С того дня, как конвой вышел из Хвал-фиорда, какое-то внутреннее беспокойство не покидало вице-адмирала. Даже просыпаясь по ночам, он тотчас же начинал думать о транспортах, следовавших в Советский Союз. А днем, занятый множеством дел, заботами военно-морских флотов, разбросанных по всем океанам, то и дело опять возвращался мыслями к каравану.

Конвой нес потери, однако терпимые. Собственно говоря, расчета оптимальных потерь не существовало, но уже был накоплен опыт проводки судов, и этот опыт подтверждал: если дело пойдет так и дальше, большинство транспортов благополучно достигнет портов назначения. И все же вице-адмирал полагал, что для успеха необходимо повысить боевую активность корабельных соединений охранения и прикрытия. Пока они конвою не помогли — разве что своим присутствием заставляли противника быть осмотрительным. Крейсерская эскадра, по мнению адмирала, могла бы следовать непосредственно вместе с конвоем, усилив защиту транспортов не только своей огневой мощью, но и средствами дальнего обнаружения самолетов. Крейсера подвергнутся риску бомбовых и торпедных ударов? Но это война, а боевые корабли для нее и созданы. Что же дрожать над ними, как над младенцами!

Излишняя осторожность адмиралтейства раздражала вице-адмирала. Так было в феврале, когда германская эскадра прорвалась из Бреста… Так было в дни оккупации Норвегии: выйди тогда британские корабли из своих баз, разве осмелились бы немцы перебрасывать через Северное море десант? Почему же никто не учитывает прошлых ошибок и промахов? Обмолвился как-то об этом в беседе с первым лордом, но сэр Паунд, хотя и туманно, дал понять, что все основные решения штаба согласованы чуть ли не с премьер-министром. Видимо, подобное обстоятельство он считал почти заклинанием от всех возможных просчетов.

Рассуждать об упущениях при формировании конвоя и в подготовке операции было поздно. Командиры корабельных соединений адмиралы Тови и Гамильтон предлагали свои варианты плана. Их предложения не были совершенны, однако в них содержались мысли, которые, по мнению вице-адмирала, стоило обсудить и продумать. Но первый морской лорд в долгом и не очень приятном для Тови телефонном разговоре сообщил адмиралу, что план уже утвержден, что настала пора действовать, а не совещаться, и, щеголяя изысканной вежливостью, холодно высказал мнение, что планирование операций вообще — привилегия штаба, а долг боевого состава флота — претворять эти предначертания в жизнь… Что толку теперь о том вспоминать? Операция началась, и следовало гибко ею руководить. А указания адмиралтейства казались порою поспешными, мало продуманными. Почему, например, не изменили курс конвоя после того, как его обнаружил противник? Севернее, у кромки льдов, транспорты какое-то время находились бы вне досягаемости вражеской авиации. Но караван продолжал идти прежними курсами, теми самыми, какими проследовали все предыдущие конвои в Россию. Неужели и это надо согласовывать с премьер-министром? На кой же черт существуют тогда флотоводцы!

Вице-адмирала огорчало, что все указания штаба офицеры, видимо, связывали с его собственным именем: он ведь был главным исполнителем их. С первым морским лордом встречался далеко не всякий, и каждый приказ исходил практически из его, вице-адмирала, уст. Он с обидой замечал, как младшие офицеры при его появлении поспешно умолкали, хотя по их возбужденным лицам не трудно было догадаться, что они горячо и, должно быть, в своем кругу откровенно обсуждали события. Что ж, младшие офицеры всегда воображают себя выдающимися стратегами! Но почему они не доверяют ему? Неужели считают одного поля ягодой с Паундом?

Однажды он не сдержался, спросил напрямик пришедшего с донесением лейтенанта:

— Что вы думаете, Дженкинс, о положении конвоя?

— Думаю, сэр, мы напрасно впутались в эту кашу! — отчеканил не задумываясь тот, явно щеголяя своей откровенностью перед начальством. — У Великобритании хватает собственных забот!

«Болван!» — едва не промолвил вслух адмирал. Больше он с подчиненными на эту тему не заговаривал.

