Привезя задержанного Милехина в Угрозыск, Ефрем Сергеевич сразу же провел допрос. Стажер Ирина вела протокол, записывая все показания Миро.

— Ну хорошо, — говорил следователь, — подведем итог нашей беседы. Итак, вы были в доме Астахова и просили у него денег. В деньгах вам было отказано. Так?

— Так.

— После этого вы еще к кому-нибудь обращались?

— Пока нет, не обращался.

— Значит, отказ Астахова разрушил ваши планы.

— Но это же не значит, что я должен был после этого украсть у Астахова картины?

— Нет. Разумеется, нет. Но, согласитесь, это уже серьезный мотив для совершения преступления.

— Но я же вам уже говорил, что эту картину мне подбросили! Почему вы не хотите в это верить?

— А знаете, Милехин, я и в самом деле хочу вам верить. Но как-то слишком уж много совпадений. И к тому же у вас нет алиби — вы не можете назвать никого, кто видел бы вас на протяжении целых двух часов, а этого времени было более чем достаточно для ограбления.

— И что же теперь?

— Теперь мы проведем опознание картины Астаховым, и прокурор откроет на вас дело, которое потом будет передано в суд.

* * *

Только выпроводив из своего дома милицию, Астахов вспомнил, что, кроме картин, он может потерять еще и Олесю. И Николай Андреевич стал звонить ей на мобильный — Олеся не отвечала. Он вернулся в ресторан — ее давно уже там не было. Астахов обегал весь город, то и дело набирая ее номер, но Олеся никак не находилась и не откликалась.

Уже отчаявшись, он брел домой. И вдруг в скверике неподалеку от своего дома увидел на скамейке знакомую фигуру.

Олеся плакала. Астахов подошел, молча присел рядом и обнял любимую за плечи. Девушка прижалась к нему…

…Через полчаса они пошли домой. Астахов показал ей пустые рамы на стенах и рассказал обо всем, что произошло. И добавил, что Олеся для него важнее всех картин мира.

Потом они долго целовались, стоя посреди разоренной ворами гостиной, пока Олеся не отстранилась от Николая Андреевича.

— Подожди, Коля. Мне не нравится, что мы с тобой часто ссоримся, а потом делаем вид, будто никаких ссор не было. А проблемы-то в наших отношениях — они ведь никуда не деваются, они только накапливаются.

— А по-моему, Олесенька, у нас с тобой никаких действительно серьезных проблем и нет вовсе — так, блажь.

— Нет, Коль, я так не думаю. Ты все больше и больше отдаляешься от меня. Я тебе не интересна?

— Ну что ты, Олесь! Мне так хорошо с тобой… Очень хорошо! Поверь.

— Тогда почему же ты занимаешься делами всех, кроме меня?

— Ну мы ведь с тобой не в пустыне живем, не на необитаемом острове. У меня есть дети, я должен уделять им внимание? А когда мы остаемся с тобой наедине — мне очень хорошо, лучше всех на свете!

— Прости, Коля, но я в это не верю.

— Ну я не знаю, как тебе доказать! Вот украли у меня картины. Для меня это — огромная трагедия, ты же знаешь. А ты нашлась — и все другое как-то ушло, стало не так уж и важно.

— Я понимаю. А если б ничего не произошло, то тебя бы просто давно уже здесь не было — ты был бы либо у Антона, либо у Кармелиты…

Раздавшийся телефонный звонок спас Астахова от необходимости отвечать.

— Алло… — взял он трубку. — Да, я… Что?!. Хорошо, я сейчас приеду.

Астахов нажал отбой и повернулся к Олесе:

— Это из милиции звонили — одна картина нашлась. Просили срочно приехать. Олесь, а поехали со мной?

— Ну вот ты меня хоть куда-то с собой и пригласил, — горько усмехнулась она. — Нет, Коленька, я буду ждать тебя здесь.

* * *

Чем отличается влюбленная девушка от невлюбленной? Да всем отличается, абсолютно всем. Все ее тревожное счастье, все неясные, но счастливые предчувствия и томления отражаются в глазах, как в зеркале.

Вот и Соня вся так и светилась своей горячей девичьей любовью к красивому молодому цыганскому парню. Все ее близкие подруги остались в родном городе, но девушке надо было поделиться с кем-то переполнявшими ее чувствами. И Соня выбрала Кармелиту, не зная, что творится у той в душе, не зная, как не просто той выслушивать ее признания в любви к Миро, той, которая и сама думала о Миро днем и ночью.

Вот и на этот раз она снова прибежала к Кармелите поговорить, хоть и рассталась с ней час назад.

— Знаешь, — говорила ей Соня, — я прямо места себе не нахожу. Я не знаю, как мне быть с этим разговором? С чего начать? О чем говорить? То есть о чем говорить, я, конечно, знаю… — Сказав это, вся покраснела, как будто бы Миро стоял рядом и слушал ее. — Просто помоги мне, пожалуйста, а?

