Что-то случилось с Торнадо. Заболел конь. И конь-то ведь не свой, а Миро. Просто живет он у Баро на конюшне — там ему лучше, раз уж табор осел в Управске.
Баро любит лошадей; лошади — это то, что он оставил себе, современному бизнесмену, от прежней кочевой жизни. И дочку свою Кармелиту сызмальства воспитал в любви к лошадям. И лучший конюх всей Средней Волги — Сашка Кружка — работает на его конюшне. А вот поди ж ты — не доглядели, заболел конь…
И ведь конь для цыгана — это как продолжение самого себя. Как рука или как нога. Или даже как сердце. Плохо, когда больное сердце. А уж когда на совести не твое, а чье-то больное сердце — еще хуже.
Всю ночь Кармелита и Сашка не отходили от Торнадо — коня знобило, он уже сутки ничего не ел. Утром на конюшню заглянул и Баро. Сашки нигде не было видно, а Кармелита дремала, сидя возле больного красавца. Отец подошел к спящей дочери, постоял с минуту рядом и тихо позвал:
— Кармелита… Доченька…
Девушка проснулась, Баро обнял ее, и Кармелита сразу же стала рассказывать отцу, что Торнадо за эту ночь, увы, лучше не стало.
— А почему ты одна? Где Сашка?
— Пошел на вторую конюшню лошадей кормить. Скоро придет.
— А сама-то ты хоть завтракала?
— Ну насчет этого, пап, можешь не переживать — Груша уже свое дело сделала!
Отец ласково улыбнулся, а Кармелита спросила:
— Ты-то куда собрался с утра пораньше?
— В милицию. Следователь назначил на сегодня разговор о том, чтобы Рыча под залог выпустить.
— Пап, знаешь что… Я с тобой пойду, ладно?
— А у тебя там что за нужда?
— Мне с Рычем поговорить надо. Я обещала Люците.
* * *
Приехав из Лондона с аукционными покупками, Николай Андреевич расцеловал Олесю. Потом забросал ее вопросами о том, что происходило в конторе в его отсутствие. И, не дослушав ответа, убежал в кабинет распаковывать добычу коллекционера. С особой нежностью разворачивал главную свою гордость — рисунок великого Дюрера. Сразу развешивать картины по стенам не стал — долго! Просто разложил их на диване так, чтобы удобно было любоваться.
В кабинет заглянула Олеся, слегка обиженная. Но Астахов даже не обернулся.
— Коля, Коля… — Она даже не звала его, а просто проговорила имя любимого человека с ноткой возмущения в голосе.
Астахов вздрогнул, оторвал взгляд от бесценных приобретений, посмотрел на любимую и нежно позвал ее:
— Иди сюда!
Он обнял Олесю и стал рассказывать ей обо всех картинах вместе и о каждой в отдельности.
Но, стойко выдержав лавину информации и восторгов, которые обрушил на нее Астахов, Олеся только сказала в ответ:
— Коля, а ведь я тебя ждала целых два дня!
— Олеся!.. — Николай Андреевич даже не понял сразу, о чем говорит его любимая. А поняв, изменился в лице и сжал ее руки в своих. — Прости меня! Прости… Слушай, я же тебе подарок привез!
Астахов стал торопливо шарить по карманам своего костюма.
— Вот! — Он вынул из пиджака маленькую коробочку.
Олеся открыла ее — внутри лежали изящные сережки. И в каждой из них был драгоценный камушек, причем точно такой же, какой и в колечке, подаренном ей Астаховым сразу после признания в любви. Олеся засмотрелась на подарок, затаив дыхание.
— Нравится? — нарушил тишину Астахов.
— Очень!
— Угодил?
— Спасибо, Коля! Спасибо!
Повозившись еще часа полтора, Астахов лично развесил картины по стенам, не доверив эту работу никому другому. И все не мог наговориться о своих покупках.
— Ты даже представить себе не можешь, какая там из-за них была драка! — все рассказывал и рассказывал он Олесе. — Очень жесткий был аукцион — с пеной у рта торговались. Но ради такого мастера никаких денег не жалко!
— Коля, а если бы ты их не получил, ты бы очень расстроился?
— Расстроился — это не то слово! Да у меня бы просто сердце остановилось!
— А как же все остальные, Коля? Как же все те, кто не вхож в нашу гостиную? Им никогда этой красоты не увидеть?