Наступили ясные дни — работать приходилось в бункере. Несмотря на хорошую вентиляцию, виски постоянно побаливали: может быть, от усталости глаз, утомленных электрическим светом. Тянуло на воздух, к чистому небу, к яркости дня. Будь на то воля вице-адмирала, он плюнул бы на опасности воздушных налетов и вернулся бы в свой кабинет в здании адмиралтейства. По крайней мере, там легче и свободнее думалось. И наверное, многие офицеры охотно последовали бы его примеру. Но неподалеку отсюда, в бункере своем, работал сам Черчилль, а разве можно бахвалиться глупой и нерасчетливой храбростью перед мужественной мудростью премьер-министра?

Лишь изредка, когда удавалось ночевать дома, вице-адмирал наслаждался покоем. В темноте он распахивал окна спальни, закутывался в толстый шотландский плед. Прохладный воздух казался густым, как влага, — его хотелось не вдыхать, а попросту пить. Спал он в такие ночи крепко, без сновидений, твердо решив перед тем не спускаться в бомбоубежище в случае воздушной тревоги. Несколько часов подобного отдыха хватало для того, чтобы проснуться на рассвете бодрым, словно помолодевшим. Но адмирал не торопился начать новый день: он долго еще лежал под пледом, думая о семье, которая уехала из опасного Лондона в родовое поместье жены, вспоминая с завистливым сожалением годы, когда командовал флотилией миноносцев. Кажется, был неплохим моряком: во всяком случае, его соединение считалось одним из лучших во флоте метрополии. Он любил подолгу оставаться на мостике флагманского корабля, его не утомлял просторный разбег океана. А главное — на его плечи не давили тогда тягостным грузом ни хитросплетения имперской политики, ни значимость стратегических тайн, ни верховные замыслы, которых он не знал до конца, но тяжесть которых испытывал постоянно.

Он, пожалуй, охотно поменялся бы ролями с теми адмиралами, кто командует кораблями. Хотя понимал теперь, что свобода их — кажущаяся, что они не вольны в своих действиях, ибо связаны по рукам и ногам наставлениями адмиралтейства. А эти наставления, к сожалению, он знал теперь тоже, часто не отличались ни глубоким анализом обстановки на море, ни зрелым предвидением. Не случайно на флоте и в армии так навязчиво воспитывают веру в непогрешимость приказов свыше! Если бы моряки с кораблей смогли однажды проникнуть в штабную кухню, если бы проследили, как, на каких основаниях принимаются нередко решения и сколько случайностей влияет на них, они от ярости разнесли бы адмиралтейство в пух и прах. Неужели и его, вице-адмирала, моряки причислят когда-нибудь к лику «твердых позолоченных лбов»? Что ж, он вряд ли смог бы себя оправдать в их глазах. Откуда им знать, что он, занимающий высокую должность в святая святых британского флота, по сути, лишен возможности сколько-нибудь заметно влиять на события…

Доклады оперативного отдела начинались обычно сообщениями с главных военно-морских театров. О конвое упоминалось уже потом, где-то в конце — вице-адмирал всегда с нетерпением ожидал донесений оттуда; он-то знал, что приняты далеко не все меры к тому, чтобы ограничить потери судов. Поэтому был удивлен и насторожился, когда офицер-оператор сразу же начал докладывать обстановку в районе Северной Атлантики, где, кроме проводки транспортов в Советский Союз, никаких других операций не проводилось.

Конвой минул уже остров Медвежий, оставив его к югу, и по-прежнему подвергался атакам вражеской авиации, причем участились налеты торпедоносцев. Вокруг рыскали подводные лодки, миноносцы эскорта то и дело их обнаруживали, заставляли погружаться на глубину, не позволяя успешно выйти в атаку. Частые гидроакустические контакты с лодками давали веские основания предполагать, что на пути конвоя расположилась «арктическая волчья стая» германского подводного флота. Тихий ход транспортов создавал возможность лодкам, даже находясь под водой, не отставать от каравана, следовать по пятам. Видимо, «стая» ждала своего счастливого часа.

Вице-адмирал с удовлетворением выслушал весть о том, что конвой изменил курс к северу. Гамильтон давно уже отдал такой приказ, дабы вывести транспорты за пределы четырехсотмильной зоны действия береговой авиации. Однако командер Брум медлил, полагая, что четыреста миль удаления от Норвегии не гарантируют транспорты от налетов, зато замедляют его продвижение к цели. Лишь после вторичного строгого напоминания с флагмана Брум подчинился. Вице-адмирал тут же высказал мнение, что доводы Гамильтона кажутся ему более разумными, нежели расчеты командира эскорта.

