…Возвратиться к потомкам…

— Сколько дней вы предполагаете пробыть в нашем городе на этот раз? — спросил меня Фрэнк А., наш торговый партнер, когда мы закончили с ним деловые переговоры, приведшие меня в Сидней.

— Думаю, что еще два-три дня, не более. Хочу в пятницу или в крайнем случае в субботу возвратиться в Канберру, — ответил я.

— Очень хорошо. Может быть, у вас найдутся три-четыре часа, чтобы съездить в Лаперуз к Джое Тимбери? Помните, когда мы были у него в прошлый ваш приезд, то обещали, что в ближайшие дни приедем снова. А прошли-то уже не дни, а месяцы! Нет, нет, не возражайте, поедем. Закончим дела завтра-послезавтра и во второй половине дня отправимся, в Лаперуз.

Уговаривать меня долго не пришлось. Я и сам хотел съездить к Тимбери.

Итак, кто такой Джое Тимбери? Почему живет в Лаперузе, что делает он там, на берегу Бо́тани-Бея, в маленьком городке — фактически предместье, слившемся с великаном Сиднеем? В Лаперузе находится старейшая в стране резервация аборигенов, потомков тех, которые встречали корабли капитана Джеймса Кука и Первой флотилии капитана Филлипа. Она была основана в 1820 году Маккуори, губернатором колонии Новый Южный Уэльс, и с тех давних времен в ней обитают праправнуки коренных жителей континента. Их всего около двухсот. Раньше в резервации находилось больше аборигенов, но в последние годы многие перебрались из Лаперуза в Сидней, поближе к месту работы, кое-кто и вообще уехал из этого города.

Джое Тимбери — глава этой маленькой колонии коренных обитателей Австралии, людей трагической судьбы, выстоявших против беспощадных колонизаторов, которые начали их уничтожение еще в конце XVIII века. Не будет ошибкой сказать, что первый день «открытия» Австралии стал первым днем наступления английских поработителей на мирные племена исконных хозяев благодатного зеленого материка.

Только люди наивные или без зазрения совести жонглирующие историческими фактамv и могут утверждать, что Австралийский континент, называвшийся на картах стародавних времен Terra Australis Incognita, был «открыт» европейцами.

Нет, не голландские мореплаватели и не капитан Кук открыли Австралию. Ее первооткрывателями были предки ныне здравствующих австралийских аборигенов, пришедшие на материк с севера примерно 30 тысяч лет назад… Поэтому слово «открытие» следует ставить в кавычки. На этом континенте ко времени прибытия европейцев жили люди, имевшие уже свою историю, культуру, обычаи, верования, жизненный уклад…

…Итак, Австралию открыли… австралийцы — предки ныне живущих на этой земле аборигенов. И они же были первыми землепроходцами, которые осваивали в течение сотен веков и собственно континент, и остров Тасманию.

Чужеземцы-колонизаторы ничего другого не открыли, кроме пути из Европы на затаившийся в безбрежных водных просторах материк, и на основе беспощадного принципа — права сильного присвоили себе заслуги «открытия» в далеких Тихом и Индийском океанах новой земли, ставшей колонией, а затем и доминионом Англии.

Поэтому, вполне естественно, было очень интересно познакомиться и поговорить с коренными жителями Австралийского континента, истинными хозяевами его огромных пространств.

Население Австралийского Союза составляет около 15 миллионов человек. Коренных жителей насчитывается всего 49,7 тысячи, и 77 тысяч составляют метисы (полукровки).

В стране все принадлежит белым пришельцам: и земля, и ее недра. С момента появления на материке колонизаторы стали грабить и уничтожать аборигенов. И если в начале английской колонизации на Австралийском континенте жило около 500–600 разных народов общей численностью 250–300 тысяч человек, то теперь?! Вы уже прочитали об этом выше.

Однако многое на континенте напоминает о его коренных жителях. Города, улицы, реки, морские пляжи носят названия на языках коренных австралийцев. Их значение известно всем гражданам Австралийского Союза, например: бондай — вода, разбивающаяся о скалы; катумба — ниспадающая вода; боврал — высокий или большой; парраматта — верховье реки; вумера — копьеметалка; киама — благодатное место для рыбной ловли; кован — большая вода; иллаварра — возвышенное место…

Здесь нельзя не вспомнить и о людях острова Тасмания. Сейчас нет ни одного тасманийца. Их уничтожение завершилось еще в конце прошлого века. Теперь уже никто не говорит на языке тасманийцев, лишь тасманийские названия местностей напоминают о нем…

В австралийских музеях аборигенам посвящены большие, со вкусом оформленные стенды и целые залы. Этнографы, антропологи, историки создали ряд научно-популярных фильмов о коренных австралийцах. Без таких фильмов невозможно было бы представить жизнь, которую все еще ведут в Австралии немногочисленные коренные жители, такие, например, как семьи Джагамары и Минмы, о которых был создан фильм. Они кочевали в Западной пустыне… Добывали пищу в безводных районах, где, казалось, ничего не растет и нет никакой живности, а они не только жили, но еще и растили детей, проявляя при этом чудеса жизнеспособности…

Во многих городах страны, особенно крупных, витрины магазинов заполнены сувенирами, изготовленными аборигенами: бумерангами, картинами на коре, предметами домашней утвари, украшенными разнообразными росписями.

Закончив все дела, выезжаем с Фрэнком в Лаперуз. От центра города до Лаперуза около 15 километров. Сейчас не час ник, поэтому едем довольно быстро, но в пределах дозволенной скорости — 35 миль, то есть примерно 55 километров в час.

По дороге мой спутник показывает мне достопримечательности города, мимо которых мы проезжаем.

Фрэнк резво поворачивает с Джордж-стрит на Мартин-плейс. В центре Сиднея нет площади и роль ее выполняет эта короткая улица (каких-нибудь 750 метров длиной). По обеим ее сторонам расположились здания банков, страховых компаний, солидных фирм. Но они не представляют интереса для местных жителей и туристов. Основной достопримечательностью является Главпочтамт, с которого ведется отсчет от Сиднея до всех населенных пунктов страны. Это величественное здание венчает высокая четырехугольная башня, состоящая из трех ярусов, которые поддерживают двенадцать колонн; с четырех сторон башни находятся огромные часы. А над этой четырехугольной башней расположилась другая, круглая, тоже подпираемая колоннами. Над всем этим сооружением возвышается купольная башня, «выстреливающая» в проплывающие облака шпиль, на конец которого насажен шар, кажущийся снизу не более булавочной головки. Нет сомнения, что это красивое здание придает особый колорит улице, украшает ее. Напротив Главпочтамта находится еще одна достопримечательность Сиднея — кенотаф, памятник австралийским солдатам и матросам, павшим во время первой мировой войны. Этот памятник, установленный в 1927 году, — работа пользующегося мировой известностью австралийского скульптора Бертрама Мак-Кеннала.

Именно на Мартин-плейс происходят военные парады и демонстрации во время праздников… Сворачиваем на улицу Элизабет.

— Сейчас поедем вдоль Гайд-парка, — обращается ко мне Фрэнк. — Перед нами две достопримечательности: первая — церковь св. Джеймса, заложена еще и тысяча восемьсот девятнадцатом году. Согласитесь, что для нашего, не достигшего еще двухсотлетия государства это древнейшая постройка. Обратите внимание на ее архитектурный стиль времен эпохи английского короля Георга. Посмотрите на се грандиозный медный, позеленевший от времени шпиль. Правда, красиво?

— Фрэнк, — говорю я, — помилосердствуйте. Нам до Лаперуза нужно проехать всего пятнадцать километров. Один мы уже проехали. Все время говорим о достопримечательностях Сиднея и ни слова об аборигенах. Если так пойдет и дальше, у нас не останется времени поговорить о главном. Мы ведь едем к Тимбери, а не совершаем экскурсию по городу.

— Хорошо, — соглашается Фрэнк, — еще вот только чуточку. Посмотрите на мемориальный фонтан, носящий имя его создателя Арчибальда. Он сооружен в тысяча девятьсот тридцать втором году в память австрало-французского союза в войне тысяча девятьсот четырнадцатого-восемнадцатого годов. Вы видели этот чудесный фонтан вблизи? Помните, в центре на высоком цоколе Аполлон: правая рука поднята вверх, кажется, что это не скульптура, а живой человек. А по периметру бассейна с водой, окружающего его, три скульптурные группы: Диана-охотница с ланью, Пан и Тезей, убивающий Минотавра. Отовсюду бьют струи воды. В брызгах, пене и Аполлон, и Диана, и Тезен, и Пан, и лань, и Минотавр как бы движутся. Полное впечатление, что они не из бронзы, а из плоти.

Сейчас повернем налево, на Ливерпуль-стрит, и обогнем Гайд-парк; обратите внимание на памятник жертвам войны, тем, кто в первую мировую войну сражался в рядах АНЗАКа и не вернулся с фронтов Европы.

— Я был, Фрэнк, в этом мемориале, — сказал я. — Прекрасный памятник. Высотой с десятиэтажный дом. Гранит, белый мрамор, бронзовые скульптуры. Кто его создал?

— Выдающиеся архитектор и скульптор, мои соотечественники-австралийцы — Деллит и Хофф.

По лицу Фрэнка было видно, что он гордится и произведением своих соотечественников, и их мировой известностью.

— Сейчас повернем на улицу Оксфорд, а затем на площади Тейлора свернем на улицу Флиндерса, которая перейдет в проспект АПЗАК-парейд, ведущий прямо в Лаперуз.

Нам везет. Движемся почти без задержек, останавливаемся лишь у светофоров. Долго едем по бесконечному проспекту АНЗАК-парейд, пересекающему Сидней с северо-запада на юго-восток. Слева и справа тянутся парковые зоны — огромные парки Мур и Сентениал, поляны для игры в гольф, детские и спортивные площадки, теннисные корты, выставочные павильоны, стадионы для игры в крикет. Затем минуем ипподром, и уже едем вдоль одного из университетов Сиднея — университета Нового Южного Уэльса. На его территории около двадцати зданий старой и новой постройки, где размещены аудитории, лаборатории многочисленных факультетов. Наибольшее впечатление оставляют главное здание университета, здание библиотеки и корпус химического факультета.

Проезжаем несколько жилых районов, государственных учреждений, госпиталь принца Генри, и проспект делает крутой поворот направо.

— Приближаемся к Лаперузу, — сказал Фрэнк. — Прошлый раз мы подъезжали сюда с севера, а сегодня — с востока. Еще полмили, и мы увидим Ботани-Бей. АНЗАК-парейд закончится петлей, которая как бы захлестнет зеленую лужайку, где установлен обелиск в намять высадки в этом месте французского мореплавателя и исследователя Жана Франсуа Лаперуза и экипажей двух судов, находившихся под его командованием.

Наконец перед нами заблистали воды залива.

— Давайте подъедем сперва к обелиску, видите его? — спрашивает меня мой спутник.

— Вижу! Не заметить его невозможно. Но почему вы не показали мне его в прошлый приезд?

— Я же вам только что объяснил, что в прошлый раз мы подъезжали с севера, то есть по улице Баннеронг. Оттуда обелиск не виден. А потом, оставив слева Вумера-авеню, повернули на улицу Ярра, а оттуда по Элару-авеню подъехали к резервации. Схватываете? Одни названия улиц чего стоят! Слова-то из лексикона аборигенов! Сейчас остановимся у обелиска, и я расскажу вам, почему это место на берегу Ботани-Бея названо именем французского мореплавателя. Читали о нем?

— Читал, но большой упор в книгах всегда делался на то, что он — исследователь островов Тихого океана, берегов Северо-Западной Америки и Северо-Восточной Азии. Кстати, его именем назван пролив между советским островом Сахалин и японским островом Хоккайдо. Этим проливом соединяются Японское и Охотское моря. Знаете ли вы об этом?

— Не припоминаю, — задумчиво сказал Фрэнк.

— Ну ничего, впредь будете знать, а теперь, будьте добры, расскажите, что делал Лаперуз в этих местах.

— Да ничего особенного, — шутит Фрэнк. — Он просто-напросто побывал здесь. Вам, должно быть, хорошо известно, что так называемая Первая флотилия в составе двух военных кораблей и девяти транспортных судов под командованием капитана Артура Филлипа вышла из Англии тринадцатого мая тысяча семьсот восемьдесят седьмого года с целью колонизации Нового Южного Уэльса в путь, который проложил еще капитан Джеймс Кук на своем «Индевре» в тысяча семьсот семидесятом году. Свое нынешнее название — Австралия — материк получил много лет спустя. Так вот, когда двадцать шестого января тысяча семьсот восемьдесят восьмого года гремели якорь-цепи в клюзах кораблей Первой флотилии при постановке на якорь в укромной бухте Сидней-Кав, находящейся в заливе Норт-Джексон, в этот же самый день в Ботани-Бей вошли и стали на якорь два французских военных корабля под командованием Лаперуза, не подозревавшего, что английские корабли ушли отсюда за несколько часов до его прибытия. Здесь он оставался довольно долго — около полутора месяцев. В течение этого времени французы навели порядок на своих судах, изрядно потрепанных в океанских просторах в период длительного перехода к неизвестным еще тогда землям, собрали две лодки, необходимые для нужд экспедиции, из отдельных деталей, которыми они запаслись еще в Европе.

Пока команды производили эти работы, — продолжает Фрэнк свой рассказ, — французские ученые, находившиеся на борту кораблей, высадились на берег и изучали флору и фауну прибрежной полосы. Интересно, что, исследуя эти места, французы встретились-таки с капитаном Филлипом и членами его экипажей, после чего они обменялись визитами и некоторыми полученными научными данными, которые имели большое значение для обеих сторон.

В то же самое время в известной теперь всему миру бухте Сидней-Кав происходили важные события: седьмого февраля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года был оглашен королевский указ об открытии колонии Новый Южный Уэльс, протянувшейся от полуострова Кейп-Йорк на севере до мыса Юго-Восточный на юге. На запад граница повой колонии простиралась до сто тридцать пятого градуса восточной долготы. Фактически это составляло половину Австралийского материка. Этим же указом капитан Филлип назначался губернатором Нового Южного Уэльса. Он и начал строить город, получивший название в честь лорда Сиднея, государственного секретаря по делам колоний Великобритании. Все началось с десятка одноэтажных домиков, построенных на берегах укромной бухты Сидней-Кав, той самой, где сооружены пять пирсов, к которым швартуются ферри (паромы), и причалы для пассажирских и иных судов, протянувшиеся по ее западному и восточному берегам. На восточном входном мысе, Бэннелонге, воздвигнут оперный театр, на западном, Доусе, вознеслась опорная башня однопролетного сиднейского моста, перекинутого через залив Норт-Джексон, одного из самых больших в мире.

Последние сведения о Лаперузе относятся ко времени его пребывания в Ботани-Бее. Пополнив запасы пресной воды и погрузив продукты питания, французские корабли снялись с якоря и вышли из Ботани-Бея в Тихий океан. Они потерпели кораблекрушение в 1788 году, разбившись о рифы у острова Ваникоро. Что случилось с членами экипажей, неизвестно.

Пока Фрэнк рассказывал о печальной участи французского мореплавателя, мы подъехали к обелиску, сооруженному в память Лаперуза. Высокая, светлая, круглая колонна, установленная на трехступенчатом постаменте, хорошо смотрелась на фоне моря и неба. Полюбовавшись ею, мы подъехали к большой демонстрационной доске вблизи обелиска, на которой была изображена красочная карта восточной части Ботани-Бея. Собственно Лаперуз — район города Сиднея, занимает оконечность полуострова. На севере его граница проходит по линии бухта Ярра — бухта Литтл, а на юге он отделен проливом от полуострова Карнелл. Этот пролив соединяет Ботани-Бей с Тихим океаном. На северную оконечность полуострова Карнелл, со стороны Ботани-Бея, и высаживался на берег 29 апреля 1770 года капитан Джеймс Кук.

А в 1870 году в этом месте в честь столетнего юбилея со времени высадки был разбит парк и воздвигнут мемориал в память о Куке и его сподвижниках. Парк и мемориал занимают площадь около 120 гектаров.

Вверху демонстрационной доски написано крупными буквами: «Место рождения Австралии».

Все достопримечательные места Ботани-Бея обозначены на карте цифрами:

1. Место высадки капитана Артура Филлипа в бухте Ярра 18 января 1788 года.

2. Резервация аборигенов.

3. Место высадки Лаперуза в бухте Френчмен 26 января 1788 года.

4. Место захоронения члена экспедиции Лаперуза, ботаника и священника Рёсёвёра (февраль, 1788 год).

5. Обелиск в честь Лаперуза, установленный в 1824 году.

6. Первая станция кабельной связи Австралии с Новой Зеландией, основанная в 1882 году.

7. Первая в Австралии таможня, построенная во время правления губернатора Маккуори.

8. Военный форт на острове Бэр.

Этот форт был построен в 1881–1885 гг. для обороны Сиднея с юга. Теперь в здании форта находится музей. В нем экспонируются всевозможные реликвии аборигенов; кандалы, одежда, утварь и другое имущество каторжников; различное оружие, вещи и предметы, так или иначе связанные с первым поселением.

9. Заповедник (площадь 66 акров).

