Ты видишь меня. Через стекло автобуса. На улице уже темно, и в окне все отражается, будто в зеркале. Знаю, что ты смотришь на меня. Уверен, все женщины так делают, и ты не исключение. Ты ничего, но и не красотка. Ты просто смотришь на меня, а мне ничего не остается, как глазеть на тебя в ответ. Вот и все.

Но знаешь что? Все мое стало бы твоим, если бы только ты улыбнулась. Давай попробуем. Вот мой первый шаг: немножко поднимаю уголки своих губ — вроде и улыбнулся, но и не кажусь остальным пассажирам идиотом. И ты это видишь. Ты не можешь этого не видеть. Улыбнись и ты, не заставляй меня так долго ждать. Чего же ты медлишь? Если ты улыбнешься, мы будем вместе, и, может быть, даже поженимся через неделю. Будет что рассказать Боре. Просто улыбнись.

Но нет, ты вышла на остановке, а меня автобус повез дальше. Мы так никогда и не узнали друг друга.

Люблю наблюдать за людьми: они так мило погружены в себя, и у каждого наверняка найдется что думать. Помимо не интересного мне быта, там вертится и что-то важное, что-то, приближающее к пониманию сути вещей. Верю в это. Хотя в глазах чаще вижу другое.

«Кажется, эти штаны меня полнят».

«Она мне точно изменяет. Она уже полторы недели не ставила мне лайк на странице „Вконтакте“».

«Если этот парень еще раз посмотрит на тебя, не отводи взгляд. Просто держи взгляд. Оп! Держи-держи взгляд! Блин, ну и тряпка, он ведь тебе не угрожал. Да у него шрам на брови, но он мог просто упасть с велосипеда. Это всего лишь взгляд».

В людских головах живет столько страхов, что если бы каждый из них был маленьким камешком, то из их массы можно было соорудить целый остров. Обязательно с драконом на вершине, как хранителем всего вот этого! «Надо написать об этом рассказ», — мыслил задумчивый парень в отражении темного стекла.

В начале февраля в Украине киевская брусчатка и резиновые пули летали во встречном направлении все чаще. Три первых трупа, среди которых был и один беларус, заставляли рождаться нового для Восточной Европы человека, основной мыслью которого было: «Если убили безнаказанно его, то могут точно так же сделать и со мной — этого нельзя допустить». Большинство в этом регионе еще много лет будет мыслить категорией: «Если это случилось не со мной, значит это не моя проблема» — но их время когда-нибудь да пройдет. Никто не запретит мне верить и в это.

Было много мыслей об этих первых жертвах. Ведь они тоже были людьми, ездили в общественном транспорте и тайком смотрели на красивых девушек, не решаясь подойти и познакомиться. Они тоже держали в голове какие-то бытовые пустяки вперемешку с гениальными откровениями.

А теперь узрите контраст!

Пока кто-то боролся за человеческое достоинство, спасая себя и других, в мою жизнь ворвался новый этап образовательного маразма: педагогическая практика, во время которой нужно работать с детьми, воспитанными ментально устаревшими людьми. Учить мыслить по-новому — мое призвание на этот проклятый февраль.

Мне доверили серию уроков к 70-летию освобождения Беларуси от «немецко-фашистских захватчиков». Решил не размывать детям мозги темами «Деды воевали», «Подвиг народа» и проч., им об этом будут говорить всю оставшуюся жизнь, и они еще успеют выработать условный рефлекс, позволяющий отключаться на этих фразах. Моя идея была проста: продемонстрировать каждому из учеников его призрачные шансы на выживание в условиях врожденной несовместимости с нацистской идеологией. Проще говоря, их учитель показал им, что они не арийцы, а значит, должны были гореть вместе со своими домами, или малыми группками в печах. Дальше в планах было рассказать детишкам, что и под определение «нового человека» коммунизма они никак бы не подходили. А уж об идеальном «большевике» до сих пор спорят левые ученые.

Фу, как противно звучит: «Левые ученые».

О том, что ученики вообще ни под какой расистский термин не подходят, и тем уже ценны, они должны были догадаться сами.

Из оборудования у меня были циркуль и линейка.

— Ребят, давайте упрощенно посмотрим, кто из нас ариец, а кто нет. Тогда мы выясним, сколько человек из класса должны были быть репрессированы по «плану Ост», про который вы дома прочитаете в параграфе, а сколько человек могло остаться и приспособиться.

Естественно, это был просто эксперимент, в котором никто бы не оказался арийцем. Все было продумано, ведь за образец было взято максимально арийское соотношение, под которое подпадали лишь три-четыре человека на планете: ширина черепа к длине три к четырем, длина лица к ширине десять к десяти. То есть квадрат на лице.

Все получилось по плану, поэтому детишки полностью прочувствовали свое «светлое будущее» в концлагерях, или в поселениях за Уралом. В юных глазах отчетливо виднелся ужас того, что выкрутиться при такой оккупации у них бы не получилось. А значит, пришлось бы выйти из зоны комфорта и начать что-то делать, противостоять.

Сказать, что урок им понравился, значит, ничего не сказать. Восьмиклассники обступили меня на перемене и расспрашивали о пропорциях арийской физиономии, о планах мобилизации и где можно было достать оружие, чтобы уйти в лес.

Мой эксперимент не понравился только маме одного из учеников, которая нашла внутри себя какие-то основания считать себя сверхчеловеком. Ницше расплакался бы в гробу от одной ее рожи. Она пришла через день с ворохом обвинений, подтверждая мою мысль, что у славян есть свой тип сверхчеловека: не способного, но с претензией.

