Клеопатра повернулась ко всем спиной и стала спускаться по лестнице в сад. Ей захотелось побыть одной. "Опять разволновалась, — сожалела она, хотя, в сущновти, какой пустяк — переспать с кем-нибудь на соломе. Два дурака подрались из-за одной смазливой мордашки. В чем, собственно, она виновата? И я тоже хороша! Больше спокойствия, как скажет мой добрый Олимпий".

Она остановилась на первой площадке лестницы и, закрыв глаза, посчитала до семи. Затем, приподняв веки, поглядела вдаль, на самую границу города, где в путанице каналов поблескивала нильская вода.

"Моя Александрия!" — прошептала она и, как больной, принимая лекарство, излечивается, так и Клеопатра, впитывая в себя глазами привычные очертания города, получала душевное облегчение.

Ярко освещенная опускающимся к морю солнцем Александрия будто бы замерла: тишина, которая царила здесь, во дворце и саду, создавала впечатление сплошного затишья. Однако она знала, что там, в городе, особенно на рынке и в порту, — шумно и людно.

Город был большой, разноплеменный. И кого только не почитали в нем: Анубиса с собачьей головой; Исиду и Осириса, брата и сестру, которые жили друг с другом, подобно мужу и жене; Молоха, пожирающего детей; Иегову, Иштарту, Януса, Юпитера, Венеру, Атанакс, ради которого девушки и молодые женщины отдавались чужестранцам в тени оград; Танит, любящую блестящие дары; Кибелу, Великую Ма, которая обитала на снежных вершинах фрикийских гор и ездила в колеснице, запряженной львами и леопардами; Аттиса, её любовника, что в безумии оскопил себя, лишил себя той гордости, которой дорожит каждый мужчина, и умер, оплакиваемый обитателями рощ. И многим другим богам, покровительствующим блуду, кровосмесительству, пьянству, воровству.

Клеопатра сошла на последнюю ступеньку, бросила взгляд на погружающийся в морскую пучину яркий диск Гелиоса, зажмурилась и невольно чихнула, один раз, другой, третий…

— Будь здорова, царица! — послышался чей-то глуховатый голос.

Она отняла руку от лица и огляделась — никого. Однако Клеопатра не могла ослышаться: говорил мужчина и совсем близко от нее.

— Где ты?

— Тут, — ответил голос сбоку.

Царица повернулась и увидела невысокого мужчину, одетого в опрятный белый хитон с вышивкой по вороту. То был Дидим.

— Как я могла забыть, что так появиться может только один… один во всей Александрии… один во всем Египте!

Дидим почтительно склонился, разведя руки в стороны, улыбающийся, спокойный, неотвратимый, как сама судьба.

— Что же получается? Ни Ирада, ни Хармион, ни Сотис не смогли тебя остановить? И моя бдительная стража пропустила тебя? Ты обошел даже самого Селевка? Ты миновал все заграждения, пробрался ко мне, как вор… вестник чего? Добра, несчастья?

— Моя нежная, милая царица, не вини никого! Твоя стража по-прежнему бдительна, а Сотис и Селевк неподкупны, как моя совесть. Что касается моего появления здесь, то это всего-навсего магия. Искусство халдеев, которым я владею. Но тут я отнюдь не затем, чтобы причинить дочери Птолемея Диониса неприятности. Разве в войне с коварными александрийцами семь лет назад я не доказал свою преданность? Клянусь моим потерянным пальцем, — сказал он, поднимая левую руку без мизинца. — Я пришел, чтобы отвести от тебя печаль.

— Ага! — сказала она, указав на него рукой. — Теперь я знаю, кто прислал мне розы в чудесных амфорах. Не отпирайся, Дидим! — Она пригрозила пальцем. — Но откуда, друг халдеев, откуда тебе известно, что меня терзает душевная мука? Будешь говорить о волшебном камне? О духах? О тени Гермеса?

— О нет, госпожа моя, я оставлю в покое божественные имена. К чему лукавить? Но я — знаю все!

— О Дидим! Ты необыкновенен, друг мой! Ты всегда появляешься, когда я нуждаюсь в преданных и верных друзьях. Вероятно, это неспроста.