10. Место высадки капитана Джеймса Кука на полуостров Карнелл 29 апреля 1770 года.

Прочитав все на демонстрационной доске, мы тронулись дальше, обмениваясь впечатлениями об увиденном, к цели нашего путешествия — в гости к потомкам истинных хозяев Австралийского континента…

И вот мы въезжаем в резервацию. Она не огорожена, и доступ в нее свободен. Между одноэтажными домами-коттеджами и берегом, омываемым синей водой залива, широкая полоса, покрытая густой зеленой травой.

Фрэнк остановил машину под развесистым деревом, в тени которого ходило, сидело и лежало с десяток разномастных собак, явно не голодных, не обративших на нас никакого внимания.

Тут я увидел, что из-под земли появилась голова еще одной собаки, выбиравшейся из норы, скрытой в траве. Собака отряхнулась и направилась к дереву. Оказалось, что рядом со мной имеется еще несколько нор, в одну из которых вползла рыжая собака, до этого спокойно стоявшая в двух метрах от меня.

Я никогда не видел, чтобы собаки жили в норах, и спросил об этом у Фрэнка.

— От жары, наверное, спасаются. А впрочем, кто их знает. — И он махнул рукой, давая этим понять, что «собачий» вопрос не входит в его компетенцию.

— Я возьму с собой фотоаппарат, — сказал я.

— Берите, — коротко ответил Фрэнк, запирая дверцу машины.

Фотографировать аборигенов без их согласия не разрешается. Часто фотографии, которые делали многочисленные туристы, становились орудием дискриминации коренных жителей Австралии, поэтому аборигены не любят, когда их фотографируют.

— Думаю сегодня попросить Джое разрешить сделать несколько снимков, хотелось бы иметь на память.

От машины до дома Тимбери было метров сто. По дороге мы встретили нескольких мальчиков пяти-семи лет, да у одного из домов на расстеленных на траве подстилках сидели девять человек — мужчины и женщины, большинство среднего возраста. Перед ними стояли тарелки с закуской и бутылки виски и вина. Компания была несколько навеселе. Несмотря на жару, почти псе мужчины были в пиджаках и галстуках.

Мужчины и женщины почти не разговаривали между собой. Создавалось впечатление, что они отбывают какую-то повинность. Казалось, что это не живые люди, устроившие пикник на траве, в тени, отбрасываемой домом и деревом, чтобы поболтать о том о сем, а застывшие манекены на унылой фотографии, до того все они были малоподвижны. Особенно выделялся один широколицый мужчина. Он как бы окаменел сидя, широко раздвинув ноги, обутые в яркие желтые полуботинки с развязанными шнурками. Он не то спал, не то был в состоянии прострации. Сумрачное выражение его лица приковывало к себе внимание. Все остальные выглядели ненамного лучше. Лишь одна женщина лет сорока пяти в ярком платье что-то говорила на ухо своей соседке, сидящей к ней спиной. Веселья не было, царило одуряющее уныние, резко контрастирующее со щедрой природой — ярко-зеленой травой, теплым морским ветерком, солнцем в голубом небе…

Мы прошли мимо, не возбудив у компании никакого любопытства.

— Вон и дом Джое, — сказал Фрэнк, указывая на белый одноэтажный коттедж, стоявший на высоком фундаменте.

Я хотел было сделать снимок и уже поднял фотоаппарат, но в это время в окне показалась женщина в светлом, легком платье. Она оперлась о подоконник и, возвышаясь над нами, как на капитанском мостике, вопросительно посмотрела на нас сверху вниз. Это была жена Джое.

— Можем ли мы видеть мистера Тимбери? — спросил Фрэнк.

— Его нет дома, он уехал в город.

— А когда вернется?

— Не знаю, наверное скоро, подождите, — ответила жена Тимбери и отошла от окна.

Не успела она скрыться из виду, как на грунтовой дороге, пролегающей за домом Джое, вынырнув из-за холма, покрытого травой, показалась автомашина, за рулем которой сидел Тимбери собственной персоной. Поравнявшись с нами, он остановил машину и, извинившись, попросил подождать его несколько минут, пока он поставит ее на место.

Он отъехал от нас метров на пятьдесят, взял сумку с заднего сиденья, захлопнул дверцу и направился к нам. На минуту он задержался подле компании, расположившейся на траве, поговорил о чем-то и подошел к нам, улыбаясь, — сильный, коренастый. Он поставил сумку на траву и протянул нам руку.

— Рад видеть вас, давно не были в Лаперузе, — сказал Джое.

— Все дела да дела, они-то и задерживали нас, — ответил Фрэнк.

— У всех нынче много дел, — философски заметил Тимбери. — Вот и я ездил в Сидней по делам. Ну что, пройдемте в дом?

— Может, посмотрим сперва бумеранги и вашу коллекцию оружия аборигенов? — предложил я.

— Пусть будет по-вашему. Я зайду только на минуту в дом, принесу бумеранги, — согласился Тимбери.

Через две-три минуты он уже сбегал по ступенькам дома, держа в руках с десяток барганов — возвращающихся бумерангов.

— Пойдемте-ка туда, — сказал Тимбери, указывая на высокие деревья метрах в двухстах от его дома на широком открытом пространстве.

Мы последовали за ним.

— Не расскажете ли пока нам о возвращающихся бумерангах, как их бросать, всегда ли они возвращаются? — попросил я Тимбери.

— Как бросать, я сейчас покажу, а возвращаются они не всегда. В газетах часто употребляют выражения «произошел эффект бумеранга», «имеет свойство бумеранга», особенно когда речь идет о каком-либо политическом акте и ответном действии другой стороны. Запомните, барган возвратится к вам, лишь если он не попадет в цель. Это оружие использовалось, да и теперь еще кое-где используется, только жителями морского побережья. Аборигены, жившие в центральных районах континента, его не знали. Барганы предназначаются для охоты на птиц. Попасть в одиноко летящую птицу можно, но очень трудно. Барган бросают в стаю; он, вращаясь с большой скоростью, попадает в птицу и захватывает ее туловище одной из своих лопастей. Имея поступательное движение плюс вращение, барган, столкнувшись с птицей, на мгновение как бы останавливается, но под воздействием силы инерции начинает с большой скоростью вращаться вокруг нее. Все животные подвержены шоку, птицы также. Вращаясь, барган как бы теребит ее. Из нее летят пух и перья, и птица в «обморочном состоянии» падает на землю. Тут охотник должен как можно быстрее схватить ее, пока она не успела прийти в себя и улететь. Барган же после поражения птицы падает где-нибудь поблизости от своей жертвы, а не возвращается к охотнику. Если же он пролетит мимо цели, то есть не попадет в птицу, то возвратится к метнувшему его человеку, но только когда выполнен ряд обязательных условий при броске. Я расскажу вам о них позже, если хотите.

— Конечно, хотим, это очень интересно, — сказал я. — Мы давно знакомы с вами, Джое, но никогда нам не удавалось поговорить об этом. Опять, знаете ли, все времени нет.

— Хорошо, — ответил Тимбери, — побеседуем на эту тему позже. А сейчас хочу лишь добавить кое-что…

Когда наши люди жили еще племенами, барганы применяли во время игр, соревнований. Метание барганов можно с полным основанием назвать одним из видов древнего спорта аборигенов. Теперь же посмотрим, как поведут себя при броске вот эти барганы — творения рук моих и сына.

Он положил барганы на траву, оставив один в руке.

Я наклонился и поднял с земли барган. Впервые в жизни я держал в руках не сувенирный, а настоящий бумеранг. Согласитесь, такое случается не каждый день. Но, вертя его в руках и рассматривая сверху и снизу, я был, признаться, несколько разочарован, так как полагал, что такое оружие, как возвращающийся бумеранг, о котором часто приходится читать и слышать, выглядит более внушительно.

Барган оказался довольно легким — граммов 250, наибольшая толщина в месте угла раствора двух лопастей — примерно семь миллиметров. Его метают на значительное расстояние, около полусотни метров. Птицы при перелетах в стае в поисках корма, как правило, находятся в воздухе на высоте 10–20 метров. При этом необходимо учитывать еще и их удаленность от охотника по горизонтали на 20–30 метров. Вот и получается, что нужно метнуть барган с расчетом, чтобы при попадании в птицу он имел еще достаточную скорость.

— Сейчас я метну его, а вы смотрите, как он полетит и вернется, — сказал Джое, занося барган для броска. — Потом я объясню, как это делается, и, если захотите, можете попробовать сами…

Брошенный сильной и умелой рукой, барган на мгновение замер в двадцати пяти — тридцати метрах над землей, а затем, ускоряя движение и набирая обороты, полетел по наклонной прямо на нас. Казалось, что еще секунда-две — н он попадет в Джое или меня (я стоял рядом с Тимбери). Однако этого не произошло. Метрах в пятнадцати от нас, находясь на высоте около двух метров над землей, бумеранг снова стал набирать высоту и пролетел над нашими головами. Я быстро обернулся. Скорость бумеранга уменьшилась, число оборотов стало меньше: он остановился на высоте примерно шести метров и словно застыл. Затем опять начал снижаться, скользя по воздуху прямо к нам, медленно вращаясь. Тимбери протянул руку и ловко схватил бумеранг, на небольшой скорости подлетевший к нему. Каждый следующий барган он ловил другим способом: то «прихлопывал» его ладонью на приподнятом колене, то останавливал над самой головой…

Мои попытки правильно бросить бумеранг не увенчались успехом, хотя Джое, не жалея ни слов, ни времени, объяснял и показывал, как это нужно делать. Я понял, что искусство метания бумеранга требует длительной подготовки.

По ходу моего «обучения» я попросил у Тимбери разрешения сфотографировать его в момент броска. Он не возражал.

— Скажите, Джое, — спросил я, — сколько лет затрачивал юноша, живший в племени, на то, чтобы научиться бросать барган?

— Лет шесть-восемь, — ответил Тимбери и, поколебавшись секунду-другую, продолжил: — После инициации юношу, распрощавшегося таким образом с детством, поручали опытному охотнику, который обязан был обучать его всему тому, что знал сам; этот юноша становился как бы тенью своего наставника. Поскольку каждый день нужно было добывать пищу (аборигены никогда не запасались едой впрок), охотник со своим учеником много часов проводили вместе, выслеживая животных, а также птиц; ловили рыбу. Таким образом, постепенно, год за годом, юноша овладевал искусством обращения с копьем, вумерой, бумерангом, если племя располагало таким оружием. Изучал повадки животных, умел «читать» их следы. Знал, когда можно, а когда нельзя убивать их; например, самок кенгуру с детенышами щадили. Одновременно с этим шло воспитание молодого человека в духе законов племени, он познавал обычаи, нравы. По прошествии нескольких лет юноша признавался мужчиной. Ему разрешалось обзаводиться семьей, так как он мог прокормить ее, уберечь от разных невзгод, стихийных бедствий.

Тимбери выполнил свое обещание, рассказал, какие условия нужно соблюдать, чтобы правильно метнуть барган.

— Прежде всего, — объяснил он, — следует стать под углом сорок пять градусов к ветру. Например, если ветер дует с севера, то вы должны стать лицом на северо-восток.

Далее: берете один конец баргана в руку так, чтобы его плоскость была несколько развернута — под углом десять градусов. Делаете шаг вперед левой ногой и заносите руку (с барганом) назад, далеко за голову. Затем, резко шагнув правой ногой вперед, бросаете его, но таким образом, чтобы барган был выпущен из руки в тот самый момент, когда он находится на уровне лица. Естественно, чем сильнее вы метнете барган, тем дальше он полетит.

— Многие европейцы в нашей стране, — сказал Тимбери, — сейчас увлекаются метанием бумерангов, не с целью охоты на птиц, а просто так, и некоторые добиваются успеха. Но главной целью этих спортсменов является отработка точного броска, чтобы бумеранг вернулся прямо в руки, как только что делал я. Устраиваются настоящие соревнования… Для тренировок нужны только открытые пространства, которых в Австралии предостаточно. Во время полета бумеранга нужно обязательно смотреть: если он уклоняется от вас, например, вправо, значит, вы бросили его под большим углом, чем сорок пять градусов, то есть «правее» направления ветра. Это наблюдение позволит вам скорректировать следующий бросок. Как в любом виде спорта, здесь тоже следует изучать свои промахи, просчеты, неточности, — закончил свои пояснения Джое и добавил:

— Пойдемте к дому, вон как раз возвратился из города мой сын, тоже Джое.

Действительно, мы увидели Джое-младшего, который в этот момент поднимался на крыльцо коттеджа.

Собрав бумеранги, мы направились к дому.

По дороге, улучив момент, Фрэнк шепнул мне:

— Попросите Джое показать вам его коллекцию оружия и домашней утвари аборигенов, он сейчас в хорошем настроении и, вероятно, не откажет вам.

Со слов Фрэнка я знал, что Тимбери не только глава этой резервации аборигенов, на территории которой мы сейчас находились, но и чемпион Австралии по метанию бумеранга. Знал, что Джое очень разносторонний человек: сам делает бумеранги, сувениры, пишет стихи, коллекционирует оружие, домашнюю утварь аборигенов разных племен…

— Мне бы очень хотелось посмотреть вашу коллекцию, если это возможно, — обратился я к нему.

Джое хитро посмотрел на Фрэнка и сказал:

— Я вижу, вы создаете мне рекламу, Фрэнк. Мало того, что привезли сюда редкого гостя — из самого Советского Союза, но еще и представили меня как большого коллекционера, владельца «музея», — и, обращаясь уже ко мне, добавил: — Фрэнк по своей доброте преувеличил значение двух-трех десятков экспонатов, которые я собрал, бродя по стране, посещая заброшенные стоянки аборигенов. Конечно, я покажу вам все, что у меня есть, но эти изделия далеки от совершенства. Понравятся ли они вам? Смотрите… разочаруетесь.

— Что вы! Мне все интересно…

Тимбери прошел к пристройке к дому, в которой хранилась его коллекция. Ее хозяин явно поскромничал.

Там было, что посмотреть: копья с деревянными и бамбуковыми древками, с каменными наконечниками и без них. К некоторым копьям были прикреплены или насажены на них зазубренные наконечники, изготовленные из акульих зубов, костей рыб и животных и кварцитовых пластин; вумеры, щиты, бумеранги всевозможных размеров и типов, разнообразные палицы и дубинки, каменные топоры, гарпуны, палки-копалки — практически единственные орудия труда, да и оружие женщин, используемые ими при добыче пищи. Ими и выкапывают съедобные коренья, и собирают плоды с деревьев, и обороняются, и дерутся.

Были в пристройке еще и предметы хозяйственной утвари: сосуды из коры для переноски воды, куламоны — деревянные корытца, в которых кроме воды и пищи женщины носят еще и младенцев; плетенные из стеблей травы и волокон пандануса сумки — дилли — различного назначения, служащие даже для переноски воды, настолько плотно они сплетены. Музыкальные инструменты — разнообразные и разнотипные диджериду, палки для отбивания ритма и гуделки.

Не могу не сказать, что многие предметы коллекции хорошо оформлены, раскрашены и выглядят очень привлекательно. Большинство экспонатов изготовлено давно, а некоторые очень давно, и, отвечая на мои вопросы — сколько лет этому копью, вумере, куламону, — Тимбери зачастую говорил: очень много, лет сто-двести, а может быть, и больше — этого никто не знает, и определить точно нельзя.

Все посмотреть мы так и не смогли. В пристройке было душно, за ее стенами температура перевалила за 30 градусов. Условились с Джое, что еще как-нибудь приедем посмотреть коллекцию…

— Здесь все, что вы собрали, путешествуя по стране? — спросил я.

— Нет, кое-что храню в доме: одежду разных племен, некоторые культовые предметы, символы. Но они мало интересны для вас.

Я хотел было возразить, но подумал, что, раз хозяин не считает нужным показывать нам эти экспонаты, значит, у него имеются свои соображения.

— К тому же существует масса книг о различных каменных и деревянных предметах н изделиях, используемых во время религиозных обрядов и торжественных церемоний, — заключил Тимбери.

Понимая, что, возможно, речь идет о священных символах — чуринги, ваниги и других, которые, как правило, нельзя показывать людям, не имеющим к ним отношения, я больше ни о чем не стал расспрашивать коллекционера.

«Если разместить на стендах и развесить на стенах какого-нибудь музея все эти экспонаты, — подумал я, — они наверняка займут значительное место в музейной экспозиции».

Здесь же, в пристройке, им было очень тесно. Например, десятки копий, обвязанные бечевкой подобно снопу пшеницы, стояли в одном углу помещения. А сколько штук их там было?

Фрэнк говорил мне, что музеи страны неоднократно пытались купить у Тимбери его коллекцию, но он отказывался от любых предложений.

— Зайдем в дом? — полувопросительно-полуприглашающе произнес наш хозяин.

— Да нет, — сказал Фрэнк, — лучше присядем где-нибудь в тени, на воздухе. В доме, наверное, жарко, а здесь попрохладнее — ветерок тянет с моря.

— Хорошо, — ответил Тимбери, — пойдемте вон к томv дереву. Там как раз лежит бревно.

