В марте меня беспокоили только две вещи: вот это вот все дерьмо вокруг, и мои в нем перспективы.

Никто из великих прошлого не понял бы, что тут происходит: референдум в Крыму, «партизаны», военторг, морфлот, паника, крики, ор пропаганды, рвота поверхностных знаний и слухов, бал эмоций, вакханалия, идиотизм, биндеровцы, скрепы — все разом упало метеоритным дождем на допотопные умы. Виновницей была именно пропаганда — сильный прогрессирующий вирус, вызывающий в организме общества столбняк разума. Достаточно вспомнить геноцид в Руанде, когда в районах, охваченных вещанием «Радио ненависти», хуту убили гораздо больше тутси, чем в других.

Как легко, оказывается, свести человека с ума. В здоровом обществе важное событие мусолится максимум неделю. Сначала появляется повод, сравнимый с камешком, брошенным в тихое озеро. Пока волны от него дойдут до окраин озера, пока обратно вернется реакция, пока спросят мнение у всех респондентов, пока проведут все самые горячие ток-шоу на эту тему — как раз и пройдет неделя. А там нормальное общество готово пережевать очередной инфоповод.

Но когда количество россиян, готовых резать и убивать возросло в разы, был другой порядок: каждый день этих инфоповодов появлялось в десятки и сотни раз больше, чем обычно за неделю. Они создавались искусственно, лепились быстро, без оглядки на правду, критику и ответы с окраин озера. Их авторы явно что-то знали.

А знали, как оказывается, простую вещь. Чем больше камешков брошено в озеро, тем больше волн. Одна перекрывает другую, а эту перекрывает еще десяток, и происходит маленькое цунами из неподтвержденной информации, отголосков, слухов. Получалось даже, что один и тот же инфоповод, одно событие могло подаваться в разных и иногда противоречивых интерпретациях, никак друг другу не мешавших, потому что все уже захлебнулись в этом гребаном озере. Именно этого и добивались те, кто бросал камни.

Вода пустой лжи попадала в дыхательные пути, и кто-то шел на дно, отрешаясь от всего, а кто-то пытался всплыть, вдохнуть побольше воздуха, но все равно грузно плюхался, создавая лишь новые волны в некогда тихом озере.

Тонули в нем и мои знакомые, друзья, собутыльники. Часть из них отклеилась, потому что есть смысл говорить только с теми, кто нахлебался с тобой одинаковой воды, или нахлебался одинаково в принципе. Никто не знал, вернутся ли эти люди когда-нибудь за одну барную стойку со мной, как и не знал, когда это «когда-нибудь» наступит.

А теперь кратко о моих перспективах: у меня стали часто крутиться мысли о смерти. Не о суициде, потому что причин для этого не было никаких, мне бы даже нечего было написать в предсмертной записке, разве что: «Кажется, что-то пошло не так, и мириться с этим не получается». Просто о смерти — логичном конце, возведенном в культ, дедлайне всех твоих мытарств. Если бы люди действительно любили жизнь, ассоциировали бы они смерть с покоем?

Жизнь сводится к борьбе людей за то, чтобы эффектнее остальных упереться в землю, да надгробный памятник стоял выше остальных. Так в этом ли смысл? В этом смысла нет. Как и во всем другом.

А еще была тоска. Непонятная тоска, которая хуже смерти в этих краях. Иногда кажется, что Апокалипсис придет именно от нее — от смертной тоски на этой бесполезной планете. Это будет так.

В одно обычное серое утро никто не выйдет на работу, не пойдет в школу, никто не будет ходить по магазинам, потому что каждый человек на Земле вдруг проснется с мыслью о том, что жизнь его бессмысленна. Неделю никто не будет выходить из квартир и комнат, все будут просто лежать на полу, кроватях, креслах за двадцать долларов. У жизни нет смысла. От этой мысли так тоскливо. А как иначе, ведь люди исследовали все, что можно, увидели все чудеса природы, перепробовали все наркотики и все виды браги. И ничто больше не интересно.

После недели бездействия люди выйдут на улицу и начнут договариваться о том, как покончить с человечеством на Земле. Возможно, даже пройдут большие войны из-за вопроса, каким же способом покончить с этой вселенской тоской, что обрушилась на хрупкие людские плечи. А что? Даже перед Апокалипсисом человек будет вести себя как человек.

— И что ты предлагаешь нам сделать? Всем разом сдохнуть?

