Подойдя ближе, Клеопатра остановилась в тени, в двух-трех шагах от границы солнечного света, где уже воцарился зной и в истоме трещали цикады.

Восемь молоденьких девушек, вольно одетые в разноцветные куски тканей, шедшие впереди с опахалами и зонтиками, подались назад, оставив царицу одну перед Сотисом.

Начальник ночной стражи указал взглядом на Дидима и сказал, что тот совершил злодеяние — убил одного из её гостей, похитил перстень Уроборос и обманом, при помощи все того же перстня, увел из темницы грабителя, которого они собирались по её указанию удавить сегодня утром. Грабитель исчез бесследно.

Известие об убийстве повергло царицу в смятение. Она молча уставилась на Сотиса, моргая ресницами, все ещё не веря, что перечисленные преступления мог совершить один человек, тем более Дидим, добрый и веселый шутник, которого она знала на протяжении нескольких лет и который всегда был ей полезен. Однако красавец Филон, совсем недавно так мило простившийся с ней, был мертв, а стоявший на коленях Дидим, с опухшим лицом, с всклокоченными волосами и помятой бородой, выглядел потерянным и несчастным, — и всему этому требовалось разумное объяснение.

Едва шевеля бледными губами, Клеопатра спросила, правда ли то, что она услышала? Дидим возвел на неё свой печальный взгляд.

— О моя великая царица, позволь сказать недостойному…

Клеопатра коротким кивком разрешила ему говорить.

— То, что ты должна услышать, касается только тебя.

Царица, вняв его просьбе, распорядилась всем отойти подальше.

Служанки тотчас же, молча и бесшумно, отступили к платановой роще, а Сотис отвел стражу шагов на двадцать в глубь плантации, на самый солнцепек. Там они и встали плотной кучкой, и черные их тела заблестели от пота, а острия пик так и загорелись, точно на каждой из них зажгли по огоньку.

— Ну вот, — произнесла царица со вздохом, складывая одну руку на другую на уровне живота. — Теперь мы одни. Что ты, несчастный, натворил тут? И что все это означает? Можешь ли ты разумно все объяснить?

— Великая госпожа, несравненная моя царица, случилось непоправимое, твой раб, Дидим, оказался лишь орудием в руках провидения. Все сошлось. Все сошлось, госпожа моя! — возопил он, поднимая над головой руки и потрясая ими.

Клеопатра нахмурилась и воскликнула:

— О чем ты, Дидим?! Я тебя не понимаю. Ты говоришь точно безумный. При чем здесь провидение?

— Не убивал я ваятеля! Разве ты не знаешь, что я не ношу оружия? В прошедшую смуту я не убил ни одного человека: ни ромея, ни александрийца.

— Допустим, я это знаю. Но как ты объяснишь все членам царского суда, которые должны судить тебя?

— О Серапис-владыка! — сказал Дидим. — Я ударил его кулаком по затылку и связал. Пока отсутствовал, кто-то пришел и развязал его.

Царица нетерпеливо проговорила:

— Но ведь он связанный! Неужели ты не видишь?

— Сначала развязали, а потом связали снова, — настаивал на своем Дидим.

Клеопатра начала сердиться.

— Откуда ты взял, что его развязывали?

— Я объясню. Объясню, госпожа моя. И ты поймешь, как все произошло. Я ему связал ноги у щиколоток, а у него они связаны под коленками. Это говорит о том, что его вначале освободили от пут. Развязали ноги и руки. Произошла борьба. Погляди: здесь кругом поломаны и помяты кусты. Скажу тебе откровенно: ваятеля я оставил не в этом месте, а вон там… У Филона разорван рукав хитона и у ворота порвано. У меня с ним не было никакой борьбы. Его ударили ножом в сердце. Надо сказать, мастерской и точный удар, — я бы так не смог. К счастью, он умер сразу. Его уложили ничком…

— Не понимаю, для чего нужно класть его ничком?

— Для того, чтобы я издали не увидел, что он убит…

Клеопатра удивленно изогнула брови, ибо теперь она совершенно ничего не понимала. Дидим продолжал терпеливо разъяснять:

— Увидев кровь, я бы догадалсяя об убийстве и мог убежать, а им нужно было, чтобы я подошел к телу. Они правильно предположили, что я, то есть тот, кто взял перстень, вернусь отдать его. Тем более я говорил об этом Филону.