Перед нами широко расстилался ярко-зеленый травяной покров, как бы ниспадающий метрах в двухстах от нас в сине-голубую воду Ботани-Бея. Ярко светило солнце, голубое небо — без облачка.

Густую листву дерева, укрывавшую нас от зноя, чуть-чуть шевелил легкий морской бриз, и пробивавшиеся время от времени солнечные лучи на мгновение озаряли траву, наши лица и одежду, так что создавалось впечатление, будто мы сами и земля под ногами — все движется.

— Джое, — обратился я к нашему любезному хозяину, — вот вы изготовляете сувениры, бумеранги — настоящие возвращающиеся. У вас современные инструменты из металла, и это, конечно, не требует тех усилий, которые в прошлом затрачивали умельцы, используя каменные топоры, ножи, тесла, долота, камни для отбивки и шлифовки, шкурки из акульей кожи для полировки поверхности. Но наверняка и сейчас имеются свои сложности?

— Вы задали непростой вопрос, и ответить на него кратко нельзя. Но я попытаюсь. Да, теперь есть хорошие инструменты, которые не были известны моим предкам. Да и немало времени прошло с тех пор, как их потомки, после прихода европейцев, начали овладевать металлическими орудиями труда. Их никто не учил, как ими пользоваться, о современной технике они узнали не сразу. Проходили десятилетия, аборигены ощупью продвигались вперед. Например, случайно они обнаружили на стоянках белых людей разбитые бутылки из-под виски и додумались изготовлять из осколков стекла наконечники для копий, обтачивая осколки стекла о камни; керамические изоляторы тоже пошли в ход для этих же целей. Оказались со временем в их руках и металлические ножи, лезвия бритв, консервные банки и разные предметы утвари…

Но вернемся к изготовлению бумерангов и их распространению в этой стране. Как вы знаете, я делаю бумеранги, сувениры, продаю их, и это является моим основным источником существования. Должен заметить, что сейчас в Сиднее очень мало людей, умеющих изготовлять бумеранги.

— А где вы достаете материал? Ведь, чтобы изготовить барган, нужно иметь дерево определенной породы или качества, не так ли? — спросил Фрэнк.

— Конечно, — ответил Тимбери. — Начнем с того, что ежегодно мы с Джое, моим сыном, уходим, можно сказать, в экспедицию на месяц-два. Бродим по бушу, разным районам страны в поисках материала. Речь идет не только о качестве и сорте древесины, но и о выборе ветки дерева определенной конфигурации. В буше мы находим и собираем то, что нам нужно. Нагруженные материалом, мы возвращаемся в Лаперуз.

Ну а дальше это уже дело мастера. Сначала производим обработку дерева, придаем нужную форму заготовке, обтесываем и шлифуем поверхность, доводим до соответствующего размера, толщины и пропорций. Когда все готово, наносим узоры, рисунки, надписи на верхней плоскости бумеранга. Нижнюю плоскость также украшаем, покрывая ее каким-либо стилизованным орнаментом. Рисунки и узоры или наносятся красками, или выжигаются иглой.

— Но для этого нужно уметь хорошо рисовать, не так ли? — спросил я.

— Да, рисовать, в определенной степени, нужно уметь, — ответил Тимбери и добавил: — Бумеранг без украшений стоит дешевле и пользуется меньшим спросом у покупателей, приобретающих его как сувенир. Но не в этом суть. В прошлом, измеряемом веками, каждый охотник и обладатель бумеранга, да и другого оружия, всегда старался украсить его. Раскрашивал, наносил узоры, рисунки. Кто как мог. В этом выражалась не только любовь и уважение к своему оружию, но п благодарность ему как кормильцу. Европейцам, в особенности в настоящее время, никогда не понять, что стоило аборигену обеспечить себя, свою семью пищей в условиях кочевой жизни племени, которое практически все время находилось в движении в поисках дичи, растительной пищи, новых мест, где произрастали, например, ямс, лилии, съедобные коренья, травы, злаки, из которых получали грубую муку путем их размельчения и пекли своеобразные лепешки. К тому же в условиях нехватки источников пресной воды нужно было зачастую искать и добывать ее из-под земли, в корнях деревьев. Аборигены очень ценили сумки дилли, куламоны, сосуды из коры деревьев для переноса воды, без которых они не могли обходиться. Их тоже разрисовывали и украшали. Я наношу на бумеранги узоры и разрисовываю их не для того, чтобы поднять на них цену на доллар-два, а просто потому, что без этого бумеранг не будет тем бумерангом, которым он должен быть.

— В Австралии во многих городах в сотнях магазинов продаются бумеранги. Они очень похожи на настоящие. Кто их делает? — спросил Фрэнк.

— Если вы располагаете временем, я могу рассказать, как организована торговля ими, — ответил Джое.

— Времени у нас достаточно, пусть это вас не беспокоит, — сказал я.

Тимбери поднялся с бревна и стал передо мною и Фрэнком, как бы собираясь держать речь.

— В настоящее время, — начал он, скрестив руки на груди, — в Австралии изготавливают тысячи бумерангов, причем их производят люди, обладающие небольшим опытом в этом деле или вообще не имеющие понятия, как такое оружие должно быть сработано. Добавлю, что многие, если не большинство этих производителей, не умеют или очень плохо умеют метать бумеранги, поэтому, естественно, и не испытывают свои изделия в деле. Последнее, — добавил Джое, — я говорю вам как чемпион Австралии по метанию бумеранга, прошу мне поверить…

У меня не было сомнения, что он говорит искренне. Поэтому я опередил Фрэнка, который, видно, тоже что-то собирался сказать:

— Что вы, мистер Тнмбери! О чем речь! Кому же знать все тонкости изготовления и качества бумерангов, как не вам?..

— Спасибо, джентльмены, — сказал Джое, сделав полупоклон в нашу сторону, — спасибо за понимание. Так вот, скоро трудно будет найти в Сиднее бумеранг, который был бы сделан австралийским аборигеном-мастером. Некоторые из них, действительно обладающие опытом, уже не занимаются этим ремеслом или намерены вскоре прекратить такого рода деятельность. И, знаете лн, повинны в этом главным образом владельцы магазинов, в которых торгуют бумерангами. Им неважно, кто их изготовляет, им нужны только очень дешевые бумеранги.

Когда мастер-абориген пытается продать им свой бумеранг, как это делалось в недалеком прошлом, в большинстве случаев ему говорят: «Мы покупаем бумеранги только у наших агентов-поставщиков». Но дело-то в том, что агенты, как правило, не имеют бумерангов, изготовленных опытными аборигенами. Они прекрасно знают, что магазинам все равно — настоящий ли бумеранг, хороши ли его полетные свойства, пригоден ли он для метания. Хозяева магазинов не желают платить много денег за них. Однако, когда вы придете к ним в магазин, они скажут вам, что у них имеются прекрасные бумеранги, метать которые — одно удовольствие.

Как же мастера-аборигены могут конкурировать с агентами-поставщиками массовой, бросовой продукции, предлагая магазинам свои высококачественные, настоящие бумеранги? И неудивительно, что часто хорошие мастера не могут свести концы с концами.

В то же время ничего не подозревающие, доверчивые покупатели несут свои деньги в магазин, думая, что приобретают хороший бумеранг, а затем тщетно пытаются овладеть искусством его бросания. Я написал несколько проспектов о бумерангах в помощь людям, приобретающим их, но, к сожалению, они не до всех доходят. И продавцам часто удается обмануть покупателей. Я, в меру своих сил, стараюсь помешать этому. Люди всегда хорошо относились ко мне, поэтому и я стараюсь добром отплатить им.

Тимбери замолчал и присел на бревно рядом со мной. Видно было, что он хочет еще что-то сказать, поэтому, переглянувшись с Фрэнком, мы молча ждали. II он снова заговорил:

— А теперь запомните и расскажите своим друзьям, если вы или они захотят купить в каком-либо магазине возвращающиеся бумеранги для себя или своих детей, которые очень любят такой вид спорта. Продавец магазина всегда будет расхваливать свой товар, давать разные пояснения и обращать ваше внимание на рисунки и знаки, нанесенные на бумеранг. Крестик на одной его оконечности и стрелка на другой часто являются уловкой, способом для успешной продажи. Подобные маркировки вовсе не означают, что бумеранг настоящий и предназначен для метания. Почти каждый человек, если его научить, сможет метнуть бумеранг с таким расчетом, чтобы он возвратился к нему. Однако независимо от того, хороший вы бумерангометатель или плохой, он может и не возвратиться к вам точно, а упасть в десяти-двадцати метрах от вас, если вы его метнули неправильно. Инструкция о том, как метать бумеранг, которую вам бесплатно даст продавец, практически не может быть вами использована — это только еще одно ухищрение, чтобы заставить вас купить его.

Если ваш бумеранг далек от совершенства и наделен недостатками, не метайте его: он может стать причиной несчастного случая. Бумеранг — это оружие и может быть опасным, если попадет в человека.

У некачественно сделанного бумеранга множество недостатков. Например, меньший, чем нужно, угол раствора плоскостей, а их перекосы, по существу, лишают его способности вернуться к бумерангометателю. Он, конечно, упадет на землю, по, вы сами понимаете, если с высоты тридцать-сорок метров он рухнет на голову какого-либо человека, мирно отдыхающего на лоне природы, или попадет в ребенка, то может быть очень печальный исход. И ваш выезд на пикник будет вконец испорчен.

Пока Тимбери рассказывал нам печальную историю о судьбе такого самобытного и уникального оружия охоты, изобретенного в незапамятные времена австралийскими аборигенами, я думал о том, что если не будет предпосылок и условий к восстановлению такого народного ремесла, то после того, как не станет старых мастеров, возвращающиеся бумеранги можно будет найти только в музеях и, таким образом, исчезнет еще один вид народного творчества.

Есть только надежда, что общественность не допустит этого. В противном случае через двадцать-тридцать лет настоящий возвращающийся бумеранг, барган, будет так же редок, как скрипка Страдивари.

Следует добавить еще одно: вопреки существующему мнению бумеранг не так широко был распространен в Австралии. Большинство племен и не знало не только о возвращающихся бумерангах, по и о тяжелых, используемых при охоте на крупных животных — кенгуру, вомбатов — и таких птиц, как страус эму, казуар.

И еще, пока Джое продолжал свой рассказ, я думал о том, что обязательно вернусь сегодня к своей просьбе, с которой обращался к нему уже ранее: рассказать какую-либо легенду или миф. Тимбери во время своих экспедиций за материалом для бумерангов посещает самые удаленные резервации и миссии, знаком со множеством коренных австралийцев, а следовательно, наверняка знает немало легенд и мифов своего народа. Но до сих пор мои просьбы он вежливо отклонял, говоря, что австралийские мифы малоинтересны современным людям.

Я думаю, он просто боялся, что их содержание покажется мне примитивным и я в душе посмеюсь над ними. Но я счел момент удобным и обратился к Тимбери:

— Джое, мы с Фрэнком будем очень благодарны вам, если вы расскажете нам какую-либо, по вашему выбору, легенду.

Фрэнк согласно закивал.

Наступила пауза. Наконец Тимбери сказал:

— Хорошо, мы сегодня много говорили о бумерангах. Почти все время, что вы находитесь здесь, разговор шел о них. Я расскажу вам легенду о том, как появился первый бумеранг.

В давние времена, когда мир был еще совсем молод, — начал Тимбери, — небо находилось очень низко над землей. Оно нависало так низко и было таким тяжелым, что земля была почти плоской и лишь кое-где поднимались невысокие холмы. Жить на такой земле было неудобно ни людям, ни животным, ни растениям — живые существа вынуждены были ползать, а деревья не могли расти. Поэтому земля была покрыта лишь травой и низкорослым кустарником. И так длилось долго. Мужчины, женщины и дети ползали или, в лучшем случае, передвигались на четвереньках.

Многие люди пытались выпрямиться во весь рост, особенно те, кто чувствовал в себе силу. Но тяжелое небо оказалось неподатливым. И одни быстро сдавались, другие заболевали, а то и умирали от перенапряжения. Но все же нашелся один даен, который изменил мир. Был этот человек виринуном — мудрецом, волшебником, знахарем; он очень хотел, чтобы всем легче жилось на земле.

Виринуну тоже долго не удавалось сладить с небом. Наконец он уговорил нескольких даенов помочь ему подтолкнуть его вверх, когда он попытается выпрямиться. Но те, лежа на спинах и животах, не могли оказать ему большой помощи. Тем не менее виринун ощутил, что от совместных усилий небо едва заметно дрогнуло. Этот виринун был великим виринуном. Он знал намного больше, чем другие даены, и понимал, что нужно еще много раз пытаться поднять небо. И вот как-то он опять почувствовал, что небо чуть-чуть дрогнуло. Виринун заметил, что произошло это в тот момент, когда он опирался руками на упругую ветвь приземистого куста, подле которого стоял на четвереньках. Он снял руки с ветви, и небо тотчас же прижало его к земле. Тогда виринун опять ухватился за ветвь и с еще большей силой напряг руки и тело. Снова слегка дрогнуло небо. И тогда виринун понял, что ему нужна надежная опора. Долго искал он среди кустарника крепкую, прямую ветвь и наконец нашел ее. Он сделал из нее палку, которую долго и настойчиво пытался поставить между землей и небом. Наконец он резким рывком поставил палку почти вертикально и оттолкнул небо от земли, отчего оно взлетело вверх, высоко-высоко.

Впервые в жизни виринун встал на ноги, выпрямился н неуверенно сделал несколько шагов. В руках у него была палка, с помощью которой он помог людям освободиться от унизительного ползания на животах. Но она уже не была прямой, как прежде, — тяжесть неба все же согнула ее. Так появился первый бумеранг.

Прошло много времени, и люди расселились по земле. Мужчины-охотники имели при себе чудесное оружие — бумеранг, — которое они умело использовали при добывании дичи, как бегающей, так и летающей.

— Вот и вся легенда, — сказал Тимбери, — вы не разочарованы? Наверняка ждали чего-нибудь необыкновенного, а тут — все просто.

Мы с Фрэнком убедили рассказчика, что нам легенда очень понравилась, а Джое добродушно проворчал:

— Ну, ладно, верю вам. Сейчас многие интересуются легендами и мифами аборигенов, тем более что все меньше остается людей, которые знают их, если так можно сказать, из первоисточников, помнят и могут рассказать. Таких легенд тысячи. Но собрано и записано их не так уж и много. В давние времена, когда аборигены жили племенами, по вечерам, после трудового дня, сидя у костра, они слушали рассказы старейших и умудренных жизненным опытом людей. Никто не знает, кто первый рассказал легенду, сколько лет назад возник миф и связанный с ним ритуал, но все твердо знали, что все они идут со «Времен предков», «Времени сновидений». Вы слышали о нем? Очень хорошо! Тогда мне ничего вам не надо объяснять. Но все же несколько слов… Аборигены до сих пор верят в реальность мифических предков, мифических прародителей, живших в том самом времени, которое люди всех австралийских племен называют «Временем сновидений».

Коренные австралийцы стремятся сохранить и воссоздать этот золотой век в обрядах, которые проводятся до сих пор, несмотря на разные ограничения. Можно долго говорить на эту тему, она, наверное, бесконечна, поскольку соприкасается с мифологией. Я знаю много легенд, но не очень охотно рассказываю их…

Мне в этот момент показалось, что последнюю фразу Тимбери можно завершить словами… «посторонним» или «людям, далеким от нашей жизни и интересов».

— Почему, Джое, неохотно? — спросил я. — Ведь мифы и легенды австралийцев всем интересны, в них много смысла, они многое объясняют, они высоконравственны, человечны, они — неотъемлемая часть общечеловеческой культуры!

Тимбери, несколько помедлив, ответил:

— Неохотно рассказываю потому, что считаю эти легенды очень своим, интимным, что ли? Чтобы рассказывать их, мне необходима определенная обстановка, настрой. Я, пожалуй, сегодня и сам бы рассказал вам легенду о первом бумеранге. Мы все время говорили о них, и вы и Фрэнк искренне интересовались ими и даже учились правильно метать их. Вы немного опередили меня. Я уже сам был готов спросить вас: «А знаете ли вы, как появился на земле первый бумеранг? Не знаете?» И рассказал бы эту легенду.

Выслушав Джое, я все же подумал про себя, что, наверное, не очень часто «белые» интересуются мифами и легендами аборигенов, чьих предков вытеснили, а большей частью попросту истребили не только предки этих «белых», но и те, кто живет здесь до сих пор или же приезжает сюда, чтобы купить настоящие возвращающиеся бумеранги для своих внуков. При покупке обязательно поторгуются, постараются скинуть доллар-другой, порасспрашивают о правилах метания бумеранга, попросят продемонстрировать их в полете, сядут в машины и уедут. И только один из десяти, а то и из полусотни поинтересуется прошлым коренных жителей страны, да и спросит с ходу: «Расскажите-ка какую-нибудь легенду». Конечно, поставив себя на место Джое, я тоже скорее всего отклонил бы такую просьбу…

К концу разговора из дома вышел Джое-младший и направился к нам. Это был молодой человек, стройный, смуглый, на его симпатичном продолговатом лице сияла белозубая улыбка. Он был одет в шорты и безрукавку. Шел он быстро, и казалось, что его смуглые, точеные ноги вот-вот перейдут на бег.