Астахов поначалу даже не понял, что Олеся имеет в виду…
— Погоди-погоди… ты что, считаешь, что коллекционирование картин — это нечестно? Что я забираю и прячу их от всего остального человечества?
— Коля, я не хочу с тобой спорить. — И Олеся вышла на кухню.
* * *
Палыч с Рубиной пили чай. После долгих дней упорной борьбы с болезнью за возвращение памяти, после долгих недель сомнений как жить дальше, после долгих месяцев терпеливых уговоров и ухаживаний своего верного возлюбленного Рубина решилась уйти из табора и переехать на квартиру, которую снимал директор автосервиса Павел Павлович Пименов. И вот теперь вечером, после возвращения Палыча с работы, они пили чай.
— Знаешь, Паша, о чем я думаю: столько лет я была шувани, а ведь шувани все про всех знают…
— Ну?
— А я все время думала о тебе… Думала, а не знала, не догадывалась, что ты в семьдесят лет жениться надумаешь. И на ком? На мне!
Палыч рассмеялся.
— Да, сколько лет мы скитались по свету друг без друга. Это же просто черт-те что такое — столько времени даром потерять!
— А я вот не могу сказать так, Паша, что я все эти годы даром потеряла. У меня была дочь… Я помогала людям, люди меня уважали…
— А я все эти годы думал только о тебе… — Палыч не мог оторвать от любимой нежного взгляда.
— Я тоже никогда тебя не забывала!
— Не жалеешь, что ушла из табора?
— Нет, я ведь с тобой. Только, знаешь, не понятна мне моя новая жизнь…
— А что же тут непонятного? Все точно так же… — Палыч давно уже чувствовал со стороны Рубины какое-то беспокойство, но боялся даже спрашивать ее об этом.
— Так, да не так, Паша… Понимаешь, в таборе я помогала людям. А тут? Кому, чем помогать?
— Как это кому? А мне? Мне! Когда ты со мной, у меня любое дело ладится!
— Паша, я же серьезно. Ну не могу я без дела сидеть!
— Хорошо. Давай так: я буду ремонтировать машины, а ты — гадать хозяевам этих машин! Чем не дело?
— Да я даже не знаю, с какого боку к этим машинам подходить! — усмехнулась старая цыганка.
И тут Палычу в голову пришла потрясающая мысль.
— Рубина! А хочешь, я тебя научу водить машину?
Но Рубина только отмахнулась, приняв эти слова за еще одну попытку ее развеселить:
— Опять смеешься?
— Да нет, я серьезно! Научишься водить, заработаем денег, я куплю тебе машину — и будем мы с тобой раскатывать по городу. Ты за рулем, я рядышком. А потом наоборот.
— Да ты что, Павлик?! Никогда мне не научиться ездить — о чем ты говоришь!
— А что тут сложного? Ничего тут нет сложного — я тебя научу!
— Ты что, забыл, сколько мне лет?
— Так, во-первых, ты для меня — всегда молодая! А во-вторых, учиться никогда не поздно!
— Все, хватит глупости говорить!
— Почему — глупости? Глупости — это говорить, что в нашем возрасте уже невозможно учиться! Вот это — глупости!
И тут в старушечьих глазах Рубины загорелись те самые озорные огоньки, которые так хорошо помнил Палыч все эти долгие годы и десятилетия. Те самые озорные огоньки, за которыми он и шел много лет назад, как нитка за иголкой. Те самые озорные огоньки, которые, увидев раз, он потом уже никогда не смог забыть.
— Ну не знаю… — сказала Рубина, но по глазам любимой Палыч понял, что его молодая старушка готова с ним вместе идти еще и не на такие чудачества.
* * *
Следователь разрешил Кармелите свидание с Рычем, только бы она не мешала ему провести беседу с Зарецким в нужном ему, следователю, русле.
И вот они сидят друг напротив друга — Кармелита и Рыч, дочь цыганского барона и ее охранник, возлюбленная Максима и покушавшийся на его убийство, жертва похищения бандитов и их невольный соучастник. Много всего было между двумя этими людьми. И, наверное, поэтому разговор как-то не клеился.
— Богдан, почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
— Мне стыдно смотреть тебе в глаза, Кармелита. Я — преступник, я виноват перед тобой, а ты говоришь, что вы с Баро хотите внести залог для того, чтобы меня отпустили…
— Но я тебя давно уже простила. А прошлое… прошлого не вернешь.
