ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Ново-Архангельск,

июль 1817 года

Вернулся наконец так долго ожидаемый Барановым бриг «Ильмень». Самые худшие опасения, уже много месяцев терзавшие душу правителя, подтвердились, когда он выслушал доклад Джорджа Янга и изучил последние письма с острова Кауаи доктора Шеффера и другие документы, в частности, подлинники актов о дарении доктору участков земли, на Кауаи. «Хорош, — с оттенком брезгливости думал Баранов, — не о компании — о себе в первую очередь заботился, а подавал всё так, будто земля дарится компании. Далеко смотрел учёный-натуралист!»

Итак, русские позорно изгнаны с острова. Доктор Шеффер, обосновавшийся, судя по всему, в Гонолулу, взывает о помощи. Обширные планы, которые связывались с приобретением для компании и России острова Кауаи, лопнули как мыльный пузырь. А ведь ещё в прошлом году, после возвращения с Сандвичевых «Открытия», были направлены в Петербург победные реляции о просьбе короля Каумуалии предоставить ему российское подданство и подлинники документов, подписанных доктором Шеффером с Каумуалии.

Там уж, поди, идёт радостная суетня, директора компании шлют представления в Министерство иностранных дел о необходимости официально принять остров Кауаи под опеку России. Дело, может, и до государя императора дошло. Конфуз, позор, стыдоба! Как этот докторишка подвёл его, старика! Вместо победных фанфар впору похоронный марш заказывать.

Как он верил вначале, после возвращения с Сандвичевых «Открытия», что удачно проведённая доктором Шеффером с помощью Подушкина операция по приобретению острова Кауаи достойно увенчает последние годы правления в Америке. Как надеялся, что теперь они будут иметь постоянную базу на плодородных Сандвичевых островах и всё это даст могучий толчок дальнейшему расширению деловых возможностей компании, акции их пойдут вверх, и те его недруги в Санкт-Петербурге и в морском министерстве, кто считает, что старый пень Баранов уже ни на что не годен, вновь убедятся в его предприимчивости, в его способности с прежней энергией осуществлять дерзкие и далеко идущие планы. Всё рухнуло! А проваливший грандиозное дело докторишка побоялся сам вернуться на «Ильмене» с детальным отчётом о том, как это всё произошло, напугался гнева Баранова, трусливо сбежал в Гонолулу.

С особым пристрастием расспрашивал Баранов Джорджа Янга, что же послужило причиной их изгнания с острова Кауаи, кто отдал последний приказ уходить оттуда. Янг не знал всех деталей, но доложил, что незадолго до их ухода из гавани Ханалеи между промышленниками и канаками случилась на острове перестрелка, после чего совет промышленников решил, что воевать с канаками они не будут. Тогда-то доктор Шеффер и отдал приказ уходить. Янг помянул козни американцев, настроивших канаков против русских, будто бы полученное королём Каумуалии угрожающее письмо от Камеамеа.

Нечему удивляться, всего этого следовало ожидать. На что он надеялся, этот Шеффер, когда тайно от главного правителя, обманув Подушкина, заключил секретный договор с Каумуалии, обязывающий компанию оказать помощь в войне против Камеамеа? Подлинник договора привёз вернувшийся прошлой осенью на американском корабле конторщик Григорий Терентьев, и, прочтя документ, Баранов буквально похолодел: да как так можно, что же натворил бессовестный докторишка! Война с Камеамеа всех их погубит. И англичане, и американцы не будут безучастно взирать на военный конфликт двух королей, в который окажется втянутой и российская компания. Назревает скандал международного масштаба. Вот тогда-то, при первой оказии, он и послал Шефферу строгое предписание прекратить все сомнительные спекуляции и немедленно вернуть в Ново-Архангельск корабли «Кадьяк» и «Ильмень». А доктор и глазом не повёл, сделал вид, что и не было будто бы такого приказа. Вот и доигрался!

Баранов за эти дни и бессонные ночи, пока в одиночестве, не делясь ни с кем, переживал крах своих надежд и подсчитывал убытки, понесённые компанией из-за провала аферы Шеффера, осунулся, потерял аппетит, ещё заметнее, совсем по-старчески, стали дрожать руки. На целый год были отвлечены от промыслов два корабля с лучшими охотниками. Покупка доктором шхуны для короля Каумуалии, многочисленные подарки королю и вождям — одни эти убытки тянут не менее чем на двести пятьдесят тысяч рублей. А как измерить политический ущерб? Как оценить тот вред, какой принесла лопнувшая афера репутации компании? Какие козыри получат враги компании в Санкт-Петербурге! На них будут смотреть теперь как на облапошенных, неудачливых авантюристов и по справедливости будут в первую очередь тыкать пальцами в него, в Баранова. Кто как не он на свой страх и риск, не информируя о планах главное правление компании, затеял всё это дело, веря в конечный успех, надеясь, что его поймут и оценят. Победителей, известно, не судят. Жестоко проигравших судят, невзирая на их былые заслуги.

Ещё в прошлом году Баранов немало слышал жалоб от приходивших в Ново-Архангельск американских капитанов на действия доктора Шеффера. Почти одновременно получил сигналы об интригах американцев против компанейских людей на Сандвичевых, об изгнании колонии русских с острова Оаху. И тогда он отомстил своим давним партнёрам-бостонцам тем, что почти прекратил закупать у них товары и отказался подписывать новые соглашения о совместном промысле морского зверя. Прежним хорошим отношениям пришёл конец. Он понимал, что американцы никогда не простят ему захват компанией острова Кауаи. Но ставки в этой игре были слишком высоки, и он был готов платить за этот успех утратой некоторых торговых связей.

В состоянии жесточайшего уныния и меланхолии встречал Баранов пришедший в двадцатых числах июля под флагом Российско-Американской компании уже знакомый ему корабль «Суворов», совершавший ныне своё второе кругосветное плавание.

Баранов был уже не в том возрасте и не в таком состоянии духа, чтобы ехать на корабль для личного приветствия прибывших на нём офицеров. Обида против прежнего командира «Суворова» лейтенанта Лазарева всё ещё не прошла. Кого-то прислали на сей раз? Неужели компания не извлекла уроки из прискорбного инцидента, вынудившего главного правителя подать на лейтенанта Лазарева жалобу в Санкт-Петербург с просьбой тщательно разобраться в действиях флотского офицера?

Посланный им для встречи корабля лейтенант Подушкин возвратился часа через два вместе с командиром судна, которого представил давним своим сослуживцем и приятелем лейтенантом Захаром Ивановичем Понафидиным.

   — Вот ведь как бывает, Александр Андреевич, — радостно блестя глазами, говорил Подушкин, — лет десять назад на одном корабле по Средиземному морю ходили и, надо же, на краю земли повстречались!

Сослуживец Подушкина лейтенант Понафидин был чуть постарше своего коллеги, лет тридцати четырёх. В отличие от щеголеватой бородки, украшавшей Подушкина, лицо Понафидина было тщательно выбрито, в глазах читались приветливость и искренняя радость от встречи. Баранов, пожимая его руку, с облегчением подумал, что, если интуиция его не подводит, с этим офицером никаких проблем возникнуть не должно.

Поздравив лейтенанта с благополучным прибытием, Баранов попросил конторщика Терентьева принести лёгкое угощение и начал неторопливо расспрашивать: когда вышли из Кронштадта, каков был маршрут плавания и прочее. Для него явилось неожиданностью, что на этот раз компания направила ему два корабля. На втором, рассказывал Понафидин, «Кутузове», должен прийти командир экспедиции капитан-лейтенант Гагемейстер. Они разошлись у берегов Перу, и, дав предписание капитану «Суворова» следовать прямым курсом к Ново-Архангельску, сам Гагемейстер пошёл в Калифорнию, чтобы доставить туда грузы, предназначенные для форта Росс.

«Что ж, тем проще, — думал Баранов. — Ежели Понафидин и не начальник экспедиции, то и необязательно давать ему отчёт о своих действиях, тем более делиться огорчениями по поводу неудавшейся операции на Сандвичевых островах. Дождусь прибытия Гагемейстера, а уж тому, как ни крути, придётся всё доложить».

   — Сколько ещё офицеров на корабле и кто они? — спросил Баранов.

Он всё же опасался, что вместе с Понафидиным на «Суворове» пришёл кто-то из прежнего экипажа, который возглавлял Лазарев.

   — Лейтенанты Яновский и Новосильцев, — чётко отрапортовал Понафидин.

   — Кто-кто, Унковский? — насторожился Баранов.

   — Не Унковский, а Яновский, Семён Иванович, — с лёгкой улыбкой поправил Понафидин и, как бы устраняя всякие сомнения, добавил: — Здесь, в Русской Америке, мы все впервые.

   — Вот и прекрасно, добро пожаловать! — тоже улыбнулся тонкими губами Баранов. — Рад был познакомиться, Захар Иванович, и, по нашему обычаю, извольте пожаловать завтра на обед ко мне вместе с вашими офицерами.