Крейсерская эскадра наконец-то присоединилась к конвою. Следовало на сближение с ним и соединение адмирала Тови: к востоку от Медвежьего возрастала вероятность встречи с надводными кораблями противника. Гамильтон не считал целесообразным сохранять и далее скрытность своего пребывания в море и потому нарочно позволил немецким самолетам обнаружить себя. Чтобы ввести в заблуждение противника, на одном из крейсеров установили фальшивую дымовую трубу — крейсер стал походить на линейный корабль «Дюк оф Йорк». Боевой дух английских и американских моряков на линкорах, крейсерах и авианосце — выше всяких похвал, и потому оба британских командующих полны решимости выиграть битву и установить наконец в северо-атлантических водах господство союзного флота.

— Да, Тови и Гамильтон — опытные, решительные флотоводцы, — подтвердил вице-адмирал. — Они давно ждут этого часа.

Все шло пока хорошо, и вице-адмирал не понимал, чем встревожен офицер-оператор.

— Есть агентурные сведения, что германские тяжелые корабли сосредоточились в Альтен-фиорде. К «Шееру» присоединился «Тирпиц». Авиаразведка доносит, что в готовности «Хиппер». Только «Лютцов», маневрируя в узкости, наскочил на подводные камни и надолго вышел из строя.

— Значит, мистика Гитлеру не помогла? — усмехнулся вице-адмирал. «Лютцов» — это было новое название «карманного» линкора «Дейчланд», который Гитлер приказал переименовать, чтобы никогда в донесениях не появилось возможное сочетание слов: «Германия» погибла», «Германия» потоплена», «Германия» торпедирована»… По той же причине фюрер не разрешал присвоить собственное имя какому-нибудь из новейших кораблей, несмотря на верноподданнические просьбы немецких морских чинов.

— Выход германских кораблей в море, таким образом, возможен в ближайшие сутки. Нет сомнения, что в сложившихся условиях единственная их цель — перехват и уничтожение конвоя.

«Что ж, все складывается как нельзя лучше, — думал вице-адмирал. — Подобная ситуация предусмотрена одним из вариантов плана. Приманка из транспортов с военными грузами, должно быть, сработала, и немцы выползут из фиордов в море. Это и дает Гамильтону повод надеяться, что операция превратится в новый Ютландский бой. Уничтожив «Тирпиц», после того как уже уничтожен «Бисмарк», союзный флот овладеет прочной инициативой в Северной Атлантике».

— Сэр Паунд ознакомлен с обстановкой? — поинтересовался он.

— Да, — как-то нерешительно ответил офицер-оператор. — Честно говоря, меня именно и тревожит его реакция.

Когда вице-адмирал вошел к первому морскому лорду, Паунд задумчиво ходил по кабинету — плохая видимость над Лондоном позволила в этот день работать не в бомбоубежище, а в здании адмиралтейства на Уайтхолле.

— Слыхали? — спросил он с каким-то, как показалось адмиралу, жертвенным злорадством. — Случилось то, чего мы больше всего опасались.

— Германские корабли уже вышли в море?

— На войне всегда нужно исходить из худших предположений, — поучительно заметил первый лорд. — Думаю, нападения на конвой следует ожидать после полуночи.

— Тови и Гамильтон вряд ли допустят это. Они используют все возможности, чтобы «Тирпиц» уничтожить раньше.

— Уничтожить «Тирпиц»? — изумленно остановился лорд, и вице-адмиралу почудилось, что Дадли Паунд сейчас рассмеется ему в лицо. — Разве у нас для этого достаточно средств? «Тирпиц» — это несколько тонн металла в залпе, это тридцать узлов хода и практически непробиваемая броня!

«Ну уж и расхвалил — похлеще германской пропаганды! «Непробиваемая броня». Хорошо, что моряки на кораблях придерживаются иного мнения, особенно после того как потоплен такой же «Бисмарк». Но вслух сказал:

— Во всяком случае, наши корабли способны связать эскадру противника боем и тем самым позволить транспортам избежать встречи с ней.

— Спасать транспорты ценой боевых кораблей? — сердито вскинул бровь первый лорд. — Вы забываете, адмирал, флот нужен Великобритании, чтобы уберечь ее от вторжения.

