НАЧАЛО

Поздняя осень...

Низко над землей плывут тяжелые тучи, кажется, вот-вот упадут в долину и только чудом удерживаются на вершинах сопок, что стоят стеной по обе стороны Улуг-Хема.

Пустынно в степи. У подножия гор, по берегам стариц и рукавов реки желтеет жнивье. Изредка налетает порывами ветер, гонит по степи легкие, сухие перекати-поле. Они, словно овцы во время бурана, сбиваются в овражках, попадающихся на пути, и там находят покой и защиту.

Отстрекотали в траве кузнечики. Прошла пора переклички маралов в густых кедрачах. Края болот подернулись сизой пленкой льда.

Строгим клином пролетают запоздавшие журавли. Птицы летят чинно и вместе с тем так стремительно, словно задались целью догнать лето и вернуть его загрустившей земле.

Меж кустов лозняка, лениво огибая иглистые прутья караганника, тяжко трусит лошадка с седоком. У нее вздутые, словно у жеребой кобылицы, бока. Кажется, будто к ее копытам подвязаны грузила.

Седок — пожилая женщина в черной мерлушковой шапке-ушанке и ватном тувинском халате, перехваченном красным выцветшим кушаком. Она то и дело понукает лошадь — та и ухом не ведет. Женщина пускает в ход гибкий прут, но и это не помогает: на гладком крупе, как пыльном войлоке, остаются лишь полосы.

Дорога пестрит узорами следов. Несколько дней назад здесь вовсю кипела работа. Следы волокуш на обочинах оставили память об осенней страде. На кустах караганника, растущего по обочинам дороги, повисли ошметки соломы, сена... Вдруг лошадка — уши колышками — прянула в сторону. Женщина едва удержалась в седле. Дернув за узду, проворчала:

— Что за непутевая кляча!

Но лошадь по-прежнему диковато пятилась, фыркая и раздувая ноздри. Женщина посмотрела в сторону, куда, пугливо вскидывая голову, косилась лошадь: на дороге лежал туго набитый таалын. Лошадь никак не хотела слушаться, и женщине стоило больших усилий совладать с ней. Как мог оказаться здесь таалын? Кто-то намеренно бросил его? Непохоже... А может, упал с седла мчавшегося всадника?

Женщина опустила поводья, спешилась, робко тронула таалын — Тяжелый. Внутри что-то забулькало.

Солнце, блуждавшее в тучах, зашло за горы. Стало темнеть. Повеяло холодом. Колючий ветер холодил щеки, забирался в рукава.

«Наверное, обронили люди, приезжавшие за хлебом с овюрской стороны, — подумала женщина. — Возьму с собой. Хозяин, однако, найдется».

Она не спеша развязала тесемки. Показался пухлый когээр, похожий на женскую грудь. Пахнуло запахом свежей араки. Рядом с флягой лежала долбленая чашка, кусок баранины.

«Устала с дороги, надо бы подкрепиться», — подумала женщина, все еще испытывая страх и неловкость.

С трудом открыла флягу, налила полчашки араки. Сломав тростинку ковыля, смочила ее в горько пахнущем напитке и побрызгала по сторонам. «Я таалын не украла — лежал на дороге. Да будет мне свидетелем богатый мой край!»

Выпила. Остаток араки выплеснула. Затем достала грудинку и впилась в нее крепкими белыми зубами. От араки внутри потеплело.

— Что мне хозяин таалына! — вслух сказала она. — Даже если бы появился!..

Стемнело. Пора было отправляться в путь. Дремавшая лошадка стояла так удобно, что женщина обрадовалась — обойдется без долгой возни. Уже собралась было перекинуть через седло суму, как вдруг из кустов донесся пронзительный крик.

— Ы-а-а-а!

И снова тишина.

Женщина вгляделась в обступившую тьму. Крик повторился. Вздрогнув, она лихо вскочила на лошадь, забыв о своей находке.

— Ы-а-а-а! — догнал ее истошный крик.

«Что это? — опомнилась она. — Может, почудилось — ветер в ушах гудит? Или это сова? Надо узнать!..» Дернула повод. Нехотя повернув, лошадь сделала несколько шагов в сторону кустов и стала. Совсем рядом, в караганнике, белел сверток.

— Ы-а-а-а! Ы-а-а-а!..

Ребенок!! — С минуту женщина стояла в растерянности.

Детей у нее никогда не было, и этот плач, тонкий, жалобный, будил в ее сердце щемящее чувство. Она подняла с земли сверток. Развернула ягнячью шкуру и увидела маленькие ручки. Ребенок еще пуще залился плачем и потянулся к женщине. Детские доверчивые пальчики коснулись ее лица. Она отбросила в сторону тряпье, в которое был завернут ребенок, и ловко сунула малыша к себе за пазуху. Так же ловко взобралась на лошадь. Та, словно поняв, в чем дело, пошла с места наметом.

Вскоре показались искорки над трубой одинокой юрты, черневшей возле лесочка, у самого брода Оруктуг-Кежиг.

Ветер крепчал, раскачивая высокие тополя. Донесся заливистый лай собаки. Женщина круто осадила лошадь у самой юрты; тотчас появился пожилой мужчина в козьей шубе.

— Что случилось, жена? — спросил он удивленно. — Эк, разогналась! Гонятся за тобой, что ли?

— Скорее бери коня!

— Ты что?

Мужчина схватил поводья. Брюхо лошади ходило ходуном, из ноздрей валил пар. Женщина скользнула в юрту.

— Привязывай коня и скорее сюда!

Мужчина, хмыкнув под нос, привязал лошадь.

— Скорее, говорю! Достань из сундука ягнячью шкурку! Ту, что помягче! — командовала жена.

— Что с тобой, старушка? В своем ли ты уме? Зачем тебе шкурка понадобилась?

Расстегнув шубу, она повернулась к огню, и мужчина увидел в ее руках ребенка. Ребенок был голенький, красный, как только что родившийся козленок. Помахав ручонками, сунул в рот пальцы и заплакал. Хозяин юрты стоял, разинув рот.

— Поок, проснулся? За пазухой-то, видно, угрелся, вот и уснул, — приговаривала женщина, затем повернулась к мужу. — Что встал, как каменная баба! Не слышишь, плачет?

— Да где ты его нашла? — спросил он, наконец, доставая из сундука шкурку.

Женщина, тетешкая малыша, приговаривала:

— Чего мелет глупый старик! Где я найду? Мое дитя!..

Она осторожно прижала к себе ребенка.

Ягнячья шкурка быстро нагрелась у очага. Женщина бережно завернула в нее ребенка. Тот молча сучил розовыми ножками, потом снова сунул в рот пальчики и зачмокал.

— Бедняжка, проголодался, — сказала женщина. — Подогрей молока, старик!

— А ты заверни его поскорей, а то искра попадет.

— Ой, старик! — воскликнула женщина, обрадованная внимательностью мужа. — Подрастет, будет зайцев петлями ловить!

Хотя у старика и копошились в голове самые противоречивые мысли, однако он ответил в тон жене:

— Правда! Смотри ты, как он резво ножками расписывает!

— Удальцом будет! — Она хотела добавить, «как отец», но сдержалась.

Вскоре, насосавшись подогретого молока, малыш уснул.

Ветер, поднявшийся с вечера, поутих. Перестали шуметь тополя возле юрты. Прояснилось небо. В дымоходе юрты замигали звезды. Из-за туч вынырнула луна, похожая на фарфоровую тарелку.

— А ведь уже середина десятого месяца, — сказала женщина. — Старики говорят: ребенок, который родился в это время, будет счастливым.

— Старики не ошибаются!

Ему не спалось. Он сел возле очага и принялся строгать щепки — вдруг придется ночью подогревать молоко. Щепки звонко отскакивали. Казалось, что за всю свою жизнь он не выполнял работы более полезной. Временами, когда ребенок просыпался, он ощущал ни с чем не сравнимую радость. С удивлением думал о том, как они с женой могли прожить столько лет одинокими, в пустой рваной юрте. Теперь дом наполнен заботами, жизнь приобретала новый смысл.

В очаге медленно тлели угли. Мужчина не сомкнул глаз, смотрел в очаг, и прожитая жизнь вновь проходила перед его глазами...

Горькое беспросветное детство. Пастушество у баев, женитьба на такой же, как и он, бедной девушке. Схватки в горах между красными и белыми. Тогда он впервые узнал, что такое быть свободным. Но жизнь устроить оказалось не так-то легко.

Прошло уже десять с лишним лет национально-освободительной революции в Туве, но все блага жизни оставались пока в руках богачей. Почему только у них много молока, лошадей? Почему они стараются избавиться от соседства с бедняками, когда те перекочуют к ним поближе?

Может, дельный совет давал Оюну сумонный тарга, приглашая вступить в тожзем?

Заплакал ребенок. Оюн поднялся. Поставил на очаг миску с молоком. Не тревожа жену, сунул мальчишке самодельный рожок, и тот зачмокал, не открывая глаз. Затих.

Теперь мысли Оюна были о ребенке.

Вчера, когда он был в нижних аалах, слышал, что заболел новорожденный у одного арата. Оюн вспомнил, как старуха в аале рассказывала: «Беда с нашими детьми. Жена соседа третий раз рожает. А толку? Первые двое сразу же померли. Теперь и к этому хворь прицепилась. И никто не может помочь. Нынешние-то доктора совсем глупые: в слабого ребенка втыкают иглу! Да какая от этого польза! Не то что малыш — не всякий взрослый вытерпит. Где былые времена? Сильные ламы да шаманы вмиг бы прогнали болезнь. А уж если она не уходит, тут одно средство — завернуть малыша в овчину да положить на перекресток. Ребенка вместе с едой подберут, а семью покинет напасть».

Это воспоминание взбудоражило Оюна. Он поднялся, раздул огонь в очаге. Тревожно оглянулся по сторонам. «Ни в жизнь не поверю. Все это — выдумки лам. До сих пор еще уцелели, хитроумные! Кружат голову темным аратам. Ну и болваны же, ребенка в такой мороз на дорогу выбрасывать!» С такими мыслями Оюн Херел заснул.

Проснулся он на птичьем рассвете. Перегнал лошадь на новое место. Потом разжег огонь и поставил чай. Жена зашевелилась. Видно, тоже хотела встать, но Оюн упредил:

— Поспи. Поспи еще. Отдохни хорошенько!

Он пошел к овцам и долго стоял, выбирая самую упитанную. Никогда еще не позволял он себе зарезать овцу, не посоветовавшись с женой. Но сегодня все складывалось по-другому: казалось, жена и впрямь подарила ему ребенка. Стало быть, по старому обычаю, надо кормить ее свежим мясом, чтобы скорее окрепла. Ведь это большое событие, когда на белый свет появляется человек. Обязательно в честь новорожденного должно состояться пиршество.

В это утро на душе Оюна было светло.

Жили они с женой всегда одной юртой, без соседей. Поэтому он был неразговорчив, обычно чурался людных мест. Да и к нему нечасто заглядывали, хотя был он покладист, из тех, кто, как говорится, коня бережет, собак не тревожит и не спугивает овец, проходя мимо стада. Ребятишки в аалах дразнили его Бышкак-чааком. Потому, видать, что носил он рыжую бороду. Никто его не называл по имени. Чем заслужил он такое к себе отношение? Тем, что нрава был безобидного, или потому, что не имел детей? Над этим он никогда особенно не задумывался. Но сегодня Оюну казалось, что отныне все пойдет по-иному. Босоногие сорванцы больше не посмеют обзывать его мохнатой щекой. Теперь у него есть сын. Теперь Оюн Херел станет уважаемым человеком: и скот у него кое-какой есть, и сын растет...

Оюн в жиденькой своей отаре выбрал самого жирного баранчика, зарезал его, сам освежевал, обработал внутренности, приготовил хан и чореме. Завтрак был почти готов, когда снаружи донесся лай собаки. Послышались крадущиеся шаги. В юрту вошел глухой старик Мыйыс-Кулак — Рогоухий, — живший в верховьях Агылыга.

Оюн Херел плохо знал Мыйыс-Кулака. Тот был нездешним. Говаривали, будто приехал из Хемчика, густо населенного района Тувы. Другие утверждали, что он с юга. Настоящее имя Мыйыс-Кулака — Монгуш Коданмай. А Монгушей полно в любом сумоне. В Агылыге он появился вскоре после революции, едва держался на ногах и, разговаривая, прикладывал к уху коровий рог. Оттого и прозвали его — рогоухий. Через некоторое время он поправился, окреп и вскоре женился. С тех пор и осел в здешних местах. Хотя был он глухим, но без дела не сидел: вязал веники на продажу, не пропускал ни одного собрания, читал газеты и тем заслужил уважение таргаларов.

Мыйыс Кулак переступил порог, поздоровался и присел возле очага. Херел, помешивая крючком варившееся мясо, сказал:

— Там сыро. Садитесь повыше, на ширтек.

— Аай? Что ты сказал? — закричал Мыйыс-Кулак, приложив рог к правому уху.

Херел, повернувшись к нему, громко повторил:

— Я говорю: садитесь повыше!

— Да, пожалуй, — ответил Мыйыс-Кулак, взглянув на котел. Передвинулся на ширтек, закурил трубку.

— Куда это вас несет в такую рань? — спросил Херел.

— Говорят, кто пораньше встанет, тот к мясу подгадывает, — улыбнулся Мыйыс-Кулак, обнажая торчащие веером большие желтые зубы. Заметив, что Херел пристально глядит ему в рот, перестал улыбаться. — Собственно, никуда не спешу. Поехал за типчаком для веников. Травы увяли, самое время рвать типчак.

Запахи горячего хана и вареного мяса, дымившегося в деревянном корыте, заполняли юрту. Херел разбудил жену. Она повернулась, чтобы встать, и в это время заплакал ребенок. Мыйыс-Кулак вытаращил глаза. Уж кто-то, а он-то знал, что в этой юрте ребенка никогда не бывало.

— Ну, чего ты плачешь, глупенький мой? — певуче запричитала хозяйка. — Поок-хайт, совсем мокрый... Подай-ка мне, старик, мягонькую шкурку.

— Откуда у вас ребенок? — спросил Мыйыс-Кулак. — Нашли, что ли?

Оюн не нашелся, что ответить, и лишь усердней стал рыться в сундуке.

— Как это — «нашли»? — обиженно возразила женщина. — «Нашли»! Ничего подобного! Это — наш ребенок.

Херел отыскал, наконец, обрывок овчины и, завертывая в нее ребенка, сказал:

— Ох и шустрый!

Мыйыс-Кулак и женщина стали есть мясо, а Оюн, взбалтывая мутовкой хойтпак в бочонке, как бы про себя размышлял вслух:

— Вот и старик Мыйыс-Кулак к нам заехал... Все равно хойтпака так мало, что и смотреть не на что, перегоню-ка, жена, араку.

Оюн перелил хойтпак в чугунную чашу, приспособил булгэр и чылапчу. Немного погодя тоненькая струйка араки уже сбежала по желобку в деревянный бидончик. Мыйыс-Кулак оживился, стал помогать хозяину.

В достатке было и пищи, и араки. Разговор пошел веселее. В эти минуты жизнь казалась Херелу счастливой, беззаботной. Но Мыйыс-Кулак вдруг стал собираться в дорогу. Встал, отирая о халат руки, и, наклонившись, пошел к выходу. Немного погодя Херел, движимый неясным, тревожным чувством, вышел из юрты. Мыйыс-Кулак торопливо удалялся по той самой дороге, по которой вчера примчалась жена Херела.

— Странный человек, — сказал Оюн, возвращаясь к очагу.

— Что в нем странного — глухота, страшные зубы?

— Да и то, и другое, — буркнул муж. — Мне кажется, что он вовсе не глух. И эти лошадиные зубы где-то я видел.

Женщина вопросительно повела головой.

— Помнишь, мы жили недалеко от Алылыга? Меня тогда ранили, коня отобрали. Человек с черной повязкой на лице... У него были такие же зубы.

— Что ты мог тогда заметить? — возразила жена. В глазах ее мелькнул испуг.

— И еще чудно: чего это он к нам нагрянул спозаранку?

— Чудно! Чудно! Тебя же ранили тогда, без памяти был... И потом, ни один из бандитов, которые убили старика Чазарадыра, не ушел живым. Араты сбросили их в пропасть. Сам говорил!

— Так-то оно, так, — покачал головой Херел. — Уж лучше самому в капкан попасть, когда ставишь его на волка, чем вот так ошибиться.

Через два дня Мыйыс-Кулак появился снова. Был он так пьян, что едва держался в седле. Говорил что-то, но язык заплетался, и трудно было разобрать его речь. Одно поняли: в соседних аалах праздник, кто-то подобрал подкидыша и тем уберег молодую семью от смерти других детей.

Сказав это, Мыйыс-Кулак умчался, покачиваясь в седле. Через несколько дней Мыйыс-Кулак вновь приехал. Многое поведал он Херелу тайком от его жены.

— Разговоров о том, что вы нашли ребенка, прямо девать некуда. Сумонные таргалары во главе с Алдай-оолом шум подняли: дескать, даже скот и тот числится в списках, а тут чужого ребенка присвоили. Так что будь готов. Скоро, видать, посыльный к вам прибудет, потребует объяснения. Я человек честный, мое дело — предупредить... На всякий случай... И вообще этот Алдай-оол плохой человек. Властью своей кичится. Видите ли, это благодаря ему разбили в ущелье Агылыга белую банду. А что это за банда? Кто ее видел?

Мыйыс-Кулак отхлебнул чаю.

— Кто на чьей стороне — не поймешь. Тот же Алдан-оол... А теперь, видишь ли, праведником заделался, народ возглавил. И на тебя вот ни с того ни с сего напал. Темное дело. Я всегда всем правду говорю. Так что, мне думается, будет лучше, если вы заранее сообщите о малыше в хошунное управление. Пожар легче тушить вначале.

С тем Мыйыс -Кулак и уехал.

— Нет, он все-таки чудной, этот Мыйыс-Кулак! — сказал Оюн Херел, оставшись наедине с женой. — Намолол всякой всячины, что к чему — не поймешь.

Долго советовались. Нет, власти ничего худого им не сделают. Теперь, когда у них появился ребенок, можно вступить и в тожзем, отдать коня и овец в общественную собственность. Сколько можно кочевать с дырявой юртой! Сотни лет предки их бродили по степи, а к чему пришли, чего добились? Теперь же простой арат обрел свободу. Никто его не смеет ударить, забрать овец за долги. Так когда же и работать по-настоящему, если не сейчас!

Херел сказал:

— Мы наверняка думаем правильно. Я так решил: перекочуем в долину Шивилига, там и осядем.

— А почему не в долину Агылыга? Испокон веков там жили.

Херел пожал плечами.

— Что-то затевает этот Мыйыс-Кулак. Не зря он прикидывается таким добреньким. Отчего он меня на сумонного таргу Алдай-оола натравливать стал? Нет, подальше от греха.

— Раз ты что-то подозреваешь, заяви властям.

— Э-э, — отмахнулся Херел. — Он человек ученый, грамоту знает, а я... Нет, не нам с ним тягаться. — Достал из-за пазухи трубку, кисет с табаком. Долго сидел молча, смежив веки. В юрте плавал сизый дым.

— Да, — произнес он наконец, словно подводя итог своим мыслям. — Подальше от этого Мыйыс-Кулака. В Шивилиге живет мой верный друг Ирбижей. В позапрошлом году муку нам давал. Работящий человек, хороший! У него и друзья из русских крестьян.

— Быть по-твоему, — вздохнула жена.

Наутро стоянка опустела. Ворота кошары были забиты. На сухом столбе сидела ворона, словно нанявшись сторожить покинутое место. В черном круге земли, где прежде стояла юрта, копошились сороки.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Олени бежали так быстро, что казалось, самих животных не было впереди, мелькали только ветвистые рога. Из ноздрей оленей, как из кипящего чайника, валил пар, тут же расплывавшийся в морозном воздухе.

Старик чукча изваянием сидел на санях, держа в руке длинную палку.

Рядом с ним примостился молодой человек в дохе из собачьих шкур. Глаза его, устремленные вдаль, были грустны. Стараясь отвлечься, он вспоминал товарищей, которые несли свою нелегкую службу на границе.

— Мир так уж устроен, Эрес, ничего в нем нет вечного, — утешали его друзья на прощанье.

Жизнь не баловала Эреса, и все-таки он не мог привыкнуть к тому, что остался один, без отца, — чувствовал себя потерянным, одиноким.

Сани качало, как лодку на волнах Улуг-Хема. Дорога была трудной, олени бежали прытко. Оба путника молчали. Эресу это было особенно кстати — дорога и молчание... Перед мысленным взором проходила вся его недолгая жизнь.

Его родители были бедными. Единственное богатство отца — лошадь. Ни летом, ни зимой не спускал ее с аркана. Во всей округе Шивилига люди говорили, с какой заботой относится к своему немудрящему коню старик Оюн Херел.

Когда Херелы перекочевали в Шивилиг, соседями их оказалась семья Ирбижея. Степенный, хозяйственный Ирбижей был добр, справедлив. Семьи подружились: как взрослые, так и дети.

Своего сына Лапчара старики Ирбижеи пестовали, как могли.

Лапчар был на год старше Эреса, но считались они ровесниками. Вместе пасли овец, рыбачили. В школу пошли тоже вместе. На этом настаивали старики Ирбижеи: не хотели разлучать маленьких друзей.

Вспомнил Эрес и то, насколько справедлив был Ирбижей даже тогда, когда дело касалось его единственного сына. Однажды Лапчар, желая показать, какой он смелый, стал подговаривать Эреса убежать с уроков.

— Это не смелость, а глупость, — сказал Эрес.

Лапчар надулся и назвал Эреса подкидышем. Обиженный и подавленный, Эрес в ту же ночь убежал в Шивилиг. Рассказал дома о своей ссоре с Лапчаром и о том, как тот его обозвал... Поникший Оюн Херел поплелся к Ирбижеям. Отец Лапчара от слов старого Оюна, как от огня, бросился к коню и запылил по дороге. Приехав в школу, Ирбижей подошел к сыну и при всех молча хлестнул его бичом.

На следующий же день к Ирбижеям приехал посыльный и передал, что старика вызывают в сумонный суд.

Суд был коротким. За рукоприкладство старый Ирбижей семь дней колол дрова для сумонного управления.

В аал Ирбижей вернулся спокойным, утихомиренным.

Сыну не сказал ни слова, но тот все понял: обижающему других отец не прощает.

Друзья же вскоре забыли о размолвке, еще больше сблизились и стали, как родные братья.

После семилетки Лапчар стал работать в колхозе. Эрес поступил в кызыльский сельскохозяйственный техникум. Ему давно хотелось стать агрономом. Лапчара призвали в армию. Через год, когда Эрес учился на последнем курсе, пришла пора и ему отправляться на военную службу. Но в тот год ему дали отсрочку из-за того, что у него престарелые родители.

Он только-только приступил к работе агрономом в своем колхозе, как умерла мать. Эрес остался вдвоем с отцом. И тут старик не выдержал:

— Послушай, Эрес. Настоящий мужчина должен беречь и защищать честь своего Отечества и честь своего отца. Не забывай этого, сынок!

Эрес наклонил голову.

— Чего тебе со мной делать? — продолжал Оюн Херел. — Не пропаду... Для меня народ — одеяло, общество — рубашка. Не пропаду, проживу...

Эрес посмотрел на отца: «Расхрабрился, как горный козел...»

— Выполни, сынок, свой долг перед Родиной. Святой долг. Не опозорь старого Херела. Не дай мне краснеть за тебя. Перед людьми я не совершал ничего постыдного. Не забывай этого, сынок. — В глазах старика стояли слезы...

Той же осенью Эрес уехал служить на Чукотку.

...Когда трудные участки дороги были позади, старик чукча наконец спросил:

— Так, значит, у вас, в Туве, такие же олени?

— Да, только ездят на них не в упряжке, а верхом.

— Надо приучить их к упряжке. На санях путь легче.

— Если бы Тува была такая же ровная, как Чукотка. А то горы, густой лес и снова горы. На санях не выйдет...

Старик молча согласился, поддерживая тем временем стремительный бег оленей.

— А как выглядят верблюды? — помолчав, спросил старик.

— В тайге их нет. Они в степях, около границы с Монголией.

— Верблюжье мясо едят? Молоко пьют?

— А как же!

— Запрягают? Верхом ездят? — интересовался возница.

— Кони, быки с верблюдом — ни в какое сравнение. — Эрес тут же поймал себя на том, что его мнение о верблюдах похоже на хвастовство, и поправился. — Но, правда, до оленя ему далеко: уж больно высокий и неповоротливый.

— Как же на него садятся?

— Надо сказать «сёк-сёк!», и он ляжет. Потом надо сесть между двумя горбами.

Старик прищурил свои без того узкие глаза. Его жидкую бородку прихватило инеем, и она казалась Эресу метелочкой степного типчака. Он улыбался и продолжал:

— Летом верблюд целый месяц может обойтись без воды, зимой — без еды. В его горбах — целая кладовая.

— Слышал. Хорошее животное. Нашим оленям быть бы такими!

— Зачем?! Вашим оленям — цены нет!

Через три часа прибыли на аэродром. Старик попрощался с Эресом, оказавшимся таким разговорчивым, пожелал ему счастливого пути и уехал.

Через час и Эрес был в пути.

Он, сержант Эрес Херел, сын бедного тувинского арата, летел на самолете! Почему — на самолете? А может, все дело в том, что он, сержант пограничных войск, летит домой, чтобы отдать свой последний сыновний долг умершему отцу? Может, вместе с сыновним долгом надо отдать и последние воинские почести? Как отцу воина? Может быть...

Его переполняло большое чувство. Чувство невыразимой любви и благодарности к той Отчизне, которую тувинцы обрели совсем недавно, которая оказалась такой большой, внимательной и щедрой. Ко всем людям вместе и к каждому в отдельности.

Внизу медленно плыла белая тайга. Эресу хотелось сойти на эти просторы и поцеловать заснеженную землю. В сердце колокольчиком стучало: «Значит, Родине я нужный человек». И вновь накатывала волна большого горячего чувства.

В Магадане Эрес пересел на другой пассажирский самолет.

Наутро третьего дня он был в Кызыле. Но тут случилась задержка — билетов на Шагонар не оказалось.

Понапрасну простояв в очереди и разругавшись с кассиршей, он бросился к начальнику аэропорта. До отлета оставались считанные минуты.

За столом начальника аэропорта Эрес увидел одного из старейших летчиков Тувы. Тот терпеливо выслушал Эреса, позвонил в кассу.

— Рад бы помочь, — он сочувственно посмотрел на Эреса и положил трубку. — Сходим еще на посадку посмотрим...

По пути им встретилась группа людей с чемоданами в руках. Начальник остановил их и, указав на Эреса, объяснил, в чем дело, может, кто подождет следующего рейса?

— Так-так... — начал пассажир в кожаном полушубке. — Рекламируете: «Экономьте время, пользуйтесь воздушным транспортом!» А где же тут экономия времени? Я вот уже на сутки задерживаюсь. Если бы поехал на машине, давно бы был дома, чай пил!

Начальник развел руками:

— Что поделаешь: погода!..

— Погода, погода... — проворчал мужчина в кожаном полушубке.

Потом пассажиры заговорили все разом. Так бывает, когда убирают заграждение на пути воды. Препятствие снято — и пошло:

— Не могу. Тороплюсь...

— У меня дома беременная жена...

— Я лежал в больнице. Мне нужен мягкий транспорт...

— А у меня скот без присмотра.

Но вот все, словно по команде, устремились к самолету. Вообще пассажиры иногда ведут себя странно: самолет стоит и ждет их, а они что есть силы бегут к нему, торопятся, будто машина вот-вот исчезнет.

И вдруг произошло то, чего не могли предугадать ни он, ни начальник аэропорта. От группы пассажиров отделилась девушка. Стройная, в черных валенках, зеленом пальтишке с поднятым воротником.

— Вам тоже билет? — усмехнулся начальник аэропорта.

— Нет-нет, — поспешно ответила девушка и протянули Эросу какую-то бумажку.

— Что это? — удивился Эрес.

— Билет.

— А вы?

— Чего спрашиваешь? Беги! — подтолкнул его начальник.

Эрес схватил билет и — как ветром сдуло!..

Через несколько минут самолет был в воздухе.

Эрес развернул билет и прочел: в графе «фамилия» — «Кыргыс», «пункт назначения» — «Шагонар».

«Как же так? Даже не поблагодарил! И деньги не отдал. Что если у нее не осталось ни копейки? Как это я мог! И даже лица не запомнил...»

Эрес сидел на своем месте и ежился от досады.

В Шивилиге он не стал задерживаться. Похоронил отца и тут же уехал к себе. Даже с Анай-кыс как следует не поговорил: служба обязывала его прибыть точно в назначенный срок. Девушка обещала ждать.

Эрес поверил. Два года ждала, отчего же не потерпеть еще год.

В Кызыле он зашел к начальнику аэропорта в надежде узнать о девушке, которая отдала ему свой билет.

— Кто их знает! Красавиц много!

Эрес обратился в кассу. Девушка в кассе перелистала журнал регистрации пассажиров и нашла одно только: фамилию незнакомки — «Кыргыс».

Эрес понадежнее спрятал билет, доставшийся ему так необычно. Он дал себе слово непременно разыскать и поблагодарить девушку, вернуть ей деньги.

На последнем аэродроме его встретил тот же самый старик чукча с оленьей упряжкой. Через три часа Эрес был в кругу своих товарищей, на далекой границе.

* * *

Эрес аккуратно писал письма Анай-кыс и все чаще думал о Шивилиге — родном подтаежном селе. Мимо села с шумом бежит узенькая речушка с прозрачной, чистой водой. Там, в укромных местах у берегов, до середины лета не тают наледи, пестрят цветами луга. К осени все становится красным от ягод. Зимой лежат глубокие снега — белое царство тишины и безветрия. Маленькие кедры едва удерживают огромные снежные папахи...

В этих местах он подружился с Анай-кыс. Они уходили в лес и там гуляли до утренней зорьки. Осенью ходили за шишками. Эрес любил подшутить над девушкой, часто прятался от нее. Зайдет в бурелом и закричит по-медвежьи, ломая ветки, — Анай-кыс замрет от страха. Потом разглядит в кустах Эреса, радостно подпрыгнет, точно горная козочка, помчится к нему...

Эрес видит, как поднимается ее грудь, похожая на чуть обозначившиеся горбики верблюжонка, по плечам струятся черные волосы, улыбаются мягкие черные глаза...

До демобилизации оставалось всего четыре месяца. Солдаты чаще вспоминали о доме, делились друг с другом своими планами на будущее.

Эрес не скрывал от товарищей сокровенных мыслей. Сначала он поработает агрономом в колхозе. Со свадьбой торопиться не будет. Надо кое-чем обзавестись, одеться, обуться. Ведь она бывает раз в жизни. Это не просто пирушка. И уж коль играть ее, то широко, вольно, чтобы запомнилась навсегда. Для этого, понятное дело, нужны деньги.

Да, все хорошо. Только письма от Анай-кыс вдруг перестали приходить. Минула неделя-другая... Эрес начал терять покой. Его одолевали тревожные мысли. После отбоя никак не мог заснуть, долго лежит с открытыми глазами и все думает, думает... Написал Анай-кыс одно письмо, второе, третье — ответа нет. Что с ней стряслось? Просто удивительно, почему молчит. В голове Эреса уйма догадок. Какая из них верна?.. Ни ему, ни его друзьям, знавшим о переписке, и в голову не приходила мысль об измене.

Анай-кыс, конечно же, получала письма Эреса, иначе они просто возвращались бы обратно. Если бы куда-нибудь вдруг уехала или, не дай бог, заболела, — дала бы знать.

Товарищи Эреса советовали ему набраться терпения — скоро все разъяснится. Эх, ждать и догонять, говорят, хуже всего...

Оставшиеся два месяца показались Эресу вечностью. Он похудел, в нем не было прежней веселости. Даже когда улыбался, глаза его оставались задумчивыми. Он избегал товарищей — хотелось побыть одному.

Наконец он написал Анай-кыс отчаянное письмо, в котором просил объяснить ее молчание.

В нем еще жила слабая надежда. Может быть, Анай-кыс и впрямь кем-то увлеклась, оступилась — с кем не бывает? — и теперь горюет в одиночку, раскаивается, но молчит из гордости. Не хочет, чтоб ее жалели.

Ответа долго ждать не пришлось. Он пришел через неделю. Школьный листок в косую линейку, и на нем всего несколько строк. «Здравствуй, Эрес! Я встретила парня, полюбила... Стала его женой. Он очень похож на тебя. Не сердись. У нас в народе много хороших девушек. Желаю счастья. Анай-кыс».

Как ни метался Эрес, уйти от письма было некуда. В нем все было правдой — сама Анай-кыс писала... И все-таки ему необходимо было, чтобы эту правду подтвердил кто-нибудь еще.

Он вспомнил о своем друге Лапчаре Ирбижее и написал ему.

Лапчар откликнулся быстро. Письмо его было страшно похоже на то, что писала Анай-кыс. Те же мысли, даже фразы. Казалось, оба письма написаны одной рукой...

В день окончания службы сержант Эрес Херел подал командованию рапорт — просил оставить на сверхсрочную.

Разъехались товарищи, Эрес остался. Вечерами вытаскивал из чемодана фотографию Анай-кыс и подолгу смотрел на нее.

Однажды он обнаружил на дне чемодана билет на самолет, о котором успел забыть, прочел на нем торопливо выведенное «Кыргыс». Вспомнил девушку, что выручила его в трудную минуту, задумался. Мелькнула смутная мысль — разыскать ее. Может быть, это отвлечет его...

Он написал начальнику паспортного стола Улуг-Хемского района письмо, в котором просил дать ему адреса всех женщин по фамилии Кыргыс. Эрес сообщил, что девушка, которую он разыскивает, в декабре 1952 года проживала в его родном районе. Объяснил, в чем дело — иначе начальник мог подумать, что над ним шутят. Коротко обрисовал внешние приметы девушки: зимнее пальто зеленого цвета, черные валенки, пуховый платок.

Тем временем приказ о зачислении старшего сержанта Эреса Херела на сверхсрочную службу был подписан. Эрес принял на себя заботы о воспитании отделения новобранцев. Трудно, конечно, возиться с призывниками, но что делать: дома было бы еще труднее, рана еще не зажила... К тому же его утешала одна мысль: каждый парень со временем будет настоящим воином-пограничником. И первую закалку, первую выучку он пройдет у него, старшего сержанта Эреса Херела.

С утра и до позднего вечера, с подъема до отбоя старший сержант Херел — со своим отделением, все свои мысли, умение, смекалку отдавал молодым пограничникам. А тут еще к технике пристрастился — стал изучать автомобиль.

Из райцентра Шагонара он получил официальный и в то же время несколько иронический ответ. В нем говорилось:

«Уважаемый гражданин Эрес Оюнович Херел!

Чтобы удовлетворить Вашу просьбу, мы сделали все от нас зависящее. Сообщаем, что результаты наших поисков не увенчались успехом.

В декабре тысяча девятьсот пятьдесят второго года в нашем Улуг-Хемском районе в возрасте 18—20 лет проживало 475 девушек по фамилии Кыргыс. В настоящее время 65 процентов из них, то есть 308, замужем. По роду трудовой деятельности 352 из них — колхозницы, 93 — рабочие, 27 — служащие. Трое вовсе не занимаются никаким общественно полезным трудом.

За последние два года, до получения нами Вашей просьбы, 45 из 475 выехали за пределы нашего района. Тринадцать из них замужние. Таким образом, из 167 девушек, считающихся не замужем, осталось 135. К настоящему времени 129 из них вышли замуж, некоторые сменили свои фамилии. Свободных от брака осталось шесть. Заметим попутно, что они сами виноваты в том, что одиноки: не надо уходить от своих мужей...

Кроме того, за прошедшие два года в наш район прибыло 28 женщин по фамилии Кыргыс, которые, как сочли мы, Вас вряд ли заинтересуют.

Желаем Вам успехов в выполнении воинского долга перед Родиной.

Начальник паспортного стола. Подпись. P. S. Сообщаем, что регистрация одежды и обуви граждан в наши обязанности не входит».

Прочитав ответ из милиции, Эрес подумал:

«Экий глупый вопрос задал я начальнику паспортного стола!» — и горько усмехнулся...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Село, которое помнил с детства Эрес, раскинулось по холмам, меж которыми протекала речка Шивилиг. Здесь араты сперва организовали тожзем, потом, в 1947 году, — Эрес тогда заканчивал седьмой класс — был образован колхоз.

Бедняки охотно вступали в колхоз. Опыт совместной работы в тожземе подсказывал им, что в колхозе будет лучше. Не все, конечно, шло гладко, не плавало, как говорится, маслом в теплой воде. Богатые да прижимистые свой скот норовили оставить у себя, «жертвовали» своим родственникам, детям, якобы живущим самостоятельно. Слишком осмотрительные и недоверчивые выжидали: что-то будет дальше.

— Через годик вступим, — говорили они.

Больше всех шумела о колхозе молодежь, горой стояла за новую жизнь. Но были и такие, кто зло высмеивал «общую чашу», якобы принудительный труд, уравниловку. Нет-нет да слышались на селе припевки:

Вообще говоря, тувинские колхозы вначале мало чем отличались от тожземов. Членство во многом было «вольным», и араты довольно часто перекочевывали из одного колхоза в другой, искали, где лучше. И пели так:

Эрес возвращался в родное село, словно верная птица к родным гнездовьям: власть земли, где он родился, вырос и познал первые радости, сильна и безотчетна...

Кто знаком с этим, кто знает, какое чувство охватывает человека, возвращающегося после долгого отсутствия к знакомому ночлегу, тот поймет, как тревожно и радостно было на душе молодого сержанта. Деревенский житель не делит свое село на улицы и площади, с которыми познакомился в разное время и при разных обстоятельствах. С малых лет родное село ему знакомо до последнего плетня и колдобины на дороге. И солнце, и тучи, и ветер, и запахи его — свои, особенные, неповторимые. Таких больше нет нигде. И сколько бы раз он ни уезжал и ни возвращался, село всегда волнует, печально и радостно.

На околице Эрес попросил шофера остановиться, достал из кармана бумажник.

— С солдат не беру. — Шофер покачал головой, сдвинул на затылок промасленную кепку и открыл дверку кабины. Он был веселый, этот молодой, чуть постарше своего пассажира, водитель.

— Я же демобилизованный...

Шофер взглянул на погоны Эреса и, желая покончить с разговором, заметил:

— Эх, служба! Я ведь тоже недавно оттуда...

Эрес вылез из кабины. Машина въехала в село, поднимая пыль, и скрылась за поворотом. Чтобы не привлекать к себе внимания, пошел задами. Заглянул к соседям, которые всегда были добры к нему и к его старикам. Хозяева обрадовались гостю. Не успел Эрес осмотреться, как на столе появилась всякая снедь. Пришли еще люди. Все они интересовались его службой, наперебой советовали, где лучше устроиться. И ни единым словом не обмолвились об Анай-кыс, будто ее и на свете не было.

Потом Эрес направился к подножию холма, где начиналась тайга. Там, на небольшой полянке, которая всегда первой освещается лучами восходящего солнца, у старой березы, спали вечным сном его старики — мать и отец. По дороге Эрес нарвал букетик полевых цветов и вот теперь стоял перед могилками родителей без фуражки.

Таежный ветерок играл его волосами. Вперемежку с солнечными бликами по поляне ходили тени. Эрес вспомнил наказ отца перед уходом в армию. «Настоящий мужчина должен беречь и защищать честь своего Отечества и честь своего отца. Не забывай этого, сынок!»

Он разделил букет на две равные части, положил на могилы отца и матери. Постоял, потом надел фуражку и повернулся... Эжен-не сулде бо! На него в упор смотрели черные глаза Анай-кыс.

Какое-то время Эрес недоуменно смотрел на знакомое лицо, на родинку, чуть вздрагивающие губы Анай-кыс. Гулко стучало сердце. Нет, он не станет ни расспрашивать Анай-кыс, ни упрекать ее. Пусть только она сейчас же исчезнет с его глаз. Задыхаясь, спросил:

— Зачем пришла?

Анай-кыс вздрогнула, сморгнула слезу и отвернулась, продолжая стоять.

Солнце, умостившись между двумя горными вершинами, тихо играло закатными красками. На небе то пламенели, то тускнели облака. Эрес смотрел на них и думал о том, что жизнь, как и облака, переменчива, каждому она дает свое, предрешенное.

Конечно, оно, это предрешенное, в разное время осмысливается по-разному. Не надо отдавать себя во власть случая, нужно быть твердым, не поддаваться слабости.

— Не сердись, Эрес. Любовь — это совсем другое, чем то, что у нас было. Останемся друзьями. Пошли.

Они медленно направились к селу. Но не успели сделать и десяти шагов, как услышали:

— Эрес!

Эрес обернулся: от ельника шел человек. Лапчар!

— Услышал, что ты приехал, и вот...

Эрес раскинул руки:

— Дружище!

— Сколько лет, Эрес!.. Год, два, три, потом еще два сверхсрочных.

Вполуобнимку они пошли по тропке. Эрес взглянул в глаза дружка. Лицо Лапчара было сурово, на скулах проступили желваки. Он слегка отстранился и кивнул в сторону Анай-кыс:

— Пойдем домой!

Эрес все понял. Так вот оно что! Он вспомнил, как томился в ожидании ответа от Анай-кыс, и те два, почти дословно совпадавших письма, ее и Лапчара.

Только теперь, вот здесь, на узкой тропке в еловом подлеске, ему стало ясно, к кому переметнулось сердце Анай-кыс. Коварный Лапчар! Подраться, что ли, с ним? Надавать под бока? Или уложить одним ударом? Но Лапчар — друг детства... Своевольный, настойчивый, недаром доставалось ему от отца в свое время. Эрес подавил вспышку: негоже пограничнику драться со своими. Пусть даже из-за женщины. К тому же не следует забывать обычаи предков. Анай-кыс не была его женой. Добыча останется у сокола, который перехватил ее на лету.

Анай-кыс юркнула между Эресом и Лапчаром, как бы окончательно примиряя их с обстоятельствами. Все трое пошли дальше.

В доме друга Эрес увидел накрытым стол.

За стол сели молча. Никто не хотел начинать разговор. Выпили, обменявшись виноватыми улыбками. Коротко перемолвились о том о сем: о службе Эреса, о стариках, о погоде, о том, как замечательно после долгой разлуки встретиться вновь. О том же, что волновало каждого из них, ни слова. Хозяин дома хотел, чтобы первым начал Эрес, как правый на суде. Но тот избегал больной темы, не без основания полагая, что искреннее признание вины должно исходить прежде всего от этого сокола-ловкача.

Анай-кыс весь вечер не знала, куда себя деть. Выпила за здоровье гостя и вышла из-за стола. Зорко следила, чтобы еды было вдоволь и чтобы не разгорелась ссора, подбрасывая в разговор пустячные замечания. Несмотря на поздний час, сбегала за водкой. И снова ходила из комнаты в комнату, в чулан, что-то подправляла, погромыхивала посудой.

Захмелевший Эрес внимательно вглядывался в лицо Анай-кыс. Все такое же красивое, чистое, ничего в нем не изменилось. Мягкие черные глаза, родинка на щеке... Все так знакомо... И незнакомо...

Анай-кыс ушла в спальню к проснувшемуся ребенку: ни она, ни Лапчар не обмолвились о нем ни словом, не предложили посмотреть своего сына, словно он был виноват перед Эресом и потому не мог показаться на глаза. Вскоре стало совсем тихо.

Но, говорят, ледоход не спрашивает реку, когда ему начать шуметь. Настанет час, минута, где-то что-то вздрогнет, оборвется — и пошел весенний водоворот.

Первым начал Лапчар. Не выдержал мятущегося взгляда Эреса.

— Понял, Эрес?

Эрес легонько потер виски:

— Да.

Лапчар забирался все глубже.

— Обижаешься? Думаешь, обошел друг.

— Нет, не думаю. Вижу — настоящее у вас.

Лапчар смахнул со лба пот, свел ладони в замок, как бы накрепко, навсегда замыкая короткие, ясные ответы Эреса.

— Ты ее не вини, — продолжал Лапчар. — Это все я... Прости...

Эресу стало жаль друга, такого откровенного и прямого. «Прости» начисто сняло обиду, и он тихо сказал:

— Ложись-ка лучше спать, Лапчар, отдохни.

Анай-кыс — тут как тут — подхватила мужа под руку и увела в другую комнату. Эрес лег на приготовленную для него постель.

Однако сон бежал от Эреса. Он чувствовал себя, как будто затаился в пограничном дозоре и нельзя пошевельнуться. Зная характеры Лапчара и Анай-кыс, их простодушие и доброту, Эрес не хотел, чтобы они поссорились из-за того, что он вернулся.

Он не хотел быть преградой на пути к счастью двух этих людей. Сегодня о нем знает село. Завтра молва о его приезде дойдет до отдаленных ферм и бригад. Видеть сочувствующие глаза, слышать то, что говорится не языком, а поджатыми губами! Нет, Эрес не смог бы этого стерпеть. Он представил себе село, похожее на растревоженный улей. Теперь эти пчелы будут жужжать. Только о нем, обманутом... Родное село ему показалось тесным, неприютным. Жить здесь нельзя. Эти цоканья языком и покачивания головой! Подальше отсюда, туда, где тихо и о нем, о его горькой любви никто ничего не знает. Ему нужен, позарез необходим тихий уголок земли, где он снова найдет себя, свое счастье. И — никаких сочувствующих глаз, никакого нашептывания вслед!

На рассвете Эрес забылся тяжелым сном. Проснувшись, так и не понял — спал или нет. Было совсем рано. Тихо одевшись, он встал, прошелся по дому, мысленно прощаясь с хозяевами. Ранний утренний час звал его в дорогу...

Вздрогнул от неожиданности, увидев свое отражение в большом зеркале. Карие глаза смотрели с затаенной грустью и казались неожиданными на бронзово-четком, обветренном лице.

Он усмехнулся, вынул из кармана гимнастерки фотокарточку, прочел на обороте: «Не забывай. Анай-кыс». Присел за стол, дописал два слова: «Желаю вам счастья», — оставил и вышел на улицу.

Дома тонули в розовом от солнца тумане. Никто еще не просыпался. Никто не увидит, когда и куда он ушел. Свежий воздух взбодрил Эреса. Степной простор звал вперед, удлинял шаги... До районного центра не так уж далеко, километров двадцать, не более...

За околицей он услышал шум мотора. Не оглядываясь, сошел на обочину дороги.

В кабине автомашины лоснилось улыбкой лицо шофера, того самого, который подбросил его вчера до села.

— Садись! Я же говорил тебе, что с солдат не беру.

Когда Эрес захлопнул за собой дверку кабины и машина тронулась, шофер, свойский парень, не унимался. Видно, что он доволен жизнью и хочет, чтобы она у всех была такой же.

— Вчера только приехал, а сегодня уже пятки смазал? Как это понимать?

— Есть причина.

— Невеста изменила?

Эрес молчал: «Вот ведь, балаболка, угадал...»

А шофер продолжал:

— Все они такие — одному обещают, с другим крутят. Ничего, друг. На свете такого добра хватает... Гуляй пока.

Эрес сидел, крепко упершись ногами, чтобы меньше трясло. Скорее бы избавиться от говорливого шофера. Когда они въехали в город, он почувствовал облегчение. Буркнув «спасибо», вышел из кабины, встряхнулся, как в ознобе, и даже не оглянулся на крик: «Прощай, служба!»

Днем он бродил по городу. Потом, уже во второй половине дня, зашел в Дом культуры и сидел там два сеанса подряд.

Было семь часов утра, когда Эрес вышел из гостиницы. На улицах безлюдно. Сам же город выглядел так, словно родился второй раз. Когда Эрес уходил в армию, дороги белели плохо утрамбованным гравием, вдоль выбитых тротуаров — чахлые деревца-недоростки. Теперь все по-другому. Сине поблескивает асфальт, обочь тротуаров ходит волнами пышная листва тополей. И сами дома вроде бы стали выше, светлее.

Несмотря на раннее утро, солнце уже палило вовсю. С каждой минутой становилось жарче. Летний день в Туве — это баня, сухая баня без пара. Жару много, а влаги нет.

До начала работы в райкоме комсомола оставалось добрых два часа, и, чтобы скоротать время, а заодно подышать свежим воздухом, Эрес завернул за ближайший угол и пошел к реке.

Трепетно забилось сердце, когда увидел сияющий на солнце Улуг-Хем. Сколько рассказов, легенд и песен сложено об этой могучей реке! Весной в половодье, а также летом, когда в таежных верховьях пройдут дожди, она разливается, как море, и тогда трудно разобрать, где русло, а где протоки и заводи. Спокойно и величаво катит река свои воды, и веет от нее силой, прохладой и свежестью.

Эрес расстегнул ворот, глубоко — аж под лопаткой кольнуло — вдохнул утреннюю прохладу. Потом присел на остывший за ночь камень под низкорослым тополем, росшим у пологого берега. Достал документы. Просматривая их, снова — уже в который раз — увидел пожелтевший от времени билет с фамилией Кыргыс. Он скомкал его, отбросил в сторону. «Все они такие! — вспомнились слова шофера. — Билет ли хранишь, любовь ли». Он грубо, с какой-то безжалостной торопливостью снял погоны с кителя, с фуражки — звездочку. В райком он пойдет без каких-либо знаков отличия, как гражданский человек. Подумав, подобрал смятый билет, завернул в него звездочку: она-то уж, во всяком случае, ни в чем не виновата...

Часы показывали девять. Он встал и решительно зашагал в райком. В кабинет первого секретаря он вошел все с тем же выражением твердости на худом, измученном бессонницей лице.

— Я вас слушаю, что вы хотели? — голос девушки с короткоостриженными волосами звучал ободряюще. Она смотрела ему прямо в глаза и, казалось, хотела добавить: «Видите, у нас все просто, никаких церемоний и волокиты». Эрес не выдержал прямого, чуть иронического взгляда, отвел глаза.

— Вы — секретарь райкома?

— Да, я.

Эрес смутился. Если бы секретарем был парень — куда ни шло. Он выложил бы ему все, рассказал обо всем ясно и просто. А тут еще некстати в голове завертелась эта дурацкая фраза шофера: «Все они такие...» Эрес внутренне сжался. Это не ускользнуло от внимательных глаз девушки. Желая вывести его из замешательства, она спросила:

— Недавно вернулся?..

— Да... Просьба у меня к вам.

— Говорите.

— Направьте меня на работу куда-нибудь в глубинку. — Он замялся. — Туда, где потише...

— Почему — непременно потише?

— Есть причина. — Он вздохнул, и это не укрылось от секретаря.

— Понимаю... Такие уголки, о которых вы просите, в нашем районе есть. — Девушка загадочно улыбнулась.

— Я не шучу, серьезно...

— И я — серьезно. Где вы служили и что умеете делать?

Он сказал.

— Тогда давайте в МТС. Вон ее отсюда видать.

— Нет, в колхоз.

Он уже освободился от скованности. И то, что он говорил только что секретарю, поднимало его в собственных глазах: агроном, тракторист, шофер... Несколькими специальностями владеет не всякий.

Секретарь ладошкой смахнула с лица улыбку. Она поняла, что парень своего решения не изменит.

— Тихий уголок, говорите? Может быть, в Шивилиг.

— Я только что оттуда. И родился там. — Он опустил глаза. — Не устраивает.

Секретарь пристально взглянула на него:

— Что же вам подыскать?.. Тогда вот что — в Агылыг?

— Согласен.

Через несколько минут Эрес выходил из райкома. Рука нащупала в кармане хрустящую путевку — направление в колхоз с певучим названием «Чодураа». В путевке, кроме всего прочего, значилось: использовать согласно специальностям, которыми владеет тов. Э. О. Херел.

«Чодураа». Тихий уголок... Каким он окажется на самом деле?

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Улуг-Хем. Агылыг. Чодураа. Эти три слова слились в памяти Эреса, и порознь он их уже не мыслил: река, село, колхоз...

Раньше в Агылыге было около ста дворов. Со временем их число возросло, село стало сумоном. Своему центру араты не стали искать другого названия. Агылыг — чем плохо? Посреди селения высился большой дом, который все называли улан-булуном. Около него стояли мазанки секретаря сумонной партийной организации, председателя сумона и заведующего магазином. Летом араты перекочевывали на чайлаги. Вместе с ними перебирались на летние стойбища и все организации сумона.

В лесочках возле села весной белым-бело от распустившихся гроздьев черемухи. Запах ее стойко держится днем и ночью во весь период цветения.

Эрес сошел с автобуса и поднялся на крутой пригорок. Поставил чемодан и залюбовался домами, выстроившимися вдоль берега реки. Отсюда село было как на ладони. Вон там, в самом центре, возвышается большой белый дом. Это, конечно, школа. Густо стояли рубленные «в угол» жилые дома. Невдалеке от них гнездились кошары, поблескивали фарами грузовые автомашины. У самой реки, внизу, Эрес отчетливо увидел длинные прямоугольники отменно побеленных строений — молочнотоварную ферму.

В стороне желтели поля. Они тянулись до самого леса и, казалось, были совсем рядом; болтливый человек сказал бы: рукой подать.

Изучая село с высокого пригорка, Эрес нашел его живописным, уютным. Действительно, тихий уголок, о котором он мечтал в последнее время. Сейчас эти мечты нахлынули с новой силой; они неслись и счастливо подпрыгивали... Он молод. Как холостяка его поселят на первых порах в небольшой комнатушке, выдадут аванс и самое необходимое для работы и отдыха: какую-нибудь спецовку, немудрящую мебель, постель. Конечно, он купит себе чайник, кастрюлю, несколько стаканов. Что ему еще надо! Один ведь! И к тому же бывалый солдат.

Размышляя так, Эрес спустился с пригорка.

Вблизи село казалось менее живописным. Постройки были похожи одна на другую: без кладовок, с плоскими крышами и редкими деревцами вокруг.

В каждой конторе, вообще в любом учреждении, как полагал Эрес, есть кабинеты, а также прихожая, приемная или что-нибудь в этом роде. «Так кто же стучится в приемную?» — поразмыслил он и смело потянул за ручку двери. Каково было его изумление, когда он увидел одну большую комнату. За массивным столом сидел пожилой бровастый человек с папироской во рту и что-то писал. На стене черно поблескивал телефон. В углу бухгалтер, разбирая кипу бумаг, щелкал костяшками счетов. Время от времени он вскидывал голову и что-то соображал.

На длинной скамейке у стены о чем-то беззлобно переругивались два пожилых арата. Около них, скрестив по-азиатски ноги, горбился седой старик и густо дымил таволожкой. Завидев Эреса, все затихли. Он поздоровался. Послышались вразнобой ответы.

— Кто будет председатель колхоза?

Один из сидевших на лавке кивнул в сторону пожилого, с густыми бровями.

— Вот он... Наш тарга.

Эрес подошел к большому столу, пожал председательскую руку, протянутую как-то торопливо, небрежно. Пытливо скользнул по скуластому, с узким подбородком лицу.

— Моя фамилия Херел, — представился он. — Эрес Оюнович. Демобилизован из армии.

— Кончук Михаил Мижитович, — назвался председатель.

Его надменный, с хитрецой взгляд кольнул Эреса. Но тут зазвонил телефон и председатель схватил трубку. Лицо его стало каменно-значительным, кивком головы он указал Эресу на стул: отдыхай, мол, пока, видишь — занят.

Эрес сел. Не успел передохнуть, как заговорил его сосед — пожилой мужчина с крупными желтыми зубами. В его голосе звучала досада:

— Уезжают парни в армию, служат и перестают блюсти старые обычаи. Недавно вернулся сын старухи Чевенек-Кадай. И что же? Совсем забыл родной язык. В первые два дня ни одного тувинского слова не сказал. На третий день встает с постели и вдруг: «Мам, есть хочу!» Вспомнил, значит...

В комнате засмеялись. Даже бухгалтер поднял голову, коротко хохотнул.

Эрес нахмурился, покраснел, будто его при всех отхлестали по щекам: «В мой огород...»

— Я прослужил пять лет, — начал было он, но докончить ему не дал председатель. Собрав складки на лбу, Кончук окинул быстрым взглядом сидящих.

— Тас-тыр оо. Значит, вы, товарищ Херел, как я понимаю, приехали к нам работать?

— Да. А то чего бы ради я тащился сюда? — Его разбирала досада на соседей по скамье.

— Семья у вас есть?

Снова затрещал телефон. На этот раз председатель весь напружинился и даже привстал, отрывисто роняя: «Есть. Понял. Понял. Уже начали».

— Холостяк, — выждав конец разговора, сказал Эрес.

— Превосходно!..

Тарга, словно дятел, застучал пальцами по столу, подыскивая, что бы еще такое сказать. Однако слова не шли, и он, как обычно в таких случаях, уцепился за свое излюбленное словечко: «Превосходно».

— Превосходно... — повторял он.

Эрес был сбит с толку и загорячился:

— Что, тарга, не подхожу для вашего колхоза? — спросил он, подавая райкомовскую путевку председателю. Тот быстро пробежал глазами:

— Почему не подходите? Очень даже подходите. К тому же холостяк... — У нас с жильем туговато! — хмуро сказал тарга. — Семейному дом нужен.

— Меня на первых порах и угол устроит.

— Хм... Конечно. А вообще-то, сказать вам правду, Эрес Оюнович, молодежь в колхозе долго не задерживается.

— Особенно холостяки, — вставил сосед Эреса, обнажив прокуренные зубы.

— Люди — не капли воды, друг на друга не похожи, — ответил Эрес.

— Что вы можете делать?

— По образованию агроном. Там же написано... Могу быть трактористом, шофером.

— Неплохо. — Тарга снова собрал складки на лбу и уже деловым тоном продолжал:

— Агроном у нас есть, шоферы тоже. Что касается трактора, дунмам, то у нас таковых нет. Мы — не МТС.

— Может, тарга меня плохо понял? Я согласен на любую работу.

Разговор круто изменился, словно и не было колких, ощупывающих вопросов.

Все вдруг проявили большой интерес к его биографии. Каждый задал по нескольку вопросов: откуда родом, кто родители, живы ли они, почему приехал именно в «Чодураа»... Беседовали так, будто давным-давно каждый из них знаком с сыном бедного Оюна и только запамятовал кое-какие подробности. Эрес с удовлетворением отметил про себя простоту в обращении председателя с рядовыми колхозниками. С другой стороны, его поразило, как это в рабочее время в конторе колхоза сидит столько народу, беззаботно раскуривают, чешут языки.

Эрес искоса поглядывал на председателя. Две толстые пиявки бровей над вздернутым носом. Маленькие зоркие глаза... Тарга усмехнулся, чутко прислушиваясь к каждой реплике. Это выражение простодушного довольства собой и вместе с тем обеспокоенности не сходило с его лица. Голос его обретал звонкость всякий раз, когда он брал телефонную трубку. Говорил примерно одно и то же.

— Да, Кончук. Да, тарга, стараемся. Мобилизовали всех колхозников. Даже тех, кто только что вернулся из армии. — Председатель взглядывал на Эреса и сыпал: — Бросим все силы. Можете поверить. Сегодня некогда, завтра. Да, превосходно. Справимся...

Не успел Кончук повесить трубку, как открылась дверь и на пороге появилась девушка в цветастом платье. Ее смуглое загорелое лицо пылало, черные глаза под изломом бровей были сердиты и вместе с тем как-то по-девичьи беспомощны.

— Когда дадите нам подмогу, Михаил Мижитович? — с ходу начала она. — Когда, я спрашиваю? — На фойе патриархальной степенности присутствующих девушка выглядела какой-то нездешней.

— Долаана дунмам, потише, — улыбаясь одним ртом, отвечал Кончук. — И гости у нас, видишь? Повежливей бы надо при гостях-то.

Девушка виновато взглянула на Эреса:

— Простите, не заметила...

Однако она нисколько не смутилась присутствием незнакомого. Все так же настойчиво «наседала» на председателя:

— Что можно было, тарга, мы сделали. Но поймите, мы — женщины — в механизмах не разбираемся. Нужен умелый слесарь, механик или кто там еще...

— Чуть что — вы ко мне бежите. Разве так можно? Я же не могу разорваться на девять частей! Скажи бригадиру.

— Сто раз говорили. Но разве его проймешь! Стоит, как замшелая скала, — и ни да ни нет...

— Ну, хорошо, дунмам. Будет вам подмога.

— Когда?

— Завтра, Долаана!

— Все завтра да завтра... Сегодня нужно. Зерно-то очищать надо? Надо. А чем? Машина стала, и мы сидим!

— Сегодня некого.