   — С удовольствием, — поднимаясь, сказал Понафидин.

Он вопросительно взглянул на Подушкина, и Баранов, уловив значение этого взгляда и понимая, что присутствие на обеде Подушкина разрядит возможное напряжение встречи, как о само собой разумеющемся сказал:

   — Ты же, Яков Аникеевич, не откажешься завтра присоединиться к нам?

   — О чём разговор, Александр Андреевич! — широко улыбнулся Подушкин. — Уж позвольте мне опекать дорогих гостей.

В воспитательных целях Баранов решил позвать на предстоящий обед и сына Антипатра. Парню как-никак уже двадцать лет, бредит морем, мечтает выучиться на флотского офицера, да и в морских вояжах, как стукнуло ему тринадцать, неоднократно бывал. Последний раз плавал на «Ильмене» и успел вовремя сойти на берег в форте Росс, до того как начались у экипажа неприятности с испанцами. Антипатру будет интересно послушать рассказы бывалых моряков.

И ещё одна мысль мелькнула у Баранова: как бы так половчее сделать, чтобы познакомить с офицерами дочь Ирину? Семнадцать лет, невеста. В Ново-Архангельске какое для неё общество? — одни промышленники. А вдруг есть среди этих офицеров холостые парни, вдруг что-то у них там завертится? На обед, конечно, не пойдёт, стесняется сидеть в мужской компании. А молено иначе сделать. Пусть часам к пятишести, когда они заканчивать будут, поднимется в библиотеку, где её фортепиано стоит, и побренькает там свои музыкальные пьески. А он под видом осмотра дома пригласит туда гостей, там и познакомит с ними дочь, будто бы случайно.

Гости на следующий день прибыли без опоздания, минут за десять до трёх часов пополудни. С первого взгляда спутники Понафидина производили приятное впечатление. Оба были несколько младше командира; лейтенант Семён Яновский — кареглазый, с пышными волнистыми волосами каштанового отлива, с внимательным и, пожалуй, умным взглядом. Новосильцев — голубоглазый блондин, высокий, широкоплечий.

Пока слуги вносили блюда, Баранов представил гостям сына, при этом вставший с места Антипатр, дернувший в поклоне головой, заметно покраснел.

   — В кругосветные вояжи ещё не ходил, но по вантам, сказывают, лазает как кошка и перед штормами не робеет, — с добродушной улыбкой говорил Баранов.

Аттестованный подобным образом Антипатр смутился ещё более и, будто недовольный похвалами, с досадой пробормотал:

   — Да уж будет вам, тятя!

Понафидин вежливо спрашивал, какие у них тут новости, чем живут американские поселения компании. Баранов, и, не заикаясь о попытке обосноваться на Сандвичевых островах, отвечал:

   — Новости наши небогаты. Бьём, как и прежде, морского зверя, укрепляемся помаленьку. Кусков Иван Александрович пишет из Росса, что верфь в заливе Бодего завёл, корабли начинает строить. А у нас главная новость — в прошлом году собор воздвигли Святого Михаила Архангела, и так давняя моя мечта о том, чтобы слово Божие здесь звучало, свершилась. Вообрази, Антипатр, — обратился он к сыну, чтобы сменить тему, — что Захар Иванович Понафидин вместе когда-то с Яковом Аникеевичем на боевом корабле служил. Мне Яков Аникеевич как-то упоминал, что славно громили они турок под началом Дмитрия Николаевича Сенявина, а как били и за что орден Святой Анны он получил, толком всё ж и не рассказал.

   — Да и не токмо я, — встрепенулся Подушкин. — И Захар Иванович такого же ордена за ту кампанию удостоился. А командир «Рафаила» нашего, капитан первого ранга Лукин Дмитрий Александрович, геройски погиб в последнем бою под Афонской горою. Вечная ему память, какой человек был!

   — Слава его не только в русском, но и в английском флоте гремела, — элегически добавил Понафидин. — И мало кого на флотах так любили и уважали, как Лукина. Был он и храбр, и благороден, и справедлив. Истинный лев в человеческом облике: при невероятной силе характером был кроток и сдержан и никогда силой своей никого не обижал. Но уж если кто испытать его хотел, тут он и показывал, на что способен.

   — А помнишь, Захар, — не удержался Подушкин, — как в английском порту напало на него несколько британских моряков-буянов и как крепко он их тогда отделал!

   — Да уж что там, в рукопашной схватке при его невероятной силе и ловкости равных ему не было. Я сам видел, как он ломал в руках подковы и узлом завязывал кочергу.

   — А то, бывало, берёт в руки рубль серебряный и пальцем вмятину на нём делает. Или тем же пальцем гвоздь по шляпку в дубовую доску загоняет, — добавил Подушкин.

   — Да разве ж может такое быть? — не выдержал Антипатр. — Мне, господа, представляется, что вы просто шутите над нами.

   — Шутить, Антипатр Александрович, вспоминая такого человека, нам не пристало, — строго заметил Подушкин. — А только покойный командир наш однажды взял одной рукой шканечную пушку, которую и пятеро с трудом от палубы отрывали, вместе со станиной и на уровень своей груди поднял.

   — Нет, нет, молодой человек, это настоящий русский богатырь был, его за глаза Геркулесом называли, — не оставил сомнений в Антипатре Понафидин и, обращаясь теперь уже ко всем, продолжил приятные воспоминания: — И вот представьте, господа, в том славном Афонском сражении занесло нашего «Рафаила» из-за подбитых задних парусов аккурат меж вражеских кораблей. А до того мы шли без выстрелов на максимально близкую к туркам дистанцию. Мы тогда первыми в бой вступили и успели всеми пушками левого борта дать залп по флагманскому кораблю Сеид-Бея «Мессудие» и тем вызвали на нём замешательство. Но как опомнились турки и увидели, что другие корабли русской эскадры отстали, зажали они нас со всех сторон: за кормой у нас их флагман, прямо по носу — другой линейный корабль, а с левого борта — два фрегата и бриг приближаются. Мы ведём огонь на оба борта, а «Мессудие» между тем почти к нашей корме прижался, и видим — несметная толпа турок собралась там на баке с пистолями и ятаганами в руках, готовятся абордажные крючья кидать и вопят страшными голосами: «Ля иль ла иль Алла!» Лукин наш бросился на ют и крикнул одному из лейтенантов собирать абордажную партию, но впервой комендорам, которые кормовые пушки обслуживали, приказал: «Ну-ка всыпьте им! Огонь!» Те дали залп, и янычар, собравшихся рубиться с нами, словно ветер разметал.

   — Помню, — придержал его жестом Подушкин, — мне даже досадно стало, как увидел, что корабль капудан-паши после этого залпа в сторону отваливает: такое желание было врукопашную с турками схватиться! Извини, Захар...

   — Так и было, — подтвердил Понафидин, — руки чесались. Но командир наш Лукин понимал, сколь опасно средь турок оставаться, и дал команду лейтенанту Макарову, который за парусные манёвры отвечал, выходить из строя турецких кораблей, и это последний его приказ был: убило наповал неприятельским ядром славного нашего Дмитрия Александровича Лукина! А из вражеского кольца сам Дмитрий Николаевич Сенявин на «Твёрдом» нас выручил. Видя бедственность нашего положения, обогнул он голову турецкой колонны и огнём своего корабля отвлёк турок, позволил «Рафаилу» благополучно уйти.

Антипатр слушал этот рассказ с горящими глазами.

   — А не было ль страшно вам во время боя? — застенчиво спросил он.

   — Нам тогда не до страха было, — сказал Понафидин. — Яков Аникеевич не даст соврать, а только такой энтузиазм в каждом был, такое страстное желание победить, такая вера, что не устоять туркам против русского оружия! И это прежние наши победы, когда брали остров Тенедос и разгромили турок в Дарданелльском сражении, вселили в нас веру в непобедимость русского флота и в счастливую звезду Сенявина.

   — Я слышал, — подал голос лейтенант Яновский, — что после Афонского сражения кое-кто недовольство действиями Сенявина выражал: что напрасно, мол, не преследовал он тогда турецкий флот и не уничтожил его окончательно...

   — Были такие разговоры, — нахмурился Понафидин. — И среди командиров кораблей наших некоторые так считали. А я думаю, прав был тогда Сенявин. Он предпочёл к острову Тенедосу вернуться, чтобы выручить из осады истекавший кровью гарнизон крепости. Ежели б не вынудил он турок снять осаду, весь гарнизон, шестьсот русских, не смог бы устоять и был бы вырезан. То правда, что окончательно разбить турецкий флот труда не представляло, но простил бы себе адмирал потерю гарнизона в Тенедосе?

   — Где же сейчас славный Сенявин? — полюбопытствовал Баранов.

   — В отставке, — хмуро сказал Понафидин, — не у дел. И будто бы в опале даже.

   — Что ж так, провинился чем? — с большим интересом спросил Баранов.