«На кой же черт корабли посылали в море? — едва не вспылил вице-адмирал. — Для легкой прогулки? Для пустой демонстрации? Они пока не принесли пользы транспортам, и это оправдывалось тем, что Тови и Гамильтон готовятся к схватке с надводным флотом врага. А теперь, когда наступает решающий час, осторожничать и сомневаться? Как же тогда установить господство на море? Если бы так воевали русские, немцы окапывались бы уже за Уралом…»

Из агентурных донесений было известно, что Гитлер после потопления «Бисмарка» панически дорожит своим флотом, боится высылать его в море, и всякая, даже незначительная, операция проводится только с личного его разрешения. Выходит, обе противные стороны опасаются решительной встречи? Лишь время от времени робко выглядывают из-за горизонта и устрашающе машут кулаками друг другу?.. Этот воображаемо-зримый образ настолько поразил вице-адмирала, что на какое-то мгновение в нем пробудилась жалость к Паунду. Но когда вызывает жалость командующий, еще более жаль становится тех, кто сражается под его началом. «Что же, в конце концов, предлагает лорд?»

Словно отвечая на его немой вопрос, первый морской лорд сэр Дадли Паунд трагически произнес:

— Боюсь, нам придется вернуть корабли охранения обратно в Исландию…

Почудилось, что ослышался. Потрясенный, с испугом чувствуя, как тело обволакивает оцепенение, похожее на холод, все еще не веря, переспросил:

— Бросить конвой в океане? Но ведь это же…

— Предательство, вы хотите сказать? — Паунд скрестил руки на груди, обильные, почти до локтей, золотые нашивки адмирала флота на рукавах оказались перед лицом собеседника — тому захотелось зажмурить глаза. — Я никогда не предавал интересов империи! — не промолвил, а с каким-то печальным пафосом продекламировал первый лорд. — Видит бог, они для меня священны.

— Адмиралы Тови и Гамильтон готовы к бою и с нетерпением ждут его! — Это была последняя надежда, и вице-адмирал высказал ее горячо и поспешно.

Но Паунд, сожалея, вздохнул:

— Мы здесь должны быть осмотрительней и дальновиднее. Не в наши годы примерять латы рыцарей. Как ни прискорбно, мы вынуждены отдать печальный приказ. Через четверть часа состоится совещание ответственных офицеров штаба, и мы примем окончательное решение.

«Зачем же этот спектакль, если решение, по всему видать, принято… — не мог собрать воедино мысли вице-адмирал. — Господи, что же будет с конвоем?»

Видимо, сам он в эту минуту был жалок, потому что первый морской лорд приблизился и, сочувствуя и ободряя, дружески положил руку ему на плечо:

— Мужайтесь, адмирал. Вести войну флотоводцам подчас тяжелее, нежели матросам. Но история нас оправдает: мы сохраняем флот, а значит — Великобританию!

«Да он же по призванию провинциальный пастор, а не военачальник! — с каким-то злорадным наслаждением думал о Паунде вице-адмирал. — Ему бы выслушивать стыдливые покаяния благопристойных миссис, отпускать чужие грехи да внушать благочестие и смирение. «Не убий, не пожелай жены ближнего своего… Перекуем мечи на орала, а линейные корабли — в прогулочные яхты!» И такой человек с задатками захудалого проповедника руководит флотом великой морской державы! Почему же к нему благоволит Черчилль? Почему держит Паунда на высоком военном посту, несмотря на ропот и критическое недоверие к нему моряков?»

А сэр Паунд тем временем связался по телефону с отделом, руководившим использованием торгового флота, и настойчиво поинтересовался, снабжены ли транспорты индивидуальными кодами, смогут ли они поддерживать связь, если в дальнейшем придется следовать к русским портам самостоятельно… Значит, он допускал и роспуск конвоя посреди океана?

Вице-адмирал вышел из кабинета. Горло сдавливала тупая боль. То, во что посвятил его первый лорд, не умещалось в сознании, противоречило не только вековым традициям британского флота, но и здравому смыслу. На что же рассчитывало адмиралтейство, придавая конвою тяжелые корабли? На то, что одно их присутствие будет сдерживать немцев? Но подобная святая наивность непростительна даже младшему офицеру, не то что адмиралу флота! Здесь ведь не острова Вест-Индии, где молчаливое присутствие на рейде канонерки способно устрашать строптивых туземцев!..

