ГЛАВА ПЕРВАЯ
Анай-кыс с утра было не по себе. Смутное беспокойство мучило ее. Не хотелось ни говорить, ни шутить с подругами. Поэтому, когда прозвенел звонок на большой перерыв и все побежали во двор техникума размяться, поиграть в снежки, она осталась одна, не пошла с ними. В аудитории стало тихо. И вдруг...
— Твой отец приехал! — Девчата стояли в дверях, с любопытством глядя на нее.
— Правда? — не то обрадовалась, не то испугалась Анай-кыс.
— Да, ждет тебя в вестибюле. Не веришь?! Пойдем вместе!
Анай-кыс не трогалась с места. Они потянули ее и со смехом, перепрыгивая через ступеньки, побежали вниз. Действительно, отец! Он стоял у окна в тулупе, подпоясанный кушаком, рядом с таблицей «Учебная часть» и невозмутимо раскуривал свою длинную трубку. На подоконнике лежали его огромные рукавицы. Анай-кыс даже забыла поздороваться.
— Когда ты приехал?.. И куришь здесь...
Она боялась спросить о главном: зачем он приехал.
— Мать заболела наша, вот... — начал он и, отвернувшись, посмотрел в окно.
Анай-кыс тоже посмотрела — на улице было белым-бело. Ей вдруг стало холодно, она поежилась. Подруги молча стояли рядом, уставясь в пол.
— Принесите после занятий мой портфель, — сквозь слезы проговорила Анай-кыс и направилась в раздевалку. Отец поспешил за ней.
В это время зазвенел звонок: кончился перерыв. Как долго звенит! Анай-кыс казалось: специально для нее, это ее он зовет на урок, зовет остаться.
«Как тяжело, тоскливо. Все уже на местах, сидят в аудитории, а она одна здесь, на улице... Как долго звенит звонок!»
Не знала Анай-кыс, что в последний раз слышит его. Прощайте, книги, прощайте, знания!
Ничего этого не знала Анай-кыс. Она шла сейчас по улице, не замечая кызыльского мороза. Ей не терпелось прийти в общежитие и услышать отца, узнать все о доме, о матери, о том, как они решили с ней поступить. Отец, как назло, шел медленно, все время отставал.
Она обернулась — он отстал уже на расстояние соседней юрты. Поднял голову, рассматривает витрину нового универмага. Анай-кыс понимает, конечно: для отца, всю жизнь прожившего в стойбищах и лишь изредка наезжавшего в город, все здесь в диковинку. Но сейчас, когда дома ждет больная мать...
Что такое? Отец направляется в универмаг. Анай-кыс пришлось повернуть обратно. Она стояла за его спиной, когда он попросил продавца показать несколько видов пестрых тканей.
— Отец, — не выдержала она, — зачем тебе это сейчас, ведь мы торопимся?
— Мать наказала, дочка. — И снова его взгляд странно вильнул в сторону.
Потом он долго стоял у отдела «Мужской одежды».
— Покажи-ка, дочь, черный костюм сорок восьмого размеру, — попросил он молоденькую продавщицу.
— Тебе он не подойдет, — сказала Анай-кыс, — мал.
— Люди мне заказывали этот размер, — спокойно ответил старик, осмотрел костюм со всех сторон, пощупал и отсчитал деньги.
Наконец они пришли в общежитие. В комнате никого не было. Сверкали белизной аккуратно заправленные кровати. Анай-кыс подвинула отцу стул. Он сел, не снимая тулупа.
— Что с мамой? — быстро спросила она.
Отец растерянно переводил взгляд с одного предмета на другой, будто не мог найти слов, достал трубку.
— То голова болит, то под лопаткой...
— А у врача были? — Так же быстро спросила Анай-кыс.
— Разве она поедет? Сама знаешь, — перекладывая трубку из одной руки в другую, ответил старик и, помолчав, добавил: — Тяжело нам, даже в юрте не управляемся. А к врачу поедешь — дома кто? Скот без присмотра не оставишь. — Он затянулся и как бы подытожил: — Вот так, дочка. Если ты не поможешь, наша бедная мать...
Она медлила, как бы проникая в услышанное, отыскивая в нем тайный смысл.
— Конечно, конечно... — сказала она совсем неуверенно.
— Сегодня и поедем, — облегченно вздохнул старик и поспешно добавил: — У меня уж и билеты есть. Ты пока собирайся, а я пойду. Как же мы к матери, да еще к больной, с пустыми руками приедем. Купить кой-чего надо.
Отец ушел. Вскоре вернулись подруги.
— Что? Как? — Обступили Анай-кыс.
— Домой мне надо, — ответила она тихо.
— Надолго? Когда вернешься?
— Не знаю...
Больше говорить она не могла. В горле встал комок, вот-вот расплачется.
«Разве есть на свете кто-нибудь дороже матери? — думала девушка. — Разве может она не поехать, когда матери нужна ее помощь?! А станет ей лучше — вернется к учебе, к подругам. Догонит».
В дверях показался отец со множеством свертков. Анай-кыс поднялась, попрощалась со всеми, сказав, что, если не вернется через неделю-две, пусть сдадут ее книги и постель, и, опустив голову, вышла.
Автобус еще не выехал за город, а народу уже набилось до отказу. Входившие на остановках устраивались прямо на мешках и чемоданах, которыми был завален проход. Те двое, что едва протиснулись на последней остановке, в огромных меховых дохах с двумя огромными собаками, сразу задымили, громко переговариваясь. Вскоре весь автобус наполнился табачным дымом, запахом перегара и псины. Нечем стало дышать.
Анай-кыс с головой спряталась в воротник пальто и сделалась похожа на ежа. Никто ее не видел в этом дымном автобусе. Она погрузилась в свои мысли, а они текли и текли, как воды ручейка...
Ее отец, Ховалыг Сандан, вступил в колхоз «Шивилиг» и, сколько она помнит отца, всегда старался припрятать лишний скот от переписи. На какие уловки только не шел! Отказался жить в селе на центральной колхозной усадьбе, а чтобы построить там дом — и не помышлял! «Там глаз много, подальше от них». Когда на собрании говорили о переходе к оседлой жизни, он затихал, как суслик, спрятавшийся под глыбой камня. При случае между стариками говорил: «Пусть молодые счастливые в домах да селах живут, а уж мы, старики, в юртах свой век доживать будем да скот пасти».
И Ховалыг Сандан пас бычков, которых потом колхоз сдавал на мясо. Эту работу он выполнял всю жизнь. Был гостеприимным, особенно когда к нему наведывались таргалары — колхозное начальство. Уходили довольные, разговорчивые, ни словом не обмолвясь о тех бычках, которых он держал сверх нормы. Так что по переписи выходило всегда у Сандана все в порядке.
Мать Анай-кыс, тетушка Шооча, что в переводе означает замо к, была неразговорчива. На людях она часто стонала, зато зимой и летом — круглый год управлялась с трудной работой пастуха-скотника, успевая ходить за колхозными и своими бычками, даже когда мужу случалось быть в отъезде.
Поначалу, окончив восьмилетку, Анай-кыс помогала родителям ходить за скотом, но не могла же она все время оставаться с ними и кочевать с места на место. Она отправилась в правление колхоза и попросилась на ферму, где не хватало доярок.
Через несколько месяцев Анай-кыс уже стала одной из лучших на ферме. В молодежной газете поместили ее фотографию, послали в райцентр на слет передовиков-животноводов.
Тогда-то она подружилась с новым агрономом Эресом, он вернулся из Кызыла после окончания техникума. Обычно Эрес дожидался, когда доярки закончат вечернюю дойку. Он подходил к Анай-кыс, и они шли куда-нибудь, собирали на лугу ягоды или бродили по тайге, и говорили, говорили... Весной во время пахоты и сева и осенью, когда убирали урожай, Эрес надолго исчезал и на ферме не появлялся. Анай-кыс не знала покоя, чего-то ждала. Вокруг нее уже посмеивались, спрашивали, скоро ли свадьба.
Узнали об Эресе и ее родители, после чего тетушка Шооча стала чаще жаловаться на здоровье. Несколько раз вызывали дочь домой: не управляются со скотом. Но Анай-кыс не могла бросить ферму и все откладывала. Конечно, она догадывалась, куда ветер клонит траву: Эрес сын бедных стариков, у которых всю жизнь скота не хватало. Теперь вот он выучился, стал агрономом. Но родители ее ничего не хотели знать ни о его работе, ни о его чувствах. Они мечтали иметь зятя, который бы вместе с ними ходил за скотом. Неизвестно, о чем еще они думали.
А потом Эрес ушел в армию. Она обещала ждать. После его отъезда мать стала меньше жаловаться и хворать. Анай-кыс больше домой не вызывали.
Письма от Эреса приходили часто. Он рассказывал ей о своих новых товарищах, о службе, расспрашивал о делах в колхозе. «Хорошо быть дояркой, но лучше быть дояркой образованной. Техника, агронаука, которые придут завтра, потребуют знаний», — писал Эрес.
И Анай-кыс решила учиться, поступила на ветеринарное отделение сельскохозяйственного техникума, того техникума, который окончил до армии Эрес. Заведующий фермой Сергей Тарасович Петренко, или, как его называли тувинцы, Сергей-оол, советовал ей поступить именно на это отделение. А она очень уважала таргу Петренко. Это благодаря его настойчивости и инициативе их ферма была одной из лучших в Туве.
— Смотри, выучишься — свой колхоз не забывай, — сказал, пряча улыбку, председатель Докур-оол. — Скоро Эрес вернется, мы его отсюда не отпустим.
Это была шутка, но она встревожила Анай-кыс: про них с Эресом знают даже таргалары.
Успешно окончен первый курс. Анай-кыс — студентка второго курса. Приближалась зимняя сессия, и вот... за ней приехал отец...
Автобус остановился, все стали выходить: райцентр Шагонар. Было уже темно, и они решили заночевать у знакомых отца.
— Как мы дальше поедем? — Спросила Анай-кыс, проснувшись рано утром.
— Не знаю, будет что-нибудь попутное, — отвечал отец.
В его голосе Анай-кыс не уловила никакой озабоченности, будто он и не спешил добраться до дому. Молча курил, потом долго пил чай, и Анай-кыс было неловко за него, что он так спокойно распивает в чужом доме, однако торопить его не посмела.
— Дорога долгая, попей еще чаю, — спокойно говорил он дочери и снова тянул из пиалы, будто был у себя в юрте.
Вдруг дверь отворилась и на пороге показался молодой человек в мерлушковой шубе с зеленым чесучовым верхом, большими блестящими пуговицами. На ногах новые черные валенки. Он поздоровался.
Анай-кыс сразу узнала его: Достак-оол. Она не любила его с самого детства. Противный, злой, все время задирался и ломал ее сайзанак. Да, это был он. Все те же припухлые, словно ужаленные осенней осой глаза и толстые, в четыре пальца, губы.
— Когда же выехал, ранний путник? — только и спросил Сандан, совсем не удивившись появлению здесь парня.
— В птичий рассвет, — отвечал Достак-оол, теребя шапку и усаживаясь на табурет. — Какой мороз! — продолжал он хозяйственным тоном, принимаясь за пиалу с чаем. — Туго придется скоту.
— Скоро поедем, — сказал Сандан, словно ничего неожиданного не произошло, и наконец поднялся. — Подождите меня немного, — и вышел, прикрыв плотно за собой дверь.
В доме остались они двое, Анай-кыс и Достак-оол.
Молчали. Несколько раз он пытался завязать разговор, но Анай-кыс отмалчивалась. Взяла с полки книгу, начала перелистывать.
«Обещал скоро вернуться, и до сих пор нет», — недовольно думала она об отце. Ей было неудобно сидеть в пустом доме вот так, наедине с парнем. Хорошо еще никто не видит их. А Достак-оол принарядился даже. Воротник его шубы отделан шкуркой рыси. Белый мех, видневшийся из рукавов, серебрился, как новогодний снег.
Отец вернулся только к обеду, разговорчивый, навеселе.
— Твой заказ выполнил, — еще с порога начал он и, развернув костюм, купленный вчера в городе, положил на столе перед Достаком.
Тот, не разглядывая, взял костюм со стола и вышел, поблагодарив Сандана, сказал, что посмотрит за лошадьми.
Воспользовавшись тем, что они остались одни, отец наставительно сказал:
— Будь поразговорчивей с ним, дочка. Нашего тарги Докур-оола родственник он. Парень что надо, деловой и уважительный. Нас, стариков, почитает, не то что другие. И все со скотом, про еду и про сон забывает...
Анай-кыс не могла больше слушать:
— Говорил, мать больная, а сам не торопишься. Когда же поедем? А то пешком уйду, одна...
В это время вошел Достак-оол и сказал, что все готово. Они уселись в сани, завернувшись в дохи из козьих шкур, и тронулись с места. Достак-оол сидел впереди важный и погонял лошадей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Зимняя стоянка Сандана находилась далеко от центральной усадьбы колхоза «Шивилиг», у Кожер-Сайыра. Здесь, на небольшой равнине, со всех сторон окруженной горами, торчала его одинокая юрта. К ней пристроен коровник, рядом — кошара, над которой поднимается едва заметный пар. И в коровнике и в кошаре — собственный скот Сандана и его родственников. Колхозные бычки и без коровника обойдутся. Сандан не очень утруждает себя заботами о них. Почистит место, где ночуют, от навоза — и все. А днем они все время на пастбище. Место здесь тихое, снега бывает мало. В горах ветер, а тут солнышко пригревает, вот и пасутся они себе на здоровье. Вечером приезжает сюда Сандан и гонит бычков домой, а иногда они и сами приходят к юрте.
Одним словом, у Санданов хватило бы силы ходить за колхозным скотом. Другое дело — свои коровы, овцы, бычки да еще скот, принадлежащий родственникам, что живут на центральной усадьбе, в селе. Не сообразишь с ними, не знаешь, как уберечь.
Две недели живет Анай-кыс дома. Работы у нее хватает. Утром выгоняет коров и овец, старается пасти получше — найти место, где побольше травы. Конечно, не весь день ходит она со скотом, выгонит на пастбище, сама возвращается домой. Тут тоже много дел: чистит двор, убирает кошару, коровник. Мать ведь болеет, она больше у очага. Потом Анай-кыс берет топор, идет на реку, долбит прорубь и поит телок.
Так целый день — не видишь, как проходит он, короткий, словно верблюжий хвост, зимний день. Глядишь — и за коровами пора, а там — дойка. Анай-кыс берет деревянные котелочки, куда они разливают молоко, оставляя его на морозе на ночь, и выходит из юрты. Мороз пощипывает лицо.
Утром мать складывает эти мороженые кружки и присыпает снегом. Образовалась уже целая стенка. Как-то Анай-кыс спросила, зачем столько морозить молока. Мать пододвинула ближе к очагу ширтек — войлочную подстилку.
— Как зачем, дочка? Коровы скоро перестанут доиться, чем чай забелишь тогда?! Да и люди у нас бывают, разве дашь им чай без молока?
«Кто бывает?» — удивлялась Анай-кыс молча. За две недели, что она дома, никто не приезжал к ним. «Да и кто сюда пойдет? — думала она. — Разве этот...»
— А весной наши овечки бог даст объягнятся, будем подкармливать молодняк, — продолжала мать.
Сандан сидел в стороне и молча слушал их разговор, привычно потягивая трубку. У входа лежала большая, как телка, черная собака и не сводила глаз с рук Анай-кыс, отделявшей друг от друга смерзшиеся куски мяса и бросавшей их в кипящую воду. Куда рука — туда и собачий нос. Собака была очень старой, у нее начали выпадать зубы.
— Готово, садитесь ужинать, — сказала Анай-кыс, ставя на стол дымящийся мясной бульон.
Шооча повернулась к мужу:
— Развесь одеяло, пусть согреется пока.
Сандан взял одеяло из козьих шкур за один конец, Анай-кыс помогала отцу, подвешивая другой конец к стропилу юрты.
— Па, тяжелое какое. Сколько же здесь шкур?
— Из шести шкур, да только тепло из них давно ушло. Старое, как я, — нехотя ответила Шооча.
Начали ужинать. Сначала ели мясо, кости бросали собаке. Но она не могла с ними справиться, продолжала следить за руками своих хозяев.
— Налей ей бульону, дочка. Нельзя, чтоб у человека глаза блестели, а у собаки нос вертелся, когда другие едят, — сказала мать.
Пока Анай-кыс убирала остатки пищи, старики легли, закутавшись в одеяло. Сверху Анай-кыс набросала тулупы. Посмотрев огонь, чтобы остались хорошие угли, тоже легла, закутавшись в тулупы и прикрыв голову белым войлоком.
Было тепло, но ей не спалось. В голову приходили одна за другой невеселые мысли. То ей чудился звонок, каким она слышала его в тот день: долгий, зовущий. Теперь подруги, наверно, сдали ее книги, знают, что она не вернется. Спят сейчас спокойно в теплой комнате под простынями, закрутив на бигуди концы кос. А утром, проснувшись, будут торопиться на занятия, укладывая красиво волосы и рассказывая друг другу сны, смеяться....
А ей не до сна и не до красоты тут. Утром холодно — носа не высунешь. Вылезешь из постели — влезешь в шубу. Да если бы и была возможность, для кого ей наряжаться? Для родителей или, может, для Достака, который что-то зачастил к ним, то дров привезет, то еще что.
Она написала девчатам, да не с кем было отослать письмо, — не с ним же! Даже подумать о нем неприятно! Просила переслать ей сюда письма Эреса.
Поднявшись рано утром, как всегда, погнала овец и, оставив их на солнечном склоне, вернулась в юрту. Там уже сидел Достак-оол. Мать принарядилась, надела лучшую шубу и готовила для него чай, угощение, а сама все говорила:
— Дров у нас было мало, вот ведь послал бог такого человека — привез целые санки... Старик опять пропал, дров бы напилил. Где его носит?
Анай-кыс молчала. Она уже и раньше замечала, когда у них Достак, мать перестает стонать и жаловаться, болезни ее как рукой снимает, становится разговорчивой.
— Он, наверно, к нам поехал. Я видел недалеко от юрты всадника.
— Это он, он, — согласилась мать. — Будет он в такой мороз пасти?!
«Отец всегда так, — думала Анай-кыс, — утром уезжает вроде пасти бычков, а сам объезжает соседние аалы, а к вечеру, смотришь, возвращается».
— Напилили бы дров, дочка. Отец-то поздно, должно, вернется.
Анай-кыс даже обрадовалась, ей не хотелось сидеть вот так с ними, говорить не о чем, а потом пришлось бы одной мучиться с дровами. Она быстро поднялась, Достак — за ней. Желая похвастаться силой, он поднял самое толстое бревно на козлы, а затем, по-хозяйски взяв голыми руками пилу, проверил зубья: нет ли кривизны. Двое молодых встали по обе стороны бревна, и в декабрьский мороз скоро жарко стало обоим, запела стальная пила. Щеки Анай-кыс раскраснелись, волосы, выбившиеся из-под платка, засеребрились инеем.
Достак все чаще взглядывал на нее, несколько раз предлагал передохнуть. «Ничего», — только и отвечала она, не выпуская ручку пилы.
Когда распилили несколько бревен, выпрямилась, лицо ее пылало. Поправляя на шубе пояс, вошла в юрту. Достак остался на улице и начал колоть дрова.
Мать готовила баранину.
— Вот это парень, — начала она, как только Анай-кыс вошла. — Слова твоего мимо ушей не пропустит, все исполнит, все сделает.
Анай-кыс молчала. Куда ей деться? Здесь — мать, там — он.
— Иди, дочка, позови Достак-оола, не поел ведь даже, привез дрова и сразу за работу, — по-своему поняв ее молчание, сказала Шооча.
— Сам придет, мама.
— Уу, какая ты! Слова доброго от тебя не дождешься...
Анай-кыс не выдержала. Вскочила и, высунув голову через войлочную дверь юрты, крикнула:
— Э-эй, Достак-оол, иди поешь, мать зовет. И возвращайся скорей, говорит она, дома тебя, наверно, заждались.
— Ой-ой, позор какой! Дочь моя зовет по имени старшего, да так громко.
Анай-кыс, ничего не говоря, быстро вышла, открыла коровник и погнала телок к реке. Теперь она поняла все, о чем раньше догадывалась. С этого дня мать и дочь почти не разговаривали, только по необходимости, когда надо было что-то сделать по хозяйству.
Через несколько дней к ним приехал из села дед звать отца на похороны. Сандана опять дома не было. А старик, не торопясь, говорил:
— Помер этот самый старик, как его, да вот что один остался...
— Да какой, господи? — не выдержала Шооча.
— Херел из рода Оюнов.
— Поок, бедный. Вот и его день пришел, и мой близится, — скороговоркой сказала мать. — У него же сын в армии, — и взглянула быстро на дочь.
— Вот-вот, послали ему туда скорую грамоту, дилиграм, значит. Люди говорят, ждут его не сегодня-завтра. Как же без сына усопшего хоронить?
Он умолк, но губы его какое-то время еще продолжали шевелиться. Анай-кыс отвернулась. У нее вдруг зазвенело в ушах. Она ничего больше не слышала, молча вышла из юрты.
Не заметила, как взобралась на высокий пригорок, где паслись овцы, села у скалы и, глядя перед собой, долго слушала, как овцы тихо рыхлят снег. Солнце торопливо опускалось к вершинам гор. Очнулась, когда этот звук вдруг исчез и стало совсем тихо. Овец вокруг не было, они сами уже потянулись к дому. Анай-кыс поднялась и пошла следом.
Мать лежала в постели. Не поднялась она и на следующий день, когда приехал Достак-оол. Прошел еще день, мать продолжала стонать, и Анай-кыс решила ехать за врачом. Когда сказала об этом, матери стало хуже. Но девушка больше не слушала ее, седлала коня. Казалось, не было силы, которая остановила бы ее сейчас.
Вскоре Шооча услышала удаляющийся топот копыт.
К обеду Анай-кыс была в Шивилиге. Лошадь вспотела под ней, покрылась инеем, из груди вырывались звуки, похожие на бульканье кипящей воды.
Въехав в село, Анай-кыс недолго колебалась, направила лошадь прямо к больнице. Она хотела предупредить врача, что ей надо отлучиться, прежде чем они поедут обратно, но в больнице сказали, что врач принимает сейчас роды и что надо подождать.
Анай-кыс спешила в самый конец села, где стоял маленький домик. Она приказывала ногам идти быстрее, но они не слушались и, казалось, несли ее назад. Сердце почему-то стучало у самого горла. Издали она заметила, что из трубы не шел дым и возле дома не толпился народ. Подойдя ближе, остановилась. Ее обогнала женщина с пустыми ведрами.
— Да, вот и дом опустел, — сказала женщина упавшим голосом. — Похоронили вчера. Сын уж обратно собирается, в правление пошел.
Анай-кыс замерла вся, потом встрепенулась, поблагодарила женщину и быстро-быстро пошла от дома. Теперь она не приказывала ногам — они сами несли ее. Если бы никого не было вокруг, она бы, наверно, бежала. Эрес! Она должна его увидеть, все рассказать. Скорее, сейчас!
Вот и правление. Анай-кыс вбежала по ступенькам, когда распахнулась дверь, — на пороге прямо перед ней стоял Эрес. Он был в военной форме: бушлат с погонами, шапка с красной звездочкой и в сапогах. «В такой-то мороз!» — подумала она.
Ойт! Она замерла на месте. Эрес тоже на какое-то время застыл от неожиданности. Они даже не поздоровались, стоя друг против друга. Наконец, Эрес сделал над собой усилие и сдавленным голосом спросил:
— Как живешь, почему бросила учиться?
— Мать заболела, — выдавила Анай-кыс чуть слышно.
— Ничего, поправится, — почти безразлично, как ей показалось, сказал Эрес и добавил виновато: — Я вот обратно еду, времени в обрез... Думал не увидимся вовсе...
К правлению подъехала почтовая машина, шофер засигналил Эресу.
— Пиши, — уже мягче сказал он и просительно посмотрел ей в глаза. — Год остался. Слышишь?
Анай-кыс только несколько раз молча кивнула головой. В ее черных глазах, устремленных на него, блестели слезы и скатывались по щекам. Эрес обеими руками сильно сжал ее плечи и легонько приподнял над ступеньками. Хотел еще что-то сказать, но шофер снова просигналил, и Эрес побежал к машине. Прежде чем сесть, оглянулся, снял шапку и помахал рукой. Машина умчалась.
Вот и все. Это было похоже на сон. Сколько ей хотелось сказать Эресу! Поделиться своими мыслями, тревогами, сомнениями. Успокоить его, утешить как-то в таком горе, но ничего не могла она, ничего не сказала ему! А у нее было столько разговора, сколько воды в Шивилиге в самое половодье. Ей так хотелось дотронуться до его руки, погладить по щеке. Но сначала ее волнение, его отчужденность или отрешенность сделали ее сдержанной, а потом... Потом осталась одна снежная пыль и удаляющаяся точка.
— Что случилось, доченька? — с тревогой спросила Антонина Николаевна, увидев перед собой Анай-кыс. — Что с тобой?
— Не со мной, мама не поднимается третий день. Приехала за вами... Антонина Николаевна.
— Да, да. Сейчас поедем, — ни о чем не спрашивая больше, засобиралась врач Тоойна, как называли ее здесь.
По лицу девушки она поняла, что надо ехать и немедленно. Вот она и готова. Передавая Анай-кыс чемодан, взяла с вешалки просторную шубу, подпоясала кушаком. Смешно было видеть ее в таком одеянии.
Уже двадцать пять лет работает в Шивилиге Антонина Николаевна. Приехала в эти края совсем молоденькой, прямо после института. Никто не верил, что она врач. А потом полюбили за легкие руки и доброе сердце. Так и осталась здесь, вышла замуж за тувинца. Свободно говорит по-тувински. Нет в селе дома, семьи, малого или старого, кто бы не обращался к врачу Тоойне, кого бы она не знала.
Мать была на ногах, возилась у очага. Достак-оол тоже был здесь. Всполошились, видно не ждали, что Анай-кыс вернется с врачом так скоро.
— Что с тобой, Шооча? — простукивая и прослушивая больную, говорила Антонина Николаевна. — Ведь мы с тобой ровесницы, правда?.. Пульс, давление — в порядке. Обязательно надо бывать на свежем воздухе, меньше жирного... Ходить, двигаться, работать по мере сил, конечно. А ты, наверно, чуть что — ложишься. Вон у тебя теперь помощница какая!
Оставив какие-то таблетки, Антонина Николаевна стала собираться. Шооча хотела, чтоб ее проводил Достак-оол, но Анай-кыс наотрез отказалась и поехала с ней сама. Антонина Николаевна все время погоняла лошадь, и все-таки, когда они подъехали к селу, на небе уже высыпали звезды.
— Как ты домой доберешься? — беспокоилась Антонина Николаевна.
— Я переночевать могу в селе, у родственников, не волнуйтесь.
Услышав это, Антонина Николаевна успокоилась, поехала медленнее.
— А что за парень у вас, не жених ли? — полушутя-полусерьезно спросила она.
— Нет, нет, что вы! Я его видеть не могу! — быстро ответила Анай-кыс. — К родителям ездит, нравится им очень, — добавила она.
— Что за люди?! Сорвали тебя с учебы... О чем они думают, чего хотят... Смотри, Анай-кыс, тебе жить, тебе и решать, дочка, — и, легко сойдя у дома с коня, протянула на прощание руку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
У коновязи — лиственничного желтого столба возле председательского дома — стоял красивый серый конь, нетерпеливо переступая ногами и кусая стальные трензеля. Красное седло было окаймлено моральим пантом, слева привязан девятиаршинный аркан из моральей шкуры с застежкой на конце из рога козленка. Серебряная уздечка и бляшки ее так светились, что по ним даже ночью можно было узнать скакуна. Проходившие мимо с завистью глядели на коня в нарядной упряжи.
— Раз председатель оседлал своего Серого — дома ему сегодня не сидеть.
— К чабанам, видно, собрался.
— Смотри-смотри, шею-то держит, как шахматная фигура, — переговаривались двое парней.
А Серый, точно услышав эти похвалы, резвился пуще. Вот над ним пролетела стая чижей. Поставив уши колышком, пытался сделать стойку на задних ногах. Старики любовались издали: «Какая кобыла родила такого красавца»...
На улице показался всадник, сидевший в седле боком, крепко держа ногу в левом стремени. У дома председателя он спешился, привязал гнедого. Сделав несколько шагов, оглянулся, посмотрел на коней оценивающе.
Его гнедой был ниже, с выступавшими ребрами, на лопатках можно ведро повесить, грива редкая. А тот — вон какой гладкий, блестит весь. «Зато выпусти их в степь, и сразу станет ясно, кто чего стоит, где конь настоящий. Мой работяга, потник на нем не успевает просыхать, на воле силу быстро набирает. Зато в седле — сразу вес теряет, что накопил», — думал про себя всадник, входя в дом.