Понафидин мрачно молчал. Паузу пришлось заполнять Подушкину.

   — Разное о том говорят, — уклончиво начал он. — Был слух, что морской министр де Траверсе недоволен им. А ещё говорили, будто государь император разгневался из-за того, что принял Сенявин не поставив его в известность, от офицеров флота в подарок серебряную вазу с памятной надписью — В благодарность за сражение при Афонской горе.

   — Я же слышал, — дерзко выступил Яновский, — что причиной опалы было недовольство Дмитрия Николаевича Тильзитским миром с Наполеоном которым все завоевания русского флота у тамошних берегов ликвидировались.

   — То вернее, пожалуй, — глухо сказал Понафидин. — Благодаря действиям эскадры Сенявина мы на Средиземном море крепко встали. На острове Корф военно-морскую базу оборудовали. Славяне черногорские и греки в нас братьев и избавителей видели. Русский торговый флаг господствовал тогда в Средиземноморье, и всё это французам очень не по вкусу пришлось. Вот они, воспользовавшись другими своими победами, на суше, и вынудили наших в Тильзите отказаться от этих завоеваний. Как же Сенявин мог одобрить всё это, за что же тогда русские моряки кровь проливали?

   — А что, — заинтересованно спросил Баранов, — неужто русское оружие и торговле там помогло?

   — Ещё как помогло! — ожил Подушкин. — Да ежели б не ушёл наш гарнизон с острова Корфу, торговля наша и на Черном море, и в Средиземном процветала бы. За те годы, что наш флот там стоял, число русских торговых судов знатно прибыло...

Баранова этот разговор как-то приятно взбодрил своим патриотическим духом. Вот же как, с удовольствием думал он, болели русские моряки за интересы державы в далёком Средиземноморье. Такие, как Понафидин, должны были понять и его чаяние закрепиться на Сандвичевых островах.

Новыми глазами смотрел он сегодня и на Подушкина. До сих пор тот не говорил так подробно об участии в кампаниях под началом адмирала Сенявина. И это было понятно: начало службы лейтенанта в Русской Америке было омрачено гибелью корабля «Нева», и, должно быть, он долго не считал для себя возможным публично вспоминать, что в его морской службе были и другие, весьма достойные страницы.

Провожая офицеров «Суворова», Баранов едва не забыл, что хотел представить им свою дочь. Но случай помог. Когда они выходили из банкетного зала, сверху донеслись звуки фортепианной музыки.

   — Что это? — удивился Яновский. — Никак, кто-то на фортепиано играет? Прямо диво какое-то! Здесь — и вдруг эта музыка. По-моему, Бах...

   — Дочка моя, Ирина, упражняется, — обыденно заметил Баранов. — Да ежели желаете, господа офицеры, поднимемся наверх, посмотрите библиотеку, и с дочерью познакомлю.

   — С удовольствием! — чуть не в голос ответили гости.

Большой зал библиотеки был освещён лучами закатного солнца. Хрупкой, почти игрушечной выглядела на фоне огромных, с полу до потолка, шкафов, заполненных книгами, фигурка сидевшей у фортепиано черноволосой девушки. Она прервала игру, услышав шаги поднявшихся в библиотеку мужчин, встала со своего стульчика и, одёрнув платье, смущённо склонила голову.

Баранов подошёл к ней, нежно взял за руку и, кивнув на столпившихся в дверях офицеров, сказал:

   — Познакомься, Иринушка, это гости наши, с «Суворова».

Девушка вновь, слегка покраснев, потупила голову.

   — Мы прервали вашу игру, — извинился Понафидин. — Пожалуйста, продолжайте. Это так, право, необыкновенно — слышать в такой глуши фортепиано.

Ирина вопросительно взглянула на отца.

   — Играй, Иринушка, играй, — ласково ободрил Баранов.

Её пальцы опять легли на клавиши. Морские офицеры подошли ближе, встали чуть сбоку от инструмента. И вот вновь полилась сдержанная, словно размышляющая о сокровенном смысле бытия, мелодия Баха.

Лейтенант Яновский с растущим изумлением смотрел на эту хрупкую, грациозную девушку с тёмными как вороново крыло волосами, бледно-матовой кожей, с точёным аккуратным носиком. «Как она изящна, — думал он, — мила, как тонко чувствует музыку. Кто бы мог подумать, что у старого правителя Русской Америки такая юная и красивая дочь!»

Остров Ситха,

август 1817 года

Ялик, подчиняясь движениям гребцов, легко скользил по тихой глади пролива. Лейтенант Яновский только что уступил своё место на вёслах Антипатру Баранову и сейчас вновь сидел на корме рядом с Ириной.

   — Далеко ещё? — спросил он юношу, который старался приноровиться к ритму своего напарника, лейтенанта Новосильцева.

Антипатр, бросив беглый взгляд на берег, знающе сказал:

   — Теперь уж недалече. Минут через двадцать прибудем.

   — Смотрите, орёл рыбу поймал! — звонко вскрикнула Ирина.

Впереди по ходу лодки мощными махами огромных крыльев тяжело поднималась от воды большая белоголовая птица. В вытянутых лапах, сверкая серебром, извивалась увесистая рыбина.

Возглас девушки позволил Семёну Яновскому бросить мимолётный взгляд на её лицо: оно словно светилось потаённым счастьем; солнце золотило её кожу и заставляло Ирину щурить бархатисто-тёмные глаза. Слегка выдающиеся скулы и миндалевидный разрез глаз выдавали её индейское происхождение. Теперь, после двух недель знакомства, Яновский не сомневался, что именно смесь русской и индейской кровей придаёт дочери главного правителя особое очарование.

После того вечера, когда он впервые увидел её за фортепиано, лейтенант Яновский пользовался любым поводом, чтобы встретиться ещё. И каждая встреча открывала ему новые грани её характера, она становилась всё ближе ему, он испытывал радостное чувство, что в этой девушке чудесным образом соединилось многое, что до сих пор он безуспешно искал в других, и в родной Малороссии, и в петербургских особняках.

Он вызнал, что игре на фортепиано её обучала гувернантка-немка и той же гувернантке Ирина обязана знанием немецкого языка.

«Но немецкий я не люблю, — с милой улыбкой как-то сказала Ирина. — Он кажется мне грубым, лающим. Да, кроме гувернантки, на нём тут и говорить не с кем. А по-английски я всегда могу поболтать с бывающими у нас американцами». Английским она владела гораздо лучше, притом нередко употребляла в своей речи такие жаргонные словечки и выражения, что не оставалось никаких сомнений: её учителем почти наверняка был английский или американский моряк. Когда Яновский поделился с ней своим предположением, она удивлённо вскинула на него глаза: «Как вы догадались? Меня и Антипатра действительно обучал американский моряк, Абрахам Джонс. Он служит у тяти переводчиком. Когда мы с мамой жили на Кадьяке, и Джонс жил вместе с нами».

Роскошная библиотека в доме Баранова, где и произошло знакомство с Ириной, послужила лейтенанту Яновскому как бы связующей нитью с дочерью главного правителя. Сославшись на то, что у них на корабле книг почти нет, Яновский просил разрешения взять на прочтение то одну книгу, то другую или спрашивал совета Ирины, что бы она порекомендовала ему. Нетрудно было убедиться, что последних литературных новинок в этой библиотеке не было.

Однажды он по памяти прочёл Ирине отрывки из стихотворений Жуковского «Вечер» и «Славянка». Ирина задумчиво сказала: «Как это хорошо! Пожалуйста, Семён Иванович, повторите, что это там сказано про рок...» Яновский был рад, что стихи понравились девушке, и вновь с чувством продекламировал:

Обратив на него затуманившийся взгляд, Ирина вроде бы не к месту сказала: «А вы знаете, в Калифорнии, недалеко от крепости Росс, тоже есть река, которую назвали Славянкой. Антипатр говорил мне, что берега её очень живописны и там водится много вкусной рыбы».

В тот день у Яновского возникла мысль совершить в ближайшее время, как только выдастся солнечный денёк, коллективную вылазку на лоно природы и устроить там пикник.

Но сначала он поделился идеей с Антипатром Барановым. Юноша с радостью ухватился за неё и вызвался проводить к месту на побережье острова, где можно посмотреть на морских львов. Яновский вёл речь о троих: он, Новосильцев и Антипатр, а после, как уже о решённом деле, рассказал о пикнике Ирине и спросил, не хотела бы она присоединиться к ним: «Мы не просим, Ирина, помочь нам со стряпнёй на берегу — стряпать мы и сами мастера. Но ваше общество украсило бы нашу прогулку». Девушка слегка зарделась и ответила ему благодарным взглядом. «Я бы с удовольствием. Надо спросить разрешения у тяти».

Баранов не возражал: «Пущай дети проветрятся. Но на всякий случай, Семён Иванович, оружие с собой всё ж прихватите. Колоши-то вроде поутихли, но от них любого подвоха ожидать можно».