— Есть. Вот они. — Девушка обвела рукой сидящих. — Женщины идут на работу от дома, от детей, а они сидят и судачат себе. Если завтра не будет слесаря, или механика, или как там еще... Мы разойдемся по домам, и отвечать за это будете вы, Михаил Мижитович!

За девушкой хлопнула дверь. Бухгалтер, во время этого разговора лениво перебиравший костяшками счетов, восхищенно проговорил:

— Долаана — огонь, пламя. Я не знаю, кем бы она была, родись мужчиной.

— Не нужно только раздувать этот огонь, и он погаснет.

Эрес внимательно посмотрел на своего соседа, который, сказав свое мудрое слово, смеялся, обнажив крупные, вразброд зубы. «Ну и тип, — подумал Эрес, — Меня оцарапал, теперь бухгалтера. Куда он клонит?»

Председатель по-прежнему нервно отвечал на телефонные звонки. Потом, важно откинувшись в кресле, сказал:

— Давай, Эрес Оюнович, договоримся так. Подавай заявление в колхоз. Если тебе нужно это самое... — тарга защелкал пальцами, показывая на счетовода, — пиши расписку, получишь аванс. Со временем, я думаю, ты и хозяйством обзаведешься, семьей. Пока поживи у кого-нибудь. Бухгалтер тебя проводит. Завтра выходи на ток, посмотри там эти самые веялки.

Председатель пошевелил бровями, пожелал Эресу всего доброго и вышел. В ожидании, когда бухгалтер окончит работу, Эрес отправился бродить по селу. Ему хотелось как можно больше знать об Агылыге, тихом уголке, где теперь он будет мирно жить и трудиться.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Чуть свет Эрес отправился на ток. Хотелось скорей взяться за дело, работать до пота, до мозолей на ладонях, чтобы гимнастерка прилипала к спине.

И забыть, забыть прошлое.

Вот и крытое гумно. Со всех сторон жались к нему копны соломы. Кусты караганника усыпаны воробьями; казалось, на ветки наброшена серая шевелящаяся сетка.

Войдя под навес, Эрес сразу попал под обстрел нескольких пар насмешливых глаз. Девушки с интересом осматривали бывшего пограничника, пряча улыбки.

Эрес привычным жестом поправил ремень, кашлянул.

— Здравствуйте, товарищи!

Одна из девушек с красивыми полудужьями бровей — ее, наверное, удивило непривычное обращение «товарищи» — прыснула в кулак и шаловливой козочкой скрылась за машиной.

Кто-то весело заметил:

— Ну, эта Бичииней! Всегда закатывается.

— Теперь на целый день... — подхватила другая.

Эрес поддержал подружек, в тон им заметил:

— Бывают такие хохотушки. Ну, в общем, на здоровье.

Девушкам замечание Эреса понравилось, они как бы сразу признали в нем своего.

— И что за охота смеяться по всякому поводу!

— Она и на собраниях хихикает. Сколько раз таргалары выпроваживали ее за дверь!

Бичииней тем временем вышла из своего укрытия и встала меж подружек.

Эрес взял деревянную лопату, воткнутую в зерно, сказал, обращаясь ко всем сразу:

— Работать к вам пришел. Примете?

— Можно ли узнать имя и фамилию нового товарища? — послышался голос.

— Почему же нельзя? — Улыбнулся Эрес. Назвался и тут же по-военному четко уточнил: — Год рождения тридцать первый. Комсомолец. Холост.

Бичииней снова прыснула. Но никто на этот раз не обратил на нее внимания.

Одна из девушек показала на большой ворох зерна и этим как бы подвела черту под словесной дуэлью:

— Это с прошлого урожая. До сих пор не могли очистить. А теперь вот уборка на носу.

— Так, — сказал Эрес, — понятно.

Он собирался с мыслями, что ему делать. Понятно-то понятно. Но не бежать же ему в контору ходатаем. Долаана уже третий день осаждает таргу, чтобы прислал мастера. Она и сейчас, наверное, у Кончука.

Под навес вошла женщина. Воробьи шумно спорхнули с кустов и опустились серой кисеей чуть подальше.

— Карарган! — закричала женщина. — Что за прожорливые птицы, эти воробьи! Напасти на них нет! — И без всякого перехода спросила: — Долаана еще не вернулась?

Дородная, рослая, она выглядела богатыршей, ее большое широкоскулое, как тарелка, лицо с двойным подбородком лоснилось. Темные маленькие глазки светились природным умом и добродушием. Большие толстые руки напоминали балы. При ходьбе она тряслась, как студень. Позже Эрес узнал, что тетушка Тос-Танма весит девять пудов.

В тридцатых годах Ондар Намчалбаа — настоящее имя и фамилия тетушки Тос-Танмы — работала поваром в Агылыгской коммуне. Уже тогда араты пробовали жить и работать сообща и делить все поровну, без учета пола и возраста. Никто не хотел отставать от других, даже женщины. Они выполняли любую, даже тяжелую мужскую работу: косили травы и хлеба, оставив детишек под тенью деревьев. В то время пели такую песню:

Так вот поваром Агылыгской коммуны была Ондар Намчалбаа. Она готовила в большом чугунном котле, легко управлялась с этой тяжелой посудиной одна, без чьей-либо помощи снимая ее с очага. За свой рост и недюжинную силу тетушку Ондар Намчалбаа прозвали Тос-Танма — девятипудовый котел.

Молодежь и поныне уверена, что у Тос-Танмы и не могло быть другого имени; так оно к ней подходит... Ондар не обижалась на это прозвище. Она так привыкла к нему, что охотнее на него отзывалась, чем на свое настоящее имя. Однажды кто-то из молодых увидел в списке избирателей Ондар Намчалбаа и очень удивился, посчитав, что всю свою жизнь Тос-Танма прожила бобылкой, замуж не выходила и даже, как утверждали многие, вообще не заигрывала с парнями. Никто не знает, есть ли у нее родственники.

Тетушка Тос-Танма есть тетушка Тос-Танма, девятипудовый котел, и этим сказано если не все, то самое главное. Этакая крупная, сильная баба, добродушная, открытого характера, всегда о чем-то хлопочущая, чуть ворчливая. И ведь не для себя хлопочет, всем правду-матку в глаза выкладывает, для других старается. Все в ней просто и естественно: медвежья походка, манера спорить или ворчливо-добродушно журить, наставлять кого-нибудь, советовать или одергивать.

Но было в тетушке Тос-Танме одно неоспоримое, всеми признаваемое качество — ее сила и неиссякаемое трудолюбие.

Сено для своего скота заготавливала сама, без чьей-либо помощи. С косой управлялась так, что далеко не каждый мужчина мог угнаться за ней. Поедет за дровами — привезет такую лесину, что только ахают и дивятся: валить сухостой, вершина которого с ветрами шепчется, не каждому под силу. Она легко поднимала барбу с зерном, схватит за углы вверху, раз — и он уже на спине. У подъезда к Агылыгу, говорят, когда-то лежал камень-глыба. Как-то поспорив с аратами, Тос-Танма подняла его с земли, отнесла к обрыву и сбросила. Мужчины были посрамлены, а Ондар Намчалбаа во мнении людей выросла до геркулесовых размеров. С тех пор, рассказывают, араты терялись в ее присутствии, не решаясь ухаживать за силачкой...

Когда распалась коммуна, Ондар куда-то исчезла. Поговаривали, будто она лечилась на Тере-Хольских минеральных источниках и только в военное лихолетье снова вернулась в Агылыг. Кроме прежних привычек, она привезла с собой и новую поговорку «карарган» — тьма-тьмущая... Вот какую женщину увидел перед собой Эрес.

Когда тетушка Тос-Танма приблизилась к девушкам, те невольно выпрямились, на лицах отражались почтительность и смирение. Указывая взглядами на Эреса, они наперебой заговорили:

— Нам подмогу прислали.

— Говорит, все умеет делать.

— Доняли-таки Кончука...

Женщина смерила взглядом Эреса и протянула руку:

— Экии, оол!

Она крепко, словно тисками, сжала его правую ладонь и снова повторила свое приветствие, даже не замечая усилий Эреса высвободить немеющую руку.

— Вот-вот, я говорю: почтенные таргалары, тьма-тьмущая, наконец-то пошевелились, прислали мужчину. — В голосе Тос-Танмы звучала ирония: она не верила в подлинное исправление нерадивых мужчин.

Эрес не нашелся, что сказать. Выручила одна из девушек:

— Вот и Долаана идет.

Да, это была она. Быстрой ласточкой юркнула под навес, стоит в кругу подруг. Сегодня она показалась Эресу еще стройнее, чем вчера в конторе. Ее живые темные глаза излучали свет и тепло.

Долаана растерянно поздоровалась, переведя дыхание, словно ее внезапно остановили средь бурной игры в прятки. Потом искоса посмотрела на Эреса:

— Значит, вас и направили к нам? Механиком-мастером?..

— Меня, — улыбнулся Эрес. О механике-мастере он слышал впервые, но отступать было поздно.

— Это хорошо.

— Теперь нам и сам черт не страшен! — Звонко воскликнула Бичииней.

Эрес утер вспотевший лоб. Девушки немногословно переговаривались между собой. Наконец все наладится и они успеют очистить ток нового зерна.

— В общем, так, — сказал он. — Давайте сперва передвинем машину на другое место: под ней полно мусора... Потом я посмотрю ее.

— А чего смотреть, ремонтировать надо — и все тут, — уточнила Бичииней.

— Я и говорю. Отодвинем машину — и каждый за свое дело. Я чинить, а вы — пока вручную очищать зерно.

Девушки с шутками облепили машину, тщетно пытаясь сдвинуть ее в сторону. И вдруг зерноочистка стронулась с места, проскрипела колесами и стала. Это тетушка Тос-Танма поддела ее плечом.

— Тьма-тьмущая, сколько под ней сора! — как ни в чем не бывало проворчала она. — Ну-ка, все за метлы и лопаты: очистить решета, отмести полову и пусть, тьма-тьмущая, парень поколдует над этим шкафом!

Девушки не стали ждать, когда она закончит отдавать свои распоряжения. Замелькали метлы.

Голоса сразу смолкли, словно до этого никто не шутил и не смеялся. Под навесом взметнулась пыль.

Эрес, успевший обследовать машину, сходил к строителям, хлопотавшим у нового гаража, принес несколько тесин, ножовку, молоток, гвозди. Через несколько минут, улегшись боком на тесинах, он уже перебирал и затягивал передаточные шестеренки. Затем снял грохот, натянул ослабленную сетку, выверил натяжение тросов. Он был рад тому, что ничего особенного с машиной не случилось и ее можно быстро починить. Он так увлекся, что не замечал удовлетворенных взглядов Тос-Танмы. Она деловито подвязывала метлы, наблюдая за девушками.

В полдень веялка была на ходу. Можно было начинать работу. Первыми к приводной ручке встали Бичииней и Долаана. Вскоре их сменила другая пара. Возле веялки вырастал золотистый холм. Тос-Танма отказалась от помощницы. Сплюнув на ладонь, сжимала ручку привода, и машина шумела, грохотала и пылила так, что казалось, вот-вот из нее вылетят все заклепки.

Эрес сменял тетушку.

— Ну, теперь ты, тьма-тьмущая, — приговаривала она, уступая Эресу место.

Вечером, возвращаясь с тока, Эрес почувствовал смутное беспокойство. Он тщательно вспоминал все, что было днем, однако ничего особенного в своем поведении, разговорах с девушками и Тос-Танмой не нашел. И вдруг его словно в бок толкнуло.

Хозяева дома, где он провел первую ночь, настояли, чтобы он непременно занял кровать, на которой до него спали их дети. Как ни упорствовал, а пришлось уступить. И вот теперь своя же уступчивость вызывала досаду.

...Солнце садилось за горные вершины. Тихо. На берегу Улуг-Хема, как изваяния, неподвижно застыли мальчишки с удочками. Лишь изредка то один, то другой позволял себе поежиться или осторожно потянуть руку к спине: наседали комары.

Улуг-Хем был прекрасен. Он зеркально струился и, казалось, пел тихую вечернюю песнь... На волнах играли краски заката. То и дело они смывались набегающей рябью и вновь оживали.

Эрес пошел вдоль берега, размышляя о прошедшем дне. Смешливая Бичииней, сдержанная, рассудительная Долаана и богатырша Тос-Танма... Они ему по душе, и это уже было много для новичка. Как-то сложится дальше?

Долго бродил он по песчаным отмелям Улуг-Хема, пока вконец не доняли комары. Вернулся, когда все спали. Он не прошел в горницу, где стояла кровать, а лег в сенях, подстелив охапку соломы.

Утром по дороге на ток он почувствовал необыкновенную легкость. Всем своим существом Эрес впитывал пряный живительный воздух полей. Тугой, рвущийся с гор ветер забивал дыхание. Ощущение легкости не проходило. Он даже остановился, прислушиваясь к самому себе, и вдруг понял: то, что мучило его последние дни — ревность, горечь измены, — ушло, будто выдернули наконец наболевший зуб.

...Девушки уже были на местах. По тому, как весело они ответили на приветствие, Эрес понял, что они уже не считают его чужаком. И от этого на душе стало еще светлей. Ему захотелось сделать для этих работящих девчонок что-нибудь хорошее.

В самом дальнем углу навеса стояла еще одна веялка, и он подумал, что было бы неплохо ее восстановить. Правда, на двух веялках работать хлопотнее, но ведь время дорого. К тому же в глубине души он надеялся расположить к себе председателя колхоза, сломить его недоверчивость. Сидят себе в конторе, покуривают, а дела в колхозе пусть себе идут ни шатко ни валко, как в старые времена, в полудреме. Эрес вспомнил: «Долаана — действительно огонь, только не надо его раздувать, и он погаснет». Ишь как!.. Припомнил он взгляд Кончука, как бы невзначай брошенный на говорившего, — в нем было одобрение. Эрес окончательно понял, что его приняли без особого восторга. Хотя и посетовали на то, что молодежь не задерживается в селе, спровадили на ток, надеясь, что он опростоволосится. Он поймал себя на мысли, что просто злится и все преувеличивает. Может быть, потому, что в глубине души недоволен своей неопределенной должностью. Один — среди женщин. И он все-таки наладит эту чертову веялку. К тому же она с электрическим приводом, а значит, намного мощнее первой.

Бегло осмотрев машину, Эрес решил: попытаюсь.

Нужно только заручиться поддержкой тетушки Тос-Танмы — некоторая осторожность все-таки не помешает.

Вот она как раз сидит и связывает метлы.

— Там еще одна машина ржавеет, — начал он хмуро, кивнув в угол навеса.

— Хорошая была машина, тьма-тьмущая, — отозвалась тетушка Тос-Танма и так потянула шпагат, что он с треском лопнул. Она что-то проворчала насчет качества шпагата и снова — о веялке: — Поломать-то ее поломали, а исправить некому, наши таргалары только на словах все знают и все умеют.

— Может, и ее посмотреть? — озорно блеснув глазами, вставила Бичииней.

Эрес усмехнулся, подделываясь под ее смешливый тон, ответил:

— Что ж смотреть, надо сделать. — Он совсем не был уверен в успехе.

Бичииней оценила незлобивость Эреса, а тетушка заметила:

— Вот-вот, и я бы сказала то же, будь я мужчиной, тьма-тьмущая. — Все засмеялись, глядя на мощную Тос-Танму.

Не теряя времени, Эрес сходил на подстанцию, выпросил там плоскогубцы, куски проволоки и резину. Вскоре под навесом застучал молоток. В тот день он только и занимался своей веялкой. Чтобы не ввязываться в разговор с девушками, не подходил к ним. Нервничал. В свою очередь тетушка Тос-Танма всячески удерживала своих подопечных от излишнего веселья — эта женщина обладала большим тактом, чуткостью, понимала, что хиханьки Эресу сегодня ни к чему.

Вечером, когда ток опустел, вконец усталый Эрес прилег на старые мешки.

— Что, сынок, торопиться-то? — Услышал он голос тетушки Тос-Танмы.

— А я и не тороплюсь. Видите, отдыхаю.

— Я о машине...

— А... Да она уже готова, тетушка. Вот только надо бы опробовать ее, и все. Одному не хотелось.

Он просто боялся при всех испытывать: вдруг не получится. Засмеют! Теперь же, не дожидаясь ответа, подошел к рубильнику, укрепленному на одном из боковых столбов навеса, и, внутренне сжавшись, замкнул контакт. Машина вздрогнула, как застоявшийся конь, почуяв на себе бывалого седока, и мерно затрусила всеми своими решетами.

Эрес, скрывая волнение, внимательно осмотрел подвижные части веялки, заглянул в поддон — все шло, как надо. Тетушка Тос-Танма тоже обошла машину со всех сторон, даже взяла с выкидного грохота горсть натрушенной половы, провеяла в руках, по-хозяйски проверяя, нет ли в ней зерен. Нет, зерен на ладонях не осталось, значит, все в порядке.

— Как новенькая, тьма-тьмущая! — Заключила она и, довольная, засмеялась, отчего ее грудь, обнаженные плечи заколыхались. Глаза тетушки Тос-Танмы куда-то исчезли, на их месте искрились лишь узкие щелки, а лицо... Широкое лицо ее сияло той радостью, которую может испытывать только человек, до бесконечности добрый к людям, глубоко уважающий их труд и умение.

— То-то удивится наш почтенный Кончук! — Она миро прищурилась: — Ему ведь все время мерещатся трудности. Теперь с зерном за два-три дня управимся, как считаешь?

Эрес ликовал. Еще бы! Ведь он пустил в ход две зерноочистительные машины, одна из которых завтра заменит десяток девичьих рук. Сейчас он испытывал к девушкам нежность. Жаль, что их нет... «Вот тебе и забыл родной язык», — вспомнил он, как уколол его старик с таволожкой во рту. Нет, он ничего не забыл за время службы на границе: ни языка, ни обычаев, ни почтения к старшим. Наоборот. Он, Эрес, многое там приобрел, многому научился — настойчивости и трудолюбию, по крайней мере. Вот и тетушка Тос-Танма им довольна. И глядит ласково, смеется.

— Конечно, управимся, — невольно волнуясь, ответил Эрес. Подошел к рубильнику, небрежно оттянул рычажок.

Веялка вздрогнула и замерла. Навес наполнился тишиной.

Тетушка Тос-Танма заглянула в глаза Эреса, по-приятельски улыбнулась ему всем своим счастливым широким лицом и предложила:

— А что, сынок, пойдем-ка в гости ко мне. Поужинаем. После таких трудов надо подзаправиться.

Эрес в знак согласия мотнул головой, вслух же скромно заметил:

— Ну, какие там труды...

По дороге домой тетушка Тос-Танма рассказывала:

— Наш колхоз мог быть и лучше. Чего нам, тьма-тьмущая, не хватает? Земля хорошая, скот есть, государство помогает... Люди как люди... Только руководи нами как следует. А вот на председателей нам не везет. Несколько сменилось.

Эрес внимательно слушал, ни о чем не спрашивал. Впрочем, он уже заметил, что тетушка Тос-Танма если разговорится, то выложит все по порядку.

— ...Кончук наш не из ретивых, — продолжала исповедоваться Тос-Танма. — Не из ретивых, но с норовом. И с каким еще, тьма-тьмущая! А дойдет до дела — ниже травы. Так и ждет указаний да приказов сверху. Ответственности боится — вот что!

Тетушка Тос-Танма шумно вздохнула:

— Входи, сынок. Входи.

Тос-Танма жила одна, и это сразу было заметно. Стол накрыт белой узорчатой скатертью. Койка, хоть и простая, железная, но убрана со всей тщательностью тувинской вековухи. Несколько ширтеков на полу.

Эрес нисколько не удивился, когда вместо стульев увидел надежно сработанные дубовые табуретки. На стенах в лаковых рамках несколько фотографий. В комнате чисто, уютно, весело. Хозяйка дома, как понял Эрес, любила порядок не только в работе.

Тетушка Тос-Танма налила воды в глиняный рукомойник и заставила своего гостя как следует умыться. Сама же только сполоснула руки и с невообразимым для ее фигуры проворством забегала из небольшой, отгороженной от комнаты дощатой перегородкой кухоньки в пристроенную к дому кладовку и обратно. Уже шумел примус, что-то шкворчало, запахло вкусным, домашним.

— Подожди, Эрес, я сейчас... — приговаривала хозяйка всякий раз, проскальзывая мимо гостя. — Я сейчас...

Тетушка Тос-Танма угощала со всей щедростью и вниманием любящей матери. На столе появилась жареная баранина, вкусный мясной бульон с мелко наструганной печенкой, чай с молоком, лепешки. У Эреса даже в горле защипало от такого изобилия. Но он дождался, когда тетушка первой сядет за стол. Так велит обычай.

Она хоть и уговаривала Эреса не дожидаться ее, но в душе была рада, что он не послушался.

— Будем есть, сынок!

Эреса не надо было подгонять. Он с удовольствием принялся работать вилкой, ложкой... Все так вкусно! После того как первый голод был утолен, тетушка Тос-Танма поинтересовалась, у кого Эрес остановился квартировать. Когда Эрес сказал, что хозяева отдали ему кровать, на которой спали их дети, тетушка с готовностью воскликнула:

— Живи у меня. Обижать детей нехорошо.

— И я так думаю.

— Твои хозяева очень добрые, никому ни в чем не отказывают. Тарга знает, у кого легче пристроить человека. А ты будь совестливее.

Эрес покраснел. Но ведь он в колхозе только второй день. Тетушка должна его понять.

После ужина Эрес решил пройтись по селу.

Ему встретился мужчина с крупными прокуренными зубами, он ехал верхом. В руке держал длинный шест. Вчера на току девушки называли его Шырбан-Коком. Эрес узнал от них, что Шырбан-Кок пасет коров, принадлежащих жителям села.

Шырбан-Кок торопливо спешился и поздоровался с Эресом за руку.

— Ну как, дунмам, уже приступил?

— На току работаю.

— А как с жильем?

— Пока что...

Шырбан-Кок с деланным смирением проговорил:

— Зайди, дунмам, ко мне. Чайку попьем. Я, оказывается, знаю твоих родителей. — На Эреса смотрели притаившиеся под густыми бровями чуть раскосые глаза. Было в них что-то пугливое и вместе с тем зоркое. Не дожидаясь ответа, старик степенно повел коня за повод. Эрес пошел позади.

Дом Шырбан-Кока, словно замок, со всех сторон обнесен каменной, почти в рост человека стеной. Поверх стены два ряда колючей проволоки.

Вокруг кирпичного дома и по углам дворовых стен зеленеют тополя. Тяжелая, на массивных кованых петлях дверь-калитка открылась натужно, со скрипом. Залаяла огромная собака. Она, как бешеная, стала носиться вдоль проволоки, протянутой от крыльца до стены. Совсем близко увидел Эрес клыки, налитые кровью глаза. Казалось, вот-вот разверзнется пасть степного волкодава и — сомкнется...

Эрес попятился, осторожно пошел вслед за хозяином. Пес преследовал его яростным лаем.

— Не бойся, дунмам, она не кусается, — услышал он вкрадчивый голос Шырбан-Кока. — Она у меня, дунмам, ученая. Знает, чужие ко мне не ходят... Тэ-сссе, Эгер, тихо! Не видишь разве, хозяин пришел.

Пока Шырбан-Кок привязывал коня под навесом, Эрес переминался у крыльца. На душе вдруг стало неспокойно, нехорошо как-то. Подумал: «Пес не простой, вышколенный. Сразу видно».

Оглянувшись на калитку, Эрес увидел, что она, кроме железного засова, может припираться еще толстым бревном, подвешенным наподобие колодезного журавля и одним концом упирающимся в глубокую оцементированную яму.

— Входи же в дом, Эрес Оюнович! — как во сне услышал голос Шырбан-Кока, тяжело переступая ступеньки крыльца.

В доме — тихо, сумрачно. Хозяин вошел, никому не сказав ни слова. Эрес поздоровался с хозяйкой и в ответ получил только легкий кивок. Старик, сидевший в задумчивости на кошме в углу комнаты, служившей гостиной, и вовсе ничем не показал, что видит незнакомого человека. Он коротко взглянул на Эреса, собрал на своем землистом лице бесчисленное множество морщин и снова разогнал их, безразличный ко всему.

— Это мой отец, — пояснил Шырбан-Кок. — Глухой. Совсем не слышит, будто нет у него дыр в ушах. — Шырбан-Кок жестом пригласил Эреса сесть на табуретку и, не давая опомниться, заговорил сразу о другом.

— Да, Эрес Оюнович, нелегко привыкать к новому месту, где нет ни родных, ни знакомых.

— Это верно, — согласился Эрес. — Но ведь я молод, как-нибудь обвыкнусь. Только вот с жильем у меня не совсем хорошо.

— И это устроится! — Шырбан-Кок, видимо, понял, что в Агылыг парень приехал с твердым намерением обосноваться здесь прочно и надолго. Почему-то обвел тяжелым взглядом комнату, остановил его на жене и сказал:

— Вот он, тот человек. Вчера я тебе о нем рассказывал. — И перевел взгляд на Эреса: дескать, извини за болтливость.

Жена Шырбан-Кока, по-прежнему стояла потупясь, избегая взгляда Эреса. Потом взглянула на него как-то невесело, опустив уголки губ, пытаясь изобразить улыбку:

— Поок, так это и есть сын тех стариков? Они жили с нами по соседству в устье Агылыга. Тогда, правда, мы были еще молодые.

— Да-да, он, жена.

— Потом они перекочевали в Шивилиг.

— И у них появился ребенок, — добавил Шырбан-Кок и вздрогнул под взглядом сурового отца, словно не в меру болтливый школьник. — Это единственный сын тех стариков, жена, — поправился он.

— Мужчиной вырос, — избочь взглянув на гостя, продолжала хозяйка, разливая чай. — Такой же, как наш Угаанза.

Эрес поднял подвинутую к нему пиалу, ответил тихо:

— Мать давно умерла, отец — три года назад, когда я в армии служил.

— Поок, бедные!..

Сказав это, хозяйка удалилась на кухню.

За разговором Эрес не заметил, как к нему подсел старик, которого Шырбан-Кок отрекомендовал глухим. Лицо у него было плоское, сморщенное, как высохшая лепешка. Обращаясь к хозяину дома, Эрес сказал:

— Я, кажется, знаю вашего отца.

— Нет человека, который бы не знал его! — воскликнул он поспешно. — Места нет, где б он не побывал! — Шырбан-Кок закончил хриплым смешком, в котором нельзя было не уловить злобной нотки.

— Раньше, когда учился в школе, часто видел его, — добавил Эрес. — Старик вениками торговал.

— Верно, он и сейчас этим занимается.

— Старости не поддается...

— Силы, правда, не те, что прежде. Но еще и сейчас его веником можно отхлестать любого...

— Мы тогда его называли Мыйыс-Кулаком.

— Он же глухой. Когда слушает, то прикладывает к уху рог. Потому и Мыйыс... Это верно.

Шырбан-Кок наклонился к старику и прокричал ему в самое ухо:

— Этот парень говорит, что знает тебя.

— А-аа? — Старик поморщился. Не спеша достал из-за пазухи коровий потрескавшийся рог, приложил к уху.

Шырбан-Кок повторил, наклонившись к раструбу, такому же желтому, как и лицо его владельца. Старик вяло улыбнулся, широко растянув тонкие губы.

— Будет работать в колхозе.

Лицо старика стало каменным. Казалось, он полностью ушел в какие-то свои раздумья. Святой, да и только!

— Вот что значит глухота, — сокрушенно заметил Шырбан-Кок, не забывая при этом отхлебывать чай. — Скажи ему, что его собираются убить, — все равно не расслышит, бровью не поведет.

В этом глухом старике, всем своим видом напоминавшем отвергнутого людьми схимника, Эрес действительно узнал Мыйыс-Кулака. В райцентре, где Эрес учился в семилетней школе, часто можно было видеть этого всегда углубленного в себя, с рыскающими глазами человека. Он разъезжал по улицам на повозке, доверху набитой типчаковыми метлами, вениками. Чаще всего он останавливался у магазина или столовой. Разложив свои немудрящие поделки поверх брезента, которым накрывалась повозка, терпеливо ждал покупателей. При этом он то и дело вытаскивал из-за пояса коровий рог и прикладывал его то к одному, то к другому уху. Местные жители, приезжавшие по делам с дальних сторон араты жалели работящего старика, покупали его товар.

При виде смиренного Мыйыс-Кулака, словно бы соревнуясь друг с другом в почтительном отношении к старости, спешили разобрать веники. Случалось, что кто-нибудь из них замешкается в поисках денег, так Мыйыс-Кулак тут же смекнет, в чем дело, — отдавал товар в долг, приговаривая: «Да ведь и стоят-то они, считай, ничего, в другой раз...» Беден, но горд. А иные поговаривали даже, что Мыйыс-Кулак вовсе не глухой, а только притворяется.

Однажды один из сорванцов-мальчишек решил проверить, действительно ли Мыйыс-Кулак так уж глух, что совершенно ничего не слышит. Подкрался к повозке и только протянул руку, чтобы взять типчак, как тотчас получил затрещину. И ударил его Мыйыс-Кулак не чем иным, как тем самым рогом, без которого он казался совершенно беспомощным.

И вот теперь судьба снова свела Эреса с этим стариком. Правда, с того времени Мыйыс-Кулак заметно сдал, его борода стала совсем белой, но в общем-то был таким же, каким Эрес помнил его со школьных дней. То же широкое, в мелких морщинах лицо. Бегающие глаза, те же лошадиные зубы...

После чая Шырбан-Кок сказал, как бы продолжая разговор:

— Ладно, Эрес. Если хочешь, переходи жить к нам, — он указал на комнату, расположенную направо от входной двери. — Там есть постель. Иногда на ней спит Угаанза. Но дома он бывает редко, все где-то пропадает. Молодежь... Свобода и неповиновение родителям... Ну, а если эта комната не понравится, можно и другую подыскать.

Эрес согласился. В конце концов почему бы ему не поселиться у Шырбан-Коков! Здесь ему будет спокойно: детей нет, Угаанза, если верить хозяину, шатается вдали от родительского дома. Что до Мыйыс-Кулака, то ему, Эресу, дела до него нет. Прежние догадки о его притворстве, вероятнее всего, досужая сплетня... А если, паче чаяния, она окажется правдой, он первым узнает об этом... Однако ночевать у Шырбан-Коков Эрес не остался. Не хотел обижать прежних хозяев — уйти, не сказав ни слова.

Шырбан-Кок проводил его за калитку. Пожелав спокойной ночи, трижды повторил: «Жду завтра».

Эта настойчивость и радовала, и пугала Эреса. Вообще в голове у него бродило что-то недодуманное, неясное, противоречивое. Почему он отказался от предложения тетушки Тос-Танмы и ни с того ни с сего согласился поселиться у Шырбан-Коков? Почему пренебрег уютом одного дома, предпочел другой, в котором есть что-то настораживающее. Было такое ощущение, будто после теплой бани оступился в овражек с мутной водой.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Работа на току, как и рассчитывал Эрес, была закончена в три дня. Помогла веялка с электрическим приводом. Девушки едва успевали засыпать ведрами зерно. Правда, шум от машины был такой, что даже настырные воробьи не осмеливались близко приближаться к току и довольствовались мошкарой в кустах караганника. Мотор был явно не по веялке, и она вся содрогалась — тугая струя зерна била из нее горным ручьем. Эресу казалось, что теперь все должно пойти без заминки.

Но тут начались новые испытания. И для девушек, и для Эреса, и для тетушки Тос-Танмы. Они уже привыкли работать вместе, сложилась дружная бригада, почему бы и впредь им не работать вместе.

Когда с очисткой было покончено, девушек вдруг перебросили на молочнотоварную ферму. Самое, видите ли, время привести ее в должный вид: пока коровы на чайлагах, очистить помещения, убрать навоз. Эреса же и тетушку Тос-Танму оставили на прежнем месте — ждать нового урожая.

Словом, Эреса таргалары мыслили себе как механика и главного распорядителя работ на току, а тетушку Тос-Танму — его помощницей.

Само по себе новое положение льстило Эресу, настроило его на деловой лад. Но девушки... Когда их разлучили с тетушкой, а затем с фермы отправили на сенокос, возмутились.

— Что за порядки! — наперебой кричали они. — Все работают побригадно, а мы... Как овец гоняют туда-сюда.

Эрес сожалел, что лишается общества веселых работниц. Но что делать? «Личные интересы не всегда совпадают с общественными», — сказал бы тарга Кончук.

Перед выездом на остров, образованный двумя протоками Улуг-Хема, где были сенокосные угодья, решили всей бригадой, так неожиданно сдружившейся и так же внезапно распавшейся, сходить в колхозный клуб.

Вечер выдался тихий, с жарким закатом. Вернувшись после работы в дом Шырбан-Коков, Эрес наскоро поел, до блеска начистил сапоги и отправился в клуб, возле которого уже толпился и стар и млад. У дверей киномеханик продавал билеты. Он же был и за контролера. Как обычно, механика окружила орава вездесущих мальчишек. Некоторые из них честно просили пропустить их без билета, большинство же всеми правдами и неправдами пробовало проникнуть в клуб. Они прятались за спины взрослых, пытались пройти с независимым видом. Но, как ни старались, хитрость не удавалась: у механика был финансовый план...

— Билета нет — кина нет...

Войдя в клуб, Эрес некоторое время стоял, прислонившись к стене: все скамейки были заняты. Предусмотрительные сельчане приносили с собой табуретки.

— Идите сюда! — услышал Эрес звонкий голос Бичииней... — Есть место.

Сидевшие стали оборачиваться, разглядывая Эреса. Девушки смотрели с нескрываемым интересом, парни — испытующе, даже враждебно. Слегка сутулясь, он прошел вдоль стены и свернул к тому ряду, где сидели его напарницы.

Показывали «Чапаева». Но движок без конца барахлил, зал сотрясался от грохота и свиста неугомонных мальчишек. Из кинобудки, стараясь перекричать сидевших, гремел голос механика:

— Спокойно. Идет ремонт.

Примерно на третьей части киноленты движок выстрелил и смолк. На этот раз окончательно. Как ни изощрялся киномеханик в своих попытках завести злополучную машину, ничто не помогало. Люди выходили на улицу покурить, все еще надеясь досмотреть фильм, но потом, видя беспомощность киномеханика, стали постепенно расходиться.

Сам механик взобрался на сцену, в сердцах поднял кулаки и объявил, что картина будет показана завтра, билеты действительны.

Еще не смолкли голоса зрителей, как местный затейник в клетчатой распашонке и брюках-дудочках растянул цветастые мехи старенького баяна, наигрывал нечто среднее между вальсом и фокстротом. Закружились пары...

Эрес присел на скамейку у стены. Мимо с ветерком проносились танцующие. Время от времени его колен касалось платье неудержимо кружившейся Бичииней. Она словно нарочно старалась быть поближе. Но это не трогало Эреса, просто он не обращал на нее внимания. В душе даже жалел ее, совсем девчонка. Он следил за Долааной: с кем она водится, как ведет себя с парнями. Долаана спокойно танцевала со всеми, кто ее приглашал.

Уже к концу вечера Эрес решил пригласить Долаану. Он давно не танцевал, поэтому боялся показаться неловким.

Долаана легко, непринужденно положила руки на плечи Эреса, и они закружились... С непривычки перехватило дыхание, замелькали в глазах чужие разгоряченные лица, потом все стало на свои места. Тонкие пальцы Долааны — вот они, на его плечах. Если чуть повернуть голову в сторону, можно их видеть. Она улыбалась, блестели ровные зубы. Черные, чуть раскосые глаза смотрели на Эреса спокойно, доверчиво, и от этого взгляда уже никуда не уйти...

Ему ни о чем не хотелось спрашивать Долаану. Вот так бы и танцевал с ней всегда. Но баян вдруг умолк. Затейник в клетчатой распашонке галантно поклонился и сказал:

— Спасибо за внимание! Пора бай-бай, завтра трудовой день. Страда!..

Молодежь неохотно стала расходиться. На улице слышались песни. Эрес хотел проводить Долаану до дому. Но тут, откуда ни возьмись, появилась Бичииней. Она была совсем некстати. Пошли втроем. Сзади раздался конский топот. Двое парней, гремя стременами, лихо проскакали мимо, громко распевая:

Песня затихла вдали. Бичииней проворчала:

— Эти табунщики как сядут на коней, так мир для них на том обрывается.

— А ведь ладно поют, — возразила Долаана. — Только в самодеятельности не хотят участвовать.

Они остановились возле дома Бичииней.

— До свидания, Эрес! — Она сжала его руку и, вскинув голову, добавила: — Долго не увидимся.

В калитке мелькнул ее белый платок.

Долаана и Эрес пошли дальше. Уличные фонари давно погасли. Окна домов были темны. Только теперь оба заметили, какая светлая, лунная ночь. Звезды мигали совсем низко. Казалось, их можно сосчитать, такие они были крупные. Эресу вспомнились давние вечера в Шивилиге, Анай-кыс — и ему стало тоскливо. У дома Долааны они расстались, сказав друг другу невнятно «до свидания».

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Шли дни, похожие один на другой. Девушки где-то там, на острове, заготавливали сено. Без них, без шаловливой, по-детски смешливой Бичииней, сдержанной Долааны было скучновато. Правда, с ним рядом добрая тетушка Тос-Танма. Но разве это можно сравнить с присутствием сияющих девичьих глаз? Эрес ругал себя за то, что не поддержал девушек, когда они просили не разбивать бригаду. Были бы сейчас на току, вышло бы как нельзя лучше. К нему и тетушке Тос-Танма прислали самых что ни на есть никудышных помощников: стариков да лентяев. Тетушка называла их «колхозные оскребки». Попробуй тут с ними приготовь ток! А время не ждет. Наступила страда. Все было в движении. Словно обвал в горах. Колхозная контора, словно кипящий котел, гудела, бурлила с утра до позднего вечера. Кончук, худой и небритый, без конца звонил по телефону, отдавая приказания.

Случалось так, что колхозники, прибывшие на помощь комбайнерам, возвращались назад или коротали день в тенечке, потому что механизаторы обошлись без них — на ходу починили стогометатель. Казалось, главным для Кончука было создать «деловую атмосферу», чтобы все чувствовали, какая важная пора наступила в колхозе и какое значение этому придают в районе.

Многие безропотно относились к этой суматохе, но только не тетушка Тос-Танма.

— И о чем только в конторе думают? Девушек забрали, а прислали кого? — Она окинула презрительным взглядом куривших мужчин. — Работнички, тьма-тьмущая!

Те, зная тетушку, не вступали в опасные пререкания, отшучивались.

— Ну, чего ты, Тос-Танма, все о делах да о делах! Лучше скажи, как ты встретишь нашего общего друга старика Мыйыс-Кулака. Он, говорят, тоже собирается к тебе в помощники. Говорят, даже бороду сбрил...

— Нужен он тут, козел старый!

— Зря, зря, Тос-Танма! Он, говорят, помолодел, без бороды-то... Глядишь, и свадьбу сыграем.

Как ни презирала тетушка Тос-Танма Мыйыс-Кулака и вообще всех Шырбан-Коков, но даже намеки на то, что она все-таки женщина, льстили ее простодушию. Она скорчила гримасу, нарочито строго прикрикнула:

— Тьма-тьмущая, до каких пор лясы будете точить! Ну-ка, вставайте, да за лопаты, за метлы!

Мужчины посмеивались. Однако ж встали и принялись за дело с той неторопливостью и спокойствием, которые никак не назовешь признаками энтузиазма.

Перерыв. Люди отдыхали, растянувшись кто на чем. Кто-то вяло обронил:

— А Монгуш-оол едет в Кызыл к сыну.

— Теперь, считай, загуляет там, — отозвался другой.

— А куда Агаан-оол, тьма-тьмущая, девался?

— Косит сено для своей коровы.

Говорили так, будто ничего особенного в этом самовольстве нет, все идет как полагается. Эреса взорвало.

— Разве колхоз не дает вам сено?

— Колхоз?! — Спросил арат с лицом, состоявшим, казалось, из одних скул, и насмешливо огляделся, словно приглашая всех в свидетели. — Колхоз говоришь?

— Да, колхоз. Разве он не даст сена на трудодни? Ведь личный скот тоже надо кормить?

— Колхоз — это колхоз, дунмам, а собственный скот — совсем другое дело. У тарги о нем голова не болит.

Когда смолкли смешки, одни из колхозников заговорил, не обращая внимания на тетушку, нетерпеливо поглядывающую на часы.

— У меня тоже думка есть. Я ведь не змея, что лежа умирает. В Баян-кольском колхозе живет мой свояк. Давно просил: если, дескать, будет трудно, приезжай... А у нас и будет трудно. Говорят, урожай в нынешнем году отменный. Он скорее всего будет обменный. Вместо хлеба пришлют машины и разные железки. Так я думаю: невесту, как говорится, надо самому сватать, а не на дядю надеяться.

Перед заботливым отцом семейства стеною встала тетушка Тос-Танма.

— Свояк, говоришь? — сжала она свои огромные кулаки и пошла на говорившего разъяренной тигрицей. Тот привстал, будто и в самом деле боялся тетушки.

— Но... но... Тос-Танма!

— Не бойся, не трону, я ведь никого не трогаю, — улыбнулась тетушка. — Правда, за свояка тебе стоило бы влепить горячих. Сам посуди: кто же за нас будет стараться-то? Быстрее уберем урожай, больше хлеба сдадим. Без машин разве мы развернулись бы? За них надо рассчитаться. И себе оставим сколько надо. — Кажется, она сама была не совсем уверена в том, что так именно получится, от этого еще сильней рассердилась. — А что же получается? Один раньше других сена себе хочет заготовить, другой к свояку норовит сбежать. А кто работать? Нет, милые, не свояки нам должны помогать, а мы сами.

Самый пожилой из мужчин, желая сбить с толку тетушку, с деланным добродушием пошутил:

— Тос-Танма, ты же знаешь поговорку: из скота милее всех верблюд, из родин всех ближе свояк.

— А ты со своими прибаутками лучше помолчи, тьма-тьмущая! Тут о деле говорят.

Послышался шум подъезжающей машины. Все повернулись в сторону дороги.

— Председатель! — Сказал один из сидящих и, схватив метлу, вскочил с места.

Председательский «газик» остановился невдалеке. Открылась дверца, сначала показались огромные сапоги, потом сам Кончук. Он осмотрелся и неторопливо приблизился к ожидавшим его колхозникам.

— Здравствуйте, товарищи!

Некоторым из присутствующих, в основном мужчинам, Кончук пожал руку. Повелительным жестом пригласил всех присесть.

— Ну, как работа? — спросил он. — Движется?

Никто ему не ответил. Понимая молчание как положительный ответ — иначе, дескать, и быть не может, — Кончук пошел с места в карьер:

— Близится страда. Завтра МТС пришлет нам два комбайна. Дела, так сказать, разворачиваются. Послезавтра приступаем к косовице хлебов. Заметьте, первыми в области, — Кончук приподнялся на носки и, улыбаясь одним ртом, оглядел присутствующих.

— В прошлом году, помнится, мы тоже первыми приступили, — несмело начал колхозник, который только что спорил с тетушкой Тос-Танмой.

Тарга радостно подхватил:

— Именно так оно и было. и в прошлом, и в нынешнем — первыми. Это понимать надо. Поэтому мы работать должны по-настоящему, в мобилизационном, так сказать, порыве.

— Не все еще силы, тарга, мобилизованы, — раздался голос Тос-Танмы. Тетушка поправила платок на голове.

Кончук недовольно взглянул в се сторону.

— Я и говорю: работать надо. — Кончук, конечно, думал, что своим категорическим ответом он «прихлопнул» всякого рода рассуждения, но не тут-то было.

— Ах, вон оно что, тьма-тьмущая! А я-то сначала не поняла. — В голосе тетушки Тос-Танмы звучала настолько прозрачная ирония, что не уловить ее было невозможно. Но Кончук словно не расслышал. Он, как токующий глухарь, был занят одной мыслью: не вступать в споры, которые он, по-видимому, считал вредным занятием.

— Что до меня, то я мобилизую все свои силы, буду работать... — Слово «мобилизую» она сказала с такой злостью, что все, как по команде, исподлобья посмотрели на председателя, но уже с некоторым опасением за тетушку Тос-Танму: ждали, что же она скажет еще. — Но, тарга Кончук, — продолжала женщина, — разве это порядок? Вот здесь на току работали девушки, хорошие, старательные. Их и мобилизовать не требовалось, подгонять тоже, они сами понимали... А их на сенокос бросили. Это вам бригадир Шырбан-Кок посоветовал? Своих мужичков пожалел. Авторитет зарабатывает.

Тарга Кончук нетерпеливо замотал головой, как бы оправдываясь, но тетушка Тос-Танма наседала.

— Для чего забрали девушек, а? Молчите? Хорошо. А я скажу. Вот этим работничкам, — она обвела рукой сидящих мужчин, — не хочется ехать на далекий остров, где комары да работа тяжелая. Они привыкли выезжать на женщинах, вот и увиваются около вас, угодничают, а вам это нравится. Им бы, вашим таргаларам, тьма-тьмущая, только бы чаи распивать да табак свои вонючий курить! Сидят, как пророки, цедят слова, будто они у них на вес золота. Во как сидят...

Тетушка Тос-Танма закатила глаза под лоб, присела, пытаясь показать, как сидят таргалары, скрестив ноги, чуть не упала, но справилась с собой, выпрямилась, вся дрожа как студень. Сидевшие кто на чем колхозники не выдержали циркового номера тетушки Тос-Танмы, затряслись в сдерживаемом смехе.

— Товарищ Тос-Танма! Товарищ Тос-Танма! — не вынес наконец председатель колхоза. — Говорите конкретно. — От растерянности тарга стал обращаться к тетушке на «вы».

— А что, я не конкретно, тьма-тьмущая! Вот, пожалуйста... Монгуш-оол, Агаан-оол — их нету, а они должны быть здесь. Не конкретно?

— Ну, мы с этим позже разберемся, — вяло ответил Кончук. — Лучше скажите, как вы тут... работаете.

— Как я работаю, тьма-тьмущая! — безмерно удивилась тетушка Тос-Танма. — Все знают, как я работаю. Все мои силы оставила тут, на току. И Эрес, наш хороший пограничник, мастер, комсомолец — он тоже...

Как ни путано говорила тетушка Тос-Танма с ее неизменными чудаковатыми манерами и отступлениями в сторону, слова произвели впечатление. Все сидели, боясь пошевелиться, сдержано-суровые, насупленные. Таргу боялись. Те, кого она только-только так беспощадно честила, посматривали теперь на председателя молчаливо.

Однако председателя не томила наступившая тишина. Ему надо было замять этот некстати развернувшийся разговор. Он не станет здесь, в присутствии стольких лиц, ни оправдываться, ни спорить, ни тем более открыто осуждать правленцев, Шырбан-Кока... «Перемелется — мука будет, — подумал он, — а пока...»

— Кто еще хочет сказать, товарищи? — небрежно-весело спросил Кончук.

В тишине было слышно только чириканье воробьев, деловито шнырявших под стрехами навеса.

— Вот и они, тьма-тьмущая, совещаются. На повестке у них тот же самый вопрос: как без потерь склевать новый урожай.

Взрыв хохота спугнул воробьев; они градом посыпались из-под навеса и облепили кусты караганника.

Лицо Кончука побагровело.

Эрес понял, что из-за тетушкиных чудачеств все может пойти насмарку. Хитрый Кончук может повернуть ловко: дескать, он серьезно говорит, а вот некоторые...

Эрес поднял руку и попросил слова. Кончук посмотрел на него с улыбкой одобрения и надежды.

— Давай, товарищ Херел. Пожалуйста. Только вкратце. А вы, Тос-Танма, послушайте.

— Во-первых, — начал Эрес, — я здесь новичок... многого не знаю. Но и для меня совершенно ясно, что послезавтра ток станет очень важным участком. — Под взглядом Кончука он чувствовал себя словно в чужой, тесной одежде, и от этого еще больше нервничал и сердился непонятно на кого. — Вернее, должен стать. А станет ли — вот в чем вопрос. Тут надо поворачиваться и поворачиваться... Смогут ли они, — Эрес, как и Тос-Танма, повел рукой, — справиться с тем потоком зерна, который будет поступать? Нет! Тетушка права. — Он увидел, как блеснули глаза Кончука. — На сенокосе, где конные косилки да грабли, и эти «работяги» управятся. Там им даже полегче было бы, а здесь нужны бы молодые, заботливые руки...

— Подожди, дунмам, — остановил Эреса Кончук, нервно махнул рукой. — Ты далеко не заходи! Ладно, поговорим с тобой отдельно... — Кончук торопился, он закруглял... — Цель ясна, товарищи. Вы сами хорошо понимаете. Вы находитесь на самом важном участке. Ток нужно подготовить вовремя и нечего тут приплетать собственный скот, детей, свояков. Все, товарищи!

Кончук достал пачку папирос. Прикуривая, искоса посмотрел на Эреса, буркнул:

— Нам надо с вами поговорить, товарищ Херел!

Тарга кивнул, приглашая Эреса следовать за собой, и, поднимая пыль своими большими сапогами, направился к дороге. Эрес смущенно пожал плечами и пошел за председателем.

По дороге в правление председатель не проронил ни слова, Эрес тоже молчал. Он беспокойно ерзал на заднем сиденье, смотрел в плоский затылок тарги Кончука и никак не мог ответить себе на один, казалось бы простой, вопрос: «Что за человек этот тарга Кончук?»

Сам же Кончук сидел невозмутимый, с вытянутой шеей и слегка подрагивал всем корпусом на ухабах. Тому, что произошло на току, он, кажется, не придавал особого значения. «Обломается... Все встанет на свое место. Не такое видывали».

В правлении колхоза никого не было. Тарга Кончук хозяйской походкой прошел за свой большой стол, привычно опустился в обитое плюшем кресло. Эреса попросил закрыть поплотнее дверь «на всякий случай», сесть он не предложил, запамятовал, наверное. С минуту молчал, опустив голову. Потом уцепился обеими руками за край стола, словно удерживая необъезженного скакуна, бросил на Эреса холодный взгляд.

— Как устроились?

— Благодарю, тарга. Квартирую у Шырбан-Коков.

— Превосходно. Сколько вам лет?

— Скоро двадцать пять.

— И до сих пор служили?

— Да, тарга. Три года. И почти два на сверхсрочной... Но ведь это вам уже известно.

— Мне, уважаемый Эрес Оюнович, все известно, — многозначительно ответил Кончук. — Прежде всего надо учитывать обстоятельства, место. Да-да, среди кого и что говорить...

Он произнес это с такой значительностью, что Эрес едва удержался от смеха. Но в общем ему было невесело.

— От кого же хорониться-то, Михаил Мижитович? От кого и что скрывать?..

— Разные есть люди, товарищ Херел. Разные...

«Заладил», — подумал Эрес. В нем росло раздражение.

— Кстати, ты комсомолец, кажется?

— Да, комсомолец!

— А на учет встал?

— Пока нет. Секретарь комитета просил подождать до следующего сбора взносов.

— Вот видите, — Снова перешел на «вы» Кончук, — на учете еще не состоите, а выступать — пожалуйста. А кому на руку ваши горячие речи, знаешь?

Эресу и впрямь начало казаться, что там, на току, он был очень откровенен и, возможно, сболтнул лишнее.

— Не знаешь? — напирал Кончук. — Превосходно! А сколько, к примеру, коммунистов и комсомольцев присутствовало там, на току? А?

Эрес молчал.

— Что нужно знать выступающему? — вопрошал Кончук и тут же торопливо ответил: — С коммунистами будь строг, требователен, с комсомольцами — держись с огоньком. Ну, а если тебя окружает масса, тут главное — Собранность. От-вет-ствен-ность! Бросаться словами тут никак нельзя. Могут и так понять. Вы-то понимаете меня, товарищ Херел?

И он рассмеялся коротким своим смешком, мельком покосившись на Эреса: что у того на уме? Может быть, где-то в глубине души Кончук сознавал несостоятельность своей житейской мудрости, но был слишком самолюбив, чтобы признаться в этом.

Эрес стоял перед столом председателя с каменным лицом и мучительно размышлял о том, в чем же, собственно, он сегодня провинился и перед кем. Может, правильные слова и поступки — привилегия только таких, как тарга Кончук? Вероятно, им известно такое, о чем комсомолец Эрес не имеет ни малейшего понятия? Может быть...

На лбу бывшего пограничника бисером высыпал пот. Он слабо шевельнул губами, пытаясь хоть что-то сказать в свое оправдание. Но что, что?.. Кажется, сейчас что ни скажи, все будет невпопад. И Эрес молчал.

А тарга Кончук крепко оперся обеими руками о край стола и, как бы оттолкнувшись от него, легко, пружинисто встал. Закурив папиросу, привычно взад-вперед заходил по комнате. На его потрескавшихся от ветра, подковкой обросших губах играла едва заметная снисходительная улыбка.

— Надо, товарищ Херел, думать масштабно, а не только со своей кочки. Ты — агроном, слово — тоже семя, сто раз проверь, прежде чем в землю бросить.

«Агроном» задело Эреса, и это не укрылось or Кончука. он смягчился.

— Ну, ладно, — сказал он, — в общем, подумай...

— Я и думал, — хмуро ответил Эрес. — Вы председатель артели, а я рядовой колхозник. Только в этом и разница... А раз так, то о недостатках должны говорить прямо и открыто, при всех. Зачем же класть деньги в дырявый карман. Надо сначала зашить его. А чтобы зашить, надо вывернуть наизнанку. И еще, кому было выгодно разорять нашу бригаду? — Эрес так и сказал: «разорять».

— Вот как? Прямо... наизнанку... Красно говорите, товарищ Херел. — Кончук положил руку на плечо Эреса и легонько толкнул его. — Если мы, дорогой Эрес, не будем считаться со стариками, то что же получится? Одна молодежь мало что сможет.

— Ну, — сказал Эрес, уже ничего не ощущая, кроме досады и усталости, мы-то как раз могли бы. А эти, лодыри… Убегают с работы, а вы ничего...

— В таком случае надо прийти в правление. В крайнем случае, ко мне домой. А ты... ты обо мне подумал, об авторитете?

— Но, тарга, это походило бы на сплетню.

Кончук стрельнул в него косым взглядом. Сел за стол.

— И думаю, тарга, тетушка Тос-Танма тоже права. В такое горячее время здоровые мужчины свои личные дела справляют.

— Кто?!

— Я не запомнил, я ведь новичок здесь...

— Ну, тогда зачем же сапоги снимаешь, не увидев воду?

— Узнаю!

— Вот и хорошо. Когда узнаешь, и сам станешь осторожнее.

«До разумного начала с ним доберешься», — подумал Эрес и натянул кепку.

— Мне можно идти?

— Зачем спрашивать, дунмам? — дружески ответил Кончук, обнажая в улыбке десны. — Конечно, идите. Всего доброго!

— До свидания.

«Ну и демократ! — Зло подумал Эрес, выходя на улицу. — Вроде бы на дружеской ноге, а свой интерес, свой авторитет — прежде всего! Права Долаана: «Добиться чего-либо от Кончука — все равно что стукнуться головой о мшистую скалу. С виду мягко, а не пробьешь».

Эрес вернулся на ток, где тетушка Тос-Танма, кажется, и не переставала ворчать на нерадивых помощников...

Никто ни о чем его не спрашивал, он молча принялся прокручивать вручную зернопогрузчик.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В том году колхоз «Чодураа» действительно чуть ли не первым в районе убрал урожай. Правда, с очисткой зерна так до конца и не справились: на току, прикрытый соломой и разной ветошью, остался зимовать большой ворох пшеницы.

Тарга Кончук выглядел довольным. Ведь если не считать это зимующее зерно, то все обошлось как нельзя лучше. Но что там ни говори, как ни оправдывай себя, предупреждали его еще до уборки, что может получиться оплошка, новичок Эрес Херел и эта... богатырша Тос-Танма. Он, тарга, отмахнулся, и вот, пожалуйста: трудодень снова «жидковат», как сказала все та же языкастая Тос-Танма.

Да и вообще, если начистоту... самому себе сказать... Не за «так» же он, Кончук, «выбил» из директора МТС тракторные сенокосилки, два стогометателя и два дополнительных комбайна! Таргалары-правленцы, конечно, знают, как такая механика «проворачивается». Отсыпал зерна. И порядочно. Он у стариков уже «на крючке», но они, пока не тронешь, молчат. А случись что — несдобровать ему, Кончуку.

* * *

...С наступлением зимы работ в колхозе заметно поубавилось. Разве какой-нибудь случай... А так почти все свободны за исключением доярок, скотников и чабанов.

Долгими зимними вечерами Эрес засиживался над книгами или шел с Долааной в кино. Правда, у нее времени тоже мало: поступила в седьмой класс вечерней школы. Но как только выдается свободный часок, он спешит к ней. Разговаривать с Долааной, быть с ней рядом стало для Эреса привычкой, необходимостью. Долаана Монге, скромная, работящая, всегда удивительно радушная и вместе с тем сдержанная, сама, быть может, не зная этого, отвлекала Эреса от невеселых мыслей, скрашивала его одиночество. Ничего, кроме дружбы, доверчивости, никто из них от другого не требовал, и никто в селе не мог бы сказать о них дурного слова.

Однажды Эрес просидел у Долааны допоздна, пока не потух свет. Последняя задачка по алгебре так и осталась нерешенной. Эрес, попрощавшись, ушел.

На улице мела пурга, колючий снег обжигал щеки, застилал глаза. Эрес с поднятым воротником едва угадывал путь к дому Шырбан-Коков.

Он открыл калитку, шикнул на пса и вошел в прихожую. В соседней комнате гостиной громко спорили. Эрес узнал голос Шырбан-Кока. Другой — звонкий, насмешливый — принадлежал молодому парню. «Очевидно, вернулся блудный сын Угаанза», — подумал Эрес. Стараясь не привлекать внимания, он тихонько прошел в свою комнату, разделся и лег в постель.

— Горе на мою голову! — взвизгнул тонкий до неузнаваемости тенорок Шырбан-Кока. — И так живешь, как на угольях, а тут еще этот со своими донимками. Заврался, меры не знает!

— Вы сами его приветили! — в тон отцу возмущенно перебил Угаанза.

— Да тут он хоть на глазах...

— А мне плевать, я никого не боюсь...

— Что-о? Ты с кем говоришь, сосунок?

Эрес, весь насторожившись, приподнялся на локте. От неловкого движения под ним скрипнул матрац. Голоса мгновенно затихли — донесся тревожный шепот. И — снова заколобродили: громко, даже слишком, как показалось Эресу. Так говорят люди, желая, чтобы их услышали.

— Довольно, пора за дело приниматься. И так уж мне глаза колют: сынок-тунеядец.

— Ла-адно... — миролюбиво протянул Угаанза, словно и не сердился минуту назад. — Я — что? Я готов...

Эрес еще ни разу его не видел. Где-то он пропадал по целым месяцам. Говорили, окончил он семь классов, дальше учиться не захотел. От военной службы сумел уклониться, ссылаясь на то, что он единственный сын престарелых родителей, должен их кормить и беречь. О! В нужной справке Шырбан-Коку не откажут!..

Эрес уже не смотрел на него, лишь слышал звонкий, перешибаемый хрипотцой голосок.

— Ну что мне делать дома, а? — куражился Угаанза. — Разве есть у вас невеста развеселить меня! — И тут же без видимой связи гаркнул: — Были бы деньги, остальное трын-трава!

Эрес снова поднял голову и увидел в руках Угаанзы пачку денег.

— Нате! — заорал он и хлопнул пачкой по столу. — Вот он, мой пот, мой труд! Берите, жрите!..

— С деньгами нельзя шутить, сынок, — вдруг прохрипел глухой. — У человека есть завтрашний день.

— Плевать мне на завтра...

Шырбан-Кок наполнил рюмку.

— Выпей — успокоишься.

Потом Угаанза совсем обмяк и его уложили на диван.

Но вот в доме наступила тишина. Шырбан-Кок проковылял до двери, щелкнул крючком. Возвращаясь к столу, заглянул в комнату Эреса. Тот притворился спящим, Шырбан-Кок пролепетал, запинаясь, будто и впрямь был донельзя пьян:

— Эрес, дунмам! Твой брат приехал, не сердись. Ладно? Как же сыну своему отказать в веселье! — Шырбан-Кок тихонько дернул за одеяло:

— Немножко налью тебе, а?

Эрес сонно пробормотал:

— Не беспокойтесь. Голова у меня что-то болит.

— Ну ладно, Эрес, поспи. Но разве так можно, Эрес, прийти домой — никому ни слова и лечь спать без ужина! Ты ведь мне родня, земляк. Теперь спи, мешать не буду, не сердись, ладно? Что поделаешь, такой уж у тебя брат. Коль за работу возьмется, так держись!