— Соня, ну ты же знаешь, что Миро — человек прямой.

Влюбленная кивнула, соглашаясь:

— Ну да.

— Тогда так прямо все ему и скажи. Все как есть.

— Прямо? Ну да, прямо. Конечно же, так и надо сказать — прямо!

— Ну удачи тебе, — стала прощаться Кармелита.

— А можно мне еще побыть с тобой? — попросила Соня с обезоруживающей детской простотой.

— Хорошо. Только давай поедем на лошадях кататься.

— На лошадях? Вот здорово! — Переполнявшими ее чувствами Соня готова была делиться со всем мирозданием.

И они, не зная, что с их дорогим Миро уже приключилась беда, поехали к озеру, в лес, по окрестностям Управска. Возвращались вдоль берега Волги. Кармелита учила Соню верховой езде, а та радовалась, смеялась, кричала, приветствуя проплывавшую по Волге баржу и выплескивая свою любовь на всех окружавших ее людей, предметы и пространство.

— Спасибо тебе, Кармелита! — говорила Соня, прощаясь. — Ты очень мне помогла!

— Чем же?

— Столько времени со мной провела, обо всем поговорила. Это для меня очень важно! А Миро я обязательно все скажу. Все как есть…

* * *

Палыч с Рубиной ехали в табор. По дороге Палыч пытался было учить свою невесту вождению, но ей было не до того.

— Понимаешь, Паша, табор испокон веков был под охраной шувани. А теперь шувани у нас нет.

— Как это нет? А Земфира? Ты же сама сделала ее шувани.

— Земфира потеряла свой дар. И теперь табор остался как бы без защиты.

— Большое у тебе сердце, Рубина. И доброе. Ты ведь всю жизнь пеклась обо всем таборе. А сейчас ты со мной, как в клетке. Тесно тебе, да?

— Да что ты, Паш?! Я с тобой, как в раю… — и прижалась щекой к плечу своего водителя.

Приехали — и тут только узнали и о Ваське, и о Миро.

Испуг у Васьки давно уже прошел, но речь так и не вернулась — малец гонял по всему табору, пытаясь объясняться жестами со взрослыми и с детьми. Увидев своего старого друга Палыча с Рубиной, он обрадовался и потащил их за собой к Рычу с Люцитой в палатку. Зайдя внутрь, мальчишка тут же протянул Рычу нож.

— Ты что, Вась, хочешь мне его отдать? — спросил хозяин.

Но Васька отрицательно мотнул головой и стал показывать рукой, как он этот нож будет метать.

— А, хочешь показать Палычу с Рубиной, как мы с тобой ножи метать научились?

Васька обрадованно кивнул в знак согласия — целых два часа перед этим они с Рычем тренировались метать ножи.

— Хорошо, хорошо, Вась, сейчас пойдем, покажем. Дай только с дорогими гостями хоть парой слов перекинуться, — говорил Рыч, а Люцита уже ставила на стол чай.

Заговорили об аресте Миро, о подброшенной картине.

— Это Рука с Лехой ему ее подкинули — их рук дело, — говорил Рыч. — Помнишь их, Палыч?

— Как не помнить… А почему вы решили, что это именно они? Что ж они, в Управск вернулись да еще и в табор, получается, приходили?

— Приходили. Люцита их видела.

Васька замычал, стал размахивать руками. «Я! Я еще их видел!» — хотел кричать он, и не мог. Но никто не обратил внимания на прыжки мальчика.

— Ты видела их в таборе? — переспросил Палыч Люциту. — Так надо же срочно сообщить в милицию — и тогда Миро наверняка отпустят!

— Понимаете, я их видела не наяву.

— То есть как это?

— Ну это было как бы видение. Словно во сне, но только я не спала.

— И давно у тебя появились такие видения? — спросила Рубина, посмотрев вдруг на Люциту очень серьезно и внимательно.

— Да нет, недавно. Просто я вдруг многое стала видеть, чувствовать. Я не знаю, как это объяснить, Рубина, у меня никогда раньше такого не было. Сама не понимаю, что со мной происходит.

— А вот я, кажется, понимаю. — И Рубина повернулась к Ваське: — Вася, иди-ка сюда.

Маленький цыган подошел поближе.

— Возьмитесь за руки, — сказала старушка мальчику и Люците, они подчинились — в таборе за много лет привыкли слушаться старую цыганку. — Закройте глаза. Люцита, представь, что Вася говорит.

— Я не понимаю, Рубина, чего ты хочешь?

— Не говори ничего — делай, что я велю.

Люцита послушалась, а старуха зашептала что-то себе под нос. Потом опять обратилась к молодой хозяйке:

— Представь, что ты видишь свет, Люцита… Теперь представь, что Вася говорит… Делай, как я сказала! — И она стала водить руками над молодой женщиной и девятилетним ребенком. — Люцита, ты должна захотеть, чтобы он говорил.