— A-а, Дозур-оол прибыл, — обрадовался председатель. — Сейчас поедем, бригадир. Дел у нас с тобой много.
Дозур-оол, не раздеваясь, сел на табурет:
— Мороз жмет, тарга.
— Да, самый тяжелый месяц для скота, — председатель разглядывал перед зеркалом выбритую щеку.
— Вот и посмотрим сами, что в такое время на зимовках делается. А там скоро и окот начнется, Дулуш Думенович.
— Давай еще по чашке чая, бригадир, дорога дальняя, — и, повернув голову в сторону кухни, спросил громко: — Янмаа Даваевна, скоро там?
— У меня все готово, пожалуйста, — радушно сказала хозяйка, ставя пиалы на стол.
Это была женщина среднего роста. Русые волосы гладко зачесаны, сзади убраны в пучок, округлое приятное лицо с румянцем.
Когда Докур-оол и Дозур-оол были уже в дверях, Янмаа спросила:
— К нашим тоже заедете?
— А как же? Не обойдем. У всех должны побывать, кто пасет общественный скот, — ответил Докур-оол.
— Тогда нельзя с пустыми руками, — и в перекидную суму Дулуша Думеновича полетели свертки. — Сестре и Достак-оолу гостинцы.
— Что ты там наложила? — спросил Докур-оол, пробуя на вес суму. — Надеюсь и про нас не забыла, — улыбнулся он, — ведь на морозе будем, в степи.
— Что? Старикам чай да табак — главное, конфет да сахару немного. — И на ухо мужу добавила: — Передай сестре, чтоб она насчет мерлушек не забыла. Штук пять-шесть, белых. А шелк, что она наказывала, я пришлю еще с кем-нибудь, сейчас нет. Да скажи, чтоб племянничек не сидел сложа руки. Сколько можно свататься? Пора уж о свадьбе думать.
«Куда лезет? — подумал Докур-оол, — свои дети выросли, вздумала о чужих хлопотать». И с сомнением покачал головой.
— Не знаю, что у них из этого выйдет...
Зима близилась к концу. Солнце днем припекало на склонах, а морозы еще держались крепкие. Снег в верховьях Шивилига оставался лежать нетронутым. Кусты шиповника, таволожника, что росли вдоль оврага, утопали в сугробах по самые верхушки.
Проехав шагом овраг, подступавший к самому селу, всадники оказались в степи, покрытой белым покрывалом, ярко сверкавшим под косыми лучами солнца. От этой сверкающей белизны резало глаза, было больно смотреть. На глазах выступали слезы, ветер щипал лицо. Докур-оол привычно прищурился, спрятал колени под полы шубы и удобнее уселся в своем тувинском седле. «Хочет проехать с ветерком», — подумал Дозур-оол, выпрямляясь в широком кавалерийском седле. На нем был полушубок, выкрашенный корой лиственницы, воротник и края обшиты мерлушкой. Он тоже было хотел прикрыть колени, да не получилось. Тогда сел боком, вытянув одну ногу со стременем вперед. «Если старик рванет вперед, — не уступлю, не поеду по его следу. Дудки!» — решил про себя бригадир.
Но Докур-оол продолжал ехать шагом, по привычке погоняя коня ногами, лишь изредка вскидывая над головой плетку. Серый шел легко, мотал головой. Блестели на солнце серебряные бляшки на узде и недоуздке, позванивали кольца трензелей. На коне Дозур-оола ничего не блестело: вся сбруя была из кожи. В правой руке бригадир держал плетку. Отъехав от села, председатель придержал коня и, поравнявшись с бригадиром, спросил:
— Ну и что ты думаешь?
— О чем? — не понял вопроса Дозур-оол и вскинул на председателя зеленоватые глаза, похожие на ягоды несозревшего крыжовника.
— Весной-то и не пахнет. Где корма будем брать? — углублялся председатель.
— Корма хватит, тарга. Пока у чабанов сено есть...
— Вот именно — пока. А весна запоздает, что тогда говорить будешь?
— В прошлом году в это время, Дулуш Думенович, у нас и пучка сена не было. А теперь! Да этот снег скоро сойдет, тогда сам скот отыщет корм, — уверенно говорил бригадир.
Докур-оол больше не поддерживал разговор, о чем-то думал. Чтобы ему не мешать, Дозур-оол поехал сзади. Не любил он такую езду: холодно, к тому же устал сидеть в неловком положении, вертелся. То и дело под ним поскрипывало седло.
Однообразное белое безмолвие. Кроме этих двух всадников, все неподвижно здесь, в белой пустыне, сверкающей инеем. Санную дорогу, по которой они едут, кое-где замело. Холодно и коням, и людям. Скоро середина степи. Э-эх, если б Дозур-оол ехал один — уметелил уже, искры бы летели из-под копыт Гнедого!
Подавшись чуть вперед, хлестнул коня и, поравнявшись с председателем, крикнул:
— Поживей, что ли, поедем, тарга! — И ускакал.
Серый, не привыкший пропускать вперед других скакунов, рванул с места так, что Докур-оол едва удержался в седле, и припустил такой рысью — поставь на седло полный стакан — не расплескается. Он был похож на стрелу, выпущенную тугой тетивой. Гнедой остался давно позади. Дозур-оол даже обрадовался этому: Гнедой неказист пусть, но толк в скачках знает, он покажет себя.
Не было больше бескрайней заснеженной степи. Казалось, степь сжалась, стала меньше от конца до конца, когда они мчались наперегонки. Серый не думал подпускать Гнедого.
«Ничего, проедем этот лесок, а там опять степь до юрты первого чабана. Вот где посрамлю тебя, тарга», — думал Дозур-оол.
Словно угадав намерение бригадира, Докур-оол выехал из леска на доброй скорости. Тот только этого и ждал, взмахнул плетью, натянул повод и — Серый остался позади, как вбитый столб. Когда председатель нагнал рысью Дозур-оола, тот ехал шагом. До первой юрты оставалось рукой подать. Вспотевшие кони покрылись инеем, из ноздрей, как из кипящего чайника, валил пар.
— Хорош конь у тебя, да скоро выдыхается, — назидательно сказал бригадир. — На нем между юртами хорошо ездить.
— Все видишь, — полуиронически произнес Докур-оол.
Он не сказал, конечно, что нарочно придержал коня. Молод Дозур-оол, горяч, загнать коня мог. Но сейчас председателю вдруг обидно стало за Серого.
— Надо приучать его к длинным дистанциям, — деловито продолжал бригадир, не заметив издевки.
— Ладно, учтем, бригадир.
Залаяла собака, за ней показался и чабан.
— А я тут гадаю, что за люди. Кони их бегут, как суслики, когда в их нору льют воду. По какому срочному делу торопятся таргалары?
— Да мы ничего, — пряча улыбку, отвечал Докур-оол. — Как у вас?
— Видать, хороший год нынче, — говорил чабан. — Болезней нет, волков тоже. И объягнение началось хорошо. Вот магазин бы нам сюда, всего-то не запасешь... Зима долгая...
Председатель сделал какие-то пометки в блокноте.
— Автолавку мы сюда пришлем, — сказал он. — Сами-то как, может, врача надо, еще что?
— Больных нет, спасибо, — медленно проговорил старый чабан и стал набивать табаком трубку.
— А как насчет жилья? — спросил бригадир. — На следующую зиму юрт на зимовках не останется. Переселим всех в теплые дома.
— Дозур-оол правильно говорит, — подтвердил председатель, видя не то недоумение, не то неодобрение на лице чабана. — Чабаны тоже будут жить в настоящих, добротных домах.
— Добротных — это хорошо, — говорил чабан, глядя на дымное отверстие юрты. — Только посмотришь на некоторые — ветер гуляет внутри, дверь перекошена, рамы не закрываются. Лучше юрта, чем такие дома.
Бригадир закашлялся, отставляя пиалу с чаем. Докур-оол положил блокнот в сумку, застегнул се.
— Это и от хозяев зависит. Если весной при перекочевке оставить дом грязным, не вычистить кошару, не прибить, не забить, где надо, вот он и начнет портиться. А иные еще и телят в дом поставят, овец.
— В домах тоже надо уметь жить, дед, — поддержал председателя Дозур-оол, прощаясь с чабаном.
Стоянки чабанов были разбросаны по степи на десятки километров друг от друга. В первый день побывали только на двух. Смеркалось, когда всадники увидели юрту Токпак-оола. «Здесь заночуем», — проводя ладонью по заиндевелому лицу, сказал Докур-оол. Увидев всадников, Токпак-оол засуетился, забегал, что-то приказывая жене.
— Тепло у вас, — весело сказал Докур-оол, входя в юрту и сбрасывая шубу, поздоровался со свояченицей и Достаком.
Дозур-оол тоже расстегнул ремень, снял полушубок. Пока кипел бульон, разговор не прекращался. Токпак-оол не жаловался. «У нас все есть, а чего не хватит — сын съездит, привезет», — говорил он, кивая в сторону молчавшего Достака. На столе появилось уже деревянное блюдо, доверху наполненное аппетитными кусками баранины, а хозяин все доставал и доставал мясо из кипящего бульона. Дозур-оол, пошарив у пояса, вытащил нож с пестрой ручкой и провел большим пальцем по его острию. Докур-оол потянулся за сумой и передал ее хозяйке: «Гостинцы вам, не знаю, чего там жена насобирала».
— Янмаа Даваевна знает, что надо, — весело сказал Дозур-оол, — в дальней поездке да на морозе!
Чанмаа извлекла из сумы бутылку, поставила на стол. Токпак-оол тут же наполнил стаканы, опустил кончик мизинца в свой стакан, брызнул по капле на четыре стороны и выпил первым.
— Э, а хозяйка что же? Так не пойдет, — Докур-оол отодвинул свой стакан.
— Правильно, — поддержал Дозур-оол, — и Достак уже не ребенок.
— Зачем на малого тратить и без того малое? — Токпак-оол посмотрел на бутылку.
Все жевали душистое мясо, и его становилось меньше, а разговоров больше.
— Как на малого? Я слышал, свататься собирается, невесту из соседнего аала присмотрел. Верно это? — заступился за Достака председатель.
— Значит, взрослый. Да смотрите — настоящий мужчина, подмога вам, старикам, — вставил Дозур-оол.
— Какая там подмога! — В разговор вступила мать Достака, Чанмаа. — Все время пропадает у Санданов. Сено косит, дрова возит — не знаю, что у него выйдет.
— Не волнуйтесь, мать, не волнуйтесь. Молодые сами договорятся. Правда, Достак? — улыбнулся Дозур-оол и подмигнул парню.
Тот усмехнулся только.
— Вот и посоветуйте доброе, мы ведь все свои здесь, — продолжала мать, будто только и ждала случая. — Зашли бы к Санданам, поговорили бы, — наступала на зятьев Чанмаа. — Или сын наш плохой для них?!
— Слыхал, свояк? — Дозур-оол толкнул в бок председателя.
Долго еще слышались голоса в юрте Токпак-оола: «свояк, свояченица, сватать, свадьба». А рано утром председатель и бригадир снова были на конях. Они держали путь к чабанам в верховье Сенека. И в этот день побывали на двух стоянках. В сумерки подъехали к юрте Сандана. Их встретил хозяин и... Достак. Он был уже там. Опять разговоры.
Анай-кыс ушла спать раньше всех, сказав, что у нее болит голова. Гости не могли упросить ее посидеть с ними подольше.
Но Анай-кыс не спала. Она лежала не шелохнувшись.
До нее долетали слова, касавшиеся ее и Достак-оола. Летом Токпак-оола и ее отца, Сандана, переведут на один чайлаг — летнее пастбище близ Шивилига, авось не перепутаются овцы с бычками. А молодые тем временем лучше узнают друг друга. Настанет пора летней араки — глядишь, и свадьбу сыграют. «Подыщем им работу подходящую», — говорил председатель. «А чего ее искать? Пусть идут на ферму, будут хорошими животноводами», — заключил бригадир за всех.
Анай-кыс слушала, и внутри у нее все сжималось. До утра не сомкнула глаз. Тревожные мысли не давали покоя, гнали сон. Сначала она бросила учебу из-за того, что родители нуждались в ее помощи, а теперь о свадьбе какой-то заговорили. «Что скажет Эрес, если узнает?» Несколько месяцев осталось всего до его возвращения. Написать ему сейчас? Нет, зачем тревожить зря человека, который далеко, на военной службе. Именно — зря, ведь это родители чего-то там надумали. Она тут ни при чем. Эрес должен ей верить...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В тот год весна была ранняя. Уже в марте на равнине по обе стороны Улуг-Хема сошел снег. Держался он у подножия, в тайге, а склоны гор полысели, освобождаясь от зимней шубы. Чабаны оставляли зимовья, перекочевывали на весенние стоянки, выбирая, чтобы быть поближе к реке.
В конце марта на заседании бюро райкома об итогах зимовки скота, куда были приглашены председатели колхозов и секретари парткомов, колхоз «Шивилиг» назвали в числе лучших хозяйств, где сохранили поголовье, хорошо приняли и сберегли молодняк. Докур-оол и бровью не повел, к похвалам он давно привык, «Шивилиг» был одним из передовых, экономически крепких колхозов-ветеранов, созданных еще до присоединения Тувинской республики к Союзу. Зато, когда ему как председателю передового колхоза вручали переходящее Красное знамя, он брал слово и чуть ли не часовой доклад делал перед собравшимися.
После подведения итогов говорили об очередных задачах — о весеннем севе, о том, как подготовились колхозы, приводились цифры. После бюро Докур-оол и парторг Илюшкин зашли в МТС, уточняли графики работы тракторов на полях колхоза и, не задерживаясь больше, выехали из Шагонара.
Докур-оол — на своем Сером, Илюшкин сидел на высоком таврированном коне черной масти. У устья Шивилига начинались поля колхоза, они решили объехать их еще раз, посмотреть, куда сразу посылать тракторы, где надо очистить поля от камней, караганника.
— Да, Александр Петрович, план-то в этом году побольше дали. Только, я думаю, мы сможем выполнить его на этих же землях.
— Сможем, — нехотя согласился Илюшкин.
— А что? Мы не должники какие-нибудь, МТС нам не отказывает ни в чем. — И, не видя поддержки со стороны парторга, продолжал: — Что-то ты сомневаешься, прямо как наш завфермой Сергей Петренко. Колхоз каждый год расширяет посевы, для его фермы корма заготавливает, а он все свое: дайте людей ему да волов, корм коровам нужен, и когда? Летом!
— Петренко далеко видит, — отозвался Александр Петрович, прутиком погоняя лошадь. — Он хочет заготовить корма у фермы — стоимость им совсем другая выйдет. Сколько мы заплатили прошлый год МТС? Каждый килограмм сена обошелся нам в копеечку.
— Это верно, только не такие уж мы бедные, чтоб на волах тянуться, — горячился председатель. — Я рассказывал, что видел в прошлом году на Алтае.
— Не бедные, — спокойно ответил Илюшкин, — но деньги у нас тоже не лишние. Да, на Алтае уже сев полностью механизирован — хорошо! Подожди немного — и мы сдадим в музей конные плуги и сбрую.
— Жди, жди! — председатель пришпорил коня.
— Вот план спустят, тогда не жди — знай пришпоривай!
— Двадцать процентов уже прибавили!
— Ну и что? При наших-то возможностях? На волах мы вперед едем, а могли бы на добром рысаке.
— Вот я и говорю, — обрадовался председатель. — Тракторы нам нужны.
— План у нас мал, тарга, вот что, — усмехнулся Илюшкин.
— Так мы ж его всегда перевыполняем! Всегда в передовиках ходим!
— Удвоить посевную площадь надо! И поголовье скота — тоже! — В голосе парторга звучали решительность и твердость.
— Ну-у, ты уж совсем, — развел руками Докур-оол... — Хочешь колхоз и знамени и чести лишить. А разве легко они нам достались?
— Нелегко, тарга. Но возможности у нас сейчас есть, чтобы быстрее двигаться вперед.
Не заметили, как подъехали к селу. Придерживая коней и как бы подводя итог разговора, решили обсудить все на общем собрании, не откладывая.
«Дела, оказывается, можно решать не только за столом в правлении», — подумал Илюшкин.
С началом сева вся сила двинулась в степь, к устью Шивилига. Заведующий фермой Петренко несколько раз побывал у председателя и парторга, добиваясь, чтоб ему дали несколько человек и лошадей посеять кормовые культуры вокруг фермы.
— Коров надо и летом подкармливать, — твердил он.
Многие подтрунивали над ним: кто же в зеленое лето подкармливает скотину, она и сама траву найдет, но Петренко стоял на своем. И ферма его становилась известной во всей Туве. Самые высокие надои круглый год! Доярки, а среди них были и русские и тувинки, ходили в почете.
В хозяйстве колхоза люди были расставлены так, чтобы каждый мог проявить свои опыт, знания. В животноводстве, например, преимущественно работали тувинцы. С самого рождения они привыкли ухаживать за скотом, привыкли к перекочевкам, знали «секреты» выращивания молодняка, от отцов и дедов перенимали они опыт. В полеводстве, овощеводстве в основном были заняты русские. Правда, это распределение в последнее время все чаще мешалось. Тувинцы научились выращивать овощи, охотно шли в полеводческие бригады.
— Оо, хосподи, — рассказывала тетушка Орустаар, — знали бы вы, деточки, что творилось раньше. До середины лета сеяли, а там, смотришь, за скотом кочевать надо. А убирать кому? Теперь благодать! Одни за скотом смотрят, другие хлеб сеют, убирают.
«Ни сею, ни убираю, а сыт живу, — любил повторять старик Сандан. — Я при бычках в степи, один раз слышу: сев начался, другой раз: хлеб убрали».
— Привет, привет! — улыбается Илюшкин входящему к нему парню. — Чем занимается молодая гвардия?
Секретарь комсомольской организации колхоза Сергей Шериг-оол даже в горячую пору весенней кампании часто забегает к парторгу посоветоваться, рассказать о делах, но начинает всегда свой рассказ с кружка самодеятельности.
— Собираемся дать концерт прямо в поле! Председатель машину обещал, а Петренко не хочет отпускать доярок...
— Страда, Сергей Сергеевич. Отрывать людей в такую пору?
Услышав, что Илюшкин называет его по имени-отчеству, парень конфузится, даже шея у него краснеет. Так парторг обращается к нему, когда хочет указать на ошибки в работе, сделать важное замечание.
Илюшкин знает парня с детства, когда тот еще бегал босиком, без рубашки, отчего у него всегда лупилась спина. Отец Шерига с давних пор жил по соседству с русскими, когда еще и колхоза не было, они звали его Серге. У него было много детей, и соседи всегда делились с ним тем, что имели, жалели его детей. Кто картошки даст, кто капусты. Печет соседка пироги — всем детям Серге даст. Но как бы ни угощали их, сорванец Шериг обязательно залезет в огород то к Илюшкиным, то к Петренко. Заметив стоявшего у колодца старика Илюшкина, отца теперешнего парторга, малец пускался наутек, а вдогонку ему неслось: «Куда бежишь? Иди сюда, все равно узнал тебя, Сергей Сергеевич? Зачем воровать? Иди накопай картошки, отнеси отцу с матерью». Тогда Шериг-оол приходил с котомкой и, накопав картошки, прихватив вилок капусты, который ему срезали хозяева, приносил домой.
Все дети носили русские имена, а фамилии у них были разные. Сергей Сергеевич Шериг-оол родился, когда все село провожало парней в армию. Его сестра Софья Сергеевна Сонгулда, что означает «выборы», родилась в день выборов. Надежда Сергеевна Наадым — праздник, Матвей Сергеевич Маргылдаа — соревнование, Василий Сергеевич Байыр — тоже праздник.
— Конечно, концерт — дело хорошее. Свободное время тоже надо уметь проводить с пользой и интересно. Ладно, я поговорю с ним, — уже примирительно сказал Илюшкин. — Ну, а кого на курсы трактористов пошлем, решили? И еще. В новом учебном году будем открывать вечернюю школу. Деньги нам выделили на это. Кого учить будем? Достойную молодежь привлекай. Смотрю на наших чабанов — все уже старики. Кто будет завтра скот пасти? Без образования ему нельзя уже. Завтрашний чабан и зоотехник, и ветврач, а для этого учиться надо. Поговори с ребятами, Сережа.
Специалисты в колхозе — люди приезжие. Илюшкин все время говорил, что колхозу нужны собственные кадры. Народ, находившийся в темноте, должен узнать, что такое грамота, знания. Нужны свои агрономы, зоотехники, учителя. Вот о чем думал Илюшкин даже во сне, вот почему добивался открытия в селе вечерней школы-десятилетки.
Работе парторга в колхозе нет конца. В чем нуждаются сейчас хлеборобы и люди, занятые на сенокосе? О чем думают чабаны? Как живет интеллигенция: учителя, агрономы, врачи, — кому чем помочь? Люди живут не только хлебом насущным, запросы их широки. С ними идут к нему люди.
Не успела закрыться дверь за Шериг-оолом, как на его месте уже сидела Антонина Николаевна.
— Что предлагает нам медицина? — шутит Илюшкин.
— Вчера был женсовет, проверяли санитарное состояние. По домам лучшим решили признать дом тетушки Орустаар: и в доме, и во дворе порядок.
— Ну, тетушка Орустаар — хозяйка, известно, что надо. Еще что?
— Еще решили соревноваться между улицами. Вот составим условия. Что греха таить, есть у нас еще женщины, месяцами дом свой не белят.
— Вот это молодцом! Хорошо! — Александр Петрович, видно, был доволен. — Женсовет за чистотой следит — первейшее дело. А меня вот еще что заботит: некоторые женщины не вырабатывают минимума трудодней. Плохо разъясняем, наверно, значение их труда для колхоза. А?
Помолчав, Антонина Николаевна ответила:
— Дети у них. Не успевают. Но вы правы: мы больше по санитарии смотрели. Обязательно включим в условия пункт о минимуме трудодней.
— И вы правы, детский сад-ясли надо расширить. Еще одна задача номер один. Будем строить новый, — говорил Илюшкин, провожая ее до двери.
Глядя ей вслед, он думал: «А как же ты сама, врач Тоойна, член партбюро, ветеран колхоза, мать пятерых детей, депутат райсовета, член женсовета, как же ты сама все успеваешь?!»
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда из армии вернулся Лапчар, никаких торжеств по этому случаю в их доме не устраивали.
«Ну что, вернулся, сынок?» — спросил старый Ирбижей так спокойно, будто сын его вернулся от соседей, а не прослужил три года.
Мать — другое дело. Она бегала, собирала на стол, суетилась, незаметно утирая глаза. Ирбижей всегда оставался неторопливым, спокойным. Таким же, казалось, был он и тогда, когда уезжал Лапчар в армию. Мать тогда тоже плакала: «Проводи сына хоть до Шагонара». Но Ирбижей невозмутимо сказал: «Езжай, сынок», — не шелохнулся, не встал из-за стола.
Вернувшись домой, Лапчар увидел, как постарел отец, казалось, он еще больше подсох и ссутулился. «Не такой он спокойный и невозмутимый на самом деле», — подумал Лапчар, да он и раньше знал это. Отец все прячет внутри, а для матери, для них, детей, остается всегда ровным.
— Гнедка-молнию я в колхоз отдал, — сказал старик, когда они сидели за столом и Лапчар с аппетитом поглощал горячий бульон.
— Знаю, отец, сестры писали. Правильно сделал. Конь мне не нужен.
— Ну, тогда хорошо, — остался доволен старик; продолжал: — Иные плачут от личного скота; тяжело ходить, а держат. А зачем, раз трудимся в колхозе?
Пока Лапчар служил, его родители все время пасли колхозный скот, и только прошлой осенью старый Ирбижей сдал овец, чтобы ему подыскали работу полегче. Стал сторожить школу. Разве может он усидеть без дела?!
— Оюн Херел у нас зимой помер, пошли ему господи... — сказала мать. — Эрес приезжал на похороны. Тоже должен скоро отслужить...
На пороге появилась запыхавшаяся тетушка Орустаар. Тут же начала:
— Иду по той стороне, смотрю: к вам военный заворачивает. Думаю, никак ихний сынок вернулся, по моим подсчетам так и должно. Ну-ка, посмотрю на тебя, конечно, это Лапчар! — Подошла к нему, протянула руку: — С возвращением, сынок. — Оглядела с ног до головы. — Хорош! Ну и вымахал ты! Как служилось-то там?
— Хорошо, тетушка. Как вы поживаете? Как ваше здоровье?
— Стареем мы. Сколько зим прошло, как бегала я за врачом Тоойной, когда мать твоя взялась тебя рожать. Ты на себя посмотри — какой стал. Детина! И в армии уж отслужил. Теперь-то женишься небось, да нас, стариков, пригласишь! Не то не дождусь.
— Придется поторопиться, тетушка.
А та уже побежала к матери в кухню, стараясь говорить тихо:
— У меня дома есть немного араки. Некрепкая, правда, вода. Сбегаю сейчас. — И обе женщины исчезли за дверью.
Старик Ирбижей, глядя в окно на утиравшую глаза Орустаар, произнес:
— Убивается она очень, когда ребята из армии возвращаются. Сына забыть не может. Уж сколько лет прошло, как утонул. На год старше тебя. Тоже уж отслужил бы.
Вернулись женщины, все сели за стол.
— Теперь очередь за Эресом. Тот как вернется, сразу женится, — уверенно сказала тетушка.
— Почему вы так думаете? — удивился Лапчар.
— Мхе, о хосподи, мне ли не знать. Все время письма пишет Анай-кыс.
— Говорят, к ней сватается теперь Достак-оол? — вздохнула мать. — Старики Санданы хотят породниться с ними.
— Да-а? — Лапчар потрогал маленький шрам над правой бровью.
— А ты разве ее знаешь? — тетушка протянула ему рюмку. — Живи столько, сынок, как твоя тетушка Орустаар.
— Их юрта стояла рядом с нашей одно лето. Я тогда еще не ходил в школу. Мы играли с ней в сайзанак...
— Ну, тогда ты ее знаешь, — подтвердила тетушка.
— Потом в Шагонаре в одной школе учились, в разных классах, правда. С тех пор больше не видел. Пройдет мимо — не узнаю.
Лапчар расстегнул ворот и вытер пот со лба. Ему почему-то стало жарко: то ли от выпитого чая и араки, то ли от разговора.
— Дело тут не в Анай-кыс, — начала доверительно Орустаар. — Это все ее старики надумали. Сорвали ее с учебы, а теперь собираются выдать за родственничка таргаларов. И жили-то всегда скрытно, от людей отделялись. Вот и теперь место выбрали уединенное, у самых гор, будто хищники какие. Все со скотом расстаться не могут. И ее в это дело тянут. Вот увидите, не дадут они выучиться ей, — и сокрушенно покачала головой, потом твердо добавила: — Только Анай-кыс им не дастся. Не обманет она Эреса.
— Да, да, а куда ты денешь зятя, который, говорят, у них все силу свою показывает? — спросила мать.
— Оо хосподи, собака лает, человек идет, — начала по-русски тетушка Орустаар. — Хороша девушка, что надо: красивая, умница, на работу — огонь.
— Раз Орустаар по-русски заговорила, значит, опьянела, — сказала мать.
А тетушка действительно начала покачиваться на стуле:
— О хосподи, был бы жив мой сыночек... — и заплакала.
Мать подошла к ней, погладила по плечу:
— Оставайся у нас, со мной ляжешь. Пойдем, — и, поддерживая ее под руку, увела к себе.
Мужчины посидели еще немного и тоже встали. Бутыль с аракой осталась почти нетронутой. Отец пошел спать, а сын почистил сапоги, пригладил волосы и вышел на улицу.
Воздух был чистый, свежий. Под ногами похрустывал подтаявший за день снег. Ярко светились окна домов. Доносился девичий смех. Улица была безлюдна. Лапчар с волнением шел по родному селу, отмечая про себя перемены. Раньше дома стояли тут как попало, теперь они подчинялись уличному порядку. Перед домами были высажены деревья, особенно много кедра. Еще днем он заметил перед многими домами аккуратные грядки — овощи научились разводить. Словно воткнутые в землю палки, торчали прошлогодние подсолнухи. Всему этому, с благодарностью думал Лапчар, научили моих земляков русские. Да разве только этому? В самом центре он увидел новое здание — клуб с ярко освещенным входом. Сестры писали, что смотрят фильмы теперь не в маленькой тесной комнатенке, а в новом клубе, но Лапчар не мог представить, что в селе такой клуб. Сегодня он все-таки решил не заходить туда, хотя очень хотелось встретиться с ребятами, увидеть знакомых. «Завтра день будет», — уговаривал он себя и, обогнув стороной, прошел мимо. Ему было приятно идти вот так по улице родного села, где он не был несколько лет. Скоро он очутился на краю. Здесь кончался деревянный тротуар и дома уже стояли не по порядку, без оградок, словно кочующее в степи стадо. «Много еще работы», — думал Лапчар, стоя на краю крутого обрыва, что начинался сразу за селом.
