Как только царица воссела на ложе, Мардоний, избранный главенствующим на пиру и выполняющий эту почетную обязанность на протяжении трех месяцев, обратился к ней со следующими словами.

— Позволь мне сообщить, прекраснейшая, что среди нас объявились новые лица. Может быть, не совсем новые, но они желали бы приобщиться к нашему союзу. И стать неподражаемыми. Разреши, я представлю тебе Диону, проговорил он и указал рукой на поднявшуюся хорошенькую женщину, вдову, родную сестру стратега Фиваиды, прибывшую ко двору Клеопатры по своему страстному желанию. — Я думаю, нет нужды знакомить Диону со всеми присутствующими. Диону знают многие, а те, которые видят впервые, узнают её ближе и убедятся, что она нам под стать и вполне разделяет с нами убеждения, высказанные мудрейшим Эпикуром.

— Хватит! Хватит! — закричало несколько голосов.

— Знаем Дионочку и ждем, когда она с нами отведает вина.

Тут раздался мужской голос из самой середины. То говорил Миний, горячий приверженец порядка.

— Не торопитесь, друзья мои. Пусть Диона, эта милая и приятная женщина, раскроет нам смысл какой-нибудь загадки или ответит на вопрос.

— Миний хочет, чтобы мы соблюдали обычай. Ну что ж. Я с ним вполне согласен. Будем соблюдать обычай, — сказал Мардоний. Он возвышался во весь свой высокий рост над столами и ложами, с венком на голове, в небрежно перекинутом через плечо легком коротком плащике, а рядом с ним стояла молоденькая женщина, смущенная и краснеющая от всеобщего внимания. — Мы зададим ей вопрос. Скажи, Диона, что ты считаешь прекрасным для самой себя? Только откровенно.

Наступила тишина. Женщина обвела взглядом собравшихся, куснула в смущении нижнюю губку и густо закраснела. Это заметили находившиеся поблизости мужчины и женщины, многие из них засмеялись и стали подбадривать её.

— Говори, Диона, — настаивал веселый Мардоний. — Здесь все свои и тебя поймут.

— Прекрасное… — повторила женщина робко и запнулась.

— Громче! — раздалось с лож.

— Прекрасное… я считаю… — женщина приумолкла, собираясь с духом, затем чарующе улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и четко и ясно произнесла окрепшим голосом: — Думаю, каждая женщина со мной согласится. Что прекрасное — это когда любимый находится между ног.

Раздался громкий смех и дружные хлопки в ладоши. Мардоний заметил, смеясь вместе со всеми:

— Откровенное признание! Оно делает тебе честь, Диона. Итак, друзья мои, будем считать, что Диона принята… Пожелаем же ей найти среди нас любимого.

— Принята! Принята! — последовали радостные возгласы мужчин и женщин.

— Чашу приема! — потребовал Мардоний.

Мальчик-раб, завитой, белокурый, подобно отроку Амуру, подбежал с зеленой чашей в руке и протянул женщине. Мардоний собственноручно наполнил чашу красным вином.

Под громкие крики: "До дна! До дна!" — Диона выпила все, потом, перевернув чашу, показала, что она пуста.

К Мардонию подошла Хармион и что-то зашептала тому на ухо. Он покивал, соглашаясь, и объявил:

— Друзья мои, среди мужчин тоже есть новички. Я прошу вновь прибывших поднять руки.

Нофри приподнял правую руку. Дидим, возлежавший рядом на трехместном ложе, шепнул:

— Мне тоже поднимать? Право, не знаю, нужно ли? — И он, как бы играючи, нехотя приподнял свою ладонь, пошевелил пальцами и опустил, но, к его счастью, взгляды всех, особенно женщин, были обращены в другую сторону, на высоко поднятую руку на крайнем ложе под аркой. То был молодой черноволосый мужчина приятной наружности; он привлек к себе внимание и вызвал любопытство среди представительниц женской половины.

— А он ничего, этот новенький.

— Кто он такой?

— Подожди, видимо, его будет представлять Хармион.

— Значит, он приглашен царицей?

— Не торопись с выводом, Кассандра.

Мардоний, знавший Нофри, сказал о нем немного лестных слов и представил его как человека, любившего эллинское искусство и астрологию, а о Дидиме ничего не сказал, видимо, и впрямь не заметил его поднятой руки, чему тот обрадовался и посмеялся в кулак, как нашаливший ученик; о молодом незнакомом мужчине он сказал, что тот прекрасный скульптор, и закончил свое выступление словами:

— Сейчас Хармион представит нам его получше.

Хармион на виду у всех пересекла свободное пространство террасы и с очаровательной улыбкой большого рта подошла к ложу, на котором восседал смущенный от всеобщего внимания Филон.

Она протянула руку, и тот, взявшись за её пальцы, поднялся. На нем был нарядный желтый хитон, перехваченный пояском такого же цвета; на ногах светлой кожи сандалии с высокой шнуровкой. Одежда очень шла к его выразительному лицу, обрамленному черными до плеч волосами и короткой щегольской бородкой.

— Мардоний прав, — сказала женщина, смотря на молодого мужчину, когда назвал Филона прекрасным скульптором. В этом вы можете убедиться сами…

Раздался звон колокольчика.