Дождавшись тихого ясного денька, они отправились в путь...

Антипатр на минуту перестал грести и показал на полукруглый изгиб небольшой лагуны.

   — Вот здесь, — сказал он, — отличное место для привала. С холма видны скалы за поворотом — там любят отдыхать сивучи. Недалеко отсюда, в лощине, течёт ручей.

   — К берегу! — весело скомандовал Новосильцев.

Когда лодка ткнулась в прибрежные камни, Новосильцев спрыгнул на гальку и, наполовину вытащив ялик из воды, протянул Ирине руку, помогая выйти из лодки. Антипатр прихватил лежавший в носовой части ялика куль со съестными припасами, котелком и чайником. Яновский на всякий случай привязал лодку к растущим поблизости тальниковым кустам. Привал решено было устроить на небольшой поляне недалеко от вершины холма.

Вскоре на поляне уже потрескивал костёр. Антипатр снова ушёл к воде, чтобы почистить и разделать для ухи пойманного накануне близ поселения кижуча.

Яновский решил прогуляться к ручью за водой, пригласил Ирину. Та согласилась. Он перекинул через плечо ружьё и предложил девушке руку: предстояло подняться на вершину холма.

Над холмом возвышались росшие на дне лощины и по её склонам могучие раскидистые ели. Дальше по гребню горы были видны дружно вставшие, как изготовившиеся к бою ратники, стройные кипарисы — духмяное дерево. Здесь, на открытом откосе, запах моря смешивался с терпким запахом хвои.

Внизу сверкал на солнце бежавший по дну лощины, меж мелких осинок и тальников, ручей. С другой стороны серебрилась гладь пролива, разделявшего острова. Чуть впереди из воды торчали голые потемневшие скалы. Что-то большое, чёрное ворочалось на них, недовольно сопело. Похоже, там, на скалах, шла какая-то борьба.

   — Два сивуча, — прошептала Ирина.

И теперь Яновский отчётливо разглядел, как зверь с мощной, сужавшейся к голове шеей сделал резкое движение, чёрное пятно на вершине скалы разделилось надвое, и неудачливый противник с шумом плюхнулся со скалы в воду.

Ирина заливисто рассмеялась.

   — Они такие забавные, как дети.

   — Вы раньше бывали здесь?

   — Нет. Но Антипатр рассказывал мне. Его как-то возили сюда промышленники.

   — Так здесь славно, мирно.

   — Да, здесь хорошо, — с мечтательной улыбкой на губах согласилась Ирина.

   — Будем спускаться к ручью?

   — Да, неудобно же заставлять себя ждать.

Спуск с холма был крутым. Яновский пошёл чуть наискось, поддерживая Ирину под локоть. На полдороге девушка поскользнулась и, качнувшись, припала ему на грудь. Он мягко обнял её за талию. Показалось даже, что слышит частое биение девичьего сердца. В эту минуту они составляли как бы одно целое, и Яновский едва не прикоснулся губами к её щеке. Порыв его не остался незамеченным. Обретя равновесие, девушка с зардевшимся лицом отстранилась.

Они ещё не успели добраться до ручья, как Яновский заметил в кустах на их пути какой-то тусклый отблеск.

   — Погодите, Ирина, там что-то лежит.

Он сунул руку в листву и ощутил под пальцами холодный металл. Попробовал вытянуть предмет, похожий на ствол ружья, но он был опутан травой. Пришлось достать нож, и вот в его руках освобождённое от пут старинное ружьё, поржавевшее от времени и со сломанным прикладом.

   — Взгляните, Ирина, — Яновский показал свою находку, — я уверен, что это прекрасное ружьё, французской, кстати, работы, было сломано намеренно. Очень сильным ударом о дерево.

   — Правда? — заинтригованно протянула Ирина, разглядывая погнутый ствол. — Вы думаете, здесь была схватка и кто-то специально сломал ружьё, чтобы оно не досталось врагу?

   — Я уверен, что примерно так оно и было. Держите его.

Спустившись к ручью, Яновский набрал в котелок и чайник студёной ключевой воды, и они пошли обратно.

Лесной трофей неожиданно вызвал взрыв восторга у Антипатра.

   — Я знаю, чьё это ружьё, — уверенно заявил он, — это ружьё Тараканова!

   — А кто это, Тараканов? — спросил Новосильцев. — И почему его ружьё оказалось здесь, да ещё сломанное?

   — Тараканов — мой большой друг, — важно сказал Антипатр. — Он самый лучший охотник здесь. Когда мы плавали с ним на «Ильмене», он рассказывал, как колоши напали на бывшую Михайловскую крепость. А Тараканов в тот день охотился на сивучей в этих местах. Колоши окружили его, и он тогда сломал своё ружьё. — Ирина при этих словах брата быстро взглянула на Яновского, тот на неё. — Тараканов говорил, что это было отличное ружьё, и очень жалел о нём. Господа, — умоляюще сказал Антипатр, — разрешите мне взять его с собой. Когда вернётся Тимофей Осипович, я отдам ему.

   — Конечно, бери, Антипатр, — сразу согласился Яновский, — Нам-то оно ни к чему, а для него всё же память.

Новосильцев же размышлял о другом:

   — Но если «Ильмень» стоит сейчас в гавани — я слышал, бриг пришёл с Сандвичевых островов, — то где же твой друг Тараканов? Он что же, не вернулся на нём?

   — Да, он не вернулся, — огорчённо сказал Антипатр. — Наш отряд захватил на Сандвичевых один из островов, и над ним целый год развевался русский флаг. А потом канаки изгнали наших, но многие остались в Гонолулу: бриг не мог взять всех.

Теперь уже Яновский с Новосильцевым переглянулись: Антипатр по юношеской открытости выдал то, что главный правитель тщательно скрывал от них.

   — А что, на Сандвичевых велись военные действия? — небрежно спросил Новосильцев.

   — Нет, — подкладывая в костёр порцию дров, сказал Антипатр, — насколько я слышал, нет. Да я думал, господа, вы об этом знаете... — В голосе Антипатра почувствовалось смущение. — Ежели тятя не говорил вам об этом, вы уж, пожалуйста, меня не выдавайте. Он может рассердиться.

   — Мы не проболтаемся, Антипатр, — заверил Яновский.

Молчавшая до сих пор Ирина зачерпнула ложкой из котелка, осторожно попробовала варево и весело заявила:

   — Довольно пустых разговоров. Уха готова. Пора обедать.

Она расстелила на траве полотно и начала сервировать «стол». Судя по всему, ей очень нравилась роль хозяйки.

   — Я взяла кое-что такое, чего вы, может, ещё не пробовали.

   — Чего же это мы ещё не пробовали, Валерий? — ребячась, толкнул Новосильцева Яновский.

   — Отварные сивучьи языки — вот что! — торжествующе сказала Ирина. — Они очень вкусные.

И лейтенант Новосильцев, и Антипатр догадывались, что между Ириной и Яновским зарождается сердечная привязанность, и поэтому на обратном пути опять изъявили желание сесть на вёсла, чтобы дать им возможность побыть рядом.

С моря стал задувать свежий ветер. Ирина с рассеянной улыбкой смотрела по сторонам и вдруг внезапно спросила Яновского:

   — Как долго будет ещё стоять в гавани ваш корабль? — В голосе её чувствовалось некоторое напряжение.

   — Не знаю, — ответил он. — Мы должны дождаться возвращения из Калифорнии «Кутузова». Начальник экспедиции капитан-лейтенант Гагемейстер сам решит, когда нам уходить обратно. Я буду только рад, ежели наше возвращение затянется.

   — Почему? — бросила она на него быстрый взгляд.

Яновский, склонившись к девушке, тихо сказал:

   — Неужели вы не догадываетесь, Ирина? Это даст мне возможность подольше видеться с вами.

Ирина, прикусив губу, потупилась. «Подольше видеться, пока стоит корабль, а дальше, что же дальше?» — чуть не с отчаянием подумала она.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Ново-Архангельск,

ноябрь 1817 года

«Кутузов» пришёл из Калифорнии лишь под зиму. Капитан-лейтенант Гагемейстер не торопился нанести визит Баранову. Они встретились только на следующий день, и в этой протокольной детали Баранов углядел явное нарушение сложившихся обычаев. Ежели уж ты плаваешь под флагом Российско-Американской компании, считал Баранов, так изволь оказывать должное уважение верховному представителю компании в Америке, не прячься от него.

Гагемейстер же вёл себя так, будто он совершенно независим от Баранова, и эта его высокомерная поза неприкрыто выступала и во взгляде, и в жестах, во всей манере поведения, когда он явился на свидание в дом главного правителя.

