Доктор замолчал, во рту пересохло от непрерывного разговора. Он повернул голову и посмотрел на своего попутчика, глаза старика были наполовину закрыты, слушал он все это или нет? Но как только наступила тишина, старик зашевелился, огляделся, но ничего не сказал.

Незаметно быстро стемнело, высокие желтые фонари склонялись над дорогой, освещая путь, будто провожали вдаль яркими полосками света.

Доктор почувствовал, как устали его глаза, хотелось закрыть их хоть на минутку, будто песка насыпали, он потер один глаз рукой и понял, что, скорее всего, придется остановиться. Свернув на обочину, мужчина заглушил мотор, приоткрыл окно, чтобы поступал свежий воздух, глубоко вздохнул и зажмурился.

«Пару часов постоим», — подумал доктор почти уже во сне.

Но очнулся он не через пару часов, а практически под утро, продолжительный сон нарушил шум проезжавшей мимо фуры. Мужчина поднял голову и посмотрел на старика, тот сидел прямо и спокойно смотрел вперед, словно мумия, которую посадили и пристегнули.

— Доброе утро, — сказал доктор.

— Доброе, — ответил старик.

Мужчина открыл дверь и вышел из машины, на заднем сидении лежал термос с чаем и черный хлеб, доктор быстро распаковал завтрак и протянул своему спутнику.

— Нет, спасибо, — послышался отказ.

Тогда он сел на свое место, глотнул чая и откусил горбушку.

«И все же очень странный этот старик, — проговорил про себя мужчина, — ему не хочется есть, и он даже не вышел, чтобы размять ноги».

— Я привык долго сидеть, — заговорил тот, будто бы услышав его мысли.

Уже не в первый раз старик отвечал на вопрос доктора, которого тот не задавал, видимо, старик часто ездил на попутках и уже привык к подобным вопросам.

Мужчина продолжал жевать, с одной стороны, ему было немного некомфортно есть одному, но, с другой, его попутчик сам отказался, и что же теперь, голодать? Потому что есть одному некрасиво, доктор старался жевать тихо и быстро, проглатывая большие куски высохшего хлеба.

Наконец, закончив трапезу, он стряхнул с одежды крошки, сел поудобнее, пристегнулся и сказал, посмотрев на старика:

— Трогаемся? — тот кивнул.

Солнце было уже высоко, дороги ожили, и жизнь забурлила в привычном для нее ритме, доктор нажал на газ, обгоняя поливочную машину, а после снова перестроился в правый ряд, чтобы не мешать движению.

На следующий день, придя на работу, я вспомнил о просьбе заведующей зайти к ней на разговор, дел было как всегда невпроворот, и все важные, не отложишь. Но важнее всего было зайти к Оле, поговорить с ней, ведь никто не нуждался в моем обществе так, как она, наконец, когда появилась свободная минутка, я поднялся на третий этаж, прошел до конца коридора и, в стотысячный раз прочитав табличку на двери: «Заведующая отделением интенсивной терапии Платонова О.В.», нажал на ручку двери.

— Можно? — спросил я, просунув голову в приоткрытую дверь, и тут же вспомнил, что забыл постучать, перед тем как войти.

Никто не ответил, я посмотрел по сторонам и хотел уже закрыть дверь, как услышал голос заведующей за спиной:

— Можно, входите.

Не успел я сделать шаг вперед, как заведующая обогнала меня и села за стол, указав рукой на стул, предложила мне сесть напротив. Ни разу не подняв глаз, она стала копаться в своих бумагах, нашла нужные, несколько раз посмотрела на снимки, потом быстро проглядела заключение и протянула все это мне, я взял и начал тщательно изучать.

— Девочку нужно будет еще раз прооперировать, — сказала она.

Руки у меня немного задрожали, и я опустил их под стол, чтобы скрыть свои чувства, я знал, что последнее обследование показало не лучшие результаты, но не думал, что настолько.

— Кто будет оперировать? — выдавил я из себя практически через силу.

— Фрамов и Вы, — ответила заведующая, — я тоже буду присутствовать.

— Хорошо, разрешите, я удалюсь, чтобы изучить снимки и начать подготовку.

— Да, конечно, операция в пятницу.

Я встал и направился к двери.

— Шансов мало, — сказала заведующая мне вслед.

— Знаю, — ответил я, даже не обернувшись.

Полнейшая опустошенность чувствовалась внутри всего организма, за несколько месяцев я так привязался к Оле, что мысли о ее шансах на жизнь просто разрушали меня изнутри. В тот день в больнице со мной никто не заговаривал: наверное, понимали, что мне этого не очень хотелось, я ведь и в обычные дни хмурый и неприветливый, а в такой — уж тем более. И только медсестра, заправляя кровать больного во время вечернего обхода, сказала:

— Надо бороться, надеяться, Бог с нами, он поможет.