— Правда странно, что мы никогда всерьез не рассматривали такой вариант?

Предположим, что свое превосходство покажут те, кто предлагал всем разом застрелиться. И на следующее утро все застрелятся. Вот таким будет Апокалипсис от тоски. Вряд ли им можно было пугать в священных книгах, ведь он самый вероятный.

Это если коротко о марте.

Мой Апокалипсис застал меня на краю дивана в квартире у Бори. Мне пришлось сидеть тут и ждать его, потому что единственные ключи исчезли. Видимо, подпер тот транс-панк-гермафродит. Как частенько бывает в свободное от алкогольного дурмана, примиряющего с действительностью, время, мой стойкий корабль бороздил моря персональных страниц старых друзей и знакомых в социальных сетях (ох уж эта похмельная высокопарность). Альбомы с фотографиями заставляли меня презирать время, ведь это оно делает их старыми, а любовь угасшей. Альбомы с фотографиями напоминали о том, что скоро и мне предстоит стать другим, хочу я этого или нет.

Начало щемить в груди. Нет! Никаких слез, ты умеешь это контролировать. Нет! Нет!

Вот она — всего 5—6 лет назад поступила в университет, голова кружилась от нового, интересного, насыщенного. Впереди было столько всего, но теперь все это в глаголах прошедшего времени. Сейчас у нее ничего нет, кроме опыта, немногочисленных друзей и полезных знакомых, а ведь делала все, чтобы нравиться всем. Ну и где эти все?

А вот еще одна: симпатичная и умная, но что-то уже тогда в ней казалось каким-то надломленным. Она поступала вместе с той, первой, но не доучилась. Где-то на курсе третьем бросилась под поезд. Ее останки собирали целый день — состав разнес их почти на километр.

А время все идет, не спрашивая у тебя дороги. Хочешь — иди с ним, а не хочешь — так и не велика потеря.

— Что делаешь?

Это Боря.

— Как ты вошел?

— Ключи в куртке были, оказывается. Хм, что за красотка? Напиши-ка ей от меня «Привет, давай познакомимся, а то что ты, как лошара, без меня ходишь».

— Она тебе не ответит. Умерла два года назад.

— Ну, с людьми так случается.

— В тебе совершенно нет сочувствия, эмпатии. Как ты так вообще живешь?

— А что такое эмпатия?

— Умение ставить себя на место других, чтобы полностью их понимать, сопереживать им. Только это и делает человека человеком.

— Нет, братка, у жизни другие законы, и я их могу показать. А если тебе не нравятся правила этой планеты — найди другую. Человек человеку всегда никто, даже близкий. Иначе не было бы одиночества как такового.

Боря поправил пакет с пивными пробками, походил по комнате, выглянул в окно, в общем, сделал все, чтобы стать счастливым. Но не стал.

— Что-то ты совсем скис. И самое паршивое, что это не из-за меня. Знаешь, есть предложение: погнали в «Д’Артаньян».

— Что это за место?

Вопрос остался без ответа: Боря настолько загорелся идеей, что мои возражения лишь стали для этого костра поленом.

«Д’Артаньян» оказался стрип-баром — для меня в этом названии главным было слово «бар»: не люблю притворства, поэтому смотреть на полуголых девиц, собирающих в трусиках мелочь на детское питание и памперсы, мне не хотелось. Пиво тут оказалось дорогим, но с водкой еще нормально. Правда, насладиться как следует мы не успели:

— Я Спермен! Этому стрип-клубу нужен такой супергерой как я, Спермен!

— Мужик, одень штаны и слезь с шеста.

Какой-то полоумный в считанные секунды умудрился снять брюки и, надрачивая свое еще не поднявшееся хозяйство, успел добежать до одной из стриптизерш. Невысокий, но накачанный охранник метнулся от барной стойки и свалил Спермена с ног, как в кино. Эксгибиционисту заломали руки и повели в подсобку.

— И часто у вас такое? — спросил Боря у бармена.

— Я в ахуе.

— Я понял.

— Это впервые у нас. Причем я его давно заметил, потому что он ничего не заказал из выпивки. Вроде такой интеллигентный мужик, пришел, сел, никого не трогал. И тут вдруг нате, — бармен все еще не мог найти оправдания инциденту.

— Может, под спайсом был, а, может, это у нас с тобой, Макс, аура плохая. Это все из-за твоего пессимизма. Мужик решил, что всем пора взбодриться, — с такими выводами Боря вполне мог стать экспертом научно-популярной передачи «Секретные территории» о мистике и аномальных явлениях.