— Ты считаешь, что Филон сказал им об этом?

— Именно так оно и было. Его нашли связанным. Вероятно, он был просто не в себе, что расстался с Уроборосом, и разболтал им об этом. Но я хотел его вернуть. Видит бог, хотел!

— Не блажи! Поясни лучше, почему ты решил, что тут кто-то был кроме тебя и Филона?

Дидим поманил её к себе, и она сделала несколько мелких шажков и оказалась под лучамми яркого жгучего солнца. Несколько пчел закружилось над её головой, но она даже и не подумала их отгонять. Ее белоснежный тонкий хитон весь просветился, и темный контур фигуры проступил на ткани красивым рисунком.

— Взгляни сюда! — указал он пальцем себе под ноги. — В рыхлой земле виден отпечаток туфли. Острый нос…

Клеопатра всматривалась в недавно вскопанную землю между кустами, где действительно виднелись какие-то следы.

— У моих сандалий подошвы круглые, — он снял сандалию с левой ноги и приложил к отпечатку следа, — и у Филона такие же. Разве это не говорит о том, что тут был третий?

— Говорит, — заявила она резко, немного раздражаясь из-за упрямства Дидима не признавать за собой вину в случившемся, а обвинять в этом другого. — Тот грабитель, которого ты увел….

— При чем здесь грабитель?! К тому же я увел его после. И он был бос.

— Тут много следов босых ног.

— Верно, — наконец-то согласился Дидим и взглянул в сторону босоногих эфиопов. — Пусть подойдет вон тот, бритоголовый!

Он указал на эфиопа, стоявшего с левой стороны от Сотиса, — самого высокого и здорового из всех.

Царица смерила взглядом стражников и поманила пальцем указанного Дидимом эфиопа. Подобострастно кланяясь, тот приблизился, держа пику острием к земле.

Дидим вскричал, тыча в него пальцем:

— Госпожа моя, ты только погляди, как много царапин на его теле — на руках, груди, шее… И все царапины свежие! Как же им не быть! Он же катался, как гиппопотам, по этим розам! Царапины — следы от шипов!

Клеопатра строго спросила эфиопа:

— Ты был тут? Ты тут поцарапался? Отвечай!

Эфиоп пал ниц, вытянул вперед свои длинные черные руки с растопыренными пальцами, напоминавшие ей ветви деревьев, и застыл в таком положении, не произнося ни слова, — только ребра его раздувались тяжко от дыхания. Во всю длину его спины, от шеи до поясницы, краснели две свежие, красные, вспухшие царапины, свидетельствующие о том, что его спина прикладывалась к этим кустам. Это было до того очевидно, что она торопливо замахала руками и повелела ему отойти прочь.

Страж подобрал пику и отбежал, сверкая серыми пыльными пятками. Он занял свое прежнее место, слева от Сотиса, и как ни в чем не бывало уставился тупым взором на царицу и Дидима. Лицо у него было бесчувственно и глупо, с толстыми приоткрытыми губами.

— Теперь начальник ночной стражи.

— Он-то зачем? — воспротивилась Клеопатра.

— Пусть подойдет!

— Сотис! — позвала она неохотно и сердито покосилась на Дидима.

Начальник ночной стражи нехотя повиновался. Он остановился в четырех шагах от них, совершенно невозмутимый, с плотно сжатыми тонкими губами. Скрестив на груди руки и высоко держа свою голову в черной накидке, он как бы дерзко спрашивал: "Дальше что?"

— Взгляни на него, царица! У него тоже ободраны кисти рук. На щеках царапины. А туфли-то, туфли! Вот у кого острые носы!

Дидим подскочил к Сотису и неожиданно для него вытянул из ножен, засунутых за пояс, длинный книжал. Начальник стражи попытался перехватить руку Дидима, но Клеопатра приостановила его и с сожалением покачала головой.

В одной сандалии, припадая на босую ногу, Дидим подошел к царице, разглядывая, как близорукий, кинжал, близко поднеся его к самым глазам.

— Посмотри, несравненная! Тут даже у рукояти кровь. Еще недостаточно высохла. — Пальцем он провел по плоскому стальному лезвию от рукояти к острию, размазывая сгусток крови.

Затем он разодрал хитон Филона, обнажив грудь, — стала видна колотая рана: узкое черное отверстие, точно полоска, с ободком засохшей крови на светлой коже.