Насколько помнил Баранов, девять лет назад, когда Гагемейстер впервые пришёл сюда на «Неве», он был не таким. Контраст с барственно раздавшимся офицером был тем явственней, что сам Баранов за прошедшие годы заметно сдал, сгорбился и, хоть и от природы был невысок, выглядел теперь ростом ещё ниже. Протянув визитёру сухонькую ручку со слегка скрюченными от артрита пальцами, Баранов пригласил его присесть в кресло и, чуть раздвинув губы в деланно-вежливой улыбке, нараспев сказал:

   — Ай, как годы бегут! Давно ли, Леонтий Андреянович, вы у нас гостили, вроде и немного воды с тех пор утекло, а как возмужал, поздоровел, каким орлом теперь смотришь! Вроде бы тот же Гагемейстер явился, да словно и не тот, другой уж: и телом покрепче, и званием повыше, и не один, а уж два корабля с собой привёл — глядишь, скоро и эскадрой командовать будешь!

Слегка ироническим и утрированно-простецким тоном Баранов хотел немножко сбить спесь с прибалтийского аристократа, приблизить его к реальности, напомнить, кто здесь, в Русской Америке, истинный хозяин всему и голова.

Но Гагемейстер, как ожидал Баранов, не стушевался и не изменил надменного выражения лица на приличествующую ситуации приветливость; взгляд, которым он мерил Баранова, был по-прежнему холодным и отстранённым.

   — Как здоровье ваше, Александр Андреевич? — суховато поинтересовался Гагемейстер, и Баранов уловил в его внешне безупречном вопросе интонацию строгого врача, ставящего диагноз безнадёжному больному.

   — Гнию потихоньку, как старый трухлявый пень, — с тем же оттенком балагурства ответил Баранов. — Всё жду, скоро ль главное правление сменщиком меня порадует, да, видать, не суждено. Недалёк уж час, когда собственными костями землю эту удобрять буду. Какие новости вы мне привезли? Что там, в Санкт-Петербурге, о замене моей думают? Можно ль мне на отдых надеяться?

   — О замене вашей в главном правлении думают, — небрежно ответил Гагемейстер. — Особых же новостей я вам не привёз. Да у вас тут, как мне в Калифорнии сказывали, пока мы к вам добирались, свои, и очень даже интересные, новости появились.

В устремлённых на Баранова глазах капитана Гагемейстера появился неприятный прищур, будто он рассматривал через лупу редкое насекомое.

Если бы разговор складывался иначе, без этого внутреннего напряжения, в обстановке во всём доверяющих друг другу партнёров, Баранов и сам открыто рассказал бы всё капитану Гагемейстеру, честно покаялся в ошибках, поспешности с выбором начальника столь ответственной экспедиции на Сандвичевы острова, спросил бы совета, как теперь быть и что делать. Столкнувшись же с ледяным тоном Гагемейстера, Баранов не считал нужным менять и собственный тон, каким демонстрировал собеседнику сохранявшуюся между ними дистанцию.

   — О чём же наши новости, Леонтий Андреянович?

   — Да о лихих действиях вашей экспедиции на Сандвичевых островах, — уточнил Гагемейстер, — о чём информировали меня встреченные в Калифорнии американские капитаны и частично подтвердил подробно расспрошенный на сей предмет начальник форта Росс Иван Александрович Кусков. Странно, право, что в главном правлении, в Санкт-Петербурге, перед моим отплытием никто меня о планах компании утвердиться на Сандвичевых островах в известность не ставил. И хотел бы я знать, Александр Андреевич, было ли такое предписание направлено вам после моего отплытия из Кронштадта, или же собственные ваши планы подвигли вас на это рискованное предприятие без согласования действий с главным правлением?

   — О выгодности утвердиться на Сандвичевых островах главное правление я информировал, — сухо ответил Баранов. — И притом пользовался вашими же, сударь, рекомендациями, которые высказали вы после посещения оных островов на корабле «Нева». Но поскольку из-за дальности разделяющих нас расстояний долго не мог получить ответа из Санкт-Петербурга, то решил начать действовать самостоятельно в расчёте, что в случае успеха операции главное правление полностью меня поддержит. Преклонность моих лет и необходимость ловить момент, пока ситуация не изменилась и шанс утвердиться на Сандвичевых не упущен, диктовали необходимость срочных и решительных действий.

   — Эдак, — с нехорошим смешком ответил Гагемейстер, — вы все свои неудачные действия на меня свалите. Право, совсем, Александр Андреевич, нескладно как-то получается. Выходит, это я рекомендовал вам отправить на Сандвичевы доктора Шеффера и ценой приобретения одного острова обострить отношения с американцами и королём Камеамеа? Вы уж, пожалуйста, за собственные действия сами и отвечайте и меня в свои аферы не впутывайте. Насколько мне известно, предприятие посланного вами доктора Шеффера потерпело полный и сокрушительный крах. Вы хоть подсчитывали убытки, какие понесла в результате ваших непродуманных действий Российско-Американская компания?

Баранов внезапно почувствовал, как тело и разум его слабеют. Да какое имел право этот офицер говорить с ним подобным тоном? Почему главный правитель должен давать ему, словно на суде, отчёт о своих действиях?

А Гагемейстер, уловив признаки гнева на дергающемся лице Баранова, торопливо сказал:

   — Я понимаю, насколько неприятен вам этот разговор, но главным правлением компании мне поручено обстоятельно войти во все дела вверенных вам российских колоний, что я и пытаюсь сейчас делать. Я вижу, что несколько переусердствовал. Не лучше ль отложить беседу до другого раза?

   — Да, пожалуйста, в другой раз, — чуть не шёпотом попросил Баранов. — Сейчас уйдите. Прошу простить, мне нехорошо. — Он достал платок, вытер со лба внезапно выступившую испарину, слабым голосом позвал: — Григорий! — Когда конторщик вошёл в кабинет, Баранов уже хрипел: — Принеси мне моё лекарство. Худо мне, голова кружится.

Гагемейстер поднялся.

   — Прошу извинить мне мою резкость. Я не думал, что вы воспримете наш разговор так болезненно. Желаю здравствовать.

Но Баранов так и не увидел в холодных голубых глазах капитан-лейтенанта хоть искры сочувствия к бедственному своему состоянию.

Отлёживаясь потом в постели, Баранов думал о том, что капитан Гагемейстер не торопится раскрывать своих полномочий. Неужели именно этого человека избрало главное правление для его замены? Манера держаться капитана Гагемейстера, его намёки на то, что ему поручено досконально войти во все обстоятельства компанейских дел, наводили на мысль, что это предположение имеет под собой почву.

Начало месяца выдалось, как обычно в это время года, пасмурным, дождливым. Уже третий день к «Суворову» подходили байдары, и темнокожие алеуты, одетые в непромокаемые камлейки, грузили в корабельный трюм тщательно упакованные тюки с мехами и другими товарами, предназначенными для отправки в Россию. Офицеры корабля уже знали, что по решению, принятому капитан-лейтенантом Гагемейстером, «Суворов» будет возвращаться на родину в одиночестве, а «Кутузов» на неопределённый срок останется в Америке. Пока было неясно, сможет ли корабль уйти в обратный путь до Нового года или же отправится в следующем году, но, по уверению командира судна лейтенанта Понафидина, через месяц их точно здесь не будет.

Непрекращавшиеся дожди не мешали регулярным встречам лейтенанта Яновского с Ириной Барановой. До Ирины тоже дошло известие о предстоящем отплытии корабля. В последние дни она выглядела печальной, почти не смеялась, как бывало, весёлым рассказам своего поклонника, взгляд её был подернут грустью. Яновский догадывался, что она переживает их скорую разлуку.

Как-то после очередного свидания, когда он прощался с ней, Ирина сказала:

   — Почему вы не говорите мне, Семён Иванович, что скоро уходите отсюда и нашим встречам наступит конец?

Яновский смешался:

   — По-моему, это будет ещё не так скоро. Говорят, Новый год мы встретим здесь.

   — Новый год... осталось до него всего ничего, — горестно вздохнула Ирина.

Она стояла у выходящего в сторону гавани окна библиотеки и смотрела на подернутую сеткой дождя панораму бухты. Клочья густого молочного тумана ползли меж отрогов гор. К ночи туман обычно накрывал землю плотной пеленой. Ирина куталась в наброшенную на плечи поверх тёмного платья белую шерстяную шаль: в доме топили, но здесь, в огромном зале, было прохладно.

   — Вы хоть будете писать мне из России? — Голос её был тусклым, безжизненным. — Или же забудете наши встречи, как только мы расстанемся?

Её глубокая печаль, звучавший в словах девушки укор — всё это внезапно придало лейтенанту Яновскому решимости наконец-то прояснить их отношения, чтобы ни она, ни он не мучились неопределённостью. То, что подспудно вызревало в нём за несколько месяцев их знакомства, всё более убеждало Яновского: это совсем не лёгкий флирт, отнюдь не случайная встреча. Эта девушка, которую он увидел и полюбил на дальней окраине земли, предназначена ему самой судьбой, и его так же, как и её, терзает мысль о возможной разлуке.

Он подошёл к ней, положил руки на плечи, приблизил голову к её волосам. Ирина продолжала смотреть в окно, но Яновский почувствовал, как она вздрогнула от лёгкого прикосновения его рук.