— Хорошо, что ты пришел, сын, — сказал Джое-старший. — У нас гости, а ты отсиживаешься в доме.

— Я наводил там порядок, — оправдывался Джое-младший.

— Пойди-ка, возьми диджериду и продемонстрируй нашим гостям свои музыкальные способности.

Через две-три минуты Джое-младший предстал перед нами с диджериду длиной около двух метров. Приладив трубу к губам, он стал дуть в нее. Раздались отрывистые, как бы утробные, глуховатые, но достаточно громкие звуки. Затем Джое, очевидно, изменил манеру игры, и звуки стали более резкими. Я попытался уловить хоть какую-нибудь мелодию, но мне это не удалось. Что же касается ритма, то он явно присутствовал. А в это время Тимбери говорил мне и Фрэнку:

— Конечно, инструмент примитивный, но тем не менее его применяют во время празднеств: сотня-другая людей поет под аккомпанемент одной-двух диджериду, палками и бумерангами отбивается ритм, стонут гуделки, с десяток юношей и мужчин извлекают звуки из раковин, и одновременно все участники или часть их танцуют. На таких празднествах диджериду играет главную роль: без нее не звучал бы хор, не танцевали бы танцоры. Диджериду бывают разных размеров — до трех-четырех метров длиной, из них извлекают звуки разного тембра и силы. Таким образом, этот музыкальный инструмент непременный атрибут ритуалов и празднеств коренных жителей.

Разговаривая о жизни аборигенов, их празднествах мы прогуливались по лужайке. Во время одной из пауз я спросил у Тимбери:

— А пробовали европейцы сблизиться с коренными австралийцами?

— Очень редко. Взять хотя бы такой пример, давнишний и, можно сказать, исторический. Как вам, наверное, известно, восточный входной мыс в бухту Сидней-Кав называется мысом Бэннелонг.

— А знаете, чьим именем назван этот мыс? — спросил Джое.

— Нет, — поспешил ответить я. — Может быть, Фрэнк знает?

Но Фрэнк покачал головой:

— Что-то слышал, но, ей-богу, не могу вспомнить.

— Ну, тогда я расскажу вам, чье имя получил восточный входной мыс. Капитан Филлип, назначенный губернатором новой колонии, проявил желание ознакомиться с обычаями и языком аборигенов. Для этой цели ему отловили (именно так это выглядело) двух мужчин. Одного из них звали Бэннелонг. Он прижился среди белых людей, и губернатор был расположен к нему. Бэннелонг был первым аборигеном, которого отвезли в Англию и показали англичанам. Нго нарядили в расшитый кружевами камзол, галстук, панталоны до колен, длинные белые чулки и туфли с бантами. Естественно, что он являл собой курьезное зрелище. Было над чем посмеяться знатным придворным господам. Более злую карикатуру трудно было придумать. Затем, с первой же оказией, его вернули в Австралию.

Спустя некоторое время после возвращения в Сидней Бэннелонг сбежал, но затем стал приходить в поселение белых, каждый раз приводя с собой соплеменников. По распоряжению губернатора на восточном мысу бухты Сидней-Кав для Бэннелонга построили кирпичный дом, а впоследствии присвоили его имя этому месту. Вот вам пример первого сближения европейцев с аборигеном. Сейчас новые времена, жизнь идет вперед. Сейчас много смешанных браков, и, знаете, полукровок сейчас больше, чем чистокровных аборигенов.

Я посмотрел на Джое; видно было, что он расстроился, вспомнив о Бэнпелоиге, да и о своих собратьях по резервации.

«Черт меня дернул задавать вопросы», — мысленно ругал я себя и посмотрел на Фрэнка. Тот как будто задумался и, жуя травинку, смотрел на носки своих полуботинок. Наступившую паузу прервал Тимбери.

— Ладно, — сказал он, — будем надеяться на лучшее будущее.

— Конечно, Джое, — обрадовался Фрэнк. — Сейчас жизнью заправляет новое поколение. Ваша молодежь теперь почти вся грамотная. Некоторые учатся в колледжах и университетах. Пожелаем им всего доброго и успехов в делах и начинаниях.

— Спасибо вам на добром слове, Фрэнк.

— Скажите, Джое, давно ли предки вашего народа живут здесь, на территории штата Новый Южный Уэльс? — задал я последний вопрос.

— Всегда жили. И мои предки, и их. — При этом он сделал широкий жест рукой, как бы обводя ею всю территорию резервации — дома, построенные в ней, и людей, видимых и невидимых в тот момент. — Имя Тимбери известно в этих местах издревле.

И тут Джое, я сказал бы, несколько театрально продекламировал:

— Среди людей бухт и озер и побережья тысяч миль, без ложной скромности скажу, — здесь Тимбери первейшим был. Он первым был в те времена, когда Джеймс Кук в залив приплыл, последний вождь… в той стороне, великим человеком слыл…

Джое закончил читать отрывок, скорее всего из собственного стихотворения, и завершил ответ на мой вопрос словами:

— Мы здесь жилИ, живем и будем жить всегда…

Стрелки часов бежали неумолимо. Пришло время уезжать из Лаперуза. С разрешения Тимбери я сфотографировал его дом, местность, на которой расположена резервация, Джое-младшего, игравшего на диджериду.

Мы попрощались с Джое-старшим у машины, до которой они с сыном проводили нас. Теперь я сел за руль.

Заурчал мотор. Машина тронулась. Последние слова: до свидания, спасибо, приезжайте еще… Прощальные взмахи рук. Вот оба Джое мелькнули в зеркале заднего вида…

На улицах Сиднея начался час пик. Нужно смотреть в оба, но мы делимся впечатлениями.

— Вы знаете, — первым начинает разговор Фрэнк, — как будто ни о чем особенном мы не говорили, но, верите ли, я все время неловко себя чувствовал, всей кожей ощущал какую-то свою вину. Ей-богу, я лично никого из аборигенов никогда не притеснял, не сгонял с родной земли, тем более не охотился на них. Но что-то меня гнетет. Как будто я в чем-то виноват. Во время референдума в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году я без колебаний высказался за предоставление им равных прав, как и девяносто пять процентов остальных «белых» австралийцев. Но, знаете, это мое чувство вины, очевидно, идет от того, что я, человек, родившийся в Австралии, дышащий одним воздухом с аборигенами, долго, очень долго, десятки лет не замечал их. Что это? Слепота? Да, скорее всего духовная слепота. Меня не касается непосредственно — и я не вижу. Не делаю вид, что не вижу, а искренне не вижу. И себя как будто бы не в чем винить…

— Да, — согласился я с Фрэнком. — Вы в чем-то правы… Духовная слепота, «меня не касается»… В общем, моя хата с краю…

Мы плывем в сплошном потоке машин. В Австралии, по статистике, один автомобиль приходится на трех жителей. Для всех этих миллионов машин есть хорошо оборудованные, удобные места — гаражи, стоянки… Только для коренных австралийцев нег места, а если и есть, так в резервациях…

— Осторожно, — говорит Фрэнк, — а то «поцелуемся» с этим оранжевым «Холденом»!

— Не беда, — шучу я, — я же веду не свою, а вашу машину.

Но и за шутками, замолкая время от времени, мы думаем о сегодняшнем визите в Лаперуз.

— Интересно получается: сейчас много говорят об аборигенах, а еще два десятка лет назад, кроме ученых, этнографов, никто и не вспоминал о них…

Я не отвечаю Фрэнку, веду машину и думаю: «Бесспорно, общественное мнение сыграло свою роль. Аборигенов долго „не замечали“, потом заговорили об их культурной ассимиляции с европейцами, а теперь коренные австралийцы борются за свое самоопределение, требуют возврата принадлежащих им земель… Появляется своя интеллигенция — поэты, писатели, художники, общественные деятели. Аборигены совершенно не хотят отказываться от своего самобытного культурного наследия, а развивают его — будь то фольклор, сувениры, картины на коре, настоящие возвращающиеся бумеранги, изготовленные опытными мастерами-умельцами… Да, белое население Австралии медленно, но неотвратимо поворачивается лицом к потомкам тех коренных жителей континента, которые из-за кустов и деревьев взирали на кургузые корабельные пушки, установленные на парусниках белых пришельцев; с этих парусников высадились на берег первые десанты, вооруженные длинными ружьями и пистолетами…

Но в нынешние времена недостаточно только улучшить социальное, экономическое и политическое положение коренных австралийцев, хотя это и немаловажно. Еще важнее отнестись к ним с дружелюбием и предоставить им равные права со всеми гражданами их родины — Австралии».

И, как бы вторя моим мыслям, Фрэнк произносит:

— Давно пора… возвратиться к потомкам…

 

Кэлпи есть кэлпи!

— Неужели вы никогда не слышали о кэлпи? — спросил меня Майкл Коу.

Мы медленно передвигаемся вдоль кип шерсти, подготовленной для продажи на аукционе в Брисбене.

Его вопрос не возник из «ничего». Мы здесь с восьми утра, и разговоры идут обо всем, что связано с производством шерсти: об овцеводстве, ведущей отрасли хозяйства Австралии, о породах овец, об отличии ферм в увлажненных и в полупустынных зонах.

— Так и не слышали ничего? — снова спрашивает Майкл.

— Знаю, что это порода австралийских пастушеских собак. Как и все овчарки, они помогают в работе с овцами.

— Ну, знаете… А вот именно о кэлпи?

— Все, что знал, уже сказал. И тем исчерпал свои познания.

— Я вам обязательно расскажу о них. Без этих чудо-собак овцы неуправляемы. Представьте, что бы мог сделать фермер и его два-три работника с тысячами овец. Впрочем, отложим разговор до вечера. Пятью минутами тут не обойдешься.

Рабочий день был позади, и в номере гостиницы, подведя итоги закупкам, напоминаю Майклу о его обещании.

— С чего бы начать? — задумчиво произнес он. — Я не бог весть какой рассказчик, но постараюсь изложить все, что знаю о кэлпи. Заранее прошу извинить меня за сухость и краткость. Будь я поэтом, написал бы о кэлпи поэму, но я всего лишь специалист по шерсти.

— Одну минуту, мистер Коу, — сказал я, — возьму блокнот. Я хотел бы все записать…

— О’кэй, не буду спешить. Записывайте.

— Еще одна просьба. Расскажите об известных вам лично случаях, характеризующих таких собак.

— Хорошо, — сразу же откликнулся на просьбу Майкл и поудобнее уселся в кресле. — Родом я из фермерской семьи. А у каждого фермера есть о чем порассказать.

Овцеводческие хозяйства у нас традиционно малолюдны. И фермеры уже полтораста лет используют специально выведенную породу собак — кэлпи. Эти относительно небольшие по размерам собаки, высотой до пятидесяти сантиметров, весом около двадцати пяти килограммов, необычайно способны к обучению и обладают врожденными способностями для работы с овцами. Масть кэлпи весьма разнообразна — черная, рыжая, коричневая, желтоватая и дымчато-пепельная… Кэлпи очень облегчают работу овцеводов. При перегонах животных с пастбища на пастбище они разделяют стадо на части, умеют выгнать из его гущи отдельных животных, провожают их на стрижку и обратно в загон. Среди кэлпи встречаются рекордсмены, обладающие остро развитыми инстинктами и необычайными способностями при работе со стадами, в которых насчитываются сотни, а иногда и тысячи овец. Об этих собаках пишут в сельских газетах, журналах. В Сиднее создано научное общество, которое изучает сферу использования кэлпи.

Прародители нынешних кэлпи были завезены еще в прошлом веке из Шотландии. С тех пор порода пастушеских собак непрерывно улучшалась австралийскими фермерами — энтузиастами их разведения. Многие кэлпи отнесены австралийцами к разряду «суперсобак». Они вошли в историю как победители различных соревнований. Среди них достойное место занимает пес дымчато-пепельной масти по кличке Койл. Он стал героем соревнований в Сиднее в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. В первом туре Койл набрал наибольшее количество очков. Но вечером этого же дня случилась беда — лапа собаки попала в колесо телеги. Казалось, что Койл выбыл из соревнований. Единственное, что мог сделать его хозяин, — это наложить лубки на перелом. На следующий день Койл отлично выполнил все задания второго тура и пробежал на трех лапах дистанцию быстрее своих соперников.

Демонстрация работы кэлпи с овцами очень популярна во время проведения в стране многочисленных сельскохозяйственных выставок. Широко используются кэлпи и в научно-исследовательских целях. Всего в стране насчитывается около восьмидесяти тысяч этих собак, незаменимых помощников австралийских фермеров.

Лучшими, главными качествами кэлпи скотоводы считают высокую восприимчивость к дрессировке, привязанность к хозяину, безукоризненное послушание. Немаловажны и ловкость, быстрота, бдительность, неутомимость, безотказность в работе и, если можно так сказать, любовь к ней. Кэлпи никогда не повредит овцу при любом ее сопротивлении. Эти собаки легко переносят резкую перемену погоды, хорошо приспосабливаются к разным климатическим условиям.

Доказано, что один кэлпи при работе с овцами заменяет трех работников, а пара их без особого напряжения — шестерых.

Если вы представите себе среднее по величине стадо (примерно шестьсот овец), мысленно рассчитаете усилия, которые три человека должны затратить при его перегоне с фермы до пастбища, да еще учтете, что животных нужно провести через двое-трое, а то и более ворот из пэдека в пэдек, перед которыми они стремятся разбежаться в разные стороны, то поймете, что на это уйдет много времени и сил. А если овец будет больше? Если их нужно будет перегнать через одно-два пастбища, на которых пасутся другие стада, а перемешивание совершенно недопустимо?.. Вот тут-то становится совершенно понятно, что пастушеские собаки незаменимы.

О напряженности работы кэлпи говорит еще такой факт, что в течение рабочего дня собака пробегает сорок-пятьдесят километров. Сопоставьте эти цифры с возможностями человека!

Напомню, что восемьдесят тысяч кэлпи управляются со ста пятьюдесятью — ста шестьюдесятью миллионами овец, то есть одна собака обслуживает около двух тысяч этих милых животных. Тут еще необходимо добавить, что при наличии на фермах крупного рогатого скота собаки используются и для работы с коровами, телятами.

Как явствует из сказанного, пастушеские собаки занимают важное место в животноводстве, главным образом — а в большинстве районов страны исключительно — в овцеводстве. Единственное, что они получают за свой нелегкий труд, — еда. Но кэлпи не прожорливы, едят умеренно. Вполне естественно, за полтора столетня верной собачьей службы человеку кэлпи заслужили, что о них сложены легенды, которые передаются из поколения в поколение. Во многих фермерских семьях можно услышать о собаках замечательные истории, которые произошли не вчера и не в прошлом году, а полсотни лет назад. Кэлпи вызывают много споров. Считают, что специфические качества кэлпи зависят от масти, и поэтому одни отдают предпочтение собакам с коричневым окрасом, другие — с черным, рыжим и так далее. Исходя из масти, владельцы делают выводы о развитии мускулов, быстроте бега, выносливости… Используя в качестве аргументов последние открытия и достижения науки, полемисты строят свои рассуждения и гипотезы на базе генетических теорий. К сожалению, научные исследования не всегда подтверждают подобные выводы.

Бытует молва, что в течение многих десятилетий, в особенности в прошлом веке и начале нынешнего, кэлпи скрещивались с динго и лисами. Отсюда, мол, наличие рыжей и дымчато-пепельной масти, различия в росте — сорок пять — пятьдесят сантиметров — и весе — двадцать — двадцать пять килограммов.

Мне приходилось слышать, что некоторые собаки просто-напросто гипнотизируют овец. Уверяют, что овцы выполняют «команды» собак, встретившись с ними взглядом. Вы, конечно, понимаете, что это тоже не подтверждено научными данными. Но факт остается фактом: кэлпи — отличные пастушеские собаки. Эти собаки после соответствующей дрессировки выполняют до пятидесяти-семидесяти различных команд, а отдельные рекордсмены — до сотни.

И еще. Существует мнение, что способность кэлпи воспринимать дрессировку — выполнять десятки команд, подаваемых голосом, свистом, жестами, — соответствует способностям пятилетнего ребенка к обучению и исполнению того, чему его научили. Оставим подобный знак равенства на совести тех, кто утверждает это. Но, как бы то ни было, кэлпи есть кэлпи, и никто заменить их не может. А они-то могут выполнять работу людей, и если их сейчас в Австралии восемьдесят тысяч, то это значит, что они выполняют работу почти четверти миллиона овцеводов.

— Ну и ну, — только и мог вставить я. — Однако вы обещали поведать известные лично вам случаи из жизни кэлпи. Вы ведь из фермерской семьи и, говорите, фермерам-то всегда есть, что рассказать о своих помощниках.

— Ну что ж, — ответствовал Коу, — я просто не хотел вкрапливать собственные впечатления в тот материал, который следует считать фактическим. Сейчас я готов начать рассказ о лично мне известных собаках. И хотя их, скажем, незаурядные действия официально не зарегистрированы в научной и другой литературе, то это только потому, что их владельцы не удосужились известить об этом соответствующие организации или редакции.

— И вы тоже этого не сделали? Почему?