И все-таки перемены были. Культурнее стали жить в его селе, веселее. Вот в клуб идут люди, а раньше смотреть кинопередвижку бегали больше ребятишки. Во всем облике села заметны эти перемены. И ему хотелось тоже сделать что-то для общего дела, внести свой труд, чтобы здесь, в его селе, его землякам жилось лучше.
По ту сторону чернел лес, до Лапчара доносился неумолчный шум ночной тайги. Облака опоясывали далекую вершину Хендерге. Вот бы оттуда посмотреть на ущелья родного Шивилига, широкие просторы Улуг-Хема. Наверно, на всем свете нет ничего прекраснее! Лес на том берегу казался и днем черным. Однажды, когда к ним в юрту приехал из центра человек и сказал его отцу, что Лапчар, как и все тувинские дети, должен теперь учиться в хошунном интернате, Лапчар убежал в тот лес. Да, немного умишка-то было! И потом, окончив семь классов, пошел работать на стройку. А много ли понимал он в строительстве? Эти три года были для него настоящей школой, он понял главное: надо учиться. И учился, учился дисциплине, учился своей специальности строителя, учился отдавать себя всего делу...
Назавтра он рано ушел из дому и вернулся только к обеду.
— Завтра выхожу на работу! — сказал с порога. — Был в правлении.
Мать ахнула:
— Как завтра?! Отдохнуть надо! Другие по месяцу после армии на работу не выходят, а он — завтра. Съездил бы к сестрам.
— Съезжу, мама, обязательно. Потом.
— Поступай, как знаешь, сынок, — сказал отец.
В правлении Лапчара встретил председатель.
— Снова не дашь покоя своему Гнедку, поди, ускакал бы уже — ветер не догонит, — пошутил он.
— Моего коня отец отдал в колхоз, Дулуш Думенович, — коротко ответил Лапчар.
— Знаю, знаю. Твой отец хороший пример подал людям. Нарушают некоторые устав, держат скот сверх нормы, а в колхозе кое-как работают.
— Так надо пересчитать его, и лишний пусть сдадут в колхоз.
— Не получается, брат. То на сына скот записан, а он в городе живет, то на зятя, что в Кызыле начальник, то сват-брат. Не просто это, — вздохнул председатель.
— Да, не просто. Посоветоваться надо, как приступить к этому, только пример, я думаю, должны показать колхозные руководители.
Докур-оол прищурил глаза, внимательно посмотрел на Лапчара, как бы раздумывая: «Какого ты поля ягода?» А вслух сказал:
— Правильно рассуждаешь, брат. — И меняя тему разговора, спросил: — Ну как, службу оттопал?
— Сейчас служба не в том заключается, Дулуш Думенович, чтобы топать.
Тот как будто не слышал:
— Куда же тебя поставить?
— Отец мой — чабан, дед — тоже. Я бы принял отару, да не женат еще. Пожалуй, на строительство. В армии нас ведь не только стрелять учили.
— Значит, ты не только можешь поднимать бревна, но и с топором дружишь.
Лапчар хотел еще что-то сказать, но председатель перебил его:
— Ясно, ясно. Будь по-твоему.
Так Лапчар начал работать по плотницкому делу. Работа в селе была мелкая: двери отремонтировать, рамы, из бревен рейки и плахи заготовить. Большого строительства пока не велось. Может, в этом виновата зима. Знал он, что спущены сметы, заготовлены бревна, тес. Но так уж повелось тут: зима — пора не строительная. До армии, он помнит, весной с первыми теплыми днями выходили на работу строители, с раннего утра до позднего вечера слышны были стуки топоров, жужжание пил. Только в полдень ненадолго смолкали они. Лапчар был тогда разнорабочим. В армии он многому научился, и ему хотелось теперь поработать на совесть.
После того как животноводы перекочевывали на летние пастбища, на их зимовья в дома приходили строители. Колхоз в этом году решил всех чабанов переселить из юрт в дома. Бригада, состоявшая из восьми человек, ставила новый дом и переходила на следующее зимовье. А там, где дома уже были, чинила, утепляла, подправляла.
В такую бригаду и был зачислен Лапчар. После того как он с бригадой побывал на двух зимовьях, на имя председателя колхоза поступил рапорт, где Лапчар от имени бригады писал о недостатках, которые мешали им быстрее и лучше строить. Сначала в рапорте было «я», «считаю необходимым», «довожу до сведения», а потом все чаще «мы», значит, строители поддерживают его, Лапчара, требуют, чтобы бригада вовремя обеспечивалась материалами, а за нами, мол, дело не станет.
Недоделки расхолаживают ребят, они могут работать лучше, строить быстрее. «Считаем недопустимым уходить с одного объекта на другой, оставляя недоделки, как это было на Узун-Ойском зимовье, где бригада возвела стены, а на крышу не хватило материала, — читал председатель... — Нет графика работ, нам неизвестно, когда мы должны закончить один дом и переходить на другой, отсюда и снабжение не налажено, не в срок, работаем не по своим возможностям».
«Справлялись без них, все хорошо было, никто не жаловался, — думал председатель. — А тут «план», «график», когда он так писать научился? Молокосос! Он не родился еще, а Докур-оол первые дома в Шивилиге строил!»
Прищурив глаза, он долго сидел, глядя на бумагу, словно не зная, как поступить с ней, сунуть ли в ящик стола или еще что сделать. «Считаю важным», «недопустимо», — про себя повторял он слова из рапорта, потом положил в папку сверху и зло захлопнул ее: «Ничего, пусть полежит, бумага есть не просит».
В самом конце говорилось, что строители плохо обеспечиваются питанием и особенно водой. Приходится ездить за 8–10 километров, а ведь вода нужна не только для питья, — для строительства, коней напоить, помыться. Поэтому предлагалось вести строительство и зимой, когда нет недостатка воды, нет жары, удобно подвозить материалы.
«Правлению следует подумать об этом, а пока необходимо принять срочные меры для улучшения быта строителей», — снова открыв папку, читал председатель. Наконец он встал, прошелся по кабинету и послал курьера за бригадиром по строительству.
— ...Конечно, все правильно, — оправдывался бригадир, держа в руках заявление Лапчара, — но где я возьму железо, толь...
— И воду. Водой-то можешь их обеспечить?
Бригадир обещал наладить нормальное питание строителям и снабжение водой, после чего Докур-оол написал на бумаге: «Меры приняты» — и поставил свою подпись и дату.
А через несколько дней, когда к председателю вошел Дозур-оол, вернувшийся от чабанов, тот читал новый рапорт Лапчара, он опять писал о «недопустимых фактах» уже другого характера. «Строители ставят дома для чабанов, колхоз отпускает большие деньги на это, а некоторые наши чабаны используют их под хлев. Есть дома, которые после одной зимовки узнать невозможно: пол отодран, рамы забиты, стены задымлены так, будто топили тут по-черному. Кто разрешил так использовать колхозное достояние? Спросить надо сегодня же с таких «хозяев».
Далее говорилось, что кошары после зимовки остаются иногда в таком состоянии, словно туда больше никогда не собираются возвращаться. «Когда мы спросили одного такого чабана, почему он не очистил кошару перед перекочевкой, он ответил, что школьники-шефы не пришли этой весной помогать ему. Шефство, конечно, хорошо, но чабан прежде всего сам отвечает за свою работу, так же как школьник за учебу. Конечно, так обстоит дело не везде. Чаще зимовья оставляют чабаны в хорошем состоянии, дома в порядке, территория очищена. Надо добиться, чтобы так было повсюду, а с виновных спросить...»
— Что думает бригадир по животноводству? — спросил строго Докур-оол.
Дозур-оол перечитал рапорт и начал шарить в карманах, ища папиросы. Наконец он их нашел, закурил и, выпуская клубы дыма, заговорил:
— Хороший товарищ нашелся. Из него может получиться со временем настоящий бригадир по строительству... или по животноводству. Пишет о бережливом отношении к лесу, что навоз может заменить дрова. И лесник рьяный со временем может выйти из него.
Лапчар приехал в село получить строительные материалы. К нему подошла женщина-курьер: комсорг просит его зайти. Шериг-оол, как всегда, торопился, ничего не объяснял, не слушал: «Будешь работать на ферме у Петренко. Он знает».
— Как? Я еще тут не наладил, как же вы так решаете? — удивился Лапчар.
— Вот именно не наладил, а писаниной занимаешься.
— Потому и писал, чтобы работать было лучше. Ведь я комсомолец, — протестовал Лапчар. — Буду работать там, где работал...
— Вот именно, комсомолец должен быть сознательным. Мы тебя перебрасываем на другой участок, где людей не хватает, — перебил Шериг-оол.
— Так это другая работа, я же хотел...
Но комсорг не слушал его:
— У нас любая работа идет в общий котел.
Лапчар вытер пот со лба, посмотрел на свои вылинявшие солдатские брюки:
— Что я буду там делать, на ферме-то?
— Понимаю тебя, — уже мягко заговорил Шериг-оол. — Но тарге Петренко брюки вовсе не мешают работать на ферме. Сейчас многие доярки предпочитают ходить на ферме в брюках, это удобнее, и красиво. — Глаза комсорга загорелись: — А какие девушки там, так стоял бы и смотрел весь день! Повезло тебе, ты ведь холостой. — И серьезно закончил: — Будь сознательным.
«Будь сознательным, серьезный участок... должен. Может, действительно у них там прорыв, — подумал Лапчар. — А ребята на стройке справлялись и без него. Возможно, рапорты еще помогут...»
Ферма располагалась неподалеку от села на красивом месте. В любое время года здесь зеленеет мохнатый кедр и копьеобразная ель. Благодаря близости леса даже в жару здесь прохладно, зимой не бывает ветров, тихо. Рядом протекает прозрачный Шивилиг, на дне реки сверкают камешки.
Лапчар хорошо знает заведующего фермой. Отец Сергея Тарасовича — ветеран колхоза, говорят, он еще агитировал тувинцев вступать в тожзем. Ему с трудом давались некоторые тувинские звуки. Сам Сергей Тарасович произносит все звуки, прекрасно знает тувинский, не уступая в этом Илюшкину.
Подходя к ферме, Лапчар спросил у первой попавшейся девушки, где найти заведующего. «В коровнике тарга, где ж ему быть», — ответила та.
Лапчар вошел в коровник. Кругом чистота, светлые стены, кормушки. Вот это да! Как непохоже было здесь все, что он видел раньше и представлял со словом «коровник», «хлев». Коровы жевали что-то белое. «Сахарная свекла, — догадался он. — Вот это уход! И летом, когда в поле корма, — ешь — не хочу».
Мимо прошли две молоденькие доярки в белых халатах, обдав его ветерком. «Вы не видели Сергея Тарасовича?» — спросил он вслед. «Только сейчас тарга там был», — приветливо ответила девушка, указывая в противоположную сторону.
Возле одной из коров стояли двое, оба в халатах, разговаривали. Заведующего Лапчар узнал уже издали. Сергей Тарасович тоже начал всматриваться в направлявшегося к ним парня, сначала не узнавая его, потом широко улыбнулся:
— Ну и парень, богатырь! Не смущайся, не смущайся, нам такие вот как нужны!
— Потому и пришел, Сергей Тарасович.
— Вот и отлично. Будем работать, солдат. Мы, мужики, еще оккупируем фермы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда на проталинах появился шончалай, бычки Сандана будто повеселели, некоторые перестали вечером приходить к юрте, ночуя в степи. Сандан, как обычно, заворачивал днем к соседям, а вернувшись, искал отставших бычков. Чаще всего он бывал, конечно, у Токпак-оола, отца Достака. Стоит им встретиться, разговор льется рекой. К ним присоединилась Чанмаа, размолачивавшая для них в маленькой ступе чай.
— Хорошо вам, дочь-то выросла, помощница теперь.
— Все делает Анай, — отвечал польщенный старик, сам впрочем никогда не расхваливавший свою дочь. — Да мать-то плохая стала, кое-как чай приготовит.
— И нам бы не управиться без сынка. Помимо колхозных овец, ведь и свои есть, — признается Токпак-оол. Наедине с Санданом у них нет секретов. — Да еще родственников скот держим, попросили. Как отказать-то?.. А тяжело.
Разговор все откровеннее. В конце концов выходит, что это все не для них, стариков, им ничего не нужно, — все для Достак-оола стараются. «Все для него бережем», — говорила Чанмаа, показывая четыре огромных сундука и набитые добром кожаные мешки. У Санданов тоже, оказывается, есть припрятанный скот, несмотря на то, что не раз проверяли таргалары, переписывали. Все это — для счастья Анай-кыс. Нельзя девушке остаться без скота, раз ей исполнилось столько лет, сколько нужно, чтобы выйти замуж. Не зря есть тувинская пословица: «Девушка к свадьбе должна иметь нитку, намотать на палец, а парень — аркан, чтобы поймать коня».
Сандан перекочевывал на летнее пастбище, помогал ему Достак-оол. Они навьючили двух волов и отправились к месту стоянки. На следующий день разобрали юрту и навьючили еще пять волов. Сандан надел на коня серебряную уздечку, красное седло, подобрал ему хвост и гриву, словно готовил на скачки. Посадив на коня Анай-кыс, велел ей ехать вместе с Достак-оолом и присматривать за волами.
Узнав, что с ней едет Достак-оол, Анай-кыс слезла с коня и погнала овец одна.
Спустя несколько дней на новое место к ним пожаловали старики Токпак-оолы вместе с сыном и с подарками. Достак-оол верхом на вороном коне, которого отец давал ему только в особых случаях. Одет в национальное, по-праздничному: на нем был черный тон, подпоясанный красной шелковой материей, на ногах поскрипывали черные хромовые сапожки. Появление гостей нисколько не удивило родителей Анай-кыс, напротив, их как будто ждали. Девушка еще зимой догадалась о причине частых визитов Достак-оола, но она и предположить не могла, что из этого может выйти что-нибудь серьезное, не давала слова, вообще старалась не говорить с парнем, всем видом, всем поведением своим показывая ему и родителям, что между ними ничего быть не может. И не потому, что она ждала Эреса, он сейчас ей казался далеким, нереальным. Да и знала ли она его по-настоящему, любила ли. Да, он ей нравился, да, они встречались, правда, недолго, но останься он в колхозе, они могли бы, узнав больше друг друга, стать ближе, дороже друг другу, но могли бы и разойтись. Но Эреса призвали в армию, и их отношения, не совсем сложившиеся, не проверенные обоими, приобрели романтический характер: он уехал, она его ждет. Как часто в двадцать лет потребность любить, делать добро другому, самому стать лучше мы принимаем за любовь! Анай-кыс считала, что обязана ждать Эреса, что это ее долг!
Достак же ей был просто неприятен. Она убежала из юрты, как только гостей начали потчевать чаем, точно зверь, почуявший близкую опасность.
По обычаю Токпак-оол протянул руку к перекидной суме из шкуры маралухи. Достав курдюк, груднику, отдал все хозяйке, затем с трудом вытащил наполненный когээр и поставил его перед собой.
— Первая в этом году арака, — Токпак-оол наполнил чашечку из горной березы, окаймленную серебром, которую он тоже извлек из сумы, и, держа ее обеими руками, торжественно протянул Сандану.
Сандан так же торжественно принял чашечку обеими руками, опустил кончик безымянного пальца и, брызнув несколько капель через правое плечо, пригубил и вернул Токпак-оолу. Гость тоже пригубил и снова протянул Сандану.
— Уу, крепкая арака! — сказал Сандан, выпив ее до конца. Токпак-оол не сказал, что утром вылил в нее бутылку водки.
— Жена с сыном готовили, должна быть хорошая.
В юрте стало жарко, Сандан откинул полы войлочной стены. Чанмаа больше не могла молчать, она начала разговор, будто укладывала кирпич к кирпичу:
— Достак каждый день торопил нас, чтобы поехать к вам. В огонь и в воду готов, лишь бы сюда...
Достак был доволен, с интересом слушал разговор старших, хотя ни одна из сторон еще не касалась главного — ради чего они сидят здесь, едят жирного барана, пьют первую араку года.
— Вот мы здесь сидим, вы нас хорошо встречаете, — начала, наконец, Чанмаа. — А где же ваша дочь? Почему ее нет?
Шооча настороженно посмотрела на мужа:
— Иди позови ее.
— Она скоро придет, только овец пригонит, — поспешно ответил тот.
— Па, сыпок, люди с работой не управляются, — Токпак-оол взглянул на Достака, — а ты сидишь.
Достак-оол вскочил и выбежал из юрты, через минуту послышался топот удаляющихся копыт. Разговор в юрте сразу стал другим.
— Ну, сватья, мы все вокруг да около, — начала Шооча, у нее уже немного кружилась голова от араки. — Говорите, мы ждем.
— Дело такое, сватья, — Токпак-оол давно готовился к этому разговору. — Сидим мы с вами вот, не чужие, поди, пьем воду одной реки, дышим воздухом одной земли. По обычаю выходит, приехали на смотрины, сына хотим женить, чтоб был у него свой дом, своя жена, значит.
— Да, да, пора, — поддержала мужа Чанмаа. — Мужчиной стал. А ваша дочь — невеста уже, тоже пора. Чего же нам, старикам, еще желать?
— Так, так, давно уж переговорили обо всем, — посмотрел Сандан на Токпак-оола.
— Мы-то согласны, — ерзая на месте, сказала Шооча поспешно, — да теперь такое время настало, что молодежь сама свою судьбу устраивать хочет, вот ведь...
— Пусть дети сами решают меж собой, правильно, а мы меж собой говорить будем, — ничуть не смутилась Чанмаа.
С улицы донеслось блеяние овец. Сандан встал и вышел.
— Ой, дочка, уморилась, наверно, иди поешь. Привяжи коня.
Вошла Анай-кыс. Сидевшие в юрте примолкли, разговор оборвался, точно веревка под острым топором. Мать Достака поправила на голове платок, словно вошел старший, всеми уважаемый человек. Токпак-оол, как бы ища поддержки у надежного друга, схватился за когээр.
Анай-кыс минуту постояла у входа, взглянув на гостей, подсела к матери. Их взгляды обжигали ее, она раскраснелась, словно горный пион в темном ущелье. Мать подвинула к ней деревянное блюдо с мясом. Перед ней на коленях стоял Токпак-оол и держал чашечку с аракой.
— Нет, нет, я никогда не пила араку, — глядя на него, сказала Анай-кыс и, чтобы смягчить свой отказ, добавила: — Сами пейте.
— Доченька, тебя старшие просят, — вкрадчиво сказала мать.
— Руки старого человека устанут, прими у него пищу, — уговаривал отец.
— Это не пища, а арака, — Анай-кыс взяла чашечку одной рукой.
— Надо принять с уважением, — повеселев, сказала мать.
Анай-кыс пригубила и тут же вернула чашечку. Токпак-оол вытирал пот с улыбающегося лица:
— Ну, доченька, мы ведь не чужие, а родители Достак-оола.
— Мне к коровам надо, — сказала девушка и выскользнула из юрты.
Прислушалась — внутри молчали, точно там никого и не было. Телята были уже подле матерей. Еще немного, и те скормили бы им все молоко.
Красный диск солнца опустился на горную вершину, все вокруг предвещало непогоду или это казалось Анай-кыс. Долго она доила коров, механически делая это, думала о своем. Вышел отец за дровами. Мать пронесла ведро воды. Над юртой поднялся дым, снова стали слышны голоса. Несколько раз к ней подходил Достак-оол, пытался заговорить, но она молчала. Начала загонять овец, не торопясь, отделяла от них ягнят. Брала по одному ягненку, внимательно осматривала, не приболел ли, нет ли клещей, и переносила в отдельную кошару. Управившись с овцами, выпрямилась, прислонилась к кошаре, закинув голову. Быстро надвигались сумерки.
Облака, что недавно неслись издалека и были похожи на навьюченных верблюдов, распластались теперь по всему небу. Вот облако, похожее на раскрытую книгу, а там, сбоку, видна голова коня, вот оно расклубилось, книга изогнулась — появился всадник в форменной военной фуражке. А это что? Ах да, сабля! Сверкнула молния, и Анай-кыс показалось, что всадник взмахнул саблей и посыпались искры. Заблеяли овцы и стали собираться в кучу. А Анай-кыс не могла оторваться от этого зрелища. Опять вспыхнула молния, всадник раздвоился, раздвоилась и голова коня, и вот уже исчезла рука с саблей, едут двое, совсем рядом. Ударил гром, Анай-кыс вздрогнула: ей показалось, совсем близко зазвенели стремена всадников.
Она не заметила, что начал накрапывать дождь, с завистью смотрела на тех, двоих. Ей тоже хотелось умчаться сейчас на лихом скакуне, чтобы посвистывало в ушах.
А ее старики не знали, как угодить гостям. На следующий день закололи самого жирного барана, перегнали свежей араки из припрятанного бочонка, и все-таки гости уезжали, видно, не очень довольные.
— Что же получается, сватья, — говорил Токпак-оол, садясь на коня. — Как же нам считать, дело наше слаженное или нет?.. Мы и слова не слышали от нашей невестки. Вчера спать ушла, сегодня тоже нет ее...
— Ой, — глотнула воздух Шооча, и слова так и полились: — Да нам ли не знать нрав нашей дочери, сейчас смущается, потому и молчит, потом благодарить нас будет, вот увидите. Слово родительское — верное слово.
С отъездом Токпак-оолов Анай-кыс вздохнула свободнее. Погнала овец и осталась пасти, не хотелось возвращаться домой. Когда солнце начало палить нестерпимо, сошла с коня и, держа его за повод, села на камень.
Ветер относит песню девушки к соседним скалам, те множат ее на подголоски: «Встретит ли, найдет ли меня», «...Найдет ли меня», «...Меня».
Анай-кыс становится хорошо, свободно, когда она поет. Всю зиму провела в одиноком зимовье, и вот теперь перед ней широкий простор до самой горы Хайыракан, что похожа на верблюда, протянувшего шею к Улуг-Хему, чтобы напиться целительной влаги. По обе стороны реки раскинулись широкие поля, засеянные хлебом, они едва начинают зеленеть.
К вершине Хайыракана летит орел. Он мощно машет крыльями, чтобы набрать высоту, но вершина еще далеко. Орел продолжает работать крыльями, и вершина остается под ним. «Набрать высоту трудно, — думает Анай-кыс, — и орлу, и человеку».
Прошло несколько дней, Шооча молчала, разговора о гостях, о Достак-ооле не вела. Анай-кыс радовалась: были гости и уехали. «Поняли, наверно, наконец», — думала она. Вернувшийся из села отец объявил, что пора переезжать на чайлаг. Семья начала готовиться к очередной кочевке. «Опять мешки, волы...» — досадовала Анай-кыс. Но к вечеру подъехала грузовая машина, от радиатора валил пар, как от разгоряченного коня. Из кабины вышел Достак-оол. По-хозяйски осмотрел машину, пнул ногой облысевшие шины. «Как вы тут?» — спросил он и уверенно вошел в юрту.
На этот раз перекочевка не доставила хлопот, не пришлось навьючивать животных, делиться, кому сопровождать скот, кому ехать с грузом. Когда Анай-кыс проснулась на следующее утро, не было уже ни коров, ни овец, ни Достак-оола. Шофер с отцом быстро разобрали юрту и погрузили на машину.
Не знала Анай-кыс, что Достак-оол гонит их скот вверх по Сенеку. Это уже не что иное, как право и обязанность зятя...
Рядом с шофером сидела Анай-кыс. Мать пожелала ехать наверху. После обеда они прибыли на место. Оно показалось девушке знакомым: речка и тот пригорок... Ей припомнилось одно лето... Она любила ходить вдоль реки и собирать красивые камешки, чтобы потом построить сайзанак. Как-то к ней подбежал мальчишка, злой драчун, это был Достак-оол, и сломал ее сайзанак. Она плакала, отыскивая в песке свои камешки, а Достак-оол стоял и смеялся, растягивая свои толстые губы. Вдруг на него налетел другой мальчишка, повалил на землю, но Достак-оол хлестнул его прутом и рассек лоб. Увидев кровь, он убежал, а мальчик, зажав рану, нагнулся к большому камню, взял свою сыгыртаа и полную ягод протянул ей. С тех пор Лапчар — так звали его — часто приходил сюда, и они играли вместе. Он находил для нее самые красивые камешки, помогал строить сайзанак. Та сыгыртаа до сих пор хранится у нее. Не знала Анай-кыс, что придя однажды на это место и не найдя ни ее, ни юрты, мальчик горько заплакал. Потом они какое-то время учились в одной школе, но он почему-то стеснялся к ней подходить. А шрам над бровью у него так и остался с тех пор.
Машина затормозила у какой-то юрты, это прервало нить ее воспоминаний. Из юрты вышел Достак-оол — сердце Анай-кыс упало и полетело куда-то вниз. Значит, их родители поставили юрты рядом.
Люди и раньше поговаривали, что Сандан и Токпак-оол собираются, видно, породниться. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений на этот счет. Анай-кыс считала дни до возвращения Эреса, на глаза ее часто навертывались слезы. Она не решалась написать ему обо всем сейчас, когда оставались считанные дни. Но как пережить ей это время?!
Она плохо спала, голова у нее была тяжелая. Распустив волосы, начала расчесывать их. К ней подошла мать, последние дни не поднимавшаяся с постели, и принялась бережно и аккуратно расчесывать ее волосы, рассыпавшиеся по плечам. Анай-кыс обрадовалась материнской ласке, руки матери снимали с ее сердца тоску и боль. «Какими нежными могут быть эти руки и каким холодным может быть ее сердце! — подумала девушка. — Ради нескольких лишних овец она помешала ей учиться, закончить техникум, а теперь нашли жениха и хотят договориться без нее, выдать замуж по старым обычаям. Нет, не будет по-вашему, мама! Мне не нужен ни ваш скот, ни ваш жених! Что такое? Мать заплетает ей волосы в две косы?!»
— Я всегда плету одну, мама!
— Уж так положено, доченька. После смотрин надо носить волосы на две косы.
— Каких смотрин?!
— Такова наша доля, — вкрадчиво продолжала тетушка Шооча. — Девушке не пристало засиживаться в невестах. Прослывешь вековухой, в нашей родне не было такого позора. С издавна так, коль умирает не выходившая замуж, ее хоронят не на солнечной стороне, как всех, а за семью перевалами, под девятислойной землей, а сверху кладут каменную глыбу! Ты уж не позорь нас, пора тебе иметь свой дом.
При этих словах мать даже не моргнула ни разу, в то время как сердце дочери переполнялось гневом, но она сдерживалась, желая выслушать все, что скажет сейчас мать:
— А мы старики. Не сегодня завтра догорит наш огонек. Зачем мы берегли скот, для кого? Наше солнце уже закатилось. Все ради тебя, ради твоего счастья...
— Ради меня? — не в силах была больше сдерживаться Анай-кыс. — Почему отец ездит на вороном Токпак-оолов, тоже ради меня? Я не видела что-то, чтоб он за него расплатился, или вы меня уже продали?!
— Что ты, что ты, дочь, грех так говорить о старших. А конь ваш будет, — Шооча будто коснулась языком горячих углей, но тут же постаралась исправить положение: — Не мы — ты себе жизнь строишь, доченька.
— Я построю себе жизнь иначе, не как вы хотите.
— Как же? Когда люди обзаводятся семьей, домом, надо в корень глядеть, — назидательно говорила Шооча.
— Да, в корень. А для вас хороши Токпак-оолы потому только, что все таргалары — их родня. Да я вашего Достак-оола видеть не могу!
— Не говори так, дочь. Нельзя касаться даже тени хороших людей.
— Я не против хороших людей, а против того, что вы задумали, — Анай-кыс встала, тряхнула головой, и волосы, уложенные матерью, рассыпались по ее плечам.
— Вот они дети-то! Разве для того я тебя родила, чтоб ты на меня кричала, бесстыдница! Хочешь, чтоб я опять слегла?
— Ты помнишь, мама, что говорила тебе Антонина Николаевна, — взяв себя в руки, старалась спокойно говорить Анай-кыс. — Даже тетушка Орустаар говорит, что от лежачей жизни можно душой заболеть.
— Ты, я вижу, хочешь ославить своих родителей?
— Нет, это вы меня ославили уже. Но ничего у вас не получится, — твердо сказала Анай-кыс и хотела уйти, но Шооча подскочила к дочери: — Я твоя мать и мне лучше знать...
— Да, ты моя мать, придет время, и у меня будут дети, но я никогда не встану им поперек дороги.
— Я разве мешаю, хочу только, чтоб ты была счастлива, — Шооча как-то обмякла, в ее голосе не было уже прежней решительности.
— В чем счастье-то, мама, ты знаешь? Разве в том, чтоб иметь скота больше. У тувинцев он всегда был, а счастье-то было? Нет, поэтому люди по-другому живут теперь. И я хочу жить по-другому. Посмотри ты на себя, какая ты стала. А как начинается перепись — дрожите, прячете лишнюю скотину, зачем это? Не надо мне ничего.