И она направилась по аллейке в глубь сада, увлекая его за собой. И пока они шли до беседки, Дидим бормотал:

— Не говори мне ничего, не произноси ни слова. Ибо все, что в тебе, я читаю на лице твоем. Ты мечешься, желаешь и знаешь, как поступить. Теперь, как и прежде, тебе угрожает опасность. Как её отвести, знает лишь один создатель. Но он молчит, видит, предугадывает и ждет, как ты поступишь. Ибо только тебе самой дано право выбора. Пойдешь одной дорогой — путь твой потянется дальше, свернешь на другую — внезапно оборвется. Утешает только одно: у нас, смертных, все равно путь короток и рано или поздно приведет к концу, с той только разницей, что мы сгинем навсегда, а о тебе, царица, память сохранится в веках. Верь мне, преданному другу твоему. Не оборачивайся, царица. Не гляди назад, что было — не вернется, что впереди не ясно. Но и не терзай себя напрасными раздумьями. Подчинись необходимости и не противься своему желанию. — Дидим помолчал немного и таинственным голосом произнес: — Он уже обозначился. Он уже рядом. Он стремится к тебе.

— Дидим, ты говоришь загадками. Но я, как знаешь, люблю их отгадывать. Сейчас ты сказал о Марке Антонии. Не так ли?

— Истинно так, несравненная.

Клеопатра вздохнула, останавливаясь. Она была выше Дидима, и он смотрел на неё снизу, в её милое чистое лицо, не мигая.

— Если бы я знала, что получу взамен…

— Несколько лет покойной жизни и надежную защиту.

— Только и всего?

— Признание твоего сына наследником царства.

Она подумала немного и спросила:

— Ты вполне уверен, что я могла бы на него положиться?

— На Антония? Это как раз тот случай, который может больше не повториться.

— Ну, хорошо, — сказала царица. — Заполучу я этого Антония с его боевыми легионами, но как я смогу привязать его к себе? Да и спасет ли это меня?

— О несравненная, для тебя это сущий пустяк.

— Какой же?

— Роди ему ребенка.

— О Исида! Разве мужчины не оставляют женщин с детьми? Антоний был три раза женат. И все жены имели от него детей. Теперь он в Азии. А где его жены?

— Детей, рожденных от Клеопатры, и саму Клеопатру — не оставляют. Он будет твой до последнего вздоха. Поверь, что говорит Дидим.

— И долго я буду наслаждаться таким счастьем? Хотя бы лет десять смогла бы я не бояться за себя и своего сына?

— За своего сына и других детей, которые родятся, — сказал Дидим твердо. — Антоний — надежная защита.

— Ты меня утешил, Дидим, но не убедил. Что, ежели я промахнусь?

— Самое нежелательное. Потому что нет никого, кроме Антония, кто спасет тебя от Рима. Оглянись вокруг, перебери всех, с кем бы ты могла связать свою жизнь, перебери их, как ты перебираешь пальцы на своей руке, и ты увидишь, что никого нет равного этому человеку.

Еще колеблясь, она высказала сомнение:

— Мужчины так непредсказуемы.

— А женщины так изобретательны в своей игре нравиться, что непредсказуемость мужчин сводится нанет. Я уверен в полной победе. Антоний прост, как скамейка, а Клеопатра так богата воображением, что ей не составит труда придумывать все новые и новые неожиданности, которые в конце концов свяжут этого Геркулеса тысячью нитей. Он будет пленен навсегда. Ты нужна Антонию, Антоний — нужен тебе. И это может стать основанием вашего дома. Ты не веришь, что будет так, как я говорю?

Клеопатра неопределенно пожала плечами.

— Вспомни, кто тебе советовал ехать к Цезарю? Кто предсказал, что ты будешь царицей Египта? Кто достал тебе лодку? Все говорят, что это сделал Аполлодор Сицилийский. Пусть говорят. Этот слух распустил я. Ты одна знаешь да ещё Нофри, что это был не Аполлодор. Да и не мог этот хвастун додуматься до этого. Тебя внесли к Цезарю в полосатом мешке, как подарок, будто бы персидский ковер. И ромей оценил эту хитрость, потому что сторонники Ахиллы сделали все, чтобы не допустить тебя до Цезаря, а Дидим тебя доставил. Если бы нас поймали вместе, нас бы тут же убили…

— Я помню об этом. Тогда ты оказался прав.

— Это я и хотел от тебя услышать, несравненная. Мое дело сказать, а как ты поступишь — решать тебе. Я умолкаю. — И, вздохнув, он склонил свою большую, лысеющую со лба голову.

В это время снаружи, за зеленой живой стеной беседки, раздался тоненький голосок:

— Госпожа! Госпожа царица!

— Что тебе? — спросила Клеопатра.

Перед ними предстала встревоженная Ишма.

— Мы тебя обыскались, госпожа моя. Ирада и Хармион подняли крик. Сотис пригнал стражу. Ты ушла так незаметно, что никто не видел куда.

— Скажи, что я нашлась. И скоро буду. Иди, девочка, прекрати этот переполох.

Девушка, радостная, убежала.