Шырбан-Кок, покачиваясь, вышел, напевая под нос:

В гостиной Шырбан-Кок напустился на старика:

— Чего сидишь как оглушенный? Ну-ка спать. Завтра вставать рано. Работа ждать не будет!

Свет погас. «Это он, чтобы я слышал», — подумал Эрес и уснул.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Величественна зима в Саянах. Заснул Улуг-Хем под толстым одеялом из льда и пушистого снега. Проруби на реке, как медвежьи берлоги, клубятся паром. Горы в белых попонах. Леса и перелески то безмятежны, неподвижны, то гудят от буйных ветров. По ночам в тихую погоду мерцают крупные звезды, озаряя все вокруг голубым трепетным светом.

Дни стоят ясные, морозные — признак глубинных ветров. В колхозе спешили как можно больше сделать до наступления затяжных предвесенних буранов.

Эрес не отказывался ни от какой работы. Он помогал подвозить сено к зимним кошарам, чистил зимовники, ни разу не упустил случая съездить за удобрениями. Потом их возили на поля. Эта работа ему нравилась. Парни и девушки, чуть свободная минута, принимались бороться, осыпать друг друга снегом. При этом девчатам никаких скидок не делалось, и они не сердились.

Последнее время Долаана словно оттаяла, стала проще, доверчивей. Иногда на нее находили приступы веселья. Подкравшись к Эресу, заталкивала ему снежок за ворот, а сама визжала от страха: как бы парень с ней не расквитался. Звенел ее серебристый смех, в нем было так много радости. Черные глаза таинственно поблескивали. Словно и не было никого вокруг — только он и она, Долаана.

В такие минуты ему нет-нет и вспоминалась Анай-кыс, далекая, почти забытая. Эти игры, смех, мгновенные наплывы счастья — все это было так похоже на то, что он однажды уже испытал. И Эрес вдруг остывал, хмурился. Стряхнув с полушубка снег, медленно шел к саням, чувствуя, как его охватывает что-то похожее на злость, отчужденность. Девушка молча смотрела ему вслед. Ни разу не спросила, что с ним. О чем она думала в эти минуты?

День-другой после этого она словно не замечала Эреса. Он мучился и тоже молчал.

В один из таких дней Эреса вызвали в правление. В конторе были двое — председатель и Шырбан-Кок, сидевший у краешка стола с амбарной книгой в руках.

— А, это ты, — сказал Кончук, привычно осклабясь. Во взгляде его мелькнула приязнь, тут же сменившаяся прежней озабоченностью.

— Звали?

— Да-да, вызывал, — торопливо перебил Кончук. — Ты садись, присаживайся, — и сам пододвинул Эресу стул. — Вот какое дело, брат.

Краешком глаза Эрес заметил, как замерли пальцы Шырбан-Кока, листавшие книгу, и тут же снова пришли в движение.

— Мы тут советовались, понимаешь, — продолжал Кончук, — бураны близятся. Видать, через неделю такое завернет в горах, только держись... Всех разошлем на зимовки, чабанам в помощь. Но Агылыг — самая далекая стоянка, надо бы туда загодя отправиться, потом поздно будет, все заметет. Ну, кого послать? Все-таки далеко, путь нелегкий. А ты пограничник! Опыт, выносливость и так далее... а? Конечно, дело добровольное...

Он то улыбался, то хмурился, избегая смотреть в глаза Эресу, словно чувствовал себя виноватым, что посылает человека в этакую глухомань, в то время как другие лишнюю недельку будут греться в теплых домах...

— Это верно, — вмешался Шырбан-Кок. — А может, еще кого найдем?

Кончук удивленно взглянул на Шырбан-Кока, но Эрес уже встал, по-солдатски четко произнес:

— Я готов.

Лицо Шырбан-Кока просветлело.

— Ну вот и превосходно, — потер ладони Кончук.

В душе Эрес даже был рад отъезду. Неопределенность отношений с Долааной, та напряженность, какую он испытывал последние дни, не решаясь напрямик объясниться с девушкой, требовали разрядки. Обжегшись однажды на Анай-кыс, он был теперь сдержан, словно ждал, что Долаана сделает первый шаг, боялся показаться смешным. Но Долаана тоже не спешила. Почему? Там, в горах, наедине с собой, он мог обдумать свое положение. Разлука, казалось ему, все расставит на свои места.

Спустя час, не заходя к Долаане, Эрес уже седлал коня Шырбан-Кока: «Хороший конь, крепкий, умный».

Солнце скрылось в желтоватом мареве облаков, когда он выехал из села и затрусил в сторону гор по замерзшей дороге.

Он только раз, осенью, был в устье Агылыга — возил муку чабанам — и теперь дивился зимней красоте ущелий.

Высоко в небо уходили скалы. Казалось, что там, в вышине, они соприкасаются друг с другом. Закричи — и в ответ услышишь звонкое разноголосое эхо.

Агылыг и зимой замерзает не по всему течению. То тут, то там виднеются желтые перекаты. Они шумят и ярятся белой пеной, фонтанами брызг. В гору широкой полоской уходит голубая наледь. С деревьев, тяжелея, свисают сосульки. Они серебряно струятся вниз и чуть слышно позванивают при порывах ветра. Обмякший на солнце снег слепит глаза.

На дороге, перелетая с места на место, хлопотали красногрудые снегири. Иногда, замешкавшись, они выпархивали из-под самых копыт. Солнечная сторона реки подтаяла, кое-где показались головки полыни. Скоро весна!..

Через два часа езды Эрес был уже у глубокого обвала. Эрес заглянул вниз: глыбы камней и чем ниже, тем крупнее. В этом месте река сужалась.

Обвал Чазарадыра. О нем Эресу рассказывал отец. И в «Чодураа» он не раз слышал историю, связанную с этим местом.

...К аратам, жившим вдоль берегов Агылыга, нагрянули белые банды — остатки отрядов, разбитых красными партизанами на Оттук-Даше. Озверевшие разбойники грабили, насиловали, убивали всех, кто не шел вместе с ними. Пожаловали они и на стойбище отца Эреса. Оюн Херел жил тогда одинокой юртой, у впадения Агылыга в Улуг-Хем. Они забрали у него единственного коня, а самого Оюна ранили. Над разбойниками верховодил человек, лицо которого было завязано черной тряпкой. Сверкали лишь глаза. Он-то и ранил старого Херела, когда тот пытался отстоять свою лошадь. Отец говорил, что в момент выстрела конь бандита встал на дыбы, черная повязка, скрывавшая его лицо, слетела, и, теряя сознание, старый Херел увидел желтый оскал длинных страшных зубов. К счастью, пуля прошла насквозь, не задев сердца...

Бандиты, сделав свое черное дело, уходили вверх по Агылыгу. Проводником по незнакомым местам они под страхом смерти взяли старика Чазарадыра.

Перед отправкой в дорогу белобородый Чазарадыр успел, однако, шепнуть кое-кому, как он поведет банду. Араты опередили бандитов и вот у этого обрыва устроили засаду. Здесь они перестреляли их всех до одного, а тела сбросили в обрыв, обрушив на них лавину камней. Погиб и белобородый старик Чазарадыр. Он ехал впереди банды и был убит главарем, как только раздались первые выстрелы аратов. Тело старика араты захоронили на солнечном пригорке. С тех пор люди зовут это место обвалом Чазарадыра.

Предаваясь тревожным мыслям, Эрес не заметил, как черные тучи закрыли солнце. Словно черный продымленный войлок, опустились они на отроги и таежные вершины. Не прошло и пяти минут, как в узкой речной долине, в таежных распадках и горных ущельях свистело и стонало — похоже, начинался буран.

Эрес догадывался, что это, должно быть, материковый весенний ветер. Но не рано ли он пожаловал? Обычно это бывает в конце марта, перед ледоходом горного Улуг-Хема. Впрочем, отец говорил: «Не заказан день, когда начинается большой ветер весны». В иные годы до самого июня лежит снег, а в год больших джутов возвратившиеся в родные места кукушки набираются смелости сесть на деревянную лопату, которой отгребаешь снег, и, как ни странно, кукуют.

Эрес торопил коня, кое-где даже пускал в галоп. Вдруг он ощутил, что седло слегка поползло. Спешился, чтобы подтянуть подпругу, но тут разглядел, что ремень стар и почти перетерт...

— А, черт! — скрипнул зубами Эрес.

Ничего не оставалось, как ехать шагом. Ветер крепчал; его порывы сносили в сторону лошадиный хвост.

Наступили сумерки. Эрес миновал Агылыгское ущелье, выехал на открытый пригорок. Здесь, не встречая никаких препятствий, вьюга смешалась с темнотой наступающей ночи. Трудно было отличить небо от земли, землю от неба. Где-то здесь, на этом пригорке, Эрес должен свернуть направо и держаться санного пути. Потом надо перевалить через небольшой хребет, проехать немного степью, еще раз свернуть направо. Далее дорога приведет его к дому чабана.

Но попробуй найди поворот, если даже ушей коня не видно. Эрес поднял воротник полушубка, глубоко натянул шапку.

Меж тем конь начал спотыкаться, замедлять ход. Вот он зашелся мелкой дрожью, развернулся по ветру и стал, опустив голову. На ум пришли слова Шырбан-Кока: «Крепок конь, вынослив». «Ничего себе, вынослив, обыкновенная кляча, уже выдохлась», — с каким-то смешанным чувством беспокойства и злости подумал Эрес. Изредка он поворачивался спиной к ветру, переводил дыхание. Но вот они взобрались на хребток. Это Эрес понял по неистовому гулу ветра. За открытым прогалом он свернул направо. Где же дорога? Думая, что рано свернул, воротился назад и поехал в прежнем направлении. Спустился в лощину и наткнулся на отвесную стену.

Наконец конь совсем выбился из сил. Как ни понукал его Эрес, ничто не помогало — только головой из стороны в сторону мотал. Эрес понял, что заблудился, слез с коня. Надо было обдумать, как быть дальше. «Упавший в воду и заблудившийся не должен торопиться, — вспомнил он мудрую поговорку. — Самое главное — спокойствие и терпение». Мороз прожигал насквозь, каменели ноги. Стоять на месте было невыносимо, хотелось припасть на колени, лечь... Притопывая, Эрес подлез под чепрак, прижался к брюху коня. Стало теплее, тупо защемили ноги. «Не змея же я, чтобы лежа умереть». Собравшись с силами, Эрес вспрыгнул на коня. Но из этого ничего не вышло. Конь, хоть убей, не двигался с места, переступая копытами, прядал ушами. Ничего не оставалось, как снова подлезть под брюхо. Попробовал стронуть, надеясь, что тот ляжет и можно будет укрыться за ним от глухой непогоды. Животное стояло как вкопанное, его била мелкая дрожь. Тогда непослушными руками он стреножил коня, подтолкнул его. Животное дернулось в попытке переступить с ноги на ногу и исчезло. Лишь мелькнули перед глазами копыта. На мгновенье он забыл о холоде, немеющем теле — страх вернул его к жизни. Значит, все это время он был на самом краю обрыва. Эрес машинально попятился.

Пурга хлестала в лицо мелким снегом. Он боялся шевельнуть ногами. Когда конь был рядом, Эрес не думал о смерти, а теперь... Неужто придется остаться здесь навсегда?.. Что делать? В отчаянной попытке что-то предпринять, как-то бороться с этой мерзлой глухотой и одиночеством, он весь напрягался и... побежал. Поскользнулся и, теряя равновесие, ухнул в белую бездонную муть. Только и смог подумать: «Ну, вот и все».

Сознание осветилось, и Эрес понял, что катится по пологому склону.

Некоторое время он лежал бессильный и равнодушный ко всему. Медленно приходил в себя. Вставал, падал, снова вставал. Наскоро трепал, тер уши, дул на руки, разминая скрюченные пальцы. Невдалеке зачернело... Конь! Наконец-то!

Животное лежало на боку, поджав под себя ноги, и протяжно вздыхало. Эрес поднял воротник полушубка и, засунув руки в рукава, привалился к теплой, вздрагивающей холке. Под брюхо лезть побоялся: зашибет...

Эрес почувствовал и обжигающий холод, и сладкую негу тепла сбоку. Ощущения смешались. Ватным облаком приступила дрема. Он приказывал себе: «Не спи! Нельзя! Нельзя!» Но и сама мысль вскоре словно бы обмякла, угасла. О, как хотелось тепла!

Вдруг перед глазами всплыло плоское лицо Мыйыс-Кулака, пугливый, колючий взгляд. Ближе... Ближе... В руках Мыйыс-Кулака рюмка с водкой, масляный рот кривится в усмешке. И вот уже Шырбан-Кок исчез, лишь в ушах какой-то тягучий звон. Он сотрясает небо и землю. Земля морщится крупными складками, из них, как привидение, возникает Угаанза. Он разбрасывает деньги. Мельтешат бумажки...

И снова темнота. Никого вокруг. Только вьюга — воет и смеется. Эй, кто там смеется? Ах, да ведь это Долаана. Вот она в легких туфельках, цветастом платьице смело подбегает к нему и сует за ворот комок снега... Но снег не холодит, а греет... Ну да, конечно, ведь это летом и потому снег горячий, как ладони Долааны...

Пурга всхлипывала и стонала...

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В правлении колхоза собрался актив. Кончук, бегло оглядев сидящих, подытожил:

— Превосходно. Значит, все в сборе? Тогда начнем.

Он шумно встал, вдавил в пепельницу недокуренную папиросу, отрывисто продолжал:

— Значит, так, дорогие товарищи. Беда надвигается, беда! Большая. Товарищ Дажысан, наш новый партийный секретарь, только что связался с районом. Метеостанция говорит — пурга затихнет не скоро. Еще несколько дней... Нашей главной задачей является мобилизация всех сил против стихии, чтобы она не унесла у нас ни одного ягненка. Этим самым поможем выполнению высоких обязательств...

Кончук передохнул:

— Товарищи, призываю во всеоружии встретить опасность. В эти трудные дни испытания — что главное? Сознательность главное. Дисциплина. Вот...

Вдохновенным, командным взглядом Кончук окинул присутствующих, угадывая, кто же первым возьмет слово. С места поднялся парторг Дажысан. Кончук поморщился: «Куда он спешит?»

Речь парторга еще более удивила председателя.

— Время не ждет, товарищи. Сейчас каждая минута дорога. Поменьше речей и призывов. Нужны дела. Партбюро предлагает следующее: на каждую стоянку отправить по два человека. Они должны помогать чабанам. До тех пор пока не уляжется пурга. К табунщикам отправить пять человек, на молочнотоварную ферму — десять.

— Начинаю записывать, — спохватился Кончук. — Кто поедет в Бустуг?.. Кто в Бай-Даг? Хевек-Чиир, Мадар-оол. Кто — в Куржаангы? А в верховье Агылыга?

Карандаш подрагивал в руках Кончука.

К столу председателя подошла Долаана. Она была в длинной шубе, голова повязана теплым полушалком.

— В верховье Агылыга поеду я.

— И я, — выскочила Бичииней.

— А справитесь? — засомневался Кончук. И тут же спросил: — Когда поедете?

— Вдвоем?! Девчонки в такую даль! — это Угаанза. Он стоял у самой двери, картинно опираясь рукой о косяк и едко подхихикивая.

Бичииней даже рот раскрыла: «Девчонка?»

— А ты разве знаешь нас?! Ты даже в колхозе не работал еще ни разу, а тоже, судить — кто справится, кто не... — Бичииней кидала на развязного франта короткие презрительные взгляды. Она бы и не так отчитала этого вертопраха, но ее одернули. При некотором замешательстве собравшихся Угаанза ловко вывернулся:

— О чем говорил тарга Дажысан? Сейчас не время для речей. Потом... На комсомольском собрании.

Встал Шырбан-Кок.

— Мне думается, нет нужды посылать человека в верховье Агылыга.

«Ему, Шырбан-Коку, видите ли, думается...»

— Верно! — это тетушка Тос-Танма. — Туда только вчера поехал наш новый парень, Эрес. Он, тьма-тьмущая, здоровый, вдвоем с чабаном они гору с места сдвинут. И Шырбан-Кок, — тетушка повернулась к тарге, — правду сказал: нет нужды посылать еще кого-то на Агылыг. Я еще ни разу не слышала, оол, чтобы ты умные вещи говорил. Но на этот раз ты прав: где плохо, и я говорю — плохо, где хорошо, я говорю — хорошо. Там, где Эрес, помощников не нужно. Он один стоит десяти таких вот... как ваш Угаанза.

— И ты, тетушка, на меня нападаешь? — Угаанза насмешливо поджал губы.

Тос-Танма неумело притворилась удивленной.

— Тебя ведь и палкой на работу не выгонишь. А сегодня ты здесь. Что бы это значило, Угаанза? А?

— Хватит, тетушка. Тарга Дажысан сам говорил: нужны дела, а не слова.

Собравшиеся загалдели. Кончук не замедлил положить конец начавшейся было перепалке.

— Превосходно! — оборвал он спорящих. — В верховье Агылыга никого направлять не будем, решено!

Тос-Танма гордо развернулась и пошла к выходу, пригибая половые доски.

— Кто на Буура поедет? — спросил Кончук.

— Я! — Долаана подняла руку.

— С кем?

— Со мной! — раздался голос Угаанзы.

— Нет, со мной! — уточнила Бичииней.

— У меня предложение, — вмешался Шырбан-Кок и поднялся. — Не годится в такой буран отпускать девушек одних. Мало ли что может случиться. Надо, тарга, — кивок в сторону Кончука, — правильно расставить силы.

— Верно, — согласился Кончук и записал: «На Буура — Долаана, Угаанза». — В трудное время председатель становится командиром и его приказы должны выполниться беспрекословно, — пояснил он.

Распределение закончилось. За каждым правлением закрепили ферму, кошару, стоянку. Кончук, как и положено председателю, взял на себя общее руководство.

Дажысан в свою очередь добавил:

— На некоторых чабанских стоянках нет сена. Подумайте, как его лучше доставить. Не уезжайте сразу же, как кончится буран. Будут большие сугробы, а это, как вы знаете, опасно для овец. Помогите чабанам проторить дорогу к пастбищам. Теперь — когда выезжать?

— Завтра, чуть свет, — поспешил председатель.

— Нет! — отрезал Дажысан. — Не завтра, а сегодня. Дорог каждый час.

— Правильно! Правильно! — послышались голоса.

Мнение секретаря полностью отвечало моменту, и многие, даже неожиданно для себя, поддерживали его.

Вскоре правление колхоза опустело, остались только Кончук и Шырбан-Кок. Председатель достал портсигар, колупнул ногтем папироску. Шырбан-Кок торопливо поднес зажженную спичку... Кончук все еще не мог успокоиться. Нервно попыхивая папиросой, он повторил то, что уже было им сказано.

— Руководство, организация — основа успеха. Не-ет, видно, кое-кому важно себя показать.

— Конечно, тарга, что там и говорить, — в тон Кончуку поддакнул Шырбан-Кок и засмеялся. — И то сказать — не из каждого яйца петух вылупляется. Не просто командиром быть.

— Да, действительно, — тарга Кончук, прищурясь, посмотрел на Шырбан-Кока. — Однако все уже на работе, только ты еще не распределен, а?

— Да разве бывает так, чтоб я без работы оставался?! Что-нибудь да подыщется. Вот, к примеру, возле вашего дома почти нет уже дров. Так ведь?

— Так. Но с дровами успеется. Вот что. Хотя... — Кончук безнадежно махнул рукой, промолвил, словно рассуждая сам с собой: — В такой ветрище коров тебе никто не доверит. Ладно уж, придется тебе дня три-четыре посидеть дома.

— Да я что, лишь бы сберечь общественный скот!

Кончук покачал головою, не то осуждая, не то потешаясь над Шырбан-Коком. А тот уже рассуждал:

— Чабанам на Бууре повезло. Угаанза справится с любым ветром. Из любого места сено вывезет.

— К тому же с молодой девушкой, — вставил Кончук.

— Да, тарга, это уж как есть.

— А ведь ему жениться пора. Где сейчас сын ее, у бабушки?

— Да, в Шагонаре.

— Долаана молода... Может, она скрывает, что вдова и у нее есть сын?

— Не-ет, тарга, не скрывает. Самостоятельная.

— И я говорю, молодчина! Рассудительная, как мать, и смелая, как отец.

— Ну и хитрец ты, Шырбан-Кок! Ох и хитрец! Теперь я понимаю, почему в буран нельзя женщин отпускать одних, без мужчин. Хитер!..

— Отец сыну добра желает, тарга, — скромно заметил Шырбан-Кок. — Лишь бы хорошая девушка попалась.

— Молодым нужно помогать найти друг друга.

Еще с порога Угаанза крикнул:

— Мама, готовь в дорогу! Еду на стоянку в Буура. — От самого правления колхоза Угаанза бежал бегом. Глаза его горели, на мокром лице блуждала улыбка.

— С кем едешь-то?

Сын отмолчался. Мать принесла две дохи: одну из собачьих шкур, другую из козьих — на выбор. Угаанза вынес из своей комнаты небольшой чемодан.

— Наполни, только повкуснее... И побольше!

Не прошло столько времени, чтобы искурить трубку, как открылась дверь и на пороге показалась Долаана.

— Вот с ней, мама, я и поеду. Вдвоем.

Женщина сдержанно, однако не без теплоты, ответила на приветные слова Долааны и захлопотала пуще прежнего. Она не знала, что же ей сейчас делать в первую очередь: то ли угощать гостью, теперь уже и попутчицу сына, чаем, набивать ли чемодан снедью, ругать ли мужа, который где-то запропастился.

Долаана была, как всегда, сдержанна; ее темные глаза струили насмешливое любопытство: «Вон ведь как забегали!» Садясь на подставленную табуретку, она успокаивающе проговорила:

— Почаюю как-нибудь потом, тетушка. Ничего, не беспокойтесь. И времени нет.

— Как же... так скоро-то! Неужто нельзя чуть позже?..

— Нельзя, мать! — Ответил Угаанза. — Живее!

— Вот как, деточки, — приговаривала женщина, наполняя чемодан.

Угаанза накинул на Долаану доху из собачьих шкур. Они вышли из дома. Тетушка следовала за ними, во дворе обогнала, проворно открыла калитку-ворота, за которыми стояла запряженная в легкие санки лошадь.

Угаанза, неумело ухаживая за Долааной, помог ей удобнее устроиться в санках, наполненных душистым сеном: подруги любили Долаану и, отправляя в дорогу, запрягли для нее лучшую лошадь, они же натолкали сена, накрыв его сверху теплой кошмой. Угаанза дернул вожжи, санки, скрипнув, заскользили.

Лошадь побежала крупной рысью, легко, намашисто. Угаанза не жалел ее: то и дело теребил вожжи, покрикивал.

Долаана, укутавшись в собачью доху, не замечала бурана. Время от времени Угаанза наклонялся к ней, ласково спрашивал, не мерзнет ли? Нет, ей тепло и удобно. Только вот какое диво: вчерашний шалопай Угаанза вдруг стал таким внимательным и так торопится на дальнюю стоянку, а ведь там вовсе не сладко. Неужели наконец образумился, спешит, чтобы помочь чабанам?

Долаана была настороже и на все знаки внимания отвечала сердито или равнодушно.

Всю степную часть пути лошадь бежала рысью и только у гор замедлила ход.

Быстро опустились зимние сумерки. До стоянки чабана оставалось несколько километров. В этих местах еще девчонкой пасла овец, могла бы даже сейчас отыскать заячьи норы. Угаанза тоже знал эти места, и потому заблудиться они не могли.

Но вот в затишке, у большой скалы, сани почему-то остановились. Лошадь что ли пристала или Угаанза натянул вожжи...

— Почему стоим? — встревожилась Долаана.

— Тень ее величества устала, — послышалось в ответ.

Долаана откинула воротник дохи, пытливо заглянула в бегающие глаза Угаанзы.

— Что за тень? Какая тень? Брось свои шуточки!

— Конечно, не моя, — ухмыльнулся Угаанза. — Тень ее величества — это твоя тень, Долаана.

— Не городи ерунду. Поехали быстрее!

Угаанза глуповато улыбнулся и, закрыв глаза, медведем навалился на Долаану.

— Я люблю тебя, Долаана, — прошептал он.

— Не смей! — Изо всех сил Долаана толкнула его в грудь. Извернувшись, вцепилась в крыло санок и вывалилась в снег. Отбежала в сторону, тяжело дыша, не зная, куда бежать.

Угаанза стоял около санок, растерянный, напуганный своей неудавшейся попыткой...

— Я же пошутил, Долаана. Куда ты бежишь? Заблудишься. Иди сюда, я же пошутил...

— Не заблужусь и не замерзну! Я выросла здесь. Уезжай отсюда! — Долаана гневно топнула ногой.

Угаанза совсем оробел:

— Долаана, не сердись. Я пошутил. Надевай скорее доху и поедем.

Долаана молча села на прежнее место: «Посмей только».

Угаанза помог ей надеть доху и, подкинув к ногам сена, просящим тоном проговорил:

— Что прошло, дунмам, то прошло. Никому ни слова.

Долаана не ответила.

Через час они были на стоянке.

Пожилой чабан с редкой, пучком ковыля, бородкой радостно приветствовал прибывших. Он проводил гостей в дом, оставил их пока на попечение своей жены, сам же вернулся на подворье распрячь лошадь и задать ей корм.

Жена чабана принялась разжигать таган. Долаана кинулась было помогать ей, но хозяйка не позволила: «Отдыхай с дороги-то, дунмам!»

Угаанза придирчиво осматривал неприхотливое жилище чабана. Хозяин, вернувшись в дом, заметил, что его гость «шарит» глазами и кисло хмурится. Он-то хорошо понимал, каким забытым уголком должно показаться его зимовье после добротных домов большого села, где есть электричество и радио. Но и то сказать: когда же обхаживать дом, если днем и ночью одолевают заботы об отаре.

— Сена у нас хватает, дети мои, — говорил он. — Вы только помогите нам подвезти его. Мы уж со старухой как-нибудь сбережем наших овечек.

В котле еще не сварилось, но Угаанза уже открыл чемодан и достал бутылку водки. Он улыбался:

— Мы никогда не были у вас, старики. Подумали: ну как приехать с пустыми руками! Решили прихватить эту штуку. — Угаанза искоса посматривал на Долаану, взглядом умолял ее не мешать ему.

— Па! — Удивился чабан. — Мне и невдомек, что вы в гости ко мне приехали! — Он взял из рук Угаанзы поллитровку и передал жене. — На-ка, жена, положи куда-нибудь. Расправимся с ней потом: некогда сейчас бражничать.

Долаана сверкнула глазами на Угаанзу и потупилась. Угаанза же не очень смутился.

— Раз гостинец подан, то не приходится говорить, мал он или велик, мой или твой. Верно, старики? — Угаанза неумело запутывал следы. Продолжая играть роль простодушного парня, он беззаботно, словно все идет как нужно, выложил на стол колбасу, сало, сыр, консервы, яйца. В дополнение ко всему выставил еще одну поллитровку.

— Уж эту-то мы просто обязаны распить. Надо бы только развести, спирт.

— Сейчас же спрячь! — вне себя крикнула Долаана. — Ты сюда зачем приехал? Пьянствовать? — Голос ее дрожал. Она смотрела на чабана, ища поддержки.

Чабан сказал:

— Ну-ка, жена, подай ту, первую... — И когда жена подала ему бутылку, он поставил ее перед Угаанзой: — Распоряжайся как хочешь, дунмам. У бутылки горло узкое, дно широкое, залезешь — едва ли выберешься.

Угаанза, не сказав ни слова, принялся за хмельную трапезу один и вскоре был так пьян, что тут же, за столом, свалился.

На следующий день чабан и Долаана отправили его обратно, в село. Надежды старых Шырбан-Коков заполучить в невестки Долаану рухнули.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Эрес очнулся от внезапно набежавшего озноба и услышал, как воет и плачет вьюга. Вдруг все смолкло: и вой, и шум, и всхлипывания. Только где-то совсем рядом что-то тихонько поскрипывало. Потом — и далеко, и близко — он услышал разговор:

— Когда она окончится, эта небесная карусель? Если бы можно было заткнуть войлоком все дыры в небе.

Голос вроде бы знакомый. Говорил мужчина. Но — кто? Или это от гула в ушах? Всем замерзающим, наверное, что-нибудь да мерещится. Но нет, Эрес слышит и другой голос, он отвечает первому:

— В такую пургу овец не выгонишь...

Эрес вздрогнул. Это же голос Анай-кыс. И снова впал в забытье. Потом, как сквозь вату, услышал:

— Еще не просыпался?

Спрашивал мужчина. Ну, конечно, это — Лапчар! Как он может знать о нем, Эресе, когда над ним только что стонала вьюга? Лапчар? Неужели?! Голоса, мужской и женский, не смолкли. Они тихо перешептывались.

«Так я живу? — подумал Эрес. — Жив!»

Некоторое время он лежал не шевелясь, боясь спугнуть наваждение. Затем попробовал пошевелить пальцами рук и ног: слушаются, но сильно горят, словно их сунули в горячую золу. Теперь он окончательно поверил, что жив, и сознание этого обдало его горячей волной радости. К чему мысли, где он сейчас и кто с ним рядом, если есть главное — жизнь.

Эрес открыл глаза. И первое, что поймал взгляд, была родинка на лице Анай-кыс и узкие глаза Лапчара.

— Как спалось? — На лице Лапчара улыбка.

Эрес приподнялся, обвел взглядом белые стены жилья:

— Как я здесь очутился? Я не сплю? — Надо было что-то говорить. Он чувствовал себя неловко.

— Нет, дорогой, не спишь.

— Значит... — Эрес хотел было встать, но Лапчар удержал его:

— Лежи, лежи, — сказал он и тронул Анай-кыс за плечо, — он со вчерашнего дня ничего в рот не брал. — И снова к Эресу: — Ну-ка, давай проверим твои ноги и руки... — Лапчар присел на кровать, сдвинул одеяло. — Кажется, ничего, обошлось. Уши вот немного припухли. Но это пустяки.

— Как я здесь оказался?

— Лучше скажи, кто тебя отпустил одного в такую погоду?

— Сам вызвался.

Почему-то на ум пришел Шырбан-Кок, его сочувственная скороговорка тогда, в конторе: «Может, не стоит посылать Эреса. И так во все прорывы кидаем». И лисий взгляд из-под бровей. Теперь он ясно представил этот мимолетный взгляд. И сжал зубы: легко же его купили.

Анай-кыс принесла граненый стакан, до половины наполненный светлой жидкостью.

— Глотни-ка, друг. Всем лекарствам лекарство. — Казалось, Лапчар своими шутками пытался развеселить его. Эрес учуял запах спирта.

— За что ж выпить?

— Представь, что вчера ты бражничал, а сегодня нужно похмелиться.

— Наверное, я настоящий пьяница: не помню, где свалился, — в тон другу заметил Эрес. Анай-кыс подала большую миску крепкого бульона.

— Надо хорошо поесть, — сказала она.

На ее лице отразилась такая радость, что Эрес отвел глаза. От внимания, заботы Анай-кыс и выпитого спирта он весь, казалось, превратился в сплошное тепло.

Лапчар сидел на краю кровати и рассказывал. Они с Анай-кыс приняли отару овец. Решили зимовать здесь, в Кулузуне.

Перед началом больших ветров весны Лапчар поехал в Шивилиг. Нужно было пополнить запасы продуктов, купить кое-что, справить неотложные дела.

От Кулузуна до колхозного центра — день добрый езды, и путь этот совсем нелегок: дорога не проторена, местами шел пешком, взяв лошадь под уздцы. Во второй половине дня его застал буран. До стоянки оставалось не так много. Вдруг конь остановился, как вкопанный. Лапчар прошел вперед и увидел лежавшего поперек заметенной дороги человека...

Они долго сидели втроем, разговаривая, пили чай. Как хорошо было Эресу с ними. У него есть такие друзья!

Лапчар поднялся. Надо накормить овец. Эрес вызвался пойти с ним.

Ветер бушевал по-прежнему. Выпускать овец из кошары в такую непогодь — значило погубить не один десяток. Посоветовавшись, друзья взяли большие кожаные мешки, набили их сеном, сметанным в тугой стожок у кошары, и вошли внутрь. Овцы окружили их плотной блеющей массой, жадно хватали разбрасываемое сено, тянулись к мешкам, остро пахнущим летом... А вернувшись, снова говорили, так и не легли спать.

Эрес торопился. Чабан ждет не дождется помощи.

Утром Лапчар оседлал двух коней, чтобы проводить Эреса. Тот поблагодарил Анай-кыс, попрощался. Она долго смотрела им вслед и улыбалась.

— Если бы ты не отполз от коня, все, конец, — сказал Лапчар, когда они отъехали от зимовья. — Я бы просто не заметил тебя!

— Верно, — кивнул, удивляясь своему спокойствию, Эрес. — Счастье, что я куда-то пополз в беспамятстве, со смертью боролся.

И ему вспомнилось, как в те страшные минуты, в полубреду, задыхаясь от снега и ветра, он думал о Долаане, слышал ее смех — ласковый, звонкий. Вот тогда-то он, уже ничего не соображая, пополз к дороге, бросив теплый бок коня. Рассказать ей об этом — улыбнется. А что у нее на душе — разве поймешь. И все-таки он благодарен ей.

* * *

Чабан переживал, слушая рассказ Лапчара о случившемся. Он хлопал себя по коленям, качал головой. Он решительно отказался от услуг Эреса, когда тот вызвался ехать за сеном. «Отдыхай, набирайся тепла». Взял с собой Лапчара.

Утром было светло, солнечно. Последние порывы большого ветра подмели небо. И, как это всегда бывает в Туве, вслед за бураном показались первые признаки весны.

Вершины гор и перевалов облысели: ветер снял с них снежный покров. Потемнели леса, пахнуло влажным воздухом гор.

...Утренние и вечерние заморозки. Закатные розовые зори — это ли не приметы наступающей весны! Скоро прилетят скворцы. Над стоянками закружатся в свободном парении коршуны. В тайге начнутся нескончаемые птичьи концерты. И ничто уже не сможет заарканить весну, удержать ее буйный порыв.

Эрес вышел из юрты. Перед ним распахнулись степи Агылыга во всей своей первозданной красе. Снежные просторы, по которым уже перекатывались лучи весеннего солнца, резали, слепили глаза. Когда Эрес ехал сюда, все тонуло в белой круговерти, и он не мог даже представить эту неоглядную ширь, от которой захватывало дух.

Некоторое время он стоял, глубоко дыша запахами просыпающейся земли. Потом не спеша оседлал коня и выехал на горку, пологим курганом высившуюся недалеко от стоянки чабана. Кругом белели поля, на них то там, то тут выбегали стайками из тайги кудлатые березки. Вот бы проехаться по этим просторам на тракторе, взрыхлить их и засеять хлебом! Сколько зерна соберешь!..

На своем отдохнувшем за двое суток коне Эрес скакал от полянки к полянке, от проталины к проталине. Иногда спешивался, брал в руки горсть промерзшей земли, мял ее в теплых ладонях и, отогрев, бросал по ветру... Земля прилипала к пальцам, лоснилась. Плодородная, разве можно этого не видеть? Теперь ему не терпелось вернуться и поговорить с таргой. Как можно не замечать того, что готово принести людям радость и богатство, — нетронутую плугом землю?!

Вернувшись на стоянку, Эрес поделился своими мыслями с чабаном. Тот сказал:

— Один молодой парень загорелся желанием освоить эти земли. Неподалеку отсюда, — чабан махнул рукой, — его могила... Так вот, этот парень приехал сюда с лошадьми поднимать целину. И что же? В первую же ночь его убили. А кто — неизвестно. С тех пор дело заглохло.

В тот же день Эрес тронулся в обратный путь. Ехал и думал, как будет говорить с председателем — спокойно, убедительно. Торопиться надо, скоро весна... Конечно, колхоз не откажет, даст хотя бы один трактор.

Пожалуй, кое-кто будет упорствовать: осторожность прежде всего. Но таргаларов можно уговорить. В конце концов никакого риска, а выигрыш явный — десятки, сотни гектаров новой пахоты. Нет, медлить нельзя...

Эрес спустился с горочки и невдалеке увидел то, что искал его взгляд, — могильный холмик. Подъехал поближе. На скосе могилы ржавел старый плуг. Ни надписи, ни памятника. Оградка из металлических прутьев.

«Такой плуг, — вспомнилось Эресу, — в народе называли «подмогой». Государство давало плуги бесплатно, как дар и помощь».

Многое передумал Эрес, стоя у одинокой могилы. Что за человек он был? Сюда, в это безлюдье, трус не заберется. Конечно, это был герой, он хотел обуздать дикие степи, заставить их служить людям. Стало обидно за смельчака, чья мечта так и осталась неосуществленной.

Эрес снял шапку, поклонился одинокой могиле, отдавая дань тому, кто покоился в ней, и зашагал к своему коню.

Всю дорогу мысли его были заняты судьбой храбреца-землепашца, и его образ, неведомый, далекий, неизменно связывался с его, Эреса, планами...

Похолодало. Грива коня покрылась инеем. Проезжая мимо обвала Чазарадыра, Эрес обернулся — ему показалось, будто справа мелькнула тень. Он придержал коня и увидел лису. Рыжая плутовка неторопливо и как-то странно, вприпрыжку, убегала в сторону скал. Внимательно присмотревшись, Эрес понял: лиса тащила с собой капкан — она прихрамывала. Эрес свистнул и лиса шмыгнула к ущелью. Тогда он привязал своего коня к кустам и пошел по следу.

Вот и обрыв. Он глянул вниз. На выступе стены, в неглубокой расщелине, сверкали глаза зверька. Ему захотелось выгнать лису наверх.

Он окинул и сторону, ища камень побольше: швырнул в пропасть — вот шуму будет. Сковырнул ногой крупный, гладкий от ветра булыжник. И — замер: в ямке лежал сверток. Наметанным глазом определил — тряпка сухая, чистая. Он развернул ее и не поверил глазам: револьвер системы наган. В гнездах — патроны. Он выложил их на ладонь, нажал на спусковой крючок — сработал. Пощелкал — все в полной исправности. Вороненая сталь чуть лоснилась от смазки. Оглянувшись по сторонам, положил револьвер в карман.

Про лису Эрес давно забыл, всю дорогу раздумывал, кому мог принадлежать наган. Стороной мелькнула мысль: «Кто-то охотится здесь, ставит капканы».

Прибыв в поселок, направился к колхозной конторе.

Напрасно спешил! На двери правления висел огромный замок, похожий на черную собачку, свернувшуюся от мороза. «Что ж, придется завтра», — подумал он и нехотя направился к Шырбан-Кокам.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В эту ночь Эрес спал плохо, тревожно. То и дело просыпался, ворочался, вспоминая события последних дней и все, что было с ними связано. Буран, овцы, могила смельчака, Далаана.

Поднялся он рано: чего зря мять постель. Наскоро умылся и вспомнил о револьвере. Он всегда уходил чуть свет, словно его ждали дела, не терпящие отлагательства. Вчера они перемолвились двумя-тремя словами, Эресу не хотелось разводить беседу — он ушел к себе. Достав наган, Эрес еще раз осмотрел его, разобрал и вычистил до блеска. В армии его автомат обычно сиял, как зеркало.

Когда он протирал патроны, неслышно вошел Мыйыс-Кулак. Увидев револьвер, на мгновение застыл, затем принялся с нескрываемым любопытством разглядывать, словно на столе перед ним лежала невиданная диковина. Потом, так же молча, взял его в руки, неумело повертел и осторожно, двумя руками, положил.

— Никогда не держал в своих руках ничего, кроме метлы и веника...

— Это револьвер! — прокричал Эрес, не спуская глаз со старика. — Нашел в верховье Агылыга. Сдам его в милицию.

— Сдай. Если закон велит...

...Несмотря на раннее утро, в правлении было полно народа. Казалось, люди ночевали здесь... Они выстроились вдоль степы в очередь к председателю, держали в руках заявления.

Эрес ждал, когда освободится Кончук, но очередь не убывала. Казалось, потоку посетителей не будет конца.

Эрес подошел к столу:

— Вчера из Агылыга приехал, Михаил Мижитович. Вот где простор!

— Да, земля там хороша.

— Мне было очень интересно, тарга.

Кончук откинулся в кресле:

— Правильно. Надо свой край изучать всесторонне. — Глаза Кончука смотрели испытующе.

— Там, Михаил Мижитович, в верховье Агылыга, замечательные поля, чернозем...

Эрес запнулся, словно сейчас лишь понял неуместность затеянного разговора. Дело серьезное, его надо решать на правлении, а не так, на ходу. И Кончук, разумеется, не преминет ухватиться за эту зацепку. Осторожность Кончука сработает точно, Эрес был почти уверен в том и все же докончил, словно его тянули за язык.

— Чернозем такой — пальцы оближешь. Если его обработать, засеять...

Кончук рассмеялся. Голос его гулко зазвучал в просторной комнате:

— Сеять хлеб? В верховье Агылыга? Этого в истории, дунмам, не было. Ну, уморил...

— А что тут смешного, тарга? — Эрес растерялся. В эту минуту он почти ненавидел себя. Может, и впрямь он говорит глупости?

— Есть в юности пора, дунмам, когда кажется, все возможно.

«Так вот оно что!» — Эрес вплотную подошел к столу, сказал негромко, отчеканивая каждое слово, уже ничего не видя, кроме самодовольного лица.

— Имейте в виду, я вам не мальчишка, я агроном! Меня учило государство.

Кончук бросил на него внимательный взгляд.

— Да. Я обследовал... Это плодороднейшие места. Они могут дать зерна намного больше, чем наши теперешние. Надо посоветоваться со специалистами, рассчитать, сколько средств на это потребуется и что мы получим.

Кончук пожал плечами, вздохнул.

— Расчеты на бумаге еще не решают дела, дунмам. Сил маловато. К тому же МТС в такую даль разве отправит трактор? Плуга и того не дадут.

Рушилась надежда. Почва уходила из-под ног. А тут еще упоминание о плуге — у Эреса защипало в горле. Он ясно увидел перед собой могилу неизвестного парня. Он, быть может, вот так же кому-то доказывал очевидную пользу целины. «Что ж, история повторяется? Нет, шутишь, тарга, не выйдет».

Кончук смотрел куда-то мимо него, может быть, призывая в свидетели толпившихся у дверей колхозников. Эрес спиной чувствовал их взгляды.

— До верховья не так уж далеко, — глухо возразил он.

— МТС невыгодно... Да и время есть еще. Зачем же поднимать полы, не дойдя до горы, снимать ичиги, не увидев воды?

— Работу нужно начинать вот-вот...

— Я и говорю: вы что думаете, у правленцев головы на плечах нет?

Голос Кончука уже не был вкрадчивым, он звенел.

Председатель поднялся, ладонью провел по голове.

— Мне пора к животноводам в Алаак, опаздываю... Позже подумаем, дунмам. Подумаем...

Шумно отодвинул кресло, обитое зеленым плюшем, вышел из-за стола, торопливо оделся и исчез за дверью.

«Подумаем»... Что означает это слово в устах такого многоопытного хитреца, каким, несомненно, был тарга Кончук? По-разному можно истолковать его «подумаем». Или оно продиктовано желанием как следует поразмыслить над предложением Эреса или — просто форма полувежливого отказа? Кто знает.

Несколько минут Эрес стоял, боясь обернуться: ведь это из-за него Кончук раньше времени кончил прием. Даже не глядя, он чувствовал — комната пустеет. Но не стоять же ему бесконечно, теребя в руках шапку. Надо что-то сказать, куда-то идти. Эрес почти машинально снял трубку телефона, висевшего на стене. И вдруг вспомнил... Да, это был выход. Быстро, нервно несколько раз крутнул ручку.

— Алло! Дайте отделение милиции. — И еще какое-то время ждал, крепко сжав губы. Наконец, в трубке зазвучал голос:

— Дежурный слушает...

— С вами говорят из Агылыга... Фамилия? Оюн Херел. Да... Прошу приехать участкового или кого там...

— Ну, что там у вас? — недовольно перебил дежурный. — Чуть что — звонить. Своих сил, что ли, не хватает? Чем занимается ваша общественность?

— Вы сначала узнайте в чем дело! — гаркнул Эрес. — Найдено оружие! Алло...

Секунда молчания.

— Какое оружие? Где?

— А вот приезжайте, увидите!

— Алло! Храните пока у себя. Подойдет машина. Я сам приеду.

Эрес вернулся домой, еще издали услышал нестройный гул голосов, в открытом окне виднелись хмельные лица гостей, кто-то затянул песню. Голоса смешались, их перебил надсадный басок Шырбан-Кока:

— По случаю весны... уважаемые, за ваше здоровье!

И снова шум, шалые выкрики.

Расчетливый Шырбан-Кок, слывший человеком замкнутым, нелюдимым, вдруг задал пир?! «С чего бы это?» — подумал Эрес. Меньше всего ему хотелось сейчас попасть в хмельные объятия хозяина, к которому он питал инстинктивную неприязнь.

Он уже отворил калитку, послушал. С минуту на минуту его могли заметить. Воспользовавшись очередным взрывом хохота, прикрыл тяжелую дверь и зашагал по улице к дому, где жила Долаана.

* * *

Она казалась взволнованной, не знала, куда усадить Эреса. Наконец сели на топчане и Эрес стал сбивчиво рассказывать о своей поездке в Агылыг, о герое-комсомольце, о своих мечтах довести начатое им дело до конца. Долаана сдержанно улыбалась, потом вдруг погрустнела, у рта обозначились тонкие царапинки морщин. Эрес удивился этой перемене.

— Что случилось, Долаана? Я что-то сказал не так?

— Нет-нет, ты хорошо говоришь... Все хорошо. Просто так. — И отвернулась. — Не обращай внимания.

— Ты устала? Много было работы?

Долаана не ответила. Он пробовал развеселить ее, но она была где-то далеко от него, от его мыслей...

Он поднялся со странным щемящим чувством, твердо решив больше не лезть с расспросами. Она проводила его до калитки, словно так и должно было быть. На прощанье коротко пожала руку, взглянула виновато.

Эрес шел, не разбирая дороги. Одно к одному — день складывался худо... Он долго бродил по околице, потом присел на камень у дороги, по которой когда-то прибыл в поселок. Постепенно тоска и растерянность сменились глухой, нараставшей злостью: «Черт бы их всех побрал, всех этих людей с их загадками, сложностями!» Долаану он больше не потревожит. Надо — путь сама откроется. А с этим таргой он еще поборется.

Когда вернулся в дом, там уже было тихо. Хозяйка с покорным видом подметала пол. Мужчины спали вповалку на войлочной кошме. Он прошел в свою комнату, не раздеваясь, лег на застланную постель.

Утром, едва проснувшись, ощутил странное беспокойство. Сел, огляделся, сунул руку под матрац. Револьвера не было.

Он не сразу осмыслил случившееся. Зачем-то стал шарить в карманах пиджака, даже заглянул под койку. Мелькнула мысль: может быть, над ним пошутили? В следующую минуту он уже понял — расспрашивать хозяев бессмысленно. В доме было много народу.

«Вот так, — горько подумал Эрес. — Еще одно». Гудок автомашины, остановившейся у ворот, заставил его вздрогнуть. Он сидел, тупо уставясь в дверь, пока в ней не выросла грузная фигура милиционера в ремнях. Милиционер долго не мог понять, что ему втолковывает парень в военной гимнастерке, и когда наконец сообразил что к чему, подозрительно сузил глаза:

— Что ж, пройдемте в правление.

Все происходило, как во сне. В конторе милиционер, заняв комнату председателя, вызывал к себе поочередно Шырбан-Кока и всех его гостей. Заполдень опрос закончился, не дав результатов.

— Поедемте, осмотрим место...

Он усадил Эреса рядом в машину, и вскоре они прибыли в верховье Агылыга. Там сотрудник сделал несколько записей в блокноте. Снова сели в машину и поехали обратно.

Не доезжая поселка, свернули к районному центру, и Эрес понял, что его везут в отделение милиции.

В прохладном, пахнущем свежей краской кабинете Эреса принял молодой в новенькой форме с ярко начищенными пуговицами лейтенант. Он внимательно выслушал рассказ Эреса о находке и при каких обстоятельствах исчез револьвер.

Время от времени лейтенант вскидывал на Эреса свои голубые мальчишечьи глаза, испытующе смотрел на него и хмурился.

— Придется вам, товарищ Херел, подождать, пока приедет начальник.

— А когда он приедет?

— Завтра должен.

— Что мне теперь делать?

— Что же делать?.. — Лейтенант скованно улыбался и опустил глаза. — Придется ждать.

— Что вы, товарищ младший лейтенант! Никакого преступления я не совершил...

— Закон такой, товарищ Херел, — развел руками лейтенант. — Да вы не волнуйтесь. Разберемся...

Он нажал невидимую кнопку где-то сбоку стола, невозмутимо взглянул еще раз на встревоженного Эреса и вздохнул. Вошел уже знакомый пожилой милиционер, привычно щелкнул каблуками и кивнул Эресу, показывая тем самым, куда он должен следовать.

Через минуту Эрес оказался в маленькой камере-одиночке. За конвоиром захлопнулась дверь, щелкнул замок.

Камера... Узкая железная кровать, застланная байковым, не первой свежести одеялом, ватная подушка. Эресу никогда еще не приходилось быть в подобной обстановке, испытывать такое горькое чувство тоски, одиночества и бессилия. Он присел на койку и, глядя на узкое зарешеченное оконце, за которым чуть ли не впритык краснела кирпичная стена, предался невеселым думам. Мучительнее всего было ощущение нелепости положения, в которое он попал. Ведь он добровольно сообщил о своей находке, и вот. В камере было тихо, сумрачно. «Тихий уголок», — Эрес вспомнил свой разговор в райкоме комсомола, и вдруг рассмеялся. От этого смеха, гулко прозвучавшего в камере, ему стало и вовсе худо.

Он прилег на койку и вскоре забылся жарким, давящим сном.

Знакомый дежурный появился в камере, вручил Эресу какую-то бумагу и тотчас вышел, так что Эрес даже не успел спросить — в чем дело. Но тут же все стало ясно. Это было письмо Бичииней. Глаза пробежали аккуратно выделенные на листке тетради строчки.

«Эрес! Целый день пробыла здесь, чтобы встретиться с тобой. Ты ведь здесь по недоразумению, ты ни в чем не виноват и поэтому не падай духом.

Жду твоего скорого возвращения. Бичииней».

Вот тебе на! Бичииней! Ом ждал весточки от Долааны, а получил... А вообще, она славная, эта хохотушка Бичииней! Смотри-ка, первой добралась до него. А Долаана? Что же она? Неужели поверила в его виновность? Нет, не может быть!

И действительно, к вечеру принесли еще одно письмо. Он сразу узнал четкий почерк Долааны.

«Привет, Эрес! — прочел он с бьющимся сердцем. — Я понимаю, случай. Ты не мог сделать ничего дурного. Но скажи: почему ты уехал, ничего мне не сказав? Я расспрашивала людей, никто ничего толком не знает. Ты же не присвоил револьвер, за тобой нет никакой вины. Как тебе помочь? Научи, подскажи. Будь здоров и знай, что у тебя есть друзья. До свидания. Долаана».

Как ни желанна была весточка, Эрес огорчился. Он ждал нечто другое, а тут — вежливое признание в дружеских чувствах. «Знай, что у тебя есть друзья...» И — все. Обычные слова, их может сказать любой знакомый человек. Нет, видно, недаром в ту последнюю встречу Долаана была с ним так сдержанна. Не женщина, а каменный идол. Ну и пусть!..

Он то садился на жесткую койку, то начинал ходить из угла в угол. Уже знакомое ощущение гнева подкатывало к горлу. Пусть! Он не хочет ее видеть, не желает больше обманывать себя. Он все поставит на свои места. И свои отношения с Кончуком — тоже. О! Хитрый тарга!

«Подумаем...» Говорить речи, изрекать истины — он мастер. А как до дела, так «подумаем...» С кем это он «думает», уж не с Шырбан-Коком ли? Агрономы Кончуку не нужны. Не колхоз его заботит, а собственный авторитет. Но чего он стоит, авторитет председателя, если в колхозе не все хорошо? Дым. Туман. Ничего, скоро рассеется... Жаль, что он здесь, влип в эту дурацкую историю.

Он сжал кулаки, сел на кровать... Нет, так больше продолжаться не может. И вдруг подумал: а может, плюнуть на все, на свою глупую любовь и на Кончука, и на эту лису Шырбан-Кока — он теперь не сомневался, откуда пришла беда... Тут концов не найдешь. Плюнуть и податься хоть в МТС!

Поселок Агылыг, этот тихий уголок, куда он стремился всей душой и где хотел обрести свое счастье, теперь не для него. В МТС хоть трактор дадут. На худой конец, можно и слесарем-ремонтником.

Размышляя так, Эрес не заметил, что за решеткой камеры уже темным-темно и под потолком в проволочном колпаке в полнакала теплится лампочка.

Ему снилась могила, в пожухлой траве тускло поблескивал плуг...

Уже поздно вечером Эреса отвели к начальнику отделения. Он очутился в том же просторном кабинете, где его допрашивал лейтенант.

Навстречу Эресу из-за стола вышел капитан средних лет с быстрым взглядом карих глаз. Приветливо подал руку, пригласил присесть рядом на широкий, обитый дерматином диван.

Капитан только что возвратился из Кызыла, где был на семинаре. Даже домой не успел заглянуть. Он расспросил Эреса, где тот родился, чем занимались родители, откуда прибыл в Агылыг.

На все вопросы Эрес отвечал подробно, обстоятельно, а в истории, связанной с револьвером, повторял могущие, как он полагал, заинтересовать милицию подробности.

Капитан слушал не перебивая, лишь изредка кивал головой и при этом совсем по-домашнему улыбался. К концу разговора он уже казался Эресу добрым, хорошим человеком.

— Вы не считайте себя арестованным, товарищ Эрес Херел. — Капитан встал. — Сейчас можете ехать домой. Нужны будете, вызовем. Вот только, — капитан раскинул руки, — куда вы пойдете на ночь глядя? Отдохните здесь, а завтра — домой. Спасибо вам за находку, и за откровенность, — и, пожав Эресу руку, вышел.

Эрес остался в кабинете начальника до утра. Он улегся на диван и впервые за последние дни заснул добрым, умиротворенным сном.

Долаана и виду не подала, что обрадована приходом Эреса. Только в первую минуту взяла его за руки и опустила ресницы. Была она по-прежнему неразговорчива, старалась не смотреть на Эреса. Он сидел на топчане и молча наблюдал, как она гладит белье, сложенное горкой на краю стола.

Утром, прямо из милиции, он зашел в МТС.

Директора не было, а главный инженер, спешивший куда-то в глубинку, даже просветлел, когда услышал, что Эрес тракторист. «Буду завтра, заглядывайте в любое время. Работу гарантирую».

И сейчас, нарушив молчание, Эрес сказал об этом Долаане. Утюг на миг застыл и вновь заходил по простыне с удвоенной скоростью.

И опять молчание. «Пусть так, — подумал Эрес, — пусть так». Он был спокоен тем обманчивым спокойствием, которое обычно предшествует бурному объяснению. Но ничего этого не произошло. Долаана вдруг предложила:

— Сходим в кино...

Это было так неожиданно...

Утюг медленно скользил взад-вперед, пахло свежестиранным разогретым бельем.

— Последний вечер в Агылыге... Хочу, чтобы мы были вдвоем, — неожиданно для себя сказал Эрес и покраснел, словно школьник.

— Пусть будет так.

Этакое равнодушие. Что же дальше?

— За письмо большое спасибо, — сказал Эрес. — Этого я не забуду. Бичииней тоже мне написала... что ждет моего освобождения. Вот... — Эрес протянул письмо. — Хочешь — прочти.

— Зачем? Ты же сам все сказал.

Получилось и вовсе глупо. Он просто терялся в ее присутствии. «Неужели ревнует? Чепуха какая!»

И он снова принялся рассказывать Долаане о том, какие мысли приходили ему, когда он сидел в камере, и почему решил уехать из Агылыга.

Долаана слушала, поджав губы, и трудно было понять, одобряет ли она решение Эреса. Короткие вопросы ее звучали холодно и, пожалуй, их скорее можно было понять как издевку, чем желание узнать подробности.

— Значит, уезжаешь?

— Да.

— Почему?

— Я уже объяснил.

— Честно говоря... — Долаана искоса взглянула на Эреса. Он понял, что она хотела сказать.

— Нет, я не струсил, я не дезертирую. Просто я так скорей добьюсь своего. Не знаю, что со мной стало после поездки в верховье. Будто душой прирос к той целине.

Долаана молчала. Разговора не получилось. В конце концов он, Эрес, не мальчишка и во всем отдает себе отчет.

Он поднялся:

— Если хочешь, пойдем пройдемся.

Они вышли на улицу. Вечерело. С Улуг-Хема тянуло мартовским холодом. Холодом веяло и от Долааны.

Молча шли на улице. Вот и верхняя окраина. Высокие тополи, кусты — все в белой фате зазимкового инея.

— Весной здесь, наверное, красиво? — сказал Эрес.

— Какая теперь разница. Тебе-то, должно быть, все равно.

— Почему? Дадут трактор, к вам же и пришлют.

Они остановились перед раскидистым тополем. Эрес взял руки Долааны, снял с них варежки и зажал в своих, отогревая. Она не противилась. Сердце Эреса стучало так, что, казалось, она вот-вот услышит, как оно бьется.

— Долаана! — голос его дрогнул. — Сама знай, сердиться тебе или нет. Я просто не смогу уехать, если и сейчас смолчу. Я скажу, а ты, пожалуйста, поступай, как знаешь. Ладно?

— Что ж, говори!

— Я люблю тебя. Я тебя очень люблю.

Долаана подалась к нему всем своим гибким телом. Он притянул ее и неуклюже обнял, сердце стучало у самого горла. Неожиданно вспомнились слова старинной песенки:

— Долаана, — прошептал он, — можно, первый и последний раз поцелую тебя?

Долаана покорно откинулась, но вдруг вырвалась и побежала.

— Долаана! Долаан-наааа!..

Девичья фигурка растаяла в сумерках. Даль откликнулась сочувственным эхом: «А-аана, Аан-нааа!»

Эрес пошел вниз по поселку.

«Почему я не сказал ей про то, как она спасла меня в метель? Как она мне нужна!»

У большого пятистенного дома темнела одинокая фигурка. Приблизившись, он узнал Бичииней. Воротник ее шубы заиндевел. Девушка тихо вскрикнула и отступила назад.

— Ты что здесь делаешь? — тоном старшего спросил ее Эрес.

Бичииней не ответила, лишь переступила с ноги на ногу, совсем как маленькая. И вдруг заплакала.

— Почему ты здесь, я спрашиваю? — уже мягче повторил Эрес. — Замерзнешь, мать заругает.

«Фу-ты, — подумал он с досадой и горечью. — Что она, и впрямь ребенок, что ли?»

Бичииней спрятала лицо в воротник и еще пуще разревелась.

— Ну, что ты, что ты?! — растерянно пробормотал он, взял ее за руку и повел за собой.

Он догадывался, в чем дело, не знал, как ей помочь, и потому говорил первое, что пришло на ум: пустые, никому не нужные слова.

— Только не плачь. Все будет хорошо. У каждого свое горе. Вот завтра мы увидимся и поговорим обо всем. А сейчас надо уснуть. Ты совсем замерзла.

Он довел ее до дому, сам открыл калитку и постоял, пока не убедился, что Бичииней послушалась его и теперь в тепле. «Я — за Долааной. Бичииней — за мной...» — думал он по дороге.

И еще он думал, уже с облегчением, что это последняя ночь в опостылевшем доме Шырбан-Коков.

Утром, подавая Эресу миску с лапшой, хозяйка положила на стол пакет. На конверте было одно только слово «Эресу». Он сразу понял — от Долааны. Велико было искушение, но Эрес не стал распечатывать пакет, сунул его в карман, перехватив необычный взгляд хозяйки: в нем были живость, любопытство, ласка. И он впервые подумал, что женщине, наверное, тоже не сладко живется в этом доме.

Эрес поднял глаза и едва не поперхнулся: рядом стоял Шырбан-Кок. Он вошел неслышно, и во всей его сутуловатой фигуре, сцепленных ниже живота руках было что-то виноватое и вместе с тем настороженное. Он даже слегка кивнул, будто клюнул, встретившись взглядом со своим постояльцем.

— Собираешься, стало быть, в район? Дело хорошее. — Шырбан-Кок покашлял в кулак.

«Все знает, все знает старая лиса». Но Эреса уже ничего не могло здесь удивить. Он ощутил наплывающую злую тяжесть и отложил ложку.