— Вот станешь хозяйкой и поступай, как знаешь, а пока нас слушай.
Анай-кыс бросила взгляд на мать и выбежала из юрты. В глазах ее кипели слезы и скатывались по лицу. Она не вытирала их, бежала по степи, пока не выбилась из сил. Упала на землю и разрыдалась.
Очнулась, когда по земле уже ползли длинные тени, садилось солнце. Сколько она пролежала здесь, не знает. Плечи еще вздрагивали от рыданий. Вокруг никого. Мать не пришла за ней. «Зачем я здесь, кто увидит мои слезы и поймет меня? — Она поднялась, отряхнулась. — Я не ребенок, которого обидели, и ему ничего не остается, как заплакать. А комсомол, а товарищи? Разве они не поддержат меня, когда все узнают? Значит, надо все рассказать им».
На следующий день она была уже в селе. Не заходя никуда, не останавливаясь ни с кем, шла прямо в правление колхоза. В кармане лежало заявление в комсомольскую организацию, в котором она написала обо всем, что вокруг нее происходит, чему вначале она сама не придавала значения.
В самых дверях столкнулась с председателем. Докур-оол от неожиданности забыл поздороваться, потом, улыбаясь, громко спросил на всю контору:
— Ну как, перекочевали? Юрты рядом поставили? — допрашивал Докур-оол, прекрасно зная, что это так.
Анай-кыс только головой кивнула, она настроила себя по-деловому, а при этих вопросах растерялась, не привыкла разговаривать вот так, при всех.
— Рядом — это хорошо, — без передышки продолжал Докур-оол. — Как просил твой отец, мы удовлетворили его просьбу, — и широко улыбнулся: — Значит, праздновать будем.
Анай-кыс пришла в себя. Когда ее провожали на учебу в Кызыл, председатель тогда напомнил ей о Эресе.
Теперь он ни словом не обмолвился о нем, будто его никогда и не существовало. «Забывчивый тарга», — подумала девушка, к ней вернулась ее решительность.
— На работу пришла устраиваться, тарга.
— Правильный вопрос, молодец, что его ставишь, только мой совет: помогай пока родителям, а потом... — Он рассмеялся. Анай-кыс поняла, что он имеет в виду, говоря «потом». — Потом подыщем вам работу, — закончил председатель.
— Почему «нам»? Работа нужна мне, и не потом, а сейчас, тарга.
— Зачем так торопишься? — начал было он, но почувствовав в голосе девушки решительность, настойчивость, спросил, подняв брови: — Ну раз так, на ферму опять пойдешь?
— Пойду, сегодня же.
Веселое настроение председателя улетучилось, он заторопился к двери. Анай-кыс с той же решительностью направилась в комнату Шериг-оола, вошла. Комсорг сидел за столом, покрытым красным сукном. Увидев вошедшую, он не поздоровался, не пригласил ее сесть, продолжал писать. Анай-кыс остановилась в дверях. Наконец он оторвался от бумаг и вместо приветствия сказал:
— Пришла все-таки.
Теперь молчала Анай-кыс. Он указал ей на стул возле стены. Анай-кыс несмело шагнула, села. Шериг-оол приступил к допросу:
— Говори.
— Что говорить? — не поняла Анай-кыс.
— Как — что? Почему учебу бросила, не оправдала доверие колхоза, тебя посылали, а ты — обратно. Все начистоту, комсомолка должна быть честной.
— Я ничего такого не сделала, мне нечего скрывать: отец за мной приехал, мать заболела — потому и вернулась. Может, надо было посоветоваться с вами?
— Значит, ни в чем не виновата? Только не посоветовалась? — Шериг-оол встал из-за стола, прошелся по комнате.
— Так ведь и сейчас, наверно, можно, — Анай-кыс нащупала в кармане заявление.
— О чем же сейчас ты хочешь советоваться с нами? Как устроить свадьбу по старому обычаю. Этого не знаю, наша молодежь против таких свадеб.
Комок в горле мешал ей говорить. Вспотевшими пальцами комкала она свое заявление. Видя, что девушка молчит, значит, виновата, Шериг-оол ломился дальше:
— Теперь вот молчишь: задел за живое, простите уж, да только вина ваша от этого не меньше. Надо же, изменить человеку, который находится — где? — в рядах Советской Армии! Обмануть!
Анай-кыс разрыдалась и выбежала из комнаты. Она бежала по безлюдной улице села, а ей казалось, что это дома несутся навстречу. Остановилась на краю оврага. Какой несчастной, одинокой, никому не нужной чувствовала себя сейчас Анай-кыс.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Старый Ирбижей с давних пор привык к тяжелой работе. Легкое ли дело вырастить, поставить на ноги восьмерых детей? Остался с ними один Лапчар, младший, сестры его все замуж повыходили, у каждой теперь свой дом. Да, годы, нескончаемая работа и заботы сделали свое дело: Ирбижей потерял силу, сгорбился. Он сидел у дома, обстругивал себе новую палку-посох, когда прибежал Лапчар. Поздоровался с отцом и, быстро сбрасывая сапоги, крикнул в дом:
— Где мои тапки, мама?
— Когда из бригады вернулся, надолго, сынок? — спросил отец.
— Я еще утром приехал, на ферме был. Теперь там работать буду.
— Там тоже строите что-нибудь?
— Строить, отец, другие будут. Таргалары так решили: Докур-оол, Дозур-оол, не знаю, кто еще.
Вошли в дом, отец молчал. Зато мать обрадовалась:
— Вот и хорошо, поближе к дому будешь. Каждый старается остаться в селе.
— Я не старался, за меня решили, — Лапчар умылся и теперь сидел за столом напротив отца. Мать спешила накормить его, а он рассказывал о своих рапортах, что писал на имя председателя, словно желая здесь доказать свою правоту.
— Вот чем кончились твои записки, — поднялся Ирбижей. «Не торопись на слова, — поучал не раз он сына. — Нет ничего сильнее слова, сказанного или написанного. Сотрется узор на чугуне, на скале надпись, а слово останется. Быть хозяином своего слова потруднее, чем мне, неграмотному, написать его».
Лапчару хотелось, чтобы отец понял его; он не бросался словами, ради дела писал. Но подумал, что ничего не сможет доказать сейчас.
Нужно время. Работа, сама жизнь докажут его правоту, и у них в селе нельзя уже строить так, как раньше, даже три года назад.
Долго не спал Лапчар в тот вечер, ворочаясь с боку на бок, спорил сам с собой. И выходило все-таки, он прав. Правильно писал о недостатках, которые мешали работать лучше, производительнее. Но где результаты? Теперь он будет работать на ферме, а строительство, выходит, будет вестись по-прежнему без графика, без плана. Нет, он снова пойдет к председателю.
На ферме Лапчар выполнял разную работу: подвозил корма, чистил коровник, возил молоко. Улучив момент, зашел как-то к председателю, ночные раздумья не давали ему покоя.
— Девушки наши покой, наверно, потеряли? — опять шутками-прибаутками встретил его Докур-оол.
— Что вы, тарга? — смутился Лапчар.
— Чего там «что вы», ферма — девичий батальон, и вдруг такой парень объявился? Стало быть, заботимся о тебе, думаем.
Когда Лапчар шел в правление, он ожидал горячего делового разговора, но шутливый тон председателя сбил этот настрой.
— Твои предложения серьезно изучаем, принимаем меры, только все ответить некогда, в письменном виде, как полагается.
Лапчар слушал председателя, его простой дружеский тон, и думал: «А ведь таргалары такие же, как все мы, люди, только что должность у них повыше».
— Я писал, думал, поможет делу, тарга, — совсем спокойно сказал Лапчар.
— Правильно, надо писать. Есть недостатки — нельзя молчать о них. Нет у нас такого права! — председатель встал из-за стола, от его шутливого тона следа не осталось. — А на ферму мы тебя не потому послали. При необходимости правление может любого направить куда надо. Комсорг тебе говорил, наверно, — и понизил голос. — Если мы будем агитировать комсомольцев, как же поведет себя беспартийная молодежь?
«Эти же слова, что у Шериг-оола. Похожи, как две норы, у которых под землей общий ход», — подумал про себя Лапчар.
Председатель подошел к Лапчару, похлопал его по плечу.
— Будем считать, солдат, что на заявления твои мы отреагировали. Примем меры. И Москва не сразу строилась. Сколько лет строим наше село? Ты с новорожденного ягненка был, а теперь вот недостатки видишь. Нечего по мелочам шум поднимать. Их надо исправлять на месте. Есть бригадир, иди к нему.
Что ж? С этим он согласен. Лапчар потрогал шрам над правой бровью.
— А как на новом месте? Петренко все жалуется на то, что одних женщин направляем к нему. Теперь хоть даст отдых нашим ушам. Доволен, наверно, — и председатель закурил, как будто миновал только что трудный перевал.
...Сергей Петренко знает и любит свою работу. Он приходит на ферму раньше доярок. А если заболеет какая-нибудь из них — сам садится доить. Делает он это не для того, чтобы о нем хорошо говорили, он доит лучше многих женщин, работающих на ферме. Когда в колхозе перешли на электродойку, Сергей Тарасович целыми днями не снимал белого халата, помогая дояркам освоить механическую дойку, учил, показывал. Многие удивляются, когда он все успевает, ведь, как у всех, еще и свое хозяйство есть. К нему на ферму приезжают из района и из Кызыла, в шутку называют «академиком». Когда в райцентре проходят курсы, семинары, участников непременно везут на их ферму. Сам «академик» краснеет, конфузится так, что остаются белеть одни брови. О таких тувинцы говорят: «Сам в седло врос, седло к коню приросло».
Лето в разгаре. Все чабаны переехали на летние пастбища в верховья Шивилига. Свиноферма — тоже там. Одну ферму перевезли в Хендерге. Осталась только ферма Петренко. В предыдущие годы она тоже переезжала на чайлаг. Здание пустовало, только трясогузки выводили там своих птенцов. Летний нагул скота — важное дело, но менять пастбища надо с умом, скот должен хорошо нагуляться, прибавить в весе, надои резко возрасти. А колхоз должен иметь доход от этих надоев, а если его нет, то зачем рекорды? Цифры?
И вот второе лето не выезжает ферма на чайлаг. Началось это так. Сергей Тарасович потребовал вдруг собрать правление колхоза, и это в самый разгар лета, когда все готовились к переезду, и чабаны, и фермы. Правление все же собрали. Петренко сразу взял слово.
— Мы подумали с товарищами и решили отказаться от летнего переезда, хотим оставить нашу ферму на прежнем месте, — объявил он, вытаскивая из кармана платок и вытирая лоб.
И тут началось, зашумели, загалдели все разом.
— Кто решил? Кто это мы? Как же так, всегда выезжали? Нарушать постановление — снизить надои в летнее время?
Петренко спокойно выслушал и продолжал:
— Мы решили. Мы — это я, ветврач и зоотехник вместе с доярками. Все взвесили: место расположения фермы само по себе — прекрасный чайлаг. Зачем, находясь уже на чайлаге, выезжать на другой? Переезд стоит трудозатрат, и для скота нелегко. А здесь и корм и вода — все под боком.
Сергей Тарасович знает, что трава поднимется в пояс и можно не бояться засухи, так как село лежит у подножия гор. Однако с середины лета он начинает болеть поливом, любит повторять: «Хороший надой бывает, когда землю поливают водой и потом».
— А кто будет отвечать, если надои снизятся? — спросил кто-то.
— Я отвечаю. Только не надо бояться. Надои возрастут, товарищи. Травы вокруг фермы хватит, используем также пастбища вокруг села. На дойку будут выезжать доярки...
— По старинке снова хотите доить, вручную?
— Нет, зачем. Электродойка останется, будем брать движок.
— А как с себестоимостью? Не будет ли колхоз в убытке?
— В прошлые годы, когда выезжали на дальние чайлаги, нередко молоко у нас прокисало, — продолжал убеждать Сергей Тарасович, — и колхоз оставался в убытке, доходы не покрывали расход. А тут — пастбища рядом, дояркам — близко. Специалисты подсчитали, на каждую корову кормов дадим вдвое больше, и молока думаем больше взять. Прекрасные пастбища, свежий воздух. Он ведь не только людям нужен.
Воцарилась тишина, больше никто не спорил, не задавал вопросов. Предложение было принято с условием, что Сергей Тарасович представит правлению бумагу с экономическими подсчетами. Этого потребовал парторг Илюшкин.
Лапчар перестал даже заглядывать домой. Только что он вернулся с полива кукурузы. «К концу лета еще раз польем как следует, и вытянется во какая», — говорил довольный Петренко, касаясь рукой затылка Лапчара.
— Теперь куда меня поставите? — спросил Лапчар.
— Сам знаешь, с доярками плохо у нас. Предлагал ребятам — они ни в какую, таращат на меня глаза. Сейчас, правда, вернулась одна, отправляли ее на учебу в Кызыл.
— На доярок тоже учатся?
— А ты как думал. В наше время, брат, без учебы ни одно дело не спорится. В прошлом году я ездил на Украину, перенимал опыт... Ладно, потом...
Около них остановилась машина с бидонами. Кивнул Лапчару на шофера Петренко:
— Будешь с ним возить молоко, по нескольку ездок в день. А сейчас отвезете фляги побыстрее на чайлаг, скоро дойка, да дорогу смотри, шофер-то знает.
Запели бидоны на стареньком грузовике, из-под колес поднялась пыль. А кругом все было одето в зеленое. Упругие волны теплого встречного воздуха врывались в кабину. Тело чувствовало бодрость, силу. На душе было хорошо. Не прошло и часа, как шофер затормозил возле палаток. Неподалеку, выпуская синий дым, работал движок, под открытым небом стоял доильный агрегат.
— Тарга наш молодец, — говорил шофер, молодой парень по имени Шавар-оол. — В прошлые годы с дальних точек пока едешь, не то что молоко, сам прокиснешь. Теперь — другое дело.
Коров только что подоили, они уходили с гордым видом, независимым, как сытые гусыни. Машина остановилась у большой белой палатки, в которой теснились бидоны. Шофер и Лапчар вышли из машины.
— Ух, милашки, видите, как быстро соскучились по вас парни нашего аала! Жена на меня косится, а я все равно к вам еду. Не прокисло ли у вас молоко?
— Девушки нашего аала не допустят этого, — в тон ему отвечала девушка-учетчица, продолжая делать карандашом какие-то пометки в блокноте.
«Хорошо то как, — набрав полную грудь воздуха, Лапчар оглянулся вокруг. — Цветов, цветов, художника бы сюда!» У одной из палаток, у телеги, нагруженной дровами, возилась девушка, она никак не могла освободить край зацепившегося за сучок халата. Лапчар подошел к ней: «Я сейчас помогу». Не глядя на него, она проговорила: «Хотела вот дров наколоть и застряла...» Он отцепил подол халата, девушка выпрямилась и посмотрела ему в лицо. Сначала в ее глазах было удивление, потом она заулыбалась, глаза, губы и родника на левой щеке. Сердце Лапчара екнуло и полетело вниз. Он ясно увидел сайзанак из камешков на берегу реки и беззубую девочку с косичками. Услышал звон серебряного колокольчика: «Завтра мы снова будем играть вместе, да?» Его рука потянулась к шраму над бровью — жест, свидетельствовавший о его сильном волнении.
До конца дня Лапчар молчал. Не слышно его было, когда разгружали бидоны и грузили обратно с молоком, будто язык проглотил. Во время обеденного перерыва он один направился домой вдоль реки, стараясь ни с кем не встречаться и не разговаривать.
Вечером, когда Шавар-оол торопился в последний рейс за доярками, Лапчар не заметил, как уселся в кабину.
— Парни нашего аала замечают, загрустил ты, — безобидно пошутил Шавар.
— Много они видят, парни вашего аала, — ответил Лапчар, стараясь взять себя в руки.
— Все нормально, так и должно быть.
— Что — нормально?
— Я давно здесь езжу. Несколько парней уже поженил, не раз сватом был.
— Доброе дело делаешь, — усмехнулся Лапчар.
— Правда, меня с женой все приглашают в сваты, — сказал он, поправляя на голове промасленную кепочку. — Теперь не то, что раньше.
— Что, женить больше некого?
— Не в этом дело. И парни есть, и половина девчат на ферме не замужем. Дело в моей половине. — Шавар-оол сбавил газ, достал папиросу, закурил. — Такая история получилась... Чайлаг наш тогда бог знает где был, доярки там жили все лето, а мой дом — известно — в селе. Только один рейс делал, не то, что сейчас, раз-два и там. Выехал как-то после обеда, ко мне подсела доярка одна — дела у нее были в селе, — имя неважно. Недавно она вышла замуж. Да будет ей счастье! Едем мы, понимаешь, с ней, и на тебе — шина спустила! Достал запаску, поставил, девушка тем временем ягоды собирает. Ладно, едем дальше. Километров через десять — вторая лопнула! Что делать? Не было у меня с собой ни резины, ни клея. Осталось только ждать попутку. А когда она будет?! Бидоны с молоком спустил в речку. Вечер уже, машин нет. Пешком идти далеко и до села и до чайлага, сидим. На ночь пора устраиваться, кругом тайга, прохладой потянуло. Боюсь за нее, не замерзла бы. Закрыл ее в кабине, сам в кузове.
На следующий день выручила нас санитарная машина, к обеду были дома. Рассказал жене, что пришлось ночевать на дороге. Она не обратила внимания, я уж и забыл про это. Прихожу как-то с работы — жену не узнаю, на меня не смотрит.
— Заболела, что ли? — спросил Лапчар.
— Да, заболела... от сплетен бабских. Есть тут одна в селе... до сих пор прячется, как меня увидит. Нагородила ей с короб, что и машина у меня не сломалась, заночевали нарочно, что же? — девушка молодая, симпатичная. Насилу уговорил свою.
— Поверила? — сочувственно спросил Лапчар.
— Надо обязательно верить друг другу. У нас дети, все хорошо. — Шавар-оол сделал последнюю затяжку. — А вот девушке той не повезло. Жених ее, пустоголовый, начал ко мне ревновать. Ходил к нему, разговаривал — все напрасно. Так и не сложилась у них жизнь. Этим летом за другого парня вышла. Лучше иметь короткую жизнь, чем длинный язык. Парни нашего аала не задерживаются, вот и приехали, — подытожил шофер, нажав на тормоз.
Коров поблизости не было. Лапчар взглянул на телегу с дровами. Возле нее — тоже никого. Услышав шум машины, из палаток выбежали девушки, веселые, разговорчивые, совсем не такие, как днем. Отдыхают после трудного дня.
— Парни нашего аала не задерживаются, — сказал Шавар, выпрыгнув из кабины.
— Девушки нашего аала тоже готовы! — Был ответ, и одна за другой легко прыгали в кузов. Лапчар тоже прыгнул.
— Вы разве не в кабине? — спросила старшая из доярок.
— Садитесь вы, а я здесь.
Как только машина тронулась, девушки запели.
Лапчар смотрел на девушек, которые так красиво и слаженно пели. Прав Сергей Тарасович: замечательные у него девушки, и работать умеют, и петь.
А потом — здесь была Анай-кыс. От этой мысли ему становилось тревожно и радостно. Она сидела сейчас у переднего борта, Лапчар мог видеть только ее платок. А частушки, точно воды Шивилига после проливного дождя, лились и лились без конца.
— Почему не поете с нами? — крикнула одна из девушек.
— Он еще не привык к нам, бедняжка, — отвечал ей задорный голос.
— Ничего, приучим.
Остались позади покрытые, точно ковром, луга клевера, хороводы белых берез, машина уже мчалась по селу. А девушки продолжали петь:
У правления машина остановилась. Доярки расходились по домам.
— Девчата, завтра ровно в пять! Парни нашего аала не будут ждать опоздавших! — вдогонку крикнул Шавар-оол, направляя машину в гараж.
Лапчару еще долго слышались девичьи частушки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нет, говорят, на земле более умелого мастера, чем сама природа. Серебряной ниточкой начинается высоко в горах Шивилиг, там, где и в самое жаркое лето сверкает белизной снег. Спускаясь по крутым ущельям, склоны которых богаты разнообразными деревьями, ягодными кустарниками, целебными травами, он как бы вбирает в себя их аромат, живительную силу. Поэтому вода Шивилига считается целебной, как та, из сказочного кувшина, способная оживлять людей. Богата природа! А что же человек?
Думаю, если бы на берегу Шивилига не стояло бы село, которое ночью и в непогоду светится электрическими огнями, если бы буйное разноцветье, скрывающее с головой всадника, не соперничало бы с золотым морем хлебов, природа проиграла бы от этого, не была бы она так красива и богата. Красота ее зависит от человека.
Раньше у тувинцев бытовало понятие «горькая зима». Да, зима не была желанной гостьей для людей, которые не знали ни теплого удобного жилья — только юрты, ни одежды — только шкуры, чей желудок часто был пуст. Тогда дети, заметив из дырявой юрты выпавший в горах снег, ежась от холода, тянулись к огню в ожидании близких морозов. Теперь дети с нетерпением ждут снега: для хорошо одетого, обутого и сытого человека, живущего в добротном доме, мороз не страшен, он для него забава, к тому же бодрит, придает силу.
Летнее солнце еще не выглянуло из-за таежных вершин, а село уже проснулось. Новый трудовой день начинается в селе, на полях, на далеких чабанских стоянках. Вот идет председатель. Он внимательно всматривается в каждого, кого встречает на улице, отмечая про себя, где работает этот человек, чем занимается. Сам Докур-оол работает от зари до зари, хотя других, особенно Илюшкина, часто предостерегает: «Береги силы, здоровье».
Как ни рано приходит он в правление, его уже дожидаются там люди, покуривают у конторы. Они знают: председателя можно застать рано утром, опоздай на несколько минут — уедет на фермы, на поля, в район. Вот и идут со всеми вопросами. Председатель здоровается, проходит в свой кабинет. За ним — все ожидающие.
Следом приходит парторг, а потом появляется тетушка Орустаар. Почтовая машина из райцентра приходит рано, и почтальон первым делом доставляет почту в правление, затем в больницу, школу, лесхоз и так далее, по установившемуся маршруту в дома колхозников. Не любит тетушка, когда нетерпеливые молодые люди, перехватывая ее на улице, спрашивают, нет ли им писем или журнала. «Оо хосподи, хорошо ли, когда тебе мешают доить корову или поднять сено вилами на зарод?» Те, кто ее знает, не мешают тетушке Орустаар. Однажды утром она подошла к Лапчару: «Письма-то пишешь, давай опущу». — «Некому, тетушка», — ответил он.
— Ну, коли сам не пишешь, придется тебе для других поработать. Ты ведь на ферму сейчас?
— Туда, машину жду.
— Вот, передай два письма дочке Сандана. Она ведь у вас?
— Да, доярка, — Лапчар старался говорить спокойно.
— Наверно, на чайлаге ночует с девчатами. Холостые, что им взад-вперед ездить. Конститус знаешь? — спросила она серьезно: — Тайна переписывания, значит, читать нельзя чужие письма.
— Знаю, знаю, тетушка, — рассмеялся Лапчар.
— Оо хосподи, людское дело писать, мое — таскать, — и она быстро исчезла.
Лапчар посмотрел на обратный адрес: конечно, от Эреса. «Ничего-то ты не знаешь, друг детства», — подумал с горечью Лапчар.
— Парни нашего аала, поехали! — Машина остановилась в двух шагах от него, приветливое лицо Шавар-оола высовывалось из кабины. Лапчар и не слышал, как он подкатил.
У дома бригадира спешился всадник.
— Мать Достак-оола приехала! — закричали дети. Жена бригадира Манмаа посмотрела в окно:
— Ойт, правда, сестра Чанмаа. Вы почему так громко называете имя старшего? Он скоро женится, у него дети будут, как вы. Идите, идите, играйте на улице, — выпроводила она детей.
Привязав коня, Чанмаа вошла в дом.
— Мы тебя ждем, ждем, — поздоровавшись с сестрой, Чанмаа загремела посудой.
— Я смотрю, что за лихой всадник к нам подъехал, — вышел из другой комнаты Дозур-оол.
— Где уж там! Отъездили свое, теперь только шагом, и конь пугливый.
— Вороной что надо. Плетью не даст взмахнуть, — восхищался Дозур-оол.
Отворилась дверь — и на пороге показалась Янмаа, третья сестра.
— А куда председатель собирается после обеда? — спросил ее Дозур-оол, глядя на сестер, так похожих между собой: у всех трех русые волосы, что не часто встретишь у тувинок, приятные округлые лица. Но его Манмаа, отметил он с удовлетворением, младшая из сестер, красивее всех.
— Собирается? Да он как ушел утром — и все. Обедать не приходил.
— Дело есть, — заторопился Дозур-оол, направляясь к двери. «Большой разговор тут будет. Договорились, наверно», — усмехнулся он про себя.
Сестры остались одни. Три сестры, как три ножки очага. За вкусным ароматным чаем не один час продолжалась их беседа.
— Сколько же откладывать, жалко парня-то, как старается. В следующее воскресенье — последний срок, — подытожила всеми уважаемая Янмаа.
— Хоть бы все обошлось, — с сомнением сказала Чанмаа, которую разговор этот касался больше остальных. — Ведь не слышали от нее ничего.
— Но ведь родители-то согласны, наверно, и с ней говорили. Как же можно не слушаться их? — вступила в разговор младшая сестра, Манмаа. — Ведь мы все только для них, для детей наших стараемся.
— Значит, ей надо заблаговременно отпроситься, — сказала Чанмаа.
— За этим дело не станет, — покачала головой Манмаа. — Сестра все устроит, правда, Ян?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Возле сыроварни, что расположена рядом с опустевшей фермой, поблескивают пустые бидоны, Лапчар относит их к машине, ставит в кузов.
— Готово! — кричит он Шавар-оолу. Тот заводит мотор.
Они были уже в машине, когда увидели бегущего к ним через луг человека, он махал им рукой. Лапчар узнал Шериг-оола.
— На чайлаг? Я с вами, — переводя дыхание, сказал он, сунув в кабину свернутые в трубочку листки. — Это боевые листки дояркам.
— Садись, Сергей, — Лапчар вышел из кабины.
— Нет, нет, — запротестовал тот и прыгнул в кузов. Лапчар — за ним.
— Что нового? — спросил комсорг, когда машина тронулась.
— Все нормально, работы много. Не было случая, чтоб кто-то не вышел.
— А показатели?
— Хорошие.
Всю дорогу комсорг задавал вопросы, относящиеся к производственным делам, когда же приехали на место, неожиданно спросил:
— Анай-кыс знаешь? Как она работает?
— Хорошо!
— А как насчет свадьбы у нее?
— Про это ничего не слышал, — удивился Лапчар.
— У нее ведь в армии кто-то есть?
— Она получает письма, — Лапчар отвернулся, поднимая заднюю стойку кузова. Он несколько раз приносил Анай-кыс письма и увозил от нее, чтобы опустить их в Шагонаре. Хотел было сказать об этом, но вспомнил тетушку Орустаар: «Конститус знаешь?»
Девушки только закончили утреннюю дойку и собрались в палатке. Шериг-оол проводил беседу. Начал с международного положения, перешел к задачам, стоящим перед ними, о их показателях, об открытии школы рабочей молодежи в новом учебном году, предложил записываться. Затем подошел к Анай-кыс:
— Подожди, есть к тебе вопрос.
Ее лицо залилось краской. Она отвернулась, поправляя выбившуюся из-под косынки косу, чтобы другие не заметили ее волнения.
Лапчар вышел вместе со всеми, рука его потянулась к шраму. «Это ее личное дело. Почему же я волнуюсь?» — думал Лапчар, остановившись недалеко от палатки.
— Парням нашего аала поторопиться бы надо. Молоко ждать не любит, — услышал около себя голос Шавар-оола.
— Тарга Шериг-оол тоже поедет. Подожди немного, — сказал он, чтоб его услышали в палатке.
В это время из палатки выбежала Анай-кыс. Уже с порога она крикнула: «Не будет этого» — и убежала, спрятав лицо в ладони. Шериг-оол тоже вышел. Все молчали.
— Поехали, что ли, таргалары? — проговорил Шавар-оол, забыв свое обычное «парни нашего аала». Привыкшим к его речи удивительно было слышать от него «таргалары». Казалось, скорее можно услышать коровье ржанье, мычание коня. От этого все стали еще серьезнее.
Опять устроившись в кузове, Шериг-оол сказал почему-то упавшим голосом:
— Все ясно, она не виновата.