   — Ирина, — тихо сказал он, — я бы не хотел писать вам письма из России. — Его пальцы ощутили, как девушка начала дрожать всё сильнее. Он испугался, что в следующее мгновение она разрыдается, и, набравшись мужества, закончил: — Я бы вообще не хотел расставаться с вами. Я уже давно понял, что безнадёжно полюбил вас, и хочу, чтобы вы это знали. И всё счастье моей жизни будет зависеть от того, согласитесь ли вы стать моей женой. Ради всего святого, не томите меня, скажите, согласны вы или нет.

   — Да, — едва слышно прошептала Ирина, — я тоже полюбила вас, Семён Иванович, и согласна стать вашей женой. — Голос её дрожал от переполнявших её чувств.

Яновский медленно повернул её к себе и коснулся губами её губ.

   — Спасибо вам, Семён, — сказала Ирина, подняв на него увлажнившиеся глаза, — я так боялась, что не услышу этих слов. Мне ещё надо пережить всё это, но уже становится так светло на душе, так радостно. Ежели б только вы знали, сколько я всего передумала за последние дни, когда услышала, что ваш корабль начали готовить к отходу. Думала, нашёл столичный офицер провинциальную дурочку, замутил ей голову, а потом ещё и хвастаться перед товарищами будет, как хорошо провёл время в Америке. Ради Бога, простите меня, Семён, за эти мысли. Я была сама не своя, и это вы довели меня до такого состояния.

Ирина счастливо улыбнулась сквозь слёзы и, отстранившись, с показным гневом постучала по груди лейтенанта маленькими кулачками.

   — Как вы только могли подумать такое обо мне! — ласково сказал Яновский. Он тоже испытывал необычную лёгкость после того, как решительные слова были сказаны и Ирина ответила ему «да». — Должен предупредить вас, Ирина, что у нас, флотских офицеров, принято спрашивать разрешения на брак у своих командиров. Мне придётся говорить об этом с Захаром Ивановичем Понафидиным и капитан-лейтенантом Гагемейстером. Надеюсь, мне удастся убедить их, как это важно для меня. А ваш отец, что может сказать он, не будет ли противиться?

   — Тятя очень любит меня. Зачем же ему возражать против моего счастья? Нет, я уверена, он благословит нас. По-моему, он хорошо относится к вам. А ежели будут у него какие сомнения, я сумею убедить его.

   — Но сначала, Ирина, я буду говорить со своими командирами.

   — Дай вам Бог удачи! — с любовью глядя на него, ответила Ирина.

Вернувшись на корабль, Яновский вызвал на палубу лейтенанта Новосильцева, чтобы поговорить, как он сказал, «по весьма серьёзному делу».

Они встали у бортика. Новосильцев закурил папиросу. Яновский смотрел на тускло мигавшие во мраке ночи береговые огни. Вот те, что видны повыше других, зажжены в стоящем на скалистом уступе доме Баранова. Что-то делает сейчас Ирина?

   — Сегодня я наконец решился, — сказал Яновский, продолжая смотреть в сторону берега, — и сделал предложение Ирине.

   — Вот те раз! — искренне изумился Новосильцев. — Что это тебя вдруг дёрнуло? Хоть бы с товарищем посоветовался.

   — О чём? — напрягся Яновский.

   — Да вот об этом самом. Я понимаю, влюбился, и, вероятно, не в первый раз. Ахи и охи и нежные вздохи, кому ж это не знакомо! Но нельзя ж так сразу — и под венец!

   — Да почему же нельзя? Не век же холостым быть.

   — Ну-у, знаешь, — неопределённо протянул Новосильцев, — ты мог бы рассчитывать на более блестящую партию. Всё же купеческая дочь, и хоть папа сам Баранов, а всё равно купец.

   — Так и что из того? — нетерпеливо сказал Яновский. — Пойми, я же люблю её и даже думать теперь не могу, чтоб мы расстались. У неё чистая и нежная душа, она совсем неплохо воспитана, хоть и жила всю жизнь в этой глуши. И тоже горячо любит меня. Зачем же бежать мне от своего счастья?

   — Да помилуй, Семён, она же наполовину, по матери, дикарка. Уж неужели ты этого не знаешь? Её предки всю жизнь в лесах жили и молились своим деревянным идолам.

   — Так и это для меня не важно. Я душу её люблю, и ежели хочешь знать, она лучше многих столичных барышень, которые хорошо научены своими мамашами, как делать глазки, улыбочку, как завлекать мужчину. В ней же этого всего нет — она чиста, непосредственна, способна к глубоким, искренним чувствам; говорит то, что думает, и не испорчена всем этим мусором, который вдалбливают в головы девиц в так называемых благородных семействах.

   — Ну, ежели это тебя в ней и привлекает, то я, несмышлёный, пасую. Для чего ж ты позвал меня, коли на мои слова тебе всё равно наплевать? — начал горячиться Новосильцев.

   — Да с кем же могу я поделиться, поговорить открыто, как не с тобой?

   — Смотри, Семён, как бы тебе всё же не оплошать! Где мать-то её, кстати, видел ты её?

   — Нет, она уж несколько лет как на Кадьяке обосновалась. Мне Ирина сказывала, не ладится что-то у родителей, потому они врозь живут. Ирина и сама с братом и младшей сестрёнкой несколько лет на Кадьяке прожила после той истории, когда заговор против Баранова замышлялся. Ежели б ты слышал, Валерий, как рассказывала мне Ирина о своём воспитателе на Кадьяке, отце Германе! По её словам, истинно святой человек, земные блага давно от себя отринул, и нет для него высшей радости и заботы, как проявлять сострадание к людям и укреплять их веру в милосердие Господа. Через этого отца Германа и Ирина глубокой и подлинной верой в Бога прониклась.

   — Тем более трудно будет вам ужиться вместе. Ты ж вольнодумец и вольтерьянец, а она такая, говоришь, религиозная натура.

   — Уживёмся, — уверенно сказал Яновский.

   — Да уж вижу, как она тебя к церковным службам здесь приохотила. Потому, наверное, и Баранов с тобой так ласков стал.

   — Мне приятно на Ирину во время молитв смотреть. Она из храма вся просветлённая выходит. А угождать Баранову показным благочестием я и не думал:

   — Ну, поздравляю, теперь у тебя в родственниках и туземные вожди будут, дедушки и бабушки Иринины по матери.

   — Я, однако ж, — с досадой сказал Яновский, — до сих пор считал тебя более просвещённым человеком. Не буду возносить хвалу туземцам, да только они, мне представляется, зачастую честнее и благороднее так называемых цивилизованных людей, у которых под личиной культуры и образованности нередко самые жестокие и низменные инстинкты в душах властвуют.

   — Ты вроде как и воспитывать меня уже начинаешь? — с иронией заметил Новосильцев. — Уволь! — Он помолчал и неожиданно протянул руку Яновскому: — Ты меня сегодня поразил, Семён, и всё ж прими моё поздравление. Я твой друг и хоть не полностью тебя понимаю, но решимость и чувства твои ценю. Оценят ли командиры?

   — Спасибо тебе! — Яновский сжал руку товарища. — Мне было очень важно, чтобы хоть ты меня понял. А с командирами, надеюсь, как-нибудь договорюсь.

Лейтенанту Яновскому несложно было убедить своего непосредственного начальника, командира «Суворова» Захара Ивановича Понафидина, как важен для него брак с Ириной.

   — Любовь — это святое, — афористично выразился при этом Понафидин. — Считай, Семён Иванович, что моё согласие ты получил.

   — Спасибо, что вошли в моё положение, Захар Иванович.

   — Как же думаешь ты жить дальше, увезти Ирину с собой на «Суворове»?

   — Нет, — ответил Яновский, — мне кажется, к такому быстрому отъезду она не готова. И потому я бы просил вашего разрешения остаться здесь до отхода «Кутузова». Не могу же я прямо из-под венца увезти Ирину с земли, которую она по справедливости считает своей родиной.

   — И это мне понятно. Жалко расставаться с тобой, Семён Иванович, но, ежели командир нашей экспедиции не будет противиться, я, так и быть, и эту твою просьбу уважу.

   — Можете поверить, Захар Иванович, мне нелегко будет привыкать к новому экипажу. И Новосильцев, и вы, да и все матросы за время плавания мне как братья стали.

   — Так и должно быть у настоящего моряка, — понимающе кивнул Понафидин.

   — Не знаете ли вы, Захар Иванович, как долго капитан-лейтенант Гагемейстер собирается задержаться здесь?

   — В свои планы он меня пока не посвящал. Но возможно, простоит здесь ещё несколько месяцев. Этого будет достаточно?

   — Надеюсь, — сказал Яновский.

   — В любом случае, Семён, тебе придётся беседовать по этому поводу с командиром экспедиции. Передай Леонтию Андреяновичу, что я не против твоего брака и не против того, ежели ты по семейным обстоятельствам задержишься здесь на несколько месяцев.