— Да, хорошее дело, — повторил хозяин и повертел у живота заскорузлыми пальцами, — умному дорога покорна, мир открыт... Да, что ж мы так... — Он озабоченно взмахнул руками и направился было к дверям.

Эрес понял: «За аракой».

— Обойдется... без прощальной!

Хозяин обернулся.

— Спасибо за кров. И за Агылыг. Поездка была полезна во всех отношениях...

Проходя мимо хозяина, остановился, сказал в упор, в мертвенно застывшее лицо:

— Гора с горой... Надеюсь, еще встретимся.

Когда вышел во двор, пожалел, что не высказался более определенно. Ничего, жизнь еще сведет их, расставит все точки.

Уже в дороге, трясясь в кузове попутной машины, он достал пакет. В нем оказалась тетрадка, исписанная знакомым почерком — округленные буквы, чуть в наклон. Сверху лежала записка:

«Эрес! Прочти этот дневник. Он тебе многое объяснит. Только, пожалуйста, не читай здесь, в Агылыге. Приедешь на новое место — там, если, конечно, выберешь время. В любом случае верни мне. Перешли с кем-нибудь, мы вряд ли встретимся».

Машину трясло, строчки прыгали перед глазами. Стоило больших усилий закрыть тетрадь. Ом свернул ее в трубочку и держал в руке. Чем дальше отъезжал от поселка, тем тревожнее становилось на душе. Чтобы сдержать волнение, не дать ему заполнить себя, стал напевать:

Не было в песне ни печали, ни радости, ничего, кроме горьковатой отрешенности. Сдавило горло. Казалось, в машине едет его тень, а сам он, его мечты и мысли остались в Агылыге.

«Что со мной творится?.. Неудачник я, что ли?»

Стыдно было думать об этом. Вдали блеснула лента дороги. Тетрадь взмокла в руке. Смутное предчувствие овладело им: «Если все так плохо, зачем присылать дневник?» И мелодия песни, которую он снова забормотал, зазвучала веселей:

Машина взбиралась на подъем, урча и пофыркивая. Медленно вползала выше и выше и, как запряженный в арбу бык, вздрагивала при очередном усилии. Но вот и перевал. Начался спуск. Теперь машина, словно скакун, которому отпустили удила, легко мчалась по уклону.

Далеко впереди показались белые дома районного городка Шагонара, и Эрес решил: прочту на месте. Пусть будет так, как хочет Долаана.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Его оформили сразу. Короткий разговор с тем же главным инженером. Записка кадровику. И вот он — уже тракторист.

Он мог пойти в общежитие, но решил, что нужно денек побыть в тишине, в гостинице: — дневник Долааны не давал ему покоя.

В гостинице нашлась свободная комната на две койки. «Хорошо бы никого не подселили», — подумал Эрес.

Оставшись один, он сел к окну, еще раз перечитал письмо, потом принялся за дневник.

Уже с первых строк чувствовалось, что тетрадь эта — продолжение какого-то другого дневника. И Эрес подумал, вести дневник столь последовательно в течение многих лет мог человек настойчивый, с характером. Фразы были лаконичны, за каждой из них оживала Долаана с ее волей и непосредственностью.

«1940 год. 15 марта.

Эту тетрадь начинаю грустными словами.

Опять весна — пора обновления природы, время радости. А отца больше нет.

Школу пришлось бросить: надо помогать маме. Что поделаешь. Подать духом, конечно, нельзя, и я креплюсь. Все-таки нас двое. И может, настанет день, когда эта тетрадь запестрит веселыми строчками. Бред это. Я себя успокаиваю. Он очень любил жизнь, мой отец.

30 марта.

Весна. Горы сбросили снежные шапки. Вокруг нашего зимовья стало совсем черно. Земля дышит. Жаль, нет воды. Сегодня ходили с мамой далеко в горы, чтобы в тени багульника набрать снегу. Через три-четыре дня перекочуем в устье Агылыга на весеннюю стоянку.

2 апреля...

Наша собака ведет себя беспокойно, то и дело лает...

Мы с мамой лежим в темноте, она рассказывает мне всякие истории. Когда мы жили в устье Агылыга, вспоминает мама, пришла пора сеять, а ехать за семемами в соседний аул было опасно. Повсюду вспыхивали мятежи белых банд, не признававших революции.

Однажды прошел слух, что неподалеку объявились вооруженные бандиты. Они отбирали у аратов скот, вещи, еду. Все мужчины, чтобы их силком не затащили в банду, скрылись, взяв с собой коней и ружья. Девушки прятались в лесах. В аалах остались беременные женщины да маленькие дети. Из мужчин в аале был только дед Чазарадыр.

Вскоре и в наш аал нагрянули бандиты... Их было человек десять. Утром послышался конский топот, и кто-то закричал возле нашей юрты: «Выходите!»

Маме было тяжело ходить, последнее время прихварывала, но все-таки вышла. Она увидела всадника с завязанным лицом, с револьвером в руке.

— Есть у вас мясо, арака? — закричал всадник.

Мама вернулась в юрту и вынесла когээр с аракой. Бандит подхватил его — так сова подхватывает зайчонка... Потом два-три раза выстрелил вверх и махнул рукой остальным конникам, все поскакали в сторону верхних аалов; тот, с черной повязкой, впереди.

Вскоре после их отъезда в верхних аалах раздался плач женщин, лай собак, выстрелы...

Нас успокоила тетушка Тос-Танма — тогда ее звали Намчалбаа. Она все говорила, что бандитам несдобровать: мужчины им отомстят. Так оно и случилось.

Мужчины объединились в большой отряд. И вот однажды ночью вернулся отец и сказал, что с разбойниками покончено. Все вернулись, кроме старика Чазарадыра. Он взялся провести бандитов через горы в Монголию, а завел их в засаду. Его застрелил сам главарь.

Чудесный человек Чазарадыр. Когда вспыхнула революция, он ездил по аалам и всем рассказывал про новую жизнь. Он говорил, что наступает счастливое время для бедных аратов.

Никто не знал, каковы силы бандитов. Чтобы уберечь семьи, той же ночью многие аалы, в том числе и наш, перекочевали в дальние места, притаились, ожидая помощи красных отрядов. Женщины поймали всех собак, связали их и укрыли тяжелыми овчинами — боялись, что они залают и тем самым выдадут стоянку. «Я своему псу прижгла зад, сделайте и вы то же», — советовала всем Тос-Танма. Соседи послушались. И все было хорошо. Иная собака если и взлает, то лишь на миг — больно ведь...

Вспомнив Тос-Танму, я долго смеялась. Это в первый раз после смерти отца.

15 мая.

Сегодня была на собрании тожзема. Оно проходило на лугу около села. Начальство из райцентра критиковало наших таргаларов за то, что запоздали с весенним севом. Очень удивилась, увидев на собрании Мыйыс-Кулака. Он ведь, говорят, совершенно глух... Сидел возле важных таргаларов, приложив к уху свой рог. Люди горячатся, спорят, а он сидит как ни в чем не бывало. Что значит глухота. Лучше б у него не было руки или ноги: по крайней мере, понимал бы, что к чему.

...1952 год. 18 декабря.

Накануне, поздно вечером, вернулась из Кызыла — ездила на совещание животноводов. Должна была вернуться еще два дня назад. Но пришлось добираться на машине, потому что... В общем, получилась история — уступила свой билет на самолет. Попался мне сержант-пограничник. У него умер отец, спешил домой, на похороны, а все места заняты... У него был такой грустный вид. В общем, иначе не могла. Не простила бы себе черствости. Он так был рад, что даже поблагодарить забыл. Схватил билет — только его и видели... Любил, наверное, своего отца. Я ведь тоже любила»...

Эрес торопливо вытащил из-под койки чемодан, выбросил оттуда все, что было. Погоны... Билет, в который завернута красная звездочка. Эрес осторожно развернул его и несколько раз прочел: «Кыргыс». Почему же так? Ведь фамилия Долааны Монге. Как же я не запомнил ее лица? Удивительно!

Он все еще не мог поверить... Все сходилось. Эрес из Кызыла вылетел пятнадцатого. Долаана в тот же день отдала свой билет сержанту. Шестнадцатого была в Шагонаре, семнадцатого — в Агылыге, а восемнадцатого, как сказано в дневнике, — вышла на работу — с опозданием. Все точно. Тогда в аэропорту была она, Долаана!

Он стал читать дальше:

«1 мая.

Сегодня большой праздник. Праздник людей труда. И очень хорошо, что именно в этот день в моей жизни произошло незабываемое событие. С сегодняшнего дня я уже не Долаана Кыргыс, а Монге. Таков уж закон жизни: войлок растягивается, человек растет. Сенди Монге хороший парень. Надеюсь, в своем выборе я не ошиблась. Свадьба прошла как нельзя лучше: и старые обычаи были соблюдены, и новым, советским, отдали должное».

Теперь у Эреса не было никаких сомнений: тогда, в порту, ему помогла Долаана. Но где же ее муж Сенди? Почему она живет одна? Такая добрая, ладная, веселая — и одна. Неужели этот Сенди Монге мог ее бросить? Что за бессовестный дурак! Была бы она сейчас здесь, он бы не побоялся сказать все: как он ей благодарен и как любит...

Дальше следовала запись:

«Скоро я стану матерью. Сенди уже не выезжает на дальние работы, боится, как бы в трудный момент я не осталась без помощи. Но у него есть большое желание вспахать целину в верховье Агылыга и посеять там хлеб. По этому поводу он несколько раз ходил в правление. Но дело — ни с места: таргалары, как всегда, осторожны, боятся поднимать исконно пастбищные земли. Но ведь пастбищ и так хватает, даже с излишком. У Сенди на этот счет свои соображения. «Поеду и засею полгектара, — говорит он, — а осенью таргалары увидят, какой богатый урожай даст целина, и согласятся со мной — освоим новые земли». Я ему не перечу. Завтра он съездит в верховье, готовит плуг, подбирает сильных лошадей».

Эрес поглядел в окно. Городок словно вымер. Весна. Страдная пора. Люди в разъезде. Все они связаны с горами, с колхозными отарами, с землей. Земля связала и их — Долаану, Сенди, Эреса.

Надо же так! Билет на самолет ему дает совершенно незнакомая девушка, и она оказывается Долааной. А в то время, когда он служит на границе, чужой ему человек мечтает распахать целинные земли в верховьях Агылыга, те самые земли, которые не дают ему покоя. Поистине, мир тесен. Мелькнула смутная мысль, которую он мог бы выразить так: «Во всем есть какая-то мудрая закономерность. Может быть, сама жизнь сводит людей, духовно близких друг другу». Он нежно провел ладонью по обложке тетради и с каким-то счастливо-суеверным чувством принялся читать дальше.

«...Вечер сегодня удивительно тихий, ясный. Мы с Сенди ходили на берег Улуг-Хема. Потом он настоял, чтобы я присела отдохнуть: мне нельзя переутомляться. Очень внимательный мой любимый. Сенди долго смотрел на сверкающие в лучах заката волны Улуг-Хема. И вдруг спросил:

— Если будет мальчик, как мы его назовем?

— А как бы ты хотел?

Он подумал и ответил:

— Помнишь, как звали богатыря-крестьянина в русской былине? Микула Селянинович. Это значит: Николай Селянинович. Плут Микулы не могла вытащить целая дружина. Назовем сына Колей. Пусть он будет таким же богатырем — Николай Сендиевич Монге.

Вот ведь давно все обдумал. Что ему возразишь?

13 мая.

Сегодня Сенди уехал в верховье Агылыга. С собой он взял плуг, борону и мешок зерна. «Что там полгектара? — пояснил он мне. — Завтра к обеду вспашу, до вечера забороную и тут же посею. Если что случится тобой, то рядом мать. А к вечеру я вернусь».

«16 июня.

Вот уже месяц, как это случилось. Иногда я кажусь себе чужой на этой земле. Все валится из рук. Эти строчки больше для сына, чем для себя. Если я что и забуду со временем, то запомню сердцем. Для Коли же нужны подробности.

В тот вечер Сенди не вернулся. Я решила: не управился с работой. Земля там тяжелая, веками не тронутая, разве просто ее возделать?

Ночью у меня начались схватки. Мать вызвала врача и меня увезли в больницу. Через два часа я родила. На следующий день, когда мне принесли его, я чуть не вскрикнула: так он похож на отца!

Мне очень захотелось, чтобы Сенди поскорее взглянул на него. Каждый день меня навещала мать, по ее виду я поняла, что с мужем стряслась беда. У мамы я не стала ни о чем спрашивать: боялась. Да и она какая-то потерянная. Спросила подружек, навещавших меня.

— Таргалары сказали, что Сенди вспахал больше, чем надо, — ответила одна, пряча глаза.

Смотрю, и другие отворачиваются. И все-таки я еще верила... Думала, что его привлекли к ответственности за самовольство. Чего не бывает!..

В больнице я пробыла, как и положено, восемь дней. Пришла домой и только было хотела положить сына на койку, как вдруг заплакала мать.

— Сколько я могу держаться, сколько могу скрывать от тебя! Нету Сенди! — И мать застонала. У меня потемнело в глазах...

Когда я очнулась, в доме было полно людей. Я лежала на койке, около меня был доктор. У всех испуганные лица. А мама — ничего, только горестная, правда, стоит.

На днях ездила на могилу. Мой любимый лежит в земле. Один. В глухой степи.

Как он погиб?

В первый день Сенди вспахал соток тридцать. Решил остаться на ночь и утром продолжить работу. Среди ночи подкрался к нему незнакомый человек и спящего ударил ножом между лопаток. Какой же подлец — в спину! Убийца увел коней, ничего больше не взял.

Но удар, видно, был неточный. Около Сенди лежала его берданка. Рядом — выстреленная гильза. Метрах в пяти от Сенди валялась наша собака. Эксперты установили, что собака застрелена из берданки и убил ее не кто иной, как Сенди: на курке след его пальцев. Когда убийца ушел, Сенди очнулся и пристрелил собаку, чтобы она не убежала домой и не всполошила нас. Потом Сенди писал. Истекал кровью, а писал, положив клочок бумаги на ложе берданки. Он умер с карандашом в руке, силы оставили его.

Люди предполагают, будто неизвестный убил Сенди ради лошадей. Может быть, и так. А я все думаю, зачем Сенди пристрелил пса!

Коля! Каким смелым и благородным был твой отец! Он мог бы остаться в живых. Если бы прибежала собака, люди могли бы догадаться, в чем дело, спасли бы его. Врача бы вызвали. Но он думал о нас с тобой, только о нас, не захотел причинить нам боль. Зачем он меня щадил? Зачем?.. Я ведь сильная. А теперь я одна.

Любимый сын! Тебя я назвала Колей — так хотел твой отец. Он мечтал видеть тебя таким, каким был русский богатырь, сын крестьянина. Я выращу тебя таким. Это будет лучшей памятью моего сердца о твоем отце.

Коля! Ты вырастешь и, конечно, прочтешь эти строки. Люби его, своего отца, люби нашу землю, как любил ее Сенди Монге».

Эрес думал, смотрел в окно не мигая. «Почему я вчера у тополей с ней так обошелся! Даже не поинтересовался ее жизнью. Полез целоваться». Он злился, обзывал себя самыми последними словами. Потом встал с койки, вышел в коридор — одному в комнате было невыносимо.

По коридору шел парень, дымя папиросой.

— Не найдется закурить? — хрипло спросил Эрес. — Я, правда, некурящий...

— Ничего, бывает, — отозвался незнакомец и подал пачку «Беломора». — Бери в запас.

Эрес поблагодарил, вернулся в комнату, дочитал тетрадь.

Из последних записей Долааны он понял, что ее мать вместе с внуком переехала в районный центр.

У Эреса было такое чувство, что Долаана — близкий ему человек, а ее сын Коля — родной ему. И уже теперь-то он постарается заслужить ее уважение. Он постарается!

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мастерские МТС размещались в длинном одноэтажном корпусе с большими окнами. Под самым потолком по монорельсовому маршруту двигалась конвейерная цепь — гали. На тросах, чуть раскачиваясь, плыли моторы. Во всем чувствовался особый, однажды заведенный порядок — все делалось без суеты и спешки. Вдоль стен поблескивали различные узлы машин.

У стеллажа, склонясь над чертежами, о чем-то спорили двое слесарей.

Эрес еще не знал, где будет работать после того, как закончится ремонт. Разговор об этом директор обещал возобновить после того, как новичок докажет свое умение «чувствовать» технику. И Эрес старался показать себя: с утра до поздней ночи пропадал в мастерской, комплектовал тракторы, работал на токарном станке. Чуть где заминка — он тут как тут. Помощь и умение здесь ценили, и Эрес был рад хорошей практике.

В те дни по аалам обсуждалось решение Пленума ЦК о передаче техники колхозам. В общежитии механизаторов каждый вечер затевались жаркие споры.

— В других республиках, может, и есть такие хозяйства, которым по карману техника, а у нас, в Туве, вряд ли. Слабоваты мы еще, — доказывал сосед Эреса Шойдак, молодой тракторист в ладно подогнанном комбинезоне.

Эрес тронул его за рукав.

— Пожалуйста, не загибай. Назови мне в нашем Улуг-Хеме такой слабенький колхоз.

— Ну, например... — Шойдак почесал затылок. — Чем может похвастаться тот же «Чодураа»?

—«Чодураа»... — Голос Эреса прозвучал неожиданно вызывающе. — Он сможет купить технику. И управиться с ней. Механизаторы там тоже есть.

— Не спорь, — отмахнулся тракторист. — Я там работал. Новая техника! Два года не могут со мной рассчитаться. Нет уж, я туда не ходок — за одни обещанки работать!

Эрес был задет за живое. Конечно, в какой-то мере парень прав, но... «Чодураа» жил в его душе и не хотел уходить.

— Государство — не старые китайские купцы, — отрезал он. — И в кредит верит, и помогает. Если «Чодураа» сразу не поднимет технику, возьмет ссуду. — Он говорил все более запальчиво, не замечая удивленных взглядов ребят. — Технику, между прочим, для того и передают колхозам, чтобы избавить их от рвачей, которые думают не об урожае, а о том, как побольше записать на свои счет пахоты. Понял?

— Кто же туда пойдет, в этот разнесчастный «Чодураа»? А без людей техника, знаешь, через год — металлолом.

Эрес внимательно посмотрел на тракториста. Тот улыбнулся: «Доходит, значит!»

— Я пойду, — сказал Эрес. — И ты тоже. Земля-то наша, общая. Не бросать же ее.

Кто-то из присутствующих фыркнул.

— У него в Агылыге не иначе невеста осталась. Вот его и тянет туда.

Эрес, чувствуя, как горит лицо, настойчиво продолжал:

— По-вашему, на слабые колхозы начхать, а самим за длинным рублем?

— Кто же так говорит, парень? — смягчился тракторист. — Нашего решения пока не было.

Эрес быстро привык к новой работе. Дело казалось ему легким, дни — короткими.

После того, как он прочитал дневник Долааны, узнал о гибели Сенди, ему не давали покоя степи Агылыга. Они еще распахнут перед ним свое приволье. Нужно только убедить правление, Кончука в том, как важно сейчас взяться за целину — с умом, по-хозяйски. Он сможет это сделать. Этот Сенди тысячу раз прав.

Ему хотелось увидеть Долаану. Она просто нужна ему, необходима. И еще он должен узнать, что же собою представляет Мыйыс-Кулак. Все совпадало: и то, что говорил отец Эреса о кривых страшных зубах бандитского главаря, и то, что пишет Долаана в своем дневнике. Надо точно установить, кто убил комсомольца Сенди. Почему револьвер был спрятан именно у обвала? И куда он исчез? Нет, не случайно в тот день у Шырбан-Коков была попойка. Вот уж действительно: свои зубы опаснее чужих.

На другой день, когда Эрес стоял у станка, к нему подошел Шойдак — тот самый спорщик-тракторист, и, подмигнув, сообщил:

— Там тебя дожидаются на улице... Девушка...

Эрес как можно спокойнее спросил:

— Что за девушка? Не помню, чтобы в этом городе у меня были знакомые, — сказал он не очень уверенно, не желая выдавать радости. Не спеша вытер ветошью ладони, медленно пошел к выходу. К Эресу закралось сомнение: нет, это не она, не Долаана.

— Росточком невелика, стройненькая. В глаза смотреть не стал, раз тебя спрашивает. Дело такое.

— Тогда вот что... я без тебя найду.

Парень вздохнул и отстал.

Еще издали Эрес увидел в дверях проходной ту, которую вовсе не ждал, — Бичииней.

— Па, как ты здесь оказалась?! — он постарался улыбнуться и протянул ей руку. — Ну, что там нового у вас?

Бичииней смотрела на него. Ресницы ее вздрагивали.

— Когда приехала?

— Утром, — и облизнула пересохшие губы. — Я на семинар.

— Какой семинар?

— Библиотечных работников.

Только сейчас он увидел у нее подмышкой книгу.

— Когда обратно в Агылыг?

— Там есть человек. В другое место, наверное, направят.

Казалось, больше говорить не о чем. Эреса ждала работа. Мучительно смущаясь, Бичииней спросила:

— Вечером встретимся?

— Зачем?

— Просто так. Кино посмотрим. Приходи обязательно.

Вечером в клубе показывали иностранный фильм о любви. Сплошные поцелуи и ревность. Бичииней сидела сосредоточенная, притихшая и счастливая. И столько непосредственности было в ее лице с широко раскрытыми глазами, что Эрес невольно улыбнулся. Он пошел ее проводить. По дороге Бичииней все время заговаривала о своей жизни, о будущем, но Эрес каждый раз поворачивал разговор на Агылыг. Ему хотелось узнать, как живет Долаана, чем занимается.

Вдруг она остановилась и повисла у него на шее, прильнув щекой к щеке. И так же внезапно отпрянула, рассмеявшись. Но этот смех лишь усилил чувство неловкости. Неожиданно для себя Эрес спокойно сказал:

— Слушай, никому это не нужно. Поняла?

Она молча кивнула.

— Хочешь, будем друзьями? Я не могу тебя обманывать, притворяться.

Она резко повернулась, пошла. Остановилась.

— А в гости к тебе можно? Как к другу.

— Можно, можно...

«Вот напасть. Что я скажу ребятам?»

...С этого дня Бичииней стала постоянной гостьей в общежитии. Товарищи Эреса уже привыкли к ней. И называли «наша невестка». Бичииней, казалось, была довольна, радовалась этому признанию, как награде. Иногда она брала у парней в стирку рубахи и приносила выглаженными.

Теперь, если шли в кино, то все вместе, и сосед Эреса Шойдак смешно ухаживал за Бичииней. Провожать себя она никому не разрешала, но однажды, после сеанса, улучив момент, спросила Эреса:

— Ты не сердишься, что я с ним, с Шойдаком?

— Что ты! — вырвалось у Эреса. — Я рад... то есть... он хороший парень. Очень хороший.

— Пусть он меня сегодня проводит?

— Пусть.

На этот раз глаза ее не были грустными, и он почувствовал облегчение: «Гора с плеч».

* * *

Однажды, возвращаясь с работы, Эрес столкнулся с парторгом Дажысаном. Издалека завидев Эреса, тот заспешил к нему, схватил за руку и долго тряс.

— Ну, пропащий! Решение Пленума знаешь? Куда думаешь податься?

— В Агылыг.

— Молодец! А я думал тебе длинную мораль прочесть.

— Я уже сам себе прочел.

— Хорошо, хорошо! — повторил Дажысан, потирая ладони. Они пошли рядом. — А теперь новости: закупаем столько техники, сколько нужно. Кредит неограничен. Есть предложение поставить тебя бригадиром тракторной. Как на это смотришь?

Эрес покраснел, как рак после горячей купели: «Я ведь удрал, а меня— бригадиром...» Тяжело сглотнул:

— Если доверите...

— Надо подобрать людей, таких, чтобы работали с желанием. Ведь на первых порах будет туго с деньгами, жильем... — Взглянул на часы, заторопился. — Ну, пока, Эрес! Мне еще в райком. Значит, договорились!

Эрес уже повернулся идти, но Дажысан остановил его.

— Забыл сказать тебе... Слышал о твоем предложении насчет целины. Если не передумал, поддержу. Теперь-то с машинами — мы на коне. — И рассмеялся собственному каламбуру.

— Спасибо, тарга!

Они еще раз пожали друг другу руки, и Дажысан, удержав ладонь Эреса, сказал, прищурясь:

— Как это ты из колхоза... Не сказав ни слова, не посоветовавшись — раз-два и уметелил?

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Начало весны. Тает снег. В полях голосят первые грачи. Улуг-Хем, разрывая свой голубой панцирь, несется в тесных берегах, громоздя глыбы льдин, не зная ни удержу, ни преград.

Эресу казалось, весна его жизни тоже начинается с марта. Пять тракторов, закупленных колхозом «Чодураа», стали базой бригады, которую возглавил Эрес, отправляясь в Агылыг.

Снова обвал Чазарадыр. Высокие вершины. Отсюда уже видны дальние поля Агылыга. Теперь он уже не был тихим уголком, как когда-то. Эрес еще издали различил маячившую у обочины дороги грозную фигуру тетушки Тос-Танмы, ветер трепал цветастое платье. Эрес остановил трактор. Тос-Танма, уцепившись за поручень, ввалилась в кабину. Усевшись рядом, утерла вспотевший лоб, сказала с усмешкой, словно они никогда не расставались:

— Вот так, тьма-тьмущая. Не провожала, а встретила первой.

Трактор взревел и тронулся с места.

— Как живете, тетушка? — прокричал Эрес.

— Хорошо живем. Не на чужом, а на своем тракторе вот еду. И — мягко, тьма-тьмущая!

— Только шумит здорово.

— Ничего. Одно плохо, садиться неловко. Не то, что на коня.

Трактористов встречали все. Высыпали на улицу и стар и млад. Тетушка, высунувшись из кабины, горделиво помахивала рукой.

Трибуна возле колхозной конторы была разукрашена красными флагами, лозунгами. Толпа окружила машины. Конечно, тракторы не были диковинкой, но ведь это свои, колхозные, и, значит, интерес к ним особый.

Дажысан, Кончук и трактористы поднялись на трибуну. Тут же очутилась тетушка Тос-Танма.

Председатель зорко оглядел собравшихся, бросил руки на перила.

— Товарищи! Сегодня в истории нашего колхоза торжественный день. Отныне мы сами распоряжаемся землей. Земля, правда, давно наша, но в уходе за ней до сих пор не было единого хозяина. Урожай, если можно так сказать, выращивали два хлебороба: колхоз и МТС. Теперь мы и сеятели, и жнецы.

Теперь мы за все в ответе. Так решила партия. Спасибо ей! Ура!

Собравшиеся хором подхватили, захлопали в ладоши. Кончук сиял, словно ли аплодисменты предназначались ему. Затем его место занял Дажысан. Говорил он негромко, спокойно. О том, что делается для того, чтобы поднять сельское хозяйство, как важно сейчас бережно относиться к технике, ведь она — основа успехов. Все теперь зависит от нас самих. За новым конем, как говорится, — и новый уход.

Когда волнение улеглось, Кончук поднял руку, требуя тишины. Лицо его было серьезно, но губы тронула улыбка, когда он объявил:

— Слово предоставляется старейшей колхознице нашей артели тетушке, простите, товарищу Ондар Намчалбаа.

Среди собравшихся прошел легкий смешок.

Тетушка вышла вперед и достала из нагрудника свернутый вчетверо лист бумаги. Некоторое время она то подносила его к глазам, то отдаляла, словно бы стараясь прочесть, что там написано.

— Уважаемые товарищи меха... механиза... — Взглянув на председателя, сказала: — Что-то я не разберу, тарга.

Присутствующие добродушно рассмеялись.

— Наверное, «механизаторы», — торопливо заметил Кончук, не глядя на тетушку.

Тос-Танма снова уставилась в листок:

— Уважаемые товарищи механизаторы! От имени колхозников «Чодураа» передаю вам пламенный привет! Труженики нашего колхоза под прямым руководством правления колхоза добились за... за-ме... чательных успехов. Сель-ско-хо-зяйственная техника, наши замечательные специ-специа...

— Спе-циа-листы! — не выдержал Кончук.

— Тьма-тьмущая! — ворчала тетушка. — Не могу разобрать чужой почерк. Не могли написать покрупнее?

Люди смеялись.

— Не тяните, товарищ Ондар, — взмолился Кончук. Тетушка Тос-Танма откашлялась:

— ...Наши специалисты оказали нам большую помощь. По решению правления колхоза создадим комп-плек... ком-плекс... Ой, тьма-тьмущая, опять не могу понять эти буквы. Ну и пишете вы, тарга!

Эрес, стоявший на трибуне, наблюдал за людьми. Вот чуть ли не в первом ряду прижал к уху коровий рог Мыйыс-Кулак, слушает. Чуть поодаль Долаана. Она в легком пальто, несмотря на морозец. Выждав момент, Эрес посмотрел ей прямо в глаза, Долаана сделала вид, будто не заметила его.

Между тем тетушка Тос-Танма мучилась над текстом, а Кончук, весь красный то и дело поправлял шапку.

— Там сказано: «Создадим механизированную комплексную полевую бригаду!»

Тетушка Тос-Танма повторила фразу упавшим голосом.

Стоявший рядом Дажысан участливо предложил:

— Говорите, как умеете. Своими словами...

— Понятней будет! — послышалось из толпы.

Тетушка свернула бумагу, сунула ее в карман и, словно не веря предоставленной свободе, набрав воздуха, разразилась зычной скороговоркой.

— Товарищи! Ребята-трактористы! Родные, знакомые, друзья! Действительно, сегодня хороший день. Я ведь тайком ото всех убежала в поле, чтобы встретить вот эти машины. — Она переступила с ноги на ногу, тяжело повертываясь своей богатырской фигурой.

— Я даже немного проехалась на тракторе. Да, сегодня у нас праздник, праздник труда. Это надо понять, почувствовать... А вы чувствуете? — Она ткнула пальцем куда-то в сторону, там стояли два взлохмаченных парня с неестественно розовыми лицами, явно навеселе. — Ну! Чего глаза пялите? Доверие надо отмечать не выпивкой, а работой, товарищи! Правильно я говорю? — Колхозники одобрительно зашумели. — Была бы я помоложе, сама бы села на трактор. Жаль, отец мой поторопился, родилась рановато...

— Вы, пожалуйста, покороче, товарищ Ондар. Время идет, — предупредил Кончук.

Тетушка Тос-Танма будто не слыхала:

— Парторг дело говорил. Кончук тоже. Мобилизация и так далее. Но не забудьте, уважаемые, о главном — о людях. Одной мобилизацией поля не вспашешь. Надо улучшить условия. В некоторых домах хуже, чем в юрте. Ни столов, ни стульев. Правда, мы не выплачиваем долги. Каша пустовата. Но если нет денег, почему нельзя дать взамен вещи, мебель? Это сделать нетрудно. У нас немало мастеров на все руки. Мы совсем забыли про стариков Дамдынная, Самнаара. Они могут сделать все, что нужно, все, что закажут. У меня есть предложение открыть столярную мастерскую.

Упала тишина. Люди обдумывали слова Тос-Танмы.

— А посмотрите на нашу молодежь, — продолжала тетушка. — Придешь в клуб, нечем дышать. Сарай, а не клуб! Ни хорошей музыки, ни театра, одно кино, и то рвется. Вот они, молодые, и бегут в город. Какой интерес в глуши? Мне бы сбросить лет двадцать — тоже сбежала бы... Сейчас техника в наших руках. Культура нам нужна. Мое дело сказать, а вот ихнее — решать. И думать головой, конечно.

Никто не прерывал тетушку.

— Я кончаю, кончаю, — отставила она ладонь в сторону председателя. — Вам, тарга Кончук, народ верит. Поэтому снова избрали. Но если вы... — Тос-Танма погрозила Кончуку пальцем. — На следующем собрании я за тебя руку не подниму. Не шучу, тарга. И люди шутить не станут, верное слово.

— Ну, все, что ли? — Спросил Кончук, не поднимая глаз. Щеки его пошли пятнами, нос пунцовел.

Он занял место тетушки, но она вдруг закричала:

— Ой, тьма-тьмущая, подожди немного, тарга! Совсем забыла про этих ребят, про трактористов. — И, протиснувшись между Кончуком и парторгом, раскрыла мощные объятия:

— Ребята! Сыночки! Пусть мои слова не пугают вас. Агылыг — замечательный край, богатый. Жизнь здесь хорошая, девушки — золото. Хорошо работайте, остальное приложится. Вот и весь мой наказ.

После собрания люди долго еще не расходились, обступив тракторы.

Проходя мимо Долааны, Эрес поймал вспыхнувший из-под ресниц взгляд. Ему стало тепло и радостно.

Третий час в правлении колхоза идет спор о том, когда начинать вспашку.

Судя по всему, Кончук не спешит. Он хотел действовать наверняка — сначала засеять обжитые земли, а уж потом, как дань загоревшимся дружкам Эреса — трактористам, попробовать «на зуб» целину. И это недомыслие — иначе Эрес не мог назвать маневры Кончука — бесило парня. Он долго крепился, поглядывая на Дажысана, подозревая уже всех и каждого в намерении затянуть дело, успех которого очевиден. У него, Эреса, в руках была бумажка с точными расчетами. Все говорило за то, что медлить нельзя.

Дополнительно тысяча центнеров — вот о чем говорили подсчеты. Почему? Очень просто: земля лежит у таежного подножия, засухи не боится, воздух влажный. Во-вторых, воды Агылыга можно повернуть в степь. Поливные земли, безусловно, дадут огромные урожаи.

— Так что ж вам еще надо! — почти прошипел Эрес, пригнувшись над столом, словно собирался прыгать на правленцев. — Чего опять ждать? Следующей весны? Ну хоть небольшой кусок можно освоить? Чтобы доказать маловерам, черт возьми! Или опять ждать указаний, когда следующий Пленум за нас подумает?!

Он ударил смаху кулаком по столу, не ощутив боли.

— Ну-ну, без истерики, — вмешался Дажысан. — Попробовать можно. И нужно. Только вот людей беспокоит, не сократится ли площадь выпасов. Правда, пастбищ хватает. И зимовок немало. Для летних стоянок достаточно тайги по Кара-Булуну. Вот если бы договориться с колхозом в Шивилиге... Солому с освоенной целины можно использовать на корм скоту. — Он оглядел правленцев. — Ладно, это я возьму на себя.

Заседание продолжалось допоздна. В конце концов решили закончить посевную, а потом два трактора отправить в верховье Агылыга.

Накурили так, что хоть шапку вешай. И тем не менее, когда кончилось заседание, каждый из собравшихся снова потянулся за папиросой: дело решено.

Первым покинул контору Кончук, за ним Дажысан. Вслед за ними, договаривая на ходу то, что каждый «хотел, да не успел» сказать, потянулись остальные.

Эрес распахнул дверь в ночь. Пахнуло талой прохладой. После долгого сидения в духоте закружилась голова. Темно не видать ни зги. Шагнешь — то лужа, то яма.

Посреди села на столбах горели лампочки. Их слабый свет не рассеивал мглы, чуть дрожал вокруг белых изоляторов.

Эрес оглянулся и увидел угловатую фигуру. Человек шел неверной походкой, мурлыча под нос:

Ты, брат, нос ее задирай, что подружку заимел. Если встречу невзначай...

Парень заметил Эреса, остановился. Затем, запинаясь, спросил:

— A-а, это ты? Пойдем, друг, домой. — Язык его заплетался. — Или ты там, с трат... трак-тористами...

— Откуда ты взялся, Угаанза?

— У-у, плохо ты меня знаешь, Эрес. Я ведь как: махнул рукой — улетел, другой махнул — прилетел! Во-от...

— Ты бы так на работе махал.

— На работе конь издох... М-м?

И вдруг, схватив Эреса за плечи, прошептал:

— В-возьми, а? Меня... в свою ж-железную бригаду.

Эрес хотел стряхнуть его руки, но передумал, сказал в упор:

— Ладно. А сейчас иди спать. — Подтолкнул парня и зашагал в темноту.

На следующий день, к удивлению Эреса, в контору явился Угаанза. Стал в дверях и обвел хмурым взглядом сгрудившихся у стола трактористов.

Эрес взглянул на Кончука:

— Пусть будет так, — отозвался Кончук. — В степи бригаде нужен водовоз.

— Сегодня же, — сказал Эрес, — прими коня с телегой.

А что ему оставалось? Легкость, с какой председатель согласился взять Угаанзу, покоробила Эреса. Он думал, Кончук строже отнесется к парню, поговорит с ним.

Угаанза повернулся и вышел.

— Почему мы так терпеливы с такими вот... шалопаями? — спросил Эрес председателя.

Кончук сделал глубокую затяжку, примял в пепельнице окурок.

— Почему-то думает, что можно жить на готовеньком.

— Значит, надо лишать готовенького.

В нем кипела злость на этого щеголя Угаанзу.

— Каким я был в молодости! — вздохнул Кончук. — У меня и в мыслях не было теплого дома, мягкой постели. Бывало, расстелешь чепрак, аркан под голову — и ночлег готов. С белыми дрались. По три дня без воды... Ох, был бы я молод! Машина, трактор, агрономия! — Кончук потер поседевшие виски.

Складки на его лице закочевали вниз-вверх.

Эрес поглядел на него с невольным участием, будто видел впервые.

— Ладно, — сказал он, словно отрубая каждое слово, — заставим его работать.

Снег стаял, лишь на таежных вершинах остались белые шапки льда. Весна выдалась холодной: днем — солнце, ночью — заморозки.

Тракторы колхоза «Чодураа» вышли на поля. Кроме новоприбывших механизаторов, Эрес взял в бригаду несколько парней из поселка.

— Пойду прицепщицей, — прямо заявила Долаана Эресу, отыскав его возле гаража.

Он ничего не ощутил, кроме легкого удивления, под которым было что-то похожее на обиду.

К Долаане он заходил однажды. Допоздна, как прежде, не засиделись — поговорили о том, о сем. Отдал ей дневник и ушел, оставив ее стоять посреди комнаты, молчаливую, чуть растерянную.

Им выпало сеять в ночную смену. Долаана заняла свое место, сказала «трогай», точно они были на телеге.

Еще до полуночи над Агылыгом спустились черные тучи, похожие на навьюченных верблюдов. Потом, немного погодя, они так низко пали, что, казалось, вон с той горы можно задеть их рукой... Пошел дождь.

— Спрячемся, пока пройдет, — сказал Эрес и спрыгнул наземь.

— Я сказала, все стерплю, — отозвалась Долаана, — поехали дальше.

Эрес снова сел за рычаги.

Дождь припустил сильнее и вскоре превратился в ливень. По бороздам ручьями текла вода. Трактор стал застревать.

Выехали на ровное место, Эрес заглушил мотор. Долаана открыла дверцу кабины, села рядом.

— Что же мы будем делать? — спросила она.

— Посидим вот так.

— Как?

Он ответил, робея:

— Как сейчас.

— Ты не обидишься? — Долаана положила голову ему на плечо.

Эрес промолчал. Ее волосы коснулись его щеки. Он затаил дыхание, боясь шевельнуться, спугнуть Долаану, — пусть продлится мгновение.

...Оба молча смотрели на струйки дождя, криво стекавшие по стеклам кабины.

Эрес потихоньку достал из кармана бумажник. Порылся в нем одной рукой и протянул Долаане билет.

Она даже головы не подняла.

— На самолет... Ну и что?

— А ты прочитай внимательно.

— 15 декабря 1952 года. Кыргыс... Ну-ка, ну-ка! — вспыхнула Долаана и поднесла билет поближе к свету. — Чей это?

— А ты вспомни.

— А я и не забывала. Я отдала его одному солдату. В аэропорту. Да-да, конечно, это мой билет! Удивительно... — И вдруг заглянула ему в глаза... Эрес скорее догадался по ее шевелящимся губам, чем услышал:

— Так это ты?

— Я долго его хранил, — сказал Эрес так же тихо. — Я тебя искал, Долаана. И вот нашел...

И снова молчание.

Он обнял се, и губы их робко встретились.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

С той ночи Эрес работал, не зная устали. Руки сами искали дела. Легче дышалось — он перестал хмуриться и когда кому-нибудь из трактористов приходилось туго, случалась поломка, первым спешил на выручку, подбадривал. Всем передалось настроение бригадира. Один лишь Угаанза оставался в стороне. Вставал позже других, днем заваливался спать: дескать, мое дело обеспечить водой. Но и воду он возил кое-как, иногда пропадал на полдня и являлся навеселе. Эрес молчал, терпел. Лишь однажды сказал парню:

— Еще раз увижу выпивши — выгоню.

В тот день, когда на работу вышла Долаана, Угаанза поднялся раньше смены и весь день не слезал со своей водовозки, покрикивая на ребят, чтобы они скорее брали воду, не задерживали.

— Ну-ка налетай, черномазые. Кто не успеет — не жалуйся. У меня конь не железный — таскать по целой цистерне.

Эта его нарочитая бойкость не укрылась от Эреса. Но он не подал виду. «Если девушка ему нравится, что ж, тем лучше, все какая-то польза».

Однажды Угаанза приехал с реки в обеденный перерыв. Долаана, улыбаясь, подошла к нему, попросила:

— Дай-ка напиться.

Угаанза с готовностью поднял ведро и, наклонив его, ожидал, когда она подойдет. Долаана, не торопясь, приблизилась. Оглядела себя в воде, как в зеркале, поправила косынку. Затем, припав к захолодевшему ведру, сделала несколько глотков.

— Ух! Как сахар!

— Я привез! — Усмехнулся Угаанза.

— Да, — серьезно отозвалась Долаана. — То, что сделано работящим человеком, всегда хорошо. — И отпила еще несколько глотков. — Спасибо, Угаанза. Поезжай...

— Спасибо говори не мне, Агылыгу, — бросил он на ходу и, гремя бочкой, поехал дальше.

Эрес собрался в районный центр за запчастями. С ним вызвалась ехать Долаана.

— Мне очень-очень надо, — попросила она, виновато подняв глаза, — у меня отгул за двойную смену.

«Вот чудачка, — подумал Эрес, — неужто думает, что ревную к сыну: ведь ради него рвется». Долаана, словно поняв его мысли, сказала, насупясь:

— Неизвестно, когда еще удастся съездить.

— О чем разговор? Конечно, езжай.

Рано утром они выехали. Долгое время молчали. В кузове трясло, и Эрес, обняв ее, заставил сесть поудобней.

— Зайдем к маме, — вдруг сказала Долаана.

Эрес растерялся.

— А удобно?

— Мама все знает. Я еще тогда письмо написала...

...Двухкомнатный домик стоял на берегу Улуг-Хема. Небольшая зеленая ограда, клумбы с цветами.

Открыв калитку, Эрес увидел на огороде пожилую женщину, поливающую овощи.

— Мама, — шепнула Долаана.

Старуха, увидев дочь с незнакомым человеком, поставила на землю лейку, вытерла руки о фартук и пошла навстречу.

После объятий и поцелуев Долаана сказала, не отпуская материнской руки:

— Это наш бригадир. — Запнулась и смущенно добавила: — Тот самый, Эрес, я тебе писала.

Женщина кивнула. С ног до головы оглядела Эреса, удовлетворенно отметила про себя густую шевелюру, хороший рост.

— Я вам рада. Пойдемте, пойдемте, дети, в дом.

— Ну, как Коля? — спрашивала на ходу раскрасневшаяся Долаана.

— Да как? Жалуется, что редко приезжаешь. Балуется с детишками у реки, боюсь... Хорошо, днем в садике.

Эрес мучительно искал слова, чтобы поддержать разговор, и не находил. По-прежнему спасала Долаана.

— Чем занимается наш дядя, мама?

— Дядя твой тоже покой потерял, по суткам в поле. Ездит с этой, как ее... автолавкой. Вот уже неделю носа не кажет.

— Да, сейчас горячая пора. Всем некогда.

В комнате было чисто, прохладно. Буфет, белоснежные кровати — большая и маленькая — Колина, стол, печь за занавеской.

— Жарковато, наверное, теперь топить, — нашелся наконец Эрес. — Надо бы сложить плиту во дворе.

— То-то и оно, — обрадовалась женщина. — Ладно уж, дядя обещал. А вы отдохните. Я там кирпичи сложила, на них — противень, так и стряпаю. Присаживайтесь, я сейчас...

Мать принесла еду. Стали пить чай. Будущая теща Эресу понравилась. В ней чувствовалось достоинство и прямодушие. На вид ей было под шестьдесят, но держалась бодро. Подвижность ее, блеск глаз как-то не вязались с густой сединой.

Долаане не елось, не пилось. Она прислушивалась к каждому стуку, шороху за окном.

— Мам, я все-таки пойду, не ждать же до вечера. А ты, — обернулась к Эресу, — останься, отдохни...

Голос ее звучал нетвердо. Эрес понял.

— Нет уж, с Колей я тоже должен встретиться.

Долаана метнула на него просиявший взгляд.

По дороге она сказала Эресу, прикусив губу:

— Видишь, какая я, с сыном...

— Перестань, мы будем ходить с ним на рыбалку.

Щеки Долааны вспыхнули счастливым румянцем.

— Если ты разрешишь, пусть он носит мою фамилию. Пока. Ничего ему говорить не нужно. Подрастет — все сам узнает.

Они подошли к зданию детсада в тот момент, когда малыши собрались идти на прогулку. Они были похожи на ягнят, которых выпустили к овцам: шумели, взвизгивали, колобродили.

Коля еще издали заметил мать и с криком «Мама!» побежал навстречу. Обнял ее, повис на шее. Заметив человека в поношенной военной форме, удивленно перевел взгляд с Эреса на мать.

— Это кто, мам?

Долаана отвернулась.

— Мама, это мой папа, да? — тихо спросил Коля и вдруг закричал: — Па-па-а-а!!!

Подпрыгнул, вытягивая ручонки.

Эрес не раз думал о том, какой будет встреча, но сейчас, когда мальчик протянул ручонки, подхватил его, прижал к груди.

Коля, крепко держась за его шею, по-мальчишески сбивчиво частил:

— Я так долго тебя ждал, ждал. Почему ты не приходил? И мама ждала...

У Эреса перехватило в горле.

— В армии такой порядок, сынок, — сказал он по возможности твердо, — служить надо долго.

— А ребята меня обзывают сурас, — пожаловался Коля и внимательно посмотрел на стоявшую бочком Долаану. — Ма, почему ты плачешь? Помнишь, я спросил тебя: где отец, а ты сказала, что скоро вернется, и тоже, как сейчас, заплакала. Почему? Я ведь не плакал. Нельзя плакать, когда рядом папа.

— Я не плачу, сынок, — сказала Долаана с улыбкой и обмахнула платком глаза.

Но мальчишка уже забыл о ней. Сидя на руках Эреса, спрашивал:

— Ты что сюда прицеплял, папа?

— Погоны.

— А где они?

— Я их спрятал. Я ведь сейчас не солдат, а тракторист.

— Ты мне покажешь их, ладно?

— Само собой.

Их окружили Колины дружки. «Колин папа приехал», «Это папа Кольки», — шептались они между собой.

Вдруг Коля соскочил на землю и, подбежав к одному мальчишке, схватил загрудки.

— Ты мне говорил: сурас? Видишь теперь?

Мальчишка попятился.

— Я больше не буду, я просто так...

Подошла воспитательница, совсем юная, с модной прической.

— Видите, Татьяна Дамчаевна, — не унимался Коля, — приехал мой папа. Вы меня пораньше отпустите? Нам с напой надо поговорить.

Воспитательница смущенно кивнула.

Втроем пошли домой. Коля шагал посередине, крепко держа за руки взрослых.

Весь этот день он не давал Эресу покоя, засыпая вопросами. Можно ли к танку прицепить плуг? Почему у бабушки лицо в морщинах? Кто привязал к небу звезды?

Потом он потащил Эреса к реке. На берегу Эрес взял камешек и перебросил через протоку. Коля обрадовался: «Ого, здорово!» Затем они стали бросать камешки вскользь по воде. У Коли они подпрыгивали два-три раза, не больше, а когда кидал папа, камешек убегал по реке далеко-далеко. «Да, — окончательно убедился малыш, — очень сильный мой папа».

Переходя по мосткам, Коля не заметил гвозди и порвал штаны. Сначала он испугался: по словам товарищей, папы в таких случаях дают подзатыльники и удивился, услышав:

— Ай-ай, что ж ты такой неловкий? А еще мужчина. — Эрес достал из фуражки иголку с ниткой, зашил порванное место так, словно и не было дыры. — Видел? В следующий раз сам будешь зашивать.

— Ладно, — охотно согласился Коля.

Обо всех этих приключениях мальчишка забавно рассказывал маме и бабушке. И под конец потребовал:

— Я буду спать с папой.

Вечером, улегшись рядом с Эресом, он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Потом обнял Эреса пухлыми руками и сказал:

— До свидания, завтра увидимся.

Ночью Эрес несколько раз поправлял на нем одеяло и чувствовал себя счастливым.

Утром, прощаясь с малышом, Долаана и Эрес обещали забрать его к себе. Только после этого он разрешил отвести себя в садик.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Угаанза понемногу втягивался в работу. И Долаана, и Эрес искренне были рады этому.

— Не зря его назвали Угаанзой, — шутил Эрес. — Есть у него угаан. Человеком становится.

Незадолго до отъезда на Агылыг Угаанза как-то подошел к Эресу, попросил:

— Отпусти меня на пару дней, бригадир.

— Что случилось, переманивает тебя кто?

— Нет.

— Мало зарабатываешь, что ли?

— Нет.

— В чем дело?

— Дядя помер. Старики отпросились у председателя. А я вот тебя прошу... Вместо отца коров буду пасти. Дня два-три. — Угаанза жалобно посмотрел на Эреса. Свой чуб на этот раз он спрятал. «Переживает, — подумал Эрес, — все-таки родной дядя».

— Что поделаешь, раз такое дело, иди, — сказал Эрес, — скоро нам на целину подаваться.

Разве мог он знать, что произойдет в ближайшие дни.

На другой день вечером, вернувшись с пастбища, Угаанза привязал коня в рощице возле дома. Накрепко, по-отцовски закрыл калитку. В прихожей включил свет.

И увидел за столом Мыйыс-Кулака.

— Что же ты в темноте сидишь?

— Тише! Закрой двери и заходи в ту комнату.

В соседней комнате было светло, только окна были плотно завешаны одеялами. Угаанза от удивления даже рот раскрыл.

— Что это за маскировка? — чуть слышно пробормотал растерявшийся Угаанза. Старик приложил палец к искривившимся губам:

— Молчи! Не твое дело.

Угаанза оторопел. «Как?! У деда появился слух?»

— Молчи! — повторил Мыйыс-Кулак и достал из-под кровати бутылку, налил в рюмки.

— Пусть наше дело спорится.

Угаанза молчал — пораженный, не знал, что и подумать. Мыйыс-Кулак снова сморщил лоб, спросил:

— Ну, чего медлишь? — И вдруг передразнил парня: — «Есть ли у вас водка, чтоб меня напоить, есть ли у вас невеста, чтоб меня развеселить?» — Лицо его оживилось, он засмеялся, блестя глазами. Угаанза тоже улыбнулся.

— Дед, чему ты смеешься?

— А ты удивился, когда я вдруг стал слышать? А? — Мыйыс-Кулак снова наполнил рюмки, поднял свою и повторил: «Пусть наше дело спорится».

Мыйыс-Кулак вдруг закрыл лицо черными, как стропила продымленной юрты, руками и затрясся.

— Дед, что с тобой? — встревожился не на шутку Угаанза. — Слух у тебя появился. Чего же теперь горевать тебе?

Мыйыс-Кулак погладил чуб Угаанзы.

— Ничего ты не смыслишь, сынок. Понял все, когда б просидел тридцать лет словно рыбка, зарывшись в песок... — Старик грохнул кулаком по столу, лицо его перекосилось. — Постарел я, постарел... Вернуть бы молодость! — Мыйыс-Кулак заскрежетал зубами, словно конь, которого неожиданно взнуздали.

Мыйыс-Кулак снова схватился за бутылку.

— Чего же зря пить? — Спросил Угаанза, стараясь разговорить деда. — Мужчина пьет, когда в нем злоба клокочет, когда его девка обманывает и когда дело облаживает. А мы за что?

— За дело.

— За какое же дело, если не секрет?

Он поднял глаза — весь облик старика, дышавший гневом и властностью, казался пугающе-незнакомым.

— Твоя работа такая, — раздельно, с хрипотцой сказал дед. — Завтра вечером, когда будешь возвращаться, одну из коров привяжи где-нибудь подальше в лесу; чтобы никто ее не нашел.

— Это все?

— Да, остальное скажу завтра.

— А если отец приедет?

— Завтра они не приедут. Иди спать. О том, что дед твой стал слышать, знаешь только ты один, учти...

Угаанза долго не мог заснуть. Он начинал трезветь. Почему Мыйыс-Кулак перестал притворяться? Почему вспомнил о своей молодости? Откуда он знает, что отец с матерью завтра не приедут? Для чего ему понадобилась эта корова?

Угаанза провел беспокойную ночь. Рано утром его разбудил Мыйыс-Кулак.

...Такого длинного дня в жизни Угаанзы еще не было. Еда на ум не шла, он просто не чувствовал голода. Весеннее солнце повисло в небе, словно привязанное. «Обрубить бы эту невидимую веревку», — подумал Угаанза и взглянул на тороку — там висел аркан. Этим арканом он должен был привязать к дереву чужую корову. Для чего — неизвестно... Сердце у него замирало.

В село Угаанза приехал затемно. У третьего дома его встретили хозяева «пропавшей» коровы.

— Целый день искал, во рту крошки не было. Вы не беспокойтесь, завтра найду, — успокаивал он их.

Дома было так же темно, как вчера.

Угаанза торопился, чтобы поскорее узнать, что скажет дед. Когда вошел в комнату, Мыйыс-Кулак коротко кивнул:

— Поспи!

Угаанза, как подкошенный, повалился на кровать и проспал до утра. Проснулся от толчка в бок.

— Эрес выезжает сегодня? — спросил Мыйыс-Кулак.

— Да. А что?

— Спрячь это, — сказал Мыйыс-Кулак и сунул ему сверток. — Это твое счастье, — продолжал старик. — Всю жизнь собирал, для тебя собирал. На твой век хватит...

«Деньги», — догадался Угаанза и положил сверток в нагрудник. Сидел ошалелый, растерянный.

Мыйыс-Кулак снова заговорил:

— Ты сейчас поедешь будто бы искать корову, а сам подавайся вверх по Агылыгу и там где-нибудь за скалой заляг. Эрес поедет на мотоцикле. Наверное, с этой кралей.

Угаанзе стало трудно дышать. Тогда, в горах, он объяснил себе неприступность Долааны ее верностью памяти мужа, все еще ждал, надеялся — время возьмет свое. Доходившие до него слухи об отношениях Долааны и Эреса больно резали сердце. Он пристально, исподтишка наблюдал за обоими, стараясь убедить себя, что между ними дружба, не больше. Но сейчас всплыли в памяти подробности: каждый шаг, улыбки, которыми обменивались Эрес и Долаана, представали в новом свете. Сомнений не было. Он сжал зубы, все в нем перевернулось, как от внезапной боли.

Что делать?!

— Вот так-то лучше. Будь мужчиной. — Мыйыс-Кулак вложил в руки Угаанзы револьвер. — Эрес сам нашел этот наган в горах. Он там был спрятан. Понятно?

Голос Угаанзы дрогнул.

— Не могу.

— Может, ты на себе захотел ее испытать? — Глаза старика налились кровью. — За дело. И — не трусь! Об этом знают только двое — ты и я. После обеда это будешь знать лишь ты. Ты молод, с деньгами. Счастье в твоих руках... Эрес кое-что стал подозревать. И Дажысан косо смотрит. А вчера возле дома вертелся участковый, бедой запахло. От нее уже не уйти. Но и этому ублюдку не жить. Убрать его, а заодно и эту потаскуху. Стрелок ты, конечно, никудышный, подумай, как их остановить, и тогда — в упор...

— А... куда же мне скрываться?

— Ты что, совсем глуп? Никуда... Отвяжешь корову и въедешь в поселок с горловым пением, будто знать ничего не знаешь. Торопись, светает уже!

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

День, которого так долго ждал Эрес, наступил. Два трактора колхоза «Чодураа» отправлялись в верховье Агылыга. Эрес тщательно к этому подготовился, составил график доставки горюче-смазочных материалов, семян и заставил Кончука расписаться под ним. Механизаторы были отличными ребятами. Долаану он брал с собой. Тетушка Тос-Танма была назначена поваром.

Вечером в конторе накоротке посовещались. К двум тракторам решили присоединить «Беларусь» с сеялкой.

Утром Эрес объехал на мотоцикле свою команду, торопя в дорогу. Хотелось сегодня же не только доехать до места, но и поднять первую борозду.

Стояло ясное безветрие. По небу медленно плыли перистые облака. Лето вступало в свои права.

Тетушка Тос-Танма тряслась позади колонны в одноконной тележке, доверху нагруженной продуктами. И когда трактористы остановились у ручья заправиться водой, она лихо обогнала их, поднимая тучу пыли.

Уже близка была сумеречная теснина, когда сзади послышался шум мотоцикла. Она догадалась, что едет Эрес, свернула с дороги и стала ждать. Утреннее солнце слепило глаза. По ущельям стекал туман.

Через минуту она уже разговаривала с Эресом и Долааной.

Склоны Агылыга были покрыты цветущим багульником, привольно качавшимся на ветру. Тетушка сорвала куст, уткнулась в него лицом.

— Ох, что за чудо, просто захмелела я. — Покачав головой, добавила с грустью: — В девках ходила, некогда было красотой любоваться.

Тетушка Тос-Танма отломила ветки. Одну протянула Эресу, другую — Долаане:

— Пусть ваша жизнь будет такой же нарядной, как эти цветы.

Молодые сели на мотоцикл и рванули вверх по Агылыгу. Тетушка Тос-Танма долго смотрела им вслед.

...Дорога вела вдоль пенистого Агылыга. В узких местах серели мостики из бревен. По обоим берегам реки росли ива, тальник и черемуха. Набухали почки, и от этого кусты, купы тополей издали казались окутанными зеленой дымкой. Чем выше в горы, тем чаше попадались лиственницы. Кое-где маячили изумрудные конусы елей.

Ровно рокотал мотор. Отовсюду тянуло запахом талой земли, распускавшихся цветов и трав. Воздух был чистым, тишина разлилась в природе. У обвала Чазарадыр они остановились, помолчали, вспомнили о храбром старике.

Река все больше сужалась. По этим местам Долаана не раз ездила на коне и на быке. По ущелью гоняла овец, кочуя со своей семьей. Сейчас ей было немножко грустно и радостно от нахлынувших воспоминаний.

Подъехав к скалам, Эрес рассказал, как провел первый вечер в колхозе «Чодураа». Вспомнил песню табунщиков, которые тогда пронеслись мимо него, и неожиданно запел:

Конец песни он переделал на свой лад.

Долаана шутя возмутилась:

— Ты что среди бела дня разоткровенничался? Посмотри-ка на меня, совесть у тебя есть?

Эрес не унимался:

— Частушки у тебя прямо во рту рождаются! — засмеялась, позавидовала.

Эрес остановил мотоцикл, приглушил мотор и закричал во весь голос:

— Я люблю Долаану!

Эхо прокатилось по Агылыгу.

Он был счастлив своей любовью, силой, надеждами. Каждой кровинкой ощущал красоту Долааны. Любовь — это жизнь, и Эрес радовался жизни, не скрывая этого ни от себя, ни от Долааны, ни от этих гор. Потому что любовь его была огромной, как мир.

Сегодня они с Долааной сделают первые шаги в будущее. И эти шаги, это начало — в полях Агылыга. А потом будет свадьба.

Их жизненная дорожка подобна Улуг-Хему. Он тоже начинается с меленьких речушек, которые, слившись, образуют Великую реку, она мчится широко, привольно, и ничто не в силах укротить ее стремительный бег.

Скоро они проедут ущелье, а там раскинутся необозримые степи. И начнется главное — работа. Осталось совсем немного...

Он резко затормозил, Долаана стукнулась лбом в его затылок. Поперек сузившейся дороги лежало бревно.

— Медведь, что ли, затащил? — выругался Эрес и пошел убирать лесину.

Сбоку послышался треск. То ли ветка хрустнула, то ли камень сорвался. Эрес увидел невдалеке, в кустах, оседланного коня. В тот же миг, точно из-под земли, возник человек. Он стоял в пяти шагах у большого валуна. Долаана вскрикнула:

— Угаанза!