Лапчар ежедневно делал по нескольку концов: из дома на чайлаг, оттуда в райцентр или на свою сыроварню и обратно. Все это время ему хотелось поговорить с Анай-кыс. Он вырос среди девчонок — семи сестер — и полагал, что ему нетрудно будет подойти к ней, расположить и по-товарищески разговориться. На деле оказывалось все не так. Стоило ему остаться среди девушек, где была Анай-кыс, он терялся, от его намерений не оставалось и следа, мысли разбегались, как отпущенные к матерям ягнята. Не будь Шавар-оола, Лапчар не смог бы, как говорят тувинцы, во дворе коня поймать арканом. А у Шавар-оола все легко получалось. Зарядит свое «парни нашего аала», и, глядишь, девушки улыбаются, слушают его, начинается разговор. Лапчар даже завидовал ему, а иной раз досадовал: у самого жена, дети, а любит поболтать. «Шел бы ты домой», — говорил Лапчар. Шавар-оол нисколько не обижался, не обращая на колкости Лапчара внимания, и опять был такой же.
Однажды они приехали к вечерней дойке. Девушки, как всегда, со смехом, с шутками устроились в машине.
— Чего стоим? Девушки нашего аала уже на стремени!
— Вы почему не садитесь? — Спросил Шавар-оол, увидев у палатки нескольких девушек. Там была и Анай-кыс.
— Счастливого пути! Мы остаемся.
— Все ясно, как говорит наш комсорг. Ваш брат тоже остается, — понимающе кивнул в сторону Ланчара. Тот с благодарностью посмотрел на Шавар-оола. — Не давайте, девушки, скучать вашему брату. Лап, не подведи парней нашего аала.
Машина тронулась, и тут же начались частушки.
Вскоре голоса растворились в небе, в лугах. Стало тихо, словно все вокруг опустело. Девушки начали готовить ужин. «Не подведи парней нашего аала», — вспомнил Лапчар и принялся колоть дрова. Вскоре из палатки послышался звон кастрюль и тарелок, задымила буржуйка, запел огонь в печи.
После ужина взяли в руки гитару и балалайку. Играли девушки хорошо, пели в два-три голоса. Лапчар с наслаждением слушал.
— Наш брат обещал тоже петь, — вспомнила одна из девушек.
— Обещал не подводить парней своего аала, — подхватила другая.
— Я пошутил, девушки. У меня не получается.
— Совсем-совсем не умеете?
— Так, когда один.
— А вы представьте, что вы один. А мы все отвернемся или даже выйдем.
Они уже собрались уйти, но Лапчар остановил их. Неудобно было ему заставлять себя упрашивать. Вот положение. Делать нечего, пришлось прыгать в ледяную воду.
В палатке стало темно, сгущалась ночь. Это помогло Лапчару. Горловое пение, как известно, требует силы и умения, хоть не видно будет, как он будет краснеть. Лапчар глубоко вздохнул и начал.
Лапчар еще раз сделал глубокий вздох и, набрав полные легкие воздуха, продолжал:
Он еще не закончил, как девушки подхватили «оош!» и начали аплодировать. Лапчар едва сдерживался, чтобы не раскашляться во время пения, и теперь вовсю кашлял, не зная, куда деваться от смущения. Ему дали стакан чаю. Все старались не замечать смущения Лапчара.
Вдруг Лапчар увидел, что в палатке только двое, он и Анай-кыс. Понимая, что другого такого момента может не быть, сделал над собой усилие.
— Ты помнишь, мы вместе в школе учились?
— Помню, не так уж много времени прошло, — улыбнулась она.
Лапчару показалось, что на лицо ему льют горячую воду. К счастью, Анай-кыс продолжала.
— Я даже помню, как мы играли в сайзанак, — и рассмеялась.
Лапчар не ожидал услышать это. Он старался тянуть аркан разговора.
— Хорошая у тебя память. Я не решался спросить даже, думал, забыла.
Анай-кыс улыбалась, она смотрела доверчиво.
— Говорят, ты замуж выходишь... — И запнулся.
Девушка переменилась в лице, от хорошего настроения и следа не осталось.
— И до вас уже это дошло?! Ой! Что делать? Что Эрес скажет?!
— А разве он ничего не знает? Ты не писала ему?
— Я не хотела его беспокоить напрасно. Не придавала значения этому сватовству, ведь я же решаю. А вон как все вышло, все знают теперь, все говорят. Если бы знала, что так далеко зайдет, сразу написала бы ему. С родителями поссорилась, не бываю у них. — Голос ее задрожал.
Им не удалось закончить этот трудный разговор. Прибежали девушки, Лапчар поднялся и пошел спать в другую палатку.
Но мог ли он уснуть? Мысли так и буравили мозг. Если Анай-кыс станет жить с нелюбимым человеком, выйдет замуж под давлением родителей, в этом виноваты будут все, и Лапчар в первую очередь. Она ему рассказала о своем горе. А если Эрес, узнав, что к ней сватался один парень, отвернется от нее? Как не прикидывал Лапчар, какие варианты не приходили ему в голову, ему всегда было жаль Анай-кыс, ей одной он глубоко сочувствовал.
Стало светло, запели птицы. Коротка летняя ночь. Так Лапчар и не сомкнул глаз. Взяв полотенце, пошел к реке.
На следующий день Лапчару никак не удавалось остаться с Анай-кыс наедине, продолжить разговор. Еще через день, приехав к утренней дойке, Лапчар и Шавар-оол с удивлением увидели у большой палатки сверкающий краской новенький «газик» председателя. Его самого не было видно. Подойдя к машине, узнали от шофера, что приехала Янмаа. Лапчар не удивился: тут одни женщины, и у жены председателя могли быть к кому-нибудь из них дела.
Янмаа ходила в окружении доярок, рассказывала им что-то. Лапчар заметил: Анай-кыс там не было.
Он грузил бидоны с молоком, когда увидел Анай-кыс, выходившую из палатки и направлявшуюся к «газику». Янмаа тоже увидела Анай-кыс. Бросив девушек, побежала за ней, отворила дверцу, помогая сесть в машину. Тут же села сама, дверца захлопнулась.
Лапчару показалось, что прищемили его сердце. «Газик» мягко, не поднимая пыли, тронулся с места. Девушки не помахали вслед платками, не крикнули «до свидания». Молча стояли они некоторое время и так же молча пошли в палатку.
Лапчару раздумывать было некогда. «Парни нашего аала» включил мотор, и машина резко рванулась с места, словно ленивая кляча, испугавшаяся бича хозяина. Лапчар едва не клюнул в переднее стекло. Приехав в село, узнали, что машины шагонарского молокозавода еще нет. Отпустив шофера домой, Лапчар остался ждать. Машина обязательно должна прийти. Только к вечеру, не замечая ни голода, ни тяжести сапог, Лапчар вырвался домой. Он шел быстро и думал: «Куда люди так спешат?» — не замечая, что сам едва не бежит.
У их дома стоял низкорослый конь, привязанный к ограде. Лапчар обрадовался, узнав коня зятя, который теперь пас овец неподалеку от села. Гнедой этот принадлежал колхозу, но вот уже несколько лет находится у зятя, считающегося одним из лучших животноводов. Пасти овец без коня никак нельзя, и коню хорошо: круглый год пасется на воле, бегает — ветру не догнать. Обменявшись несколькими фразами с родственником, Лапчар поспешно переоделся.
— Даже с зятем со своим не поговорит как следует, — ворчала мать. — Куда-то опять собирается, поел бы хоть.
— Дай мне своего гнедого, — попросил Лапчар. — Сколько молодцу сидеть так?! Надо посмотреть вокруг достойных парней и девчат!
— Что это с ним сегодня? — с тревогой в голосе сказала мать, переводя взгляд с сына на зятя.
— Что ж, время пришло. Конь резвится, молодость не остановишь.
— Если задержусь — не беспокойтесь, — миролюбиво сказал на прощание Лапчар.
На пороге его остановил голос отца.
— Не торопись, сынок. Мужчине не к лицу торопиться. А пускаешься в путь, большой или малый, подтягивай подпруги. Чтоб собаки не лаяли, овцы не поднялись.
Было уже темно, когда Лапчар выехал из леса, направив коня вверх по Шивилигу. Гнедой позвякивал удилами. С гор несло прохладой. Остановившись на пригорке, Лапчар разглядел вдалеке огонек юрты, сошел с коня и подтянул подпруги. Покусывая трензеля, конь зевнул. «Примета, означающая, что коню и всаднику предстоит далекий путь», — подумал Лапчар.
А вот и две юрты, стоящие рядом. Между ними — совсем новая, белая, как куриное яйцо, юрта, которая хорошо была видна и в темноте.
Подъехал тихо, как говорил отец: ни собаки не залаяли, ни овцы не поднялись. У коновязи стояло несколько оседланных коней. Лапчар сразу узнал поджарого гнедого Дозур-оола. Перед белой юртой — председательский «газик». Отчетливо слышались голоса.
— ...Думала, дочь выросла, родителей своих уважать будет, послушная, а она...
Потом целый хор:
— Да, тетушка Шооча, да...
— Верно, верно.
— Зачем вы даете ей араку? Сами бы юрту ставили, сами бы свадьбу справляли!
Сердце Лапчара забилось, он узнал голос Анай-кыс.
Опять послышался хор.
— Нельзя так, Анай, она же тебе мать.
— Почему бы ей не выпить, когда ее дочь замуж выходит?
— Не потечет вспять вода Шивилига! — Прокатился мужской бас.
— И что это вы все подстраиваете, сказали, мать лежит, просит приехать, а тут свадьба какая-то.
У Лапчара мурашки побежали по спине: опять зазвенел голос Анай-кыс.
— Они сами проявили инициативу, — сказал мужской голос. Это Дозур-оол.
— Инициатива! Слово-то какое, — усмехнулась Анай-кыс. И твердым голосом продолжала: — А меня вы спросили? Не родители мои женятся, а я! И вы не ешьте и не пейте чужое, — добавила она тише, видимо, обращаясь к своим родителям.
— Да разве мы чужие тебе, Анай, — ласково начала Янмаа. — Ведь все уже знают о свадьбе, парень хороший. Тебе добра желаем.
— Верно, — поддержала сестру Манмаа. — Собралась тут вся твоя родня. Пожалей своих отца и мать. Посмотри на них, измучились, состарились, а все для твоего счастья стараются.
— Не нужно мне такое счастье. Родных я не собирала и слова не давала. Я пожалуюсь таргаларам...
— Ха-ха! Таргаларам! Председателю, что ли? — Опять голос Дозур-оола.
Его перебил другой мужской голос:
— Зря наша невестка артачится. То, что мы съели и выпили, не вернешь назад. Ха-ха! Что мы как осенние вороны шумим. Тут свадьба, мне сказали; о чем спорить— узнает вкус жизни, по-другому запоет. Наливайте араки!
— Вот и пробуйте жизнь на вкус! А я сама найду свое счастье!
Из юрты выскочила Анай-кыс и побежала по дороге. «Сама найду, — стояло в ушах Лапчара. — Куда же она? Ночь кругом». Лапчар — за ней. Услышав шаги, девушка побежала еще быстрее.
— Анай-кыс!
Она продолжала бежать.
— Анай-кыс! Подожди!
Повернула голову, остановилась, но, увидев приближающегося человека, отпрянула и снова хотела побежать.
— Это я, я! Лапчар...
Она медленно, настороженно сделала к нему несколько шагов, мгновение стояли друг против друга. Вдруг она уронила голову ему на грудь, дала волю слезам. Плечи ее содрогались от рыданий.
— Успокойся, Анай-кыс. Все хорошо. Успокойся.
— Увези меня куда-нибудь, — сквозь слезы проговорила она.
Он молчал.
— Куда-нибудь, подальше отсюда...
Лапчар не знал, что ей ответить, тем более не знал, что предпринять в данный момент. Совсем близко он чувствовал мокрое от слез лицо Анай-кыс и стоял как вкопанный, боясь пошевелиться.
— Дочка, Анай, иди сюда! — Послышалось издали. — Хватит тебе злиться, иди к нам! — Видимо, мать вышла из юрты, желая вернуть виновницу торжества.
Анай-кыс будто очнулась, перестала плакать и отстранилась от Лапчара. Перед ней стоял не брат, не родственник, а посторонний взрослый мужчина. Она уже сожалела о своих словах, стыдилась своей слабости.
— Ладно, хватит... — сказала она и пошла вперед.
— Я с тобой, — сказал Лапчар.
— Куда? — Снова вздохнула она.
— Я никому не позволю издеваться над тобой, — голос его неожиданно стал твердым, уверенным. — Если хочешь — выходи замуж за Эреса... он скоро вернется... или за кого другого, кого сама выберешь, Достак-оолу я тебя не отдам!
Теперь Анай-кыс стояла, не шелохнувшись, и смотрела на Лапчара широко раскрытыми глазами. Действительно, перед ней был мужчина, который умеет не только махать топором и валить деревья, а — что самое главное — умеет постоять за себя.
— Поехали, — сказал он, беря ее за руку.
— Куда? — Удивилась Анай-кыс.
— По дороге я тебе все расскажу, — и, видя, что она сомневается, добавил: — Здесь-то тебе нечего делать.
— А конь у тебя есть?
— На одном поедем.
Анай-кыс указала в сторону, где стояли лошади:
— В белых чулках наш. Отвяжи его.
— Отец не станет разыскивать?
— Пусть ищут.
Лапчар посадил Анай-кыс на своего коня. Ход у него мягкий, на нем легче ехать. Стараясь не шуметь, чтобы не привлекать внимание оставшихся в юрте, всадники тронули коней. Кляча Санданов едва передвигала ноги. Анай-кыс придерживала коня, так как Лапчар все время отставал, но скоро лошадь его пошла быстрее, видно, почувствовав настойчивого седока.
— Куда дальше поедем, брат? — спросила Анай-кыс, когда подъезжали к селу. Не знала она, что тот же вопрос задавал себе и Лапчар, стараясь держаться спокойно, не выдавая своего смятения. — Мы как загнанные в валенок мыши, — словно угадав его мысли, сказала Анай-кыс спокойно.
Ей действительно было с ним спокойно, хотя она не знала, куда они едут, что с ней будет, вообще ничего не знала. Но рядом был этот парень, такой искренний и надежный, как брат. Она и не заметила, как стала называть его так.
— В Хендерге! — выпалил Лапчар.
— В Хендерге? — удивилась она. Анай-кыс только слышала об этом далеком аале за перевалом. — Это же очень далеко, за перевалом?
— Нет такого перевала, Анай, который не одолел бы человек.
— Когда же поедем? — неуверенно спросила она.
— Сейчас, немедленно, — он старался говорить бодрым голосом. — Если ехать всю ночь, к утру доберемся. У меня там сестры. К ним и поедем.
— Странно все... Вдруг приедешь с девушкой. Что они подумают?
— Почему? Если с девушкой, не обязательно еще... — он запнулся, — не обязательно сразу думать, — отшутился он. — Не уснуть бы вот на перевале.
— Летняя ночь, как верблюжий хвост.
— Ну, тогда все в порядке! А дня через три, когда вся эта заваруха кончится, вернемся. Опять будешь доить коров.
— А девушки подумают, я замуж выхожу. Жена председателя, оказывается, сообщила Сергею Тарасовичу, что меня не будет эти дни.
Всадники въехали в лес. Дорогу эту Лапчар знал хорошо. Раньше по ней ездили только верхом. Потом близлежащие колхозы совместными усилиями очистили ее, так как в Хендерге жило много чабанов и скотоводов. С ними нужна была связь, им подвозили продукты, строительные материалы. Но дорога в глубокой тайге долго не держится. Буреломы, дожди, весенние потоки заваливают и размывают ее. Поэтому машины и сейчас здесь не часто увидишь, проходит только вездеход.
Местами можно было срезать дорогу, ехать напрямик, но Лапчар не хотел рисковать: с ним была Анай-кыс. Она впервые ехала на такое расстояние. Он боялся, что она выбьется из сил, заснет, и тогда волей-неволей надо будет думать о ночлеге здесь, в тайге. Лапчар и сам думал об этом не без страха. Чтобы как-то отвлечь ее, он рассказывал какие-то истории.
А вот начинается подъем. Стали слышны голоса птиц, ночной мрак постепенно рассеивался, будто тайга вздремнула немного и теперь просыпалась. Она устала за целый день, накормить столько зверей, птиц, деревьев, каждую травку, каждую ягодку! Поэтому сон ее так глубок, тьма-тьмущая. И вот сейчас снова начинается ее трудовой день.
Когда путники были на самой вершине, им навстречу вставало солнце, посылая на землю тысячи золотистых лучей-стрел, поднимаясь все выше и выше. Лапчар спешился.
— По нашему обычаю, путник должен на перевале сойти с коня и полюбоваться красотой родной земли. — Он помог Анай-кыс сделать то же самое.
Через несколько шагов она остановилась, глубоко вздохнула:
— Такую зарю я еще не видела. Красота какая!
Девушка стояла впереди, и Лапчару показалось, что она купается вся в лучах восходящего солнца. Стряхивая с ближайших веток росу, она собирала ее в ладонь и выплескивала себе на лицо. Когда повернулась к нему, лицо ее улыбалось, улыбались мягкие черные глаза, нежные губы, родинка на щеке.
Дальше ехать стало легче. Кони сами неслись рысью, и на крутых спусках приходилось придерживать их.
— Вон на той вершине берет начало речка Хендерге. А тайгу на том склоне называют Семиозерной.
— Какая красота, — повторила Анай-кыс. — Разве можно не любить эту землю!
— Да, богатый край. Сколько песен о нем сложено. — И Лапчар запел.
А потом что-то веселое:
Анай-кыс рассмеялась, Лапчар был доволен.
— Песня сокращает расстояние. Раньше наши араты неделями не бывали дома, провожали караваны иноземных купцов. Песня помогала им, сокращала дальний, долгий путь на родину.
Наши путники поехали быстрее.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Я с самого начала говорил, что из вашей затеи ничего не выйдет. — Докур-оол строго глядел на жену, старавшуюся избегать его взгляда. — Создание семьи, — продолжал он назидательно, будто они и не прожили вместе почти тридцать лет, — ты знаешь, что такое? Это... это тебе не игра в сайзанак! — и потряс в воздухе указательным пальцем.
— Это все Манмаа, — оправдывалась жена, ставя перед мужем горячий чай. — Она твердила, все готово, надо торопиться.
— А ты? Ты всеми верховодила! Ты увезла девчонку! — Брови его сошлись...
— Вот я и говорю, у нее не было охоты ехать, все спрашивала «зачем», а я сказала, мать очень плохая, велела тебя привезти.
— Не было охоты ехать? У нее не было охоты выходить замуж за вашего племянника, — передразнил он жену.
— Шооча говорила, все обойдется, она свою дочь знает, — чуть не плача, продолжала Янмаа. — Первое время так дичится, а потом...
Докур-оол молча наливал в пиалу душистый чай, разбавлял его молоком и заедал теплыми лепешками. У жены его, видно, пропал аппетит после свадьбы. Второй день ничего в рот не брала.
— А правда, что она получает письма из армии? — уже спокойнее спросил он.
— Получает... — робко ответила жена.
— И вы знали об этом и... — снова распалялся председатель.
— Ну, это мелочи. Переписывалась с парнем — и все. Знала его три дня до армии...
— Как же мелочи?
— Если бы это было серьезно, — уже увереннее говорила Янмаа, — она не уехала бы с Лапчаром.
— Да-а... Легкомысленная, значит. Я думал, дочь Сандана умная, серьезная, а она, выходит, то с одним, то с другим.
— Не получится из нее хорошей жены, вот увидите, — удовлетворенно вывела Янмаа, провожая мужа до дверей.
— Вот что, кончайте судачить и гудеть, как пчелы в развороченном улье. — Докур-оол снова строго посмотрел на жену: — До чего ты меня доведешь со своими родственниками? — и ушел, сильно хлопнув дверью.
Янмаа не могла усидеть дома, раньше времени пришла к себе на работу, в контору связи. Обычно, по дороге встречая людей, разговаривала охотно, улыбалась, но сегодня ей это не удавалось. Язык точно деревянный, губы не растягивались в улыбке, лицо было неподвижным, как маска. Она не останавливалась, глаза встречных, казалось, буравили ее.
Рабочий день председателя начинался иногда еще до правления, или, как чаще говорили колхозники, — до конторы, уже по пути туда. Находились такие хитрецы, которые ловили председателя на улице и разрешали нужное дело. Сегодня его остановил Шымбай-ирей, протягивая бумагу и хорошо отточенный красный карандаш:
— Нарисуй свое имя, тарга.
— Что за бумага? Ну и карандаш, можно корову уложить.
— Получил разрешение на коня, Дозур-оол подписал, говорит, еще вам надо. А карандаш я все утро точил: крошится, леший.
— Ладно, — сказал председатель, ставя свою подпись. — Почему в контору не пришел?
— Оо тарга, — воскликнул дед, — там и без меня народу хватает.
В конторе действительно собралось много людей. Некоторые выходили быстро от председателя, довольные, другие ворчали. Кроме того, Докур-оол пригласил бригадиров и членов правления. Странное дело получалось: как сев или уборка, люди работали, забывая про себя, про сон, но когда дело касалось сенокоса, не спешили, думая, успеем еще, все лето коси. Здесь, конечно, сказывалась вековая традиция: раньше тувинцы не занимались сенокосом, кочевали в поисках пастбищ. Накосит арат охапку сена и хранит на ивовом прутике, чтоб скот не достал, или сгребет копешку в тихом месте и думать забыл до зимы. А там на бога уповает: когда снег сойдет, чтоб он послал раннюю весну. Председатель говорил на сей раз коротко, нажимая на каждое слово:
— Остались считанные дни. Утро уже наступило, а мы все ждем, когда петух запоет. А может, его старуха в суп положила или утащила красная лиса. Пора, товарищи, расставить людей и приступать к сенокосу.
Кто-то крикнул: «Все ясно, тарга». Люди оживились, уточняли между собой что-то и расходились. К председателю подошел Дозур-оол. Не успели они перекинуться словом, как появился Петренко. Докур-оол, не красневший на трибуне, смутился, покраснел, делая вид, что разглядывает что-то на улице, отвернувшись к окну.
— Ну что, Сергей Тарасович? — Наконец обратился он к Петренко.
— Я дал трехдневный отпуск одной доярке, учитывая...
— Правильно, сам распоряжайся своими доярками. А то вот Дозур-оол, видишь, лошаденку без подписи председателя дать не может. Нечего перестраховываться, поручено тебе какое-то дело — руководи, думай и отвечай за него!
Докур-оол всячески уходил от конкретного разговора, но Петренко не думал отступать.
— Лапчар Ирбижей тоже исчез. А теперь выяснилось...
— Знаем, дорогой Сергей Тарасович, — Докур-оол тяжело поднялся со своего стула и, обойдя вокруг стола, опустился на другой. — Все знаем.
— Так почему это получилось, вот что я хочу знать, отчего вода замутилась.
— Может, водяной объявился? — Докур-оол громко рассмеялся.
— Я отвечаю за работу фермы, с меня будете спрашивать, — продолжал Петренко, чувствуя обиду при смехе председателя.
— Верно, — уже серьезно сказал Докур-оол. — Пропадет ягненок, мы с чабана спрашиваем, а тут люди. Все выясним, Сергей Тарасович. А Шериг-оол знает? — подумав, спросил тарга. — Ведь они оба комсомольцы. Пусть с них комсомольское собрание и спрашивает.
— Чего он так запереживал? — недовольно спросил Дозур-оол, когда Петренко ушел.
— Как не переживать, сразу двое с фермы исчезли... Бывший в лесу должен погасить костер. Надо прекратить всякие разговоры о свадьбе. Ветер может далеко разнести, — и внимательно посмотрел на бригадира.
— Женщины развели его, пусть они его и гасят, — отвечал Дозур-оол. — Сваты переругались, Сандан переехал на другое место.
— Мужики тоже! У детей их теперь ничего не получилось, а не у них. Чего друг друга дергать теперь.
— Вот если б вы, Дулуш Думенович, заехали к ним. Они вас послушают.
— По пути загляну. Они, конечно, не дети, чтоб их учить, но... А ты не кружился бы в селе, а съездил бы в Хендерге, к животноводам.
— Да я ж недавно там был.
— Ну что ж? Посмотришь, как заготавливают корма, и беглецов заодно захватишь.
— Да, там у него сестры. Раз туда вместе направились, не хотят ли они пожениться? Нынче молодежь быстро сходится и расходится. Табунщик коня своего не меняет так скоро.
— Не знаю, не знаю, с меня хватит, и какая нам разница, женятся они или нет. А в Хендерге ты все-таки съезди.
После обеда всадник рысью выехал из села и взял путь на перевал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Приезд Лапчара, да еще с девушкой, был полной неожиданностью для его родных. Хотя Лапчар несколько раз говорил, убеждал, что приехал он просто их навестить, девушка не невеста его, а просто знакомая, сестра отказывалась поверить в это. Даже после того как Лапчар сказал, что Анай-кыс — невеста Эреса, сына недавно умершего Оюна Херела, сестра надеялась втайне, что это не так. Она изо всех сил старалась хорошо угостить гостей, приехавших из-за большого перевала. Закололи жирного барана. Хан — кровяную колбасу — положили на одну тарелку для Лапчара и Анай-кыс. Баранину они ели тоже одним ножом. Первую чарку араки зять преподнес Анай-кыс. Сыр сестра протянула первой Анай-кыс.
Анай-кыс чувствовала себя неловко, но их радушие расположило ее, помогло стать свободней. Так прошли три дня. Она успела и коров подоить, и овец попасти, а вечером даже ездили в Ак-Тал, на концерт кызыльских артистов.
Лапчар сказал, что пора возвращаться. Сестра и зять были искренне расстроены. Три года не виделись, как он в армию ушел, и так скоро уезжает. Даже у сестры, рядом, не побывал, обидятся.
— Я же говорю, — убеждал Лапчар, — у нас не свадебное путешествие, а приедешь к ним, тоже скажут, разъезжает со своей невестой. Потом приедем... то есть приеду... в отпуск. А сейчас не удерживайте нас, работа у меня, и Анай-кыс нельзя больше задерживаться.
— Если ты так беспокоишься о ее работе, — продолжала настаивать сестра, — значит, она тебе не чужая, и вез ее в такую даль. Шило в мешке не утаишь, голод не спрячешь — есть захочешь. Посмотрим, с кем ты в другой раз к нам приедешь.
— Посмотрим, — сдержанно отвечал Лапчар.
На следующее утро, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, они уехали. Кони без понукания неслись через широкие луга, пофыркивая и играя головами. Чинно прохаживались поодаль золотистые турпаны, поднимались в воздух нарядные утки. С болота взлетела большая белая цапля.
— Скоро улетят они от нас вместе со своими птенцами, — сказала Анай-кыс.
Лапчар молчал, о чем-то задумавшись.
— О чем думаешь, брат?
Оп посмотрел ей в глаза.
— Петь хочется.
— В чем дело? Пой.
Пению Лапчара вторили турпаны «каак-каак» и журавли «курап-курап», с болота неслось утиное «оош-оош».
— Как в сказке о Золотом Озере: человек запоет, птицы подпевают, — засмеялась девушка.
— Да, Анай, как в сказке. Вот такой край — Хендерге!
— А эти частушки поют в Хендерге или твои собственные? — Анай-кыс лукаво посмотрела на него.
— Никак не мои!
— Твои!
— Нет, Анай, — отрицал он уже не так решительно.
— Твои, — улыбалась она.
— Пусть будут мои, — сдался Лапчар.
Несколько раз они переезжали извилистое русло Хендерге и наконец выехали на дорогу, со следами шин от недавно проходившей машины. Договорились: Анай-кыс поедет на ферму, а он отведет коня Санданам и вечером вернется в село. Лапчар все время держал путь на перевал, но у подножия хребта дорога терялась. Он сошел с коня, прошел вперед. Да, не по той дороге поехали. Это дорога ягодников и орешников. Анай-кыс тоже сошла с коня.
— Смотри, как помяты кусты смородины, — она погладила их, словно они были живые и все понимали... — А это кто мог сделать? — подошла к двум поваленным кедрам.
— Кому-то шишки понадобились, — со злостью сказал Лапчар. — Не так их и много было-то на верхушках. — Он стоял на пне кедра и считал кольца. — Дереву было не меньше шестидесяти лет. Природа все это время оберегала его, а какие-то пустоголовые люди срубили из-за нескольких шишек.
— Такие люди не знают, что такое любовь, — сказала Анай-кыс и, словно испугавшись, что Лапчар не так поймет ее, добавила: — К родному краю — иначе они не могли бы так зверски поступать.
«Любовь? А ты знаешь, что это такое? — думал Лапчар. — Испытывала ли ты радость только от того, что произносишь имя любимого человека и тебе хочется произносить его дольше: «Аа-наай-кыыс».
Над тайгой поплыли облака. В ущелье поползли длинные тени. Решили ехать напрямик, так как перевал был хорошо виден, а искать другую дорогу значило потерять немало времени. Остро запахло смолой, тайга зашумела. Казалось, кедры и ели отряхивались. Кони кисточками подняли уши, пугливо косясь под темную мохнатую ель. Лапчар забеспокоился: как бы девушка не испугалась. Будь он с парнем, что им, верховым? Если даже медведь — ускачут, никто не догонит. Потом даже интересно будет рассказать об этом, как все охотники, увеличив опасность по крайней мере в десять раз. Но рядом девушка, пусть обойдут стороной их все приключения.