Захар Иванович Понафидин немножко покривил душой, заявив, что ничего не знает о планах капитан-лейтенанта. Совсем недавно в доверительном разговоре с ним Гагемейстер сообщил, что узнал вопиющие факты об авантюрных действиях Баранова с целью завладеть для компании одним из Сандвичевых островов и что эта афера, которую осуществлял посланный туда некто доктор Шеффер, с треском лопнула: русский отряд изгнали с Сандвичевых, и при этом компания, кажется, потерпела большие убытки. И поскольку он, Гагемейстер, уполномочен главным правлением сменить в случае необходимости Баранова на его посту, очевидно, придётся пойти на это. Последние события показывают, что не только телесные силы, но и разум правителя, его здравый смысл начали ему изменять. Дальнейшее пребывание его у власти чревато ещё большими бедами для компании. Гагемейстер признался, что не чувствует в себе призвания к коммерческой деятельности. Но когда до Санкт-Петербурга дойдёт весть о провале аферы на Сандвичевых островах, будет сложно объяснить директорам компании, почему он не воспользовался данными ему полномочиями и не отправил Баранова на заслуженный отдых. «В таком случае, Леонтий Андреянович, вам придётся задержаться в Америке?» — спросил тогда Понафидин. «Несомненно, — ответил Гагемейстер, — и готовьтесь к тому, что «Суворов» пойдёт в Кронштадт в одиночестве. Пока же я прошу сохранять полную конфиденциальность нашего разговора. Я хочу всё же выждать некоторое время и присмотреться к Баранову получше, прежде чем предъявить ему мои полномочия...»

В тот же день лейтенант Яновский появился на борту «Кутузова» и попросил капитан-лейтенанта Гагемейстера принять его по личному делу.

Не без робости вступил он в просторную капитанскую каюту: каков-то будет ответ командира экспедиции? А вдруг скажет «нет», и тогда все планы рухнут в одно мгновение. Как и другие офицеры возглавляемых Гагемейстером кораблей экспедиции, Яновский несколько побаивался строгого, педантичного капитана. Никто не отрицал, что Гагемейстер превосходный моряк, но по характеру он был сух, неприветлив, нередко позволял себе грубости с подчинёнными — не только с матросами, но и с офицерами — и был почти лишён так ценимого в дальних морских походах душевного тепла.

   — Какие у вас тут ещё личные дела? — резко спросил, не вставая с кресла и не предлагая присесть офицеру, капитан Гагемейстер.

«Будь что будет», — решил Яновский и без промедления выпалил:

   — Я собираюсь, Леонтий Андреянович, вступить в брак и прошу на это вашего разрешения.

Капитан-лейтенант чуть вздёрнулся и уставился на Яновского непонимающим взглядом.

   — Здесь — ив брак? Занятно! Кто же, позвольте спросить, ваша счастливая избранница, какая-нибудь туземка?

Кровь поневоле бросилась в лицо лейтенанту. Но он обуздал эмоции и чётким голосом ответил, как бы пресекая дальнейшие шутки по этому поводу:

   — Это Ирина Александровна, дочь Александра Андреевича Баранова.

   — О-о, — с неопределённым смыслом протянул Гагемейстер, — выходит, дочь Баранова уже достигла брачного возраста! Я помню её совсем малявкой. Вы хорошо продумали это решение, Семён Иванович?

   — Я продумал его достаточно серьёзно и очень прошу вас, Леонтий Андреянович, пойти мне навстречу.

   — Ваш непосредственный командир, лейтенант Понафидин, извещён о ваших матримониальных планах?

   — Да, сегодня я говорил об этом с Захаром Ивановичем, и он не возражает. В случае вашего согласия, Леонтий Андреянович, я бы просил также разрешения задержаться здесь после бракосочетания до отхода «Кутузова». Ирине потребуется время, чтобы подготовиться к окончательному отъезду из Америки.

Гагемейстер поднялся с кресла и, едва сгибая длинные ноги, прошёлся по каюте. Сообщение лейтенанта Яновского было для него слишком неожиданным и требовало некоторого осмысления.

   — Я хочу предостеречь вас, Семён Иванович, от нежелательных последствий ваших скороспелых действий, — не глядя на Яновского, сказал он. — Мой долг как вашего командира сообщить вам кое-что из того, что мне известно о Баранове. Услышать это будет вам не очень приятно, но, вероятно, ещё хуже, ежели вы останетесь в неведении относительно некоторых фактов, которые вам необходимо знать. В России, мне упоминал об этом сам Баранов, когда я впервые пришёл сюда на «Неве», у него остались жена и дочь. Стало быть, та семья, которую он завёл здесь с туземкой, названной им Анной Григорьевной, незаконна и трое детей Баранова, в том числе и ваша избранница, не могут считаться его законными детьми. Вы знали об этом?

Яновский был на грани срыва. Он побелел от негодования и смотрел на своего командира прямым, почти ненавидящим взглядом. Гагемейстер смущённо отвёл глаза в сторону.

   — Это не совсем так, — звонко ответил Яновский. — Ирина говорила мне, что у её отца была раньше семья в России, но первая жена Александра Андреевича умерла семь лет назад. Здесь всем известно, что нынешнюю свою семью Александр Андреевич считает единственно законной, и для меня этого достаточно.

   — Не надо так горячиться, Семён Иванович, — ответил изрядно сконфуженный Гагемейстер. — Я вовсе не хочу препятствовать вашему браку. Но... Вас не смущает, что вы могли бы сделать лучшую партию и ваши родные, возможно, и не одобрят вашего выбора?

   — Александр Андреевич Баранов достойный и глубоко уважаемый мною человек. Мне будет только лестно породниться с ним, и я не сомневаюсь, что мои родственники поймут меня и тепло примут в свой круг Ирину Александровну Баранову.

   — Что ж, он не дворянин, но, я слышал, за годы жизни здесь Баранов сколотил себе очень приличное состояние. Его дочь, без сомнения, — Гагемейстер вновь испытующе взглянул на Яновского, — весьма богатая наследница.

   — Я никогда не думал об этом, — вновь покраснев от сдерживаемого гнева, ответил Яновский. — Я не отношу себя к охотникам за чужими наследствами, и слышать такие предположения в свой адрес мне, право, очень обидно.

   — Да зачем же так, ничего обидного тут нет, я и не намекал на вас прямо, а просто подумал и высказался вслух, — примиряюще сказал Гагемейстер и неожиданно заключил: — Если вы сами не видите препятствий для бракосочетания, то можете быть уверены, я не буду торопить вас с отъездом в Россию сразу после свадьбы.

Сухо поблагодарив командира, Яновский вышел.

Баранов давно ожидал этого разговора с дочерью. Как только он был извещён Гагемейстером о предстоящем отходе «Суворова», его всё более тревожила судьба Ирины. Не только он сам, но и многие в Ново-Архангельске уже прознали про отношения дочери главного правителя с флотским лейтенантом Яновским. И очень получилось бы некрасиво, если бы, закружив девице голову, моряк оставил её на бобах.

Теперь же всё следовало, как должно: лейтенант объяснился с дочерью, что любит её, и готов просить её руки. «Сама-то, Иринушка, как к нему?» — спросил он дочь. «Люблю я его, тятенька, — отвечала Ирина, — верю ему. Он ласков со мной и мил, и страшно мне было думать, что вот уйдёт он, не сказав заветных слов, и на том всё у нас кончится. Как подумаю, что всегда буду с ним, сердце так и замирает от счастья. А когда по нескольку дней не навещал он нас, я уж и не знала, что мне делать, места себе не находила и мучилась мыслями всякими: вдруг с ним что случилось, вдруг занемог, вдруг надоела ему?

Стыдно было, а всё норовила спросить — то Понафидина, то друга его Новосильцева: где ж Семён Иванович, здоров ли он, что-то не заходит? Вы уж, тятенька, пожалуйста, когда придёт к вам Семён Иванович, будьте с ним поласковее, чтоб не обидеть его ненароком». — «Да за что же мне обижать его, твоего суженого, — нежно гладя дочь по голове, отвечал Баранов, — ежели он с полным уважением и любовью к тебе относится? Он и со мной всегда был приветлив и ласков, и приятно было слушать рассказы его о флотской службе и рассуждения о политике в Европе. Вижу в нём здравый смысл и крепкую жизненную основу и верю, Иринушка, что будешь ты с ним счастлива. Никуда пока не отлучайся. Как придёт он руки твоей просить, я с ним впервой побеседую маленько, а потом и тебя кликну». Дочь, растрогавшись, поцеловала отца в щёку.

Яновский пришёл вскоре после обеда, в мундире с эполетами, при сабле. Лицо его было строгим и торжественным. Зайдя в кабинет, дёрнул головой.

   — Желаю здравствовать, Александр Андреевич!

Баранов подошёл к нему, протянул руку.