Пиво лилось рекой от самого источника в горлышке бутылки и до самого устья желудка, где, слившись с небольшой проталинкой водки, всасывалось в кровь и уничтожало мозговую активность. Еще чуть-чуть, и я решусь дать ответ на предложение, которое Боря мне сделал в тот раз, перед встречей со своим новым другом Павлом.

— Знаешь, наверное, ты прав.

— Ты о чем?

— Помнишь разговор про поездку в Украину?

— А, ты про это, — Боря как будто забыл, хотя в тот раз достаточно обстоятельно доказывал необходимость вступления в ряды Национальной гвардии Украины.

— Да, про это. Давай сделаем это. Мое согласие у тебя есть.

— Я так и думал, что ты решишься. Уже все давно продумано и подготовлено. Слушай, в общем, план такой, если в двух словах. Едем мы по отдельности, чтобы не светиться. Ехать надо уже со своим оружием. Этот вопрос я беру на себя. Передам тебе пистолет на днях. Вот. Это первое и сразу же второе, пока не остыло. Потом уже за границей мы встречаемся. Где именно, тут уже будут варианты, созвонимся сначала по роумингу, а потом через украинские симки. И потом двинем в Харьков, там у меня есть один знакомый, обещает помочь. Вот, в общем-то и все. Остальное зависит от нас.

— Звучит вроде бы правильно. А как мы пройдем границу?

— На поезде. Там не будет никакого досмотра, главное не везти баул с ширпотребом. Осталось решить, кто едет первым.

— И как мы это сделаем?

— Все очень просто. Помнишь, я работал в метро?

— А ты уже не работаешь?

— Да, уже не работаю. Так вот, я тебе рассказывал, что можно насрать посреди станции метро, и тебя никто не остановит? Вот такое я и предлагаю пари. Кого поймают или кто зассыт это сделать, тот и едет первым.

Это предложение было крайне странным, надо бы показать его абсурдность и дать альтернативу, но в голове только желание пошутить:

— Как странно, что нашу судьбу будет определять дерьмо.

— Именно оно всегда все и определяет. Дерьмо и по дерьму. По фекалиям можно выяснить здоровье человека, а о том, что нами управляет говно, типа денег или тупых политиков, и говорить уже моветон.

— Ох, какие мы знаем слова: «моветон»!

— И не только это, а еще «ресентимент», «декаданс» и «давайжебыстреедопьемнашепивоипойдемкакатьнастанцииметро».

— Видимо, иначе никак.

Допивая последние глотки, я понял, что говеный во всех смыслах жребий — это самое глупое, на что мне приходилось когда-либо подписываться. Несмотря на то, что Боря был мне близким другом, у меня не нашлось сил хоть запоздало, но опротестовать предложение. Возможно, где-то в глубине души мне даже хотелось, чтобы он опозорился на пол-Минска. А где-то еще глубже в трещинах естества мне хотелось поскорее разочароваться окончательно в стране, где можно безнаказанно насрать на станции метро, и удрать хоть куда-нибудь.

На «Фрунзенской» оказалось многолюдно, что странно для одиннадцати вечера, да еще и в будний день. Видимо, Боря лично созвал весь город сюда, чтобы у меня не возникло даже малейшей мыслишки тягаться с ним в разбрасывании дерьма. А ведь можно было просто договориться как цивилизованные люди, например, сыграть в камень-ножницы-бумага. Но когда Боря снял штаны, то на станции запах цивилизации сменился несколько иным. Он сделал все настолько быстро и мастерски, будто вечность тренировался: сначала на заброшенных станциях пригородных электричек, потом на малолюдных, людных и вот теперь в самом центре подземного Минска.

— Ну что? Твоя очередь! — сказал Боря, оглядывая пассажиров метро, которые и вправду предпочитали морщить носы увесистому замечанию.

Слово «очередь» уже не было слышно из-за прибывающего поезда, как вдруг за плечом у засранца вырисовалась фигура милиционера. Дальше была подлость, именно подлость, никак иначе это назвать нельзя. Мое тело резко побежало к открывшимся дверям приехавшего состава, не оборачиваясь и даже не предупреждая Беса, что за ним уже пришли. Мой вагон тронулся подальше от обгаженной станции, а милиционер вразвалку повел куда-то под руку Борю.