Под елью что-то затрещало. Кони встали. Лапчар приподнялся на стременах и, глядя вперед, указал плетью под ель.
— Что там? — шепотом спросила Анай-кыс.
— Маралуха.
Анай-кыс взглянула и увидела бурого, с острыми ушами зверя, похожего на корову, только на длинных ногах. Маралуха переступала ногами, пыталась убежать, но оставалась на месте. Тонкий кедр рядом с ней вздрагивал от ее движений.
— Какая смирная, как привязанная стоит, ни с места, — удивилась Анай-кыс.
— У нее должны быть дети в эту пору. Она их не оставит.
Лапчар зазвенел стременем. Маралуха навострила уши.
— Смотри, как рвется с места, — с сочувствием сказала Анай-кыс.
— Да, она и впрямь привязана. Кто же в такой глуши мог это сделать?
Увидев приближающихся всадников, маралуха начала биться, глаза ее сверкнули жалобным блеском. Живот ее был совсем пуст, как кожаный мешок, кожа обтягивала выступавшие кости. Всадники спешились, маралуха устала, затихла, глаза ее начали гаснуть. Из глаз текли слезы, по их следам расселись мухи, и у зверя не было сил от них отмахнуться.
— Вот звери, петлю поставили, — в сердцах сказал Лапчар. — Поймать бы одного из этих браконьеров!
Животное не сопротивлялось, пока Лапчар развязывал вдвое скрученный провод, впивавшийся маралухе в шею и между передними ногами. Она как будто понимала теперь, что эти люди пришли спасти ее. Вокруг, насколько могла она дотянуться, не осталось ни травинки, ни лишайника, ни веток.
— Смотри-ка туда, — Лапчар показал на два мешочка, из которых высовывались длинные ножки и уши.
Подойдя, взял одного детеныша на руки. Он почти ничего не весил. Пух да и только. Лапчар поставил его на землю. Детеныш остался стоять пошатываясь. Анай-кыс поставила второго. Он крутил головой, отыскивая материнский сосок. Лапчар побежал к лошади, достал из перекидной сумы две бутылки чая с молоком, которые сестра навязала ему в дорогу. Наклонился, пристраивая бутылку к худенькой мордочке. Теленок, тыкаясь в его руку, наконец наткнулся на горлышко, начал пить.
— Какой хорошенький, ушками начал шевелить и животик стал показываться, — Анай-кыс поила другого теленка. Напившись, неуверенно ступая, направились к матери.
— Мать, умирая от голода, кормила своих детей, иначе они давно бы погибли, — раздумчиво сказал Лапчар.
— Мать всегда остается матерью... — Анай-кыс осеклась, вспомнив о том, как ее мать, не считаясь с ней, хотела выдать насильно замуж.
Маралуха больше не боялась людей. Она была так обессилена, что, казалось, не могла бояться сейчас даже самого страшного хищника. Но у нее хватило силы обнюхать подошедших к ней телят. Она даже пыталась лизнуть их. Почувствовав свободу, пошатнулась. Ноги не слушались, они отвыкли от передвижения. С трудом добралась маралуха до овражка. На дне его протекал ручей. Телята следовали за ней. Опустив морду в воду, долго пила. Потом подняла голову и долго смотрела выразительными глазами на людей, своих избавителей. Снова наклонилась к воде. Неизвестно, сколько дней оставалась она без воды и пищи. Когда снова подняла голову, из ее ноздрей вытекала вода.
— Пойдем, не будем пугать их, — сказал Лапчар, забрасывая петлю на высокую ель. — Пусть набираются сил.
Стараясь шуметь как можно меньше, сели на коней и тронулись. Провожали их три пары благодарных глаз.
— Теперь с ними ничего не случится? — спросила Анай-кыс.
— Ничего. Здесь их дом, они на воле, окрепнут.
Только сейчас заметили они, что сгустились сумерки.
Лапчар начал торопить коней, стараясь засветло добраться до большой дороги. Начал накрапывать дождь. С трудом преодолев глубокую ложбину, по дну которой протекала безымянная таежная речушка, вышли наконец к дороге. Дождь лил стеной, небо завесилось черным одеялом. Укрывшись под огромной елью, решили переждать.
— Подожди-ка. — Лапчар напряженно вглядывался в темноту, вышел из укрытия, но скоро вернулся. Неподалеку он обнаружил шалаш.
Привязав коней у ели, они положили седла вверх чепраками и направились к шалашу. Он был укрыт лиственничной корой, рядом не оказалось ни дров, ни сучьев для костра.
— Это и есть жилье браконьеров, — сказал Лапчар, оглядывая шалаш.
— Почему ты так думаешь?
— Ничего не оставили, даже бересты, чтоб огонь разжечь. Охотники так не делают. И петлю здесь мастерили для маралухи, — кивнул он на остатки проволоки.
— А охотничьи шалаши какие?
— Там все можно найти: чай, спички, даже сухари. Как же иначе? В тайге все может случиться. Заблудился человек, заболел, в беду какую попал. Обычай не велит оставлять шалаш пустым. Отец говорит, после хорошего охотника остаются дрова, после плохого — ремни. Вот эти ремни, — он опять кивнул на проволоку.
— Уйдем отсюда, противно оставаться в этом логове.
— Вымокнешь. Подожди здесь, я разожгу костер под тем кедром.
Но Анай-кыс тоже стала собирать сухие сучья. Скоро костер разгорелся, стало веселее. Хотя дождь не прекращался, густые ветки кедра надежно защищали их. Анай-кыс села на сухой валежник, руками прикрывая лицо от костра. Осталась бы дома — никогда не узнала, что значит костер в тайге, да еще ночью. Да, сколько вокруг интересного, если не сидеть на одном месте, в круглой ли юрте или в четырех стенах дома — в данном случае это одно и то же. И прожить надо интересно, с пользой для себя и других. Анай-кыс казалось, что она сможет прожить именно так свою жизнь... если рядом с нею будет Лапчар. И сама испугалась этой мысли: когда, почему он стал ей так необходим? С ним ей было спокойно, уверенно, хорошо, если, конечно, он не смотрел на нее так, как сейчас. Сердце ее сбивалось с ритма, замирало, а потом делало несколько сильных толчков.
Лапчар отвел глаза, продолжая строгать вертела. Они подогрели мясо, поели.
— Чаю нет, зато таежная вода, как аржан, — он протянул ей бутылку с водой.
— Твои родные позаботились о нас, плохо бы пришлось нам сейчас.
— Доброта идет за добротой. Пусть наш путь будет таким, — и посмотрел на Анай-кыс долгим взглядом, отошел от костра. — Не перестает, что будем делать, дорогу сейчас не разобрать.
— Переждем, наверно. — Анай-кыс сидела, уставив взгляд в землю.
— Ладно, — твердо сказал Лапчар, — летняя ночь коротка, тронемся в птичий рассвет. — Он принес седла, собрал сухую, опавшую хвою, постелил сверху чепрак. — Ты ляжешь здесь.
— А ты?
— Я присмотрю за костром.
— Нет, тебе тоже отдохнуть надо.
— Ладно, — сказал Лапчар и начал что-то сооружать себе, по другую сторону костра.
Они еще долго разговаривали, а дождь все лил. Анай-кыс продолжала смотреть на горящие сучья, яркое пламя тянулось ввысь, разрывая черное кольцо ночи. Временами, когда костер убавлял пламя, Лапчар поднимался, поправлял обгоревшие ветки и снова ложился на свое место.
— Где сейчас маралуха с детьми?
— Нашли себе укрытие. Какой спокойный дождь. Хлеба теперь выстрелят вверх.
Глаза их снова встретились.
— Иди сюда, — одними губами проговорила Анай-кыс.
— Тебе холодно? — спросил он, садясь рядом. Конечно, она не привыкла ночевать в тайге, под открытым небом. Кругом сыро, прохладой тянет.
Она отодвинулась от костра, лицо ее пылало. Она все дальше отодвигалась от костра, прижимаясь к Лапчару. Лапчар не понимал, что обжигало его, пламя костра или лицо Анай-кыс, пылавшее огнем. Он обнял ее, она обвила руками его шею, крепче переплела руки на его спине. Все поплыло куда-то, исчезло: и костер, и тайга, дождь, маралуха с детенышами. Он видел ее черные как эта ночь глаза, чувствовал ее губы, руки...
Анай-кыс разбудил треск сучьев. Она открыла глаза, кругом было светло. Дождь прекратился. Из ложбины поднимался кучевой туман. Лапчар подходил с охапкой валежника.
— Это для будущих путников, — сказал он и улыбнулся: — Доброе утро.
Она вскочила, заторопилась, никак не могла прямо на него взглянуть.
Лапчар седлал коней. Между сучьями кедра положил коробок спичек и завернутый в бумагу кусок сыра. Сыр из кипяченого молока долго не портится.
Они быстро отыскали дорогу, а когда выехали на большой перевал, солнце уже взошло. Облака поднимались вверх, оставаясь под ними.
— Из Шивилига эти облака кажутся высокими, да? — Анай-кыс перестала называть Лапчара братом. Это слово не вмещало того, что она теперь испытывала к Лапчару. Ее чувство было сложнее, больше.
Она смотрела на эти облака, и ей вспомнился день, когда, убежав из дома, где сидели ее родители с Токпак-оолами, она увидела в предгрозовом небе двух всадников, которые ехали рядом. Анай-кыс хотелось тогда умчаться куда-нибудь, чтобы ветер в ушах свистел. Она осторожно взглянула на Лапчара.
— О чем ты думаешь, Анай? — вдруг спросил он.
— Так, — вздрогнула она, — эти облака похожи на шерсть, из которой делают войлок. В детстве мне очень нравилось бегать по ней босиком.
— А я сравнивал их с ватой, мать стегала ее на пальто, а я забирался на эту вату, и она наказывала меня за это.
— Как одинаково мы подумали, — Улыбнулась Анай-кыс.
Начинался спуск, Лапчар слез с лошади и взял коня Анай-кыс за длинный повод: было скользко после дождя. Вокруг ликовали кукушки. Свежий, прозрачный воздух вливал силы. Лапчар смотрел на Анай-кыс, она напоминала ему молодую березку. Ее стан покачивался в такт хода лошади, словно ивовый куст, выглядывавший из воды. Под утренними лучами солнца лицо ее еще больше похорошело, заметнее стала родника, губы румянились, глаза загорались от проплывавшей мимо красоты. Взгляд Лапчара неотступно скользил по ее нежному лицу. Красота Анай-кыс сливалась в его сознании с окружающей красотой, была ее продолжением.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вечером в клуб шли не по одному-два человека, а группами, и все комсомольцы. Даже самые неактивные, которых с трудом можно было вытащить на собрание, уже заняли места в первых рядах. Шериг-оол даже подумал, что зря в объявлении о предстоящем комсомольском собрании после слов «явка обязательна» он поставил большой восклицательный знак.
На первом вопросе — об участии комсомольцев в сенокосе — долго не задерживались. Решено было создать несколько комсомольских звеньев, снимали ребят со строительства, с ферм, с других объектов. По этому вопросу все было ясно, и потому не стали выступать даже те, кто обычно брал слово по любому поводу и с трудом покидал трибуну после того, как председатель несколько раз напоминал о регламенте, постукивая карандашом о графин.
— Второй вопрос нашей повестки, — объявил председатель, — персональные дела комсомольцев Анай-кыс Сандан и Лапчара Ирбижея. Докладывает секретарь комитета комсомола Сергей Шериг-оол.
Шериг-оол поднялся, поставив перед собой стакан воды, но сказал коротко и воду пить не пришлось. Сообщил то, что было уже всем известно. Анай-кыс оставила учебу, вернулась к родителям, и те хотели устроить ее свадьбу по старинке, заботясь о богатстве. Свадьба эта расстроилась, вмешался Лапчар. «Молодец!» — послышалось в зале. Далее комсорг сказал, что Анай-кыс и Лапчар уехали в Хендерге, прогуляв три рабочих дня. На этом он свое сообщение закончил.
Теперь была очередь Анай-кыс. Она поднялась, медленно вышла на сцену, повернулась лицом в зал.
— Оставила учебу — мать заболела, и я виновата. Замуж не собиралась и выйду только за того, кого сама полюблю... Что пропустила три дня — виновата, буду отвечать. На ферме буду хорошо работать...
Видя, что девушка замолчала, какой-то паренек спросил:
— Почему молчала, когда тебя насильно хотели выдать замуж?
— Сначала не придавала значения, думала, ерунда это, как можно. А вообще моей жизнью никто не интересовался.
Поднялся комсорг и сказал, что Анай-кыс приходила к нему, но к ней не чутко отнеслись, «действительно, мы не интересовались ее личной жизнью». Шериг-оолу вспомнились слова парторга «разговаривать с людьми надо, секретарь, а не допрашивать», его осуждающий взгляд.
— Кто это мы? — раздался голос.
— Мы, — Шериг-оол смотрел в зал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, — я в первую очередь, как комсорг.
В зале зашумели, председатель постучал карандашом о графин. Парень с места спросил:
— Ты была влюблена в Достак-оола?
— Нет, — прямо ответила Анай-кыс.
— А в Эреса? — спрашивал тот же парень.
— Мы еще переписываемся, — ответила девушка тихо.
— Почему три дня прогуляли? — опять донеслось из зала.
— Хендерге — далеко, а потом мы в тайге заблудились... — Она не могла больше говорить — слова застревали.
— Разрешите мне, — Лапчар вышел и встал рядом с Анай-кыс... — В нашей жизни еще есть такие явления, когда родители стремятся выдать замуж, устроить свадьбу по старым обычаям. Мы, комсомольцы, должны с этим бороться. Это наш долг. Анай-кыс сама миновала эту пропасть, без помощи комсомольской организации, и мы виноваты перед ней. Что пропустил рабочие дни — не оправдываю себя. Готов отвечать.
— А почему вы в тайге ночевали?
Лапчар рассказал, как они заблудились, о ливне, о браконьерстве.
— Браконьеров судить надо! — Послышалось из зала.
— Анай-кыс не замерзла ночью? — Ребята зашумели, послышались смешки.
— Как может замерзнуть человек, когда горит большой костер, — серьезно отвечал Лапчар.
Председатель опять стучал по графину, призывая не задавать лишних вопросов, высказываться по существу. Поднялся Шавар-оол:
— Парням нашего аала тоже пришлось как-то заночевать в дороге. Начались сплетни. Так что нечего обвинять на этот счет и других. Дали отпор пережиткам — молодцы. На работу не вышли — предупредить.
На том и порешили. Анай-кыс и Лапчара предупредили, а комитет комсомола обязали больше уделять внимания молодежи, которая живет далеко от центральной усадьбы — колхозного центра, на чабанских стоянках.
После собрания Лапчару не удалось остаться с Анай-кыс наедине, она уехала с девушками на ферму. К нему подошел Сергей Тарасович и сказал, что его забирают на сенокос. «Придется тебе, герой, на время разлучиться с фермой, — Сергей Тарасович не мог спрятать улыбки, — но она тебя будет ждать».
Конец лета. Закостенели травы, далеко теперь улетали пчелы, чтобы собирать нектар. Прохладными становились утра и вечера, роса не просыхала до обеда: солнце уже грело не так. У зимовок животноводов появились скирды сена. Поспели хлеба, на полях копошились стаи воробьев. Ожила ферма Петренко, вернулись сюда ее обитатели. Сергей Тарасович спешил управиться с заготовкой кормов. Скоро начнется уборка, всех заберут, останутся одни доярки.
Лапчар, только вернувшийся с сенокоса, работал теперь на силосной яме возле фермы. Шавар-оол еще возил сено. Разговоры о несостоявшейся свадьбе утихли, Сандан и Токпак-оол по-прежнему не ездили друг к другу. А тетушка Орустаар по-прежнему приносила Анай-кыс письма от Эреса.
Девушка отвечала коротко, нового в селе ничего нет. Приедет — пусть тогда все узнает. Эрес писал, как с нетерпением ждет этого дня, и чем меньше остается срок службы, тем нетерпеливее ждут они, солдаты, возвращения в родные края. Он часто думает, как его встретят в колхозе и прежде всего она, Анай-кыс. Много передумал он, особенно после смерти отца, фактически с возвращением начнется его самостоятельная жизнь...
Сердце Анай-кыс с каждым днем билось беспокойнее, она плохо спала, почти перестала есть, осунулась. Что делать ей? Долго не решалась пойти к врачу Тоойне. Однажды под вечер, когда у той никого не было, со страхом открыла дверь ее кабинета.
— Мы женщины, такова наша природа и наш долг, — говорила мягко Антонина Николаевна, осмотрев Анай-кыс и записывая что-то в карточке. — Береги себя, — и подала ей пиалу с горячим чаем.
Анай-кыс разрыдалась. Участие, забота и внимание Антонины Николаевны отогрели ее сердце. Анай-кыс ни с кем не могла поделиться, все эти дни не находила себе места. Сквозь слезы что-то сказала. Всегда приветливая, мягкая Антонина Николаевна резко поднялась, подошла к ней, взяла за руку:
— Выбрось это из головы. Девчонка! И думать не смей!..
Анай-кыс перестала плакать, успокоилась.
Провожая ее, уже в дверях врач Тоойна ласково погладила ее по голове:
— Все будет хорошо, доченька.
Анай-кыс вышла на улицу. Она теперь жила у девушки с фермы, в селе, но ноги сами ее привели на ферму. Лапчар задержался дольше всех, он стоял на дне силосной ямы и кайлом долбил камни. Едва она остановилась на краю ямы, оглянулся. Ему показалось, кто-то стоит совсем рядом и дышит ему в затылок.
— Ты еще здесь? — спросила она.
— Кончаю, — быстро ответил он и, выбросив два-три камня, вылез наверх.
Анай-кыс пошла вперед и свернула к реке. Смахнув пыль с сапог и наскоро сполоснув лицо, Лапчар пошел за ней. После комсомольского собрания им не удалось встретиться наедине и поговорить. «С собрания и начну», — подумал Лапчар, но в это время заговорила Анай-кыс.
— Собрание правильно решило, даже легко нам все обошлось. Ребята пожалели.
Кругом тихо. Они шли по берегу. У пригорка, где лежал огромный камень-глыба, Анай-кыс остановилась, села. Много лет назад они играли здесь в сайзанак. Она слабо улыбнулась. Лапчар тоже с детства помнил это место. Они складывали из камешков юрты. Теперь дети складывают дома, самолеты, космодромы. «Как изменилось все, даже детские игры», — думал он, разглядывая на песке какие-то оставленные детьми «сооружения». И вдруг обоим показалось, что это было вчера, они играли здесь вместе. Лапчар сел рядом, хотел обнять Анай-кыс, но она отстранилась.
— Хочу тебе сказать что-то.
Она следила за далекими облаками и молчала.
— Что ты хотела сказать?
Она молчала, потом сразу произнесла:
— У меня будет ребенок, — и отвернулась.
— Что?.. — не поверил своим ушам Лапчар. — Повтори.
— Я буду матерью...
Лес на той стороне закачался, облака, похожие на отары, спустились вниз. Он повернул обеими руками ее голову и начал целовать мокрое от слез лицо, глаза, губы...
Встал, осторожно поднял ее на руки:
— Пойдем домой. Тебе холодно.
— Куда? — не поняла Анай-кыс.
— Пока поживем у моих родителей, — Лапчар опустил ее на землю, взял за руку. «Она не должна простужаться, не должна наступать на круглый камень, не должна перепрыгивать канаву», — соображал он про себя.
Они уже шли по дороге в село, когда услышали позади топот копыт. Оглянулись. Прямо на них с гиком мчался всадник. Лапчар едва успел закрыть собой Анай-кыс. Всадник, взмахнув плетью, промчался мимо. «Достак-оол! — крикнула Анай-кыс. — Это он! — И посмотрев на Лапчара: — Ой, у тебя кровь!» Всадник на полном скаку повернул обратно. Полы его пальто развевались на ветру, как крылья коршуна. Ближе, ближе — Лапчар бросил кепку на морду коня, тот испугался и отскочил в сторону. Достак-оол упал. Лапчар подбежал к нему, пытаясь отнять плеть, которой он размахивал. Рука Лапчара дотянулась до горла Достак-оола, и тот вскоре ослаб.
— Не надо, Лапчар, — умоляла Анай-кыс, стоя сзади него. — Отпусти!
Вырвав плеть из слабой руки Достак-оола, Лапчар швырнул ее в кусты. Парень, шатаясь, поднялся. Конь его давно ускакал. Глаза ненавидяще смотрели на приближавшегося к нему Лапчара. Отступая, он упал. Лапчар вернулся к Анай-кыс, она приложила ему платок к щеке.
— Все равно, не дам вам житья! — прокричал Достак.
Лапчар рванулся, но парень уже убежал прочь. Анай-кыс схватила Лапчара за руку:
— Пойдем домой! — не заметила, как сказала «домой». Они шли в противоположную сторону, в село. — Опять тебе из-за меня досталось. — Анай-кыс осторожно вытирала кровь на его щеке.
— Пустяки, милая моя, — впервые называя ее так, обнял за плечи. Глаза его светились счастьем, а лицо Анай-кыс оставалось тревожным.
— Как быть с Эресом?.. Как сказать ему?..
— Это уже мое дело. Мы поговорим с ним как мужчины, не думай об этом. Эрес умный парень, друг детства... Он поймет.
Мать испугалась, увидев сине-красный рубец на лице сына. Лапчар держал крепко за руку упиравшуюся Анай-кыс.
— Встречай невестку, мама! Накрывай на стол!
Мать пригласила Анай-кыс сесть и снова тревожно посмотрела на сына.
— Что с тобой, сынок? Можно сначала и поговорить...
— О чем говорить, скоро у тебя внук будет, мама. Почему ты посадила Анай-кыс на холодный стул? Ей нельзя, — и выйдя и другую комнату, возвратился оттуда с ковриком.
Мать совсем растерялась, еще что-то говорила о родных, с которыми надо посоветоваться, подождать.
— Некогда ждать, свадьба сегодня!
— А как же Эрес, — тихо спросила мать. — Он ведь не чужой нам, в детстве, как братья, жили. Как теперь-то?
Не проронивший до сих пор ни слова отец отложил в сторону сапожную иглу:
— Тут уж, видать, так надо. Свадьба так свадьба. И Эрес бы, наверно, так бы сказал. Молодцы не решают дела местью, не ворошат прошлое, — и посмотрел на жену. — Слушай сына, мать, собирай соседей, а я в сельпо.
Первой появилась тетушка Орустаар. За ней с удивленными лицами приходили другие, нерешительно останавливались в дверях.
— Оо хосподи, выросло дитятко, значит. Что же так сразу, никто ничего не видал, не слыхал, и нате вам. И о подарках некогда было подумать. Но от моих подарков вам все равно не уйти.
— Вы имеете в виду письма Эреса? — спросил спокойно Лапчар.
Орустаар не знала, что ответить. Полчаса назад к ней пришла мать Лапчара и сказала о свадьбе. Как не прийти, — женится сын ее соседей, столько лет рядом прожила душа в душу.
— Оо хосподи, не говори так, — неопределенно ответила тетушка.
— У меня будет сын, тетушка. А с Эресом мы сами разберемся.
Время было позднее, свадьба неожиданная, срочная какая-то, людей поэтому пришло немного, в основном пожилые, молодежи в селе в эту пору мало: в поле. Вернулся Ирбижей, двое парней несли за ним тяжелые сумки. Уже затемно вернулся из Шагонара Шавар-оол и сразу оказался тут, вместе с женой. Поздравив жениха и невесту, запели. «Парни нашего аала знали, что так будет» — добродушно говорил он. Анай-кыс и Лапчар на своей свадьбе даже не пригубили.
— Даже на комсомольских свадьбах выпивают, был, видел, — уговаривал их Шавар.
— Считай, наша свадьба тоже комсомольская, но Анай-кыс нельзя из-за ее положения, — объяснял Лапчар, — ну, а я — из солидарности. Не хочу без нее. Вы за нас давайте.
— Правильно мыслишь, Лап. — Шавар-оол похлопал друга по плечу. — Вообще ты молодец. Парни нашего аала давно разобрались во всем.
Не было за столом высокопарных слов, никто не желал молодым переливающегося через край счастья, не было подарочной комиссии от колхоза и родных, обещавших корову с теленком, кобылу с жеребенком, овцу с ягненком. Молодым пожелали совета да любви. На том и закончилась эта скромная свадьба.
На следующий день Анай-кыс и Лапчар зарегистрировали в сельсовете свой брак.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Анай-кыс продолжала работать на ферме. Лапчар до поздней осени был в поле. Он только раз в неделю приезжал домой, но все его мысли каждую минуту были с ней. Уже пожелтела и опала листва, когда люди вернулись с полевых станов в село. Анай-кыс провела рукой по побуревшему, точно осенний кедровый орех, счастливому лицу мужа. А он действительно был счастлив, и не только оттого, что вернулся и они вместе. Он хорошо потрудился на уборке, о их звене даже в районной газете писали — и это, конечно, приносило удовлетворение, радость, хорошее настроение, физическое и духовное здоровье.
Молодые супруги хотели принять отару овец и начать чабанить. Оба они с детства знали и любили эту работу, любили скотину, умели за ней ухаживать. Их родители вольно или невольно привили им эту любовь к труду чабана, посвящали в «профессиональные секреты». Поэтому Анай-кыс, не сомневаясь, поступила тогда на животноводческое отделение техникума, а Лапчар, вернувшись из армии, на вопрос председателя, где он хочет работать, сказал, что хотел бы быть чабаном, как его отец, но тогда еще не был женат. Поэтому вопрос о чабанстве был для них вопросом жизни и был решен. Однако ожидаемое появление маленького человека в их семье заставило отложить снова эти планы. Лапчар вновь работал на строительстве, теперь оно велось и зимой. Наверно, и рапорты его помогли. Направляя его в бригаду, Докур-оол не удержался, чтоб не напомнить об этом: «Когда поступит первый рапорт?!»
Анай-кыс не отвечала больше на письма Эреса, а они приходили по-прежнему. Он просил написать ему обо всем, что случилось. Анай-кыс и Лапчар долго советовались, думали, как написать ему. Молчать нельзя, решили они. Все равно, Эрес уже понимает, чувствует что-то неладное. Наконец решили, что Анай-кыс напишет ему коротенькое письмо; встретила парня, полюбила, стала его женой. Дорожит их дружбой и желает ему счастья.
Вскоре после этого тетушка Орустаар, торопясь убежать, принесла письмо Лапчару. Взглянув на конверт, Лапчар понял: от Эреса. «Вот это и будет: оо, хосподи», — подумал он, вскрывая конверт. Тот просил друга написать ему, в чью сторону подул ветер, из-за кого Анай-кыс перестала отвечать ему. Да, нелегко отвечать ему. Да, нелегко написать обо всем другу, с которым вместе бегали наперегонки, учились ездить верхом, потом вместе учились в школе. Написать, что ты полюбил его девушку и она стала твоей женой. Семь потов сошло с Лапчара, пока он, комкая один лист за другим, написал всего несколько строчек.
«Здравствуй, Эрес! Анай-кыс встретила парня, полюбила, стала его женой. Он очень похож на тебя. Надеюсь, она будет с ним счастлива. В нашем народе много хороших девушек, встретишь и ты свою судьбу. Будь счастлив».
Анай-кыс и Лапчар решили, что теперь, получив это письмо, Эрес все поймет. И действительно, он больше не писал. И не приезжал. Небо над ними наконец прояснилось, на душе стало легче, легче стало дышать, холодный осенний ветер вдруг принес тепло. Они ничего не совершали плохого, не разрушали семью. Они полюбили, как бывает только раз в жизни, всем сердцем, навсегда. И все-таки испытывали угрызение совести. Их успокаивала мысль, что дружба, прошедшая через испытания, крепче.
Их скоропалительная свадьба не вызвала у жителей Шивилига особого удивления. Они будто предвидели такой конец еще тогда, когда молодые люди, и словом не обмолвившись друг с другом о каких-либо чувствах, уехали в Хендерге. После их путешествия еще чего-то ожидали, но ничего не происходило, вернее, ни о чем не было известно, что проливало бы свет на их отношения. Это вызывало недоумение, теперь же все стало на свое место, все успокоились.
Шивилигцы собрали хороший урожай, но рано выпавший в тот год снег заставил попотеть их, чтобы вовремя вывезти с поля хлеб. С наступлением зимы горячая пора пришла к животноводам. Хлеборобы держат экзамен осенью, а животноводы — зимой. И неизвестно, какие требования к ним будут предъявлены на этот раз. Поэтому надо быть готовыми ко всему, к любому испытанию. Как на экзамене, когда не знаешь, какой вытянешь билет.