Но Эрес и сам уже узнал парня, державшего в руке револьвер. Тот шагнул вперед и остановился, неуверенно расставив ноги. Глаза его жестоко блеснули.

— Ты что? — Эрес ринулся навстречу, еще не зная, что будет делать.

— Не подходи! Застрелю! — Заорал Угаанза. Черный глазок нагана в его дрожащей руке, отчаянный вид — все было так нелепо, что Эрес даже засмеялся.

— Слушай, не глупи! — Он не узнал собственного голоса. На миг он превратился в былого Эреса, в сержанта Эреса, перед которым — враг.

Все произошло мгновенно: не успел он нырнуть в сторону и под ноги парню, как наткнулся на Долаану, заслонившую его.

Эрес грубо оттолкнул Долаану, но момент был утерян, пистолет целился в его тяжело дышавшую грудь.

— Стреляй!

Угаанза вздрогнул и крепче расставил ноги, словно бодучая корова, весь подался вперед. Лицо его стало белым, как у мертвеца. В последний миг Эрес только и запомнил крупные капли пота на низком лбу.

Бросок и выстрел — почти одновременно. И вопль Долааны.

Пальцы Эреса, точно налитые свинцом, сжимали горло парня, пока не вырвалось хриплое:

— Брось... Все... Брось...

Угаанза поднялся, бледный, с вытаращенными глазами, и вдруг заплакал навзрыд, уткнувшись в ладони.

В полдень у колхозной конторы двое парней остановили взмыленных коней. Видно, гнали во весь опор и вот теперь, спрыгнув с седел, привязывали их к коновязи. Вслед за ними остановил свою клячу пожилой колхозник. Он отстал, хотя всю дорогу тоже гнал галопом.

— Чего это они разогнались? — спрашивали друг друга люди, наблюдавшие за табунщиками из окна конторы.

Те протопали по коридору и разом ввалились в комнату Кончука.

— Что случилось? Коней обучаете? — хмуро спросил председатель.

Табунщики молчали. Колхозник же постарше вышел вперед и бросил на пол волосяной аркан.

— Вот, тарга...

— Что?

— Мою корову, которая исчезла, нашли. Она была привязана вот этим арканом.

— Скотину обнаружили в Чолдак-Будском ущелье, — сообщил один из табунщиков.

— Что это значит? — Кончук почесал затылок. — Кому она понадобилась? И для чего?

Пожилой выпалил:

— Аркан Шырбан-Кока. Я сразу узнал. Сам в прошлом году помогал свить. Когда не хватило волос, мы добавили козьей шерсти. Вот это место — видите? — Он показал всем, высоко подняв аркан.

Табунщики подтвердили, что аркан действительно принадлежит Шырбан-Коку. Заговорили наперебой.

— Никто посторонний не мог этого сделать.

— Верно. Чужой угнал бы корову, и делу конец.

— Да кто бы стал брать, она же дойная? Если на мясо, разве мало жирной скотины? Почему именно эту?

— Где у вас голова? Чем вы думали? Не надо было ее трогать! — напал Кончук на табунщиков.

— А что было делать, тарга, мы торопились: искали лошадей.

— «Что делать, что делать?» Устроить засаду! Надо же соображать!.. Теперь, конечно, вор не появится, ищи-свищи. — Кончук поспешно встал. — Поехали туда сейчас же, может, еще захватим его.

Вошел Дажысан. Узнав в чем дело, отсоветовал ехать. Бесполезно. Вора, ясное дело, спугнули.

Дажысан при любых обстоятельствах сохранял спокойствие — такой у него характер. А Кончук ворчал, сердился. Наконец они остались вдвоем.

— Что вы думаете по этому поводу, Михаил Мижитович? — как ни в чем не бывало спросил Дажысан, сидевший до того в глубокой задумчивости.

— Надо мобилизовать все силы, поймать его немедленно. Позор на нашу голову. Никогда ничего похожего не было и вот — радуйся, воровство!

— Воровство воровством, — сказал Дажысан, — здесь какое-то темное дело. — И неожиданно закончил: — Змея и во дворе приживается.

— Какое тут может быть темное дело?

— Пока что только догадки, Михаил Мижитович. — Дажысан поднял глаза. — Помните, когда Сенди уехал пихать на Агылыг, в тот же день исчез куда-то и Мыйыс-Кулак. Верно? Мы еще к нему за вениками посылали, а его не было — за типчаком подался. Сутки он этот типчак собирал. Чабаны его видели на Агылыге. А ведь травы и поближе полно. А сегодня я сам его встретил. Ни свет ни заря старик с мешком спешил в степь.

— Не может быть... — растерянно промолвил Кончук.

— Незачем шум поднимать. Сами последим за стариком.

Дажысан и Кончук оседлали коней, сказали, едут на полевой стан. Переправляясь вброд по устью Агылыга, заметили всадника, скакавшего в направлении Чеди-Санского крутояра. Оба узнали Мыйыс-Кулака.

— Если ему нужен типчак, — сказал председатель, — в этой стороне делать нечего. Не только типчака — травы хорошей не найдешь.

Некоторое время они молча смотрели вслед всаднику. Когда тот исчез за бугорком, погнали коней во всю прыть. Мыйыс-Кулак уже взбирался на вершину крутояра. Что делать? Окликнуть? Но разве он услышит, глухой?

Не доехав до гребня, Мыйыс-Кулак сошел с коня и турнул его в сторону.

— Рехнулся, что ли, он? — Спросил Кончук. — Там же крутая скала. И обрыв над рекой.

Неожиданно заржал конь Кончука. Мыйыс-Кулак вздрогнул и обернулся.

— Ничего себе, глухой! На таком расстоянии услышал коня. Черт он, а не человек! — Кончук дернул за повод.

— Мыйыс-Кулак! Спускайся сюда! — прокричал Дажысан.

Старик бежал не оглядываясь.

Эрес тяжело дышал, разглядывая поднятый с земли револьвер.

— Ты что спятил? Вздумал шутить с оружием?

— Не я... Дед... заставил меня... — пролепетал Угаанза.

Эрес смотрел на него со смешанным чувством отвращения и жалости.

— Это все он. Мыйыс-Кулак, — бормотал Угаанза... — он ведь, оказывается, не глухой, он притворялся...

Угаанза сунул руку в нагрудник и вытащил платок, в котором были завернуты деньги.

— Не нужны его деньги. Вот... возьмите...

Эрес машинально развернул пакет, засаленные купюры в пачках были перевязаны шпагатом.

— Зачем он тебе это дал?

— Не знаю. Откуда мне знать?..

Эрес уже заметил среди денег бумажку. Развернул ее, вчитываясь в корявые строчки.

«Любимец мой Угаанза! Обо мне не печалься. Я свое прожил и неплохо. Хотя и в одиночку, но вел борьбу. Отца Эреса подстрелил я. Старика Чазарадыра убил я. Комсомольца Сенди уничтожил тоже я. Большего я один не мог сделать.

Я ждал — придет мой светлый день. Да, видно, не будет его. А ты живи. Опередившему — счастье, опоздавшему — горе. Запомни это. Когда ты вернешься в Агылыг, меня уже на этом свете не будет. Мой прах найдешь в воде за Чеди-Саном и там похоронишь. Будь жестоким и беспощадным, иначе деньги, которые я тебе дал, станут пустыми бумажками. Надеюсь, встретимся на том свете. С этой проклятой властью мне не ужиться. Прощай...»

Бегло прочитав письмо, Эрес спросил:

— Он ушел на Чеди-Сан?

— Наверное, ушел.

— Дождись бригаду и поезжай с ребятами! — сказал Эрес Долаане. — Я скоро вернусь.

— Возьми коня! — робко обронил Угаанза.

— Зачем?

— Прямиком через гору — быстрее. Там есть тропа.

Эрес вскочил на коня Угаанзы. Свернув с дороги, поскакал в горы, не жалея коня. Ему казалось, что тот едва перебирает копытами. Но вот показался Чеди-Сан, Эрес спешился и отвел коня в кусты.

Раздвинув ветви, увидел, что со стороны перевала скачет всадник. За ним гонятся двое. Эрес затаил дыхание.

Это был Мыйыс-Кулак, — очевидно, уже обнаружил погоню, спрыгнул с коня и пустился бежать на гору, прямо на Эреса.

Мыйыс-Кулак взбежал на крутояр. Прижав руки к груди, он, казалось, что-то шептал, может быть, молитву.

Река текла черной лавиной, она ждала теплых дней, чтобы разлиться снеговыми водами. С Чеди-Санского крутояра было страшно смотреть на реку, бурлившую где-то там, на дне земли. Мыйыс-Кулак побежал к отвесу. Эрес покинул засаду и встал на его пути. Старик не растерялся. Лишь слегка вытянул перед собой руки, зубы его были стиснуты. Еще мгновенье — и они, схватившись, покатились бы в пропасть. Разгадав его намерение, Эрес ловко увернулся, подставил ногу, и Мыйыс-Кулак грохнулся наземь.

С минуту лежал, ноздри его раздувались, в суженных глазах кипела ненависть. Но силы были слишком неравны: Эрес не дал ему вскочить, прижал к земле.

— Советская власть с тобой не в Эрлик оране1, а на этой земле хочет рассчитаться.

Подоспели Дажысан и Кончук. Мыйыс-Кулак опустил глаза и затих, как обессилевший в капкане волк.

Когда все трое — Эрес, Дажысан и Кончук спускались с Чеди-Сана, ведя перед собой Мыйыс-Кулака, к ним присоединилась Долаана. Мыйыс-Кулака повели в поселок, а Эрес и Долаана молча сели на мотоцикл и продолжали путь в верховье Агылыга.

Когда они проезжали ущелье, навстречу им выбежал Угаанза. Эрес остановил мотоцикл.

— Сдашь в милицию! — коротко сказал Эрес, передав Угаанзе заряженный револьвер, и включил скорость.

Обернувшись вслед удалявшейся фигуре Угаанзы, Долаана спросила:

— Зачем отдал револьвер? А вдруг он...

— Куда ему... — поморщился Эрес.

Вскоре они были на месте. Невдалеке виднелся холмик могилы Сенди.

Трактористы отдыхали, улегшись на траве. Весенний ветерок трепал их волосы.

«Они здесь, чтобы осуществить желание Сенди», — подумала Долаана. А Эрес думал, что могилу теперь будут окружать не иссохшие травы, а шумящие на степном ветру хлеба. Она будет слушать веселый гул машин и песни молодежи.

Тракторы нарушили извечный покой Агылыгской степи.

Эрес, Долаана и тетушка Тос-Танма долго смотрели вслед машинам, за которыми тянулись черные вывороченные пласты земли.

Тетушка Тос-Танма стояла на свежей борозде, расставив могучие ноги, и, упершись полуголыми руками в бока, говорила, точно молилась:

— Было бы лишь спокойно на родной земле, на нашем Агылыге! А остальное приложится.

Все трое пошли искать удобное для палатки место. Они вобьют в землю первый колышек. На безлюдном месте начнется жизнь, полная тревог, труда и надежд, больших и малых свершений.

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Три года спустя о лучшей полеводческой бригаде Эреса Херела знала вся Тува. Самых высоких урожаев зерна добивалась эта бригада из года в год. Побывал в ней и я, познакомился с бригадиром. Вернувшись в редакцию, сел за очерк. Он становился все длиннее, обрастал подробностями. Сократив свое творение, отнес его редактору. Тот, урезав его наполовину, отдал в набор. Очерк напечатали, товарищи поздравляли меня, редактор хвалил за оперативность, а я чувствовал неудовлетворенность. Дела и люди бригады Херела задели меня за живое. Снова потянуло в верховье Агылыга.

Теперь там поселок с электричеством, радио, клубом. Главная улица носит имя комсомольца Сенди Монге. На этот paз, узнав, что приехал я не по заданию редакции, Эрес охотно рассказывал мне о себе, о том, как в поисках «тихого уголка» приехал сюда...

Жена его Долаана закончила техникум. Сам он учится в сельскохозяйственном институте. Старший сын пошел в школу, другой — малыш — очень похож на отца.

Угаанза по-прежнему работает в его бригаде. Женат, остепенился.

О Мыйыс-Кулаке нечего говорить: он получил то, что готовил другим. Из всех бандитов у обвала Чазарадыр он один спасся, спрятавшись в скалах. Все время жил под чужой личиной, убивал, запугивал аратов, ненавидел. Он получил по заслугам.

Не пришлось увидеть тетушку Тос-Танму: умерла в поле от сердечного приступа. Ее похоронили рядом с Сенди. Я был на могиле двух славных людей, поклонился их праху.

Все, что увидел, узнал, познакомившись с Эресом Херелом, Долааной, людьми колхоза «Чодураа», я написал в этой повести; вернее, писала ее сама жизнь. Я только поставил под ней свою фамилию.

Был я и у Анай-кыс. Познакомился с Лапчаром Ирбижем — интересный человек. Возглавляет чабанскую бригаду в Кулузуне. Мечта его сделать Кулузун чабанским центром осуществилась. Но о них — моя следующая повесть.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Анай-кыс с утра было не по себе. Смутное беспокойство мучило ее. Не хотелось ни говорить, ни шутить с подругами. Поэтому, когда прозвенел звонок на большой перерыв и все побежали во двор техникума размяться, поиграть в снежки, она осталась одна, не пошла с ними. В аудитории стало тихо. И вдруг...

— Твой отец приехал! — Девчата стояли в дверях, с любопытством глядя на нее.

— Правда? — не то обрадовалась, не то испугалась Анай-кыс.

— Да, ждет тебя в вестибюле. Не веришь?! Пойдем вместе!

Анай-кыс не трогалась с места. Они потянули ее и со смехом, перепрыгивая через ступеньки, побежали вниз. Действительно, отец! Он стоял у окна в тулупе, подпоясанный кушаком, рядом с таблицей «Учебная часть» и невозмутимо раскуривал свою длинную трубку. На подоконнике лежали его огромные рукавицы. Анай-кыс даже забыла поздороваться.

— Когда ты приехал?.. И куришь здесь...

Она боялась спросить о главном: зачем он приехал.

— Мать заболела наша, вот... — начал он и, отвернувшись, посмотрел в окно.

Анай-кыс тоже посмотрела — на улице было белым-бело. Ей вдруг стало холодно, она поежилась. Подруги молча стояли рядом, уставясь в пол.

— Принесите после занятий мой портфель, — сквозь слезы проговорила Анай-кыс и направилась в раздевалку. Отец поспешил за ней.

В это время зазвенел звонок: кончился перерыв. Как долго звенит! Анай-кыс казалось: специально для нее, это ее он зовет на урок, зовет остаться.

«Как тяжело, тоскливо. Все уже на местах, сидят в аудитории, а она одна здесь, на улице... Как долго звенит звонок!»

Не знала Анай-кыс, что в последний раз слышит его. Прощайте, книги, прощайте, знания!

Ничего этого не знала Анай-кыс. Она шла сейчас по улице, не замечая кызыльского мороза. Ей не терпелось прийти в общежитие и услышать отца, узнать все о доме, о матери, о том, как они решили с ней поступить. Отец, как назло, шел медленно, все время отставал.

Она обернулась — он отстал уже на расстояние соседней юрты. Поднял голову, рассматривает витрину нового универмага. Анай-кыс понимает, конечно: для отца, всю жизнь прожившего в стойбищах и лишь изредка наезжавшего в город, все здесь в диковинку. Но сейчас, когда дома ждет больная мать...

Что такое? Отец направляется в универмаг. Анай-кыс пришлось повернуть обратно. Она стояла за его спиной, когда он попросил продавца показать несколько видов пестрых тканей.

— Отец, — не выдержала она, — зачем тебе это сейчас, ведь мы торопимся?

— Мать наказала, дочка. — И снова его взгляд странно вильнул в сторону.

Потом он долго стоял у отдела «Мужской одежды».

— Покажи-ка, дочь, черный костюм сорок восьмого размеру, — попросил он молоденькую продавщицу.

— Тебе он не подойдет, — сказала Анай-кыс, — мал.

— Люди мне заказывали этот размер, — спокойно ответил старик, осмотрел костюм со всех сторон, пощупал и отсчитал деньги.

Наконец они пришли в общежитие. В комнате никого не было. Сверкали белизной аккуратно заправленные кровати. Анай-кыс подвинула отцу стул. Он сел, не снимая тулупа.

— Что с мамой? — быстро спросила она.

Отец растерянно переводил взгляд с одного предмета на другой, будто не мог найти слов, достал трубку.

— То голова болит, то под лопаткой...

— А у врача были? — Так же быстро спросила Анай-кыс.

— Разве она поедет? Сама знаешь, — перекладывая трубку из одной руки в другую, ответил старик и, помолчав, добавил: — Тяжело нам, даже в юрте не управляемся. А к врачу поедешь — дома кто? Скот без присмотра не оставишь. — Он затянулся и как бы подытожил: — Вот так, дочка. Если ты не поможешь, наша бедная мать...

Она медлила, как бы проникая в услышанное, отыскивая в нем тайный смысл.

— Конечно, конечно... — сказала она совсем неуверенно.

— Сегодня и поедем, — облегченно вздохнул старик и поспешно добавил: — У меня уж и билеты есть. Ты пока собирайся, а я пойду. Как же мы к матери, да еще к больной, с пустыми руками приедем. Купить кой-чего надо.

Отец ушел. Вскоре вернулись подруги.

— Что? Как? — Обступили Анай-кыс.

— Домой мне надо, — ответила она тихо.

— Надолго? Когда вернешься?

— Не знаю...

Больше говорить она не могла. В горле встал комок, вот-вот расплачется.

«Разве есть на свете кто-нибудь дороже матери? — думала девушка. — Разве может она не поехать, когда матери нужна ее помощь?! А станет ей лучше — вернется к учебе, к подругам. Догонит».

В дверях показался отец со множеством свертков. Анай-кыс поднялась, попрощалась со всеми, сказав, что, если не вернется через неделю-две, пусть сдадут ее книги и постель, и, опустив голову, вышла.

Автобус еще не выехал за город, а народу уже набилось до отказу. Входившие на остановках устраивались прямо на мешках и чемоданах, которыми был завален проход. Те двое, что едва протиснулись на последней остановке, в огромных меховых дохах с двумя огромными собаками, сразу задымили, громко переговариваясь. Вскоре весь автобус наполнился табачным дымом, запахом перегара и псины. Нечем стало дышать.

Анай-кыс с головой спряталась в воротник пальто и сделалась похожа на ежа. Никто ее не видел в этом дымном автобусе. Она погрузилась в свои мысли, а они текли и текли, как воды ручейка...

Ее отец, Ховалыг Сандан, вступил в колхоз «Шивилиг» и, сколько она помнит отца, всегда старался припрятать лишний скот от переписи. На какие уловки только не шел! Отказался жить в селе на центральной колхозной усадьбе, а чтобы построить там дом — и не помышлял! «Там глаз много, подальше от них». Когда на собрании говорили о переходе к оседлой жизни, он затихал, как суслик, спрятавшийся под глыбой камня. При случае между стариками говорил: «Пусть молодые счастливые в домах да селах живут, а уж мы, старики, в юртах свой век доживать будем да скот пасти».

И Ховалыг Сандан пас бычков, которых потом колхоз сдавал на мясо. Эту работу он выполнял всю жизнь. Был гостеприимным, особенно когда к нему наведывались таргалары — колхозное начальство. Уходили довольные, разговорчивые, ни словом не обмолвясь о тех бычках, которых он держал сверх нормы. Так что по переписи выходило всегда у Сандана все в порядке.

Мать Анай-кыс, тетушка Шооча, что в переводе означает замо к, была неразговорчива. На людях она часто стонала, зато зимой и летом — круглый год управлялась с трудной работой пастуха-скотника, успевая ходить за колхозными и своими бычками, даже когда мужу случалось быть в отъезде.

Поначалу, окончив восьмилетку, Анай-кыс помогала родителям ходить за скотом, но не могла же она все время оставаться с ними и кочевать с места на место. Она отправилась в правление колхоза и попросилась на ферму, где не хватало доярок.

Через несколько месяцев Анай-кыс уже стала одной из лучших на ферме. В молодежной газете поместили ее фотографию, послали в райцентр на слет передовиков-животноводов.

Тогда-то она подружилась с новым агрономом Эресом, он вернулся из Кызыла после окончания техникума. Обычно Эрес дожидался, когда доярки закончат вечернюю дойку. Он подходил к Анай-кыс, и они шли куда-нибудь, собирали на лугу ягоды или бродили по тайге, и говорили, говорили... Весной во время пахоты и сева и осенью, когда убирали урожай, Эрес надолго исчезал и на ферме не появлялся. Анай-кыс не знала покоя, чего-то ждала. Вокруг нее уже посмеивались, спрашивали, скоро ли свадьба.

Узнали об Эресе и ее родители, после чего тетушка Шооча стала чаще жаловаться на здоровье. Несколько раз вызывали дочь домой: не управляются со скотом. Но Анай-кыс не могла бросить ферму и все откладывала. Конечно, она догадывалась, куда ветер клонит траву: Эрес сын бедных стариков, у которых всю жизнь скота не хватало. Теперь вот он выучился, стал агрономом. Но родители ее ничего не хотели знать ни о его работе, ни о его чувствах. Они мечтали иметь зятя, который бы вместе с ними ходил за скотом. Неизвестно, о чем еще они думали.

А потом Эрес ушел в армию. Она обещала ждать. После его отъезда мать стала меньше жаловаться и хворать. Анай-кыс больше домой не вызывали.

Письма от Эреса приходили часто. Он рассказывал ей о своих новых товарищах, о службе, расспрашивал о делах в колхозе. «Хорошо быть дояркой, но лучше быть дояркой образованной. Техника, агронаука, которые придут завтра, потребуют знаний», — писал Эрес.

И Анай-кыс решила учиться, поступила на ветеринарное отделение сельскохозяйственного техникума, того техникума, который окончил до армии Эрес. Заведующий фермой Сергей Тарасович Петренко, или, как его называли тувинцы, Сергей-оол, советовал ей поступить именно на это отделение. А она очень уважала таргу Петренко. Это благодаря его настойчивости и инициативе их ферма была одной из лучших в Туве.

— Смотри, выучишься — свой колхоз не забывай, — сказал, пряча улыбку, председатель Докур-оол. — Скоро Эрес вернется, мы его отсюда не отпустим.

Это была шутка, но она встревожила Анай-кыс: про них с Эресом знают даже таргалары.

Успешно окончен первый курс. Анай-кыс — студентка второго курса. Приближалась зимняя сессия, и вот... за ней приехал отец...

Автобус остановился, все стали выходить: райцентр Шагонар. Было уже темно, и они решили заночевать у знакомых отца.

— Как мы дальше поедем? — Спросила Анай-кыс, проснувшись рано утром.

— Не знаю, будет что-нибудь попутное, — отвечал отец.

В его голосе Анай-кыс не уловила никакой озабоченности, будто он и не спешил добраться до дому. Молча курил, потом долго пил чай, и Анай-кыс было неловко за него, что он так спокойно распивает в чужом доме, однако торопить его не посмела.

— Дорога долгая, попей еще чаю, — спокойно говорил он дочери и снова тянул из пиалы, будто был у себя в юрте.

Вдруг дверь отворилась и на пороге показался молодой человек в мерлушковой шубе с зеленым чесучовым верхом, большими блестящими пуговицами. На ногах новые черные валенки. Он поздоровался.

Анай-кыс сразу узнала его: Достак-оол. Она не любила его с самого детства. Противный, злой, все время задирался и ломал ее сайзанак. Да, это был он. Все те же припухлые, словно ужаленные осенней осой глаза и толстые, в четыре пальца, губы.

— Когда же выехал, ранний путник? — только и спросил Сандан, совсем не удивившись появлению здесь парня.

— В птичий рассвет, — отвечал Достак-оол, теребя шапку и усаживаясь на табурет. — Какой мороз! — продолжал он хозяйственным тоном, принимаясь за пиалу с чаем. — Туго придется скоту.

— Скоро поедем, — сказал Сандан, словно ничего неожиданного не произошло, и наконец поднялся. — Подождите меня немного, — и вышел, прикрыв плотно за собой дверь.

В доме остались они двое, Анай-кыс и Достак-оол.

Молчали. Несколько раз он пытался завязать разговор, но Анай-кыс отмалчивалась. Взяла с полки книгу, начала перелистывать.

«Обещал скоро вернуться, и до сих пор нет», — недовольно думала она об отце. Ей было неудобно сидеть в пустом доме вот так, наедине с парнем. Хорошо еще никто не видит их. А Достак-оол принарядился даже. Воротник его шубы отделан шкуркой рыси. Белый мех, видневшийся из рукавов, серебрился, как новогодний снег.

Отец вернулся только к обеду, разговорчивый, навеселе.

— Твой заказ выполнил, — еще с порога начал он и, развернув костюм, купленный вчера в городе, положил на столе перед Достаком.

Тот, не разглядывая, взял костюм со стола и вышел, поблагодарив Сандана, сказал, что посмотрит за лошадьми.

Воспользовавшись тем, что они остались одни, отец наставительно сказал:

— Будь поразговорчивей с ним, дочка. Нашего тарги Докур-оола родственник он. Парень что надо, деловой и уважительный. Нас, стариков, почитает, не то что другие. И все со скотом, про еду и про сон забывает...

Анай-кыс не могла больше слушать:

— Говорил, мать больная, а сам не торопишься. Когда же поедем? А то пешком уйду, одна...

В это время вошел Достак-оол и сказал, что все готово. Они уселись в сани, завернувшись в дохи из козьих шкур, и тронулись с места. Достак-оол сидел впереди важный и погонял лошадей.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зимняя стоянка Сандана находилась далеко от центральной усадьбы колхоза «Шивилиг», у Кожер-Сайыра. Здесь, на небольшой равнине, со всех сторон окруженной горами, торчала его одинокая юрта. К ней пристроен коровник, рядом — кошара, над которой поднимается едва заметный пар. И в коровнике и в кошаре — собственный скот Сандана и его родственников. Колхозные бычки и без коровника обойдутся. Сандан не очень утруждает себя заботами о них. Почистит место, где ночуют, от навоза — и все. А днем они все время на пастбище. Место здесь тихое, снега бывает мало. В горах ветер, а тут солнышко пригревает, вот и пасутся они себе на здоровье. Вечером приезжает сюда Сандан и гонит бычков домой, а иногда они и сами приходят к юрте.

Одним словом, у Санданов хватило бы силы ходить за колхозным скотом. Другое дело — свои коровы, овцы, бычки да еще скот, принадлежащий родственникам, что живут на центральной усадьбе, в селе. Не сообразишь с ними, не знаешь, как уберечь.

Две недели живет Анай-кыс дома. Работы у нее хватает. Утром выгоняет коров и овец, старается пасти получше — найти место, где побольше травы. Конечно, не весь день ходит она со скотом, выгонит на пастбище, сама возвращается домой. Тут тоже много дел: чистит двор, убирает кошару, коровник. Мать ведь болеет, она больше у очага. Потом Анай-кыс берет топор, идет на реку, долбит прорубь и поит телок.

Так целый день — не видишь, как проходит он, короткий, словно верблюжий хвост, зимний день. Глядишь — и за коровами пора, а там — дойка. Анай-кыс берет деревянные котелочки, куда они разливают молоко, оставляя его на морозе на ночь, и выходит из юрты. Мороз пощипывает лицо.

Утром мать складывает эти мороженые кружки и присыпает снегом. Образовалась уже целая стенка. Как-то Анай-кыс спросила, зачем столько морозить молока. Мать пододвинула ближе к очагу ширтек — войлочную подстилку.

— Как зачем, дочка? Коровы скоро перестанут доиться, чем чай забелишь тогда?! Да и люди у нас бывают, разве дашь им чай без молока?

«Кто бывает?» — удивлялась Анай-кыс молча. За две недели, что она дома, никто не приезжал к ним. «Да и кто сюда пойдет? — думала она. — Разве этот...»

— А весной наши овечки бог даст объягнятся, будем подкармливать молодняк, — продолжала мать.

Сандан сидел в стороне и молча слушал их разговор, привычно потягивая трубку. У входа лежала большая, как телка, черная собака и не сводила глаз с рук Анай-кыс, отделявшей друг от друга смерзшиеся куски мяса и бросавшей их в кипящую воду. Куда рука — туда и собачий нос. Собака была очень старой, у нее начали выпадать зубы.

— Готово, садитесь ужинать, — сказала Анай-кыс, ставя на стол дымящийся мясной бульон.

Шооча повернулась к мужу:

— Развесь одеяло, пусть согреется пока.

Сандан взял одеяло из козьих шкур за один конец, Анай-кыс помогала отцу, подвешивая другой конец к стропилу юрты.

— Па, тяжелое какое. Сколько же здесь шкур?

— Из шести шкур, да только тепло из них давно ушло. Старое, как я, — нехотя ответила Шооча.

Начали ужинать. Сначала ели мясо, кости бросали собаке. Но она не могла с ними справиться, продолжала следить за руками своих хозяев.

— Налей ей бульону, дочка. Нельзя, чтоб у человека глаза блестели, а у собаки нос вертелся, когда другие едят, — сказала мать.

Пока Анай-кыс убирала остатки пищи, старики легли, закутавшись в одеяло. Сверху Анай-кыс набросала тулупы. Посмотрев огонь, чтобы остались хорошие угли, тоже легла, закутавшись в тулупы и прикрыв голову белым войлоком.

Было тепло, но ей не спалось. В голову приходили одна за другой невеселые мысли. То ей чудился звонок, каким она слышала его в тот день: долгий, зовущий. Теперь подруги, наверно, сдали ее книги, знают, что она не вернется. Спят сейчас спокойно в теплой комнате под простынями, закрутив на бигуди концы кос. А утром, проснувшись, будут торопиться на занятия, укладывая красиво волосы и рассказывая друг другу сны, смеяться....

А ей не до сна и не до красоты тут. Утром холодно — носа не высунешь. Вылезешь из постели — влезешь в шубу. Да если бы и была возможность, для кого ей наряжаться? Для родителей или, может, для Достака, который что-то зачастил к ним, то дров привезет, то еще что.

Она написала девчатам, да не с кем было отослать письмо, — не с ним же! Даже подумать о нем неприятно! Просила переслать ей сюда письма Эреса.

Поднявшись рано утром, как всегда, погнала овец и, оставив их на солнечном склоне, вернулась в юрту. Там уже сидел Достак-оол. Мать принарядилась, надела лучшую шубу и готовила для него чай, угощение, а сама все говорила:

— Дров у нас было мало, вот ведь послал бог такого человека — привез целые санки... Старик опять пропал, дров бы напилил. Где его носит?

Анай-кыс молчала. Она уже и раньше замечала, когда у них Достак, мать перестает стонать и жаловаться, болезни ее как рукой снимает, становится разговорчивой.

— Он, наверно, к нам поехал. Я видел недалеко от юрты всадника.

— Это он, он, — согласилась мать. — Будет он в такой мороз пасти?!

«Отец всегда так, — думала Анай-кыс, — утром уезжает вроде пасти бычков, а сам объезжает соседние аалы, а к вечеру, смотришь, возвращается».

— Напилили бы дров, дочка. Отец-то поздно, должно, вернется.

Анай-кыс даже обрадовалась, ей не хотелось сидеть вот так с ними, говорить не о чем, а потом пришлось бы одной мучиться с дровами. Она быстро поднялась, Достак — за ней. Желая похвастаться силой, он поднял самое толстое бревно на козлы, а затем, по-хозяйски взяв голыми руками пилу, проверил зубья: нет ли кривизны. Двое молодых встали по обе стороны бревна, и в декабрьский мороз скоро жарко стало обоим, запела стальная пила. Щеки Анай-кыс раскраснелись, волосы, выбившиеся из-под платка, засеребрились инеем.

Достак все чаще взглядывал на нее, несколько раз предлагал передохнуть. «Ничего», — только и отвечала она, не выпуская ручку пилы.

Когда распилили несколько бревен, выпрямилась, лицо ее пылало. Поправляя на шубе пояс, вошла в юрту. Достак остался на улице и начал колоть дрова.

Мать готовила баранину.

— Вот это парень, — начала она, как только Анай-кыс вошла. — Слова твоего мимо ушей не пропустит, все исполнит, все сделает.

Анай-кыс молчала. Куда ей деться? Здесь — мать, там — он.

— Иди, дочка, позови Достак-оола, не поел ведь даже, привез дрова и сразу за работу, — по-своему поняв ее молчание, сказала Шооча.

— Сам придет, мама.

— Уу, какая ты! Слова доброго от тебя не дождешься...

Анай-кыс не выдержала. Вскочила и, высунув голову через войлочную дверь юрты, крикнула:

— Э-эй, Достак-оол, иди поешь, мать зовет. И возвращайся скорей, говорит она, дома тебя, наверно, заждались.

— Ой-ой, позор какой! Дочь моя зовет по имени старшего, да так громко.

Анай-кыс, ничего не говоря, быстро вышла, открыла коровник и погнала телок к реке. Теперь она поняла все, о чем раньше догадывалась. С этого дня мать и дочь почти не разговаривали, только по необходимости, когда надо было что-то сделать по хозяйству.

Через несколько дней к ним приехал из села дед звать отца на похороны. Сандана опять дома не было. А старик, не торопясь, говорил:

— Помер этот самый старик, как его, да вот что один остался...

— Да какой, господи? — не выдержала Шооча.

— Херел из рода Оюнов.

— Поок, бедный. Вот и его день пришел, и мой близится, — скороговоркой сказала мать. — У него же сын в армии, — и взглянула быстро на дочь.

— Вот-вот, послали ему туда скорую грамоту, дилиграм, значит. Люди говорят, ждут его не сегодня-завтра. Как же без сына усопшего хоронить?

Он умолк, но губы его какое-то время еще продолжали шевелиться. Анай-кыс отвернулась. У нее вдруг зазвенело в ушах. Она ничего больше не слышала, молча вышла из юрты.

Не заметила, как взобралась на высокий пригорок, где паслись овцы, села у скалы и, глядя перед собой, долго слушала, как овцы тихо рыхлят снег. Солнце торопливо опускалось к вершинам гор. Очнулась, когда этот звук вдруг исчез и стало совсем тихо. Овец вокруг не было, они сами уже потянулись к дому. Анай-кыс поднялась и пошла следом.

Мать лежала в постели. Не поднялась она и на следующий день, когда приехал Достак-оол. Прошел еще день, мать продолжала стонать, и Анай-кыс решила ехать за врачом. Когда сказала об этом, матери стало хуже. Но девушка больше не слушала ее, седлала коня. Казалось, не было силы, которая остановила бы ее сейчас.

Вскоре Шооча услышала удаляющийся топот копыт.

К обеду Анай-кыс была в Шивилиге. Лошадь вспотела под ней, покрылась инеем, из груди вырывались звуки, похожие на бульканье кипящей воды.

Въехав в село, Анай-кыс недолго колебалась, направила лошадь прямо к больнице. Она хотела предупредить врача, что ей надо отлучиться, прежде чем они поедут обратно, но в больнице сказали, что врач принимает сейчас роды и что надо подождать.

Анай-кыс спешила в самый конец села, где стоял маленький домик. Она приказывала ногам идти быстрее, но они не слушались и, казалось, несли ее назад. Сердце почему-то стучало у самого горла. Издали она заметила, что из трубы не шел дым и возле дома не толпился народ. Подойдя ближе, остановилась. Ее обогнала женщина с пустыми ведрами.

— Да, вот и дом опустел, — сказала женщина упавшим голосом. — Похоронили вчера. Сын уж обратно собирается, в правление пошел.

Анай-кыс замерла вся, потом встрепенулась, поблагодарила женщину и быстро-быстро пошла от дома. Теперь она не приказывала ногам — они сами несли ее. Если бы никого не было вокруг, она бы, наверно, бежала. Эрес! Она должна его увидеть, все рассказать. Скорее, сейчас!

Вот и правление. Анай-кыс вбежала по ступенькам, когда распахнулась дверь, — на пороге прямо перед ней стоял Эрес. Он был в военной форме: бушлат с погонами, шапка с красной звездочкой и в сапогах. «В такой-то мороз!» — подумала она.

Ойт! Она замерла на месте. Эрес тоже на какое-то время застыл от неожиданности. Они даже не поздоровались, стоя друг против друга. Наконец, Эрес сделал над собой усилие и сдавленным голосом спросил:

— Как живешь, почему бросила учиться?

— Мать заболела, — выдавила Анай-кыс чуть слышно.

— Ничего, поправится, — почти безразлично, как ей показалось, сказал Эрес и добавил виновато: — Я вот обратно еду, времени в обрез... Думал не увидимся вовсе...

К правлению подъехала почтовая машина, шофер засигналил Эресу.

— Пиши, — уже мягче сказал он и просительно посмотрел ей в глаза. — Год остался. Слышишь?

Анай-кыс только несколько раз молча кивнула головой. В ее черных глазах, устремленных на него, блестели слезы и скатывались по щекам. Эрес обеими руками сильно сжал ее плечи и легонько приподнял над ступеньками. Хотел еще что-то сказать, но шофер снова просигналил, и Эрес побежал к машине. Прежде чем сесть, оглянулся, снял шапку и помахал рукой. Машина умчалась.

Вот и все. Это было похоже на сон. Сколько ей хотелось сказать Эресу! Поделиться своими мыслями, тревогами, сомнениями. Успокоить его, утешить как-то в таком горе, но ничего не могла она, ничего не сказала ему! А у нее было столько разговора, сколько воды в Шивилиге в самое половодье. Ей так хотелось дотронуться до его руки, погладить по щеке. Но сначала ее волнение, его отчужденность или отрешенность сделали ее сдержанной, а потом... Потом осталась одна снежная пыль и удаляющаяся точка.

— Что случилось, доченька? — с тревогой спросила Антонина Николаевна, увидев перед собой Анай-кыс. — Что с тобой?

— Не со мной, мама не поднимается третий день. Приехала за вами... Антонина Николаевна.

— Да, да. Сейчас поедем, — ни о чем не спрашивая больше, засобиралась врач Тоойна, как называли ее здесь.

По лицу девушки она поняла, что надо ехать и немедленно. Вот она и готова. Передавая Анай-кыс чемодан, взяла с вешалки просторную шубу, подпоясала кушаком. Смешно было видеть ее в таком одеянии.

Уже двадцать пять лет работает в Шивилиге Антонина Николаевна. Приехала в эти края совсем молоденькой, прямо после института. Никто не верил, что она врач. А потом полюбили за легкие руки и доброе сердце. Так и осталась здесь, вышла замуж за тувинца. Свободно говорит по-тувински. Нет в селе дома, семьи, малого или старого, кто бы не обращался к врачу Тоойне, кого бы она не знала.

Мать была на ногах, возилась у очага. Достак-оол тоже был здесь. Всполошились, видно не ждали, что Анай-кыс вернется с врачом так скоро.

— Что с тобой, Шооча? — простукивая и прослушивая больную, говорила Антонина Николаевна. — Ведь мы с тобой ровесницы, правда?.. Пульс, давление — в порядке. Обязательно надо бывать на свежем воздухе, меньше жирного... Ходить, двигаться, работать по мере сил, конечно. А ты, наверно, чуть что — ложишься. Вон у тебя теперь помощница какая!

Оставив какие-то таблетки, Антонина Николаевна стала собираться. Шооча хотела, чтоб ее проводил Достак-оол, но Анай-кыс наотрез отказалась и поехала с ней сама. Антонина Николаевна все время погоняла лошадь, и все-таки, когда они подъехали к селу, на небе уже высыпали звезды.

— Как ты домой доберешься? — беспокоилась Антонина Николаевна.

— Я переночевать могу в селе, у родственников, не волнуйтесь.

Услышав это, Антонина Николаевна успокоилась, поехала медленнее.

— А что за парень у вас, не жених ли? — полушутя-полусерьезно спросила она.

— Нет, нет, что вы! Я его видеть не могу! — быстро ответила Анай-кыс. — К родителям ездит, нравится им очень, — добавила она.

— Что за люди?! Сорвали тебя с учебы... О чем они думают, чего хотят... Смотри, Анай-кыс, тебе жить, тебе и решать, дочка, — и, легко сойдя у дома с коня, протянула на прощание руку.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

У коновязи — лиственничного желтого столба возле председательского дома — стоял красивый серый конь, нетерпеливо переступая ногами и кусая стальные трензеля. Красное седло было окаймлено моральим пантом, слева привязан девятиаршинный аркан из моральей шкуры с застежкой на конце из рога козленка. Серебряная уздечка и бляшки ее так светились, что по ним даже ночью можно было узнать скакуна. Проходившие мимо с завистью глядели на коня в нарядной упряжи.

— Раз председатель оседлал своего Серого — дома ему сегодня не сидеть.

— К чабанам, видно, собрался.

— Смотри-смотри, шею-то держит, как шахматная фигура, — переговаривались двое парней.

А Серый, точно услышав эти похвалы, резвился пуще. Вот над ним пролетела стая чижей. Поставив уши колышком, пытался сделать стойку на задних ногах. Старики любовались издали: «Какая кобыла родила такого красавца»...

На улице показался всадник, сидевший в седле боком, крепко держа ногу в левом стремени. У дома председателя он спешился, привязал гнедого. Сделав несколько шагов, оглянулся, посмотрел на коней оценивающе.

Его гнедой был ниже, с выступавшими ребрами, на лопатках можно ведро повесить, грива редкая. А тот — вон какой гладкий, блестит весь. «Зато выпусти их в степь, и сразу станет ясно, кто чего стоит, где конь настоящий. Мой работяга, потник на нем не успевает просыхать, на воле силу быстро набирает. Зато в седле — сразу вес теряет, что накопил», — думал про себя всадник, входя в дом.

— A-а, Дозур-оол прибыл, — обрадовался председатель. — Сейчас поедем, бригадир. Дел у нас с тобой много.

Дозур-оол, не раздеваясь, сел на табурет:

— Мороз жмет, тарга.

— Да, самый тяжелый месяц для скота, — председатель разглядывал перед зеркалом выбритую щеку.

— Вот и посмотрим сами, что в такое время на зимовках делается. А там скоро и окот начнется, Дулуш Думенович.

— Давай еще по чашке чая, бригадир, дорога дальняя, — и, повернув голову в сторону кухни, спросил громко: — Янмаа Даваевна, скоро там?

— У меня все готово, пожалуйста, — радушно сказала хозяйка, ставя пиалы на стол.

Это была женщина среднего роста. Русые волосы гладко зачесаны, сзади убраны в пучок, округлое приятное лицо с румянцем.

Когда Докур-оол и Дозур-оол были уже в дверях, Янмаа спросила:

— К нашим тоже заедете?

— А как же? Не обойдем. У всех должны побывать, кто пасет общественный скот, — ответил Докур-оол.

— Тогда нельзя с пустыми руками, — и в перекидную суму Дулуша Думеновича полетели свертки. — Сестре и Достак-оолу гостинцы.

— Что ты там наложила? — спросил Докур-оол, пробуя на вес суму. — Надеюсь и про нас не забыла, — улыбнулся он, — ведь на морозе будем, в степи.

— Что? Старикам чай да табак — главное, конфет да сахару немного. — И на ухо мужу добавила: — Передай сестре, чтоб она насчет мерлушек не забыла. Штук пять-шесть, белых. А шелк, что она наказывала, я пришлю еще с кем-нибудь, сейчас нет. Да скажи, чтоб племянничек не сидел сложа руки. Сколько можно свататься? Пора уж о свадьбе думать.

«Куда лезет? — подумал Докур-оол, — свои дети выросли, вздумала о чужих хлопотать». И с сомнением покачал головой.

— Не знаю, что у них из этого выйдет...

Зима близилась к концу. Солнце днем припекало на склонах, а морозы еще держались крепкие. Снег в верховьях Шивилига оставался лежать нетронутым. Кусты шиповника, таволожника, что росли вдоль оврага, утопали в сугробах по самые верхушки.

Проехав шагом овраг, подступавший к самому селу, всадники оказались в степи, покрытой белым покрывалом, ярко сверкавшим под косыми лучами солнца. От этой сверкающей белизны резало глаза, было больно смотреть. На глазах выступали слезы, ветер щипал лицо. Докур-оол привычно прищурился, спрятал колени под полы шубы и удобнее уселся в своем тувинском седле. «Хочет проехать с ветерком», — подумал Дозур-оол, выпрямляясь в широком кавалерийском седле. На нем был полушубок, выкрашенный корой лиственницы, воротник и края обшиты мерлушкой. Он тоже было хотел прикрыть колени, да не получилось. Тогда сел боком, вытянув одну ногу со стременем вперед. «Если старик рванет вперед, — не уступлю, не поеду по его следу. Дудки!» — решил про себя бригадир.

Но Докур-оол продолжал ехать шагом, по привычке погоняя коня ногами, лишь изредка вскидывая над головой плетку. Серый шел легко, мотал головой. Блестели на солнце серебряные бляшки на узде и недоуздке, позванивали кольца трензелей. На коне Дозур-оола ничего не блестело: вся сбруя была из кожи. В правой руке бригадир держал плетку. Отъехав от села, председатель придержал коня и, поравнявшись с бригадиром, спросил:

— Ну и что ты думаешь?

— О чем? — не понял вопроса Дозур-оол и вскинул на председателя зеленоватые глаза, похожие на ягоды несозревшего крыжовника.

— Весной-то и не пахнет. Где корма будем брать? — углублялся председатель.

— Корма хватит, тарга. Пока у чабанов сено есть...

— Вот именно — пока. А весна запоздает, что тогда говорить будешь?

— В прошлом году в это время, Дулуш Думенович, у нас и пучка сена не было. А теперь! Да этот снег скоро сойдет, тогда сам скот отыщет корм, — уверенно говорил бригадир.

Докур-оол больше не поддерживал разговор, о чем-то думал. Чтобы ему не мешать, Дозур-оол поехал сзади. Не любил он такую езду: холодно, к тому же устал сидеть в неловком положении, вертелся. То и дело под ним поскрипывало седло.

Однообразное белое безмолвие. Кроме этих двух всадников, все неподвижно здесь, в белой пустыне, сверкающей инеем. Санную дорогу, по которой они едут, кое-где замело. Холодно и коням, и людям. Скоро середина степи. Э-эх, если б Дозур-оол ехал один — уметелил уже, искры бы летели из-под копыт Гнедого!

Подавшись чуть вперед, хлестнул коня и, поравнявшись с председателем, крикнул:

— Поживей, что ли, поедем, тарга! — И ускакал.

Серый, не привыкший пропускать вперед других скакунов, рванул с места так, что Докур-оол едва удержался в седле, и припустил такой рысью — поставь на седло полный стакан — не расплескается. Он был похож на стрелу, выпущенную тугой тетивой. Гнедой остался давно позади. Дозур-оол даже обрадовался этому: Гнедой неказист пусть, но толк в скачках знает, он покажет себя.

Не было больше бескрайней заснеженной степи. Казалось, степь сжалась, стала меньше от конца до конца, когда они мчались наперегонки. Серый не думал подпускать Гнедого.

«Ничего, проедем этот лесок, а там опять степь до юрты первого чабана. Вот где посрамлю тебя, тарга», — думал Дозур-оол.

Словно угадав намерение бригадира, Докур-оол выехал из леска на доброй скорости. Тот только этого и ждал, взмахнул плетью, натянул повод и — Серый остался позади, как вбитый столб. Когда председатель нагнал рысью Дозур-оола, тот ехал шагом. До первой юрты оставалось рукой подать. Вспотевшие кони покрылись инеем, из ноздрей, как из кипящего чайника, валил пар.

— Хорош конь у тебя, да скоро выдыхается, — назидательно сказал бригадир. — На нем между юртами хорошо ездить.

— Все видишь, — полуиронически произнес Докур-оол.

Он не сказал, конечно, что нарочно придержал коня. Молод Дозур-оол, горяч, загнать коня мог. Но сейчас председателю вдруг обидно стало за Серого.

— Надо приучать его к длинным дистанциям, — деловито продолжал бригадир, не заметив издевки.

— Ладно, учтем, бригадир.

Залаяла собака, за ней показался и чабан.

— А я тут гадаю, что за люди. Кони их бегут, как суслики, когда в их нору льют воду. По какому срочному делу торопятся таргалары?

— Да мы ничего, — пряча улыбку, отвечал Докур-оол. — Как у вас?

— Видать, хороший год нынче, — говорил чабан. — Болезней нет, волков тоже. И объягнение началось хорошо. Вот магазин бы нам сюда, всего-то не запасешь... Зима долгая...

Председатель сделал какие-то пометки в блокноте.

— Автолавку мы сюда пришлем, — сказал он. — Сами-то как, может, врача надо, еще что?

— Больных нет, спасибо, — медленно проговорил старый чабан и стал набивать табаком трубку.

— А как насчет жилья? — спросил бригадир. — На следующую зиму юрт на зимовках не останется. Переселим всех в теплые дома.

— Дозур-оол правильно говорит, — подтвердил председатель, видя не то недоумение, не то неодобрение на лице чабана. — Чабаны тоже будут жить в настоящих, добротных домах.

— Добротных — это хорошо, — говорил чабан, глядя на дымное отверстие юрты. — Только посмотришь на некоторые — ветер гуляет внутри, дверь перекошена, рамы не закрываются. Лучше юрта, чем такие дома.

Бригадир закашлялся, отставляя пиалу с чаем. Докур-оол положил блокнот в сумку, застегнул се.

— Это и от хозяев зависит. Если весной при перекочевке оставить дом грязным, не вычистить кошару, не прибить, не забить, где надо, вот он и начнет портиться. А иные еще и телят в дом поставят, овец.

— В домах тоже надо уметь жить, дед, — поддержал председателя Дозур-оол, прощаясь с чабаном.

Стоянки чабанов были разбросаны по степи на десятки километров друг от друга. В первый день побывали только на двух. Смеркалось, когда всадники увидели юрту Токпак-оола. «Здесь заночуем», — проводя ладонью по заиндевелому лицу, сказал Докур-оол. Увидев всадников, Токпак-оол засуетился, забегал, что-то приказывая жене.

— Тепло у вас, — весело сказал Докур-оол, входя в юрту и сбрасывая шубу, поздоровался со свояченицей и Достаком.

Дозур-оол тоже расстегнул ремень, снял полушубок. Пока кипел бульон, разговор не прекращался. Токпак-оол не жаловался. «У нас все есть, а чего не хватит — сын съездит, привезет», — говорил он, кивая в сторону молчавшего Достака. На столе появилось уже деревянное блюдо, доверху наполненное аппетитными кусками баранины, а хозяин все доставал и доставал мясо из кипящего бульона. Дозур-оол, пошарив у пояса, вытащил нож с пестрой ручкой и провел большим пальцем по его острию. Докур-оол потянулся за сумой и передал ее хозяйке: «Гостинцы вам, не знаю, чего там жена насобирала».

— Янмаа Даваевна знает, что надо, — весело сказал Дозур-оол, — в дальней поездке да на морозе!

Чанмаа извлекла из сумы бутылку, поставила на стол. Токпак-оол тут же наполнил стаканы, опустил кончик мизинца в свой стакан, брызнул по капле на четыре стороны и выпил первым.

— Э, а хозяйка что же? Так не пойдет, — Докур-оол отодвинул свой стакан.

— Правильно, — поддержал Дозур-оол, — и Достак уже не ребенок.

— Зачем на малого тратить и без того малое? — Токпак-оол посмотрел на бутылку.

Все жевали душистое мясо, и его становилось меньше, а разговоров больше.

— Как на малого? Я слышал, свататься собирается, невесту из соседнего аала присмотрел. Верно это? — заступился за Достака председатель.

— Значит, взрослый. Да смотрите — настоящий мужчина, подмога вам, старикам, — вставил Дозур-оол.

— Какая там подмога! — В разговор вступила мать Достака, Чанмаа. — Все время пропадает у Санданов. Сено косит, дрова возит — не знаю, что у него выйдет.

— Не волнуйтесь, мать, не волнуйтесь. Молодые сами договорятся. Правда, Достак? — улыбнулся Дозур-оол и подмигнул парню.

Тот усмехнулся только.

— Вот и посоветуйте доброе, мы ведь все свои здесь, — продолжала мать, будто только и ждала случая. — Зашли бы к Санданам, поговорили бы, — наступала на зятьев Чанмаа. — Или сын наш плохой для них?!

— Слыхал, свояк? — Дозур-оол толкнул в бок председателя.

Долго еще слышались голоса в юрте Токпак-оола: «свояк, свояченица, сватать, свадьба». А рано утром председатель и бригадир снова были на конях. Они держали путь к чабанам в верховье Сенека. И в этот день побывали на двух стоянках. В сумерки подъехали к юрте Сандана. Их встретил хозяин и... Достак. Он был уже там. Опять разговоры.

Анай-кыс ушла спать раньше всех, сказав, что у нее болит голова. Гости не могли упросить ее посидеть с ними подольше.

Но Анай-кыс не спала. Она лежала не шелохнувшись.

До нее долетали слова, касавшиеся ее и Достак-оола. Летом Токпак-оола и ее отца, Сандана, переведут на один чайлаг — летнее пастбище близ Шивилига, авось не перепутаются овцы с бычками. А молодые тем временем лучше узнают друг друга. Настанет пора летней араки — глядишь, и свадьбу сыграют. «Подыщем им работу подходящую», — говорил председатель. «А чего ее искать? Пусть идут на ферму, будут хорошими животноводами», — заключил бригадир за всех.

Анай-кыс слушала, и внутри у нее все сжималось. До утра не сомкнула глаз. Тревожные мысли не давали покоя, гнали сон. Сначала она бросила учебу из-за того, что родители нуждались в ее помощи, а теперь о свадьбе какой-то заговорили. «Что скажет Эрес, если узнает?» Несколько месяцев осталось всего до его возвращения. Написать ему сейчас? Нет, зачем тревожить зря человека, который далеко, на военной службе. Именно — зря, ведь это родители чего-то там надумали. Она тут ни при чем. Эрес должен ей верить...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В тот год весна была ранняя. Уже в марте на равнине по обе стороны Улуг-Хема сошел снег. Держался он у подножия, в тайге, а склоны гор полысели, освобождаясь от зимней шубы. Чабаны оставляли зимовья, перекочевывали на весенние стоянки, выбирая, чтобы быть поближе к реке.

В конце марта на заседании бюро райкома об итогах зимовки скота, куда были приглашены председатели колхозов и секретари парткомов, колхоз «Шивилиг» назвали в числе лучших хозяйств, где сохранили поголовье, хорошо приняли и сберегли молодняк. Докур-оол и бровью не повел, к похвалам он давно привык, «Шивилиг» был одним из передовых, экономически крепких колхозов-ветеранов, созданных еще до присоединения Тувинской республики к Союзу. Зато, когда ему как председателю передового колхоза вручали переходящее Красное знамя, он брал слово и чуть ли не часовой доклад делал перед собравшимися.

После подведения итогов говорили об очередных задачах — о весеннем севе, о том, как подготовились колхозы, приводились цифры. После бюро Докур-оол и парторг Илюшкин зашли в МТС, уточняли графики работы тракторов на полях колхоза и, не задерживаясь больше, выехали из Шагонара.

Докур-оол — на своем Сером, Илюшкин сидел на высоком таврированном коне черной масти. У устья Шивилига начинались поля колхоза, они решили объехать их еще раз, посмотреть, куда сразу посылать тракторы, где надо очистить поля от камней, караганника.

— Да, Александр Петрович, план-то в этом году побольше дали. Только, я думаю, мы сможем выполнить его на этих же землях.

— Сможем, — нехотя согласился Илюшкин.

— А что? Мы не должники какие-нибудь, МТС нам не отказывает ни в чем. — И, не видя поддержки со стороны парторга, продолжал: — Что-то ты сомневаешься, прямо как наш завфермой Сергей Петренко. Колхоз каждый год расширяет посевы, для его фермы корма заготавливает, а он все свое: дайте людей ему да волов, корм коровам нужен, и когда? Летом!

— Петренко далеко видит, — отозвался Александр Петрович, прутиком погоняя лошадь. — Он хочет заготовить корма у фермы — стоимость им совсем другая выйдет. Сколько мы заплатили прошлый год МТС? Каждый килограмм сена обошелся нам в копеечку.

— Это верно, только не такие уж мы бедные, чтоб на волах тянуться, — горячился председатель. — Я рассказывал, что видел в прошлом году на Алтае.

— Не бедные, — спокойно ответил Илюшкин, — но деньги у нас тоже не лишние. Да, на Алтае уже сев полностью механизирован — хорошо! Подожди немного — и мы сдадим в музей конные плуги и сбрую.

— Жди, жди! — председатель пришпорил коня.

— Вот план спустят, тогда не жди — знай пришпоривай!

— Двадцать процентов уже прибавили!

— Ну и что? При наших-то возможностях? На волах мы вперед едем, а могли бы на добром рысаке.

— Вот я и говорю, — обрадовался председатель. — Тракторы нам нужны.

— План у нас мал, тарга, вот что, — усмехнулся Илюшкин.

— Так мы ж его всегда перевыполняем! Всегда в передовиках ходим!

— Удвоить посевную площадь надо! И поголовье скота — тоже! — В голосе парторга звучали решительность и твердость.

— Ну-у, ты уж совсем, — развел руками Докур-оол... — Хочешь колхоз и знамени и чести лишить. А разве легко они нам достались?

— Нелегко, тарга. Но возможности у нас сейчас есть, чтобы быстрее двигаться вперед.

Не заметили, как подъехали к селу. Придерживая коней и как бы подводя итог разговора, решили обсудить все на общем собрании, не откладывая.

«Дела, оказывается, можно решать не только за столом в правлении», — подумал Илюшкин.

С началом сева вся сила двинулась в степь, к устью Шивилига. Заведующий фермой Петренко несколько раз побывал у председателя и парторга, добиваясь, чтоб ему дали несколько человек и лошадей посеять кормовые культуры вокруг фермы.

— Коров надо и летом подкармливать, — твердил он.

Многие подтрунивали над ним: кто же в зеленое лето подкармливает скотину, она и сама траву найдет, но Петренко стоял на своем. И ферма его становилась известной во всей Туве. Самые высокие надои круглый год! Доярки, а среди них были и русские и тувинки, ходили в почете.

В хозяйстве колхоза люди были расставлены так, чтобы каждый мог проявить свои опыт, знания. В животноводстве, например, преимущественно работали тувинцы. С самого рождения они привыкли ухаживать за скотом, привыкли к перекочевкам, знали «секреты» выращивания молодняка, от отцов и дедов перенимали они опыт. В полеводстве, овощеводстве в основном были заняты русские. Правда, это распределение в последнее время все чаще мешалось. Тувинцы научились выращивать овощи, охотно шли в полеводческие бригады.

— Оо, хосподи, — рассказывала тетушка Орустаар, — знали бы вы, деточки, что творилось раньше. До середины лета сеяли, а там, смотришь, за скотом кочевать надо. А убирать кому? Теперь благодать! Одни за скотом смотрят, другие хлеб сеют, убирают.

«Ни сею, ни убираю, а сыт живу, — любил повторять старик Сандан. — Я при бычках в степи, один раз слышу: сев начался, другой раз: хлеб убрали».

— Привет, привет! — улыбается Илюшкин входящему к нему парню. — Чем занимается молодая гвардия?

Секретарь комсомольской организации колхоза Сергей Шериг-оол даже в горячую пору весенней кампании часто забегает к парторгу посоветоваться, рассказать о делах, но начинает всегда свой рассказ с кружка самодеятельности.

— Собираемся дать концерт прямо в поле! Председатель машину обещал, а Петренко не хочет отпускать доярок...

— Страда, Сергей Сергеевич. Отрывать людей в такую пору?

Услышав, что Илюшкин называет его по имени-отчеству, парень конфузится, даже шея у него краснеет. Так парторг обращается к нему, когда хочет указать на ошибки в работе, сделать важное замечание.

Илюшкин знает парня с детства, когда тот еще бегал босиком, без рубашки, отчего у него всегда лупилась спина. Отец Шерига с давних пор жил по соседству с русскими, когда еще и колхоза не было, они звали его Серге. У него было много детей, и соседи всегда делились с ним тем, что имели, жалели его детей. Кто картошки даст, кто капусты. Печет соседка пироги — всем детям Серге даст. Но как бы ни угощали их, сорванец Шериг обязательно залезет в огород то к Илюшкиным, то к Петренко. Заметив стоявшего у колодца старика Илюшкина, отца теперешнего парторга, малец пускался наутек, а вдогонку ему неслось: «Куда бежишь? Иди сюда, все равно узнал тебя, Сергей Сергеевич? Зачем воровать? Иди накопай картошки, отнеси отцу с матерью». Тогда Шериг-оол приходил с котомкой и, накопав картошки, прихватив вилок капусты, который ему срезали хозяева, приносил домой.