От ее слов мне стало немного легче, захотелось поверить в Бога, и у меня получилось, в тот момент я понял, что в Бога начинают верить тогда, когда верить становится больше не во что. Люди создали Его — а не Он людей, в этот вечер я не зашел к Оле, прямиком направился домой. Мне было стыдно, хотя я ничего ей не обещал, стыдно за себя, за всех врачей, что оперировали ее, за людей, что окружали, но больше всего мне было стыдно за Бога, в которого я сегодня поверил и который так безразлично и бездушно смотрел на нее с небес.

Вечером дома я изучил всю историю болезни Оле, и как ни старался найти зацепку, к словам заведующей добавить было нечего. Утром я встал с головной болью и тяжестью в груди, позавтракал и отправился в больницу, по дороге я зашел в магазин и купил карандаши, чтобы развивать моторику пальцев.

Все утро Оле лежала в кровати и теребила в руках тряпочную игрушку, я уселся рядом с ней, достал карандаши и стал учить ее, Оле схватывала все на лету, но делала все равно по-своему: брала в руку карандаш, сжимала его со всей силы и втирала в бумагу. Терла, терла, а потом проводила пальцем по этому месту, пытаясь что-то обнаружить, но не получив нужного, она снова брала карандаш и начинала тереть, пока в бумаге не образовывалась дырка. Из ее действий я понял, что она пытается сделать что-то, чему ее когда-то научили, но понять, что именно, мне не удавалось.

На следующий день я купил мел и доску, Оле все ощупала, а потом повторила то же действие, что и с карандашами, результата не было, мел крошился и рассыпался, не оставляя на доске того, что пыталась нащупать Оле. Ее действия ввели меня в полное заблуждение и дали почву для размышлений о ее прошлой жизни.

Утро пятницы началось как обычно: я встал, умылся, привел себя в порядок и вышел из дома. Всю дорогу я пытался собраться с мыслями, но в голову лезли разные воспоминания, и в основном негативные, я вспоминал отца, который никогда не был доволен мной, маму, от которой также не слышал за всю ее жизнь ничего хорошего. Учебу и то, что сопровождало меня на протяжении всей жизни и мешало, — это страх, который я тщательно прятал и не мог признаться в этом даже самому себе, я мучился, потому что не был в себе уверен.

Операция длилась долго, или мне просто так казалось, для меня это был первый опыт. Первый, потому что я оперировал человека, который мне небезразличен, а не тело, которое привезли на каталке, и это имело для меня огромное значение, я был выжат как лимон, а ведь в обычные дни я проводил по две, а то и три операции.

После операции Оле приходила в себя почти месяц, зима выдалась холодная, дни пролетали один за другим, маленькая девочка, измученная жизнью, лежала на больничной койке, которая стала для нее домом, в вязаных шерстяных носках сиреневого цвета, окруженная кучей старых игрушек. Каждый день я ждал, что Оле пойдет на поправку, не сегодня так завтра я увижу, как она встала и побежала по коридору. Я не оставлял попыток чему-то ее научить, но от неопытности в этом деле у нас обоих не очень хорошо получалось.

Старик перебил:

— Мало кто умеет жить «сегодня».

— В смысле? — спросил доктор.

— Все ждут завтрашнего дня, ждут чего-то, что должно произойти, измениться, улучшиться, так протекает жизнь, и мало кто успевает понять, что она проходит мимо. Люди сами пропускают жизнь мимо себя, не желая принимать ее такой, какая она дана, наивно полагая, что все будет так, как они рисуют в своей голове.

Мужчина опять ничего не понял, и его лицо вытянулось в большой вопросительный знак.

— Может быть, так и есть, я пропускал свою, но я хотел… Я жил ради того, чтобы продлить жизнь другим, долгие годы я боролся за то, чтобы помочь тем, кто смотрит на меня с надеждой и ждет помощи. Я был уверен, что это миссия, которую я должен выполнить, именно я, а не кто-то другой.

— Боролся за них? Или за себя? — спросил старик.

— За них!.. И за себя! — после паузы произнес доктор. — Но с Оле все было совсем иначе, она вдохнула в меня жизнь. И я жил, жил каждый день, ради нас обоих.

— В мире царит абсолютное равновесие, и как бы ты ни прыгал в своей чаше, изменить ее вес не удастся, в рамках твоего маленького мирка действие или бездействие приобретают глобальный масштаб, но стоит взглянуть на себя с высоты всего мира, как ты почувствуешь, насколько призрачно и незаметно твое существование. И стоит ли надеяться на «завтра»?.. — старик умолк.