— Была мысль, но, знаете ли, любой человек ленив в той или иной степени и всегда может найти оправдания своей лени. Как видите, я откровенен, а теперь, с вашего позволения, я расскажу о двух случаях, имевших место, можно сказать, в нашей семье…

Начну с давнего случая, который произошел лет тридцать назад, когда мне было лет десять. Воспоминания мои не угасли по прошествии многих лет — взрослые нет-нет, да и возвращались во время семейных встреч и разговоров к этому случаю или, если хотите, событию, что для масштабов фермы именно таковым и было.

Мы с мамой поехали погостить на недельку к ее брату. Ферма дяди находилась в штате Виктория, в глубинке, более чем в пятидесяти милях от Мельбурна. Для меня эта поездка была очень интересной. Я впервые оказался так далеко от родного дома, поэтому был переполнен впечатлениями. У дяди пятеро детей — два сына и три дочери, близкие мне по возрасту. Так что скучать мне не приходилось.

На четвертые сутки нашего пребывания произошло событие, о котором я и поведу речь. Как в предыдущие, так и в этот день на ферме стригли овец. После сострига шерсти каждая из них проходила мойку, а затем по узкому дощатому переходу пробегала в загон, где и собиралось стадо. Все шло как обычно. После окончания стрижки открывались ворота загона и стадо в сопровождении работника и кэлпи перегонялось на определенное пастбище. То, о чем я хочу рассказать, произошло с последней партией. Стрижка овец закончилась рано, часам к четырем пополудни, с расчетом, что до сумерек стадо достигнет предназначенного для него пастбища, весьма отдаленного от фермы. Когда все было готово, овцы двинулись к пастбищу в сопровождении работника, который был верхом на коне, и двух собак — Цезаря и Трикси, шоколадной масти, уже немолодых и опытных. Стадо было относительно небольшое, около четырехсот овец. После открытия ворот все они ринулись в проход, создалась пробка, преодолев которую овцы выскакивали на простор двора и бросались в разные стороны.

Мы, мальчишки и девчонки, конечно, были здесь же, бегали за овцами, старались помочь Цезарю и Трикси навести побыстрее порядок. Через минут десять стадо вышло на проселочную дорогу и двинулось к своему пастбищу. И мы, и взрослые, поглядев ему вслед, спокойно разошлись по своим делам. Был жаркий весенний день.

Хотя солнце уже катилось к закату и палило нещадно… Но если бы взрослые были повнимательнее и не сидели в домах, то кто-нибудь из них обратил бы внимание, что далеко на горизонте небо потемнело. А часа через полтора хлынул такой ливень, который, как говорят, бывает раз в столетие. Еще до того как все это началось, дядя, моя мать и один из стригалей, пожелавший помочь им, вскочили на лошадей и поскакали вслед за стадом. Но было уже поздно. Они возвратились часа через три, не найдя овец, на измученных лошадях, промокшие. Причем дядя прибыл с вывихнутым плечом и сломанной рукой: он упал с лошади, провалившейся в какую-то рытвину…

А ливень свирепствовал всю ночь. Конечно, в нынешние времена, особенно горожане, скажут: что, собственно говоря, произошло? Чепуха! Четыре сотни овец, две собаки! Правда, там был еще человек — работник верхом на коне. Мог бы возвратиться, и никто бы его не винил за это. Но для нашей фермерской семьи было ясно одно: надо искать человека, овец, собак.

— Так что же произошло? В чем подвиг Цезаря и Трикси?

— А в том, что, когда началась гроза, стадо находилось в распадке между двумя холмами, откуда был только один проход к узкому деревянному мостику, переброшенному через речушку. Надвигалась темнота. Работник, понимая сложность ситуации, обогнал стадо и остановился в конце распадка, чтобы преградить овцам путь к мостику. Ливень усиливался. В выемке между холмами начала накапливаться вода, и поэтому основная масса овец стала взбираться по склону, а остальные рвались к мостику. Вертясь на коне, работник не мог совладать с ними, и десятка два овец добежали до берега. Но речушка в это время переполнилась и уже превратилась в бурный поток, захлестывающий мостик. Учтите, что в это время, в полной уже темноте, громыхал гром, вспышки молний на несколько секунд освещали местность. Вскочив на мостик, покрытый водой, несколько овец, подталкиваемые бегущими сзади, свалились в реку. Вот в этой-то обстановке, незримые в темноте, делали свою работу кэлпи.

Ночью исхлестанный ливнем работник не мог определить, в каком же состоянии находится стадо. А когда забрезжил рассвет, он нашел его на склоне холма, нависшем над рекой. Овцы, плотно прижавшись друг к Другу, стояли под дождем, который начинал уже ослабевать. Обе собаки были на своих местах, не Давая ИМ разбегаться.

А когда совсем рассвело, понизился уровень воды в речке и оголился настил мостика, был произведен перегон овец на другой берег небольшими группами, а оттуда уже недалеко до пастбища. Но все же потери были. Четырнадцать овец утонуло в реке и в распадке между холмами. И если бы не кэлпи, то овец погибло бы гораздо больше. Жаль, конечно, что никто не видел и не мог снять фильм, как орудовали собаки во время ливня в кромешной тьме. Как они перетаскивали и гнали овец, чтобы собрать их всех вместе, как помогали им выбираться из воды. Все это, как кажется, можно осмыслить и представить. Уверяю вас, вы не в состоянии отгадать всего, что было на самом деле. Если бы кэлпи не были кэлпи, они могли бы бросить стадо, убежать на ферму… Но они оставались при своей работе. Почему? То ли гены, то ли прирожденные способности?

Уверяю вас, что ни при каких обстоятельствах, даже при пожаре, кэлпи никогда не бросили бы овец. Вот какие они, кэлпи!

Другой случай произошел во время зимних каникул, когда я был еще студентом.

Двадцать восьмого июля, — помню как сейчас, я поехал на наши пастбища, находящиеся в семидесяти милях от главной фермы. Год назад мой отец купил четыреста гектаров земли у одного фермера. Сделка была выгодной, но активно земля еще не использовалась и была оставлена, как говорят, до лучших времен. Но так пли иначе на пастбище находилось восемьсот пятьдесят овец, которых обслуживал один из наших работников. Он ездил на этот участок два-три раза в неделю — проверял действие водяного насоса, приводимого в действие ветряным двигателем; уровень воды в котловане, из которого пили овцы; давал нм подкормку и так далее. Работник приболел, и отец послал меня заменить его — пора было перегонять овец. Я прихватил с собой в машину собак — старого Монка и молодого, можно сказать, только начинающего свою деятельность Дюка. Прибыв на место, я поставил машину в тени сарая, где хранились инвентарь, подкормка для овец, семена, удобрения и всякая всячина. И нужно же было такому случиться, что, выходя из машины, я попал в заросшую травой яму, оставшуюся от столба электроосвещения, и вывихнул обе ноги. По это не все. Падая, я очень сильно ударился головой о камень в траве. Сколько времени пролежал без сознания — не знаю. Очнулся оттого, что собаки лизали мне лицо. Ноги болели нестерпимо и невероятно распухли, голова раскалывалась от боли.

Чем яснее становилось мое сознание, тем острее я понимал, что попал в затруднительное положение: и я, и автомашина находились за сараем и не были видны ни с шоссе, ни с проселочной дороги. Попытался сесть в машину и завести мотор. Изнемогая от боли, взобрался на сиденье и обнаружил, что нет ключа. Я вспомнил, что, когда приехал и выключил мотор, он был у меня в руках, при падении, очевидно, я его выронил. Пришлось, скрипя зубами от боли, совершить обратную процедуру. Ползая по траве и ощупывая каждый дюйм во всех вероятных местах падения, ключа я так и не нашел. Забегая вперед, скажу, что он не был найден и впоследствии. Очевидно, падая, я инстинктивно взмахнул рукой и таким образом забросил ключ куда-то далеко.

Вечерело. Стало холодно. С большим трудом я вновь добрался до машины и вытащил из кузова куртку, надев которую немного согрелся. Положение мое ухудшалось тем, что родители знали о моем намерении на обратном пути заехать к нашему знакомому фермеру, с сыном которого я был дружен, и заночевать там.

Пока не стемнело, я дважды посылал Монка на шоссе и проселок с заданием привести кого-нибудь к сараю, где я лежал. Он не был обучен этому, и я старался путем совмещения привычных для него команд внушить псу то, что мне было нужно. Я понимал, что на близлежащих дорогах пешеходов нет, есть только автомобилисты. А остановить их зачастую нелегко и человеку.

Монк по команде умел найти на нашей ферме отца, мать, работников, моих сестер и братьев. Но незнакомого, просто «человека Икс», он никогда не искал. Он мог отделить от стада и привести к вам любую указанную ему овцу, но для этого кроме слов употреблялись и жесты. Знал Монк еще и десятка два других команд.

Словом, минут через сорок после первой моей команды пес вернулся ни с чем и, чувствуя свою вину, повизгивая, начал ластиться ко мне. После второй команды Монк пригнал ко мне двух овец…

Темнело. Стало еще холоднее. Попытка устроиться в машине ни к чему не привела. При сгибании ног боль становилась невыносимой. Открыть двери сарая я не мог. До нижней задвижки я еще кое-как дотягивался, а верхняя была для меня недостижимой. Пришлось заползти под машину: пошел мелкий дождь.

Пока я занимался с Монком, ожидал его возвращения, Дюк не оставлял меня своим вниманием. Он прижимался ко мне, обогревал. А когда совсем стемнело, привалился всем телом и Монк. Долго я не мог уснуть из-за боли. При каждом моем движении, попытках изменить положение оба кэлпи очень волновались, тыкались носами в бока, как бы помогая мне. Все же я заснул. А когда проснулся, уже светало. Дождь кончился. В следующий момент после пробуждения понял, что собак рядом со мной не было. Позвал их. Никого. Я забеспокоился, по подсознательно понимал, что кэлпи никогда не оставляют своего хозяина самовольно.

Я лежал под машиной замерзший, обессиленный. При каждом шевелении боль была такой острой, что я вскрикивал. За свою судьбу я не очень-то беспокоился: если не вернусь к полудню домой, отец наверняка позвонит по телефону на ферму моего друга и, узнав, что я там не был, отправится на поиски. В этом я не сомневался. Из-за боли есть не хотелось совершенно, но очень мучила жажда. В таком положении оставалось только одно — ждать помощи. Добираться ползком — больше мили — до дороги я пока не пытался, откладывал это на крайний случай. Если до трех-четырех часов пополудни никакой помощи не прибудет, тогда я поползу. И тут вдруг я услышал лай в два голоса и узнал своих кэлпи. Я не сомневался, что они ведут кого-то на помощь. К тому же лай был особенный, совсем не походил на те варианты, которые я знал: лай на чужого человека, появившегося на ферме, лай на овец при их перегоне и сопровождении, при неподчинении овцы… Через две-три минуты я уже отбивался от Монка и Дюка, которые ворвались под машину и, буйно радуясь, пытались облизать меня, а затем услышал шум мотора и увидел колеса автомашины, подъехавшей к моей, потом ноги человека…

— Добрый день, сэр! — закричал я. — Осторожнее, не попадите в яму, как это с «успехом» сделал я.

В ответ прозвучал голос незнакомца:

— Вон куда вы спрятались! А я-то думал, кто это обучил кэлпи бежать две мили за машиной, а потом, когда я притормозил, обогнать, стать поперек дороги и не пропускать ее. Когда же я остановился, один пес уперся лапами в передок машины, а другой начал рваться ко мне в кабину. Я и понял: что-то не то! Так и оказалось…

Думаю, что ничего не нужно добавлять о Монке и Дюке. Не правда ли: кэлпи есть кэлпи! — заключил Майкл Коу. — Воистину лучшие друзья и незаменимые помощники австралийских фермеров-овцеводов…

…Два-три месяца спустя рассказы Коу я вспомнил на ферме, расположенной в штате Новый Южный Уэльс. Мы отправлялись в поездку по пастбищам, и хозяин фермы, сидящий за рулем «Доджа», что-то крикнул. Резко, повелительно прозвучал его голос, словно щелчок кнута. И тут же из пяти-шести кэлпи, лежавших в тени фермерского дома, молниеносно выскочили две черные, с рыжими подпалинами, белогрудые собаки. Первая из них, большая по росту и размерам, вскочила на капот, повернулась носом по направлению движения и осталась стоять на немного растопыренных ногах. Вторая, совершив мощный, высокий прыжок, оказалась на лошади, на которой сидела старшая дочь фермера, решившая отправиться с нами на пастбище верхом, чтобы поразмять застоявшегося жеребца…

И вот мы на пастбище. Овцы отбежали от нас и остановились в сотне метров. Повернув головы в нашу сторону, они с любопытством смотрели на людей, которых не часто видели близко…

Последовала команда фермера, и кэлпи рванулись к овцам, обходя их с противоположных сторон. В стаде произошло замешательство, но собаки были уже рядом. Шарахаясь от кэлпи, овцы сбились в плотный круг. Наиболее строптивых собаки легонько покусывали за ноги, наскакивали на них грудью, пугали рычанием, лаем. Причем и рычание, и лай менялись по тембру и громкости, что, очевидно, производило соответствующее впечатление на овец.

Фермер успокоил меня — кэлпи никогда не «испортят» овцы. И в какой бы степени гнева или азарта ни были собаки, они всегда деликатны со своими подопечными. Через две-три минуты стадо уже было перед нами, в пяти-шести метрах от нас. Кэлпи сидели разгоряченные бегом и своей нелегкой работой, высунув языки, на противоположных сторонах круга из спрессованных овечьих тел. Овцы стояли, положив головы на спины друг другу. Кэлпи были начеку. Стоило какой-либо из овец попытаться выскочить из круга, собака немедленно водворяла ее на место…

Еще раз прозвучала команда фермера. Один из кэлпи вскочил на плотно сбитую отару и по спинам пробрался к двум животным, которых нужно было отделить от стада. Через несколько минут овцы были уже у «Доджа».

Действия кэлпи были настолько четкими и уверенными, что невозможно было не высказать свое восхищение их работой. Выслушав похвалу в адрес своих помощников, фермер довольно улыбнулся. Тренировал-то собак он! Всем известно: каков хозяин, такова и его собака…

И хотя фермер не был знаком с Майклом Коу и даже не подозревал о его существовании, он, как и тот, проникновенно произнес:

— Кэлпи есть кэлпи, сэр! И этим все сказано.

 

«Тени облаков» и белый жемчуг бухты Кури

С Майклом Коу, экспертом по шерсти, нам пришлось как-то задержаться в городе Перте. А дело было так. Закончив все дела на аукционе шерсти во Фримантле, который расположен в 14 километрах от Перта и является его аванпортом, мы намеревались вечером вылететь в Мельбурн. Но не тут-то было. Когда мы приехали в аэропорт, то оказалось, что рейс переносится на следующий день.

Мы оба торопились, и опоздание с вылетом было неожиданным и неприятным. Я спешил в Канберру, а Майкл в Сидней. Через два дня он собирался с семьей отправиться в отпуск в Новую Зеландию.

Служащий авиакомпании разъяснил, что вылет задерживается часов на двенадцать, а возможно и более.

— Ничего не поделаешь, — сказал я, — зато у нас уйма свободного времени…

Поздно. Горят только огни фонарей и светореклама. Все меньше и меньше машин на улице. Мы прогуливаемся вдоль фасада нашей гостиницы, время от времени поглядывая на окна, которые меркнут одно за другим. Постояльцы ложатся спать, да и город отходит ко сну. Но нам спать не хочется.

Легкий ветер несколько охлаждал нагретые за день каменные здания и асфальт. Поэтому казалось, что сейчас стало прохладнее. Вдруг Майкл резко остановился у ярко освещенной витрины, в которой были разложены на подставках и подвешены ювелирные изделия.

— Одну минуту! Подойдите-ка сюда. Я кое-что покажу вам. Смотрите, — сказал он. — Здесь довольно много жемчуга. В том числе и отличный.

Так вот, спешу сообщить вам одну важную деталь. Весь жемчуг, что вы видите здесь, — не натуральный, а культивированный.

— Майкл! Вы всегда подчеркиваете, что вы «только шерстовед», а тут, я вижу, вы, оказывается, разбираетесь и в драгоценностях. Откуда такие познания?

— Совершенно случайно я когда-то слегка прикоснулся к чудесному, сказочному, волшебному таинству сотворения жемчуга. И волею судьбы общался около месяца со специалистами, дающими начало жизни и развитию жемчуга. Вы знаете, что жемчужина — живого происхождения? Если изумруд, бриллиант, рубин — не что иное, грубо говоря, как осколки камней, холодных и мертвых, то жемчуг? Нет… его развитие происходит в живом организме, в ракушке-жемчужнице.

— Я знаю, Майкл. Натуральный жемчуг известен людям много столетий. Тысячи ныряльщиков собрали уже с морского дна несметные сокровища. А о культивированном жемчуге — детище последних десятилетий, — по-моему, всем известно, что впервые его начали производить в Японии. И сейчас выращивают его там в больших количествах, причем очень высокого качества…

— Стоп! — энергично остановил Майкл ход моих рассуждений. — А то, что наш жемчуг лучше японского, знаете! Хотите расскажу и докажу это?

— Конечно, хочу!