— Кто эта куколка? — полюбопытствовал Дидим.

— Моя рабыня. Ты заметил, как она похожа на меня?

— Опасная девица и опасное сходство, царица. Очень опасное.

— С чего ты взял, Дидим?

— Если ты меня спрашиваешь, значит, ты не знаешь историю жены царя Сенусерта, которая имела молоденькую рабыню, похожую на нее, как две капли воды, а когда та подросла, старую царицу убили, и её место заняла молодая и стала нестареющей, вечно юной женой Сенусерта. Бойся похожих, царица. Ты должна быть единственной сейчас и неповторимой в будущем. Второй Клеопатры не должно быть.

"А он прав, этот Дидим. Как всегда прав", — решила она, закусив по привычке нижнюю губу и вдумываясь в его слова.

— Поэтому постарайся как можно скорее от неё избавиться. Вдали от тебя она не опасна, а рядом… — Дидим не договорил и лишь покачал головой.

— Об этом ещё будет время поразмышлять. А пока — я должна остаться душевно и внешне невозмутимой. Так долдонит моя Ирада, ибо на пиру — что меня всегда злит! — я должна выглядеть как статуя, а не живой человек. Ну уж нет! Сегодня ночь моя! И я постараюсь получить все, что мне хочется. Ты одобряешь меня, Дидим?

— Вполне, царица. Чаша вина и веселье сделают тебя свободной для душевного полета. Не бойся дать себе волю.

— Я рада, что мы нашли общий язык. Клеопатра понимает толк в вине и хорошей шутке и помнит, что когда-то Дидим был забавный шутник.

Дидим загадочно улыбнулся, глаза его заволокло поволокой, он наклонил набок голову, пошевелил бровями, вспоминая что-то далекое, и сказал:

— Когда я был пленен чернокожими жителями одной деревни и прожил с ними несколько месяцев — скажу тебе откровенно, о Клеопатра, госпожа моя, нет людей более добродушных и непосредственных, чем они, — у них произошел такой случай: их кузнец в гневе убил колдуна, и вождь племени приговорил его к смерти. Всей деревней жители отправились просить вождя о помиловании. "Если ты его умертвишь, нам некому будет делать ножи и наконечники для стрел. Так как он у нас один, казни лучше лодочника". — "Нет, — возразил вождь, — лодочник у нас тоже один. Казним лучше одного из погонщиков ослов — их у нас двое".

Клеопатра звонко и непринужденно рассмеялась, потом говорит:

— Послушай, что произошло со мной. Однажды ко мне пожаловали послы от города Тира, и среди них оказался один невежда, который был очень высокого мнения о своей внешности. Изложили они мне свои просьбы, которые я удовлетворила, а этот недотепа, — кажется, его звали Апиан, — шепнул, что ему нужно со мной переговорить с глазу на глаз. Я назначила ему встречу в беседке, ожидая, что он сообщит мне что-то важное, а он мне предложил… Как ты думаешь — что? — Она рассмеялась, вздернув подбородок. — Этот надутый петух предложил, чтобы я с ним переспала. Видя, что он так глуп, я не смогла на него рассердиться. И шепотом его спрашиваю: "Скажи, Апиан, а поручили тебе выполнить это важное дело жители Тира и на каких условиях?" "Нет", — говорит вполне серьезно. "Так как это важно и требует больших материальных затрат от города, то необходимо согласие городского совета, поэтому я тебе советую заручиться его поддержкой. Если совет одобрит твое желание осчастливить меня амуром, — ну что ж — мне ничего не останется, как протянуть тебе руку". Он многозначительно задумался, кивнул головой и отправился в Тир за согласием совета.

— Великолепно! — воскликнул Дидим, хохоча, как ребенок. — Как хорошо, что на свете так много дураков. Иначе без них нам было бы скучно. Я знавал одного такого среди александрийских купцов. Раз он был в отъезде двенадцать месяцев. Приезжает домой, а его жена рожает. Очень удивился. И спрашивает меня, может ли женщина родить на двенадцатом месяце?" — "А почему бы и не родить на двенадцатом? Если женщина сразу после зачатия увидит осла или во время зачатия услышит ослиный голос, то у неё беременность как раз будет продолжаться как у ослицы — двенадцать месяцев". — "Точно, — говорит. Перед отъездом мы немного побаловались, и я слышал, как под окном орал осел мельника". — "Ну вот видишь. Все сходится". Он успокоился и признал новорожденного своим ребенком.

— Вероятно, озорник, ты и сделал этой женщине ребенка! — сказала Клеопатра, смеясь и грозя Дидиму пальцем.

Тот только развел руками, как бы говоря: я тут ни при чем.