Все дети носили русские имена, а фамилии у них были разные. Сергей Сергеевич Шериг-оол родился, когда все село провожало парней в армию. Его сестра Софья Сергеевна Сонгулда, что означает «выборы», родилась в день выборов. Надежда Сергеевна Наадым — праздник, Матвей Сергеевич Маргылдаа — соревнование, Василий Сергеевич Байыр — тоже праздник.

— Конечно, концерт — дело хорошее. Свободное время тоже надо уметь проводить с пользой и интересно. Ладно, я поговорю с ним, — уже примирительно сказал Илюшкин. — Ну, а кого на курсы трактористов пошлем, решили? И еще. В новом учебном году будем открывать вечернюю школу. Деньги нам выделили на это. Кого учить будем? Достойную молодежь привлекай. Смотрю на наших чабанов — все уже старики. Кто будет завтра скот пасти? Без образования ему нельзя уже. Завтрашний чабан и зоотехник, и ветврач, а для этого учиться надо. Поговори с ребятами, Сережа.

Специалисты в колхозе — люди приезжие. Илюшкин все время говорил, что колхозу нужны собственные кадры. Народ, находившийся в темноте, должен узнать, что такое грамота, знания. Нужны свои агрономы, зоотехники, учителя. Вот о чем думал Илюшкин даже во сне, вот почему добивался открытия в селе вечерней школы-десятилетки.

Работе парторга в колхозе нет конца. В чем нуждаются сейчас хлеборобы и люди, занятые на сенокосе? О чем думают чабаны? Как живет интеллигенция: учителя, агрономы, врачи, — кому чем помочь? Люди живут не только хлебом насущным, запросы их широки. С ними идут к нему люди.

Не успела закрыться дверь за Шериг-оолом, как на его месте уже сидела Антонина Николаевна.

— Что предлагает нам медицина? — шутит Илюшкин.

— Вчера был женсовет, проверяли санитарное состояние. По домам лучшим решили признать дом тетушки Орустаар: и в доме, и во дворе порядок.

— Ну, тетушка Орустаар — хозяйка, известно, что надо. Еще что?

— Еще решили соревноваться между улицами. Вот составим условия. Что греха таить, есть у нас еще женщины, месяцами дом свой не белят.

— Вот это молодцом! Хорошо! — Александр Петрович, видно, был доволен. — Женсовет за чистотой следит — первейшее дело. А меня вот еще что заботит: некоторые женщины не вырабатывают минимума трудодней. Плохо разъясняем, наверно, значение их труда для колхоза. А?

Помолчав, Антонина Николаевна ответила:

— Дети у них. Не успевают. Но вы правы: мы больше по санитарии смотрели. Обязательно включим в условия пункт о минимуме трудодней.

— И вы правы, детский сад-ясли надо расширить. Еще одна задача номер один. Будем строить новый, — говорил Илюшкин, провожая ее до двери.

Глядя ей вслед, он думал: «А как же ты сама, врач Тоойна, член партбюро, ветеран колхоза, мать пятерых детей, депутат райсовета, член женсовета, как же ты сама все успеваешь?!»

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда из армии вернулся Лапчар, никаких торжеств по этому случаю в их доме не устраивали.

«Ну что, вернулся, сынок?» — спросил старый Ирбижей так спокойно, будто сын его вернулся от соседей, а не прослужил три года.

Мать — другое дело. Она бегала, собирала на стол, суетилась, незаметно утирая глаза. Ирбижей всегда оставался неторопливым, спокойным. Таким же, казалось, был он и тогда, когда уезжал Лапчар в армию. Мать тогда тоже плакала: «Проводи сына хоть до Шагонара». Но Ирбижей невозмутимо сказал: «Езжай, сынок», — не шелохнулся, не встал из-за стола.

Вернувшись домой, Лапчар увидел, как постарел отец, казалось, он еще больше подсох и ссутулился. «Не такой он спокойный и невозмутимый на самом деле», — подумал Лапчар, да он и раньше знал это. Отец все прячет внутри, а для матери, для них, детей, остается всегда ровным.

— Гнедка-молнию я в колхоз отдал, — сказал старик, когда они сидели за столом и Лапчар с аппетитом поглощал горячий бульон.

— Знаю, отец, сестры писали. Правильно сделал. Конь мне не нужен.

— Ну, тогда хорошо, — остался доволен старик; продолжал: — Иные плачут от личного скота; тяжело ходить, а держат. А зачем, раз трудимся в колхозе?

Пока Лапчар служил, его родители все время пасли колхозный скот, и только прошлой осенью старый Ирбижей сдал овец, чтобы ему подыскали работу полегче. Стал сторожить школу. Разве может он усидеть без дела?!

— Оюн Херел у нас зимой помер, пошли ему господи... — сказала мать. — Эрес приезжал на похороны. Тоже должен скоро отслужить...

На пороге появилась запыхавшаяся тетушка Орустаар. Тут же начала:

— Иду по той стороне, смотрю: к вам военный заворачивает. Думаю, никак ихний сынок вернулся, по моим подсчетам так и должно. Ну-ка, посмотрю на тебя, конечно, это Лапчар! — Подошла к нему, протянула руку: — С возвращением, сынок. — Оглядела с ног до головы. — Хорош! Ну и вымахал ты! Как служилось-то там?

— Хорошо, тетушка. Как вы поживаете? Как ваше здоровье?

— Стареем мы. Сколько зим прошло, как бегала я за врачом Тоойной, когда мать твоя взялась тебя рожать. Ты на себя посмотри — какой стал. Детина! И в армии уж отслужил. Теперь-то женишься небось, да нас, стариков, пригласишь! Не то не дождусь.

— Придется поторопиться, тетушка.

А та уже побежала к матери в кухню, стараясь говорить тихо:

— У меня дома есть немного араки. Некрепкая, правда, вода. Сбегаю сейчас. — И обе женщины исчезли за дверью.

Старик Ирбижей, глядя в окно на утиравшую глаза Орустаар, произнес:

— Убивается она очень, когда ребята из армии возвращаются. Сына забыть не может. Уж сколько лет прошло, как утонул. На год старше тебя. Тоже уж отслужил бы.

Вернулись женщины, все сели за стол.

— Теперь очередь за Эресом. Тот как вернется, сразу женится, — уверенно сказала тетушка.

— Почему вы так думаете? — удивился Лапчар.

— Мхе, о хосподи, мне ли не знать. Все время письма пишет Анай-кыс.

— Говорят, к ней сватается теперь Достак-оол? — вздохнула мать. — Старики Санданы хотят породниться с ними.

— Да-а? — Лапчар потрогал маленький шрам над правой бровью.

— А ты разве ее знаешь? — тетушка протянула ему рюмку. — Живи столько, сынок, как твоя тетушка Орустаар.

— Их юрта стояла рядом с нашей одно лето. Я тогда еще не ходил в школу. Мы играли с ней в сайзанак...

— Ну, тогда ты ее знаешь, — подтвердила тетушка.

— Потом в Шагонаре в одной школе учились, в разных классах, правда. С тех пор больше не видел. Пройдет мимо — не узнаю.

Лапчар расстегнул ворот и вытер пот со лба. Ему почему-то стало жарко: то ли от выпитого чая и араки, то ли от разговора.

— Дело тут не в Анай-кыс, — начала доверительно Орустаар. — Это все ее старики надумали. Сорвали ее с учебы, а теперь собираются выдать за родственничка таргаларов. И жили-то всегда скрытно, от людей отделялись. Вот и теперь место выбрали уединенное, у самых гор, будто хищники какие. Все со скотом расстаться не могут. И ее в это дело тянут. Вот увидите, не дадут они выучиться ей, — и сокрушенно покачала головой, потом твердо добавила: — Только Анай-кыс им не дастся. Не обманет она Эреса.

— Да, да, а куда ты денешь зятя, который, говорят, у них все силу свою показывает? — спросила мать.

— Оо хосподи, собака лает, человек идет, — начала по-русски тетушка Орустаар. — Хороша девушка, что надо: красивая, умница, на работу — огонь.

— Раз Орустаар по-русски заговорила, значит, опьянела, — сказала мать.

А тетушка действительно начала покачиваться на стуле:

— О хосподи, был бы жив мой сыночек... — и заплакала.

Мать подошла к ней, погладила по плечу:

— Оставайся у нас, со мной ляжешь. Пойдем, — и, поддерживая ее под руку, увела к себе.

Мужчины посидели еще немного и тоже встали. Бутыль с аракой осталась почти нетронутой. Отец пошел спать, а сын почистил сапоги, пригладил волосы и вышел на улицу.

Воздух был чистый, свежий. Под ногами похрустывал подтаявший за день снег. Ярко светились окна домов. Доносился девичий смех. Улица была безлюдна. Лапчар с волнением шел по родному селу, отмечая про себя перемены. Раньше дома стояли тут как попало, теперь они подчинялись уличному порядку. Перед домами были высажены деревья, особенно много кедра. Еще днем он заметил перед многими домами аккуратные грядки — овощи научились разводить. Словно воткнутые в землю палки, торчали прошлогодние подсолнухи. Всему этому, с благодарностью думал Лапчар, научили моих земляков русские. Да разве только этому? В самом центре он увидел новое здание — клуб с ярко освещенным входом. Сестры писали, что смотрят фильмы теперь не в маленькой тесной комнатенке, а в новом клубе, но Лапчар не мог представить, что в селе такой клуб. Сегодня он все-таки решил не заходить туда, хотя очень хотелось встретиться с ребятами, увидеть знакомых. «Завтра день будет», — уговаривал он себя и, обогнув стороной, прошел мимо. Ему было приятно идти вот так по улице родного села, где он не был несколько лет. Скоро он очутился на краю. Здесь кончался деревянный тротуар и дома уже стояли не по порядку, без оградок, словно кочующее в степи стадо. «Много еще работы», — думал Лапчар, стоя на краю крутого обрыва, что начинался сразу за селом.

И все-таки перемены были. Культурнее стали жить в его селе, веселее. Вот в клуб идут люди, а раньше смотреть кинопередвижку бегали больше ребятишки. Во всем облике села заметны эти перемены. И ему хотелось тоже сделать что-то для общего дела, внести свой труд, чтобы здесь, в его селе, его землякам жилось лучше.

По ту сторону чернел лес, до Лапчара доносился неумолчный шум ночной тайги. Облака опоясывали далекую вершину Хендерге. Вот бы оттуда посмотреть на ущелья родного Шивилига, широкие просторы Улуг-Хема. Наверно, на всем свете нет ничего прекраснее! Лес на том берегу казался и днем черным. Однажды, когда к ним в юрту приехал из центра человек и сказал его отцу, что Лапчар, как и все тувинские дети, должен теперь учиться в хошунном интернате, Лапчар убежал в тот лес. Да, немного умишка-то было! И потом, окончив семь классов, пошел работать на стройку. А много ли понимал он в строительстве? Эти три года были для него настоящей школой, он понял главное: надо учиться. И учился, учился дисциплине, учился своей специальности строителя, учился отдавать себя всего делу...

Назавтра он рано ушел из дому и вернулся только к обеду.

— Завтра выхожу на работу! — сказал с порога. — Был в правлении.

Мать ахнула:

— Как завтра?! Отдохнуть надо! Другие по месяцу после армии на работу не выходят, а он — завтра. Съездил бы к сестрам.

— Съезжу, мама, обязательно. Потом.

— Поступай, как знаешь, сынок, — сказал отец.

В правлении Лапчара встретил председатель.

— Снова не дашь покоя своему Гнедку, поди, ускакал бы уже — ветер не догонит, — пошутил он.

— Моего коня отец отдал в колхоз, Дулуш Думенович, — коротко ответил Лапчар.

— Знаю, знаю. Твой отец хороший пример подал людям. Нарушают некоторые устав, держат скот сверх нормы, а в колхозе кое-как работают.

— Так надо пересчитать его, и лишний пусть сдадут в колхоз.

— Не получается, брат. То на сына скот записан, а он в городе живет, то на зятя, что в Кызыле начальник, то сват-брат. Не просто это, — вздохнул председатель.

— Да, не просто. Посоветоваться надо, как приступить к этому, только пример, я думаю, должны показать колхозные руководители.

Докур-оол прищурил глаза, внимательно посмотрел на Лапчара, как бы раздумывая: «Какого ты поля ягода?» А вслух сказал:

— Правильно рассуждаешь, брат. — И меняя тему разговора, спросил: — Ну как, службу оттопал?

— Сейчас служба не в том заключается, Дулуш Думенович, чтобы топать.

Тот как будто не слышал:

— Куда же тебя поставить?

— Отец мой — чабан, дед — тоже. Я бы принял отару, да не женат еще. Пожалуй, на строительство. В армии нас ведь не только стрелять учили.

— Значит, ты не только можешь поднимать бревна, но и с топором дружишь.

Лапчар хотел еще что-то сказать, но председатель перебил его:

— Ясно, ясно. Будь по-твоему.

Так Лапчар начал работать по плотницкому делу. Работа в селе была мелкая: двери отремонтировать, рамы, из бревен рейки и плахи заготовить. Большого строительства пока не велось. Может, в этом виновата зима. Знал он, что спущены сметы, заготовлены бревна, тес. Но так уж повелось тут: зима — пора не строительная. До армии, он помнит, весной с первыми теплыми днями выходили на работу строители, с раннего утра до позднего вечера слышны были стуки топоров, жужжание пил. Только в полдень ненадолго смолкали они. Лапчар был тогда разнорабочим. В армии он многому научился, и ему хотелось теперь поработать на совесть.

После того как животноводы перекочевывали на летние пастбища, на их зимовья в дома приходили строители. Колхоз в этом году решил всех чабанов переселить из юрт в дома. Бригада, состоявшая из восьми человек, ставила новый дом и переходила на следующее зимовье. А там, где дома уже были, чинила, утепляла, подправляла.

В такую бригаду и был зачислен Лапчар. После того как он с бригадой побывал на двух зимовьях, на имя председателя колхоза поступил рапорт, где Лапчар от имени бригады писал о недостатках, которые мешали им быстрее и лучше строить. Сначала в рапорте было «я», «считаю необходимым», «довожу до сведения», а потом все чаще «мы», значит, строители поддерживают его, Лапчара, требуют, чтобы бригада вовремя обеспечивалась материалами, а за нами, мол, дело не станет.

Недоделки расхолаживают ребят, они могут работать лучше, строить быстрее. «Считаем недопустимым уходить с одного объекта на другой, оставляя недоделки, как это было на Узун-Ойском зимовье, где бригада возвела стены, а на крышу не хватило материала, — читал председатель... — Нет графика работ, нам неизвестно, когда мы должны закончить один дом и переходить на другой, отсюда и снабжение не налажено, не в срок, работаем не по своим возможностям».

«Справлялись без них, все хорошо было, никто не жаловался, — думал председатель. — А тут «план», «график», когда он так писать научился? Молокосос! Он не родился еще, а Докур-оол первые дома в Шивилиге строил!»

Прищурив глаза, он долго сидел, глядя на бумагу, словно не зная, как поступить с ней, сунуть ли в ящик стола или еще что сделать. «Считаю важным», «недопустимо», — про себя повторял он слова из рапорта, потом положил в папку сверху и зло захлопнул ее: «Ничего, пусть полежит, бумага есть не просит».

В самом конце говорилось, что строители плохо обеспечиваются питанием и особенно водой. Приходится ездить за 8–10 километров, а ведь вода нужна не только для питья, — для строительства, коней напоить, помыться. Поэтому предлагалось вести строительство и зимой, когда нет недостатка воды, нет жары, удобно подвозить материалы.

«Правлению следует подумать об этом, а пока необходимо принять срочные меры для улучшения быта строителей», — снова открыв папку, читал председатель. Наконец он встал, прошелся по кабинету и послал курьера за бригадиром по строительству.

— ...Конечно, все правильно, — оправдывался бригадир, держа в руках заявление Лапчара, — но где я возьму железо, толь...

— И воду. Водой-то можешь их обеспечить?

Бригадир обещал наладить нормальное питание строителям и снабжение водой, после чего Докур-оол написал на бумаге: «Меры приняты» — и поставил свою подпись и дату.

А через несколько дней, когда к председателю вошел Дозур-оол, вернувшийся от чабанов, тот читал новый рапорт Лапчара, он опять писал о «недопустимых фактах» уже другого характера. «Строители ставят дома для чабанов, колхоз отпускает большие деньги на это, а некоторые наши чабаны используют их под хлев. Есть дома, которые после одной зимовки узнать невозможно: пол отодран, рамы забиты, стены задымлены так, будто топили тут по-черному. Кто разрешил так использовать колхозное достояние? Спросить надо сегодня же с таких «хозяев».

Далее говорилось, что кошары после зимовки остаются иногда в таком состоянии, словно туда больше никогда не собираются возвращаться. «Когда мы спросили одного такого чабана, почему он не очистил кошару перед перекочевкой, он ответил, что школьники-шефы не пришли этой весной помогать ему. Шефство, конечно, хорошо, но чабан прежде всего сам отвечает за свою работу, так же как школьник за учебу. Конечно, так обстоит дело не везде. Чаще зимовья оставляют чабаны в хорошем состоянии, дома в порядке, территория очищена. Надо добиться, чтобы так было повсюду, а с виновных спросить...»

— Что думает бригадир по животноводству? — спросил строго Докур-оол.

Дозур-оол перечитал рапорт и начал шарить в карманах, ища папиросы. Наконец он их нашел, закурил и, выпуская клубы дыма, заговорил:

— Хороший товарищ нашелся. Из него может получиться со временем настоящий бригадир по строительству... или по животноводству. Пишет о бережливом отношении к лесу, что навоз может заменить дрова. И лесник рьяный со временем может выйти из него.

Лапчар приехал в село получить строительные материалы. К нему подошла женщина-курьер: комсорг просит его зайти. Шериг-оол, как всегда, торопился, ничего не объяснял, не слушал: «Будешь работать на ферме у Петренко. Он знает».

— Как? Я еще тут не наладил, как же вы так решаете? — удивился Лапчар.

— Вот именно не наладил, а писаниной занимаешься.

— Потому и писал, чтобы работать было лучше. Ведь я комсомолец, — протестовал Лапчар. — Буду работать там, где работал...

— Вот именно, комсомолец должен быть сознательным. Мы тебя перебрасываем на другой участок, где людей не хватает, — перебил Шериг-оол.

— Так это другая работа, я же хотел...

Но комсорг не слушал его:

— У нас любая работа идет в общий котел.

Лапчар вытер пот со лба, посмотрел на свои вылинявшие солдатские брюки:

— Что я буду там делать, на ферме-то?

— Понимаю тебя, — уже мягко заговорил Шериг-оол. — Но тарге Петренко брюки вовсе не мешают работать на ферме. Сейчас многие доярки предпочитают ходить на ферме в брюках, это удобнее, и красиво. — Глаза комсорга загорелись: — А какие девушки там, так стоял бы и смотрел весь день! Повезло тебе, ты ведь холостой. — И серьезно закончил: — Будь сознательным.

«Будь сознательным, серьезный участок... должен. Может, действительно у них там прорыв, — подумал Лапчар. — А ребята на стройке справлялись и без него. Возможно, рапорты еще помогут...»

Ферма располагалась неподалеку от села на красивом месте. В любое время года здесь зеленеет мохнатый кедр и копьеобразная ель. Благодаря близости леса даже в жару здесь прохладно, зимой не бывает ветров, тихо. Рядом протекает прозрачный Шивилиг, на дне реки сверкают камешки.

Лапчар хорошо знает заведующего фермой. Отец Сергея Тарасовича — ветеран колхоза, говорят, он еще агитировал тувинцев вступать в тожзем. Ему с трудом давались некоторые тувинские звуки. Сам Сергей Тарасович произносит все звуки, прекрасно знает тувинский, не уступая в этом Илюшкину.

Подходя к ферме, Лапчар спросил у первой попавшейся девушки, где найти заведующего. «В коровнике тарга, где ж ему быть», — ответила та.

Лапчар вошел в коровник. Кругом чистота, светлые стены, кормушки. Вот это да! Как непохоже было здесь все, что он видел раньше и представлял со словом «коровник», «хлев». Коровы жевали что-то белое. «Сахарная свекла, — догадался он. — Вот это уход! И летом, когда в поле корма, — ешь — не хочу».

Мимо прошли две молоденькие доярки в белых халатах, обдав его ветерком. «Вы не видели Сергея Тарасовича?» — спросил он вслед. «Только сейчас тарга там был», — приветливо ответила девушка, указывая в противоположную сторону.

Возле одной из коров стояли двое, оба в халатах, разговаривали. Заведующего Лапчар узнал уже издали. Сергей Тарасович тоже начал всматриваться в направлявшегося к ним парня, сначала не узнавая его, потом широко улыбнулся:

— Ну и парень, богатырь! Не смущайся, не смущайся, нам такие вот как нужны!

— Потому и пришел, Сергей Тарасович.

— Вот и отлично. Будем работать, солдат. Мы, мужики, еще оккупируем фермы.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда на проталинах появился шончалай, бычки Сандана будто повеселели, некоторые перестали вечером приходить к юрте, ночуя в степи. Сандан, как обычно, заворачивал днем к соседям, а вернувшись, искал отставших бычков. Чаще всего он бывал, конечно, у Токпак-оола, отца Достака. Стоит им встретиться, разговор льется рекой. К ним присоединилась Чанмаа, размолачивавшая для них в маленькой ступе чай.

— Хорошо вам, дочь-то выросла, помощница теперь.

— Все делает Анай, — отвечал польщенный старик, сам впрочем никогда не расхваливавший свою дочь. — Да мать-то плохая стала, кое-как чай приготовит.

— И нам бы не управиться без сынка. Помимо колхозных овец, ведь и свои есть, — признается Токпак-оол. Наедине с Санданом у них нет секретов. — Да еще родственников скот держим, попросили. Как отказать-то?.. А тяжело.

Разговор все откровеннее. В конце концов выходит, что это все не для них, стариков, им ничего не нужно, — все для Достак-оола стараются. «Все для него бережем», — говорила Чанмаа, показывая четыре огромных сундука и набитые добром кожаные мешки. У Санданов тоже, оказывается, есть припрятанный скот, несмотря на то, что не раз проверяли таргалары, переписывали. Все это — для счастья Анай-кыс. Нельзя девушке остаться без скота, раз ей исполнилось столько лет, сколько нужно, чтобы выйти замуж. Не зря есть тувинская пословица: «Девушка к свадьбе должна иметь нитку, намотать на палец, а парень — аркан, чтобы поймать коня».

Сандан перекочевывал на летнее пастбище, помогал ему Достак-оол. Они навьючили двух волов и отправились к месту стоянки. На следующий день разобрали юрту и навьючили еще пять волов. Сандан надел на коня серебряную уздечку, красное седло, подобрал ему хвост и гриву, словно готовил на скачки. Посадив на коня Анай-кыс, велел ей ехать вместе с Достак-оолом и присматривать за волами.

Узнав, что с ней едет Достак-оол, Анай-кыс слезла с коня и погнала овец одна.

Спустя несколько дней на новое место к ним пожаловали старики Токпак-оолы вместе с сыном и с подарками. Достак-оол верхом на вороном коне, которого отец давал ему только в особых случаях. Одет в национальное, по-праздничному: на нем был черный тон, подпоясанный красной шелковой материей, на ногах поскрипывали черные хромовые сапожки. Появление гостей нисколько не удивило родителей Анай-кыс, напротив, их как будто ждали. Девушка еще зимой догадалась о причине частых визитов Достак-оола, но она и предположить не могла, что из этого может выйти что-нибудь серьезное, не давала слова, вообще старалась не говорить с парнем, всем видом, всем поведением своим показывая ему и родителям, что между ними ничего быть не может. И не потому, что она ждала Эреса, он сейчас ей казался далеким, нереальным. Да и знала ли она его по-настоящему, любила ли. Да, он ей нравился, да, они встречались, правда, недолго, но останься он в колхозе, они могли бы, узнав больше друг друга, стать ближе, дороже друг другу, но могли бы и разойтись. Но Эреса призвали в армию, и их отношения, не совсем сложившиеся, не проверенные обоими, приобрели романтический характер: он уехал, она его ждет. Как часто в двадцать лет потребность любить, делать добро другому, самому стать лучше мы принимаем за любовь! Анай-кыс считала, что обязана ждать Эреса, что это ее долг!

Достак же ей был просто неприятен. Она убежала из юрты, как только гостей начали потчевать чаем, точно зверь, почуявший близкую опасность.

По обычаю Токпак-оол протянул руку к перекидной суме из шкуры маралухи. Достав курдюк, груднику, отдал все хозяйке, затем с трудом вытащил наполненный когээр и поставил его перед собой.

— Первая в этом году арака, — Токпак-оол наполнил чашечку из горной березы, окаймленную серебром, которую он тоже извлек из сумы, и, держа ее обеими руками, торжественно протянул Сандану.

Сандан так же торжественно принял чашечку обеими руками, опустил кончик безымянного пальца и, брызнув несколько капель через правое плечо, пригубил и вернул Токпак-оолу. Гость тоже пригубил и снова протянул Сандану.

— Уу, крепкая арака! — сказал Сандан, выпив ее до конца. Токпак-оол не сказал, что утром вылил в нее бутылку водки.

— Жена с сыном готовили, должна быть хорошая.

В юрте стало жарко, Сандан откинул полы войлочной стены. Чанмаа больше не могла молчать, она начала разговор, будто укладывала кирпич к кирпичу:

— Достак каждый день торопил нас, чтобы поехать к вам. В огонь и в воду готов, лишь бы сюда...

Достак был доволен, с интересом слушал разговор старших, хотя ни одна из сторон еще не касалась главного — ради чего они сидят здесь, едят жирного барана, пьют первую араку года.

— Вот мы здесь сидим, вы нас хорошо встречаете, — начала, наконец, Чанмаа. — А где же ваша дочь? Почему ее нет?

Шооча настороженно посмотрела на мужа:

— Иди позови ее.

— Она скоро придет, только овец пригонит, — поспешно ответил тот.

— Па, сыпок, люди с работой не управляются, — Токпак-оол взглянул на Достака, — а ты сидишь.

Достак-оол вскочил и выбежал из юрты, через минуту послышался топот удаляющихся копыт. Разговор в юрте сразу стал другим.

— Ну, сватья, мы все вокруг да около, — начала Шооча, у нее уже немного кружилась голова от араки. — Говорите, мы ждем.

— Дело такое, сватья, — Токпак-оол давно готовился к этому разговору. — Сидим мы с вами вот, не чужие, поди, пьем воду одной реки, дышим воздухом одной земли. По обычаю выходит, приехали на смотрины, сына хотим женить, чтоб был у него свой дом, своя жена, значит.

— Да, да, пора, — поддержала мужа Чанмаа. — Мужчиной стал. А ваша дочь — невеста уже, тоже пора. Чего же нам, старикам, еще желать?

— Так, так, давно уж переговорили обо всем, — посмотрел Сандан на Токпак-оола.

— Мы-то согласны, — ерзая на месте, сказала Шооча поспешно, — да теперь такое время настало, что молодежь сама свою судьбу устраивать хочет, вот ведь...

— Пусть дети сами решают меж собой, правильно, а мы меж собой говорить будем, — ничуть не смутилась Чанмаа.

С улицы донеслось блеяние овец. Сандан встал и вышел.

— Ой, дочка, уморилась, наверно, иди поешь. Привяжи коня.

Вошла Анай-кыс. Сидевшие в юрте примолкли, разговор оборвался, точно веревка под острым топором. Мать Достака поправила на голове платок, словно вошел старший, всеми уважаемый человек. Токпак-оол, как бы ища поддержки у надежного друга, схватился за когээр.

Анай-кыс минуту постояла у входа, взглянув на гостей, подсела к матери. Их взгляды обжигали ее, она раскраснелась, словно горный пион в темном ущелье. Мать подвинула к ней деревянное блюдо с мясом. Перед ней на коленях стоял Токпак-оол и держал чашечку с аракой.

— Нет, нет, я никогда не пила араку, — глядя на него, сказала Анай-кыс и, чтобы смягчить свой отказ, добавила: — Сами пейте.

— Доченька, тебя старшие просят, — вкрадчиво сказала мать.

— Руки старого человека устанут, прими у него пищу, — уговаривал отец.

— Это не пища, а арака, — Анай-кыс взяла чашечку одной рукой.

— Надо принять с уважением, — повеселев, сказала мать.

Анай-кыс пригубила и тут же вернула чашечку. Токпак-оол вытирал пот с улыбающегося лица:

— Ну, доченька, мы ведь не чужие, а родители Достак-оола.

— Мне к коровам надо, — сказала девушка и выскользнула из юрты.

Прислушалась — внутри молчали, точно там никого и не было. Телята были уже подле матерей. Еще немного, и те скормили бы им все молоко.

Красный диск солнца опустился на горную вершину, все вокруг предвещало непогоду или это казалось Анай-кыс. Долго она доила коров, механически делая это, думала о своем. Вышел отец за дровами. Мать пронесла ведро воды. Над юртой поднялся дым, снова стали слышны голоса. Несколько раз к ней подходил Достак-оол, пытался заговорить, но она молчала. Начала загонять овец, не торопясь, отделяла от них ягнят. Брала по одному ягненку, внимательно осматривала, не приболел ли, нет ли клещей, и переносила в отдельную кошару. Управившись с овцами, выпрямилась, прислонилась к кошаре, закинув голову. Быстро надвигались сумерки.

Облака, что недавно неслись издалека и были похожи на навьюченных верблюдов, распластались теперь по всему небу. Вот облако, похожее на раскрытую книгу, а там, сбоку, видна голова коня, вот оно расклубилось, книга изогнулась — появился всадник в форменной военной фуражке. А это что? Ах да, сабля! Сверкнула молния, и Анай-кыс показалось, что всадник взмахнул саблей и посыпались искры. Заблеяли овцы и стали собираться в кучу. А Анай-кыс не могла оторваться от этого зрелища. Опять вспыхнула молния, всадник раздвоился, раздвоилась и голова коня, и вот уже исчезла рука с саблей, едут двое, совсем рядом. Ударил гром, Анай-кыс вздрогнула: ей показалось, совсем близко зазвенели стремена всадников.

Она не заметила, что начал накрапывать дождь, с завистью смотрела на тех, двоих. Ей тоже хотелось умчаться сейчас на лихом скакуне, чтобы посвистывало в ушах.

А ее старики не знали, как угодить гостям. На следующий день закололи самого жирного барана, перегнали свежей араки из припрятанного бочонка, и все-таки гости уезжали, видно, не очень довольные.

— Что же получается, сватья, — говорил Токпак-оол, садясь на коня. — Как же нам считать, дело наше слаженное или нет?.. Мы и слова не слышали от нашей невестки. Вчера спать ушла, сегодня тоже нет ее...

— Ой, — глотнула воздух Шооча, и слова так и полились: — Да нам ли не знать нрав нашей дочери, сейчас смущается, потому и молчит, потом благодарить нас будет, вот увидите. Слово родительское — верное слово.

С отъездом Токпак-оолов Анай-кыс вздохнула свободнее. Погнала овец и осталась пасти, не хотелось возвращаться домой. Когда солнце начало палить нестерпимо, сошла с коня и, держа его за повод, села на камень.

Ветер относит песню девушки к соседним скалам, те множат ее на подголоски: «Встретит ли, найдет ли меня», «...Найдет ли меня», «...Меня».

Анай-кыс становится хорошо, свободно, когда она поет. Всю зиму провела в одиноком зимовье, и вот теперь перед ней широкий простор до самой горы Хайыракан, что похожа на верблюда, протянувшего шею к Улуг-Хему, чтобы напиться целительной влаги. По обе стороны реки раскинулись широкие поля, засеянные хлебом, они едва начинают зеленеть.

К вершине Хайыракана летит орел. Он мощно машет крыльями, чтобы набрать высоту, но вершина еще далеко. Орел продолжает работать крыльями, и вершина остается под ним. «Набрать высоту трудно, — думает Анай-кыс, — и орлу, и человеку».

Прошло несколько дней, Шооча молчала, разговора о гостях, о Достак-ооле не вела. Анай-кыс радовалась: были гости и уехали. «Поняли, наверно, наконец», — думала она. Вернувшийся из села отец объявил, что пора переезжать на чайлаг. Семья начала готовиться к очередной кочевке. «Опять мешки, волы...» — досадовала Анай-кыс. Но к вечеру подъехала грузовая машина, от радиатора валил пар, как от разгоряченного коня. Из кабины вышел Достак-оол. По-хозяйски осмотрел машину, пнул ногой облысевшие шины. «Как вы тут?» — спросил он и уверенно вошел в юрту.

На этот раз перекочевка не доставила хлопот, не пришлось навьючивать животных, делиться, кому сопровождать скот, кому ехать с грузом. Когда Анай-кыс проснулась на следующее утро, не было уже ни коров, ни овец, ни Достак-оола. Шофер с отцом быстро разобрали юрту и погрузили на машину.

Не знала Анай-кыс, что Достак-оол гонит их скот вверх по Сенеку. Это уже не что иное, как право и обязанность зятя...

Рядом с шофером сидела Анай-кыс. Мать пожелала ехать наверху. После обеда они прибыли на место. Оно показалось девушке знакомым: речка и тот пригорок... Ей припомнилось одно лето... Она любила ходить вдоль реки и собирать красивые камешки, чтобы потом построить сайзанак. Как-то к ней подбежал мальчишка, злой драчун, это был Достак-оол, и сломал ее сайзанак. Она плакала, отыскивая в песке свои камешки, а Достак-оол стоял и смеялся, растягивая свои толстые губы. Вдруг на него налетел другой мальчишка, повалил на землю, но Достак-оол хлестнул его прутом и рассек лоб. Увидев кровь, он убежал, а мальчик, зажав рану, нагнулся к большому камню, взял свою сыгыртаа и полную ягод протянул ей. С тех пор Лапчар — так звали его — часто приходил сюда, и они играли вместе. Он находил для нее самые красивые камешки, помогал строить сайзанак. Та сыгыртаа до сих пор хранится у нее. Не знала Анай-кыс, что придя однажды на это место и не найдя ни ее, ни юрты, мальчик горько заплакал. Потом они какое-то время учились в одной школе, но он почему-то стеснялся к ней подходить. А шрам над бровью у него так и остался с тех пор.

Машина затормозила у какой-то юрты, это прервало нить ее воспоминаний. Из юрты вышел Достак-оол — сердце Анай-кыс упало и полетело куда-то вниз. Значит, их родители поставили юрты рядом.

Люди и раньше поговаривали, что Сандан и Токпак-оол собираются, видно, породниться. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений на этот счет. Анай-кыс считала дни до возвращения Эреса, на глаза ее часто навертывались слезы. Она не решалась написать ему обо всем сейчас, когда оставались считанные дни. Но как пережить ей это время?!

Она плохо спала, голова у нее была тяжелая. Распустив волосы, начала расчесывать их. К ней подошла мать, последние дни не поднимавшаяся с постели, и принялась бережно и аккуратно расчесывать ее волосы, рассыпавшиеся по плечам. Анай-кыс обрадовалась материнской ласке, руки матери снимали с ее сердца тоску и боль. «Какими нежными могут быть эти руки и каким холодным может быть ее сердце! — подумала девушка. — Ради нескольких лишних овец она помешала ей учиться, закончить техникум, а теперь нашли жениха и хотят договориться без нее, выдать замуж по старым обычаям. Нет, не будет по-вашему, мама! Мне не нужен ни ваш скот, ни ваш жених! Что такое? Мать заплетает ей волосы в две косы?!»

— Я всегда плету одну, мама!

— Уж так положено, доченька. После смотрин надо носить волосы на две косы.

— Каких смотрин?!

— Такова наша доля, — вкрадчиво продолжала тетушка Шооча. — Девушке не пристало засиживаться в невестах. Прослывешь вековухой, в нашей родне не было такого позора. С издавна так, коль умирает не выходившая замуж, ее хоронят не на солнечной стороне, как всех, а за семью перевалами, под девятислойной землей, а сверху кладут каменную глыбу! Ты уж не позорь нас, пора тебе иметь свой дом.

При этих словах мать даже не моргнула ни разу, в то время как сердце дочери переполнялось гневом, но она сдерживалась, желая выслушать все, что скажет сейчас мать:

— А мы старики. Не сегодня завтра догорит наш огонек. Зачем мы берегли скот, для кого? Наше солнце уже закатилось. Все ради тебя, ради твоего счастья...

— Ради меня? — не в силах была больше сдерживаться Анай-кыс. — Почему отец ездит на вороном Токпак-оолов, тоже ради меня? Я не видела что-то, чтоб он за него расплатился, или вы меня уже продали?!

— Что ты, что ты, дочь, грех так говорить о старших. А конь ваш будет, — Шооча будто коснулась языком горячих углей, но тут же постаралась исправить положение: — Не мы — ты себе жизнь строишь, доченька.

— Я построю себе жизнь иначе, не как вы хотите.

— Как же? Когда люди обзаводятся семьей, домом, надо в корень глядеть, — назидательно говорила Шооча.

— Да, в корень. А для вас хороши Токпак-оолы потому только, что все таргалары — их родня. Да я вашего Достак-оола видеть не могу!

— Не говори так, дочь. Нельзя касаться даже тени хороших людей.

— Я не против хороших людей, а против того, что вы задумали, — Анай-кыс встала, тряхнула головой, и волосы, уложенные матерью, рассыпались по ее плечам.

— Вот они дети-то! Разве для того я тебя родила, чтоб ты на меня кричала, бесстыдница! Хочешь, чтоб я опять слегла?

— Ты помнишь, мама, что говорила тебе Антонина Николаевна, — взяв себя в руки, старалась спокойно говорить Анай-кыс. — Даже тетушка Орустаар говорит, что от лежачей жизни можно душой заболеть.

— Ты, я вижу, хочешь ославить своих родителей?

— Нет, это вы меня ославили уже. Но ничего у вас не получится, — твердо сказала Анай-кыс и хотела уйти, но Шооча подскочила к дочери: — Я твоя мать и мне лучше знать...

— Да, ты моя мать, придет время, и у меня будут дети, но я никогда не встану им поперек дороги.

— Я разве мешаю, хочу только, чтоб ты была счастлива, — Шооча как-то обмякла, в ее голосе не было уже прежней решительности.

— В чем счастье-то, мама, ты знаешь? Разве в том, чтоб иметь скота больше. У тувинцев он всегда был, а счастье-то было? Нет, поэтому люди по-другому живут теперь. И я хочу жить по-другому. Посмотри ты на себя, какая ты стала. А как начинается перепись — дрожите, прячете лишнюю скотину, зачем это? Не надо мне ничего.

— Вот станешь хозяйкой и поступай, как знаешь, а пока нас слушай.

Анай-кыс бросила взгляд на мать и выбежала из юрты. В глазах ее кипели слезы и скатывались по лицу. Она не вытирала их, бежала по степи, пока не выбилась из сил. Упала на землю и разрыдалась.

Очнулась, когда по земле уже ползли длинные тени, садилось солнце. Сколько она пролежала здесь, не знает. Плечи еще вздрагивали от рыданий. Вокруг никого. Мать не пришла за ней. «Зачем я здесь, кто увидит мои слезы и поймет меня? — Она поднялась, отряхнулась. — Я не ребенок, которого обидели, и ему ничего не остается, как заплакать. А комсомол, а товарищи? Разве они не поддержат меня, когда все узнают? Значит, надо все рассказать им».

На следующий день она была уже в селе. Не заходя никуда, не останавливаясь ни с кем, шла прямо в правление колхоза. В кармане лежало заявление в комсомольскую организацию, в котором она написала обо всем, что вокруг нее происходит, чему вначале она сама не придавала значения.

В самых дверях столкнулась с председателем. Докур-оол от неожиданности забыл поздороваться, потом, улыбаясь, громко спросил на всю контору:

— Ну как, перекочевали? Юрты рядом поставили? — допрашивал Докур-оол, прекрасно зная, что это так.

Анай-кыс только головой кивнула, она настроила себя по-деловому, а при этих вопросах растерялась, не привыкла разговаривать вот так, при всех.

— Рядом — это хорошо, — без передышки продолжал Докур-оол. — Как просил твой отец, мы удовлетворили его просьбу, — и широко улыбнулся: — Значит, праздновать будем.

Анай-кыс пришла в себя. Когда ее провожали на учебу в Кызыл, председатель тогда напомнил ей о Эресе.

Теперь он ни словом не обмолвился о нем, будто его никогда и не существовало. «Забывчивый тарга», — подумала девушка, к ней вернулась ее решительность.

— На работу пришла устраиваться, тарга.

— Правильный вопрос, молодец, что его ставишь, только мой совет: помогай пока родителям, а потом... — Он рассмеялся. Анай-кыс поняла, что он имеет в виду, говоря «потом». — Потом подыщем вам работу, — закончил председатель.

— Почему «нам»? Работа нужна мне, и не потом, а сейчас, тарга.

— Зачем так торопишься? — начал было он, но почувствовав в голосе девушки решительность, настойчивость, спросил, подняв брови: — Ну раз так, на ферму опять пойдешь?

— Пойду, сегодня же.

Веселое настроение председателя улетучилось, он заторопился к двери. Анай-кыс с той же решительностью направилась в комнату Шериг-оола, вошла. Комсорг сидел за столом, покрытым красным сукном. Увидев вошедшую, он не поздоровался, не пригласил ее сесть, продолжал писать. Анай-кыс остановилась в дверях. Наконец он оторвался от бумаг и вместо приветствия сказал:

— Пришла все-таки.

Теперь молчала Анай-кыс. Он указал ей на стул возле стены. Анай-кыс несмело шагнула, села. Шериг-оол приступил к допросу:

— Говори.

— Что говорить? — не поняла Анай-кыс.

— Как — что? Почему учебу бросила, не оправдала доверие колхоза, тебя посылали, а ты — обратно. Все начистоту, комсомолка должна быть честной.

— Я ничего такого не сделала, мне нечего скрывать: отец за мной приехал, мать заболела — потому и вернулась. Может, надо было посоветоваться с вами?

— Значит, ни в чем не виновата? Только не посоветовалась? — Шериг-оол встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Так ведь и сейчас, наверно, можно, — Анай-кыс нащупала в кармане заявление.

— О чем же сейчас ты хочешь советоваться с нами? Как устроить свадьбу по старому обычаю. Этого не знаю, наша молодежь против таких свадеб.

Комок в горле мешал ей говорить. Вспотевшими пальцами комкала она свое заявление. Видя, что девушка молчит, значит, виновата, Шериг-оол ломился дальше:

— Теперь вот молчишь: задел за живое, простите уж, да только вина ваша от этого не меньше. Надо же, изменить человеку, который находится — где? — в рядах Советской Армии! Обмануть!

Анай-кыс разрыдалась и выбежала из комнаты. Она бежала по безлюдной улице села, а ей казалось, что это дома несутся навстречу. Остановилась на краю оврага. Какой несчастной, одинокой, никому не нужной чувствовала себя сейчас Анай-кыс.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Старый Ирбижей с давних пор привык к тяжелой работе. Легкое ли дело вырастить, поставить на ноги восьмерых детей? Остался с ними один Лапчар, младший, сестры его все замуж повыходили, у каждой теперь свой дом. Да, годы, нескончаемая работа и заботы сделали свое дело: Ирбижей потерял силу, сгорбился. Он сидел у дома, обстругивал себе новую палку-посох, когда прибежал Лапчар. Поздоровался с отцом и, быстро сбрасывая сапоги, крикнул в дом:

— Где мои тапки, мама?

— Когда из бригады вернулся, надолго, сынок? — спросил отец.

— Я еще утром приехал, на ферме был. Теперь там работать буду.

— Там тоже строите что-нибудь?

— Строить, отец, другие будут. Таргалары так решили: Докур-оол, Дозур-оол, не знаю, кто еще.

Вошли в дом, отец молчал. Зато мать обрадовалась:

— Вот и хорошо, поближе к дому будешь. Каждый старается остаться в селе.

— Я не старался, за меня решили, — Лапчар умылся и теперь сидел за столом напротив отца. Мать спешила накормить его, а он рассказывал о своих рапортах, что писал на имя председателя, словно желая здесь доказать свою правоту.

— Вот чем кончились твои записки, — поднялся Ирбижей. «Не торопись на слова, — поучал не раз он сына. — Нет ничего сильнее слова, сказанного или написанного. Сотрется узор на чугуне, на скале надпись, а слово останется. Быть хозяином своего слова потруднее, чем мне, неграмотному, написать его».

Лапчару хотелось, чтобы отец понял его; он не бросался словами, ради дела писал. Но подумал, что ничего не сможет доказать сейчас.

Нужно время. Работа, сама жизнь докажут его правоту, и у них в селе нельзя уже строить так, как раньше, даже три года назад.

Долго не спал Лапчар в тот вечер, ворочаясь с боку на бок, спорил сам с собой. И выходило все-таки, он прав. Правильно писал о недостатках, которые мешали работать лучше, производительнее. Но где результаты? Теперь он будет работать на ферме, а строительство, выходит, будет вестись по-прежнему без графика, без плана. Нет, он снова пойдет к председателю.

На ферме Лапчар выполнял разную работу: подвозил корма, чистил коровник, возил молоко. Улучив момент, зашел как-то к председателю, ночные раздумья не давали ему покоя.

— Девушки наши покой, наверно, потеряли? — опять шутками-прибаутками встретил его Докур-оол.

— Что вы, тарга? — смутился Лапчар.

— Чего там «что вы», ферма — девичий батальон, и вдруг такой парень объявился? Стало быть, заботимся о тебе, думаем.

Когда Лапчар шел в правление, он ожидал горячего делового разговора, но шутливый тон председателя сбил этот настрой.

— Твои предложения серьезно изучаем, принимаем меры, только все ответить некогда, в письменном виде, как полагается.

Лапчар слушал председателя, его простой дружеский тон, и думал: «А ведь таргалары такие же, как все мы, люди, только что должность у них повыше».

— Я писал, думал, поможет делу, тарга, — совсем спокойно сказал Лапчар.

— Правильно, надо писать. Есть недостатки — нельзя молчать о них. Нет у нас такого права! — председатель встал из-за стола, от его шутливого тона следа не осталось. — А на ферму мы тебя не потому послали. При необходимости правление может любого направить куда надо. Комсорг тебе говорил, наверно, — и понизил голос. — Если мы будем агитировать комсомольцев, как же поведет себя беспартийная молодежь?

«Эти же слова, что у Шериг-оола. Похожи, как две норы, у которых под землей общий ход», — подумал про себя Лапчар.

Председатель подошел к Лапчару, похлопал его по плечу.

— Будем считать, солдат, что на заявления твои мы отреагировали. Примем меры. И Москва не сразу строилась. Сколько лет строим наше село? Ты с новорожденного ягненка был, а теперь вот недостатки видишь. Нечего по мелочам шум поднимать. Их надо исправлять на месте. Есть бригадир, иди к нему.

Что ж? С этим он согласен. Лапчар потрогал шрам над правой бровью.

— А как на новом месте? Петренко все жалуется на то, что одних женщин направляем к нему. Теперь хоть даст отдых нашим ушам. Доволен, наверно, — и председатель закурил, как будто миновал только что трудный перевал.

...Сергей Петренко знает и любит свою работу. Он приходит на ферму раньше доярок. А если заболеет какая-нибудь из них — сам садится доить. Делает он это не для того, чтобы о нем хорошо говорили, он доит лучше многих женщин, работающих на ферме. Когда в колхозе перешли на электродойку, Сергей Тарасович целыми днями не снимал белого халата, помогая дояркам освоить механическую дойку, учил, показывал. Многие удивляются, когда он все успевает, ведь, как у всех, еще и свое хозяйство есть. К нему на ферму приезжают из района и из Кызыла, в шутку называют «академиком». Когда в райцентре проходят курсы, семинары, участников непременно везут на их ферму. Сам «академик» краснеет, конфузится так, что остаются белеть одни брови. О таких тувинцы говорят: «Сам в седло врос, седло к коню приросло».

Лето в разгаре. Все чабаны переехали на летние пастбища в верховья Шивилига. Свиноферма — тоже там. Одну ферму перевезли в Хендерге. Осталась только ферма Петренко. В предыдущие годы она тоже переезжала на чайлаг. Здание пустовало, только трясогузки выводили там своих птенцов. Летний нагул скота — важное дело, но менять пастбища надо с умом, скот должен хорошо нагуляться, прибавить в весе, надои резко возрасти. А колхоз должен иметь доход от этих надоев, а если его нет, то зачем рекорды? Цифры?

И вот второе лето не выезжает ферма на чайлаг. Началось это так. Сергей Тарасович потребовал вдруг собрать правление колхоза, и это в самый разгар лета, когда все готовились к переезду, и чабаны, и фермы. Правление все же собрали. Петренко сразу взял слово.

— Мы подумали с товарищами и решили отказаться от летнего переезда, хотим оставить нашу ферму на прежнем месте, — объявил он, вытаскивая из кармана платок и вытирая лоб.

И тут началось, зашумели, загалдели все разом.

— Кто решил? Кто это мы? Как же так, всегда выезжали? Нарушать постановление — снизить надои в летнее время?

Петренко спокойно выслушал и продолжал:

— Мы решили. Мы — это я, ветврач и зоотехник вместе с доярками. Все взвесили: место расположения фермы само по себе — прекрасный чайлаг. Зачем, находясь уже на чайлаге, выезжать на другой? Переезд стоит трудозатрат, и для скота нелегко. А здесь и корм и вода — все под боком.

Сергей Тарасович знает, что трава поднимется в пояс и можно не бояться засухи, так как село лежит у подножия гор. Однако с середины лета он начинает болеть поливом, любит повторять: «Хороший надой бывает, когда землю поливают водой и потом».

— А кто будет отвечать, если надои снизятся? — спросил кто-то.

— Я отвечаю. Только не надо бояться. Надои возрастут, товарищи. Травы вокруг фермы хватит, используем также пастбища вокруг села. На дойку будут выезжать доярки...

— По старинке снова хотите доить, вручную?

— Нет, зачем. Электродойка останется, будем брать движок.

— А как с себестоимостью? Не будет ли колхоз в убытке?

— В прошлые годы, когда выезжали на дальние чайлаги, нередко молоко у нас прокисало, — продолжал убеждать Сергей Тарасович, — и колхоз оставался в убытке, доходы не покрывали расход. А тут — пастбища рядом, дояркам — близко. Специалисты подсчитали, на каждую корову кормов дадим вдвое больше, и молока думаем больше взять. Прекрасные пастбища, свежий воздух. Он ведь не только людям нужен.

Воцарилась тишина, больше никто не спорил, не задавал вопросов. Предложение было принято с условием, что Сергей Тарасович представит правлению бумагу с экономическими подсчетами. Этого потребовал парторг Илюшкин.

Лапчар перестал даже заглядывать домой. Только что он вернулся с полива кукурузы. «К концу лета еще раз польем как следует, и вытянется во какая», — говорил довольный Петренко, касаясь рукой затылка Лапчара.

— Теперь куда меня поставите? — спросил Лапчар.

— Сам знаешь, с доярками плохо у нас. Предлагал ребятам — они ни в какую, таращат на меня глаза. Сейчас, правда, вернулась одна, отправляли ее на учебу в Кызыл.

— На доярок тоже учатся?

— А ты как думал. В наше время, брат, без учебы ни одно дело не спорится. В прошлом году я ездил на Украину, перенимал опыт... Ладно, потом...

Около них остановилась машина с бидонами. Кивнул Лапчару на шофера Петренко:

— Будешь с ним возить молоко, по нескольку ездок в день. А сейчас отвезете фляги побыстрее на чайлаг, скоро дойка, да дорогу смотри, шофер-то знает.

Запели бидоны на стареньком грузовике, из-под колес поднялась пыль. А кругом все было одето в зеленое. Упругие волны теплого встречного воздуха врывались в кабину. Тело чувствовало бодрость, силу. На душе было хорошо. Не прошло и часа, как шофер затормозил возле палаток. Неподалеку, выпуская синий дым, работал движок, под открытым небом стоял доильный агрегат.

— Тарга наш молодец, — говорил шофер, молодой парень по имени Шавар-оол. — В прошлые годы с дальних точек пока едешь, не то что молоко, сам прокиснешь. Теперь — другое дело.

Коров только что подоили, они уходили с гордым видом, независимым, как сытые гусыни. Машина остановилась у большой белой палатки, в которой теснились бидоны. Шофер и Лапчар вышли из машины.

— Ух, милашки, видите, как быстро соскучились по вас парни нашего аала! Жена на меня косится, а я все равно к вам еду. Не прокисло ли у вас молоко?

— Девушки нашего аала не допустят этого, — в тон ему отвечала девушка-учетчица, продолжая делать карандашом какие-то пометки в блокноте.

«Хорошо то как, — набрав полную грудь воздуха, Лапчар оглянулся вокруг. — Цветов, цветов, художника бы сюда!» У одной из палаток, у телеги, нагруженной дровами, возилась девушка, она никак не могла освободить край зацепившегося за сучок халата. Лапчар подошел к ней: «Я сейчас помогу». Не глядя на него, она проговорила: «Хотела вот дров наколоть и застряла...» Он отцепил подол халата, девушка выпрямилась и посмотрела ему в лицо. Сначала в ее глазах было удивление, потом она заулыбалась, глаза, губы и родника на левой щеке. Сердце Лапчара екнуло и полетело вниз. Он ясно увидел сайзанак из камешков на берегу реки и беззубую девочку с косичками. Услышал звон серебряного колокольчика: «Завтра мы снова будем играть вместе, да?» Его рука потянулась к шраму над бровью — жест, свидетельствовавший о его сильном волнении.

До конца дня Лапчар молчал. Не слышно его было, когда разгружали бидоны и грузили обратно с молоком, будто язык проглотил. Во время обеденного перерыва он один направился домой вдоль реки, стараясь ни с кем не встречаться и не разговаривать.

Вечером, когда Шавар-оол торопился в последний рейс за доярками, Лапчар не заметил, как уселся в кабину.

— Парни нашего аала замечают, загрустил ты, — безобидно пошутил Шавар.

— Много они видят, парни вашего аала, — ответил Лапчар, стараясь взять себя в руки.

— Все нормально, так и должно быть.

— Что — нормально?

— Я давно здесь езжу. Несколько парней уже поженил, не раз сватом был.

— Доброе дело делаешь, — усмехнулся Лапчар.

— Правда, меня с женой все приглашают в сваты, — сказал он, поправляя на голове промасленную кепочку. — Теперь не то, что раньше.

— Что, женить больше некого?

— Не в этом дело. И парни есть, и половина девчат на ферме не замужем. Дело в моей половине. — Шавар-оол сбавил газ, достал папиросу, закурил. — Такая история получилась... Чайлаг наш тогда бог знает где был, доярки там жили все лето, а мой дом — известно — в селе. Только один рейс делал, не то, что сейчас, раз-два и там. Выехал как-то после обеда, ко мне подсела доярка одна — дела у нее были в селе, — имя неважно. Недавно она вышла замуж. Да будет ей счастье! Едем мы, понимаешь, с ней, и на тебе — шина спустила! Достал запаску, поставил, девушка тем временем ягоды собирает. Ладно, едем дальше. Километров через десять — вторая лопнула! Что делать? Не было у меня с собой ни резины, ни клея. Осталось только ждать попутку. А когда она будет?! Бидоны с молоком спустил в речку. Вечер уже, машин нет. Пешком идти далеко и до села и до чайлага, сидим. На ночь пора устраиваться, кругом тайга, прохладой потянуло. Боюсь за нее, не замерзла бы. Закрыл ее в кабине, сам в кузове.

На следующий день выручила нас санитарная машина, к обеду были дома. Рассказал жене, что пришлось ночевать на дороге. Она не обратила внимания, я уж и забыл про это. Прихожу как-то с работы — жену не узнаю, на меня не смотрит.

— Заболела, что ли? — спросил Лапчар.

— Да, заболела... от сплетен бабских. Есть тут одна в селе... до сих пор прячется, как меня увидит. Нагородила ей с короб, что и машина у меня не сломалась, заночевали нарочно, что же? — девушка молодая, симпатичная. Насилу уговорил свою.

— Поверила? — сочувственно спросил Лапчар.

— Надо обязательно верить друг другу. У нас дети, все хорошо. — Шавар-оол сделал последнюю затяжку. — А вот девушке той не повезло. Жених ее, пустоголовый, начал ко мне ревновать. Ходил к нему, разговаривал — все напрасно. Так и не сложилась у них жизнь. Этим летом за другого парня вышла. Лучше иметь короткую жизнь, чем длинный язык. Парни нашего аала не задерживаются, вот и приехали, — подытожил шофер, нажав на тормоз.

Коров поблизости не было. Лапчар взглянул на телегу с дровами. Возле нее — тоже никого. Услышав шум машины, из палаток выбежали девушки, веселые, разговорчивые, совсем не такие, как днем. Отдыхают после трудного дня.

— Парни нашего аала не задерживаются, — сказал Шавар, выпрыгнув из кабины.

— Девушки нашего аала тоже готовы! — Был ответ, и одна за другой легко прыгали в кузов. Лапчар тоже прыгнул.

— Вы разве не в кабине? — спросила старшая из доярок.

— Садитесь вы, а я здесь.

Как только машина тронулась, девушки запели.

Лапчар смотрел на девушек, которые так красиво и слаженно пели. Прав Сергей Тарасович: замечательные у него девушки, и работать умеют, и петь.

А потом — здесь была Анай-кыс. От этой мысли ему становилось тревожно и радостно. Она сидела сейчас у переднего борта, Лапчар мог видеть только ее платок. А частушки, точно воды Шивилига после проливного дождя, лились и лились без конца.

— Почему не поете с нами? — крикнула одна из девушек.

— Он еще не привык к нам, бедняжка, — отвечал ей задорный голос.

— Ничего, приучим.

Остались позади покрытые, точно ковром, луга клевера, хороводы белых берез, машина уже мчалась по селу. А девушки продолжали петь:

У правления машина остановилась. Доярки расходились по домам.

— Девчата, завтра ровно в пять! Парни нашего аала не будут ждать опоздавших! — вдогонку крикнул Шавар-оол, направляя машину в гараж.

Лапчару еще долго слышались девичьи частушки.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Нет, говорят, на земле более умелого мастера, чем сама природа. Серебряной ниточкой начинается высоко в горах Шивилиг, там, где и в самое жаркое лето сверкает белизной снег. Спускаясь по крутым ущельям, склоны которых богаты разнообразными деревьями, ягодными кустарниками, целебными травами, он как бы вбирает в себя их аромат, живительную силу. Поэтому вода Шивилига считается целебной, как та, из сказочного кувшина, способная оживлять людей. Богата природа! А что же человек?

Думаю, если бы на берегу Шивилига не стояло бы село, которое ночью и в непогоду светится электрическими огнями, если бы буйное разноцветье, скрывающее с головой всадника, не соперничало бы с золотым морем хлебов, природа проиграла бы от этого, не была бы она так красива и богата. Красота ее зависит от человека.

Раньше у тувинцев бытовало понятие «горькая зима». Да, зима не была желанной гостьей для людей, которые не знали ни теплого удобного жилья — только юрты, ни одежды — только шкуры, чей желудок часто был пуст. Тогда дети, заметив из дырявой юрты выпавший в горах снег, ежась от холода, тянулись к огню в ожидании близких морозов. Теперь дети с нетерпением ждут снега: для хорошо одетого, обутого и сытого человека, живущего в добротном доме, мороз не страшен, он для него забава, к тому же бодрит, придает силу.

Летнее солнце еще не выглянуло из-за таежных вершин, а село уже проснулось. Новый трудовой день начинается в селе, на полях, на далеких чабанских стоянках. Вот идет председатель. Он внимательно всматривается в каждого, кого встречает на улице, отмечая про себя, где работает этот человек, чем занимается. Сам Докур-оол работает от зари до зари, хотя других, особенно Илюшкина, часто предостерегает: «Береги силы, здоровье».

Как ни рано приходит он в правление, его уже дожидаются там люди, покуривают у конторы. Они знают: председателя можно застать рано утром, опоздай на несколько минут — уедет на фермы, на поля, в район. Вот и идут со всеми вопросами. Председатель здоровается, проходит в свой кабинет. За ним — все ожидающие.

Следом приходит парторг, а потом появляется тетушка Орустаар. Почтовая машина из райцентра приходит рано, и почтальон первым делом доставляет почту в правление, затем в больницу, школу, лесхоз и так далее, по установившемуся маршруту в дома колхозников. Не любит тетушка, когда нетерпеливые молодые люди, перехватывая ее на улице, спрашивают, нет ли им писем или журнала. «Оо хосподи, хорошо ли, когда тебе мешают доить корову или поднять сено вилами на зарод?» Те, кто ее знает, не мешают тетушке Орустаар. Однажды утром она подошла к Лапчару: «Письма-то пишешь, давай опущу». — «Некому, тетушка», — ответил он.