— Вот чем был убит Филон, — заключил он твердо. Клеопатра и сама видела: ширина лезвия совпадала с шириной раны — и не усомнилась в выводе Дидима, но ничего не сказала ему и не могла сказать, пораженная его находчивостью и верной мыслью.

Дидим протянул кинжал Сотису рукоятью вперед.

— Возьми, демон черной ночи! Он тебе ещё сгодится меня зарезать.

Сотис полча принял кинжал и засунул в ножны, поедая Дидима огненным ненавидящим взглядом.

Клеопатра махнула кистью руки, чтобы тот скорее удалился, ибо опасалась, как бы начальник стражи, впав в ярость, которая порой ослепляла его окончательно, не набросился на Дидима.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила, когда Сотис отошел. — Что моя стража повинна в смерти Филона?

— Ты сама это сказала, не я, — заключил Дидим, а чтобы не смотреть на царицу, отвел взгляд на розовые кусты.

Такой ответ задел Клеопатру, ибо тем самым Дидим утверждал то, чему она не хотела верить. Ей ничего не оставалось, как съязвить:

— А ты, выходит, ни при чем. Тебя тут не было?

— Я не убивал, — спокойно произнес Дидим.

— Им это для какой надобности?

Дидим и на этот вопрос знал, что сказать:

— Они убили его потому, что не нашли, что искали.

— Не говори загадками, — проговорила царица и капризно повела правым плечом.

— Они искали вот что! — И Дидим разжал свой кулак, в котором был перстень. — Уроборос, кусающий себя за хвост. Символ вечности. Я возвращаю его тебе, моя госпожа. — И он, низко наклонившись, протянул руку.

Клеопатра как-то неуверенно, робко приняла перстень, не сводя с Дидима своих беспокойных глаз. Она поняла, что он знает все или, по крайней мере, многое из того, что она желала скрыть.

— Я воспользовался им, чтобы спасти своего племянника. Только и всего. Я не знал и не предполагал даже, что перстень станет причиной его смерти. Что слуги твои так скоры на расправу. Я надеялся его вернуть. — И, вздохнув, развел руки. — Не успел.

В его голосе она уловила искренние нотки сожаления по поводу гибели Филона и спросила, уже мягче:

— Македон — твой племянник?

Он кивнул опущенной головой.

— К сожалению, это так, госпожа моя!

— Почему ты не сказал об этом в нашу первую встречу в парке?

— Я хотел, да не решился, увидев тебя расстроенной. Я узнал, что эти глупые несчастные люди оскорбили тебя. И ты в сильном гневе. Я боялся усугубить твою печаль…

— Оскорбили! — повторила она, и горькая усмешка тронула её губы. Будто ты не знаешь, что мне не привыкать к оскорблениям. Думаешь, я не ведаю, что обо мне судачат на рынке, на улицах, в порту. Увы! То удел всех царей. Кто бы ни правил этими людьми, они никогда не будут довольны. Для них главное — дешевая пища. Если бы ты сообщил мне о своем племяннике вчера, не побоявшись моего гнева, сколько бы можно было избежать неприятностей. А теперь? Что теперь прикажешь делать с тобой? Ты стал причиной убийства молодого… — Она не договорила, ибо губы у неё задрожали, а в глазах засверкали слезы.

Он понял её упрек и виновато промолвил:

— Я действовал не по своей воле, милая моя госпожа. Я не мог поступить иначе. Какая-то сила заставила меня покинуть мою пустыню. — И он воскликнул, воздев руки: — Зарекался никогда, никогда не жить с людьми. И, безнадежно вздохнув, тихо добавил: — Не устоял! Вернулся домой. Там застал брата в горе, в слезах, в отчаянии. Его сын, мой дурной племянник Македон, схвачен за грабеж. Какой позор для его отца, благородного человека, всю жизь почитавшего богов и честно зарабатывавшего свой хлеб. Дети — вот кто изводит нас более всего и становится причиной нашего несчастья. Сыновья идут в разбойники, дочери становятся храмовыми блудницами. Дети — наше горе и наше наказание! Они нас связывают по рукам и ногам и делают нас пленниками обстоятельств. Из-за них мы теряем силы и расстаемся с жизнью без сожаления…

Дидим облизнул пересохшие губы и добавил:

— Когда я узнал, что Македон в Александрии, я сказал: "Это перст божий!" Я понял, кто мной руководит.