Появились молоденькие рабыни. Каждая несла по небольшой терракотовой статуэтке. То были рыбак, державший большую рыбу; пьяная смешная старуха; гордый легионер; мальчик, вытаскивающий занозу из пятки; танцующий мим; раздевающаяся кокетливая куртизанка. Седьмая девушка несла в обеих руках нимфу у ручья, выточенную из слоновой кости.

Статуэтки пошли по рукам участников пира; со всех сторон слышались возгласы восхищения:

— Изумительное искусство!

— Какая точность изображения!

— Необыкновенное правдоподобие!

— Как же звать этого мастера, дорогая Хармион?

— Его зовут Филон, — громко произнесла женщина. — Но он не только хороший скульптор, но, я вполне уверена, обладает и другими нужными достоинствами, потому что имеет… имеет… — После этих слов она запустила руку под подол его хитона и нащупала то, что у того имелось между ног. Это получилось так неожиданно для Филона, что тот ойкнул и присел. А засмеявшаяся Хармион объявила на всю террасу:

— Живое и шевелится. Все равно как у Приапа.

Дружный веселый мужской и женский хохот потряс ночную тишину.

Клеопатра засмеялась вместе со всеми, проговорив негромко:

— Бесстыдница Хармион, совсем смутила мужчину. — И сказала уже громче, чтобы слышали на дальних ложах: — Нам понравилось твое искусство, Филон, и считаем, что ты достоин быть с нами.

После этого плавным движением руки указала Ишме, державшей амфору с вином:

— Девочка, налей в чашу приема самого лучшего медового вина.

Легко и свободно полураздетая девушка, сама как статуэтка — так безупречно она была сложена, — направилась к Филону, неся амфору с вином.

— И мне налей! — звали её.

— Налей сюда!

— И мне тоже!

Мужчины шутили с ней, восхищались её юностью, безупречными белыми зубами, распущенными длинными волосами. Один безбородый, в белом хитоне, небрежно шлепнул её по упругому заду; другой обвил рукой её стан и, пока она наливала ему вино в подставленный кубок, подсунул два пальца под завязку на её юбочке.

Следующий попытался усадить её на колени, но она ловко увернулась и, отскочив, выбила плечом поднос из рук мальчика-раба; фрукты, горой лежавшие на подносе, рассыпались и покатились под столы и ложа.

Помахивая пустой амфорой, вприпрыжку Ишма побежала назад, к ложу царицы.

Ей на смену появились юные девушки, одетые в короткие туники, с кувшинами и амфорами. Они принесли различные вина: пальмовое, тамарисковое, делосское, критское. Сладкие вина Италии чередовались с греческими, горьковатыми и терпкими на вкус, которые приходилось немного разбавлять водой. Каждый из гостей пробовал то вино, какое ему было по вкусу, но все до единого отведали ароматное вино из меда и роз, вино Клеопатры, славившееся далеко за пределами Египта.

Полуголые молодые рабы вереницей разносили на круглых подносах жареную рыбу, моллюсков в уксусе, вареных омаров, крабов и устриц. На столы, покрытые скатертями, лилась подливка с жареных кусков мяса. Копченых попугаев сменили блюда с фазанами, утками и лебедями, приготовленными каким-то особым способом, известным только одним поварам египетской царицы.

Целые поросячьи тушки были обсыпаны луком и сельдереем и залиты острым соусом. Были и бараньи окорока, и копченые языки, и бычьи сердца, и свиные печенки, овечьи легкие; различной величины вареные и копченые колбасы, начиненные телятиной и мясом дикобраза.

На столах лежали тяжелые круги желтого сыра, пироги, хлеб, лепешки. Мелкий красный перец и жидкая горчица, наподобие кашки, привлекли особое внимание привередливых гурманов. Миндаль, оливки с лангустами, смоквы, кислые лимоны, румяные яблоки, сливы, персики, фиги — все красиво и искусно разложено на металлических и керамических блюдах.

Новые кушанья доставляли горячими, остывшие тотчас же уносили. И только голые руки мелькали над столами да раскрывались рты, чтобы все проглотить.

Сизый дым от светильников бродил как туман. Ночные бабочки, привлеченные чарующей красотой огня, подлетев, сгорали, не оставив пепла.

В черном небе сияли звезды и луна — небесное светило во всем своем блеске улыбалось пирующим мужчинам и женщинам.

Когда хмель взбудоражил головы, сдержанный говор перерос в настоящий шум. Все громко говорили, хохотали, провозглашали тосты, и если это касалось царицы — все вокруг содрогалось от криков.

Клеопатра пригубила кубок под всеобщее одобрение. Вино было прозрачное, красноватого оттенка, пахнувшее орехом, кисло-сладкое на вкус. От одного глотка у неё защипало в горле. С беспечной улыбкой она надкусила яблоко, всматриваясь сквозь легкие слезы, омочившие ресницы, в пестроту красок: черные мантии выделялись среди пурпурных, зеленоватых, белых и желтых тонов; сверкали ожерелья, запястья, золотые бляхи, браслеты, кольца, бриллиантовые серьги в маленьких ушках красавиц отбрасывали крестообразное свечение.

Через какое-то время в голову Клеопатре ударила хмельная волна, да так сильно, что перед ней все поплыло.

Она прислушивалась к шуму пира, чувствуя, что её качает, будто на палубе галеры.