Мы вернулись в гостиницу. Майкл поставил кресло против моего и произнес:

— Для начала вам следует знать, что жемчуг различают по цвету: белый, золотистый и розовый. Самым большим спросом на мировом рынке пользуется белый жемчуг. Добывается он и производится, как мне известно, только в Австралии, И натуральный, и главным образом культивированный. Розовый жемчуг — это японский и индийский, а золотистый — панамский.

Теперь о его величине. Самые большие — японские — культивированные жемчужины достигают всего восьми миллиметров в поперечнике, а у нас такие — самые маленькие. Это объясняется тем, что в Японии применяют для выращивания жемчуга меньшие по величине и худшие по качеству морские жемчужницы, нежели в Австралии.

Лет пять назад по делам фирмы я объездил на автомашине овцеводческие районы на западном и северо-западном побережье, побывал на многих фермах в районах к северу от городов Джералдтон, Карнарвон и добрался до города Порт-Хедленд. Затем проследовал по Большой Северной автостраде вдоль Эйти-Майл-Бич. Мой маршрут заканчивался на берегах реки Фицрой, очерчивающей южную границу области Кимберли.

Во всех этих местах я был впервые, меня там все интересовало: и местность, и люди, и овцеводческие фермы. Прямо на запад от города Джералдтон расположилась гряда коралловых островов Аброльос, или, как ее еще называют, скалы Хаутмен. Когда я вспоминаю эту цепь островов, протянувшуюся с юга на север на восемьдесят километров и идущую параллельно побережью континента в шестидесяти километрах от него, то всегда мысленно благодарю одного из знакомых фермеров, который сказал: «Если не посетите это изу мительное место, вы никогда не поймете, что такое рай!»

— Какие же они, эти острова?

— Знаете ли, мне больше нравится их неофициальное название, данное им мореплавателями двести-триста лет назад: «Тени облаков». Поэтично, не правда ли?

— Да. Это название дает возможность представить себе их: пятна на воде, подернутой рябью или слегка взволнованной.

— Так оно и есть. Когда я впервые разглядывал их в бинокль, на расстоянии нескольких миль, они представали предо мной как пятна на воде, тени облаков.

— Ну и что же там, на самих островах?

— Аброльос? Я еще не рассказал, откуда взялось это название. Оно тоже идет от древних мореплавателей, португальцев. Abri vossos olhos в переводе означает… «откройте ваши глаза», «взгляните», «поглядите»… Непросто, видно, было древним навигаторам, в особенности впервые попавшим в те места, определить подкарауливающую их опасность… На самих островах неповторимо прекрасный подводный мир, чистая-пречистая вода, пьянящий воздух, океанская бескрайняя ширь, тихое шуршание воды, робко лижущей каменный берег.

Я нигде не видел таких гигантских лобстеров, длиной почти в руку человека, таких ярких, многоцветных ракушек, необычных по форме и величине, дивных причудливых сплетений кораллов. Довелось посмотреть и улиток без раковин, словно обнаженных. Все эти обитатели Индийского океана были представлены природой во множестве. Эта уникальная восьмидесятикилометровая цепочка коралловых островов объявлена заповедной зоной. Дай бог, чтобы вся морская живность, обитающая там, сохранилась как можно дольше. Жалею, что времени было мало и я должен был вновь двинуться по своему «овечьему» маршруту.

Но дело не в островах, дело в городке Брум. Чудесный город — малыш. В Австралии деревень нет. Есть одиноко стоящие фермы и города: от огромных, таких, как Сидней, с количеством жителей около трех миллионов, до таких, которые обозначены на карте малюсеньким кружочком и о которых в таблице условных знаков пишется: «менее десяти тысяч». В этих городах могут проживать и семь тысяч пятьсот и тысяча двести человек. Так вот Брум именно такой. Сколько там проживает людей? Точно не знаю. Мне и в голову не пришло поинтересоваться этим вопросом. Думаю, что тысяч пять-шесть.

Первым в тех местах в январе тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года побывал пиратский корабль «Сигнет» под командованием капитана Тита. Занимаясь морским разбоем, он курсировал среди группы островов, протянувшихся вдоль северо-западных берегов Новой Голландии, как в те времена еще называлась Австралия. Тит привел «Сигнет» в залив Кинг и стал на якорь в небольшой укромной бухте, известной теперь под названием Карракатта. Нужно было подремонтировать корабль и пополнить запасы воды и продовольствия.

«Сигнет» ранее был торговым судном, но его команда решила изменить свою профессию, и мирные в прошлом моряки объявили себя пиратами. В их числе был и суперкарго этого корабля Уильям Дампир, чье имя ныне помечено на географических картах.

Пираты провели в районе этой бухты пять недель, обследовали окрестности и установили, что там очень мало пресной воды. Нет дичи. Для еды пригодны лишь черепахи. Среди густых зарослей тропической растительности они не обнаружили плодовых деревьев и годных для употребления ягод. Бродя вдоль берегов бухты, пираты встретили аборигенов, с которыми у них произошла стычка, после чего заморские гости убедились, что земля эта обитаема, но непригодна для базирования судна. Нет ни еды, ни воды, а местные жители явно не рады пребыванию здесь чужаков. Поэтому пираты, завершив ремонтные работы, поспешили уйти.

По возвращении в Англию Дампир написал книгу «Новое плавание вокруг света». Она была опубликована в Лондоне в тысяча шестьсот девяносто седьмом году.

В этой книге он описывал свои приключения, а также впечатления о встречах с аборигенами, для которых не пожалел черной краски. Например, он объявил их «самыми убогими в мире людьми»…

— Интересно отметить, — прервал свой рассказ Майкл, — что многие историки совсем не упоминают Тита и говорят только о Дампире: он был якобы первым англичанином, ступившим на землю нашего континента.

— Это потому, что Дампир побывал в Австралии еще раз, а Тит — нет. Мне помнится, он еще так сказал о местных жителях: «Если не принимать в расчет их человеческое обличье, то они лишь немногим отличаются от животных».

— Да, он, к сожалению, писал об этом именно так, но вернемся к истории. Интересным, даже, можно сказать, курьезным моментом, следует считать тот факт, что именно книга Дампира обратила внимание влиятельных придворных Англии на то, что где-то за океанами находится большая земля, с которой следует познакомиться поближе.

Почти через одиннадцать лет, тридцать первого июля тысяча шестьсот девяносто девятого года, Дампир снова прибыл в Австралию, в залив Шарк, на берегу которого ныне стоит город Карнарвон. Но знаете ли в каком качестве был наш герой? Он уже не был пиратом. Британское адмиралтейство назначило его командиром военного корабля его величества короля Великобритании «Робак». Ни больше ни меньше. Из пиратов в военные моряки! Как вам это нравится?

— Что же, в те времена такое бывало. Вспомним хотя бы знаменитого английского пирата — адмирала Фрэнсиса Дрэйка!

— Так вот, из залива Шарк он пошел на север к Западному Кимберли и бросил якорь в заливе, получившем имя корабля «Робак», а полуостров, омываемый водами этого залива, стал именоваться Дампирленд.

Девятого сентября тысяча шестьсот девяносто девятого года Дампир оставил Австралию и взял курс на остров Тимор и Новую Гвинею.

Когда Дампир и члены экипажа «Робака» бродили по побережью залива Шарк, они увидели, что аборигены собирают раковины — морские жемчужницы с толстым перламутровым слоем, которые в большом количестве валялись на отмелях, оголявшихся при отливах. Моряки тоже стали собирать раковины и нашли множество крупных белых жемчужин. С незапамятных времен аборигены делают из перламутра украшения, а также заостренные наконечники для легких копий.

Когда в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году в район залива Робак прибыла первая группа поселенцев, они уже знали, какое богатство ждет их на прибрежных отмелях. Эти люди сперва пытались основать на западном побережье Австралии овечьи хозяйства. Однако случилась беда. Привезенные ими тысяча четыреста овец начали гибнуть, и, кроме того, аборигены стали охотиться на беззащитных животных, принимая их за дичь. Волей-неволей поселенцам пришлось собирать дары океана.

Слух об успехах добытчиков жемчуга распространился по побережьям континента, достиг Дарвина и острова Терсди, находящегося к северу от мыса Йорк. Поэтому из дальних мест начали прибывать ныряльщики — искатели жемчуга, и вскоре городок Брум превратился в центр добычи жемчуга и перламутра. Дело шло Довольно успешно. Стали нанимать аборигенов для сбора морских жемчужниц во время отлива и с морского дна, с глубины до десяти метров.

Тут Майкл спросил:

— Приходилось ли вам читать что-нибудь об искателях жемчуга?

— Да, кое-что я читал. По авторы говорили об их жизни как бы вскользь. Ничего конкретного вспомнить не могу, за исключением рассказа одного, кажется японского, писателя… Девушка-ныряльщица гибнет… Ее искалечила акула…

— Тогда я в нескольких словах расскажу вам о них. Дело в том, что в разных странах на протяжении сотен и сотен лет добыча жемчуга производилась в тропических водах у побережий пловцами-ныряльщиками. На этой работе использовались коренные жители Южной Америки, Японии, островов Мадагаскара, Шри Ланки, стран Персидского залива… Пловец уходил под воду без какого-либо снаряжения, только в набедренной повязке. Опытный ныряльщик мог пробыть под водой всего секунд пятьдесят — пятьдесят пять, а собирать ракушки со дна — тридцать — тридцать пять секунд. В течение рабочего дня искатель жемчуга нырял тридцать — сорок раз, а иногда и более, собирая при этом около двух тысяч жемчужниц. После нескольких лет такой работы человек глох, слабел, становился инвалидом, умирал в раннем возрасте. К тому же этот труд, можно сказать каторжный, плохо оплачивался, так что последние годы своей жизни ныряльщик проводил в бедности. А сколько опасностей подстерегало этих добытчиков жемчуга в воде! И акулы, и возможность застрять между скалами, и потеря сознания от резкого перепада давления…

Недаром главная достопримечательность Брума — кладбище ныряльщиков: сотни могил. Бедняги! Они старались нырнуть поглубже, выполняя волю хозяев, считавших, что на большой глубине будет обильнее улов. Но и в большом количестве ракушек могло не оказаться ни одной жемчужины.

Добыча жемчуга и перламутра возможна почти на всем побережье Австралии. Например, в штате Западная Австралия — от залива Шарк до залива Кембридж, а далее вдоль северной береговой линии, с переходом на восточную до порта Кэрнс. И богатства здесь лежат на отмелях и мелководье до глубины семьдесят — восемьдесят метров.

— Скажите, мистер Коу, собирают ли и теперь раковины со дна океана, как это делали в старину. Может быть, кое-где ныряльщики все же встречаются?

— Возможно, они где-нибудь и есть, но только не в Австралии. Техническое снаряжение для ныряльщиков появилось в Бруме сто лет назад, в тысяча восемьсот восьмидесятом году: прорезиненные костюмы, медный шлем в комплекте со шлангом для подачи воздуха, свинцовые грузы, пристегиваемые к ногам…

В начале девяностых годов прошлого столетия начали работать в районе полуострова Дампирленд японцы. И ныряльщики, и специалисты.

— Японцы и теперь работают в Австралии по этой части? — полюбопытствовал я.

— Да! Добавлю только одну деталь… Когда началась вторая мировая война, все они были отправлены из Австралии в Японию: из Брума, Дарвина, Торресова пролива. Но в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году японским специалистам по добыче жемчуга вновь было разрешено продолжить их исследования. Так что они и поныне работают в этой стране…

Японцы принесли свой опыт по выращиванию искусственного жемчуга. Я побывал на такой ферме в бухте Кури. Зародыш будущей жемчужины вырезают из перламутра свиноногого моллюска. Ему придают форму шарика определенного размера и тщательно шлифуют, добиваясь образования весьма гладкой поверхности. А сейчас я вас удивлю. Уверен, что не догадаетесь, чем шлифуют зародыш. Не мучайтесь… порошком из рогов северного оленя. Не ожидали? Зародыш затем вводят в мантию жемчужницы, и, таким образом, перламутровый шарик становится основой для выращивания жемчужины.

— А как это практически делают? Тут должны работать, очевидно, квалифицированные специалисты. Наверное, необходимы и специальный инструментарий, соблюдение стерильности…

— Конечно, конечно! В Кури многое делается, чтобы получить добротный, крупный жемчуг. От этого зависит прибыль фирмы, причем немалая.

Подбору жемчужниц уделяется особое внимание. Представьте двухстворчатую ракушку, то есть состоящую как бы из двух половинок. Одна из них относительно плоская, а вторая более выпуклая. Вот глубина-то выпуклости и предопределяет размер жемчужины.

Прежде чем приступить к работе по вставлению зародыша, мастер закрепляет живую жемчужницу в специальном устройстве — деревянном держателе. Чтобы лучше понять это, представьте, что вы сложили свои руки — локоть к локтю, ладонь к ладони. Теперь разведите ладони и пальцы и мысленно вложите между ними глубокую обеденную тарелку. Вложили? Да1 А теперь сведите ладони вместе и зафиксируйте в них тарелку. Так специалист и делает. Затем деревянной палочкой разводит на сантиметр-полтора створки раковины. Отодвинув шпателем толщу мантии, он кладет перламутровый шарик в чувствительную зону — поближе к органам размножения и желудку жемчужницы. Сделав надрез в мантии, вставляет в него зародыш, который плотно входит туда. Эта операция сокращает время формирования мантийного мешочка вокруг подсаженного перламутрового шарика.

Малейший просчет может привести к получению неполноценной жемчужины, то есть маленькой, неправильной формы, тусклого цвета. Раковину опускают в проточную морскую воду. Через два месяца специалист производит тщательный осмотр, и если он определит, что зародыш прижился, жемчужницу помещают в специальный садок…

— А как она живет дальше? Ведь вы говорили, что жемчужина выращивается в раковине два года. Срок большой!

— Извините, я полагал, что вы знаете это. Представьте систему перпендикулярно скрепленных друг с другом бревен. Они образуют замкнутые пространственные прямоугольники: как бы огромный, клетчатой конструкции плот. Он ошвартован у берега, в специальном месте, защищенном от ветров и накатов. Плавучесть этой системы вполне достаточна, чтобы удерживать на себе десятки людей, обслуживающий персонал, и множество корзинок продолговатой формы. В них и помещены жемчужницы. Корзинки подвешены на веревках, закрепленных на бревнах, и находятся ниже уровня воды примерно на метр-полтора, как на устричной ферме.

Как правило, морские жемчужницы-пинктады ведут «сидячий» образ жизни. В естественных условиях они прилипают под водой к скалам, камням, причем не в одиночку, а так называемыми гроздями и колониями. Поэтому условия жизни в садках для них райские: проточная теплая океанская вода и изобильный планктон.

Когда извлекают готовую жемчужину, раковину можно использовать еще раз. Но вторая жемчужина, которую она породит, почти всегда меньше и хуже качеством. Поэтому при наличии большого количества жемчужниц нет особого резона заниматься повторной подсадкой зародыша.

Но есть еще вариант. Вы знаете что-нибудь о полукруглых жемчужинах? Нет! Тут дело обстоит проще. Внутрь раковины подклеивают парочку полукруглых камешков. В результате деятельности организма жемчужницы эти инородные тела в течение нескольких месяцев покрываются перламутром и превращаются в крупные полужемчужины. Так их называют из-за конфигурации. Ювелиры охотно используют полужемчужины в своих изделиях, а покупатели с удовольствием приобретают их. Само собой разумеется, что цена такого жемчуга значительно ниже.

Как известно, главными потребителями изделий из жемчуга являются женщины. Но полукруглыми жемчужинами интересуется особый контингент покупательниц. Поясню: если натуральные и культивированные круглые жемчужины здесь, в Австралии, белого цвета, то полукруглые имеют очень своеобразный, как говорят специалисты, «теплый», золотистый оттенок. А он очень импонирует женщинам с матовым цветом кожи. Поэтому полукруглые жемчужины австралийского производства охотно покупают средиземноморские и южноамериканские страны.

— А какая из стран является главным потребителем культивированного жемчуга, выращиваемого в бухте Кури? — спросил я Майкла.

— Япония.

Майкл поднялся с кресла и направился в свой номер спать, на ходу он пообещал:

— Остальное доскажу в самолете.

…Самолет набирал высоту. Спина все сильнее вжималась в спинку кресла.

— Мистер Коу! Я весь внимание…

— Мне посчастливилось поплавать на люггерах — двухмачтовых парусных судах. Они невелики, длиной всего около пятнадцати метров, но очень мореходны, устойчивы на волне и оснащены для проведения водолазных работ с применением современной техники.

В наше время без них не обойтись при сборе жемчужниц. Водолазы-добытчики на люггерах — японцы, большие мастера своего дела. Команда люггеров немногочисленна: восемь-четырнадцать человек.

Примерно пятая часть водолазов работает без скафандров, обнаженными, однако с применением аппаратов, называемых «кальян». Эти собиратели жемчужниц действуют на небольших глубинах. Они передвигаются по дну и тащат за собой воздушный шланг. Два люггера фирмы «Перле Птай Лтд» снабжены таким оборудованием. Что же касается остальных семи люггеров, то их водолазы работают в скафандрах и шлемах, именуемых в бухте Кури на местном жаргоне «твердыми шляпами». Сейчас в Австралии семнадцать люггеров. Знаете, сколько культивированных жемчужин производят в Австралии?