— Да я и так этого хочу, — отвечала та, не открывая глаз. — Все в таборе этого хотят.

— Нет, ты должна очень сильно захотеть! Понимаешь — очень-очень сильно. Должна вся просто превратиться в желание… Сосредоточься на одной только этой мысли… А теперь прикажи ему говорить…

— Как это?

— Делай то, что я говорю, — шептала Рубина.

И Люцита снова подчинилась:

— Говори, Васенька, хватит молчать, — стала уговаривать она цыганенка.

Васька открыл глаза и стал растерянно переводить взгляд с одной женщины на другую.

— Ты не проси, ты ему приказывай, — волнуясь шептала, почти шипела Рубина.

Люцита открыла глаза, посмотрела на Василия сверху вниз, в упор, и очень отчетливо произнесла повелительным тоном:

— Говори!

— А чего говорить-то? — спросил в ответ Васька.

Палыч с Рычем так и сели от удивления, Рубина опустилась на стул от усталости, Люцита — от растерянности. Посреди палатки остался стоять один Васька. Он улыбался, радуясь невольно произведенному на взрослых эффекту.

— Заговорил?! — И, подскочив к мальчишке, Люцита стала радостно трясти его за плечи.

— Заговорил, — ответил Васька, до которого только сейчас стало доходить, что же с ним только что произошло.

— Заговорил-заговорил, — устало отозвалась Рубина. — Не сомневайтесь.

— Скажи еще чего-нибудь, — попросил маленького друга Палыч.

— Богдан, так мы покажем им, как я нож метаю, а?

— Покажем, Василий, — отвечал Рыч, не скрывая радости. — Обязательно покажем!

— Рубина, но как же это? — спрашивала тем временем Люцита. — Как ты это сделала?

— Да нет, дорогая моя, это не я сделала. Это сделала ты.

— То есть как?

— Да, что это значит? — спросил и удивленный Рыч.

— Это значит, что теперь ты — шувани, Люцита. И забота обо всех в нашем таборе лежит отныне на тебе…

— Да, а что со мной было там, в лесу! — перебив бабушку Рубину, стал взахлеб рассказывать Васька.

Так тайна Руки и Лехи окончательно перестала быть тайной.

* * *

В маленькой однокомнатной, ничем не выделяющейся квартире в большом, но тоже ничем не выделяющемся многоэтажном панельном доме Рука с Лехой отдыхали и закусывали после удачно проведенного дела. В этой, затерявшейся в новом микрорайоне Управска квартирке они чувствовали себя спокойнее, чем в любом подземелье.

Леха ел бутерброд с кабачковой икрой, а свободной рукой разворачивал один из холстов великого Дюрера.

— Лех, кончай — заляпаешь! — строго буркнул Рука.

— Что тут заляпывать-то? Рисунки как рисунки, ничего особенного.

— Ага, только им лет по пятьсот каждому!

Леха аж присвистнул:

— Их что, пятьсот лет назад нарисовали? Ни фига себе! — И он осторожно провел по полотну пальцами, как будто хотел удостовериться в его возрасте на ощупь. — А сколько же они могут сейчас стоить? — задал он главный из волновавших его вопросов.

— Для нас — по штуке каждый.

— Для нас. А вообще? У коллекционеров? Сколько?

— Каждый — штук по триста, — отвечал компетентный Рука.

Леха присвистнул уже второй раз за минуту.

— Значит, нам — по одной тысяче, а себе — по триста? Это ж в триста раз дороже! Какая-то тут ошибочка получается. Надо ее исправить.

— Ты чего это удумал, математик?

— А что, люди такие деньги огребают, а нам — объедки с чужого стола!

— Вот если б ты все это дело придумал, тогда бы и получил все деньги.

— Но мы же рисковали, мы сделали всю грязную работу!

— Вот как за грязную работу и получаем.

— Слушай, Рука, давай сами эти картинки продадим, а? — Глаза у Лехи загорелись.

— Давай. — Рука оставался спокоен. — Ты знаком с теми людьми, которые могут их купить?

Леха пристыженно молчал. Тогда Рука стал бережно сворачивать полотна, чтобы вновь засунуть их в тубус.

— То-то же. Дурак ты, Леха, — некому нам их продать.

— А заказчик наш кому их продаст?

— Не знаю. И нам с тобой он этого не скажет. Такая информация больших денег стоит.

— А что, если их в комиссионку сдать?

— Точно, дурак. Там нам дадут по рублю и милицию вызовут.

— Что же делать?

— Сидеть и ждать звонка, когда заказчик встречу назначит.

— Обидно как-то.

— Угу. Мне, Лех, тоже обидно. Намажь-ка и мне бутерброд.