Когда штабные чины начали собираться на совещание, сэр Паунд сидел в глубоком кресле, откинувшись на его спинку, вцепившись пальцами в кожаные подлокотники, закрыв глаза. Вся его поза выражала глубокие и мучительные раздумья. Но вице-адмирал слышал, как за спиной кто-то со смешком прошептал:

— Кажется, наш папа уснул.

Начав совещание, первый лорд самыми мрачными красками обрисовал оперативную обстановку в Северной Атлантике. По его мнению, германский флот вышел из норвежских баз, чтобы перехватить конвой, и, значит, трагическая развязка могла наступить после ближайшей полуночи.

Он обвел грустным взглядом собравшихся и с упреком, адресованным неизвестно кому, с затаенной обидой сказал:

— Я всегда был убежден, что североатлантические конвои в Россию в условиях полярного дня невозможны.

Но, видимо, почувствовал, что никого не убедил, что офицеры не видят причин для столь тяжких выводов и угрюмого пессимизма.

— Скажите, «Тирпиц» вышел из Альтен-фиорда? — спросил он у офицера разведотдела.

— Пока таких сведений нет. Мы не имеем информации даже о том, что германские корабли готовятся выйти в море в ближайшие часы.

— В таком случае можете ли вы с уверенностью сказать, что «Тирпиц» все еще стоит на якоре в Альтен-фиорде?

Офицер разведотдела пожал плечами.

— Нам обязаны доносить только о выходе, а не о стоянке на якоре.

Спокойствие офицера, казалось, успокоит и сэра Паунда. Действительно, разведка не располагала какими-либо признаками того, что германская эскадра покинет фиорды в течение ближайших часов. Но первый лорд невнятно буркнул о том, что туманные разведданные не проясняют, а еще больше запутывают обстановку.

— В этих условиях, — скорбно изрек он, — мы не вправе рисковать флотом метрополии и вынуждены отозвать корабли в Исландию.

Вице-адмирал слышал эти слова уже не впервые, а по кабинету прокатился глухой ропот. Паунд демонстративно тяжко вздохнул, словно сочувствовал одновременно и себе, и офицерам, и экипажам далеких транспортов, и с той же скорбной определенностью добавил:

— Ввиду нависшей угрозы, видимо, целесообразно конвой рассеять.

— Рассредоточить, — поправил его кто-то, по привычке придерживаясь точных военных терминов.

Штабные чины брали слово согласно давно заведенному порядку. Во внешне сдержанном тоне нет-нет да и прорывались горячность, резкость, несогласие с доводами адмирала флота. Его не поддержал, по сути, никто. Высказывались разные предположения, но общая мысль сводилась к тому, что силы немцев не так велики, чтобы союзному флоту спасаться бегством, что время крутых и фатальных решений не наступило, что в любом случае необходимо выждать, прежде чем отводить боевые корабли от конвоя. Лишь заместитель начальника штаба согласился с мнением первого лорда. Он полагал, что соединенный конвой, следуя вдоль кромки паковых льдов, будет лишен пространства для маневра и сможет отворачивать по чистой воде только к югу, под жерла корабельных орудий противника.

Сэр Паунд слушал молча, облокотившись о стол, потирая кончиками пальцев виски, словно страдал головной болью. Временами казалось, что он погружен в забытье, не улавливает слов, и те проплывают мимо него. Не ведая, слышит ли их первый лорд, говорившие невольно понижали голос.

Когда высказались все, Паунд еще какое-то время сидел неподвижно все в той же позе… Потом очнулся, медленно и устало поднялся. Во взгляде его отразились обида и горечь: и потому, что его не поняли, не поддержали, и потому, что груз тяжелых решений, равно как и возможных последствий их, он должен взвалить на собственные плечи.

— Всю ответственность я беру на себя, — промолвил он глухо. — Время не терпит.

Фраза прозвучала столь театрально, что многие отвернулись или потупились.

