? С них теперь станется. Как же их тут не бить? Наоборот— надо бить, тогда и ждать лишний раз не придется. Твердо убежденный в этом, Данко снял и накрутил на руку свой поясной ремень.
Ременная бляха, если бить ей умеючи, лупит больно и почти не оставляет следов. А это — главное: не “спалиться”. Данко хорошо запомнил недавние слова командира полка. Но угрозы офицеров — угрозами, а “молодых” кто-то должен службе учить.
Ну вот и “молодой”. Наконец-то нарисовался. Воду несет. Изо всех сил делает вид, что торопиться. С надеждой заглядывает в глаза. Авось Данко пожалеет. Не станет бить. Но зря он надеется. Даже в уставе сказано, что приказания старших нужно выполнять расторопно и в срок. Иначе — суровая кара. Небольшую кару “молодому” Данко сейчас и устроит. Чтобы впредь расторопнее был. Понимал, что служит в армии, а не в детском саду.
Для вступленья Данко взял из рук “молодого” алюминиевую кружку с водой. Сделал медленный глоток. И сморщился. Хотя морщиться причин не было: вода была как вода. Но надо было до чего— нибудь дое…ся…
— Ты в каком унитазе черпанул это пойло?! Ты где так долго шлялся?! Я тебя спрашиваю, “душара”! — Данко привычно возвысил голос. Несчастный “салага” обреченно втянул голову в плечи, ожидая побоев. И они не заставили себя ждать. Тяжелая бляха с пятиконечной звездой просвистела в воздухе и обрушилась на голову и плечи молодого солдата. Данко методично, впрочем, не очень сильно, повторял удар за ударом. “Молодой” лишь сопел, вздрагивал и притоптывал. Выражать боль криками в армии считается “дурным тоном”, за это можно схлопотать еще больше. Поэтому лучше молча терпеть: целее будешь.
Замахнувшись в очередной раз, Данко вдруг бросил взгляд в сторону и замер с открытым ртом: по проходу между кроватями казармы шел старшина. Его глаза смотрели прямо на Данко. Старшина появился столь внезапно, что Данко, хотя и замер на мгновение, уже не мог удержать занесенной над головой “молодого” руки. Треснул “молодого” бляхой по лбу еще раз, уже на глазах у старшины, вложив в этот удар еще и досаду.
Не доходя до них несколько шагов, старшина остановился и бросил Данко:
— Считай, что ты уже сидишь в дисбате, подонок. — И, развернувшись, добавил через плечо: — Рядовой Челночников— ко мне, в канцелярию!
Побитый “молодой” поплелся за старшиной.
Пробыв в канцелярии минут пятнадцать, Челночников выскочил красный как раки побежал драить сортир. Старшина вызвал к себе рядового Шагаева.
Постучавшись, как положено по уставу, Данко вошел, не забыв, опять же по уставу, доложить о себе.
Рослый, мясистый, и краснолицый старшина сидел за крохотным, облупленным столом, видавшим старшин и похуже.
— Садись, подонок, — кивнул ему на стул напротив себя старшина и без всяких предисловий протянул к носу Данко грязный, свернутый в трубку листок.
— Вот здесь, в этой объяснительной, рядовой Челночников сдал тебя с потрохами. И он написал не только про сегодняшний случай, которого я сам был свидетелем, но и про то, чего не было. Но я ему верю. Охотно! Ведь он писал под мою диктовку!
Откинувшись на заскрипевшем под его тяжестью стуле, старшина достал из смятой пачки грязными, как у землекопа, пальцами дешевую сигарету, прикурил и выпустил дым в лицо Данко.
— Не хочется торопить события, но, видимо, очередную звездочку старшего прапорщика мне придется получить раньше срока. За то, что я так быстро навожу дисциплину в своем подразделении, искореняю дедовщину, устанавливаю справедливость. Вывожу на чистую воду всякое возомнившее себя крутым дерьмо… Я говорю про тебя, Шагаев. Вот это, — грязный, свернутый трубкой листок снова оказался под носом у Данко, — мои новые звездочки и твоя путевка в дисбат, Шагаев.
Старшина тщательно затушил сигарету в пепельнице, для верности еще и плюнув в нее. К удивлению Данко, пепельница выдержала такое наказание. Полностью удовлетворенный собой и окружающим миром прапорщик уставился на Данко, как, наверное, смотрели на древних римлян первобытные варвары. Данко внимательно рассматривал огромную бородавку на подбородке у старшины. Бородавка была коричневая и на красном лице прапорщика напоминала присосавшегося, раздувшегося от крови клопа.