Зима выдалась мягкой и снежной. Снега обычно здесь, в предгорье, выпадает много. Дома в селе, кажется стали ниже, точно укутанные в огромные дохи, толстый слой снега придавил их сверху. Надои на ферме не снижались. Заведующий был доволен. Анай-кыс назвали в числе лучших доярок и наградили Почетной грамотой. Но самое радостное событие произошло весной. В семье появился новый человек: Анай-кыс родила светлого мальчика. Врач Тоойна, принимавшая роды, казалось, радовалась не меньше родителей. Мальчик был крепкий и здоровенький. Но больше всех был доволен старый Ирбижей. Из восьми детей семь были девочки. Дочери давно выросли, повыходили замуж, и, как полагалось по неписаному тувинскому закону, у каждой был теперь свой дом, своя семья и по нескольку детей. И вот наконец у младшего из его детей, у Лапчара, тоже родился ребенок, мальчик. Родился двадцать пятый внук Ирбижея! Это был особенный праздник! Хотя ни Лапчар, ни его сестры не подсчитывали этого, их отец с особой радостью и нетерпением ожидал появления на свет этого ребенка. Он сам ходил в колхозную контору, выписал барана, сам приготовил угощение и приглашал в дом гостей.
Теперь на свете 25 маленьких Ирбижеев!
— Имеешь семью, ребенка, теперь своими делами должен оставить на земле след, тогда можно будет сказать, ты не напрасно родился, — говорил он сыну.
Лапчар был счастлив. После работы он спешил, да что там спешил — бежал домой. Анай-кыс похорошела, снова округлилось ее лицо, глаза еще больше светились какой-то внутренней радостью, на губах играла едва заметная улыбка.
Мальчик рос здоровым и крепким. Анай-кыс снова начала работать на ферме. Бабушка не спускала глаз с внука.
Как-то после работы Лапчар, как всегда, собрался домой, складывал строительный материал под навесом. К нему подошел Хаажик из его бригады.
— Лап, сегодня ко мне идем, все!
— А что такое?
— Ну как же? Мотоцикл посмотрите.
Хаажик купил мотоцикл и еще утром, придя на работу, рассказал ребятам о его технических достоинствах. Те подшучивали над ним.
— Чего рассказывать-то? Ты покажи, приезжай на нем.
Хаажик еще не умел ездить на мотоцикле, а показать ребятам страсть как хотелось, вот он теперь и решил всех пригласить к себе.
— Я, наверно... — хотел отказаться Лапчар.
— Что ты, все идут, мы недолго. Ладно, а?
Лапчар любил Хаажика. он был исполнительным, старательным и очень боялся девушек, всякий раз краснел при них, до сих пор не женился, жил вдвоем с матерью, хотя отслужил уже, вернулся на два года раньше Лапчара. Тот тоже тянулся к нему.
— Ладно, пошли, только быстро. — Лапчару не хотелось обижать парня.
Он первым сел на мотоцикл, сделал несколько кругов вокруг школы. За ним садились и объезжали другие. Потом Хаажик всех пригласил в дом, все оказались за столом, зазвенели рюмки. Все стали родственниками, всем стало хорошо, никаких забот. Лапчар увидел рядом с собой женщину с черными дугами бровей и ярко-красным, словно поспевший шиповник, ртом. «Приснится же!» — подумал он и пошевелил рукой. Нет, это был не сон. Лапчар шире открыл глаза. Подожди, подожди — он знает эту женщину, о ней говорили, будто пыталась развести семью...
«А она красивая», — подумал Лапчар. Только ему-то что до этого? Его семье она ничего не сможет сделать.
— Ты что же, Лапчар, не узнал сестру Лиизенму? — сказала она, пододвигаясь к нему.
— Я узнал тебя, сестра.
— Говори мне не сестра, а Лиизен, — она протянула к нему рюмку.
— Спасибо, Лиизен, но… я уже все!
— А я за тебя хотела выпить, — ласково щебетала она. — Ты настоящий мужчина, а что люди говорят — не обращай внимания!
«Разве может женщина с таким голосом желать зла?» — подумал Лапчар. Она первой выпила из своей рюмки. Что с ним будет от рюмки, разве он слабее женщины?
— Правильно ты поступил, брат. Каждый сам делает свою судьбу.
— Угу.
— За спиной нехорошо говорить.
— За спиной только трусы говорят.
— Верно, брат.
«А она, видно, неглупая к тому же», — подумал Лапчар.
— Я буду говорить только правду, вот она у меня где, — и положила на свою пышную грудь растопыренные пальцы в золотых и серебряных кольцах. — Мужчина должен жить только с правдой. — Снова наполнила рюмки, и первой снова выпила.
— Ты сказала, мужчина должен знать все? — Лапчар почувствовал, как тревога подкралась в его душу.
— Да, брат, ребенок-то не твой, — сказала она и откинулась на спинку стула.
Лапчар вздрогнул и выронил рюмку. Она разбилась на мелкие части.
— Ну вот, в пух и прах... Ничего, брат, не стоит тужить. Еще и не такое бывает в жизни...
— Не мой?! Чей же? — Лапчар так стукнул по столу, что рюмки попадали со своих тонких ножек. Все, кто был в доме, даже в другом конце стола, оказались теперь рядом с ними. Лиизен и не думала обращать на них никакого внимания.
— Достака, выходит. Помнишь, когда они юрту белую поставили, свадьбу справляли? Вот и выходит, его ребенок. Все так говорят. Я, что ли?
— Где моя рюмка? — хриплым голосом сказал Лапчар, не зная, что ответить.
Ему протянули стакан. Он не почувствовал ни вкуса, ни запаха водки.
Поздно вечером Лапчар добрался до дому. Анай-кыс с расширенными глазами подошла к нему.
— Что с тобой, Лапчар? Где ты был?
— Ничего! — выкрикнул он и оттолкнул жену.
Поднялись обеспокоенные родители.
— Что с тобой, сын? — спросила мать.
— Это не мой ребенок! Сами посчитайте, если не верите.
Анай-кыс, ничего не видя больше и не слыша, подбежала к спящему малышу, завернула его в одеяло и с плачем выбежала из дома. Мать — за ней, что-то причитая.
Лапчар, пошатываясь, подошел к кровати и, не раздеваясь, упал на нее.
Утром он не мог поднять голову. Все вращалось. Пытался вспомнить, что произошло накануне. Одна мысль буравила мозг: «Не твой ребенок!» Молча встал, подошел к ведрам, зачерпнул ковш воды.
— Восьмерых с матерью на ноги поставили, не видали такого позора — от своего ребенка отказываться! Чтоб глаза мои тебя больше не видели. Без тебя управимся как-нибудь, у нас колхоз есть. В этом доме не место мужчине, который сегодня отказывается от того, что сделал вчера, — сказал старый Ирбижей и вышел.
Вскоре в дом вернулась мать, неся на руках ребенка, за ней, вытирая глаза, шла Анай-кыс. «Зачем, куда тебе идти, доченька, здесь твой дом, твоя семья, — уговаривала она. — Что с ним случилось, не знаю. Наговорил, что ли, кто? А он доверчивый, сам никогда не обманет, вот и людям верит».
Дома Лапчар больше не появлялся. Ни отец, ни мать не интересовались, где он ночует. Вот уже несколько дней жил он у тетушки Орустаар. Поздно вечером приходил усталый и валился на постель, но спать не мог. Тетушка пыталась заговорить с ним или уговаривала поесть, выпить молока, но он молча отказывался. Иногда до утра просиживал у окна. Странно, ему не хотелось ни есть, ни спать. Не раз, так сидя у окна, он видел Достака, проезжавшего на своем вороном, слышал его пение. Тогда внутри что-то обрывалось, становилось трудно дышать. «Отмечает победу», — подумал Лапчар.
А белая юрта для молодоженов не пустовала. Вскоре после того, как стало известно, что Анай-кыс и Лапчар зарегистрировали свой брак, Достак женился, принял от колхоза отару, отделился от родителей и стал чабаном. Лапчар не завидовал Достаку, но, когда видел его скачущим на вороном, ему становилось не по себе.
Лапчар сидел однажды вечером, погруженный в свои тяжелые думы. Нет, не может Анай-кыс его обманывать. И почему он поверил этой женщине? Отворилась дверь и на пороге появился Шавар-оол.
— Парни нашего аала давно не видели тебя, решили навестить, — с улыбкой начал Шавар, потом сразу переменил тон, заговорил серьезно: — Помнишь, Лап, я рассказывал тебе свою историю. Как меня чуть с женой не развела одна... Эта самая Лиизенма была. Недавно побывала она у Токпак-оолов — и вот результат... Понимаешь теперь.
— Как я своим в глаза посмотрю, — Лапчар стиснул руками виски. — Я ведь так оскорбил ее...
— Конечно, оскорбил, что и говорить. Но Анай-кыс твоя умница и любит тебя. Страдает так же, как и ты. Уж парни-то нашего аала знают. Арака тебя подвела, парень ты непьющий. — Они уже шли по улице. Перед домом Лапчар остановился, провел по волосам.
— Явился? — строго сказал отец.
Лапчар долго не мог подобрать слова:
— Прости, отец. Виноват я.
— Не передо мной, перед ней вот, — Ирбижей кивнул в сторону Анай-кыс.
Мальчик лежал на кровати в одной рубашонке и перебирал ножками. Анай-кыс быстро подошла к нему, взяла на руки и крепко прижала к себе. Отчужденно посмотрела на Лапчара. Столько решимости было в ее взгляде, в каждом жесте защитить, не дать в обиду это маленькое существо. Лапчар вспомнил прошлогоднюю маралуху с телятами и не выдержал. Опустил голову, на глазах закипели слезы.
Шавар-оол, стоя в сторонке, неловко переминался с ноги на ногу.
— Мужские слезы — правдивы, — проговорил наконец старый Ирбижей.
Это была первая и последняя размолвка между Анай-кыс и Лапчаром.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Не для одиночества рождается человек. Женился, как известно, и Достак.
— Сын чабана должен быть чабаном, — сказал бригадир по животноводству и передал ему отару овец.
— Не рановато ли, — сомневался председатель, — неопытный еще, а отдаем ему маточную отару. Не походить ли сперва в помощниках?
— Какой же он тувинец, если за несколькими овцами присмотреть не может, — возразил Дозур-оол.
— Смотри, спрос с тебя, — только и сказал председатель.
Прошло больше года, но мир так и не воцарился между Санданами и Токпак-оолами. Не появлялись Санданы и у дочери. Они спокойно отнеслись к ее замужеству. Будь зятем не Лапчар, а кто-нибудь иной, не обошлось бы без араки, бараньего курдюка. К ним же никто не приезжал, ничего не требовал с них для свадьбы. Сами они тоже не появлялись. «Я лично много потеряла», — говорила всем и каждому тетушка Шооча, мать Анай-кыс. Дочь не могла понять, что же потеряла ее мать. Ну, растратила шерсть, которую долго собирала и так берегла, готовила араку, угощение — вот и все, пожалуй. Лапчар убеждал, уговаривал Анай-кыс помириться с родителями. «Хорошие они или плохие — они родители», — повторял он. Но она еще не могла забыть всего, что пришлось ей пережить, не могла отойти от этого. Старый Ирбижей, стараясь примирить этот спор, говорил:
— Всему свое время. Когда оно придет — ни ускорить, ни замедлить. Начнут у теленка выступать рога, как ни связывай — пробьются. Встретимся, время придет.
Когда родился ребенок, Санданы через родственников прислали барана и несколько мерлушек, чтобы Анай-кыс сшила что-нибудь для их новорожденного внука. Кроме того, они передали медвежий коготь. Анай-кыс сразу узнала его, он висел над ее колыбелью. Сколько переезжали они со скотом, сколько стоянок переменили, приходилось оставлять вещи подороже, но коготь этот всегда брали с собой. Такой обычай: коготь защищал от болезней, помогал вырастить детей здоровыми. И вот теперь прислали его ей, чтобы повесила над колыбелью ребенка.
Анай-кыс задумалась. Она не верила, конечно, в его священную силу, но знала, какую силу в нем видела мать, как дорожила им, и была тронута. Поговорили с Лапчаром, решили не вывешивать коготь, пусть ребенок без него будет здоровым, вырастет. Тогда и эти представления мало-помалу развеятся. Потом Санданы и сами приехали. Анай-кыс и Лапчар встретили их радушно, не стали вспоминать прошлое. Только на прощание мать сказала:
— Доченька, у нас ведь скот, что мы берегли для тебя. Теперь сами знайте, смотрите сами. Нам и без него хватает, что получаем от колхоза.
— И нам хватает, — выпалила Анай-кыс. — Мы тоже работаем в колхозе. Делайте с ним, что хотите, мама.
Неумолимо шло время. Тувинцы говорят: ленивцу зимний день кажется только холодным, а летний — длинным. Трудовой человек не замечает времени, не замечает, когда он стареет, когда появляются первые морщины. Скоро колхоз поставил для Анай-кыс и Лапчара новый дом. И, как им показалось, это произошло именно «скоро».
Стояла прекрасная пора — раннее лето. Лапчар только вернулся из тайги, где заготавливали лес для строительства. Начали разгружаться с Шавар-оолом, кто-то сказал: Эрес вернулся. Лапчар не почувствовал тяжести бревна, которое поддел рычагом.
— Ладно, Лап, иди встречай дружка. Парни нашего аала управятся.
Прибежал домой — никого. Анай-кыс в это время бывала дома, где она? Не снимая рабочей одежды, Лапчар побрел по улице, раздумывая, куда идти. Вот и село кончилось, кладбище...
Анай-кыс шла впереди, Эрес за ней, склонив голову. Сейчас повернут в сторону села.
— Эрес! — Сомнение, тревога и радость были в голосе Лапчара.
...Потом они втроем сидели за столом, избегая говорить о самом главном. Когда Анай-кыс вышла, Лапчар заговорил первым: «Ты ее не вини. Это все я... Прости».
А утром, когда проснулись, супруги увидели на столе прислоненную к вазочке фотографию Анай-кыс, которую она по просьбе Эреса посылала ему в армию. На обороте рукой Анай-кыс было написано: «Не забывай» и ниже рукой Эреса: «Желаю вам счастья». Его самого уже не было.
Росло родное село. Последними новоселами в нем были школьники — для них построили школу-десятилетку — и врач Тоойна. У Антонины Николаевны теперь было двое помощников. Из города приехали две девушки, только что окончившие мединститут. Они-то во главе с Антониной Николаевной переселялись в новое здание больницы. Антонина Николаевна с болью и радостью оглядела в последний раз небольшое помещение, где размещался ее кабинет с прилегающей к нему комнатой на 8 коек — роддом. Три десятка лет провела она здесь, лечила, учила старых и малых, принимала роды.
Очень укрепила колхоз передача ему всей техники; реорганизация МТС способствовала развитию животноводства, земледелия и строительства. Колхоз стал больше заготавливать кормов для скота. Расширили посевные площади, теперь вспаханные полосы уходили далеко в глубь тайги.
Строители больше не клянчили машины в правлении, у них был свой трактор.
Несмотря на то, что Лапчар несколько раз говорил таргаларам о своем желании перейти в чабаны, он все еще продолжал работать в стройбригаде. Дулуш Думенович обещал перевести его, «когда представится возможность». Что ж, председатель считал Лапчара одним из лучших строителей и дорожил им. Ему нравилось, что тот никогда ничем не намекнул о прошлом. Мужской характер. «Мужчине не пристало раздувать угли», — любил повторять Докур-оол. И только правление колхоза оставалось в старом, неказистом здании. «Исторический дом пусть принадлежит истории», — шутил председатель. Зато у самой речки начали закладывать большой дом. Стройку обнесли высоким забором, прихватив за ограду несколько десятков кедров и берез. Ворота сделали такие большие, что три верблюда один к одному могли пройти одновременно. Думали, место это предназначалось для новых яслей и детского сада. О настоящем его назначении знал только Докур-оол. Председатель передового колхоза, человек, уважаемый в районе, мог он сам решить вопрос о каком-то доме?! Если каждый вопрос решать коллективно, времени не хватит собираться, и зачем тогда он, председатель.
Лапчара тоже перевели на ту стройку, возложив на него материальное снабжение. Подвезти вовремя брус, известь, отделочные материалы для молодого, энергичного парня не представляло особых трудностей. Заготовив все это, он еще в тайгу успевал за лесом. На доме работало всего несколько человек, бригада в половинном составе. Работа поэтому продвигалась не так быстро, зато качество было отличное. Дом строился не по стандарту, а по специальному проекту. Часто здесь можно было видеть жену председателя, Янмаа.
Рано утром Лапчар с трактористом ехали в тайгу, чтобы вывести заготовленный лес. Выпал первый снег. Дни стали короткими, они успевали сделать за день только один рейс. Возвращались в село уже с темнотой. А когда не было заготовленного леса, приходилось ночевать в тайге.
На этот раз лес был готов, быстро погрузились и обратно, стараясь засветло сделать большую часть пути. Позади осталось самое тяжелое — таежная дорога. Они спускались по склону горы, когда на ближайшем к ним спуске увидели несущегося навстречу всадника. Тракторист сбавил газ, остановился. Конь был весь покрыт инеем, подпруги ослабли. Видно, отмахал не один десяток километров.
Лапчар, не выходя из кабины, узнал и вороного и самого Токпак-оола.
— Овцы потерялись этого аала! — наспех поздоровавшись, сообщил он.
«Что тут за аал? — подумал про себя Лапчар. И вспомнил, где-то неподалеку должна быть зимовка Достака. — Значит, этот балбес растерял колхозных овец. Сколько же он зевнул?»
— Пропасть они не пропадут, растерялись, наверное, — сказал тракторист, слезая с трактора, чтобы хоть что-нибудь сказать, успокоить.
— А сколько недостает? — спросил Лапчар.
— Половины отары, штук двести. — Токпак-оол нагнул голову, раскуривая трубку.
— О-о, — сочувственно протянул тракторист. — Теперь самое время волков. Мы вот внизу видели волчьи следы.
— А следов овец... не видали? — с надеждой спросил Токпак-оол.
— Нет, если бы овцы здесь прошли, мы бы заметили след почти целой отары, — и, сдерживая себя, Лапчар спросил: — Как же можно было потерять столько овец, пьяные, что ли?
— Пьяные, — вынужден был признаться Токпак-оол. — В соседнем аале умерла старуха, родней нам дальней приходится. Уехали туда поминать, вчера «семь дней» было.
— Умерла старуха! Она жизнь прожила — закон природы! Схоронили — ладно. Так еще семь дней какие-то?! Из-за этого все бросать?! — От первоначального сочувствия тракториста и следа не осталось. Он кипел весь: — Если после моей смерти родственники начнут отмечать всякие там дни, выйду из могилы, разгоню всех!
Токпак-оол молчал. Лапчар с удивлением посмотрел на парня, с виду тихого, неказистого, в промасленном комбинезоне, а говорившего сейчас так горячо, как не выступал, наверно, на комсомольском собрании.
— Когда спохватились, искали? — Спросил Лапчар.
Токпак-оол неопределенно махнул рукой.
— Жена сына сказала своей сестре присмотреть за овечками. Девчонка загнала вчера в кошару половину, ничего не заметила, окаянная. Только утром, когда выпускали, увидели.
— Искали? — опять спросил Лапчар.
— Как не искать! Да время ушло. Ездили и скоро вернулись, не знаем, где и искать-то.
— Поедем к Достаку, там решим, — предложил тракторист.
— Ты езжай, ребята ждут лес. Последнее бревно на распиловку осталось. Стоять будут. Я один схожу туда.
Тракторист колебался, но все-таки послушался Лапчара. Он отказался взять коня у Токпак-оола. Тогда старик тоже пошел пешком, ведя коня за собой. Когда они отошли двести метров, тракторист крикнул:
— Э! Помнишь, когда грузились, над нами пролетели два ворона?
— Ну?!
— Они летели в сторону Дунгурлугской горы.
— Юрта тут недалеко, вон дым видать. — Токпак-оол повеселел.
Рядом с юртой стояло несколько лошадей. Вошли в юрту. На приветствие Лапчара Достак промычал что-то и больше не смотрел на него. Мужчин и женщин полная юрта. Видно, все они встревожены были потерей стольких овец. Каждый из мужчин говорил о том, как он быстро ездил, какую даль одолел.
«Пустые разговоры! Не понимают, что ли, опасности всей?» — подумал Лапчар. На койке он заметил девушку лет пятнадцати, в грязной одежде. Она сидела заплаканная и теперь еще не переставала всхлипывать. Всю вину собравшиеся, видно, взвалили на нее, то и дело повторяли со злостью ее имя. Лапчар спросил, учится ли она. Нет, оставила школу, «со здоровьем неважно», помогает сестре.
Однако не до разговоров было. Сейчас два часа. Короток день поздней осенью. Лапчар уточнил, кто куда ездил. Выяснилось — никто не был далеко, так, вокруг аала все. Лапчар посоветовал сейчас же отправить на поиски несколько человек, сам сел на вороного Токпак-оола.
Сейчас все осложнялось тем, что овец можно было обнаружить, только приблизившись к ним вплотную. Орлы на падаль не обращают внимания, коршунов теперь нет — не лето, только вороны могут помочь: падаль они всегда находят наверняка... Да, те два ворона летели в сторону Дунгурлуга. Там, конечно, никто не был. Овцы, которых гонят волки, могут забежать в чужой аал, могут убежать на десять-двадцать километров, упитанность у них теперь хорошая. Могут уйти в горы или переплыть даже Улуг-Хем.
Ни всадник, ни конь не замечали крепкого морозца, оба вспотели, от них валил пар. Нельзя было терять драгоценное время. Вот и подступы к Дунгурлугу. Любил Лапчар летом побродить в этих местах. Все видно отсюда, как на ладони. Сейчас мешали низкие облака. Надо бы бинокль. Спешился и напряженно стал вглядываться вниз, пока не зарябило в глазах. В это время над ним пролетели два ворона, они спешили и каркали. В сторону Дунгурлуга летят. Еще два. Сомнений не было. Он быстро сел на коня. Из-под копыт срывались камни и летели стремительно вниз.
Лапчар проехал километров пять-шесть, все время подгоняя коня. Впереди, среди черного караганника послышалось карканье. Конь устал, вымотался, так что не реагировал на эти звуки. А вот и первая овца, которой волк перехватил горло. Лапчар сошел с коня. Глаз не было. Вместо них пустые огромные дыры. Сбоку выпущенные кишки.
Потом овцы, скошенные острыми волчьими клыками, попадались все чаще, иногда по две-три сразу. Волки — опытные пастухи, они гнали отару в нужном направлении, пробуя по пути клыки. Перекусать побольше овец, а мясо — потом.
Сначала Лапчар считал: одна, две, пять... десять, но потом спутался и перестал считать. Что-то мелькнуло впереди! Кровь ударила в виски. Осторожно приблизился к тому месту — тяжело дышала раненая овца, захрипела. «Как мучается бедное животное», — подумал он и заторопился вперед. Здесь уже лежал снежок. Отчетливо видны были следы убегавших овец и преследовавших их волков.
Садилось солнце. Начали сгущаться сумерки. «Быстрее, быстрее! — стучало в висках. — Пока пала еще половина овец». Лапчар перевалил горку. И везде — начинающие коченеть туши овец. Конь его совсем сбавил ход, едва переставляя ноги. Выдохся. Хлыст не помогал. Видно, не так уж близко жила та старуха, поминать которую ездили Токпак-оолы. Лапчар пытался хлыстом пощекотать уши вороного, но тот оставался безразличен ко всему, совсем опустил уши. То и дело останавливался, точно спутанный. С него градом лил пот.
Дальше начинались скалы. Лапчар сошел с коня. Он был вымотан не меньше лошади. Привязав ее на длинный повод, пешком пошел по следам овец. Овцы больше не попадались. На душе стало немного легче, Лапчар продолжал, напрягая последние силы, идти вперед. Если остались живые овцы, их надо найти до наступления темноты, иначе за ночь от них останутся рожки да ножки. «Скорее, скорее!» — торопил себя Лапчар.
Вдруг услышал «бэ-э», вздрогнул и остановился. Торопясь, не заметил справа у скалы сгрудившихся и прижавшихся к ней овец. А те, увидев человека, почуяли в нем своего единственного спасителя и сами позвали на помощь. Больше того, они бежали теперь к нему, собирались вокруг и жалобно блеяли.
Иногда, желая подчеркнуть несообразительность человека, сравнивают его со скотом. А ведь это неверно. Скот не так глуп. При надобности он умеет защищаться, в человеке признает товарища, может оказать ему неоценимую помощь.
Желая успокоить овец, Лапчар заговорил:
— Аай, аай! Вот вы где! Я чуть было не прошел мимо. Ну бегите, бегите ко мне! Сейчас пойдем домой. Напугались? Напуга-лись, тпроо, тпроо!
Овцы спускались к Лапчару. Они шли тихо, стараясь не наступать на камни. Ох, уж эти умные глупцы! Все знают: шум обрывающихся камней может предать их!
Стало совсем темно. Лапчар не мог сосчитать, сколько тут овец. Штук сто будет, прикинул он. Хоть столько. Теперь он не даст их волкам. Чтобы перепуганные овцы не разбежались, чего-нибудь снова испугавшись, он старался все время громко разговаривать с ними, чтоб дать привыкнуть к себе. Медленно передвигаясь вместе с ними, подошел к коню. Небо заволокло черными тучами. Не видно было ни звезд, ни луны. Погладив по шее коня, Лапчар почувствовал, что тот весь дрожит, позванивали трензеля. Что делать? Вести его с собой — не дойдет. Оставить здесь наедине с волками? Ни за что! Решил тут заночевать.
Без огня не обойтись. На ощупь стал собирать хворост, сучья. И ему показалось: сама природа родного края пришла ему на помощь. Кругом темень. Подойдет к чему-то чернеющему — загнивающий пенек. Пнет его — вот и дрова. Наконец, он сложил огромный костер. Овцы тесным кругом приблизились к огню. Конь неподалеку щипал сухую траву. Его тоже было хорошо видно при свете костра.
Согревшись, Лапчар почувствовал, что начинает тяжелеть. А как есть хочется! С утра ничего во рту не было. Голова точно свинцом налита, падает на грудь.
Изо всех сил Лапчар старается отогнать сон, но веки сами смыкаются, и перед ним проносятся дневные впечатления: вороны, туши овец, скалы и овцы, овцы... И тут настороженное сознание возвращается к нему. Он открывает глаза — овцы чем-то напуганы, теснее жмутся к огню. От сна и следа не осталось. Слышен вой волков. Ближе, ближе...
Плохо. Даже ножа с собой нет. Лапчар опять громко разговаривает, успокаивая овец, подбрасывает дрова в костер. Вой слышится теперь в нескольких метрах от костра, совсем рядом, и щелканье зубов. Он взглянул туда, закрывшись от огня рукой, и увидел зеленые огоньки, парами. У Лапчара пропал голос.
Слева послышался грохот падающих камней. Он, конь, овцы — все оказались вместе. Снова упал камень... Еще. «Неужели все пропало?» — промелькнуло в голове. Лапчар выхватил из костра горящий сук и увидел прямо перед собой человека в черном полушубке с погонами. Поздоровавшись, он приставил свой карабин к скале и палкой начал стряхивать снег с валенок:
— Кто же так пасет? Для волков...
Лапчар растерялся, не знал, что сказать от радости. Следом появился Токпак-оол, держа в руке мешочек. Подол шубы был заткнут за пояс.
— Сколько примерно осталось овец? — спросил человек с погонами.
— Не больше ста, — ответил Лапчар.
— Да-а, голов семьдесят пропало. Всех пересчитать не удалось. Увидели костер и оставили машину внизу.
Лапчар разглядел на его погонах по три звездочки. Старший лейтенант вытащил из мешка котелок, полбуханки хлеба, завернутую в бумагу колбасу.
— Набери снегу и свари чай, — обратился он к Токпак-оолу. — Парень, видно, так проголодался, что умял бы сейчас верблюда. Поправляйся, — кивнул он Лапчару, взял карабин и ушел.
— Кто это?
— Оо, начальник, в милиции он, в Шагонаре. Башка человек, — с благоговением отвечал старик. — Когда у нас пропала шерсть, он нашел и привез...
Но Лапчар ничего уже не слышал о шерсти. Он крепко спал.
Его разбудили выстрелы. Светало. Токпак-оол поддерживал костер. До самого рассвета ждали они лейтенанта. Выстрелов больше не было слышно. Лапчар предложил гнать овец вниз, но старик повторял, что «начальник» велел тут дожидаться. Вдруг они услышали голос: лейтенант, наконец-то!
Старик побежал, и через некоторое время они вдвоем уже тащили к костру трех матерых волков.
— Всего пять было. А сколько овец порезали, — сокрушенно говорил лейтенант, расстегивая полушубок.
— Значит, два ушли. Подкараулить бы, — вставил Токпак-оол.