— Ну, коли сам не пишешь, придется тебе для других поработать. Ты ведь на ферму сейчас?

— Туда, машину жду.

— Вот, передай два письма дочке Сандана. Она ведь у вас?

— Да, доярка, — Лапчар старался говорить спокойно.

— Наверно, на чайлаге ночует с девчатами. Холостые, что им взад-вперед ездить. Конститус знаешь? — спросила она серьезно: — Тайна переписывания, значит, читать нельзя чужие письма.

— Знаю, знаю, тетушка, — рассмеялся Лапчар.

— Оо хосподи, людское дело писать, мое — таскать, — и она быстро исчезла.

Лапчар посмотрел на обратный адрес: конечно, от Эреса. «Ничего-то ты не знаешь, друг детства», — подумал с горечью Лапчар.

— Парни нашего аала, поехали! — Машина остановилась в двух шагах от него, приветливое лицо Шавар-оола высовывалось из кабины. Лапчар и не слышал, как он подкатил.

У дома бригадира спешился всадник.

— Мать Достак-оола приехала! — закричали дети. Жена бригадира Манмаа посмотрела в окно:

— Ойт, правда, сестра Чанмаа. Вы почему так громко называете имя старшего? Он скоро женится, у него дети будут, как вы. Идите, идите, играйте на улице, — выпроводила она детей.

Привязав коня, Чанмаа вошла в дом.

— Мы тебя ждем, ждем, — поздоровавшись с сестрой, Чанмаа загремела посудой.

— Я смотрю, что за лихой всадник к нам подъехал, — вышел из другой комнаты Дозур-оол.

— Где уж там! Отъездили свое, теперь только шагом, и конь пугливый.

— Вороной что надо. Плетью не даст взмахнуть, — восхищался Дозур-оол.

Отворилась дверь — и на пороге показалась Янмаа, третья сестра.

— А куда председатель собирается после обеда? — спросил ее Дозур-оол, глядя на сестер, так похожих между собой: у всех трех русые волосы, что не часто встретишь у тувинок, приятные округлые лица. Но его Манмаа, отметил он с удовлетворением, младшая из сестер, красивее всех.

— Собирается? Да он как ушел утром — и все. Обедать не приходил.

— Дело есть, — заторопился Дозур-оол, направляясь к двери. «Большой разговор тут будет. Договорились, наверно», — усмехнулся он про себя.

Сестры остались одни. Три сестры, как три ножки очага. За вкусным ароматным чаем не один час продолжалась их беседа.

— Сколько же откладывать, жалко парня-то, как старается. В следующее воскресенье — последний срок, — подытожила всеми уважаемая Янмаа.

— Хоть бы все обошлось, — с сомнением сказала Чанмаа, которую разговор этот касался больше остальных. — Ведь не слышали от нее ничего.

— Но ведь родители-то согласны, наверно, и с ней говорили. Как же можно не слушаться их? — вступила в разговор младшая сестра, Манмаа. — Ведь мы все только для них, для детей наших стараемся.

— Значит, ей надо заблаговременно отпроситься, — сказала Чанмаа.

— За этим дело не станет, — покачала головой Манмаа. — Сестра все устроит, правда, Ян?

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Возле сыроварни, что расположена рядом с опустевшей фермой, поблескивают пустые бидоны, Лапчар относит их к машине, ставит в кузов.

— Готово! — кричит он Шавар-оолу. Тот заводит мотор.

Они были уже в машине, когда увидели бегущего к ним через луг человека, он махал им рукой. Лапчар узнал Шериг-оола.

— На чайлаг? Я с вами, — переводя дыхание, сказал он, сунув в кабину свернутые в трубочку листки. — Это боевые листки дояркам.

— Садись, Сергей, — Лапчар вышел из кабины.

— Нет, нет, — запротестовал тот и прыгнул в кузов. Лапчар — за ним.

— Что нового? — спросил комсорг, когда машина тронулась.

— Все нормально, работы много. Не было случая, чтоб кто-то не вышел.

— А показатели?

— Хорошие.

Всю дорогу комсорг задавал вопросы, относящиеся к производственным делам, когда же приехали на место, неожиданно спросил:

— Анай-кыс знаешь? Как она работает?

— Хорошо!

— А как насчет свадьбы у нее?

— Про это ничего не слышал, — удивился Лапчар.

— У нее ведь в армии кто-то есть?

— Она получает письма, — Лапчар отвернулся, поднимая заднюю стойку кузова. Он несколько раз приносил Анай-кыс письма и увозил от нее, чтобы опустить их в Шагонаре. Хотел было сказать об этом, но вспомнил тетушку Орустаар: «Конститус знаешь?»

Девушки только закончили утреннюю дойку и собрались в палатке. Шериг-оол проводил беседу. Начал с международного положения, перешел к задачам, стоящим перед ними, о их показателях, об открытии школы рабочей молодежи в новом учебном году, предложил записываться. Затем подошел к Анай-кыс:

— Подожди, есть к тебе вопрос.

Ее лицо залилось краской. Она отвернулась, поправляя выбившуюся из-под косынки косу, чтобы другие не заметили ее волнения.

Лапчар вышел вместе со всеми, рука его потянулась к шраму. «Это ее личное дело. Почему же я волнуюсь?» — думал Лапчар, остановившись недалеко от палатки.

— Парням нашего аала поторопиться бы надо. Молоко ждать не любит, — услышал около себя голос Шавар-оола.

— Тарга Шериг-оол тоже поедет. Подожди немного, — сказал он, чтоб его услышали в палатке.

В это время из палатки выбежала Анай-кыс. Уже с порога она крикнула: «Не будет этого» — и убежала, спрятав лицо в ладони. Шериг-оол тоже вышел. Все молчали.

— Поехали, что ли, таргалары? — проговорил Шавар-оол, забыв свое обычное «парни нашего аала». Привыкшим к его речи удивительно было слышать от него «таргалары». Казалось, скорее можно услышать коровье ржанье, мычание коня. От этого все стали еще серьезнее.

Опять устроившись в кузове, Шериг-оол сказал почему-то упавшим голосом:

— Все ясно, она не виновата.

Лапчар ежедневно делал по нескольку концов: из дома на чайлаг, оттуда в райцентр или на свою сыроварню и обратно. Все это время ему хотелось поговорить с Анай-кыс. Он вырос среди девчонок — семи сестер — и полагал, что ему нетрудно будет подойти к ней, расположить и по-товарищески разговориться. На деле оказывалось все не так. Стоило ему остаться среди девушек, где была Анай-кыс, он терялся, от его намерений не оставалось и следа, мысли разбегались, как отпущенные к матерям ягнята. Не будь Шавар-оола, Лапчар не смог бы, как говорят тувинцы, во дворе коня поймать арканом. А у Шавар-оола все легко получалось. Зарядит свое «парни нашего аала», и, глядишь, девушки улыбаются, слушают его, начинается разговор. Лапчар даже завидовал ему, а иной раз досадовал: у самого жена, дети, а любит поболтать. «Шел бы ты домой», — говорил Лапчар. Шавар-оол нисколько не обижался, не обращая на колкости Лапчара внимания, и опять был такой же.

Однажды они приехали к вечерней дойке. Девушки, как всегда, со смехом, с шутками устроились в машине.

— Чего стоим? Девушки нашего аала уже на стремени!

— Вы почему не садитесь? — Спросил Шавар-оол, увидев у палатки нескольких девушек. Там была и Анай-кыс.

— Счастливого пути! Мы остаемся.

— Все ясно, как говорит наш комсорг. Ваш брат тоже остается, — понимающе кивнул в сторону Ланчара. Тот с благодарностью посмотрел на Шавар-оола. — Не давайте, девушки, скучать вашему брату. Лап, не подведи парней нашего аала.

Машина тронулась, и тут же начались частушки.

Вскоре голоса растворились в небе, в лугах. Стало тихо, словно все вокруг опустело. Девушки начали готовить ужин. «Не подведи парней нашего аала», — вспомнил Лапчар и принялся колоть дрова. Вскоре из палатки послышался звон кастрюль и тарелок, задымила буржуйка, запел огонь в печи.

После ужина взяли в руки гитару и балалайку. Играли девушки хорошо, пели в два-три голоса. Лапчар с наслаждением слушал.

— Наш брат обещал тоже петь, — вспомнила одна из девушек.

— Обещал не подводить парней своего аала, — подхватила другая.

— Я пошутил, девушки. У меня не получается.

— Совсем-совсем не умеете?

— Так, когда один.

— А вы представьте, что вы один. А мы все отвернемся или даже выйдем.

Они уже собрались уйти, но Лапчар остановил их. Неудобно было ему заставлять себя упрашивать. Вот положение. Делать нечего, пришлось прыгать в ледяную воду.

В палатке стало темно, сгущалась ночь. Это помогло Лапчару. Горловое пение, как известно, требует силы и умения, хоть не видно будет, как он будет краснеть. Лапчар глубоко вздохнул и начал.

Лапчар еще раз сделал глубокий вздох и, набрав полные легкие воздуха, продолжал:

Он еще не закончил, как девушки подхватили «оош!» и начали аплодировать. Лапчар едва сдерживался, чтобы не раскашляться во время пения, и теперь вовсю кашлял, не зная, куда деваться от смущения. Ему дали стакан чаю. Все старались не замечать смущения Лапчара.

Вдруг Лапчар увидел, что в палатке только двое, он и Анай-кыс. Понимая, что другого такого момента может не быть, сделал над собой усилие.

— Ты помнишь, мы вместе в школе учились?

— Помню, не так уж много времени прошло, — улыбнулась она.

Лапчару показалось, что на лицо ему льют горячую воду. К счастью, Анай-кыс продолжала.

— Я даже помню, как мы играли в сайзанак, — и рассмеялась.

Лапчар не ожидал услышать это. Он старался тянуть аркан разговора.

— Хорошая у тебя память. Я не решался спросить даже, думал, забыла.

Анай-кыс улыбалась, она смотрела доверчиво.

— Говорят, ты замуж выходишь... — И запнулся.

Девушка переменилась в лице, от хорошего настроения и следа не осталось.

— И до вас уже это дошло?! Ой! Что делать? Что Эрес скажет?!

— А разве он ничего не знает? Ты не писала ему?

— Я не хотела его беспокоить напрасно. Не придавала значения этому сватовству, ведь я же решаю. А вон как все вышло, все знают теперь, все говорят. Если бы знала, что так далеко зайдет, сразу написала бы ему. С родителями поссорилась, не бываю у них. — Голос ее задрожал.

Им не удалось закончить этот трудный разговор. Прибежали девушки, Лапчар поднялся и пошел спать в другую палатку.

Но мог ли он уснуть? Мысли так и буравили мозг. Если Анай-кыс станет жить с нелюбимым человеком, выйдет замуж под давлением родителей, в этом виноваты будут все, и Лапчар в первую очередь. Она ему рассказала о своем горе. А если Эрес, узнав, что к ней сватался один парень, отвернется от нее? Как не прикидывал Лапчар, какие варианты не приходили ему в голову, ему всегда было жаль Анай-кыс, ей одной он глубоко сочувствовал.

Стало светло, запели птицы. Коротка летняя ночь. Так Лапчар и не сомкнул глаз. Взяв полотенце, пошел к реке.

На следующий день Лапчару никак не удавалось остаться с Анай-кыс наедине, продолжить разговор. Еще через день, приехав к утренней дойке, Лапчар и Шавар-оол с удивлением увидели у большой палатки сверкающий краской новенький «газик» председателя. Его самого не было видно. Подойдя к машине, узнали от шофера, что приехала Янмаа. Лапчар не удивился: тут одни женщины, и у жены председателя могли быть к кому-нибудь из них дела.

Янмаа ходила в окружении доярок, рассказывала им что-то. Лапчар заметил: Анай-кыс там не было.

Он грузил бидоны с молоком, когда увидел Анай-кыс, выходившую из палатки и направлявшуюся к «газику». Янмаа тоже увидела Анай-кыс. Бросив девушек, побежала за ней, отворила дверцу, помогая сесть в машину. Тут же села сама, дверца захлопнулась.

Лапчару показалось, что прищемили его сердце. «Газик» мягко, не поднимая пыли, тронулся с места. Девушки не помахали вслед платками, не крикнули «до свидания». Молча стояли они некоторое время и так же молча пошли в палатку.

Лапчару раздумывать было некогда. «Парни нашего аала» включил мотор, и машина резко рванулась с места, словно ленивая кляча, испугавшаяся бича хозяина. Лапчар едва не клюнул в переднее стекло. Приехав в село, узнали, что машины шагонарского молокозавода еще нет. Отпустив шофера домой, Лапчар остался ждать. Машина обязательно должна прийти. Только к вечеру, не замечая ни голода, ни тяжести сапог, Лапчар вырвался домой. Он шел быстро и думал: «Куда люди так спешат?» — не замечая, что сам едва не бежит.

У их дома стоял низкорослый конь, привязанный к ограде. Лапчар обрадовался, узнав коня зятя, который теперь пас овец неподалеку от села. Гнедой этот принадлежал колхозу, но вот уже несколько лет находится у зятя, считающегося одним из лучших животноводов. Пасти овец без коня никак нельзя, и коню хорошо: круглый год пасется на воле, бегает — ветру не догнать. Обменявшись несколькими фразами с родственником, Лапчар поспешно переоделся.

— Даже с зятем со своим не поговорит как следует, — ворчала мать. — Куда-то опять собирается, поел бы хоть.

— Дай мне своего гнедого, — попросил Лапчар. — Сколько молодцу сидеть так?! Надо посмотреть вокруг достойных парней и девчат!

— Что это с ним сегодня? — с тревогой в голосе сказала мать, переводя взгляд с сына на зятя.

— Что ж, время пришло. Конь резвится, молодость не остановишь.

— Если задержусь — не беспокойтесь, — миролюбиво сказал на прощание Лапчар.

На пороге его остановил голос отца.

— Не торопись, сынок. Мужчине не к лицу торопиться. А пускаешься в путь, большой или малый, подтягивай подпруги. Чтоб собаки не лаяли, овцы не поднялись.

Было уже темно, когда Лапчар выехал из леса, направив коня вверх по Шивилигу. Гнедой позвякивал удилами. С гор несло прохладой. Остановившись на пригорке, Лапчар разглядел вдалеке огонек юрты, сошел с коня и подтянул подпруги. Покусывая трензеля, конь зевнул. «Примета, означающая, что коню и всаднику предстоит далекий путь», — подумал Лапчар.

А вот и две юрты, стоящие рядом. Между ними — совсем новая, белая, как куриное яйцо, юрта, которая хорошо была видна и в темноте.

Подъехал тихо, как говорил отец: ни собаки не залаяли, ни овцы не поднялись. У коновязи стояло несколько оседланных коней. Лапчар сразу узнал поджарого гнедого Дозур-оола. Перед белой юртой — председательский «газик». Отчетливо слышались голоса.

— ...Думала, дочь выросла, родителей своих уважать будет, послушная, а она...

Потом целый хор:

— Да, тетушка Шооча, да...

— Верно, верно.

— Зачем вы даете ей араку? Сами бы юрту ставили, сами бы свадьбу справляли!

Сердце Лапчара забилось, он узнал голос Анай-кыс.

Опять послышался хор.

— Нельзя так, Анай, она же тебе мать.

— Почему бы ей не выпить, когда ее дочь замуж выходит?

— Не потечет вспять вода Шивилига! — Прокатился мужской бас.

— И что это вы все подстраиваете, сказали, мать лежит, просит приехать, а тут свадьба какая-то.

У Лапчара мурашки побежали по спине: опять зазвенел голос Анай-кыс.

— Они сами проявили инициативу, — сказал мужской голос. Это Дозур-оол.

— Инициатива! Слово-то какое, — усмехнулась Анай-кыс. И твердым голосом продолжала: — А меня вы спросили? Не родители мои женятся, а я! И вы не ешьте и не пейте чужое, — добавила она тише, видимо, обращаясь к своим родителям.

— Да разве мы чужие тебе, Анай, — ласково начала Янмаа. — Ведь все уже знают о свадьбе, парень хороший. Тебе добра желаем.

— Верно, — поддержала сестру Манмаа. — Собралась тут вся твоя родня. Пожалей своих отца и мать. Посмотри на них, измучились, состарились, а все для твоего счастья стараются.

— Не нужно мне такое счастье. Родных я не собирала и слова не давала. Я пожалуюсь таргаларам...

— Ха-ха! Таргаларам! Председателю, что ли? — Опять голос Дозур-оола.

Его перебил другой мужской голос:

— Зря наша невестка артачится. То, что мы съели и выпили, не вернешь назад. Ха-ха! Что мы как осенние вороны шумим. Тут свадьба, мне сказали; о чем спорить— узнает вкус жизни, по-другому запоет. Наливайте араки!

— Вот и пробуйте жизнь на вкус! А я сама найду свое счастье!

Из юрты выскочила Анай-кыс и побежала по дороге. «Сама найду, — стояло в ушах Лапчара. — Куда же она? Ночь кругом». Лапчар — за ней. Услышав шаги, девушка побежала еще быстрее.

— Анай-кыс!

Она продолжала бежать.

— Анай-кыс! Подожди!

Повернула голову, остановилась, но, увидев приближающегося человека, отпрянула и снова хотела побежать.

— Это я, я! Лапчар...

Она медленно, настороженно сделала к нему несколько шагов, мгновение стояли друг против друга. Вдруг она уронила голову ему на грудь, дала волю слезам. Плечи ее содрогались от рыданий.

— Успокойся, Анай-кыс. Все хорошо. Успокойся.

— Увези меня куда-нибудь, — сквозь слезы проговорила она.

Он молчал.

— Куда-нибудь, подальше отсюда...

Лапчар не знал, что ей ответить, тем более не знал, что предпринять в данный момент. Совсем близко он чувствовал мокрое от слез лицо Анай-кыс и стоял как вкопанный, боясь пошевелиться.

— Дочка, Анай, иди сюда! — Послышалось издали. — Хватит тебе злиться, иди к нам! — Видимо, мать вышла из юрты, желая вернуть виновницу торжества.

Анай-кыс будто очнулась, перестала плакать и отстранилась от Лапчара. Перед ней стоял не брат, не родственник, а посторонний взрослый мужчина. Она уже сожалела о своих словах, стыдилась своей слабости.

— Ладно, хватит... — сказала она и пошла вперед.

— Я с тобой, — сказал Лапчар.

— Куда? — Снова вздохнула она.

— Я никому не позволю издеваться над тобой, — голос его неожиданно стал твердым, уверенным. — Если хочешь — выходи замуж за Эреса... он скоро вернется... или за кого другого, кого сама выберешь, Достак-оолу я тебя не отдам!

Теперь Анай-кыс стояла, не шелохнувшись, и смотрела на Лапчара широко раскрытыми глазами. Действительно, перед ней был мужчина, который умеет не только махать топором и валить деревья, а — что самое главное — умеет постоять за себя.

— Поехали, — сказал он, беря ее за руку.

— Куда? — Удивилась Анай-кыс.

— По дороге я тебе все расскажу, — и, видя, что она сомневается, добавил: — Здесь-то тебе нечего делать.

— А конь у тебя есть?

— На одном поедем.

Анай-кыс указала в сторону, где стояли лошади:

— В белых чулках наш. Отвяжи его.

— Отец не станет разыскивать?

— Пусть ищут.

Лапчар посадил Анай-кыс на своего коня. Ход у него мягкий, на нем легче ехать. Стараясь не шуметь, чтобы не привлекать внимание оставшихся в юрте, всадники тронули коней. Кляча Санданов едва передвигала ноги. Анай-кыс придерживала коня, так как Лапчар все время отставал, но скоро лошадь его пошла быстрее, видно, почувствовав настойчивого седока.

— Куда дальше поедем, брат? — спросила Анай-кыс, когда подъезжали к селу. Не знала она, что тот же вопрос задавал себе и Лапчар, стараясь держаться спокойно, не выдавая своего смятения. — Мы как загнанные в валенок мыши, — словно угадав его мысли, сказала Анай-кыс спокойно.

Ей действительно было с ним спокойно, хотя она не знала, куда они едут, что с ней будет, вообще ничего не знала. Но рядом был этот парень, такой искренний и надежный, как брат. Она и не заметила, как стала называть его так.

— В Хендерге! — выпалил Лапчар.

— В Хендерге? — удивилась она. Анай-кыс только слышала об этом далеком аале за перевалом. — Это же очень далеко, за перевалом?

— Нет такого перевала, Анай, который не одолел бы человек.

— Когда же поедем? — неуверенно спросила она.

— Сейчас, немедленно, — он старался говорить бодрым голосом. — Если ехать всю ночь, к утру доберемся. У меня там сестры. К ним и поедем.

— Странно все... Вдруг приедешь с девушкой. Что они подумают?

— Почему? Если с девушкой, не обязательно еще... — он запнулся, — не обязательно сразу думать, — отшутился он. — Не уснуть бы вот на перевале.

— Летняя ночь, как верблюжий хвост.

— Ну, тогда все в порядке! А дня через три, когда вся эта заваруха кончится, вернемся. Опять будешь доить коров.

— А девушки подумают, я замуж выхожу. Жена председателя, оказывается, сообщила Сергею Тарасовичу, что меня не будет эти дни.

Всадники въехали в лес. Дорогу эту Лапчар знал хорошо. Раньше по ней ездили только верхом. Потом близлежащие колхозы совместными усилиями очистили ее, так как в Хендерге жило много чабанов и скотоводов. С ними нужна была связь, им подвозили продукты, строительные материалы. Но дорога в глубокой тайге долго не держится. Буреломы, дожди, весенние потоки заваливают и размывают ее. Поэтому машины и сейчас здесь не часто увидишь, проходит только вездеход.

Местами можно было срезать дорогу, ехать напрямик, но Лапчар не хотел рисковать: с ним была Анай-кыс. Она впервые ехала на такое расстояние. Он боялся, что она выбьется из сил, заснет, и тогда волей-неволей надо будет думать о ночлеге здесь, в тайге. Лапчар и сам думал об этом не без страха. Чтобы как-то отвлечь ее, он рассказывал какие-то истории.

А вот начинается подъем. Стали слышны голоса птиц, ночной мрак постепенно рассеивался, будто тайга вздремнула немного и теперь просыпалась. Она устала за целый день, накормить столько зверей, птиц, деревьев, каждую травку, каждую ягодку! Поэтому сон ее так глубок, тьма-тьмущая. И вот сейчас снова начинается ее трудовой день.

Когда путники были на самой вершине, им навстречу вставало солнце, посылая на землю тысячи золотистых лучей-стрел, поднимаясь все выше и выше. Лапчар спешился.

— По нашему обычаю, путник должен на перевале сойти с коня и полюбоваться красотой родной земли. — Он помог Анай-кыс сделать то же самое.

Через несколько шагов она остановилась, глубоко вздохнула:

— Такую зарю я еще не видела. Красота какая!

Девушка стояла впереди, и Лапчару показалось, что она купается вся в лучах восходящего солнца. Стряхивая с ближайших веток росу, она собирала ее в ладонь и выплескивала себе на лицо. Когда повернулась к нему, лицо ее улыбалось, улыбались мягкие черные глаза, нежные губы, родинка на щеке.

Дальше ехать стало легче. Кони сами неслись рысью, и на крутых спусках приходилось придерживать их.

— Вон на той вершине берет начало речка Хендерге. А тайгу на том склоне называют Семиозерной.

— Какая красота, — повторила Анай-кыс. — Разве можно не любить эту землю!

— Да, богатый край. Сколько песен о нем сложено. — И Лапчар запел.

А потом что-то веселое:

Анай-кыс рассмеялась, Лапчар был доволен.

— Песня сокращает расстояние. Раньше наши араты неделями не бывали дома, провожали караваны иноземных купцов. Песня помогала им, сокращала дальний, долгий путь на родину.

Наши путники поехали быстрее.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Я с самого начала говорил, что из вашей затеи ничего не выйдет. — Докур-оол строго глядел на жену, старавшуюся избегать его взгляда. — Создание семьи, — продолжал он назидательно, будто они и не прожили вместе почти тридцать лет, — ты знаешь, что такое? Это... это тебе не игра в сайзанак! — и потряс в воздухе указательным пальцем.

— Это все Манмаа, — оправдывалась жена, ставя перед мужем горячий чай. — Она твердила, все готово, надо торопиться.

— А ты? Ты всеми верховодила! Ты увезла девчонку! — Брови его сошлись...

— Вот я и говорю, у нее не было охоты ехать, все спрашивала «зачем», а я сказала, мать очень плохая, велела тебя привезти.

— Не было охоты ехать? У нее не было охоты выходить замуж за вашего племянника, — передразнил он жену.

— Шооча говорила, все обойдется, она свою дочь знает, — чуть не плача, продолжала Янмаа. — Первое время так дичится, а потом...

Докур-оол молча наливал в пиалу душистый чай, разбавлял его молоком и заедал теплыми лепешками. У жены его, видно, пропал аппетит после свадьбы. Второй день ничего в рот не брала.

— А правда, что она получает письма из армии? — уже спокойнее спросил он.

— Получает... — робко ответила жена.

— И вы знали об этом и... — снова распалялся председатель.

— Ну, это мелочи. Переписывалась с парнем — и все. Знала его три дня до армии...

— Как же мелочи?

— Если бы это было серьезно, — уже увереннее говорила Янмаа, — она не уехала бы с Лапчаром.

— Да-а... Легкомысленная, значит. Я думал, дочь Сандана умная, серьезная, а она, выходит, то с одним, то с другим.

— Не получится из нее хорошей жены, вот увидите, — удовлетворенно вывела Янмаа, провожая мужа до дверей.

— Вот что, кончайте судачить и гудеть, как пчелы в развороченном улье. — Докур-оол снова строго посмотрел на жену: — До чего ты меня доведешь со своими родственниками? — и ушел, сильно хлопнув дверью.

Янмаа не могла усидеть дома, раньше времени пришла к себе на работу, в контору связи. Обычно, по дороге встречая людей, разговаривала охотно, улыбалась, но сегодня ей это не удавалось. Язык точно деревянный, губы не растягивались в улыбке, лицо было неподвижным, как маска. Она не останавливалась, глаза встречных, казалось, буравили ее.

Рабочий день председателя начинался иногда еще до правления, или, как чаще говорили колхозники, — до конторы, уже по пути туда. Находились такие хитрецы, которые ловили председателя на улице и разрешали нужное дело. Сегодня его остановил Шымбай-ирей, протягивая бумагу и хорошо отточенный красный карандаш:

— Нарисуй свое имя, тарга.

— Что за бумага? Ну и карандаш, можно корову уложить.

— Получил разрешение на коня, Дозур-оол подписал, говорит, еще вам надо. А карандаш я все утро точил: крошится, леший.

— Ладно, — сказал председатель, ставя свою подпись. — Почему в контору не пришел?

— Оо тарга, — воскликнул дед, — там и без меня народу хватает.

В конторе действительно собралось много людей. Некоторые выходили быстро от председателя, довольные, другие ворчали. Кроме того, Докур-оол пригласил бригадиров и членов правления. Странное дело получалось: как сев или уборка, люди работали, забывая про себя, про сон, но когда дело касалось сенокоса, не спешили, думая, успеем еще, все лето коси. Здесь, конечно, сказывалась вековая традиция: раньше тувинцы не занимались сенокосом, кочевали в поисках пастбищ. Накосит арат охапку сена и хранит на ивовом прутике, чтоб скот не достал, или сгребет копешку в тихом месте и думать забыл до зимы. А там на бога уповает: когда снег сойдет, чтоб он послал раннюю весну. Председатель говорил на сей раз коротко, нажимая на каждое слово:

— Остались считанные дни. Утро уже наступило, а мы все ждем, когда петух запоет. А может, его старуха в суп положила или утащила красная лиса. Пора, товарищи, расставить людей и приступать к сенокосу.

Кто-то крикнул: «Все ясно, тарга». Люди оживились, уточняли между собой что-то и расходились. К председателю подошел Дозур-оол. Не успели они перекинуться словом, как появился Петренко. Докур-оол, не красневший на трибуне, смутился, покраснел, делая вид, что разглядывает что-то на улице, отвернувшись к окну.

— Ну что, Сергей Тарасович? — Наконец обратился он к Петренко.

— Я дал трехдневный отпуск одной доярке, учитывая...

— Правильно, сам распоряжайся своими доярками. А то вот Дозур-оол, видишь, лошаденку без подписи председателя дать не может. Нечего перестраховываться, поручено тебе какое-то дело — руководи, думай и отвечай за него!

Докур-оол всячески уходил от конкретного разговора, но Петренко не думал отступать.

— Лапчар Ирбижей тоже исчез. А теперь выяснилось...

— Знаем, дорогой Сергей Тарасович, — Докур-оол тяжело поднялся со своего стула и, обойдя вокруг стола, опустился на другой. — Все знаем.

— Так почему это получилось, вот что я хочу знать, отчего вода замутилась.

— Может, водяной объявился? — Докур-оол громко рассмеялся.

— Я отвечаю за работу фермы, с меня будете спрашивать, — продолжал Петренко, чувствуя обиду при смехе председателя.

— Верно, — уже серьезно сказал Докур-оол. — Пропадет ягненок, мы с чабана спрашиваем, а тут люди. Все выясним, Сергей Тарасович. А Шериг-оол знает? — подумав, спросил тарга. — Ведь они оба комсомольцы. Пусть с них комсомольское собрание и спрашивает.

— Чего он так запереживал? — недовольно спросил Дозур-оол, когда Петренко ушел.

— Как не переживать, сразу двое с фермы исчезли... Бывший в лесу должен погасить костер. Надо прекратить всякие разговоры о свадьбе. Ветер может далеко разнести, — и внимательно посмотрел на бригадира.

— Женщины развели его, пусть они его и гасят, — отвечал Дозур-оол. — Сваты переругались, Сандан переехал на другое место.

— Мужики тоже! У детей их теперь ничего не получилось, а не у них. Чего друг друга дергать теперь.

— Вот если б вы, Дулуш Думенович, заехали к ним. Они вас послушают.

— По пути загляну. Они, конечно, не дети, чтоб их учить, но... А ты не кружился бы в селе, а съездил бы в Хендерге, к животноводам.

— Да я ж недавно там был.

— Ну что ж? Посмотришь, как заготавливают корма, и беглецов заодно захватишь.

— Да, там у него сестры. Раз туда вместе направились, не хотят ли они пожениться? Нынче молодежь быстро сходится и расходится. Табунщик коня своего не меняет так скоро.

— Не знаю, не знаю, с меня хватит, и какая нам разница, женятся они или нет. А в Хендерге ты все-таки съезди.

После обеда всадник рысью выехал из села и взял путь на перевал.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Приезд Лапчара, да еще с девушкой, был полной неожиданностью для его родных. Хотя Лапчар несколько раз говорил, убеждал, что приехал он просто их навестить, девушка не невеста его, а просто знакомая, сестра отказывалась поверить в это. Даже после того как Лапчар сказал, что Анай-кыс — невеста Эреса, сына недавно умершего Оюна Херела, сестра надеялась втайне, что это не так. Она изо всех сил старалась хорошо угостить гостей, приехавших из-за большого перевала. Закололи жирного барана. Хан — кровяную колбасу — положили на одну тарелку для Лапчара и Анай-кыс. Баранину они ели тоже одним ножом. Первую чарку араки зять преподнес Анай-кыс. Сыр сестра протянула первой Анай-кыс.

Анай-кыс чувствовала себя неловко, но их радушие расположило ее, помогло стать свободней. Так прошли три дня. Она успела и коров подоить, и овец попасти, а вечером даже ездили в Ак-Тал, на концерт кызыльских артистов.

Лапчар сказал, что пора возвращаться. Сестра и зять были искренне расстроены. Три года не виделись, как он в армию ушел, и так скоро уезжает. Даже у сестры, рядом, не побывал, обидятся.

— Я же говорю, — убеждал Лапчар, — у нас не свадебное путешествие, а приедешь к ним, тоже скажут, разъезжает со своей невестой. Потом приедем... то есть приеду... в отпуск. А сейчас не удерживайте нас, работа у меня, и Анай-кыс нельзя больше задерживаться.

— Если ты так беспокоишься о ее работе, — продолжала настаивать сестра, — значит, она тебе не чужая, и вез ее в такую даль. Шило в мешке не утаишь, голод не спрячешь — есть захочешь. Посмотрим, с кем ты в другой раз к нам приедешь.

— Посмотрим, — сдержанно отвечал Лапчар.

На следующее утро, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, они уехали. Кони без понукания неслись через широкие луга, пофыркивая и играя головами. Чинно прохаживались поодаль золотистые турпаны, поднимались в воздух нарядные утки. С болота взлетела большая белая цапля.

— Скоро улетят они от нас вместе со своими птенцами, — сказала Анай-кыс.

Лапчар молчал, о чем-то задумавшись.

— О чем думаешь, брат?

Оп посмотрел ей в глаза.

— Петь хочется.

— В чем дело? Пой.

Пению Лапчара вторили турпаны «каак-каак» и журавли «курап-курап», с болота неслось утиное «оош-оош».

— Как в сказке о Золотом Озере: человек запоет, птицы подпевают, — засмеялась девушка.

— Да, Анай, как в сказке. Вот такой край — Хендерге!

— А эти частушки поют в Хендерге или твои собственные? — Анай-кыс лукаво посмотрела на него.

— Никак не мои!

— Твои!

— Нет, Анай, — отрицал он уже не так решительно.

— Твои, — улыбалась она.

— Пусть будут мои, — сдался Лапчар.

Несколько раз они переезжали извилистое русло Хендерге и наконец выехали на дорогу, со следами шин от недавно проходившей машины. Договорились: Анай-кыс поедет на ферму, а он отведет коня Санданам и вечером вернется в село. Лапчар все время держал путь на перевал, но у подножия хребта дорога терялась. Он сошел с коня, прошел вперед. Да, не по той дороге поехали. Это дорога ягодников и орешников. Анай-кыс тоже сошла с коня.

— Смотри, как помяты кусты смородины, — она погладила их, словно они были живые и все понимали... — А это кто мог сделать? — подошла к двум поваленным кедрам.

— Кому-то шишки понадобились, — со злостью сказал Лапчар. — Не так их и много было-то на верхушках. — Он стоял на пне кедра и считал кольца. — Дереву было не меньше шестидесяти лет. Природа все это время оберегала его, а какие-то пустоголовые люди срубили из-за нескольких шишек.

— Такие люди не знают, что такое любовь, — сказала Анай-кыс и, словно испугавшись, что Лапчар не так поймет ее, добавила: — К родному краю — иначе они не могли бы так зверски поступать.

«Любовь? А ты знаешь, что это такое? — думал Лапчар. — Испытывала ли ты радость только от того, что произносишь имя любимого человека и тебе хочется произносить его дольше: «Аа-наай-кыыс».

Над тайгой поплыли облака. В ущелье поползли длинные тени. Решили ехать напрямик, так как перевал был хорошо виден, а искать другую дорогу значило потерять немало времени. Остро запахло смолой, тайга зашумела. Казалось, кедры и ели отряхивались. Кони кисточками подняли уши, пугливо косясь под темную мохнатую ель. Лапчар забеспокоился: как бы девушка не испугалась. Будь он с парнем, что им, верховым? Если даже медведь — ускачут, никто не догонит. Потом даже интересно будет рассказать об этом, как все охотники, увеличив опасность по крайней мере в десять раз. Но рядом девушка, пусть обойдут стороной их все приключения.

Под елью что-то затрещало. Кони встали. Лапчар приподнялся на стременах и, глядя вперед, указал плетью под ель.

— Что там? — шепотом спросила Анай-кыс.

— Маралуха.

Анай-кыс взглянула и увидела бурого, с острыми ушами зверя, похожего на корову, только на длинных ногах. Маралуха переступала ногами, пыталась убежать, но оставалась на месте. Тонкий кедр рядом с ней вздрагивал от ее движений.

— Какая смирная, как привязанная стоит, ни с места, — удивилась Анай-кыс.

— У нее должны быть дети в эту пору. Она их не оставит.

Лапчар зазвенел стременем. Маралуха навострила уши.

— Смотри, как рвется с места, — с сочувствием сказала Анай-кыс.

— Да, она и впрямь привязана. Кто же в такой глуши мог это сделать?

Увидев приближающихся всадников, маралуха начала биться, глаза ее сверкнули жалобным блеском. Живот ее был совсем пуст, как кожаный мешок, кожа обтягивала выступавшие кости. Всадники спешились, маралуха устала, затихла, глаза ее начали гаснуть. Из глаз текли слезы, по их следам расселись мухи, и у зверя не было сил от них отмахнуться.

— Вот звери, петлю поставили, — в сердцах сказал Лапчар. — Поймать бы одного из этих браконьеров!

Животное не сопротивлялось, пока Лапчар развязывал вдвое скрученный провод, впивавшийся маралухе в шею и между передними ногами. Она как будто понимала теперь, что эти люди пришли спасти ее. Вокруг, насколько могла она дотянуться, не осталось ни травинки, ни лишайника, ни веток.

— Смотри-ка туда, — Лапчар показал на два мешочка, из которых высовывались длинные ножки и уши.

Подойдя, взял одного детеныша на руки. Он почти ничего не весил. Пух да и только. Лапчар поставил его на землю. Детеныш остался стоять пошатываясь. Анай-кыс поставила второго. Он крутил головой, отыскивая материнский сосок. Лапчар побежал к лошади, достал из перекидной сумы две бутылки чая с молоком, которые сестра навязала ему в дорогу. Наклонился, пристраивая бутылку к худенькой мордочке. Теленок, тыкаясь в его руку, наконец наткнулся на горлышко, начал пить.

— Какой хорошенький, ушками начал шевелить и животик стал показываться, — Анай-кыс поила другого теленка. Напившись, неуверенно ступая, направились к матери.

— Мать, умирая от голода, кормила своих детей, иначе они давно бы погибли, — раздумчиво сказал Лапчар.

— Мать всегда остается матерью... — Анай-кыс осеклась, вспомнив о том, как ее мать, не считаясь с ней, хотела выдать насильно замуж.

Маралуха больше не боялась людей. Она была так обессилена, что, казалось, не могла бояться сейчас даже самого страшного хищника. Но у нее хватило силы обнюхать подошедших к ней телят. Она даже пыталась лизнуть их. Почувствовав свободу, пошатнулась. Ноги не слушались, они отвыкли от передвижения. С трудом добралась маралуха до овражка. На дне его протекал ручей. Телята следовали за ней. Опустив морду в воду, долго пила. Потом подняла голову и долго смотрела выразительными глазами на людей, своих избавителей. Снова наклонилась к воде. Неизвестно, сколько дней оставалась она без воды и пищи. Когда снова подняла голову, из ее ноздрей вытекала вода.

— Пойдем, не будем пугать их, — сказал Лапчар, забрасывая петлю на высокую ель. — Пусть набираются сил.

Стараясь шуметь как можно меньше, сели на коней и тронулись. Провожали их три пары благодарных глаз.

— Теперь с ними ничего не случится? — спросила Анай-кыс.

— Ничего. Здесь их дом, они на воле, окрепнут.

Только сейчас заметили они, что сгустились сумерки.

Лапчар начал торопить коней, стараясь засветло добраться до большой дороги. Начал накрапывать дождь. С трудом преодолев глубокую ложбину, по дну которой протекала безымянная таежная речушка, вышли наконец к дороге. Дождь лил стеной, небо завесилось черным одеялом. Укрывшись под огромной елью, решили переждать.

— Подожди-ка. — Лапчар напряженно вглядывался в темноту, вышел из укрытия, но скоро вернулся. Неподалеку он обнаружил шалаш.

Привязав коней у ели, они положили седла вверх чепраками и направились к шалашу. Он был укрыт лиственничной корой, рядом не оказалось ни дров, ни сучьев для костра.

— Это и есть жилье браконьеров, — сказал Лапчар, оглядывая шалаш.

— Почему ты так думаешь?

— Ничего не оставили, даже бересты, чтоб огонь разжечь. Охотники так не делают. И петлю здесь мастерили для маралухи, — кивнул он на остатки проволоки.

— А охотничьи шалаши какие?

— Там все можно найти: чай, спички, даже сухари. Как же иначе? В тайге все может случиться. Заблудился человек, заболел, в беду какую попал. Обычай не велит оставлять шалаш пустым. Отец говорит, после хорошего охотника остаются дрова, после плохого — ремни. Вот эти ремни, — он опять кивнул на проволоку.

— Уйдем отсюда, противно оставаться в этом логове.

— Вымокнешь. Подожди здесь, я разожгу костер под тем кедром.

Но Анай-кыс тоже стала собирать сухие сучья. Скоро костер разгорелся, стало веселее. Хотя дождь не прекращался, густые ветки кедра надежно защищали их. Анай-кыс села на сухой валежник, руками прикрывая лицо от костра. Осталась бы дома — никогда не узнала, что значит костер в тайге, да еще ночью. Да, сколько вокруг интересного, если не сидеть на одном месте, в круглой ли юрте или в четырех стенах дома — в данном случае это одно и то же. И прожить надо интересно, с пользой для себя и других. Анай-кыс казалось, что она сможет прожить именно так свою жизнь... если рядом с нею будет Лапчар. И сама испугалась этой мысли: когда, почему он стал ей так необходим? С ним ей было спокойно, уверенно, хорошо, если, конечно, он не смотрел на нее так, как сейчас. Сердце ее сбивалось с ритма, замирало, а потом делало несколько сильных толчков.

Лапчар отвел глаза, продолжая строгать вертела. Они подогрели мясо, поели.

— Чаю нет, зато таежная вода, как аржан, — он протянул ей бутылку с водой.

— Твои родные позаботились о нас, плохо бы пришлось нам сейчас.

— Доброта идет за добротой. Пусть наш путь будет таким, — и посмотрел на Анай-кыс долгим взглядом, отошел от костра. — Не перестает, что будем делать, дорогу сейчас не разобрать.

— Переждем, наверно. — Анай-кыс сидела, уставив взгляд в землю.

— Ладно, — твердо сказал Лапчар, — летняя ночь коротка, тронемся в птичий рассвет. — Он принес седла, собрал сухую, опавшую хвою, постелил сверху чепрак. — Ты ляжешь здесь.

— А ты?

— Я присмотрю за костром.

— Нет, тебе тоже отдохнуть надо.

— Ладно, — сказал Лапчар и начал что-то сооружать себе, по другую сторону костра.

Они еще долго разговаривали, а дождь все лил. Анай-кыс продолжала смотреть на горящие сучья, яркое пламя тянулось ввысь, разрывая черное кольцо ночи. Временами, когда костер убавлял пламя, Лапчар поднимался, поправлял обгоревшие ветки и снова ложился на свое место.

— Где сейчас маралуха с детьми?

— Нашли себе укрытие. Какой спокойный дождь. Хлеба теперь выстрелят вверх.

Глаза их снова встретились.

— Иди сюда, — одними губами проговорила Анай-кыс.

— Тебе холодно? — спросил он, садясь рядом. Конечно, она не привыкла ночевать в тайге, под открытым небом. Кругом сыро, прохладой тянет.

Она отодвинулась от костра, лицо ее пылало. Она все дальше отодвигалась от костра, прижимаясь к Лапчару. Лапчар не понимал, что обжигало его, пламя костра или лицо Анай-кыс, пылавшее огнем. Он обнял ее, она обвила руками его шею, крепче переплела руки на его спине. Все поплыло куда-то, исчезло: и костер, и тайга, дождь, маралуха с детенышами. Он видел ее черные как эта ночь глаза, чувствовал ее губы, руки...

Анай-кыс разбудил треск сучьев. Она открыла глаза, кругом было светло. Дождь прекратился. Из ложбины поднимался кучевой туман. Лапчар подходил с охапкой валежника.

— Это для будущих путников, — сказал он и улыбнулся: — Доброе утро.

Она вскочила, заторопилась, никак не могла прямо на него взглянуть.

Лапчар седлал коней. Между сучьями кедра положил коробок спичек и завернутый в бумагу кусок сыра. Сыр из кипяченого молока долго не портится.

Они быстро отыскали дорогу, а когда выехали на большой перевал, солнце уже взошло. Облака поднимались вверх, оставаясь под ними.

— Из Шивилига эти облака кажутся высокими, да? — Анай-кыс перестала называть Лапчара братом. Это слово не вмещало того, что она теперь испытывала к Лапчару. Ее чувство было сложнее, больше.

Она смотрела на эти облака, и ей вспомнился день, когда, убежав из дома, где сидели ее родители с Токпак-оолами, она увидела в предгрозовом небе двух всадников, которые ехали рядом. Анай-кыс хотелось тогда умчаться куда-нибудь, чтобы ветер в ушах свистел. Она осторожно взглянула на Лапчара.

— О чем ты думаешь, Анай? — вдруг спросил он.

— Так, — вздрогнула она, — эти облака похожи на шерсть, из которой делают войлок. В детстве мне очень нравилось бегать по ней босиком.

— А я сравнивал их с ватой, мать стегала ее на пальто, а я забирался на эту вату, и она наказывала меня за это.

— Как одинаково мы подумали, — Улыбнулась Анай-кыс.

Начинался спуск, Лапчар слез с лошади и взял коня Анай-кыс за длинный повод: было скользко после дождя. Вокруг ликовали кукушки. Свежий, прозрачный воздух вливал силы. Лапчар смотрел на Анай-кыс, она напоминала ему молодую березку. Ее стан покачивался в такт хода лошади, словно ивовый куст, выглядывавший из воды. Под утренними лучами солнца лицо ее еще больше похорошело, заметнее стала родника, губы румянились, глаза загорались от проплывавшей мимо красоты. Взгляд Лапчара неотступно скользил по ее нежному лицу. Красота Анай-кыс сливалась в его сознании с окружающей красотой, была ее продолжением.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечером в клуб шли не по одному-два человека, а группами, и все комсомольцы. Даже самые неактивные, которых с трудом можно было вытащить на собрание, уже заняли места в первых рядах. Шериг-оол даже подумал, что зря в объявлении о предстоящем комсомольском собрании после слов «явка обязательна» он поставил большой восклицательный знак.

На первом вопросе — об участии комсомольцев в сенокосе — долго не задерживались. Решено было создать несколько комсомольских звеньев, снимали ребят со строительства, с ферм, с других объектов. По этому вопросу все было ясно, и потому не стали выступать даже те, кто обычно брал слово по любому поводу и с трудом покидал трибуну после того, как председатель несколько раз напоминал о регламенте, постукивая карандашом о графин.

— Второй вопрос нашей повестки, — объявил председатель, — персональные дела комсомольцев Анай-кыс Сандан и Лапчара Ирбижея. Докладывает секретарь комитета комсомола Сергей Шериг-оол.

Шериг-оол поднялся, поставив перед собой стакан воды, но сказал коротко и воду пить не пришлось. Сообщил то, что было уже всем известно. Анай-кыс оставила учебу, вернулась к родителям, и те хотели устроить ее свадьбу по старинке, заботясь о богатстве. Свадьба эта расстроилась, вмешался Лапчар. «Молодец!» — послышалось в зале. Далее комсорг сказал, что Анай-кыс и Лапчар уехали в Хендерге, прогуляв три рабочих дня. На этом он свое сообщение закончил.

Теперь была очередь Анай-кыс. Она поднялась, медленно вышла на сцену, повернулась лицом в зал.

— Оставила учебу — мать заболела, и я виновата. Замуж не собиралась и выйду только за того, кого сама полюблю... Что пропустила три дня — виновата, буду отвечать. На ферме буду хорошо работать...

Видя, что девушка замолчала, какой-то паренек спросил:

— Почему молчала, когда тебя насильно хотели выдать замуж?

— Сначала не придавала значения, думала, ерунда это, как можно. А вообще моей жизнью никто не интересовался.

Поднялся комсорг и сказал, что Анай-кыс приходила к нему, но к ней не чутко отнеслись, «действительно, мы не интересовались ее личной жизнью». Шериг-оолу вспомнились слова парторга «разговаривать с людьми надо, секретарь, а не допрашивать», его осуждающий взгляд.

— Кто это мы? — раздался голос.

— Мы, — Шериг-оол смотрел в зал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, — я в первую очередь, как комсорг.

В зале зашумели, председатель постучал карандашом о графин. Парень с места спросил:

— Ты была влюблена в Достак-оола?

— Нет, — прямо ответила Анай-кыс.

— А в Эреса? — спрашивал тот же парень.

— Мы еще переписываемся, — ответила девушка тихо.

— Почему три дня прогуляли? — опять донеслось из зала.

— Хендерге — далеко, а потом мы в тайге заблудились... — Она не могла больше говорить — слова застревали.

— Разрешите мне, — Лапчар вышел и встал рядом с Анай-кыс... — В нашей жизни еще есть такие явления, когда родители стремятся выдать замуж, устроить свадьбу по старым обычаям. Мы, комсомольцы, должны с этим бороться. Это наш долг. Анай-кыс сама миновала эту пропасть, без помощи комсомольской организации, и мы виноваты перед ней. Что пропустил рабочие дни — не оправдываю себя. Готов отвечать.

— А почему вы в тайге ночевали?

Лапчар рассказал, как они заблудились, о ливне, о браконьерстве.

— Браконьеров судить надо! — Послышалось из зала.

— Анай-кыс не замерзла ночью? — Ребята зашумели, послышались смешки.

— Как может замерзнуть человек, когда горит большой костер, — серьезно отвечал Лапчар.

Председатель опять стучал по графину, призывая не задавать лишних вопросов, высказываться по существу. Поднялся Шавар-оол:

— Парням нашего аала тоже пришлось как-то заночевать в дороге. Начались сплетни. Так что нечего обвинять на этот счет и других. Дали отпор пережиткам — молодцы. На работу не вышли — предупредить.

На том и порешили. Анай-кыс и Лапчара предупредили, а комитет комсомола обязали больше уделять внимания молодежи, которая живет далеко от центральной усадьбы — колхозного центра, на чабанских стоянках.

После собрания Лапчару не удалось остаться с Анай-кыс наедине, она уехала с девушками на ферму. К нему подошел Сергей Тарасович и сказал, что его забирают на сенокос. «Придется тебе, герой, на время разлучиться с фермой, — Сергей Тарасович не мог спрятать улыбки, — но она тебя будет ждать».

Конец лета. Закостенели травы, далеко теперь улетали пчелы, чтобы собирать нектар. Прохладными становились утра и вечера, роса не просыхала до обеда: солнце уже грело не так. У зимовок животноводов появились скирды сена. Поспели хлеба, на полях копошились стаи воробьев. Ожила ферма Петренко, вернулись сюда ее обитатели. Сергей Тарасович спешил управиться с заготовкой кормов. Скоро начнется уборка, всех заберут, останутся одни доярки.

Лапчар, только вернувшийся с сенокоса, работал теперь на силосной яме возле фермы. Шавар-оол еще возил сено. Разговоры о несостоявшейся свадьбе утихли, Сандан и Токпак-оол по-прежнему не ездили друг к другу. А тетушка Орустаар по-прежнему приносила Анай-кыс письма от Эреса.

Девушка отвечала коротко, нового в селе ничего нет. Приедет — пусть тогда все узнает. Эрес писал, как с нетерпением ждет этого дня, и чем меньше остается срок службы, тем нетерпеливее ждут они, солдаты, возвращения в родные края. Он часто думает, как его встретят в колхозе и прежде всего она, Анай-кыс. Много передумал он, особенно после смерти отца, фактически с возвращением начнется его самостоятельная жизнь...

Сердце Анай-кыс с каждым днем билось беспокойнее, она плохо спала, почти перестала есть, осунулась. Что делать ей? Долго не решалась пойти к врачу Тоойне. Однажды под вечер, когда у той никого не было, со страхом открыла дверь ее кабинета.

— Мы женщины, такова наша природа и наш долг, — говорила мягко Антонина Николаевна, осмотрев Анай-кыс и записывая что-то в карточке. — Береги себя, — и подала ей пиалу с горячим чаем.

Анай-кыс разрыдалась. Участие, забота и внимание Антонины Николаевны отогрели ее сердце. Анай-кыс ни с кем не могла поделиться, все эти дни не находила себе места. Сквозь слезы что-то сказала. Всегда приветливая, мягкая Антонина Николаевна резко поднялась, подошла к ней, взяла за руку:

— Выбрось это из головы. Девчонка! И думать не смей!..

Анай-кыс перестала плакать, успокоилась.

Провожая ее, уже в дверях врач Тоойна ласково погладила ее по голове:

— Все будет хорошо, доченька.

Анай-кыс вышла на улицу. Она теперь жила у девушки с фермы, в селе, но ноги сами ее привели на ферму. Лапчар задержался дольше всех, он стоял на дне силосной ямы и кайлом долбил камни. Едва она остановилась на краю ямы, оглянулся. Ему показалось, кто-то стоит совсем рядом и дышит ему в затылок.

— Ты еще здесь? — спросила она.

— Кончаю, — быстро ответил он и, выбросив два-три камня, вылез наверх.

Анай-кыс пошла вперед и свернула к реке. Смахнув пыль с сапог и наскоро сполоснув лицо, Лапчар пошел за ней. После комсомольского собрания им не удалось встретиться наедине и поговорить. «С собрания и начну», — подумал Лапчар, но в это время заговорила Анай-кыс.

— Собрание правильно решило, даже легко нам все обошлось. Ребята пожалели.

Кругом тихо. Они шли по берегу. У пригорка, где лежал огромный камень-глыба, Анай-кыс остановилась, села. Много лет назад они играли здесь в сайзанак. Она слабо улыбнулась. Лапчар тоже с детства помнил это место. Они складывали из камешков юрты. Теперь дети складывают дома, самолеты, космодромы. «Как изменилось все, даже детские игры», — думал он, разглядывая на песке какие-то оставленные детьми «сооружения». И вдруг обоим показалось, что это было вчера, они играли здесь вместе. Лапчар сел рядом, хотел обнять Анай-кыс, но она отстранилась.

— Хочу тебе сказать что-то.

Она следила за далекими облаками и молчала.

— Что ты хотела сказать?

Она молчала, потом сразу произнесла:

— У меня будет ребенок, — и отвернулась.

— Что?.. — не поверил своим ушам Лапчар. — Повтори.

— Я буду матерью...

Лес на той стороне закачался, облака, похожие на отары, спустились вниз. Он повернул обеими руками ее голову и начал целовать мокрое от слез лицо, глаза, губы...

Встал, осторожно поднял ее на руки:

— Пойдем домой. Тебе холодно.

— Куда? — не поняла Анай-кыс.

— Пока поживем у моих родителей, — Лапчар опустил ее на землю, взял за руку. «Она не должна простужаться, не должна наступать на круглый камень, не должна перепрыгивать канаву», — соображал он про себя.

Они уже шли по дороге в село, когда услышали позади топот копыт. Оглянулись. Прямо на них с гиком мчался всадник. Лапчар едва успел закрыть собой Анай-кыс. Всадник, взмахнув плетью, промчался мимо. «Достак-оол! — крикнула Анай-кыс. — Это он! — И посмотрев на Лапчара: — Ой, у тебя кровь!» Всадник на полном скаку повернул обратно. Полы его пальто развевались на ветру, как крылья коршуна. Ближе, ближе — Лапчар бросил кепку на морду коня, тот испугался и отскочил в сторону. Достак-оол упал. Лапчар подбежал к нему, пытаясь отнять плеть, которой он размахивал. Рука Лапчара дотянулась до горла Достак-оола, и тот вскоре ослаб.

— Не надо, Лапчар, — умоляла Анай-кыс, стоя сзади него. — Отпусти!

Вырвав плеть из слабой руки Достак-оола, Лапчар швырнул ее в кусты. Парень, шатаясь, поднялся. Конь его давно ускакал. Глаза ненавидяще смотрели на приближавшегося к нему Лапчара. Отступая, он упал. Лапчар вернулся к Анай-кыс, она приложила ему платок к щеке.

— Все равно, не дам вам житья! — прокричал Достак.

Лапчар рванулся, но парень уже убежал прочь. Анай-кыс схватила Лапчара за руку:

— Пойдем домой! — не заметила, как сказала «домой». Они шли в противоположную сторону, в село. — Опять тебе из-за меня досталось. — Анай-кыс осторожно вытирала кровь на его щеке.

— Пустяки, милая моя, — впервые называя ее так, обнял за плечи. Глаза его светились счастьем, а лицо Анай-кыс оставалось тревожным.

— Как быть с Эресом?.. Как сказать ему?..

— Это уже мое дело. Мы поговорим с ним как мужчины, не думай об этом. Эрес умный парень, друг детства... Он поймет.

Мать испугалась, увидев сине-красный рубец на лице сына. Лапчар держал крепко за руку упиравшуюся Анай-кыс.

— Встречай невестку, мама! Накрывай на стол!

Мать пригласила Анай-кыс сесть и снова тревожно посмотрела на сына.

— Что с тобой, сынок? Можно сначала и поговорить...

— О чем говорить, скоро у тебя внук будет, мама. Почему ты посадила Анай-кыс на холодный стул? Ей нельзя, — и выйдя и другую комнату, возвратился оттуда с ковриком.

Мать совсем растерялась, еще что-то говорила о родных, с которыми надо посоветоваться, подождать.

— Некогда ждать, свадьба сегодня!

— А как же Эрес, — тихо спросила мать. — Он ведь не чужой нам, в детстве, как братья, жили. Как теперь-то?

Не проронивший до сих пор ни слова отец отложил в сторону сапожную иглу:

— Тут уж, видать, так надо. Свадьба так свадьба. И Эрес бы, наверно, так бы сказал. Молодцы не решают дела местью, не ворошат прошлое, — и посмотрел на жену. — Слушай сына, мать, собирай соседей, а я в сельпо.

Первой появилась тетушка Орустаар. За ней с удивленными лицами приходили другие, нерешительно останавливались в дверях.

— Оо хосподи, выросло дитятко, значит. Что же так сразу, никто ничего не видал, не слыхал, и нате вам. И о подарках некогда было подумать. Но от моих подарков вам все равно не уйти.

— Вы имеете в виду письма Эреса? — спросил спокойно Лапчар.

Орустаар не знала, что ответить. Полчаса назад к ней пришла мать Лапчара и сказала о свадьбе. Как не прийти, — женится сын ее соседей, столько лет рядом прожила душа в душу.

— Оо хосподи, не говори так, — неопределенно ответила тетушка.

— У меня будет сын, тетушка. А с Эресом мы сами разберемся.

Время было позднее, свадьба неожиданная, срочная какая-то, людей поэтому пришло немного, в основном пожилые, молодежи в селе в эту пору мало: в поле. Вернулся Ирбижей, двое парней несли за ним тяжелые сумки. Уже затемно вернулся из Шагонара Шавар-оол и сразу оказался тут, вместе с женой. Поздравив жениха и невесту, запели. «Парни нашего аала знали, что так будет» — добродушно говорил он. Анай-кыс и Лапчар на своей свадьбе даже не пригубили.

— Даже на комсомольских свадьбах выпивают, был, видел, — уговаривал их Шавар.

— Считай, наша свадьба тоже комсомольская, но Анай-кыс нельзя из-за ее положения, — объяснял Лапчар, — ну, а я — из солидарности. Не хочу без нее. Вы за нас давайте.

— Правильно мыслишь, Лап. — Шавар-оол похлопал друга по плечу. — Вообще ты молодец. Парни нашего аала давно разобрались во всем.

Не было за столом высокопарных слов, никто не желал молодым переливающегося через край счастья, не было подарочной комиссии от колхоза и родных, обещавших корову с теленком, кобылу с жеребенком, овцу с ягненком. Молодым пожелали совета да любви. На том и закончилась эта скромная свадьба.

На следующий день Анай-кыс и Лапчар зарегистрировали в сельсовете свой брак.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Анай-кыс продолжала работать на ферме. Лапчар до поздней осени был в поле. Он только раз в неделю приезжал домой, но все его мысли каждую минуту были с ней. Уже пожелтела и опала листва, когда люди вернулись с полевых станов в село. Анай-кыс провела рукой по побуревшему, точно осенний кедровый орех, счастливому лицу мужа. А он действительно был счастлив, и не только оттого, что вернулся и они вместе. Он хорошо потрудился на уборке, о их звене даже в районной газете писали — и это, конечно, приносило удовлетворение, радость, хорошее настроение, физическое и духовное здоровье.