— Не имею ни малейшего представления.

— Сто тридцать две тысячи шестьсот семьдесят семь жемчужин! Их общий вес составляет семьдесят две тысячи пятьсот двадцать шесть момми. Момми — специальная весовая единица для жемчуга — три целых, семьсот шестьдесят девять тысячных грамма. Стоимость экспорта культивированного жемчуга из Австралии падает.

Увеличение и развитие производства пластмасс и синтетического жемчуга снизило спрос на культивированный жемчуг, точно также как последний в свое время возобладал на рынке над натуральным.

Любая девчонка купит за десять-пятнадцать долларов нитку синтетического жемчуга, станет рядом с богатой леди, у которой на шее ожерелье из натурального, и никто не отличит настоящее от искусственного. К тому же натуральный жемчуг при ношении на теле темнеет, а затем с течением времени разрушается. Вообще-то срок жизни натуральной жемчужины не более ста пятидесяти лет. А разрушение ее начинается примерно с шестидесяти. Так что если прабабушке на ее свадьбе подарили жемчужное ожерелье, то правнучка, получившая его по наследству, к концу своей жизни воочию сможет убедиться в его порче…

Но вернемся к люггерам. Сейчас в Австралии всего семнадцать специально оборудованных люггеров, занятых только добычей жемчуга. Из них одиннадцать в Западной Австралии, пять в штате Квинсленд и один в водах Северной Территории. Как видите, большинство из них в местах, о которых я рассказываю вам. Когда-то городок Брум называли «домом» люггеров. В тысяча девятьсот третьем году на его рейде было от трехсот до трехсот пятидесяти этих славных парусников-трудяг. Во время жемчужного бума на побережье Западной Австралии население Брума составило к тысяча девятьсот десятому году четыре тысячи человек.

Добыча жемчуга и перламутра, согласитесь, — профессия романтическая. Она сохранилась в Австралии и в наши дни. Однако о ее размахе в прошлом напоминают лишь печальные могилы искателей жемчуга в Бруме. Вспомните, как редки натуральные жемчужины. Чтобы найти одну, приходится поднять со дна океана тысячи и тысячи жемчужниц.

— А пришлось вам это увидеть во время четырех дней плавания на люггере?

— Да! Причем дважды. И обе жемчужины были подняты в третий день моего пребывания на нем. Это чудо произошло в районе Эйти-Майл-Бич, наиболее частом месте работы люггеров, на глубине около пятнадцати метров.

— А как работает водолаз в этом случае?

— Обычно. С борта люггера по трапу сходит в воду, опускается на дно и, передвигаясь по нему, собирает жемчужницы в сетки. По мере наполнения их поднимают на борт, выгружают на палубу и сортируют. Вот во время этой сортировки и были обнаружены среди больших ракушек две, в которых и нашли по жемчужине.

Что касается молоди жемчужниц, то в Кури ее рассортировали, разместили в корзинах и опустили в проточную океанскую воду в садках. Этим делом занимаются аборигены с острова Терсди. Они традиционно работают на фермах в бухте Кури, на мысе Левек и на своем острове. В Кури их человек двадцать, а может быть и больше.

— В районе Кури, должно быть, проживают и местные уроженцы?

— Конечно! Вообще в Западном Кимберли их немало. В соседней бухте, к северу от Кури, есть резервация аборигенов — Кунмунья, а на полуострове Дампирленд, к северу от Брума, две резервации — Бигл-Бей и Ломбардина.

— А вы общались с жителями Кунмуньи?

— Не пришлось. Все мои интересы замкнулись на жемчужной ферме и побережье к югу от нее.

— Жаль…

— Почему?

— Вы же говорили, что Дампир и его моряки видели аборигенов, собиравших перламутровые раковины на отмелях. И я полагаю, что от уроженцев района Кури вы смогли бы услышать интересные истории или легенды о жемчужницах и жемчуге, которые оставили им их предки.

— Вы безусловно правы. Но я знаю легенду, рассказанную в свое время моему другу одним метисом — полуаборигеном-полуевропейцем.

В незапамятные времена в красивой и уютной бухте на северном побережье Австралии жили люди намага, морские жемчужницы. Много поколений прожили там свою жизнь счастливо и в довольстве. В теплой, прозрачной морской воде бухты было много живности, и никогда люди намага не бедствовали, не знали голода и холода. Соседние племена завидовали им. Но намага были доброго нрава и всегда помогали бедствующим, делились с ними едой. И вот за эту доброту и щедрость, как полагали люди, намага были вознаграждены высшими силами: их женщинам была дарована необычайная красота и способность рожать прекрасных дочерей — жемчужин.

Но как всегда бывает, счастье не может длиться бесконечно. Как-то темной ночью мужчины-завистники из соседнего племени незаметно пробрались на стоянку намага и похитили девушек-жемчужин. Потому что хотя в укрытиях, где спали люди, была кромешная тьма, однако девушки-жемчужины были хорошо видны. Ведь они были белые-пребелые.

А когда взошло солнце, несчастные матери и отцы с ужасом увидели, что все их юные дочери-жемчужины исчезли. Позже убедились, что их украли: многочисленные следы коварных похитителей вели в сторону пустынных земель. Мужчины-намага хотели броситься в погоню, но они не могли уйти от воды. В конце концов люди намага успокоились: девушки-жемчужины могли жить и вдали от моря.

Желая обезопасить себя в будущем, мудрые старейшины решили, что намага должны уйти в воду бухты и жить на морском дне. И еще они решили: чтобы в будущем ничего подобного не могло случиться в их новой жизни, лишь избранные женщины смогут рожать дочерей-жемчужин, которых будет очень трудно отыскать злым людям на дне моря.

И все намага превратились в морских жемчужниц и стали жить под водой.

Прошло много времени. Никаких врагов у намага не было, число их значительно увеличилось, и они расселились во всех бухтах и заливах вдоль побережий, омываемых теплыми водами.

Прошло еще много-много времени, и появились у намага новые враги — люди, которые стали искать редчайших дочерей-жемчужин на дне морей и океанов. Однако их защищает добрая вода.

Когда Майкл закончил легенду, я спросил его:

— Когда вы были в Кури, вам довелось увидеть там большое количество жемчуга?

— Да, чтобы ошеломить посетителей, им показывают на небольшом подносе горку жемчуга… Жемчужины были одна к одной, наивысшего качества…

— А какие еще в Бруме достопримечательности?

— О кладбище искателей жемчуга я уже рассказал. Это печальное место активно посещается туристами. Но есть еще и другие достопримечательности, например памятник Дампиру. Он совершенно необычен. Представьте себе лужайку, поросшую высокой зеленой травой… На ней прямоугольный постамент из белых каменных блоков, уложенных в два ряда — ступенькой — один над другим. На этом каменном основании установлено подобие старинного морского сундука, в котором моряки триста лет назад, а может быть и более того, хранили свои пожитки. Он сделан превосходно: металлические оковки, прибитые гвоздями, и две скобы с замочными скважинами… На полосе средней оковки выгравированы имя и фамилия — Уильям Дампир, а пониже — цифры: тысяча шестьсот пятьдесят два — тысяча семьсот пятнадцать.

Еще можно назвать здешними достопримечательностями прекрасный пляж и замечательный плавательный бассейн «Анастасия», а рядом с ним, в двадцати пяти метрах от мыса Гентьюм, находится совершенно необычная, на мой взгляд, достопримечательность. Подобного я нигде не видел: на дне моря во время отлива вы можете увидеть отпечатки ног динозавра, оставленные и около ста двадцати миллионов лет назад. Ныне форма следов впечатана в бетон, уложенный на морском дне.

И еще есть одно местечко, которое посещают туристы в Бруме… Это Китай-город. Вы, должно быть, знаете о китайских поселенцах в Австралии. Они прибыли сюда довольно-таки давно…

В Мельбурне мы с Коу расстались. Он улетел в Сидней, а я в Канберру. И в самолете, подремывая в кресле, как-то невольно вспоминал рассказ Майкла о далеких островах Аброльос, о бухте Кури, о людях намага из легенды о жемчужницах и их прекрасных дочерях-жемчужинах, затаившихся на дне теплых морей и океанов. К ним жадно тянутся руки ненасытных искателей жемчуга, но вода защищает их как может…

 

Четвертое поколение

А было так… В период с 25 ноября по 17 декабря 1968 года состоялось ралли — «марафон Лондон — Сидней». Миллионы австралийских болельщиков внимательно, волнуясь при этом в меру и безмерно, следили за успехами и неудачами своих команд и автогонщиков. Среди участвовавших в «марафоне» ста экипажей много было и австралийских. Австралийский Союз — страна автомобилей. На каждые два и восемь десятых жителя в те времена приходился один автомобиль. И можно сказать поэтому, что все австралийцы — за рулем: дедушки и бабушки, дети и внуки понимают толк в автогонках. А тут невиданный по протяженности семнадцатитысячекилометровый маршрут…

Но переживали за автогонщиков не только австралийцы. Волновались и мы — советские специалисты, работавшие в Австралии. Дело в том, что в автогонке принимали участие четыре наших «Москвича» под номерами «7», «19», «20» и «98».

Советский экипаж состоял из десяти человек. На «Москвичах» со стартовыми номерами «7» и «20» было по три человека, на двух других — по два.

Шел день за днем, а машины автогонщиков, как сообщали газеты, радио, телевидение, мчались, оставляя позади территории одной страны за другой… Франция, Италия, Югославия, Болгария, Турция, Иран, Афганистан, Индия… В Бомбей участники ралли прибыли 2 декабря. Всем им предстояло пересечь Индийский океан и совершить путешествие до Фримантла — Перта. Переход на судне длился девять суток, и все это время болельщики строили гипотезы о возможных победителях. Ряды раллистов поредели. Немало машин по разным причинам сошли с дистанции, и их водители так и не увидели пятого континента. 14 декабря был дан старт в городе Перте и участники «марафона» помчались по австралийской земле, по нелегкому маршруту длиной около пяти тысяч шестисот километров. Напряжение среди болельщиков нарастало. Теперь машины были не где-то в Европе и Азии, а здесь, в Австралии, можно сказать дома. Каждый день средства массовой информации сообщали об авариях, поломках, неполадках, сбоях… Количество соревнующихся сокращалось, но, к нашей радости, четыре «Москвича» бежали и бежали но австралийским дорогам.

Пройдя Западную Австралию, участники «марафона», двигаясь в восточном направлении, последовательно пересекли штаты Южная Австралия, Новый Южный Уэльс, затем круто свернули на юг, ворвались в штат Виктория и оттуда, от городка Омео, начался заключительный этап — восьмисоткилометровый пробег до Сиднея, занявший у участников около одиннадцати часов.

И вот наконец семнадцатого декабря тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года состоялся финиш уникального в своем роде ралли «марафона Лондон — Сидней».

Автомашины прибывали. Многие из них имели царапины, вмятины, искореженные бамперы, выбитые фары. Маршрут «марафона» был сложен и труден. Но все четыре «Москвича» успешно дошли до финиша. И хотя наша команда не получила призового места, однако большим достижением было то, что все советские автомашины прибыли в Сидней. Команды многих стран такого успеха не имели: их автомашины остались на дорогах Европы, в горных районах Азии, да и на территории Австралии.

После подведения итогов ралли в Сиднее в Гайд-парке состоялся парад-выставка автомашин, успешно закончивших «марафон». У устроителей парада-выставки было две цели: во-первых, реклама марок автомашин, показавших хорошие результаты во время пробега, во-вторых, дать возможность австралийским болельщикам и жителям Сиднея увидеть автомобили разных стран мира, поговорить с участниками ралли…

Вход в Гайд-парк совершенно свободный. Тысячи людей, специально пришедшие на парад-выставку, в течение почти трех часов толпились на зеленой лужайке, переходили от машины к машине, беседовали с автогонщиками.

«Москвичи» ставили на отведенные им места и меня попросили помочь подтолкнуть одну машину. У нее не включался задний ход. Когда я уперся руками в капот «Москвича», еще две руки легли на передок машины, рядом с моими.

Это оказался мужчина лет пятидесяти, выше среднего роста, плотного телосложения и, очевидно, довольно сильный физически. Темный шатен, сероглазый. Тщательно выбритое лицо смугловато от загара. Несмотря на жару, он был в темно-синем, весьма элегантном костюме в светлую полоску, в отличие от остальных мужчин, одетых в белые рубашки.

— Вы советский? — спросил незнакомец.

— Да, я из Москвы, работаю здесь.

— Меня зовут Джером Вильямс. Будем знакомы. — Он протянул мне руку, сильную, жесткую, цепкую, и долго не выпускал мою.

Я тоже представился.

— Чем могу служить? — спросил я.

— Хочется поговорить с человеком из Советской России. Давно не имел такого случая, с войны.

— А при чем тут война? — насторожился я.

— Дело в том, что я однажды побывал в вашей стране. И это было именно во время войны.

— Где, при каких обстоятельствах?

— Вы знаете, конечно, такой порт — Мурманск? А обстоятельства были просты: война, морской конвои и я в составе экипажа судна, доставившего в вашу страну различные грузы.

— Так вы служили в британском флоте?

— Нет, я был гражданским моряком, но случайно попал на английское торговое судно. Й вот сделал один рейс в Мурманск.

Мы помолчали.

— Может быть, это прихоть с моей стороны и вы не сможете понять меня, но мне, представителю четвертого поколения белых австралийцев, прямому потомку первых каторжан, прибывших сюда еще во время правления первого генерал-губернатора колонии Новый Южный Уэльс, капитана Филлипа, очень хочется поговорить с представителем другого мира.

Мы договорились встретиться вечером…

— Хочу рассказать вам о своей жизни и немного о моей стране — «Оссиленде», или, как мы ее еще называем, «Кенгаруленде».

Большинство каторжников, которых ссылали в Австралию, преступниками не были. Представьте себе… какой-нибудь изголодавшийся бедняк поймал рыбу в реке, протекающей по территории какого-либо лендлорда, или выкопал из земли несколько картофелин. В те времена его просто вешали за это или отдавали под суд. Вот он и получал несколько лет каторжных работ за такой пустяк, и его отправляли в такую колонию, как Новый Южный Уэльс. Среди ссыльных было немало подростков и детей. Их приговаривали к каторге за кражу куска хлеба, булки, за мелкое воровство. В основном это были сироты, бездомные, брошенные родителями, которые не могли их прокормить. их использовали и опытные воры в качестве помощников. Конечно, не следует забывать того, что среди ссыльных были и профессиональные воры, были и бандиты, с руками, обагренными кровью, которым какими-то путями удалось избежать смертной казни. Статистика свидетельствует, что одна пятая контингента каторжников все же состояла из преступников.

Однако история упоминает и о том, что среди ссыльных находился мальчуган-каторжник. Он был таким маленьким, что сам не мог ни одеться, ни раздеться. Кроме того, очень многие из ссыльных каторжников — мужчин и женщин — в результате долгих лет голодной, нищенской жизни были людьми истощенными, изможденными, без всяких профессий. Все это сказалось при основании колонии …

Первыми политическими ссыльными, прибывшими в Новый Южный Уэльс в тысяча семьсот девяносто четвертом году, были небезызвестные «шотландские мученики». Они активно боролись с англичанами за независимость своей страны, и, естественно, британское правительство не простило им этого.

За шотландцами в Австралию стали высылать сотни и сотни ирландцев за их участие в многочисленных восстаниях против английского гнета. По ссыльные ирландцы, освоившись со своим новым положением, продолжили борьбу с представителями британской администрации на австралийской территории. Они нападали на правительственные обозы, почту, вступали в перестрелку с полицией, солдатами, расправлялись с ненавистными им представителями английских властей.

Приток ирландских политических ссыльных особенно увеличился после антианглийских восстаний тысяча семьсот девяносто восьмого года.

Своих единокровных братьев они тоже не щадили. Сейчас лишь с трудом можно поверить, что в те далекие времена, в конце семнадцатого — начале восемнадцатого века британские власти уничтожали организаторов, пытавшихся объединить людей, из числа рабочих, чтобы противостоять нанимателям, выплачивавшим мизерную плату за их труд. Вам знакомо такое слово — Толпуддл?

— Нет, — ответил я, — впервые слышу.

— Это название небольшой английской деревни. Так вот, очень известными в те времена были «толпуддлские мученики», или, как их еще называли, «дорчестерские чернорабочие». Их лидеры пытались объединить в союз сельскохозяйственных батраков на территории графства Дорсетшир. Они призывали их к борьбе с хозяевами, которые намеревались снизить и без того нищенскую заработную плату — с семи-восьми шиллингов в неделю до шести. Они были сосланы в Австралию в тысяча восемьсот тридцать четвертом году как каторжники. Ну а позже, после подавления антиколоннального восстания тысяча восемьсот тридцать седьмого-тридцать восьмого годов в Канаде, британское правительство в тысяча восемьсот тридцать девятом-сороковом годах выслало в Австралию около тысячи канадских французов…

Не миновали своей участи и чартисты. Британское правительство отправило в Австралию немалое их число. Хочу заметить, что, высылая политических заключенных, английские судьи, желая завуалировать формулировки приговоров, объявляли, что наказываются таким образом «только неисправимые» люди. На самом-то деле ссылке подвергались наиболее активные деятели рабочего движения.