— Подкараулим, вот будут они справлять «семь дней» по этим, — ответил лейтенант, указывая на волков.
Старик молчал, только глубже втягивал голову в воротник шубы.
«Остроумный», — отметил про себя Лапчар, улыбнувшись.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Разговоров о случившемся было много: и среди односельчан, и в правлении колхоза, в районе. Дошло даже до Кызыла. Когда стало известно, что молодой чабан Достак из-за халатности потерял половину отары, к нему из колхоза была направлена группа народного контроля, которая до копейки подсчитала ущерб, нанесенный им колхозу. В результате выяснилось: восемьдесят семь голов порезано волками, не хватало еще десяти. Достак их тоже относил за счет волков. Может быть, он был прав. Невозможно было отыскать всех овец, до единой. Часть их могла разбежаться и потеряться. Но, возможно, этих овец съел и сам Достак.
Ничего нельзя было утверждать определенно, съели ли их волки или Достак, а девяносто семь маточных овец комиссия отнесла на чабана.
Такого убытка не припомнят даже старые чабаны. Бывали случаи, нападали волки на отару и уносили десять, ну, двадцать овец. А тут — почти сто голов и вдвое больше ягнят, которых должны были принести эти овечки. Большой ущерб колхозу!
Всем было ясно: Достак должен возместить его полностью. На этот счет не было другого мнения: по своей халатности потерял — плати. Но люди также полагали, что назавтра отберут отару у нерадивого чабана и передадут другому. Не тут-то было.
Достак продолжал чабанить. Обещал в десятидневный срок возместить ущерб, и дело с концом. Тогда и начались разговоры, споры, недовольство. Как ни судили ни рядили, выходило, нельзя доверять ему больше пасти овец. Иные говорили, что должен он в тюрьме сидеть за это, даже срок высчитали.
Достак действительно быстро рассчитался с колхозом. У его отца Токпак-оола не осталось ни одного бычка, себе он оставил лишь дойную корову. Помогли ему зятья, Докур-оол и Дозур-оол, родственники из Шагонара. Люди говорили, хорошо, дескать, иметь богатых родственников. Хорошо, конечно, когда помогают друг другу, не оставляют в беде... Эти же родственники сделали так, что Достак получил дополнительно сто овец. Где-то, говорят, его разбирали, поругали и пришли к выводу: молодой — исправится. На том и закончилось все. А потом и разговоры прекратились.
Наступила зима. Лапчар по-прежнему работал на строительстве. Оно теперь и зимой велось полным ходом. Здесь действительно правление приняло меры. В результате чабаны, много лет проработавшие в колхозе, жили в теплых домах. Кое-кто из молодых чабанов еще зимовал в юртах.
Как-то вечером Лапчар встретил на улице Шавар-оола. Давно они не работали вместе.
— Как дела, Лап? Все там же?
— Да, с топором все. Возле реки дворец возводим.
— Таким и должен быть дом, где будет жить колхозное начальство.
— Так-то оно так, — неуверенно сказал Лапчар. — В этом тоже престиж колхоза.
— Парни нашего аала не согласны, чтоб председатель ехал на кляче, а не на отличном скакуне. Но есть что-то и не так. Стройкой-то Янмаа заправляет. И Достак-оолу она помогла. Прав у нее, выходит, больше, чем у председателя.
— Да-а, — задумчиво сказал Лапчар, словно что-то взвешивая. — Ты прав, на стройке она стала слишком часто появляться.
— А вчера мне велела перевезти Достак-оола поближе к селу. Чтобы ему легче зимовать, почти как дома. Я поехал сегодня утром. Сидят отмечают «сорок девять дней», я объясняю, что за ними приехал, — где там! Один вернулся.
— Волков опять захотели подкормить? — Лапчар сдвинул брови. — Что за люди?! Сегодняшним днем живут только.
— Овец даже из кошары не выпускают.
— Ну, это еще пострашнее! Как же так к скоту относиться! Говорил кому?
— А как же?! Докур-оолу и Илюшкину.
Долго не спал Лапчар в ту ночь, многое передумал. Колхоз хороший у них. Хозяйство сильное, идущее в гору. Многого достигли в последние годы... а могли бы еще больше сделать... Вот здесь и начинались его сомнения, раздумья. Недостатки были вроде и не такие большие, а мешали они большому делу.
Он поднялся тихонько и вынырнул в кухню. Написав первые два слова: «Дорогая редакция!» — долго сидел, склонившись над листом бумаги, не зная, с чего начать. Когда излагал мысль на бумаге, она выглядела мелкой, не главной. Ради этого, казалось, можно было и не писать.
Лапчару хотелось, чтобы все написанное было значительным, важным, на самом же деле это так, он убежден. И раньше бывали случаи, люди писали в редакцию о недостатках, а их письма возвращались к тем, кого в них критиковали с пометкой «принять меры на месте». Тогда колхозные таргалары брались за обидчика, упрекая в том, что он отвлекает от работы людей, занятых серьезными делами, что недостатки надо устранять на месте, а не извещать о них Кызыл, всю Туву. Лапчар допускал, что так поступят и с его письмом, но не писать не мог.
«Наш колхоз один из передовых в Улуг-Хемском районе, о нем часто пишут в газетах, говорят по радио. Я же хочу написать о недостатках, которые у нас есть, обидно, что руководители колхоза их не замечают или смотрят на них сквозь пальцы.
Сам я строитель, поэтому начну со строительства. Несколько лет назад было решено создать для чабанов небольшие центры с красным уголком, баней, продмагом, электричеством. До сих пор очень хорошее решение остается на бумаге.
Сейчас мы строим большой дом на берегу Шивилига. Сначала и строители и колхозники думали — детский сад, старый стал тесен, потом выяснилось: для Докур-оола. Там шесть комнат, веранда, гараж — и все за высоченным забором. Зачем нашему председателю такой дом? Дети выросли, живут вдвоем с женой. Конечно, можно сказать, дело каждого, во скольких комнатах жить, какую машину иметь, но ведь строится дом на средства колхоза.
Наш председатель — человек знающий, много лет руководит колхозом. Но в последнее время заслуги коллектива часто приписывает себе, важные вопросы решает единолично. Его жена стала нашим вторым председателем. Имеет место семейственность. Так, председатель и бригадир по животноводству не приняли должных мер к Достак-оолу. Верно, он молодой чабан, но потеря составила почти сто голов овцематок, и он продолжает пасти овец. Да как? Держит в кошаре! Разве это чабан?
Нередко на чабанских стоянках видишь детей школьного возраста, которые не посещают школу, помогают родителям ходить за скотом. Почему не уделяется достаточного внимания тому, чтобы все дети учились, не проводится разъяснительная, воспитательная работа с отсталыми родителями, которые думают вырастить детей по старинке, отрывают их от учебы.
...Держат скот сверх установленных норм. Сразу это не обнаружишь, так как он приписан на дальних родственников. Они же хотели устроить свадьбу по старым обычаям, уговорив стариков Санданов сорвать дочь с учебы и выдать замуж за Достак-оола. Правда, из этого ничего не вышло. Анай-кыс стала моей женой. Не подумайте только, что пишу все это, чтоб досадить Докур-оолу и остальным. Приезжайте и убедитесь во всем сами. Пишу не для того, чтоб опорочить кого-нибудь, а чтобы дела у нас в колхозе шли лучше».
Внизу Лапчар поставил свою подпись, имя, отчество и адрес.
Утром прочитал письмо Анай-кыс. Она подошла и поцеловала его. Лапчар вложил письмо в конверт и по пути на работу бросил в почтовый ящик.
На следующий день за ним прислал курьера комсорг Шериг-оол. Лапчар удивился: неужели из редакции уже ответ пришел принять меры на месте? Не успел войти, как Шериг-оол объявил:
— Комсомольская организация рекомендует тебя на важный участок работы, вносим предложение в правление. Илюшкин поддерживает нас.
— Какой же это важный участок? — спросил Лапчар.
— Оказывается, наши чабаны очень постарели, — комсорг перешел с официального тона на дружеский. — Средний возраст их — за пятьдесят. Кто их заменит?
— Молодежь, конечно. Кто же еще?
— Верно, Лапчар. Вот и предлагаем тебе принять отару Достак-оола.
— Я давно согласен принять отару. Только почему Достак-оола?
— Сам знаешь, — Шериг положил ему руку на плечо. — Не справляется он.
— Ладно... поговорю с Анай-кыс. Думаю, она будет согласна, мы ведь давно хотели с ней стать чабанами.
— Вот и хорошо. Зайдем к председателю.
У Докур-оола был и Илюшкин.
— Я согласен, — прямо сказал Лапчар. — Когда принимать отару? И как Достак-оол?
— Безответственный он, не в отца пошел. Одним словом — это решение правления. Его мы делаем помощником чабана.
— Я помощника брать не буду, — отрезал Лапчар. — Я и жена.
— Не к тебе, к отцу пусть идет учиться.
Пока Докур-оол говорил о ближайших заботах в связи с переездом, Лапчар молчал, слушал. Им дают юрту. Дом будет на следующий год. Когда же речь зашла о том, где провести зимовку, он решил высказаться первым.
— Раз я принимаю маточную отару — уход за ней должен быть особый. Надо выбирать лучшие пастбища, как бы ни трудно было. Например, в Кулузуне. Далеко, конечно, зато пастбища замечательные. Мало еще используем их.
— Правильно решаешь, — поддержал парторг. — Навестим вас там.
Выходя из правления, Лапчар встретил Шавар-оола:
— Перебросишь меня?
— Парни нашего аала не подведут. Хоть завтра.
Так и сделали. Утром Лапчар погрузил вещи в машину, посадил в кабину Анай-кыс с малышом, и Шавар-оол покатил их в Кулузун. Сам он должен был на следующий день пригнать туда отару. Провожая их, старый Ирбижей напутствовал:
— Работа бывает разная, дети мои, но смысл у нее один. Она и радость приносит, счастливым делает, если любишь ее. Далеко едете от нас, работайте и там хорошо. Народ все видит, все знает — ему везде столбовая дорога.
Утро обещало ясный день, крепчал мороз. Лапчар гнал отару к горам Кулузуна.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ответвление Агылыга Кулузун представляет собой цепь невысоких обрывистых гор, склоны которых покрыты густыми лесами. Местные жители говорят, что весна к ним приходит раньше. Вряд ли это так. Она приходит в пределах одного колхоза везде одинаково. Но здесь, на склонах гор, снег тает быстрее, чем на равнине. Внизу едва пригревает солнце, а тут, смотришь, появились проталины, обнажив прошлогоднюю траву, побежали ручьи. А это значит весна, скот может прокормиться.
Теперь склоны были сплошь покрыты снегом. Молодая семья поселилась в старом зимовье. Неплохая кошара. Вода недалеко. Но для людей, приехавших из села, зимовье показалось одиноким, заброшенным. Неделями они не видели людей. Только лай собаки, отдававшийся эхом в горах. Иногда она убегала на пригорок и выла будто от скуки. Тогда и людям хотелось завыть.
Вообще на Кулузуне зимовья были не так уж редки. Большинство из них принадлежали колхозу «Чодураа», шивилигских всего три. Чабаны встречались, ездили друг к другу, получали почту, покупали товары в автолавке.
Когда Лапчар познакомился с близлежащими аалами, то и их юрта перестала пустовать. У них тоже стали бывать люди, делились своими заботами, семейными тревогами, говорили о колхозных делах. Юрта стала похожа на юрту. Снег вокруг был истоптан овцами.
Начали готовиться к приему молодняка. Конечно, приедут помощники-сакманщики, но главная забота все же лежит на чабане. В одну ночь может появиться на свет двадцать-тридцать ягнят. Тут только управляйся — не зевай! Лапчар и Анай-кыс хорошо знают это с детства.
После обеда Лапчар завернул отару на новое пастбище, где снегу было поменьше, сам вернулся к юрте наколоть дров.
Залаяла собака. Поднял голову и увидел всадника в дохе. Конь под ним вспотел. Видно, издалека. Привязал коня и направился прямо к Лапчару. Под дохой виднелось короткое пальто. На ногах ботинки. У юрты он сбросил доху. Лег тридцати, коренастый, внимательный взгляд больших открытых глаз. Подойдя, быстро поздоровался, протянул большую сильную руку. Лапчар посмотрел на его ботинки и поежился.
— Вы — Лапчар Ондарович, чабан колхоза «Шивилиг», — то ли утвердительно, то ли вопросительно сказал он.
— Да, я. — Лапчар заметил, что он немного заикается.
— Я Кызыл-оол, из газеты «Шын», — и добавил: — Тюлюш Тадар-оолович.
Лапчар понял, почему приехал корреспондент. А тот заговорил о другом.
— Возле вашего аала ночью лисы бегали. Совсем свежие следы. — И показал глазами на окружающие горы. — Вот где охота, да?
— Зверь есть. Да сейчас такое время — каждый стреляет. Из Кызыла приезжают, так даже ночью охотятся, при свете фар. — Лапчар еще раз посмотрел на ботинки приезжего и пригласил его в юрту.
— Таких мы наказывать будем, браконьеров. Вы здесь давно, Ович?
— Да нет, месяц всего.
Войдя в юрту, Кызыл-оол стоял некоторое время не двигаясь, подпирая головой стропила. Когда глаза стали привыкать после солнечного света, он увидел Анай-кыс, подошел, поздоровался с ней, задержав взгляд.
— Это моя жена, Анай-кыс Ховалыговна, — знакомил их Лапчар, взяв на руки сына. — А это Тюлюш Тадар-оолович Кызыл-оол, сотрудник газеты «Шын».
— Оо, я часто читаю ваши материалы. Помнишь, Лап, последний фельетон.
— Да, интересные вопросы поднимаете, — поддержал жену Лапчар.
— Я смолоду как-то начал с фельетона, так и пошло, — говорил Кызыл-оол, сидя за только что сваренным Анай-кыс крепким душистым чаем.
Потом говорили о работе чабана, о международном положении, о новостройках и планах Тувы — обо всем, что касалось их края. Лапчар с нетерпением ждал, когда же речь зайдет о его письме, но тарга все не касался этой темы.
«Может, он вообще не знает о нем, а приехал совсем по другим делам?» — подумал Лапчар, собираясь к овцам. Кызыл-оол тоже поднялся, захотел пойти с ним. Лапчар предложил ему надеть валенки, но он отказался.
— Я ваши места хорошо знаю, тоже пас овец неподалеку, — сказал Тюлюш Тадар-оолович, — Каргыраа Борулуг-Шавыга, Орту-Шавыга...
В это время Анай-кыс достала валенки:
— Наденьте, Тюлюш Тадар-оолович.
— Спасибо, Овна, — сказал он и начал снимать ботинки.
Лапчар заметил, что тарга все время обращается к ним «Ович» и «Овна» и решил, что ему так действительно лучше обращаться, чтоб не споткнуться при заикании, выговаривая полностью их имена.
— Это и есть те овцы, Ович, которые остались от нападения волков?
— Да, Тюлюш Тадар-оолович, потом добавили еще, и сейчас здесь 450 овцематок.
— А волки есть?
— Пока не видно, но мы все время начеку.
— Верно, Ович. Волки — опытные бродяги. Могут в один миг появиться, неизвестно откуда.
Пока Лапчар обходил отару, Тюлюш Тадар-оолович сфотографировал его. Потом один поднялся на гору и вернулся через несколько минут.
— Вы ходок отличный, Тюлюш Тадар-оолович, — заметил Лапчар.
— Люблю смотреть на эти просторы, хороши они зимой и летом. Как бы хорошо было здесь, в верховьях Агылыга, выращивать хлеб.
— Да, просторы что надо, хлеб здесь будет отличный. И животноводству это помогло бы. Это земли колхоза «Чодураа». Вот бы объединиться с ними и освоить эти земли.
— Интересно, что думают в Агылыге?
— По пути к нам вы видели могилу?
— Видел, Ович, подъезжал даже. Рядом плуг лежит.
— Так вот, один парень из Агылыга хотел вспахать там землю... Убили его. Это и есть его могила...
— Смельчак, видно, раз в такую целину плуг запустил. На лошадях ведь! Теперь колхоз сильнее лошадей?
— Раньше при МТС эти земли считались отдаленными. А теперь вся техника в руках колхоза — ему и решать.
Вечером на сундуке горела керосиновая лампа. В юрте было тепло, из чаши поднимался запах мясного бульона с луком. Тогда только перешел к делу Тюлюш Тадар-оолович. Из внутреннего кармана пиджака он достал блокнот.
— Я приехал по заданию редакции разобраться с вашим письмом. Прошу теперь обо всем рассказать подробнее.
Долго в ту ночь не гас свет в юрте молодого чабана. Корреспондент уточнял, переспрашивал, записывал. А на следующее утро в птичий рассвет поднялся и уехал.
— Что так рано? — спросил Лапчар. — Отдохнули бы.
— Ничего, Ович. Я бродяга по призванию, — улыбнулся Кызыл-оол. — Во многих местах еще надо побывать.
— Вы сейчас к нам в колхоз?
— Нет, сначала в Агылыг. Ну, всего хорошего! В успехах ваших не сомневаюсь, Ович. — Они обменялись крепкими рукопожатиями.
— Всего хорошего, Овна. Чтоб на будущий год колхоз поставил вам новый дом, — пожелал он, прощаясь с Анай-кыс.
— Дом будет, мы не сомневаемся. Есть еще одна мысль — создать здесь чабанский центр.
— Правильно, Ович, а я приеду и напишу о вас очерк.
Неделю спустя после отъезда корреспондента Лапчар, как всегда, просматривая вечером газеты, наткнулся на заголовок «Гнездовье родственников». Далее в скобочках стояло: «Фельетон».
В первых же строках он увидел знакомые имена: Докур-оол, Дозур-оол, Токпак-оол, Достак-оол и другие. Лицо его загорелось. Он позвал Анай-кыс, и они уже читали вместе. В конце стояла подпись: Тюлюш Саян-оол. Лапчар удивился, к ним ведь приезжал Кызыл-оол, откуда же взялся Саян-оол.
— Наверное, это его псевдоним, — подсказала Анай-кыс.
Они прочитали фельетон еще раз, над некоторыми местами смеялись от души. Вот ведь какой Кызыл-оол! Не весельчак, не балагур, что так и сыплет шутками, остротами, даже заикается при разговоре, а пишет хлестко.
Еще через несколько дней снова увидели в газете знакомый заголовок в рубрике «По следам опубликованных писем». Парторг колхоза Илюшкин по поводу фельетона «Гнездовье родственников» сообщал в редакцию, что факты подтвердились. Председателю колхоза объявлен строгий выговор... Докур-оол обязан исправить недостатки...
Таково было скупое сообщение газеты. Там не было напечатано, что председатель не сразу признал и понял партийную критику.
Секретарь обкома, возвращаясь со строительства большого комбината в Хову-Оксы, заехал в Шивилиг. Он побывал на молочнотоварной и свиноводческих фермах и, кажется, остался доволен. Вечером в клубе собралось много народу. Он рассказал о задачах, стоящих перед тружениками Тувы, отвечал на вопросы. После встречи в клубе между секретарем обкома, председателем и парторгом состоялся разговор.
— Как вы отнеслись к фельетону? — спросил секретарь, заметив уже, что Докур-оол неразговорчив, не такой активный, как раньше, особенно когда речь шла об успехах.
— Я написал протест, Семен Седенович.
— Вижу, вы обижены. Я приехал не в связи с фельетоном. На ваш протест мы ответим, но правильную критику надо принять, — спокойно говорил секретарь. — Переломите свою обиду, Дулуш Думенович, сумейте понять. Это главное.
— Факты все правильные, — прямо и окончательно сказал Докур-оол. — Я по форме не согласен. Партийная принципиальная критика должна быть открытой. А автор фельетона не подписался даже своей фамилией.
— Журналист может выступать под псевдонимом. Что ж? Закон защищает его права. А секретных людей у нас нет. Имя его хорошо известно, газета «Шын» — орган обкома.
— Все равно это жестоко. Я всю жизнь работал, старался. Для кого? Для колхоза, ради людей. И меня выставлять на весь свет? У нас ведь парторганизация есть, райком.
— Вы же говорите, что за открытую критику. А потом — если так рассуждать, то зачем партийная газета, чтобы хвалить руководителей и критиковать рядовых? Нет, и факты и форма верные, — спокойно продолжал секретарь. — А личная жалоба, твой протест не дают никакого результата. Надо недостатки исправлять, вот что! И признаться, что порой мы не замечаем или прощаем недостатки друг другу. Это и есть семейственность.
— Верно, Семен Седенович, — поддержал Илюшкин. — Моя вина тут тоже большая. Слишком посчитался с традицией скотоводов, с любовью тувинского народа к скоту.
— Это хорошо, что считаетесь с этим. Но нельзя объяснить традицией нарушение колхозного устава, содержание скота сверх нормы. Согласны с этим, Дулуш Думенович?
Председатель молчал, но в его молчании не было уже того протеста.
— А заслуг твоих перед колхозом никто не отнимает. А вот нарушения... За чей счет построен дом у реки?
— Колхоза, конечно.
— Но ты же его для себя строил?
— Так я же председатель, где же мне жить, если не в колхозном доме? Освободят меня — освобожу его для нового председателя. Как мне работать после такой славы? Освободите меня.
— Это пусть решают колхозники. Они тебя избирали, им и решать.
Долго еще разговаривали между собой председатель и секретарь. Это была открытая, товарищеская беседа, спор, в котором рождалась истина.
А на следующее утро они были в Шагонаре на бюро райкома, после чего в газете появилось короткое сообщение о том, что председатель колхоза критику признал и обязался исправить недостатки, о которых говорилось в фельетоне.
До начала больших ветров весны Лапчар поехал в Шивилиг, чтобы пополнить запасы продуктов. От Кулузуна до центральной усадьбы день доброй езды. И дорога эта совсем не легкая. Местами приходилось идти пешком, ведя лошадь под уздцы. Во второй половине дня начался буран. Быстро темнело. Конь вдруг совсем встал, как вкопанный — ни туда, ни сюда, стоит, прядая ушами. Лапчар сошел, сделав вперед несколько шагов.
Поперек заметенной дороги лежал человек. Шапка глубоко надвинута, так что закрывала верхнюю часть лица. Лапчар поднял его: дышит. Отнес к саням, завернул в доху. Пурга свистела и стонала. Скорей домой! Неподалеку что-то темнело. У кустов караганника обнаружил связанного коня, снял с него путы. Конь тяжело поднялся. Привязав его к облучку, Лапчар поехал быстрее, все время погоняя лошадь.
Добрался наконец до дому, выбежала Анай-кыс. Вместе отнесли в юрту завернутого в доху человека, уложили на шкуры. Анай-кыс принесла спирт, спешили раздеть, натереть спиртом, ближе поднесла керосиновую лампу... Они увидели перед собой Эреса.
Весь вечер не отходили от него, но Эрес не приходил в себя. Очнувшись, снова впадал в забытье, бредил... Наконец открыл глаза, и первое, что увидел, — родинка на смуглом лице Анай-кыс и узкие глаза Лапчара. Склонившись над ним, оба затаили дыхание, глаза их, устремленные на него, выражали ожидание и надежду.
— Как спалось? — улыбнулся Лапчар.
Эрес приподнялся, обвел взглядом стены юрты.
— Как я здесь оказался? Я не сплю? — Эрес окончательно пришел в себя и теперь чувствовал неловкость.
— Нет, дорогой, не спишь... — И Лапчар рассказал все, как нашел его в буран на дороге.
Анай-кыс тоже была здесь, хлопотала возле него. Дала ему немного спирту, потом принесла большую чашку крепкого бульона. «Надо хорошо поесть», — сказала она. На лице ее отразилась радость, радость за него, что он жив. Как хорошо ему было с ними, хотелось жить. У него такие друзья! Рассвело, а они так и не легли спать. Эрес рассказал, как он искал тихий уголок, о Долаане, о землях в верховьях Агылыга, которые хотелось ему распахать и засеять хлебом.
Лапчар делился своими мыслями, раздумывал вслух о том, если бы объединить их колхозы, легче было б поднять эти земли в верховье, а здесь, в Кулузуне, создать чабанский центр, используя прекрасные пастбища. А почему было бы? Будет! Есть техника, есть молодые сердца. Друзья были полны мечтами, планами. Работа и мечта, когда они соединяются в один крепкий узел, обязательно дадут и результаты. Будет заметен след, оставленный ими в жизни.
Было уже совсем светло. Эрес поднялся, как не уговаривали его друзья. Он торопился: его ждет на стоянке чабан. После завтрака Лапчар оседлал двух коней. Эрес решил ехать несмотря на ветер. Лапчар поедет с ним, одного не отпустит. Эрес поблагодарил Анай-кыс за заботу. «Счастливого пути», — пожелала она на прощание.
Анай-кыс смотрела на удалявшихся Лапчара и Эреса, и ей вспомнились другие два всадника, которых она увидела в предгрозовом небе, когда к ним приезжали Токпак-оолы. Теперь она смотрела и улыбалась. Улыбались ее глаза, губы, родинка. Всадники уже скрылись вдали. Ветер приближающейся весны словно вливал в них силу, приносил уверенность и надежду.
Прошло три года. По долгу журналистской службы я побывал в колхозе «Чодураа». Теперь он объединял два колхоза, в Агылыге и Шивилиге. Председателем этого крупного хозяйства был назначен Дажысан, один из ветеранов строительства новой Тувы, экономист, приехавший в деревню по призыву партии. Последние годы он был парторгом в «Чодураа». Именно такой руководитель, прошедший большую партийную и жизненную школу, нужен был этому крупному хозяйству.
Я интересовался наиболее значительным, чего достиг колхоз в последнее время.
— О бригаде Херела вы писали. Что еще покажем корреспонденту, Дулуш Думенович? — спросил Дажысан как человек, знавший, что колхозу есть что показать, но желавший услышать мнение управляющего шивилигского отделения.
— Чабанский центр, конечно. Там Лапчар Ирбижей все покажет, — не без гордости ответил Докур-оол и, вздохнув, добавил: — Покоя от него не было, пока не добился своего.
Приехал в Кулузун. Электричество, газ, телевизор. Но такие центры есть теперь и в других местах. То, что он располагался в Кулузуне, мне показалось естественным: отличные пастбища, вода близко. Познакомился с Лапчаром и Анай-кыс, был у них дома. Радушно встретили меня хозяева. Новый дом, современная мебель. На стене — почетные грамоты: «За достигнутые успехи...», «Лучшему чабану...» и так далее. Все хорошо, но все обычно. Такие же показатели и грамоты есть у членов его бригады. Спрашиваю:
— Как вам удалось в такой дали создать чабанский центр, наладить культурную жизнь, расскажите.
Хозяева отмалчиваются.
— Ну, тарга, мы-то тут при чем... Благодаря колхозу, — отвечал только Лапчар и начинал рассказывать об общих успехах, о колхозе, о том, что дало объединение «Чодураа» и «Шивилига», умалчивая о своих заслугах, о том, что было его мечтой и осуществлено теперь благодаря его усилиям.
Я уже собрался уходить, едва набрав материал для очерка о лучшем чабане, когда между почетными грамотами, висевшими на ковре, увидел непонятный предмет, прикрепленный к самой середине ковра.
— Что это за вещица, на таком почетном месте? — поинтересовался я.
— Это сыгыртаа из бересты, — ответил Лапчар и как-то особенно, мне показалось, посмотрел на жену.
Лицо Анай-кыс тоже просияло. Она улыбнулась:
— Первая вещь нашей семьи.
Я уже держал в руках семейную реликвию. Она не была шедевром прикладного искусства и вызвала мой горячий интерес потому, что едва о ней зашла речь, хозяев словно подменили, они стали разговорчивее.
— Как это? — наступал я. — Она ведь ни на что не годится. Расскажите.
Лапчар опять улыбнулся.
— Если об этом рассказывать — получится целая история.
Эту историю, начавшуюся с сыгыртаа, и записал я, назвав ее «Анай-кыс».
Потом я встречался с героями этой повести в Шивилиге, и мы втроем ходили к реке, где Анай-кыс и Лапчар играли в детстве в сайзанак. Когда мы пришли, там тоже играли дети, складывали камешки. К нам подбежал мальчуган, не выговаривавший половину букв алфавита, с ним девочка, они что-то объясняли. Анай-кыс наклонилась к ним, теперь они вдвоем говорили ей что-то. Она рассмеялась.
— Дети просят нас уйти, потому что сейчас они будут запускать ракету. Лапчар, а ты одной ногой стоишь на космодроме.
Познакомившись со своими героями, молодыми, дерзающими, с Лапчаром и Анай-кыс, Эресом и Долааной, я был взволнован и не мог не рассказать о них. Какие красивые люди живут у подножия Саян, на широких просторах Улуг-Хема. Нет ни начала ни конца песням о моем родном Улуг-Хеме, его людях. И, если я сумел написать еще одну, — я по-настоящему счастлив.