А лорд опять опустился в кресло, потянулся за бланком радиограмм и стал торопливо писать, повторяя вслух для общего сведения приказ:

— Секретно. Весьма срочно. Крейсерам на полной скорости отойти на запад…

Повисла такая гнетущая тишина, что было слышно, как адмиральское вечное перо скользит по глянцу бумаги. Штабные чины были подавлены и оскорблены: оказалось, что все решено еще раньше, до совещания, и их созвали во имя пустой формальности, заставили участвовать в мелодраматическом фарсе, именуемом военным советом, где первая роль давно заучена и отрепетирована. Моряки, боевые офицеры, они не привыкли к подобным спектаклям, и каждый из них, отдавая любой приказ, не разыгрывал бы, по крайней мере, из себя великомученика и провидца. А вице-адмирал, видя, с какой уверенностью лорд излагает строки давно продуманного приказа, с грустью подумал: «Глупость и трусость — всегда решительны».

Паунд подписал вторую радиограмму:

— Тови, Гамильтону, Бруму. Секретно. Срочно. Ввиду угрозы надводных кораблей конвою рассеяться и следовать в русские порты.

— Рассредоточиться, — снова поправил кто-то, но теперь едва слышно…

Выходили из кабинета молча, боясь взглянуть друг другу в глаза. Свершилось невероятное — такого еще не знала история британского флота. Наверное, не один себя почувствовал в эти минуты подобно жителю Помпеи в последний день ее: все, чем привычно жили, на чем с детства воспитывались — от наступательных традиций Джервиса и Нельсона до ревниво оберегаемой чести королевского флота, — как девять веков назад в маленьком итальянском городе, рушилось и летело в тартарары…

Кое-кто не сдерживался, бросал злые реплики:

— Пусть крейсера буксируют швабры, чтобы следы замести!

— Господи, что о нас подумают русские?

— Почему только русские? Что подумают англичане?

— Придется в рисунок Юнион Джека вписать еще один крест: черный!

Вице-адмирал вздрогнул: еще никто никогда не осмеливался так пренебрежительно отзываться о британском флаге.

Опустошенный, он в своем кабинете замер перед картой Атлантики. Жадно закурил, однако не сигару, а сигарету: хотелось как можно глубже вдыхать крепкий табачный дым, чтобы хоть немного успокоиться, собраться с мыслями, обрести способность соображать.

Белое поле карты властно приковывало взор — от него невозможно было отвести глаз. На кораблях еще не успели радиограммы расшифровать, там пока не знали рокового приказа адмиралтейства. Моряки полны были веры но веры уже не существовало: ее отвергли и предали. Такова религия современных святош. Только ныне святоши рядятся не в сутаны, а в мундиры с нашивками адмиралов флота. Их не страшат ни проклятия погибших, ни божья кара, ни путь на Голгофу, ибо на Голгофу они поднимаются не с тяжкой ношей черной совести и не в терновых венцах, а в адмиральских фуражках, в лимузинах новейших марок. Святая вершина для них становится не местом страданий и мук, а лишь площадкой для вознесения и пьедесталом для памятника. Они обретают казенное величие, минуя распятие. Распинать по их воле будут других. И даже в будущем история не обрушит на головы их небесные громы, потому что история, как лживая летопись, способна осуждать и тут же оправдывать, ниспровергать и опять возвеличивать по сто раз на день. «Черт побери, что за мысли лезут мне в голову!.. Какое нам дело до будущего и истории, если сейчас, через несколько часов, могут погибнуть в море сотни честных людей! Погибнуть лишь потому, что искренне верят в разукрашенные святыни. Разве не такой же святыней изображают наши летописцы британское адмиралтейство?»

Вице-адмирал наконец оторвался от карты. Позвонил офицеру разведотдела:

— Поступило донесение о выходе кораблей противника из фиордов?

— Нет. Мы убеждены, они по-прежнему там. Доложили вторично сэру Паунду, но наше мнение он посчитал недостаточным, чтобы приказ изменить.

Положив трубку, тяжело отошел к окну. За крышами домов, в низком небе, лежали темные гряды туч — спокойные и дремотные, будто в мире ничего не случилось. Их сытая неподвижность вызывала протест: казалось, вес вокруг должно было корчиться в клубящихся облачных низвержениях, гудеть колокольным набатом, стонать ураганными порывами ветра, грохотом вывороченных деревьев, сорванных крыш и рушащихся кварталов… Тишина раздражала, как людская покорность. От нее покалывало в ушах. Должно быть, немецкие бомбы вернули бы сейчас душевное равновесие и собранность мыслей скорее, нежели будничная успокоенность Лондона.

Чувствуя, что ему душно, вице-адмирал прижался лбом к холодному оконному стеклу:

— Боже, сохрани Великобританию от позора!