— Ты-то простила… Вот только я себя простить не могу!
— Может быть, ты просто не хочешь принимать помощь от моего отца?
— Принять помощь от человека, которому я принес столько зла?!
— Но он же сам искренне хочет тебе помочь!
— Скажи мне, это его, наверное, Люцита уговорила?
— Богдан, ты что, не знаешь моего отца?! Разве можно его уговорить, если он сам чего-то не хочет?
— Значит, и в самом деле Люцита уговорила…
— А что в этом плохого? Твоя жена борется за твое и за свое счастье!
— Счастье с преступником? Ты сама веришь в то, что говоришь?
— Глупый ты, Богдан, — «счастье с преступником»… Счастье с любимым человеком! Что бы только я сейчас не отдала за то, чтобы мой Максим был рядом со мной… И потом, свои преступления ты уже искупил.
— Ничего я не искупил! Там, в катакомбах, я просто не мог тебе не помочь! Хотя и помочь тоже не сумел… И потом, неужели ты забыла: я же хотел убить Максима!
— Но ты в его смерти не виноват.
— Не виноват. Но ведь было время, когда я желал ему смерти. А это — большой грех.
— Я тебя понимаю, но ты должен подумать и о Люците — на ней уже лица нет от горя! И потом: все равно еще будет суд, будет приговор. Но до суда вы сможете быть вместе!
— Нет… Я останусь здесь из-за того, что случилось с Максимом, из-за того, что случилось с Розаурой, из-за того, что ее дети остались сиротами!
— Богдан! — перебила его Кармелита. — Суд решит, за что и как тебе отвечать. Зачем же ты сам себя судишь?
— Я виноват перед Богом и перед людьми. И неужели ты думаешь, что там, на свободе, я смог бы обо всем этом забыть? Спасибо тебе за добрые слова, Кармелита, но ты лучше уходи!
* * *
Алла добилась-таки у Форса разрешения на проведение выставки Светиных работ, но потом быстро к этому делу охладела, занятая своими более срочными делами. И организация выставки полностью легла на хрупкие Сонины плечи. Узнав, что прошлую экспозицию Светиных работ организовывал Антон Астахов, девушка нашла его и начала уговаривать помочь ей. Правда, уговорить Антона удалось только на то, чтобы прийти в старый управский театр, где уже были развешаны работы художницы. Парень до сих пор тяжело переживал утрату единственных людей в мире, которых он, как оказалось, любил по-настоящему: утрату Светы и их не родившегося ребенка! Мог ли он раньше подумать, что их потеря станет для него таким горем.
В пустом фойе театра Соня разложила необходимые для проведения выставки бумаги и поначалу появившегося на пороге Антона не заметила. Но стоило ему сделать по театральному вестибюлю первый шаг, гулко отразившийся эхом под сводами пустого помещения, как Соня, вздрогнув, обернулась:
— Ой!.. Здравствуйте, Антон! Я очень рада, что вы все-таки пришли.
— Пришел, как и договорились.
По-деловому пожали друг другу руки, и Антон стал рассматривать висевшие на стенах работы. Это были совсем не те полудетские картины, которые он сам развешивал тут когда-то. За те несколько месяцев, что были отпущены ей после первой неудачной выставки, художница Светлана Форс изменилась почти неузнаваемо. Собственно, тогда-то она и стала настоящей художницей. На первой выставке ее картины громко кричали со стен, кричали ни о чем. Сейчас же они говорили. И говорили с ним, Антоном. С ним говорила сама Светка…
Но и Соня тоже хотела с ним поговорить:
— Антон, ну, я не знаю даже с чего начать — ничего не успеваю. Понимаете?
— Да-да. — Антон как будто очнулся.
— Нам нужно организовать хорошую рекламную кампанию, — перешла к делу Соня. — Вы же, как человек опытный, знаете — нужно заявить о выставке как можно громче. И сделать это нужно везде — на телевидении, в газетах…
— Да, Светка была бы рада. Но вы знаете, Соня, боюсь, что я не смогу вам помочь…
— Почему? Света была замечательным художником — неужели вы не хотите, чтобы о ней узнали?!