Я иногда в шутку рассказываю — и многие мне верят, — что моим прапрадедом был тот самый малыш-каторжник, который сам не мог ни надеть, ни снять с себя штанишки. Но это шутка.

Кто был наш предок, сосланный в Австралию, мой отец точно не знал. Мало что он знал и о своем отце, моем деде. К тому же отец умер в двадцать втором году, когда мне было десять лет. Только из рассказов матери я знаю, что дед был весьма бедовым человеком. Он почти не жил со своей семьей, часто и подолгу отсутствовал. Как рассказывала мать, мой отец не любил о нем говорить. Дед не раз сиживал в тюрьме. Какое-то время был бушрейнджером. И много лет занимался добычей золота. В тысяча восемьсот пятидесятом году в Новом Южном Уэльсе нашли золото. Началась золотая лихорадка, которая, можно сказать, продолжалась до начала нашего века. Мой дед, очевидно, и сам добывал золото как старатель, и грабил золотоискателей. По семейным преданиям, дед окончательно исчез в тысяча восемьсот семьдесят шестом году. Кто-то рассказал моей бабушке, что последний раз его видели в Брисбене.

Мой отец был полной противоположностью деду. Человек весьма умеренный во всем, хороший столяр, умелец. Положительный во всех отношениях. Но над нашим родом, должно быть, какой-то злой рок: представители всех четырех поколений побывали в тюрьме. Отец провел в тюрьме шесть месяцев. По рассказам матери, его подвел подрядчик при строительстве одного из домов: он совершил какую-то махинацию с деньгами заказчика, не выполнил обязательств, сам сел в тюрьму и «потащил» за собой отца и еще нескольких строителей. А меня черт попутал. Несколько лет назад надоело мне шоферить и я решил сделать перерыв в работе на два-три месяца. Как-то встретил на улице в Аделаиде, где я живу, своего давнего приятеля. Он предложил мне поразвлечься: поехать с ним поохотиться на кенгуру. Я принял предложение, но я и не предполагал, что это будет не охота, а варварское уничтожение животных. Нас прихватили на следующий же день. А накануне мы убили больше двадцати кенгуру. На полянке, где мы их разделывали, осталось много следов, в том числе и отрубленные головы животных. Мои товарищи по «охоте» полагали, что служба охраны в это время где-то далеко. В результате я «отдохнул» три месяца. Простить себе не могу. Теперь уже поздно говорить, но я не подозревал, что такое может твориться, хотя иногда пробегал глазами газетные заметки, в которых рассказывалось о хищническом истреблении кенгуру. Ну, что говорить об этом… Я только надеюсь, что ни мой сын, ни моя дочь — представители пятого поколения — в тюрьме не побывают.

— А как вы оказались в Мурманске? — спросил я Вильямса.

— Была же война.

Австралия вступила во вторую мировую войну третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. До этого времени я спокойно плавал на сухогрузе машинистом. Мне было почти двадцать семь лет, вполне взрослый, самостоятельный человек, к тому же два месяца как женатый.

С начала войны в Австралии началась подготовка к отправке в Европу, в помощь Англии, австралийских войск. И я, как моряк, оказался на одном из транспортных судов, входивших в Первый конвой. Мы вышли из Фримантла двадцатого января сорокового года в составе одиннадцати транспортов и двух крейсеров охранения — «Австралии» и «Канберры».

Как сейчас помню… Мое судно шло в левой колонне. Между нами и судами, идущими в центральной колонне, шел крейсер «Австралия». Крейсер «Канберра» шел между судами, идущими в центральной и правой колоннах. И я тогда не знал, — заметил мимоходом Вильямс, — что крейсер «Канберра» будет потоплен в августе сорок второго года, во время боя с японской эскадрой в районе Соломоновых островов. Но это было много позже… А пока мы шли по Индийскому океану, и главной задачей транспортных судов и кораблей охранения было доставить на Ближний Восток тринадцать тысяч солдат и офицеров шестой дивизии и новозеландских частей.

Шли долго. Каждый день по правому борту от нашего судна я видел трехтрубный крейсер «Австралию», его четыре двухорудийные башни с восьмидюймовыми пушками. Война только началась, немецких подводных лодок в Индийском океане еще не было, и переход прошел спокойно. Двенадцатого февраля Первый конвой в полном составе вошел в египетский порт Исмаилию. Оттуда австралийские войска отбыли в Газу…

— А что было потом? Вы возвратились в Австралию за новым контингентом войск?.. — спросил я.

— Новые австралийские войска отправлялись на Ближний Восток, но уже без меня..

— А почему?

— Дурацкая история… Когда мы стояли в Исмаилии, я, спускаясь по трапу в машинное отделение, оступился, упал на стальную палубу и сломал руку и ребро. Меня поместили в госпиталь. А по выздоровлении назначили на английский пароход, на котором я и попал из Александрии в Англию. Очень хотел вернуться в Австралию… Жена ждала ребенка… Но война есть война! На Австралию в ближайший месяц судов не ожидалось, а тут на английском судне умер машинист.

— А как вы оказались в Мурманске?

— Очень просто, наши страны были союзниками.

— Но Австралийский Союз не был нашим прямым союзником.

— Почему не был? Поскольку он и поныне доминион Англии, значит, во время войны входил в состав Великобритании, следовательно, в то время мы были союзниками. Судно, на котором я плавал, было определено в состав конвоя, и в январе тысяча девятьсот сорок второго года я оказался в Мурманске. Нам повезло. Всего лишь один транспорт был поврежден торпедой, да один английский эсминец охранения был потоплен немецкой подводной лодкой. После выгрузки обратный путь до Англии наш караван судов прошел спокойно. Не всем так везло.

Наше счастье, что мы прибыли в вашу страну в январе. Тогда у немцев в норвежских портах и шхерах было не так много кораблей, как в середине тысяча девятьсот сорок второго года, когда шел конвой PQ-семнадцать. К июлю, как я помню, в Норвежском и Баренцевом морях немцы сосредоточили три линкора, крейсеры, эсминцы и подводные лодки для действий против конвоев. Я до сих пор тепло вспоминаю свое пребывание в Мурманске. Мне нравятся ваши песни, — неожиданно заключил свой рассказ Джером и вдруг тихим, не лишенным приятности голосом напел мелодию «Катющи», а затем и «Широка страна моя родная».

— Слов не знаю, по мелодии этих песен до сих пор напеваю или насвистываю, — не без гордости сказал Вильямс и добавил: — Знаете ли, когда я веду свой автопоезд по бесконечным дорогам в течение долгих часов, то, чтобы не одуреть от монотонной езды и не уснуть, напеваю все известные мне песни. А если не знаю слов, просто насвистываю мелодии.

— Давно вы водите автопоезда?

— Почти семь лет. Легковые машины и легкие грузовики я водил уже с конца тридцатых годов. Конечно, пришлось еще подучиться. Один из старых друзей пригласил меня в Дарвин, где он работал автомехаником. Два месяца тренировок, и я с напарником выехал в Алис-Спрингс. Автопоезд состоял из тягача и трех прицепов — «собак», как называют их на тамошнем жаргоне. Ехали мы с напарником хорошо, без помех, и я даже не успел заметить, как мы преодолели тысячу пятьсот километров, тем более что в тех местах я был впервые и все меня интересовало.

— Ваш основной груз — скот? — спросил я.

— Да. Мы называем его точнее — мясным скотом. Экспорт говядины и телятины дает Австралии около миллиарда долларов…

— А какое количество скота живьем вывозится из Северной Территории?

— Могу только сказать о перевозках автопоездами. За год около ста двадцати тысяч голов, главным образом в штаты Западная Австралия, Квинсленд и Южная Австралия. Скот также экспортируется, около трех тысяч голов в год, в Гонконг.

— А как развита сеть скотопрогонных дорог?

— В северных районах Австралии эти дороги начали строить еще во время войны, когда опасались вторжения японцев из Новой Гвинеи. Ведь потребовалась переброска войск, техники, снабжения. А затем, с начала шестидесятых годов, правительство приняло большую программу строительства скотопрогонных дорог стоимостью в сотни и сотни миллионов долларов. Если говорить только о Северной Территории, то здесь уже эксплуатируются новые дороги протяженностью около двух с половиной тысяч километров. Причем две трети из них асфальтированы, а остальные с гравийным покрытием.

Естественно, что в эксплуатации находятся и все старые дороги, которые время от времени подновляются. Первые автопоезда в Австралии начали ходить в тысяча девятьсот тридцатом году…

Вы представляете, каких усилий и сколько времени требовал перегон скота в прежние времена из глубинок до порта, более или менее крупного населенного пункта, до скотобойни. А какие потери были… за сотни километров пути, особенно во время засушливого периода. Скот терял в весе, животные гибли от жажды и голода. А во время дождливого периода тоже было не легче. Площадь Северной Территории составляет миллион триста сорок шесть тысяч квадратных километров. На ней могут с комфортом разместиться Франция, Испания и ФРГ, вместе взятые. И хочу еще добавить: восемьдесят один процент площади Северной Территории находится в тропической зоне, остальная — в полосе жаркого климата. И когда в период муссонов, с ноября по апрель, свирепствовали тропические ливни, скот буквально увязал в грунте и зачастую вообще не мог двигаться… Приходилось пережидать, когда спадет вода и подсохнет земля. Ясно, что на перегоны уходило много времени — месяц, два, а то и больше, и гуртовщики соглашались на такую работу только за высокую плату, причем весьма неохотно.

Расскажу вам одну историю, которую когда-то слышал. Дело было лет тридцать пять — сорок назад. Два перегонщика, у нас их называют дроверы, гнали сотни три быков из Северной Территории в порт Дерби. Им нужно было пройти около двух тысяч километров. Вы сами понимаете, что двигались они не по прямой. Дроверы выбирали путь, проходивший через пространства, поросшие травой, с водоемами. Быки медленно двигались, попутно щипали траву, задерживались у водопоев. В то же время погода делала свое дело — жара, ветер, дожди, ливни и тому подобное. На этот перегон ушло около двух лет. Много быков пало в пути. И когда стадо наконец достигло Дерби, то изумлению местных жителей не было предела. Перед ними предстали дроверы — совершенно одичавшие, жуткого вида, в лохмотьях, невероятно обросшие. Они производили впечатление больных, выкрикивали хриплыми голосами отдельные слова и, казалось, утеряли способность произносить фразы и рассказывать что-либо. Немало, как говорят, прошло времени, пока они обрели дар речи и пришли в норму. Представьте себе: два года день за днем с рассвета до захода солнца гнать быков, орать на них, гоняться за строптивыми и непослушными животными. Вечером быстрое приготовление ужина. Ночью несколько тревожных пробуждений: лай собак, почуявших приближение динго. И так два года… Без выходных и праздников. А вот сейчас…

Мы, профессионалы водители автопоездов, гордимся своей тяжелой, но очень нужной профессией, и недаром нас считают цветом шоферского сословия.

— Почему вы избрали местом жительства Северную Территорию? В Австралии это самое необжитое, малолюдное и, наверное, скучное место?

— Что вы, сэр! На мой взгляд, для работы нет лучшего места. Бескрайние просторы, каждый человек на счету, хорошему специалисту — цены нет. А какие огромные перспективы развития Северной Территории! Там имеются огромные богатства в недрах: олово, медь, уран, цинк, серебро, золото, природный газ, бокситы, свинец, железная руда. Найдена нефть… Вопрос упирается в нехватку средств и рабочей силы. Но недра Северной Территории начали уже отдавать свои богатства людям. Например, добыча олова в районах Дарвина и Алис-Спрингс производится с давних времен, еще с тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, а уран начали добывать в Рам-джангле в тысяча девятьсот сорок девятом году.

Я посетил многие места в Северной Территории, в том числе и несколько поселений аборигенов. Если память мне не изменяет, в районе Алис-Спрингс находится шесть резерваций и миссий, в том числе и Хермансбургская миссия — старейшее поселение аборигенов в Северной Территории, — основанная в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году немецкими лютеранами. Первые миссионеры прибыли туда в тысяча восемьсот семьдесят пятом году из Южной Австралии. Два года ушло на устройство миссии, строительство жилья. Тут же было положено начало животноводческому хозяйству. В тысяча восемьсот семьдесят седьмом году миссия располагала тремя тысячами овец, имела двадцать голов крупного рогатого скота и тридцать семь лошадей… Хермансбург — место рождения великого сына народа племени аранда Наматжиры (он родился в тысяча девятьсот втором и умер в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году), ныне всемирно известного художника.

Я был на его могиле. Она находится недалеко от входа в миссию. Я стоял у могилы и читал надпись на гладкой прямоугольной плите из черного камня, вделанной в огромную белокаменную глыбу, установленную в изголовье могилы. Тот летний день был непомерно жарок, и солнечные лучи, отражаясь от нее, слепили глаза и затрудняли чтение. За сверкающей на солнце белокаменной глыбой, вдали, виднелись зеленые кроны эвкалиптов, а за ними высилась гора. Та самая, которая неоднократно украшала нарисованные им пейзажи. Я видел их и раньше, до того как приехал в Северную Территорию, и не верил, что реально существуют такие цветосочетания. Величественные горы, окраску которых не сразу и определишь: фиолетовые, опаловые, синие, оранжевые, бордово-красные, зеленые… Освещенные солнцем эвкалипты… Их как бы неправдоподобно белые стволы резко контрастируют с серо-рыжей, запыленной, жухлой от тропического зноя травой. И кажется, что от заскорузлой, раскаленной, растрескавшейся, пересохшей земли взмывают вверх, к бледно-голубому распаренному небу призрачные потоки разогретого воздуха…

Мне посчастливилось увидеть акварели Наматжиры. А знаете, Наматжира рисовал свои акварели не только на бумаге, но и на досках из бобового дерева? И многие утверждают, что они лучше, чем написанные на бумаге. Я тоже так думаю…

Кроме того, мне довелось поговорить с людьми, знавшими художника. Они не были его близкими друзьями, просто знакомыми, вспоминали беседы с ним, рассказали мне о его внешнем облике, одежде, которую он носил, о его жене Рубине, о его сыновьях Эвальде, Оскаре, Енохе, ставших, как и он, художниками. Наматжира оставил после себя плеяду акварелистов-аборигенов. Они всемирно известны, как представители Хермансбургской школы живописи. Многие знают о тяжелой жизни художника-аборигена, которую он прожил весьма достойно, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю. Наматжира был патриотом своего маленького народа аранда. Гордился им. Он любил рассказывать легенды своего племени, прекрасно знал все его обряды и мифологию. И хотя Австралийский Союз еще в тысяча девятьсот первом году стал доминионом Англии, однако по отношению к коренным австралийцам, в том числе и к великому Наматжире, применялись беспощадные колониальные законы.

Последовала пауза.

— Пойду, а то кукабарра прокричит о восходе солнца, — сказал Джером.

— Как так?

— Разве вы не знаете, что утренние передачи по радио в Австралии начинаются с сигнала — крика кукабарры?

Я расскажу вам легенду о ней.

Когда-то, еще во «Времена сновидений», даены узнали, что обитающий высоко на небе творец, создатель земли и всего сущего на ней, повелел, чтобы свет ежедневно возвращался на землю, сменяя темноту ночи, а вечерняя звезда возвещала о восходе солнца, посылающего свет и тепло всем людям, животным, растениям на земле.

Но вскоре создатель понял, что этого мало — ведь спящие крепким сном, уставшие после охоты и поисков пищи люди не могут видеть сверкания вечерней звезды в далеком небе, которое к тому же нередко затянуто тучами.

Вот он и решил возложить эту обязанность на кого-либо из живых существ, обитающих на земле. Выбор его пал на громкоголосую птицу, которой он повелел с приближением утренней зари, когда вечерняя звезда тускнеет, а потом и вовсе исчезает, издавать крик, подобный смеху, чтобы разбудить людей и вселить в них бодрость. Крик этот издает на заре кукабарра.

Эта любимая всеми птица пробуждает мир, оповещая людей, что вот-вот засияет солнце и пора просыпаться и приниматься за повседневные дела.

— Спасибо за легенду, — сказал я Джерому, — теперь мы знаем, почему звучит по радио голос кукабарры…

Мы разошлись, пожелав друг другу всех благ. Утром я покинул Сидней. Мне предстоял четырехчасовой путь до Канберры.

Время от времени среди сотен встречных автомашин попадались и нагруженные овцами автопоезда. Они возвращали меня к воспоминаниям о ночном собеседнике. Всю дорогу до Канберры я перебирал в памяти рассказы Джерома.

И больше думалось о нем не как о представителе четвертого поколения каторжников, а как о славном, любознательном человеке, шофере тяжеловесных автопоездов, исколесившем Австралийский континент вдоль и поперек. И почему-то мне казалось, что, прибыв через неделю в Алис-Спрингс, он, возможно, отправится в Хермансбург, отыщет людей, знавших Альберта Наматжиру, и со свойственной ему любознательностью будет расспрашивать их о фактах его жизни, о мифах и легендах, услышанных ими из уст великого сына племени аранда.