— А вы историк? Или, может, педагог? В этой стране каждый второй историк, экономист и политолог, просто потому, что не понимают: это науки, и в них тоже надо разбираться. Это к тому, что дети поняли тему и выполнили поставленные мной педагогические задачи, — услышала она в ответ на свой иск.

Мамаше было плевать на мои дидактические задачи. Основной посыл был в том, что дитя вышло из зоны комфорта, а значит, пострадало. Подкрепительных аргументов она не нашла, но эмоциональных сокрушений по поводу ломки стабильности было через край. Как тут не с большей страстью ждать следующего технологического рывка, который позволит создать для таких людей одну точку во времени, из которой нельзя уйти ни в прошлое, ни в будущее. Для них это был бы Рай на земле.

Она не дала мне шанса объяснить, что зона комфорта, к которой готовит мамаша свое дитя — вредная среда для человека, если он хочет стать мыслящим, деятельным и активным. Сам помню, как тяжело выходил из этой по-настоящему зоны в своей голове, хотя еще не до конца и вышел, работы над собой на всю жизнь хватит.

— Я буду жаловаться директору. И знаете что? Я сделаю это прямо сейчас!

Мамаша ушла, оставив меня сидеть и думать над собственными и общественными ограничениями в жизни. Вот он — Максим Наумович — доучивается в университете, проходит бессмысленные практики, а в это время новые люди делают свое новое государство. Его ровесники свершили революцию, его ровесники сделали хоть что-то, чтобы изменить свою жизнь и ее условия. Что там получится — не так уж и важно. Главное, что они с чистой совестью смогут рассказывать внукам: «Я пытался, и кое-что у меня получилось». А Максим Наумович сидит здесь и все, что может себе предложить — это большое количество ерша в конце каждого дня и противостояние с тупой мамашей одного из учеников.

Да, мои рассказы внукам будут полны занимательных моментов.

— Эм, как вас зовут? — зашла в кабинет директор, а за ней следом женщина, уверенная, что родила человека с лицом в пропорциях 10 к 10.

— Максим Игнатьевич.

— Так вот, Максим Игнатьевич, можно к вам на минутку?

— Да, конечно.

Мы сели: мной был занят учительский стол, мамаша с директором оккупировали первую парту передо мной — обе стороны собирались проучить друг друга. В этом мире ничего не меняется.

— Максим Игнатьевич, вы тут проходите практику, и, естественно, еще не знакомы со спецификой преподавания в школе. Поэтому я полагаю, что будет лучше всего, если вы признаете свою ошибку, пообещаете так больше не делать, и мы разойдемся. Сколько вам осталось практики?

— Неделя.

— Вот, всего неделя. Зачем создавать проблемы?

— Прекрасно понимаю ваше беспокойство, но вот мой план-конспект урока. Вот мои задачи: образовательная, развивающая и воспитательная. Поверьте, этим типом урока все задачи были выполнены.

Всем известно, что нужно администраторам малой руки в этой стране: чтоб бумаги не довели до Гааги. Это позволяет превращать нагретое кресло из поместья в вотчину.

— Знаете… эм… простите, как вас зовут? — пробубнила она в листок.

— Максим Игнатьевич.

— Нет, не вас, — она повернулась к мамаше. — А вас.

— Меня зовут Валерия Степановна.

— Знаете, Валерия Степановна, если куратор практики утвердил этот план-конспект, значит, такой урок можно провести. При этом я не вижу тут никаких, так сказать, моментов, которые могли бы меня насторожить. Возможно, ваш сын немного преувеличил ситуацию. В любом случае, скоро его класс снова вернется к старому учителю, поэтому давайте забудем эту историю.

— Да вы же посмотрите на его шрам на лице, да он же по хулиганке небось сидел.

— Валерия Степановна, даже если это и так, то к делу подобное никак не относится.

— Ну, если вы считаете, что это нормально, тогда пусть это остается на вашей совести, Галина Сергеевна.

Мамаша вышла — дверь хлопнула — победитель торжествовал.

— Что ты лыбишься, пойдем в кабинет, Мак-сим.

Пройдя в кабинет, где директорша (директрисой назвать ее не поворачивается язык) расселась в кресле с видом барина, купившего нового крепостного, первой фразой было:

— Коньяк будешь? — крепкий алкоголь всегда был второй валютой в этой стране, и должность чуть выше нулевой позволяла получать его в неограниченных количествах от различных просителей.

— Буду, почему бы и нет.

— Ага, мы еще и пьем на работе, — усмехнулась она сама себе.

Быстро опрокинув по две рюмки, Галина Сергеевна почувствовала себя секс-бомбой. Если она и была такой, то как минимум атомной, потому что вокруг ее либидо на несколько километров не оставалось ни одного безопасного укрытия. Уже после третьей рюмки директорша начала применять в своем монологе стандартную схему «загруженный проблемами начальник — неблагодарный работник». Она рассказывала мне про работу, жаловалась на невыполнение планов, на отсутствие дисциплины у школьников и маленькие зарплаты. Говорила, что с каждым годом дети становятся все хуже и хуже, что компьютеры и мобильные телефоны делают из них зомби и скоро школа будет выпускать только второсортное быдло. Мне приходилось слушать и не перебивать. Мое тело кивало и со всем соглашалось, подливая коньяк в рюмки, а мои сознание и подсознание были уже где-то на полпути к Нирване.

Не ныть, а что-то делать. Получится ли?