— Да нет, хочу и даже очень. Но, вы знаете, я работаю, и потом…
— Антон, только не отказывайтесь, я очень вас прошу! В рекламной кампании что главное? Договориться везде с людьми — а вы это умеете!..
— Соня, скажите, а почему вы так уж во мне уверены? — спросил Антон, который сам в себе был уверен не так уж сильно.
— Ну вы ведь организовали ее первую выставку.
— Да, было дело. Но вы, наверное, не знаете, что та первая выставка провалилась. Так что менеджер из меня…
— Но, может быть, она тогда, как художник, еще не созрела. Да и вы тогда, наверное, работали в одиночку?
— В одиночку…
— Ну вот! А теперь мы будем работать вместе!.. И, кроме того, я предлагаю вам хорошую зарплату. Так что это будет для вас и интересно, и выгодно… Ну и, наверное, очень для вас важно?.. Соглашайтесь, Антон! Соглашайтесь, пусть для вас эта выставка будет в память о Свете, а для меня — в память о Максиме.
Антон молчал, еще и еще раз переводя взгляд с одной Светкиной картины на другую. И когда Соня уже подумала, что уговорить его не удастся, вдруг ответил:
— Хорошо, я согласен.
— Спасибо вам. Спасибо вам огромное!
— Правда, я не уверен, что от меня будет много проку, но я буду стараться. — Он даже улыбнулся.
* * *
Следователь Солодовников заперся в кабинете с прокурором, а Баро и Люциту попросил подождать в коридоре.
— Ну что, Ян Альбертович, — говорил Солодовников прокурору, человеку, как говорится, тертому. — Я считаю, что с нашей стороны было бы очень рискованно освобождать Голадникова до суда, пускай даже и под залог.
— С одной стороны, Ефрем Сергеевич, вы абсолютно правы, — отвечал прокурор, задумчиво покряхтывая и потирая лысину. — Но, с другой стороны, если мы сейчас откажем Зарецкому, он ведь на этом не остановится — он обратится в областную прокуратуру, в Генеральную, в суды всех инстанций…
— Ну и что? Канитель получится долгая — пускай себе обращается!
— Все это, конечно, так, Ефрем Сергеевич, но ведь канителить все это время будут не кого-нибудь, а нас с вами. А оно нам надо?
— Что же вы предлагаете?
— Очень просто. Раздача слонов отменяется! Мне кажется, разумным будет назначить такую сумму залога, которую Зарецкий все равно выплатить не сможет. Разумеется, в строгом соответствии с действующим законодательством. И, таким образом, господа присяжные заседатели, мы убиваем сразу двух зайцев!
Солодовников не возражал, и, оговорив с прокурором все подробности, вызвал в кабинет давно дожидавшихся Баро и Люциту.
— Рамир Драгович! — слово взял прокурор. — Мы посовещались, и я решил, что можем отпустить подозреваемого под залог до суда… Но предупреждаю вас — сумма залога будет большой, очень большой.
— Понимаю, — сказал Баро, просто чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Так вот… — продолжил прокурор Ян Альбертович. И вдруг остановился.
Его донимала хроническая боль в спине, и очень хотелось сесть на корточки (в этом положении боль обычно как-то отпускала). Но в присутствии Баро, и тем более Люциты, он, конечно же, не мог себе этого позволить.
— Исходя из состава преступлений, вменяемых Голадникову, а именно: покушение на убийство, похищение человека… Согласитесь, Рамир Драгович, это очень серьезные преступления!
— Согласен… — выдавил из себя Баро.
Люцита тем временем стояла бледная и никак не могла взять в толк, о чем же говорит этот человек в синей прокурорской форме.
— Исходя из всего вышесказанного, — поднял палец Ян Альбертович, — сумма залога рассчитывается по максимуму и составляет в пересчете пятьсот тысяч евро.
— Сколько? — Баро еще надеялся на то, что или он не так услышал, или прокурор не так сказал.
— Пятьсот тысяч евро в пересчете, — спокойно и внятно повторил Ян Альбертович.
Умение спокойно и внятно называть любые соответствующие моменту суммы было одной из главных его доблестей. Следователь Солодовников развел руками, мол, ничего не поделаешь.
Раздался грохот — это, потеряв сознание, рухнула на пол стоявшая позади Зарецкого Люцита.
— Лед тронулся! — подвел итог Ян Альбертович и наконец-то позволил себе присесть на корточки.