Старшина продолжил?
— Но я могу поступить и по— другому. Могу порвать и выбросить этот дрянной листок бумаги в сортир, быстрее даже, чем ты ешь свой вонючий обед в этой скотской столовой…
— Я медленно ем…
— Что?!
— Я всегда ем не спеша…
— Ты ешь не спеша? То есть ты хочешь сказать, что ешь, никуда не торопясь, я правильно тебя понял, подонок?
— Так точно.
— Очень хорошо. Не беспокойся, подонок, возможно, очень скоро тебе придется жрать очень быстро, и ты еще будешь жалеть, что тебе в тарелку мало наложили того дерьма, которое тебе придется глотать. В дисбате ведь оно так, Шагаев. И тебе лучше заранее привыкать к нему. А сейчас, если хочешь сохранить остатки своих зубов, закрой эту чертову дыру, которую ты называешь своим ртом, и слушай, что я тебе скажу, понял?
— Понял.
— Так вот. Я могу порвать этот листок и забыть про него. Конечно, не из сострадания к твоей жалкой судьбе. А теперь я хочу, чтобы ты спросил: для чего я могу сделать это?
— Для чего?
— Умница! Ну разве не умница— с первого раза все понимает, а? Если ты будешь идти вперед такими темпами, Шагаев, того и гляди, ты скоро всех нас не у дел оставишь, а? Как сам думаешь, Шагаев?
Данко промолчал.
— Смотри-ка, уже зазнаешься. Даже не отвечаешь, а, Шагаев? Ну не вундеркинд ли, а? Вундеркинд, самый настоящий! С такими мозгами тебе бы на скрипке играть. Стоял бы себе, пиликал где-нибудь в переходе… А теперь, слушай сюда, подонок. Значит, так— выбора у тебя нет. Поэтому я тебе выбора и не предлагаю. Сделаешь то, что я тебе скажу, получишь за это хорошие бабки, — понял, Шагаев, реальные бабки, — а потом спокойно уволишься и поедешь домой, в свой Урюпинск. Если же нет— прямиком отсюда отправишься в дисбат. И уж поверь: я сделаю все, чтобы ты отсюда не вышел. Если ты думаешь, что я тут сижу и просто тебя пугаю, ты глубоко ошибаешься. И это будет твоя последняя ошибка в твоей никчемной жизни, поверь. Я даже не говорю тебе “подумай”, потому что это занятие не для тебя. И не для этой ситуации, в которую ты сейчас вляпался. Надеюсь, это хоть ты понимаешь, подонок? А теперь я, просто из формальности, спрашиваю тебя: ты согласен?
Тупоголовый, краснолицый, самодовольный прапорщик попал в самую точку. Жажда скорого “дембеля” — увольнения из армии— самая сильная жажда у любого старослужащего. Розовая мечта, предел всех желаний. Вернее— предел, за которым осуществляются все желания: свобода, пьянки, девчонки. И все такое. Лишиться этого или отсрочить хотя бы на некоторое время— для старослужащего смерти подобно. Смерти мучительной и унизительной. Одна мысль о том, что твои сослуживцы уже “тащаться” дома. А ты по-прежнему топчешь сапоги за забором, сможет свести с ума любого двадцатилетнего “старика”. А оказаться после долгой нудной службы еще и не где-нибудь, а в самом дисбате— это это и вовсе все равно что быть заживо погребенным. Дисбат— это адская смесь самого скверного, что есть в армии. Самые волчьи порядки, самые волчьи законы. Самая собачья жизнь. Такая жизнь и в страшном сне не приснится. Такой жизни никто не захочет. И такой жизни Данко тоже себе не хотел. На фига тогда вообще нужна жизнь? Бегать, как пес на цепи, за забором, под дулами автоматов, и знать, что не забудешь это никогда. Поэтому краснолицый, мясистый прапорщик попал в самую точку— выбора у Данко не было. И ответ был только один.
— Я согласен. Что я должен сделать?
— Об этом ты узнаешь позже— когда будет нужно. А теперь — иди, — сказал старшина, доставая грязными пальцами из смятой пачки очередную сигарету.