Молодые супруги хотели принять отару овец и начать чабанить. Оба они с детства знали и любили эту работу, любили скотину, умели за ней ухаживать. Их родители вольно или невольно привили им эту любовь к труду чабана, посвящали в «профессиональные секреты». Поэтому Анай-кыс, не сомневаясь, поступила тогда на животноводческое отделение техникума, а Лапчар, вернувшись из армии, на вопрос председателя, где он хочет работать, сказал, что хотел бы быть чабаном, как его отец, но тогда еще не был женат. Поэтому вопрос о чабанстве был для них вопросом жизни и был решен. Однако ожидаемое появление маленького человека в их семье заставило отложить снова эти планы. Лапчар вновь работал на строительстве, теперь оно велось и зимой. Наверно, и рапорты его помогли. Направляя его в бригаду, Докур-оол не удержался, чтоб не напомнить об этом: «Когда поступит первый рапорт?!»

Анай-кыс не отвечала больше на письма Эреса, а они приходили по-прежнему. Он просил написать ему обо всем, что случилось. Анай-кыс и Лапчар долго советовались, думали, как написать ему. Молчать нельзя, решили они. Все равно, Эрес уже понимает, чувствует что-то неладное. Наконец решили, что Анай-кыс напишет ему коротенькое письмо; встретила парня, полюбила, стала его женой. Дорожит их дружбой и желает ему счастья.

Вскоре после этого тетушка Орустаар, торопясь убежать, принесла письмо Лапчару. Взглянув на конверт, Лапчар понял: от Эреса. «Вот это и будет: оо, хосподи», — подумал он, вскрывая конверт. Тот просил друга написать ему, в чью сторону подул ветер, из-за кого Анай-кыс перестала отвечать ему. Да, нелегко отвечать ему. Да, нелегко написать обо всем другу, с которым вместе бегали наперегонки, учились ездить верхом, потом вместе учились в школе. Написать, что ты полюбил его девушку и она стала твоей женой. Семь потов сошло с Лапчара, пока он, комкая один лист за другим, написал всего несколько строчек.

«Здравствуй, Эрес! Анай-кыс встретила парня, полюбила, стала его женой. Он очень похож на тебя. Надеюсь, она будет с ним счастлива. В нашем народе много хороших девушек, встретишь и ты свою судьбу. Будь счастлив».

Анай-кыс и Лапчар решили, что теперь, получив это письмо, Эрес все поймет. И действительно, он больше не писал. И не приезжал. Небо над ними наконец прояснилось, на душе стало легче, легче стало дышать, холодный осенний ветер вдруг принес тепло. Они ничего не совершали плохого, не разрушали семью. Они полюбили, как бывает только раз в жизни, всем сердцем, навсегда. И все-таки испытывали угрызение совести. Их успокаивала мысль, что дружба, прошедшая через испытания, крепче.

Их скоропалительная свадьба не вызвала у жителей Шивилига особого удивления. Они будто предвидели такой конец еще тогда, когда молодые люди, и словом не обмолвившись друг с другом о каких-либо чувствах, уехали в Хендерге. После их путешествия еще чего-то ожидали, но ничего не происходило, вернее, ни о чем не было известно, что проливало бы свет на их отношения. Это вызывало недоумение, теперь же все стало на свое место, все успокоились.

Шивилигцы собрали хороший урожай, но рано выпавший в тот год снег заставил попотеть их, чтобы вовремя вывезти с поля хлеб. С наступлением зимы горячая пора пришла к животноводам. Хлеборобы держат экзамен осенью, а животноводы — зимой. И неизвестно, какие требования к ним будут предъявлены на этот раз. Поэтому надо быть готовыми ко всему, к любому испытанию. Как на экзамене, когда не знаешь, какой вытянешь билет.

Зима выдалась мягкой и снежной. Снега обычно здесь, в предгорье, выпадает много. Дома в селе, кажется стали ниже, точно укутанные в огромные дохи, толстый слой снега придавил их сверху. Надои на ферме не снижались. Заведующий был доволен. Анай-кыс назвали в числе лучших доярок и наградили Почетной грамотой. Но самое радостное событие произошло весной. В семье появился новый человек: Анай-кыс родила светлого мальчика. Врач Тоойна, принимавшая роды, казалось, радовалась не меньше родителей. Мальчик был крепкий и здоровенький. Но больше всех был доволен старый Ирбижей. Из восьми детей семь были девочки. Дочери давно выросли, повыходили замуж, и, как полагалось по неписаному тувинскому закону, у каждой был теперь свой дом, своя семья и по нескольку детей. И вот наконец у младшего из его детей, у Лапчара, тоже родился ребенок, мальчик. Родился двадцать пятый внук Ирбижея! Это был особенный праздник! Хотя ни Лапчар, ни его сестры не подсчитывали этого, их отец с особой радостью и нетерпением ожидал появления на свет этого ребенка. Он сам ходил в колхозную контору, выписал барана, сам приготовил угощение и приглашал в дом гостей.

Теперь на свете 25 маленьких Ирбижеев!

— Имеешь семью, ребенка, теперь своими делами должен оставить на земле след, тогда можно будет сказать, ты не напрасно родился, — говорил он сыну.

Лапчар был счастлив. После работы он спешил, да что там спешил — бежал домой. Анай-кыс похорошела, снова округлилось ее лицо, глаза еще больше светились какой-то внутренней радостью, на губах играла едва заметная улыбка.

Мальчик рос здоровым и крепким. Анай-кыс снова начала работать на ферме. Бабушка не спускала глаз с внука.

Как-то после работы Лапчар, как всегда, собрался домой, складывал строительный материал под навесом. К нему подошел Хаажик из его бригады.

— Лап, сегодня ко мне идем, все!

— А что такое?

— Ну как же? Мотоцикл посмотрите.

Хаажик купил мотоцикл и еще утром, придя на работу, рассказал ребятам о его технических достоинствах. Те подшучивали над ним.

— Чего рассказывать-то? Ты покажи, приезжай на нем.

Хаажик еще не умел ездить на мотоцикле, а показать ребятам страсть как хотелось, вот он теперь и решил всех пригласить к себе.

— Я, наверно... — хотел отказаться Лапчар.

— Что ты, все идут, мы недолго. Ладно, а?

Лапчар любил Хаажика. он был исполнительным, старательным и очень боялся девушек, всякий раз краснел при них, до сих пор не женился, жил вдвоем с матерью, хотя отслужил уже, вернулся на два года раньше Лапчара. Тот тоже тянулся к нему.

— Ладно, пошли, только быстро. — Лапчару не хотелось обижать парня.

Он первым сел на мотоцикл, сделал несколько кругов вокруг школы. За ним садились и объезжали другие. Потом Хаажик всех пригласил в дом, все оказались за столом, зазвенели рюмки. Все стали родственниками, всем стало хорошо, никаких забот. Лапчар увидел рядом с собой женщину с черными дугами бровей и ярко-красным, словно поспевший шиповник, ртом. «Приснится же!» — подумал он и пошевелил рукой. Нет, это был не сон. Лапчар шире открыл глаза. Подожди, подожди — он знает эту женщину, о ней говорили, будто пыталась развести семью...

«А она красивая», — подумал Лапчар. Только ему-то что до этого? Его семье она ничего не сможет сделать.

— Ты что же, Лапчар, не узнал сестру Лиизенму? — сказала она, пододвигаясь к нему.

— Я узнал тебя, сестра.

— Говори мне не сестра, а Лиизен, — она протянула к нему рюмку.

— Спасибо, Лиизен, но… я уже все!

— А я за тебя хотела выпить, — ласково щебетала она. — Ты настоящий мужчина, а что люди говорят — не обращай внимания!

«Разве может женщина с таким голосом желать зла?» — подумал Лапчар. Она первой выпила из своей рюмки. Что с ним будет от рюмки, разве он слабее женщины?

— Правильно ты поступил, брат. Каждый сам делает свою судьбу.

— Угу.

— За спиной нехорошо говорить.

— За спиной только трусы говорят.

— Верно, брат.

«А она, видно, неглупая к тому же», — подумал Лапчар.

— Я буду говорить только правду, вот она у меня где, — и положила на свою пышную грудь растопыренные пальцы в золотых и серебряных кольцах. — Мужчина должен жить только с правдой. — Снова наполнила рюмки, и первой снова выпила.

— Ты сказала, мужчина должен знать все? — Лапчар почувствовал, как тревога подкралась в его душу.

— Да, брат, ребенок-то не твой, — сказала она и откинулась на спинку стула.

Лапчар вздрогнул и выронил рюмку. Она разбилась на мелкие части.

— Ну вот, в пух и прах... Ничего, брат, не стоит тужить. Еще и не такое бывает в жизни...

— Не мой?! Чей же? — Лапчар так стукнул по столу, что рюмки попадали со своих тонких ножек. Все, кто был в доме, даже в другом конце стола, оказались теперь рядом с ними. Лиизен и не думала обращать на них никакого внимания.

— Достака, выходит. Помнишь, когда они юрту белую поставили, свадьбу справляли? Вот и выходит, его ребенок. Все так говорят. Я, что ли?

— Где моя рюмка? — хриплым голосом сказал Лапчар, не зная, что ответить.

Ему протянули стакан. Он не почувствовал ни вкуса, ни запаха водки.

Поздно вечером Лапчар добрался до дому. Анай-кыс с расширенными глазами подошла к нему.

— Что с тобой, Лапчар? Где ты был?

— Ничего! — выкрикнул он и оттолкнул жену.

Поднялись обеспокоенные родители.

— Что с тобой, сын? — спросила мать.

— Это не мой ребенок! Сами посчитайте, если не верите.

Анай-кыс, ничего не видя больше и не слыша, подбежала к спящему малышу, завернула его в одеяло и с плачем выбежала из дома. Мать — за ней, что-то причитая.

Лапчар, пошатываясь, подошел к кровати и, не раздеваясь, упал на нее.

Утром он не мог поднять голову. Все вращалось. Пытался вспомнить, что произошло накануне. Одна мысль буравила мозг: «Не твой ребенок!» Молча встал, подошел к ведрам, зачерпнул ковш воды.

— Восьмерых с матерью на ноги поставили, не видали такого позора — от своего ребенка отказываться! Чтоб глаза мои тебя больше не видели. Без тебя управимся как-нибудь, у нас колхоз есть. В этом доме не место мужчине, который сегодня отказывается от того, что сделал вчера, — сказал старый Ирбижей и вышел.

Вскоре в дом вернулась мать, неся на руках ребенка, за ней, вытирая глаза, шла Анай-кыс. «Зачем, куда тебе идти, доченька, здесь твой дом, твоя семья, — уговаривала она. — Что с ним случилось, не знаю. Наговорил, что ли, кто? А он доверчивый, сам никогда не обманет, вот и людям верит».

Дома Лапчар больше не появлялся. Ни отец, ни мать не интересовались, где он ночует. Вот уже несколько дней жил он у тетушки Орустаар. Поздно вечером приходил усталый и валился на постель, но спать не мог. Тетушка пыталась заговорить с ним или уговаривала поесть, выпить молока, но он молча отказывался. Иногда до утра просиживал у окна. Странно, ему не хотелось ни есть, ни спать. Не раз, так сидя у окна, он видел Достака, проезжавшего на своем вороном, слышал его пение. Тогда внутри что-то обрывалось, становилось трудно дышать. «Отмечает победу», — подумал Лапчар.

А белая юрта для молодоженов не пустовала. Вскоре после того, как стало известно, что Анай-кыс и Лапчар зарегистрировали свой брак, Достак женился, принял от колхоза отару, отделился от родителей и стал чабаном. Лапчар не завидовал Достаку, но, когда видел его скачущим на вороном, ему становилось не по себе.

Лапчар сидел однажды вечером, погруженный в свои тяжелые думы. Нет, не может Анай-кыс его обманывать. И почему он поверил этой женщине? Отворилась дверь и на пороге появился Шавар-оол.

— Парни нашего аала давно не видели тебя, решили навестить, — с улыбкой начал Шавар, потом сразу переменил тон, заговорил серьезно: — Помнишь, Лап, я рассказывал тебе свою историю. Как меня чуть с женой не развела одна... Эта самая Лиизенма была. Недавно побывала она у Токпак-оолов — и вот результат... Понимаешь теперь.

— Как я своим в глаза посмотрю, — Лапчар стиснул руками виски. — Я ведь так оскорбил ее...

— Конечно, оскорбил, что и говорить. Но Анай-кыс твоя умница и любит тебя. Страдает так же, как и ты. Уж парни-то нашего аала знают. Арака тебя подвела, парень ты непьющий. — Они уже шли по улице. Перед домом Лапчар остановился, провел по волосам.

— Явился? — строго сказал отец.

Лапчар долго не мог подобрать слова:

— Прости, отец. Виноват я.

— Не передо мной, перед ней вот, — Ирбижей кивнул в сторону Анай-кыс.

Мальчик лежал на кровати в одной рубашонке и перебирал ножками. Анай-кыс быстро подошла к нему, взяла на руки и крепко прижала к себе. Отчужденно посмотрела на Лапчара. Столько решимости было в ее взгляде, в каждом жесте защитить, не дать в обиду это маленькое существо. Лапчар вспомнил прошлогоднюю маралуху с телятами и не выдержал. Опустил голову, на глазах закипели слезы.

Шавар-оол, стоя в сторонке, неловко переминался с ноги на ногу.

— Мужские слезы — правдивы, — проговорил наконец старый Ирбижей.

Это была первая и последняя размолвка между Анай-кыс и Лапчаром.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Не для одиночества рождается человек. Женился, как известно, и Достак.

— Сын чабана должен быть чабаном, — сказал бригадир по животноводству и передал ему отару овец.

— Не рановато ли, — сомневался председатель, — неопытный еще, а отдаем ему маточную отару. Не походить ли сперва в помощниках?

— Какой же он тувинец, если за несколькими овцами присмотреть не может, — возразил Дозур-оол.

— Смотри, спрос с тебя, — только и сказал председатель.

Прошло больше года, но мир так и не воцарился между Санданами и Токпак-оолами. Не появлялись Санданы и у дочери. Они спокойно отнеслись к ее замужеству. Будь зятем не Лапчар, а кто-нибудь иной, не обошлось бы без араки, бараньего курдюка. К ним же никто не приезжал, ничего не требовал с них для свадьбы. Сами они тоже не появлялись. «Я лично много потеряла», — говорила всем и каждому тетушка Шооча, мать Анай-кыс. Дочь не могла понять, что же потеряла ее мать. Ну, растратила шерсть, которую долго собирала и так берегла, готовила араку, угощение — вот и все, пожалуй. Лапчар убеждал, уговаривал Анай-кыс помириться с родителями. «Хорошие они или плохие — они родители», — повторял он. Но она еще не могла забыть всего, что пришлось ей пережить, не могла отойти от этого. Старый Ирбижей, стараясь примирить этот спор, говорил:

— Всему свое время. Когда оно придет — ни ускорить, ни замедлить. Начнут у теленка выступать рога, как ни связывай — пробьются. Встретимся, время придет.

Когда родился ребенок, Санданы через родственников прислали барана и несколько мерлушек, чтобы Анай-кыс сшила что-нибудь для их новорожденного внука. Кроме того, они передали медвежий коготь. Анай-кыс сразу узнала его, он висел над ее колыбелью. Сколько переезжали они со скотом, сколько стоянок переменили, приходилось оставлять вещи подороже, но коготь этот всегда брали с собой. Такой обычай: коготь защищал от болезней, помогал вырастить детей здоровыми. И вот теперь прислали его ей, чтобы повесила над колыбелью ребенка.

Анай-кыс задумалась. Она не верила, конечно, в его священную силу, но знала, какую силу в нем видела мать, как дорожила им, и была тронута. Поговорили с Лапчаром, решили не вывешивать коготь, пусть ребенок без него будет здоровым, вырастет. Тогда и эти представления мало-помалу развеятся. Потом Санданы и сами приехали. Анай-кыс и Лапчар встретили их радушно, не стали вспоминать прошлое. Только на прощание мать сказала:

— Доченька, у нас ведь скот, что мы берегли для тебя. Теперь сами знайте, смотрите сами. Нам и без него хватает, что получаем от колхоза.

— И нам хватает, — выпалила Анай-кыс. — Мы тоже работаем в колхозе. Делайте с ним, что хотите, мама.

Неумолимо шло время. Тувинцы говорят: ленивцу зимний день кажется только холодным, а летний — длинным. Трудовой человек не замечает времени, не замечает, когда он стареет, когда появляются первые морщины. Скоро колхоз поставил для Анай-кыс и Лапчара новый дом. И, как им показалось, это произошло именно «скоро».

Стояла прекрасная пора — раннее лето. Лапчар только вернулся из тайги, где заготавливали лес для строительства. Начали разгружаться с Шавар-оолом, кто-то сказал: Эрес вернулся. Лапчар не почувствовал тяжести бревна, которое поддел рычагом.

— Ладно, Лап, иди встречай дружка. Парни нашего аала управятся.

Прибежал домой — никого. Анай-кыс в это время бывала дома, где она? Не снимая рабочей одежды, Лапчар побрел по улице, раздумывая, куда идти. Вот и село кончилось, кладбище...

Анай-кыс шла впереди, Эрес за ней, склонив голову. Сейчас повернут в сторону села.

— Эрес! — Сомнение, тревога и радость были в голосе Лапчара.

...Потом они втроем сидели за столом, избегая говорить о самом главном. Когда Анай-кыс вышла, Лапчар заговорил первым: «Ты ее не вини. Это все я... Прости».

А утром, когда проснулись, супруги увидели на столе прислоненную к вазочке фотографию Анай-кыс, которую она по просьбе Эреса посылала ему в армию. На обороте рукой Анай-кыс было написано: «Не забывай» и ниже рукой Эреса: «Желаю вам счастья». Его самого уже не было.

Росло родное село. Последними новоселами в нем были школьники — для них построили школу-десятилетку — и врач Тоойна. У Антонины Николаевны теперь было двое помощников. Из города приехали две девушки, только что окончившие мединститут. Они-то во главе с Антониной Николаевной переселялись в новое здание больницы. Антонина Николаевна с болью и радостью оглядела в последний раз небольшое помещение, где размещался ее кабинет с прилегающей к нему комнатой на 8 коек — роддом. Три десятка лет провела она здесь, лечила, учила старых и малых, принимала роды.

Очень укрепила колхоз передача ему всей техники; реорганизация МТС способствовала развитию животноводства, земледелия и строительства. Колхоз стал больше заготавливать кормов для скота. Расширили посевные площади, теперь вспаханные полосы уходили далеко в глубь тайги.

Строители больше не клянчили машины в правлении, у них был свой трактор.

Несмотря на то, что Лапчар несколько раз говорил таргаларам о своем желании перейти в чабаны, он все еще продолжал работать в стройбригаде. Дулуш Думенович обещал перевести его, «когда представится возможность». Что ж, председатель считал Лапчара одним из лучших строителей и дорожил им. Ему нравилось, что тот никогда ничем не намекнул о прошлом. Мужской характер. «Мужчине не пристало раздувать угли», — любил повторять Докур-оол. И только правление колхоза оставалось в старом, неказистом здании. «Исторический дом пусть принадлежит истории», — шутил председатель. Зато у самой речки начали закладывать большой дом. Стройку обнесли высоким забором, прихватив за ограду несколько десятков кедров и берез. Ворота сделали такие большие, что три верблюда один к одному могли пройти одновременно. Думали, место это предназначалось для новых яслей и детского сада. О настоящем его назначении знал только Докур-оол. Председатель передового колхоза, человек, уважаемый в районе, мог он сам решить вопрос о каком-то доме?! Если каждый вопрос решать коллективно, времени не хватит собираться, и зачем тогда он, председатель.

Лапчара тоже перевели на ту стройку, возложив на него материальное снабжение. Подвезти вовремя брус, известь, отделочные материалы для молодого, энергичного парня не представляло особых трудностей. Заготовив все это, он еще в тайгу успевал за лесом. На доме работало всего несколько человек, бригада в половинном составе. Работа поэтому продвигалась не так быстро, зато качество было отличное. Дом строился не по стандарту, а по специальному проекту. Часто здесь можно было видеть жену председателя, Янмаа.

Рано утром Лапчар с трактористом ехали в тайгу, чтобы вывести заготовленный лес. Выпал первый снег. Дни стали короткими, они успевали сделать за день только один рейс. Возвращались в село уже с темнотой. А когда не было заготовленного леса, приходилось ночевать в тайге.

На этот раз лес был готов, быстро погрузились и обратно, стараясь засветло сделать большую часть пути. Позади осталось самое тяжелое — таежная дорога. Они спускались по склону горы, когда на ближайшем к ним спуске увидели несущегося навстречу всадника. Тракторист сбавил газ, остановился. Конь был весь покрыт инеем, подпруги ослабли. Видно, отмахал не один десяток километров.

Лапчар, не выходя из кабины, узнал и вороного и самого Токпак-оола.

— Овцы потерялись этого аала! — наспех поздоровавшись, сообщил он.

«Что тут за аал? — подумал про себя Лапчар. И вспомнил, где-то неподалеку должна быть зимовка Достака. — Значит, этот балбес растерял колхозных овец. Сколько же он зевнул?»

— Пропасть они не пропадут, растерялись, наверное, — сказал тракторист, слезая с трактора, чтобы хоть что-нибудь сказать, успокоить.

— А сколько недостает? — спросил Лапчар.

— Половины отары, штук двести. — Токпак-оол нагнул голову, раскуривая трубку.

— О-о, — сочувственно протянул тракторист. — Теперь самое время волков. Мы вот внизу видели волчьи следы.

— А следов овец... не видали? — с надеждой спросил Токпак-оол.

— Нет, если бы овцы здесь прошли, мы бы заметили след почти целой отары, — и, сдерживая себя, Лапчар спросил: — Как же можно было потерять столько овец, пьяные, что ли?

— Пьяные, — вынужден был признаться Токпак-оол. — В соседнем аале умерла старуха, родней нам дальней приходится. Уехали туда поминать, вчера «семь дней» было.

— Умерла старуха! Она жизнь прожила — закон природы! Схоронили — ладно. Так еще семь дней какие-то?! Из-за этого все бросать?! — От первоначального сочувствия тракториста и следа не осталось. Он кипел весь: — Если после моей смерти родственники начнут отмечать всякие там дни, выйду из могилы, разгоню всех!

Токпак-оол молчал. Лапчар с удивлением посмотрел на парня, с виду тихого, неказистого, в промасленном комбинезоне, а говорившего сейчас так горячо, как не выступал, наверно, на комсомольском собрании.

— Когда спохватились, искали? — Спросил Лапчар.

Токпак-оол неопределенно махнул рукой.

— Жена сына сказала своей сестре присмотреть за овечками. Девчонка загнала вчера в кошару половину, ничего не заметила, окаянная. Только утром, когда выпускали, увидели.

— Искали? — опять спросил Лапчар.

— Как не искать! Да время ушло. Ездили и скоро вернулись, не знаем, где и искать-то.

— Поедем к Достаку, там решим, — предложил тракторист.

— Ты езжай, ребята ждут лес. Последнее бревно на распиловку осталось. Стоять будут. Я один схожу туда.

Тракторист колебался, но все-таки послушался Лапчара. Он отказался взять коня у Токпак-оола. Тогда старик тоже пошел пешком, ведя коня за собой. Когда они отошли двести метров, тракторист крикнул:

— Э! Помнишь, когда грузились, над нами пролетели два ворона?

— Ну?!

— Они летели в сторону Дунгурлугской горы.

— Юрта тут недалеко, вон дым видать. — Токпак-оол повеселел.

Рядом с юртой стояло несколько лошадей. Вошли в юрту. На приветствие Лапчара Достак промычал что-то и больше не смотрел на него. Мужчин и женщин полная юрта. Видно, все они встревожены были потерей стольких овец. Каждый из мужчин говорил о том, как он быстро ездил, какую даль одолел.

«Пустые разговоры! Не понимают, что ли, опасности всей?» — подумал Лапчар. На койке он заметил девушку лет пятнадцати, в грязной одежде. Она сидела заплаканная и теперь еще не переставала всхлипывать. Всю вину собравшиеся, видно, взвалили на нее, то и дело повторяли со злостью ее имя. Лапчар спросил, учится ли она. Нет, оставила школу, «со здоровьем неважно», помогает сестре.

Однако не до разговоров было. Сейчас два часа. Короток день поздней осенью. Лапчар уточнил, кто куда ездил. Выяснилось — никто не был далеко, так, вокруг аала все. Лапчар посоветовал сейчас же отправить на поиски несколько человек, сам сел на вороного Токпак-оола.

Сейчас все осложнялось тем, что овец можно было обнаружить, только приблизившись к ним вплотную. Орлы на падаль не обращают внимания, коршунов теперь нет — не лето, только вороны могут помочь: падаль они всегда находят наверняка... Да, те два ворона летели в сторону Дунгурлуга. Там, конечно, никто не был. Овцы, которых гонят волки, могут забежать в чужой аал, могут убежать на десять-двадцать километров, упитанность у них теперь хорошая. Могут уйти в горы или переплыть даже Улуг-Хем.

Ни всадник, ни конь не замечали крепкого морозца, оба вспотели, от них валил пар. Нельзя было терять драгоценное время. Вот и подступы к Дунгурлугу. Любил Лапчар летом побродить в этих местах. Все видно отсюда, как на ладони. Сейчас мешали низкие облака. Надо бы бинокль. Спешился и напряженно стал вглядываться вниз, пока не зарябило в глазах. В это время над ним пролетели два ворона, они спешили и каркали. В сторону Дунгурлуга летят. Еще два. Сомнений не было. Он быстро сел на коня. Из-под копыт срывались камни и летели стремительно вниз.

Лапчар проехал километров пять-шесть, все время подгоняя коня. Впереди, среди черного караганника послышалось карканье. Конь устал, вымотался, так что не реагировал на эти звуки. А вот и первая овца, которой волк перехватил горло. Лапчар сошел с коня. Глаз не было. Вместо них пустые огромные дыры. Сбоку выпущенные кишки.

Потом овцы, скошенные острыми волчьими клыками, попадались все чаще, иногда по две-три сразу. Волки — опытные пастухи, они гнали отару в нужном направлении, пробуя по пути клыки. Перекусать побольше овец, а мясо — потом.

Сначала Лапчар считал: одна, две, пять... десять, но потом спутался и перестал считать. Что-то мелькнуло впереди! Кровь ударила в виски. Осторожно приблизился к тому месту — тяжело дышала раненая овца, захрипела. «Как мучается бедное животное», — подумал он и заторопился вперед. Здесь уже лежал снежок. Отчетливо видны были следы убегавших овец и преследовавших их волков.

Садилось солнце. Начали сгущаться сумерки. «Быстрее, быстрее! — стучало в висках. — Пока пала еще половина овец». Лапчар перевалил горку. И везде — начинающие коченеть туши овец. Конь его совсем сбавил ход, едва переставляя ноги. Выдохся. Хлыст не помогал. Видно, не так уж близко жила та старуха, поминать которую ездили Токпак-оолы. Лапчар пытался хлыстом пощекотать уши вороного, но тот оставался безразличен ко всему, совсем опустил уши. То и дело останавливался, точно спутанный. С него градом лил пот.

Дальше начинались скалы. Лапчар сошел с коня. Он был вымотан не меньше лошади. Привязав ее на длинный повод, пешком пошел по следам овец. Овцы больше не попадались. На душе стало немного легче, Лапчар продолжал, напрягая последние силы, идти вперед. Если остались живые овцы, их надо найти до наступления темноты, иначе за ночь от них останутся рожки да ножки. «Скорее, скорее!» — торопил себя Лапчар.

Вдруг услышал «бэ-э», вздрогнул и остановился. Торопясь, не заметил справа у скалы сгрудившихся и прижавшихся к ней овец. А те, увидев человека, почуяли в нем своего единственного спасителя и сами позвали на помощь. Больше того, они бежали теперь к нему, собирались вокруг и жалобно блеяли.

Иногда, желая подчеркнуть несообразительность человека, сравнивают его со скотом. А ведь это неверно. Скот не так глуп. При надобности он умеет защищаться, в человеке признает товарища, может оказать ему неоценимую помощь.

Желая успокоить овец, Лапчар заговорил:

— Аай, аай! Вот вы где! Я чуть было не прошел мимо. Ну бегите, бегите ко мне! Сейчас пойдем домой. Напугались? Напуга-лись, тпроо, тпроо!

Овцы спускались к Лапчару. Они шли тихо, стараясь не наступать на камни. Ох, уж эти умные глупцы! Все знают: шум обрывающихся камней может предать их!

Стало совсем темно. Лапчар не мог сосчитать, сколько тут овец. Штук сто будет, прикинул он. Хоть столько. Теперь он не даст их волкам. Чтобы перепуганные овцы не разбежались, чего-нибудь снова испугавшись, он старался все время громко разговаривать с ними, чтоб дать привыкнуть к себе. Медленно передвигаясь вместе с ними, подошел к коню. Небо заволокло черными тучами. Не видно было ни звезд, ни луны. Погладив по шее коня, Лапчар почувствовал, что тот весь дрожит, позванивали трензеля. Что делать? Вести его с собой — не дойдет. Оставить здесь наедине с волками? Ни за что! Решил тут заночевать.

Без огня не обойтись. На ощупь стал собирать хворост, сучья. И ему показалось: сама природа родного края пришла ему на помощь. Кругом темень. Подойдет к чему-то чернеющему — загнивающий пенек. Пнет его — вот и дрова. Наконец, он сложил огромный костер. Овцы тесным кругом приблизились к огню. Конь неподалеку щипал сухую траву. Его тоже было хорошо видно при свете костра.

Согревшись, Лапчар почувствовал, что начинает тяжелеть. А как есть хочется! С утра ничего во рту не было. Голова точно свинцом налита, падает на грудь.

Изо всех сил Лапчар старается отогнать сон, но веки сами смыкаются, и перед ним проносятся дневные впечатления: вороны, туши овец, скалы и овцы, овцы... И тут настороженное сознание возвращается к нему. Он открывает глаза — овцы чем-то напуганы, теснее жмутся к огню. От сна и следа не осталось. Слышен вой волков. Ближе, ближе...

Плохо. Даже ножа с собой нет. Лапчар опять громко разговаривает, успокаивая овец, подбрасывает дрова в костер. Вой слышится теперь в нескольких метрах от костра, совсем рядом, и щелканье зубов. Он взглянул туда, закрывшись от огня рукой, и увидел зеленые огоньки, парами. У Лапчара пропал голос.

Слева послышался грохот падающих камней. Он, конь, овцы — все оказались вместе. Снова упал камень... Еще. «Неужели все пропало?» — промелькнуло в голове. Лапчар выхватил из костра горящий сук и увидел прямо перед собой человека в черном полушубке с погонами. Поздоровавшись, он приставил свой карабин к скале и палкой начал стряхивать снег с валенок:

— Кто же так пасет? Для волков...

Лапчар растерялся, не знал, что сказать от радости. Следом появился Токпак-оол, держа в руке мешочек. Подол шубы был заткнут за пояс.

— Сколько примерно осталось овец? — спросил человек с погонами.

— Не больше ста, — ответил Лапчар.

— Да-а, голов семьдесят пропало. Всех пересчитать не удалось. Увидели костер и оставили машину внизу.

Лапчар разглядел на его погонах по три звездочки. Старший лейтенант вытащил из мешка котелок, полбуханки хлеба, завернутую в бумагу колбасу.

— Набери снегу и свари чай, — обратился он к Токпак-оолу. — Парень, видно, так проголодался, что умял бы сейчас верблюда. Поправляйся, — кивнул он Лапчару, взял карабин и ушел.

— Кто это?

— Оо, начальник, в милиции он, в Шагонаре. Башка человек, — с благоговением отвечал старик. — Когда у нас пропала шерсть, он нашел и привез...

Но Лапчар ничего уже не слышал о шерсти. Он крепко спал.

Его разбудили выстрелы. Светало. Токпак-оол поддерживал костер. До самого рассвета ждали они лейтенанта. Выстрелов больше не было слышно. Лапчар предложил гнать овец вниз, но старик повторял, что «начальник» велел тут дожидаться. Вдруг они услышали голос: лейтенант, наконец-то!

Старик побежал, и через некоторое время они вдвоем уже тащили к костру трех матерых волков.

— Всего пять было. А сколько овец порезали, — сокрушенно говорил лейтенант, расстегивая полушубок.

— Значит, два ушли. Подкараулить бы, — вставил Токпак-оол.

— Подкараулим, вот будут они справлять «семь дней» по этим, — ответил лейтенант, указывая на волков.

Старик молчал, только глубже втягивал голову в воротник шубы.

«Остроумный», — отметил про себя Лапчар, улыбнувшись.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Разговоров о случившемся было много: и среди односельчан, и в правлении колхоза, в районе. Дошло даже до Кызыла. Когда стало известно, что молодой чабан Достак из-за халатности потерял половину отары, к нему из колхоза была направлена группа народного контроля, которая до копейки подсчитала ущерб, нанесенный им колхозу. В результате выяснилось: восемьдесят семь голов порезано волками, не хватало еще десяти. Достак их тоже относил за счет волков. Может быть, он был прав. Невозможно было отыскать всех овец, до единой. Часть их могла разбежаться и потеряться. Но, возможно, этих овец съел и сам Достак.

Ничего нельзя было утверждать определенно, съели ли их волки или Достак, а девяносто семь маточных овец комиссия отнесла на чабана.

Такого убытка не припомнят даже старые чабаны. Бывали случаи, нападали волки на отару и уносили десять, ну, двадцать овец. А тут — почти сто голов и вдвое больше ягнят, которых должны были принести эти овечки. Большой ущерб колхозу!

Всем было ясно: Достак должен возместить его полностью. На этот счет не было другого мнения: по своей халатности потерял — плати. Но люди также полагали, что назавтра отберут отару у нерадивого чабана и передадут другому. Не тут-то было.

Достак продолжал чабанить. Обещал в десятидневный срок возместить ущерб, и дело с концом. Тогда и начались разговоры, споры, недовольство. Как ни судили ни рядили, выходило, нельзя доверять ему больше пасти овец. Иные говорили, что должен он в тюрьме сидеть за это, даже срок высчитали.

Достак действительно быстро рассчитался с колхозом. У его отца Токпак-оола не осталось ни одного бычка, себе он оставил лишь дойную корову. Помогли ему зятья, Докур-оол и Дозур-оол, родственники из Шагонара. Люди говорили, хорошо, дескать, иметь богатых родственников. Хорошо, конечно, когда помогают друг другу, не оставляют в беде... Эти же родственники сделали так, что Достак получил дополнительно сто овец. Где-то, говорят, его разбирали, поругали и пришли к выводу: молодой — исправится. На том и закончилось все. А потом и разговоры прекратились.

Наступила зима. Лапчар по-прежнему работал на строительстве. Оно теперь и зимой велось полным ходом. Здесь действительно правление приняло меры. В результате чабаны, много лет проработавшие в колхозе, жили в теплых домах. Кое-кто из молодых чабанов еще зимовал в юртах.

Как-то вечером Лапчар встретил на улице Шавар-оола. Давно они не работали вместе.

— Как дела, Лап? Все там же?

— Да, с топором все. Возле реки дворец возводим.

— Таким и должен быть дом, где будет жить колхозное начальство.

— Так-то оно так, — неуверенно сказал Лапчар. — В этом тоже престиж колхоза.

— Парни нашего аала не согласны, чтоб председатель ехал на кляче, а не на отличном скакуне. Но есть что-то и не так. Стройкой-то Янмаа заправляет. И Достак-оолу она помогла. Прав у нее, выходит, больше, чем у председателя.

— Да-а, — задумчиво сказал Лапчар, словно что-то взвешивая. — Ты прав, на стройке она стала слишком часто появляться.

— А вчера мне велела перевезти Достак-оола поближе к селу. Чтобы ему легче зимовать, почти как дома. Я поехал сегодня утром. Сидят отмечают «сорок девять дней», я объясняю, что за ними приехал, — где там! Один вернулся.

— Волков опять захотели подкормить? — Лапчар сдвинул брови. — Что за люди?! Сегодняшним днем живут только.

— Овец даже из кошары не выпускают.

— Ну, это еще пострашнее! Как же так к скоту относиться! Говорил кому?

— А как же?! Докур-оолу и Илюшкину.

Долго не спал Лапчар в ту ночь, многое передумал. Колхоз хороший у них. Хозяйство сильное, идущее в гору. Многого достигли в последние годы... а могли бы еще больше сделать... Вот здесь и начинались его сомнения, раздумья. Недостатки были вроде и не такие большие, а мешали они большому делу.

Он поднялся тихонько и вынырнул в кухню. Написав первые два слова: «Дорогая редакция!» — долго сидел, склонившись над листом бумаги, не зная, с чего начать. Когда излагал мысль на бумаге, она выглядела мелкой, не главной. Ради этого, казалось, можно было и не писать.

Лапчару хотелось, чтобы все написанное было значительным, важным, на самом же деле это так, он убежден. И раньше бывали случаи, люди писали в редакцию о недостатках, а их письма возвращались к тем, кого в них критиковали с пометкой «принять меры на месте». Тогда колхозные таргалары брались за обидчика, упрекая в том, что он отвлекает от работы людей, занятых серьезными делами, что недостатки надо устранять на месте, а не извещать о них Кызыл, всю Туву. Лапчар допускал, что так поступят и с его письмом, но не писать не мог.

«Наш колхоз один из передовых в Улуг-Хемском районе, о нем часто пишут в газетах, говорят по радио. Я же хочу написать о недостатках, которые у нас есть, обидно, что руководители колхоза их не замечают или смотрят на них сквозь пальцы.

Сам я строитель, поэтому начну со строительства. Несколько лет назад было решено создать для чабанов небольшие центры с красным уголком, баней, продмагом, электричеством. До сих пор очень хорошее решение остается на бумаге.

Сейчас мы строим большой дом на берегу Шивилига. Сначала и строители и колхозники думали — детский сад, старый стал тесен, потом выяснилось: для Докур-оола. Там шесть комнат, веранда, гараж — и все за высоченным забором. Зачем нашему председателю такой дом? Дети выросли, живут вдвоем с женой. Конечно, можно сказать, дело каждого, во скольких комнатах жить, какую машину иметь, но ведь строится дом на средства колхоза.

Наш председатель — человек знающий, много лет руководит колхозом. Но в последнее время заслуги коллектива часто приписывает себе, важные вопросы решает единолично. Его жена стала нашим вторым председателем. Имеет место семейственность. Так, председатель и бригадир по животноводству не приняли должных мер к Достак-оолу. Верно, он молодой чабан, но потеря составила почти сто голов овцематок, и он продолжает пасти овец. Да как? Держит в кошаре! Разве это чабан?

Нередко на чабанских стоянках видишь детей школьного возраста, которые не посещают школу, помогают родителям ходить за скотом. Почему не уделяется достаточного внимания тому, чтобы все дети учились, не проводится разъяснительная, воспитательная работа с отсталыми родителями, которые думают вырастить детей по старинке, отрывают их от учебы.

...Держат скот сверх установленных норм. Сразу это не обнаружишь, так как он приписан на дальних родственников. Они же хотели устроить свадьбу по старым обычаям, уговорив стариков Санданов сорвать дочь с учебы и выдать замуж за Достак-оола. Правда, из этого ничего не вышло. Анай-кыс стала моей женой. Не подумайте только, что пишу все это, чтоб досадить Докур-оолу и остальным. Приезжайте и убедитесь во всем сами. Пишу не для того, чтоб опорочить кого-нибудь, а чтобы дела у нас в колхозе шли лучше».

Внизу Лапчар поставил свою подпись, имя, отчество и адрес.

Утром прочитал письмо Анай-кыс. Она подошла и поцеловала его. Лапчар вложил письмо в конверт и по пути на работу бросил в почтовый ящик.

На следующий день за ним прислал курьера комсорг Шериг-оол. Лапчар удивился: неужели из редакции уже ответ пришел принять меры на месте? Не успел войти, как Шериг-оол объявил:

— Комсомольская организация рекомендует тебя на важный участок работы, вносим предложение в правление. Илюшкин поддерживает нас.

— Какой же это важный участок? — спросил Лапчар.

— Оказывается, наши чабаны очень постарели, — комсорг перешел с официального тона на дружеский. — Средний возраст их — за пятьдесят. Кто их заменит?

— Молодежь, конечно. Кто же еще?

— Верно, Лапчар. Вот и предлагаем тебе принять отару Достак-оола.

— Я давно согласен принять отару. Только почему Достак-оола?

— Сам знаешь, — Шериг положил ему руку на плечо. — Не справляется он.

— Ладно... поговорю с Анай-кыс. Думаю, она будет согласна, мы ведь давно хотели с ней стать чабанами.

— Вот и хорошо. Зайдем к председателю.

У Докур-оола был и Илюшкин.

— Я согласен, — прямо сказал Лапчар. — Когда принимать отару? И как Достак-оол?

— Безответственный он, не в отца пошел. Одним словом — это решение правления. Его мы делаем помощником чабана.

— Я помощника брать не буду, — отрезал Лапчар. — Я и жена.

— Не к тебе, к отцу пусть идет учиться.

Пока Докур-оол говорил о ближайших заботах в связи с переездом, Лапчар молчал, слушал. Им дают юрту. Дом будет на следующий год. Когда же речь зашла о том, где провести зимовку, он решил высказаться первым.

— Раз я принимаю маточную отару — уход за ней должен быть особый. Надо выбирать лучшие пастбища, как бы ни трудно было. Например, в Кулузуне. Далеко, конечно, зато пастбища замечательные. Мало еще используем их.

— Правильно решаешь, — поддержал парторг. — Навестим вас там.

Выходя из правления, Лапчар встретил Шавар-оола:

— Перебросишь меня?

— Парни нашего аала не подведут. Хоть завтра.

Так и сделали. Утром Лапчар погрузил вещи в машину, посадил в кабину Анай-кыс с малышом, и Шавар-оол покатил их в Кулузун. Сам он должен был на следующий день пригнать туда отару. Провожая их, старый Ирбижей напутствовал:

— Работа бывает разная, дети мои, но смысл у нее один. Она и радость приносит, счастливым делает, если любишь ее. Далеко едете от нас, работайте и там хорошо. Народ все видит, все знает — ему везде столбовая дорога.

Утро обещало ясный день, крепчал мороз. Лапчар гнал отару к горам Кулузуна.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ответвление Агылыга Кулузун представляет собой цепь невысоких обрывистых гор, склоны которых покрыты густыми лесами. Местные жители говорят, что весна к ним приходит раньше. Вряд ли это так. Она приходит в пределах одного колхоза везде одинаково. Но здесь, на склонах гор, снег тает быстрее, чем на равнине. Внизу едва пригревает солнце, а тут, смотришь, появились проталины, обнажив прошлогоднюю траву, побежали ручьи. А это значит весна, скот может прокормиться.

Теперь склоны были сплошь покрыты снегом. Молодая семья поселилась в старом зимовье. Неплохая кошара. Вода недалеко. Но для людей, приехавших из села, зимовье показалось одиноким, заброшенным. Неделями они не видели людей. Только лай собаки, отдававшийся эхом в горах. Иногда она убегала на пригорок и выла будто от скуки. Тогда и людям хотелось завыть.

Вообще на Кулузуне зимовья были не так уж редки. Большинство из них принадлежали колхозу «Чодураа», шивилигских всего три. Чабаны встречались, ездили друг к другу, получали почту, покупали товары в автолавке.

Когда Лапчар познакомился с близлежащими аалами, то и их юрта перестала пустовать. У них тоже стали бывать люди, делились своими заботами, семейными тревогами, говорили о колхозных делах. Юрта стала похожа на юрту. Снег вокруг был истоптан овцами.

Начали готовиться к приему молодняка. Конечно, приедут помощники-сакманщики, но главная забота все же лежит на чабане. В одну ночь может появиться на свет двадцать-тридцать ягнят. Тут только управляйся — не зевай! Лапчар и Анай-кыс хорошо знают это с детства.

После обеда Лапчар завернул отару на новое пастбище, где снегу было поменьше, сам вернулся к юрте наколоть дров.

Залаяла собака. Поднял голову и увидел всадника в дохе. Конь под ним вспотел. Видно, издалека. Привязал коня и направился прямо к Лапчару. Под дохой виднелось короткое пальто. На ногах ботинки. У юрты он сбросил доху. Лег тридцати, коренастый, внимательный взгляд больших открытых глаз. Подойдя, быстро поздоровался, протянул большую сильную руку. Лапчар посмотрел на его ботинки и поежился.

— Вы — Лапчар Ондарович, чабан колхоза «Шивилиг», — то ли утвердительно, то ли вопросительно сказал он.

— Да, я. — Лапчар заметил, что он немного заикается.

— Я Кызыл-оол, из газеты «Шын», — и добавил: — Тюлюш Тадар-оолович.

Лапчар понял, почему приехал корреспондент. А тот заговорил о другом.

— Возле вашего аала ночью лисы бегали. Совсем свежие следы. — И показал глазами на окружающие горы. — Вот где охота, да?

— Зверь есть. Да сейчас такое время — каждый стреляет. Из Кызыла приезжают, так даже ночью охотятся, при свете фар. — Лапчар еще раз посмотрел на ботинки приезжего и пригласил его в юрту.

— Таких мы наказывать будем, браконьеров. Вы здесь давно, Ович?

— Да нет, месяц всего.

Войдя в юрту, Кызыл-оол стоял некоторое время не двигаясь, подпирая головой стропила. Когда глаза стали привыкать после солнечного света, он увидел Анай-кыс, подошел, поздоровался с ней, задержав взгляд.

— Это моя жена, Анай-кыс Ховалыговна, — знакомил их Лапчар, взяв на руки сына. — А это Тюлюш Тадар-оолович Кызыл-оол, сотрудник газеты «Шын».

— Оо, я часто читаю ваши материалы. Помнишь, Лап, последний фельетон.

— Да, интересные вопросы поднимаете, — поддержал жену Лапчар.

— Я смолоду как-то начал с фельетона, так и пошло, — говорил Кызыл-оол, сидя за только что сваренным Анай-кыс крепким душистым чаем.

Потом говорили о работе чабана, о международном положении, о новостройках и планах Тувы — обо всем, что касалось их края. Лапчар с нетерпением ждал, когда же речь зайдет о его письме, но тарга все не касался этой темы.

«Может, он вообще не знает о нем, а приехал совсем по другим делам?» — подумал Лапчар, собираясь к овцам. Кызыл-оол тоже поднялся, захотел пойти с ним. Лапчар предложил ему надеть валенки, но он отказался.

— Я ваши места хорошо знаю, тоже пас овец неподалеку, — сказал Тюлюш Тадар-оолович, — Каргыраа Борулуг-Шавыга, Орту-Шавыга...

В это время Анай-кыс достала валенки:

— Наденьте, Тюлюш Тадар-оолович.

— Спасибо, Овна, — сказал он и начал снимать ботинки.

Лапчар заметил, что тарга все время обращается к ним «Ович» и «Овна» и решил, что ему так действительно лучше обращаться, чтоб не споткнуться при заикании, выговаривая полностью их имена.

— Это и есть те овцы, Ович, которые остались от нападения волков?

— Да, Тюлюш Тадар-оолович, потом добавили еще, и сейчас здесь 450 овцематок.

— А волки есть?

— Пока не видно, но мы все время начеку.

— Верно, Ович. Волки — опытные бродяги. Могут в один миг появиться, неизвестно откуда.

Пока Лапчар обходил отару, Тюлюш Тадар-оолович сфотографировал его. Потом один поднялся на гору и вернулся через несколько минут.

— Вы ходок отличный, Тюлюш Тадар-оолович, — заметил Лапчар.

— Люблю смотреть на эти просторы, хороши они зимой и летом. Как бы хорошо было здесь, в верховьях Агылыга, выращивать хлеб.

— Да, просторы что надо, хлеб здесь будет отличный. И животноводству это помогло бы. Это земли колхоза «Чодураа». Вот бы объединиться с ними и освоить эти земли.

— Интересно, что думают в Агылыге?

— По пути к нам вы видели могилу?

— Видел, Ович, подъезжал даже. Рядом плуг лежит.

— Так вот, один парень из Агылыга хотел вспахать там землю... Убили его. Это и есть его могила...

— Смельчак, видно, раз в такую целину плуг запустил. На лошадях ведь! Теперь колхоз сильнее лошадей?

— Раньше при МТС эти земли считались отдаленными. А теперь вся техника в руках колхоза — ему и решать.

Вечером на сундуке горела керосиновая лампа. В юрте было тепло, из чаши поднимался запах мясного бульона с луком. Тогда только перешел к делу Тюлюш Тадар-оолович. Из внутреннего кармана пиджака он достал блокнот.

— Я приехал по заданию редакции разобраться с вашим письмом. Прошу теперь обо всем рассказать подробнее.

Долго в ту ночь не гас свет в юрте молодого чабана. Корреспондент уточнял, переспрашивал, записывал. А на следующее утро в птичий рассвет поднялся и уехал.

— Что так рано? — спросил Лапчар. — Отдохнули бы.

— Ничего, Ович. Я бродяга по призванию, — улыбнулся Кызыл-оол. — Во многих местах еще надо побывать.

— Вы сейчас к нам в колхоз?

— Нет, сначала в Агылыг. Ну, всего хорошего! В успехах ваших не сомневаюсь, Ович. — Они обменялись крепкими рукопожатиями.

— Всего хорошего, Овна. Чтоб на будущий год колхоз поставил вам новый дом, — пожелал он, прощаясь с Анай-кыс.

— Дом будет, мы не сомневаемся. Есть еще одна мысль — создать здесь чабанский центр.

— Правильно, Ович, а я приеду и напишу о вас очерк.

Неделю спустя после отъезда корреспондента Лапчар, как всегда, просматривая вечером газеты, наткнулся на заголовок «Гнездовье родственников». Далее в скобочках стояло: «Фельетон».

В первых же строках он увидел знакомые имена: Докур-оол, Дозур-оол, Токпак-оол, Достак-оол и другие. Лицо его загорелось. Он позвал Анай-кыс, и они уже читали вместе. В конце стояла подпись: Тюлюш Саян-оол. Лапчар удивился, к ним ведь приезжал Кызыл-оол, откуда же взялся Саян-оол.

— Наверное, это его псевдоним, — подсказала Анай-кыс.

Они прочитали фельетон еще раз, над некоторыми местами смеялись от души. Вот ведь какой Кызыл-оол! Не весельчак, не балагур, что так и сыплет шутками, остротами, даже заикается при разговоре, а пишет хлестко.

Еще через несколько дней снова увидели в газете знакомый заголовок в рубрике «По следам опубликованных писем». Парторг колхоза Илюшкин по поводу фельетона «Гнездовье родственников» сообщал в редакцию, что факты подтвердились. Председателю колхоза объявлен строгий выговор... Докур-оол обязан исправить недостатки...

Таково было скупое сообщение газеты. Там не было напечатано, что председатель не сразу признал и понял партийную критику.

Секретарь обкома, возвращаясь со строительства большого комбината в Хову-Оксы, заехал в Шивилиг. Он побывал на молочнотоварной и свиноводческих фермах и, кажется, остался доволен. Вечером в клубе собралось много народу. Он рассказал о задачах, стоящих перед тружениками Тувы, отвечал на вопросы. После встречи в клубе между секретарем обкома, председателем и парторгом состоялся разговор.

— Как вы отнеслись к фельетону? — спросил секретарь, заметив уже, что Докур-оол неразговорчив, не такой активный, как раньше, особенно когда речь шла об успехах.

— Я написал протест, Семен Седенович.

— Вижу, вы обижены. Я приехал не в связи с фельетоном. На ваш протест мы ответим, но правильную критику надо принять, — спокойно говорил секретарь. — Переломите свою обиду, Дулуш Думенович, сумейте понять. Это главное.

— Факты все правильные, — прямо и окончательно сказал Докур-оол. — Я по форме не согласен. Партийная принципиальная критика должна быть открытой. А автор фельетона не подписался даже своей фамилией.

— Журналист может выступать под псевдонимом. Что ж? Закон защищает его права. А секретных людей у нас нет. Имя его хорошо известно, газета «Шын» — орган обкома.

— Все равно это жестоко. Я всю жизнь работал, старался. Для кого? Для колхоза, ради людей. И меня выставлять на весь свет? У нас ведь парторганизация есть, райком.

— Вы же говорите, что за открытую критику. А потом — если так рассуждать, то зачем партийная газета, чтобы хвалить руководителей и критиковать рядовых? Нет, и факты и форма верные, — спокойно продолжал секретарь. — А личная жалоба, твой протест не дают никакого результата. Надо недостатки исправлять, вот что! И признаться, что порой мы не замечаем или прощаем недостатки друг другу. Это и есть семейственность.

— Верно, Семен Седенович, — поддержал Илюшкин. — Моя вина тут тоже большая. Слишком посчитался с традицией скотоводов, с любовью тувинского народа к скоту.

— Это хорошо, что считаетесь с этим. Но нельзя объяснить традицией нарушение колхозного устава, содержание скота сверх нормы. Согласны с этим, Дулуш Думенович?

Председатель молчал, но в его молчании не было уже того протеста.

— А заслуг твоих перед колхозом никто не отнимает. А вот нарушения... За чей счет построен дом у реки?

— Колхоза, конечно.

— Но ты же его для себя строил?

— Так я же председатель, где же мне жить, если не в колхозном доме? Освободят меня — освобожу его для нового председателя. Как мне работать после такой славы? Освободите меня.

— Это пусть решают колхозники. Они тебя избирали, им и решать.

Долго еще разговаривали между собой председатель и секретарь. Это была открытая, товарищеская беседа, спор, в котором рождалась истина.

А на следующее утро они были в Шагонаре на бюро райкома, после чего в газете появилось короткое сообщение о том, что председатель колхоза критику признал и обязался исправить недостатки, о которых говорилось в фельетоне.

До начала больших ветров весны Лапчар поехал в Шивилиг, чтобы пополнить запасы продуктов. От Кулузуна до центральной усадьбы день доброй езды. И дорога эта совсем не легкая. Местами приходилось идти пешком, ведя лошадь под уздцы. Во второй половине дня начался буран. Быстро темнело. Конь вдруг совсем встал, как вкопанный — ни туда, ни сюда, стоит, прядая ушами. Лапчар сошел, сделав вперед несколько шагов.

Поперек заметенной дороги лежал человек. Шапка глубоко надвинута, так что закрывала верхнюю часть лица. Лапчар поднял его: дышит. Отнес к саням, завернул в доху. Пурга свистела и стонала. Скорей домой! Неподалеку что-то темнело. У кустов караганника обнаружил связанного коня, снял с него путы. Конь тяжело поднялся. Привязав его к облучку, Лапчар поехал быстрее, все время погоняя лошадь.

Добрался наконец до дому, выбежала Анай-кыс. Вместе отнесли в юрту завернутого в доху человека, уложили на шкуры. Анай-кыс принесла спирт, спешили раздеть, натереть спиртом, ближе поднесла керосиновую лампу... Они увидели перед собой Эреса.

Весь вечер не отходили от него, но Эрес не приходил в себя. Очнувшись, снова впадал в забытье, бредил... Наконец открыл глаза, и первое, что увидел, — родинка на смуглом лице Анай-кыс и узкие глаза Лапчара. Склонившись над ним, оба затаили дыхание, глаза их, устремленные на него, выражали ожидание и надежду.

— Как спалось? — улыбнулся Лапчар.

Эрес приподнялся, обвел взглядом стены юрты.

— Как я здесь оказался? Я не сплю? — Эрес окончательно пришел в себя и теперь чувствовал неловкость.

— Нет, дорогой, не спишь... — И Лапчар рассказал все, как нашел его в буран на дороге.

Анай-кыс тоже была здесь, хлопотала возле него. Дала ему немного спирту, потом принесла большую чашку крепкого бульона. «Надо хорошо поесть», — сказала она. На лице ее отразилась радость, радость за него, что он жив. Как хорошо ему было с ними, хотелось жить. У него такие друзья! Рассвело, а они так и не легли спать. Эрес рассказал, как он искал тихий уголок, о Долаане, о землях в верховьях Агылыга, которые хотелось ему распахать и засеять хлебом.

Лапчар делился своими мыслями, раздумывал вслух о том, если бы объединить их колхозы, легче было б поднять эти земли в верховье, а здесь, в Кулузуне, создать чабанский центр, используя прекрасные пастбища. А почему было бы? Будет! Есть техника, есть молодые сердца. Друзья были полны мечтами, планами. Работа и мечта, когда они соединяются в один крепкий узел, обязательно дадут и результаты. Будет заметен след, оставленный ими в жизни.

Было уже совсем светло. Эрес поднялся, как не уговаривали его друзья. Он торопился: его ждет на стоянке чабан. После завтрака Лапчар оседлал двух коней. Эрес решил ехать несмотря на ветер. Лапчар поедет с ним, одного не отпустит. Эрес поблагодарил Анай-кыс за заботу. «Счастливого пути», — пожелала она на прощание.

Анай-кыс смотрела на удалявшихся Лапчара и Эреса, и ей вспомнились другие два всадника, которых она увидела в предгрозовом небе, когда к ним приезжали Токпак-оолы. Теперь она смотрела и улыбалась. Улыбались ее глаза, губы, родинка. Всадники уже скрылись вдали. Ветер приближающейся весны словно вливал в них силу, приносил уверенность и надежду.

Прошло три года. По долгу журналистской службы я побывал в колхозе «Чодураа». Теперь он объединял два колхоза, в Агылыге и Шивилиге. Председателем этого крупного хозяйства был назначен Дажысан, один из ветеранов строительства новой Тувы, экономист, приехавший в деревню по призыву партии. Последние годы он был парторгом в «Чодураа». Именно такой руководитель, прошедший большую партийную и жизненную школу, нужен был этому крупному хозяйству.

Я интересовался наиболее значительным, чего достиг колхоз в последнее время.

— О бригаде Херела вы писали. Что еще покажем корреспонденту, Дулуш Думенович? — спросил Дажысан как человек, знавший, что колхозу есть что показать, но желавший услышать мнение управляющего шивилигского отделения.

— Чабанский центр, конечно. Там Лапчар Ирбижей все покажет, — не без гордости ответил Докур-оол и, вздохнув, добавил: — Покоя от него не было, пока не добился своего.

Приехал в Кулузун. Электричество, газ, телевизор. Но такие центры есть теперь и в других местах. То, что он располагался в Кулузуне, мне показалось естественным: отличные пастбища, вода близко. Познакомился с Лапчаром и Анай-кыс, был у них дома. Радушно встретили меня хозяева. Новый дом, современная мебель. На стене — почетные грамоты: «За достигнутые успехи...», «Лучшему чабану...» и так далее. Все хорошо, но все обычно. Такие же показатели и грамоты есть у членов его бригады. Спрашиваю:

— Как вам удалось в такой дали создать чабанский центр, наладить культурную жизнь, расскажите.

Хозяева отмалчиваются.

— Ну, тарга, мы-то тут при чем... Благодаря колхозу, — отвечал только Лапчар и начинал рассказывать об общих успехах, о колхозе, о том, что дало объединение «Чодураа» и «Шивилига», умалчивая о своих заслугах, о том, что было его мечтой и осуществлено теперь благодаря его усилиям.

Я уже собрался уходить, едва набрав материал для очерка о лучшем чабане, когда между почетными грамотами, висевшими на ковре, увидел непонятный предмет, прикрепленный к самой середине ковра.

— Что это за вещица, на таком почетном месте? — поинтересовался я.

— Это сыгыртаа из бересты, — ответил Лапчар и как-то особенно, мне показалось, посмотрел на жену.

Лицо Анай-кыс тоже просияло. Она улыбнулась:

— Первая вещь нашей семьи.

Я уже держал в руках семейную реликвию. Она не была шедевром прикладного искусства и вызвала мой горячий интерес потому, что едва о ней зашла речь, хозяев словно подменили, они стали разговорчивее.

— Как это? — наступал я. — Она ведь ни на что не годится. Расскажите.

Лапчар опять улыбнулся.

— Если об этом рассказывать — получится целая история.

Эту историю, начавшуюся с сыгыртаа, и записал я, назвав ее «Анай-кыс».

Потом я встречался с героями этой повести в Шивилиге, и мы втроем ходили к реке, где Анай-кыс и Лапчар играли в детстве в сайзанак. Когда мы пришли, там тоже играли дети, складывали камешки. К нам подбежал мальчуган, не выговаривавший половину букв алфавита, с ним девочка, они что-то объясняли. Анай-кыс наклонилась к ним, теперь они вдвоем говорили ей что-то. Она рассмеялась.

— Дети просят нас уйти, потому что сейчас они будут запускать ракету. Лапчар, а ты одной ногой стоишь на космодроме.

Познакомившись со своими героями, молодыми, дерзающими, с Лапчаром и Анай-кыс, Эресом и Долааной, я был взволнован и не мог не рассказать о них. Какие красивые люди живут у подножия Саян, на широких просторах Улуг-Хема. Нет ни начала ни конца песням о моем родном Улуг-Хеме, его людях. И, если я сумел написать еще одну, — я по-настоящему счастлив.