   — Здравствуй, Семён Иванович! С чем пришёл, что такой нарядный сегодня?

   — Серьёзный разговор к вам есть.

   — Говори. Я пустые разговоры и не люблю.

   — Вот уж несколько месяцев, как я знаком с вашей дочерью, Ириной Александровной. — Яновский говорил с некоторым смущением. На щеках его заиграл румянец. — Я никогда не думал, что здесь, так далеко от России, встречу девушку, которая займёт все мои мысли и чувства. Я искренне полюбил вашу дочь, Александр Андреевич, и знаю, что она отвечает мне взаимностью. Простите мне мою дерзость, но я осмеливаюсь просить у вас её руки. Скажу совершенно искренне: я глубоко уважаю вас, Александр Андреевич, и восхищаюсь вашими многотрудными делами в Америке. Породниться с вами, с вашей семьёй будет большой честью для меня.

Склонив голову, лейтенант Яновский замолчал.

   — Я ждал твоего прихода, Семён Иванович, — ответил Баранов, — и признателен тебе за то, что ведёшь себя как пристало мужчине. Спасибо за тёплые слова. Давай-ка присядем и поговорим о наших с тобой делах. — Баранов указал Яновскому на кресло и сам присел. — Мне уж до твоего прихода сегодняшнего призналась Иринушка, что будешь ты просить её руки. Хочу спросить тебя, хорошо ли ты всё обдумал, спрашивал ли разрешения на брак у командиров своих?

   — С командирами я говорил, и согласие их получено. Я понимаю всю серьёзность этого шага, и никаких колебаний у меня нет.

   — Мне интересно узнать, Семён Иванович, из какой ты семьи, кто родители твои?

   — Родители мои мелкопоместные дворяне, из Малороссии.

   — Живы ли они?

   — Слава Богу, живы.

   — Скажу не таясь, Семён Иванович, ты мне нравишься. Вижу в тебе основательного и крепкого человека, способного дать счастье моей дочери. Ты же понимаешь, Семён Иванович, что годы мои весьма преклонные. Недалёк час, когда закончатся дни мои на земле. Будущее юной дочери меня давно волновало. Кто-то позаботится о ней, на чьё плечо преклонит она голову в трудную минуту? В одном, чувствую, дал я всё же крупную промашку: не смог достойно моему положению материально обеспечить детей. Состояние, какое я смогу оставить им, совсем не велико, и муж моей дочери, который рассчитывает прожить на эти деньги, будет жестоко обманут. — Баранов внимательно смотрел на Яновского, стараясь по выражению его лица определить, как встретил он эти слова.

Яновский глядел чуть в сторону. Он как-то сразу посуровел, с решительным видом сжал зубы.

Баранов не стал унижать себя подробными объяснениями, почему он не смог сколотить достойного его детей состояния. Слишком многое пришлось бы вспоминать: как из причитающихся ему за службу двадцати паёв пять паёв регулярно отдавал он Кускову и правителю кадьякской конторы Баннеру, чтобы компенсировать их невысокое жалованье и тем удержать в Америке; как жертвовал крупные суммы на строительство церквей — в Павловской гавани на Кадьяке и здесь, в Ново-Архангельске; как жертвовал на нужды школы, оплачивал за свой счёт учёбу детей-креолов, отправляемых в Санкт-Петербург; как материально помогал семье покойного Коха, который должен был сменить его да по дороге скончался на Камчатке. Процветание компании он всегда ставил на первое место и не жалел ради этих целей личных средств. Лишь недавно, размышляя о судьбе детей, он прикинул свой капитал и увидел, что совсем не богат. Думая о благе компании, собственных-то детей немножко обделил. Упомянуть же об этом будущему зятю следовало: не ошибся ли он в этом человеке?

Яновский ответил резко, с оттенком оскорблённого самолюбия:

   — Я, Александр Андреевич, в любви к вашей дочери признавался, а не к вашему состоянию. Что же касается вашего капитала, то можете верить мне: размеры его меня мало волнуют. Я надеюсь, что своим трудом смогу обеспечить Ирину Александровну. Мне даже странно как-то было услышать от вас подозрение, не покушаюсь ли я на ваше состояние под предлогом сватовства к вашей дочери.

   — Ну будет, Семён Иванович, будет. — Баранов, чтобы успокоить Яновского, с дружеским видом слегка сжал его запястье своей сухонькой рукой. — Обидеть я тебя и не думал, а теперь окончательно вижу, что ты достоин моей дочери. Я согласен на ваш брак и готов вас благословить.

Яновский порывисто вскочил с места и дёрнул головой.

   — Премного благодарен, Александр Андреевич!

Баранов, встряхнув индейскую погремушку, вызвал к себе Терентьева.

   — Позови, Григорий, Ирину. Скажи ей, что у меня Семён Иванович. Пусть придёт.

Ирина появилась очень быстро, ждала, должно быть, вызова. По лицу Яновского она сразу поняла, что всё в порядке.

   — Семён Иванович руки твоей, Иринушка, просит, — ласково сказал Баранов. — Я сказал, что согласен. Встаньте рядом. — Баранов соединил их руки, поочерёдно поцеловал обоих в лоб. — Дай Бог вам счастья!

На этом разговор не завершился. Жениха оставили на чаепитие. Баранов спрашивал, позволено ли ему задержаться здесь после ухода «Суворова», упомянул, что с радостью примет мужа дочери в свой дом. Договорились, что венчание состоится через месяц, в первой половине января.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ново-Архангельск,

декабрь 1817 года

Спрыгнув на камни, Тараканов махнул гребцам рукой:

   — Ну, бывайте, братцы, спасибо вам!

   — Бывай и ты, Тимофей. Поди, ещё встретимся здесь, — ответил за всех один из матросов.

Со свинцово-серого неба медленно падал снег. Тараканов вытянул перед собой ладонь и поймал несколько снежинок, глядя, как пушистые звёздочки мгновенно превращаются в капельки воды. Снег лежал на покрывавших склоны гор разлапистых елях, на поленницах дров и крышах домов. От заснеженного пейзажа на него пахнуло чем-то родным, уже забытым за время, проведённое в южных краях.

Добравшись с охотниками-алеутами до Калифорнии на корабле «Игл» под командой Томаса Микка, Тараканов, как они и договорились с Дейвисом, оставил своих людей промышлять на американском судне морского зверя, а сам высадился по пути в селении Росс. Он доложил Кускову об отъезде доктора Шеффера в Макао с намерением попасть в Санкт-Петербург и сообщить о бедственном положении оставленных на Сандвичевых промышленников. «Мне, Иван Александрович, очень надо бы поскорее до Ново-Архангельска добраться, чтоб известить обо всём Александра Андреевича», — закончил просьбой Тараканов. «Поможем», — пообещал Кусков.

Правитель Росса быстро снарядил в поход шхуну «Чириков». Её загрузили мясом и овощами, и шхуна взяла курс к северо-западным американским берегам...

От Кускова Тараканов уже слышал, что в Русскую Америку пришла под командой капитан-лейтенанта Гагемейстера очередная кругосветная экспедиция аж из двух кораблей. Оба стояли сейчас на якорях в ново-архангельской гавани, и, пока плыл от «Чирикова» на шлюпке, Тараканов с почтением обозрел громаду «Кутузова» водоизмещением никак не менее пяти сотен тонн. Такие большие суда в местную бухту ещё не заходили. Растёт и крепнет компания, позволяющая себе приобретать столь крупные корабли. «Ильменя» он не углядел: должно быть, ремонтируется в доке. Но недалеко от берега покачивался на волнах компанейский корабль «Открытие». В отличие от прежних времён не видно ни одного американского судна, и в этом Тараканов приметил ещё один знак происходящих здесь перемен.

Он не случайно с таким тщанием изучал стоявший в гавани флот. При встрече с Барановым предстояло убедить главного правителя, насколько важно поскорее отправить один из этих кораблей на Сандвичевы, чтобы забрать оставленных там промышленников и алеутов.

В селении у Тараканова было своё пристанище, где он жил в перерывах между морскими походами, — комната в доме, который занимал со своей семьёй старовояжный Кузьма Батурин. Кузьма был женат на кадьякской алеутке, крещённой Фросьей. У него подрастали два сына, Пётр и Семён, и по дороге к дому Тараканов пытался вспомнить, сколько же лет уже сыновьям Кузьмы. Старшему, Семёну, вроде никак не менее восемнадцати, жених.

Да, нежданно-негаданно затянулось его плавание на «Ильмене»: почти четыре года, пожалуй, не был в Ново-Архангельске. И здесь, в селении, тоже свои перемены. Ещё с палубы «Чирикова» увидел он над крышами селения свежепокрашенный купол наконец-то построенной церкви — давней мечты Баранова.

Дверь дома была открыта. Пройдя через заставленные вёдрами и мешками сени, Тараканов оказался в небольшой кухне. В нос ударил застоявшийся запах прелой одежды, кислых щей.

Хлопотавшая у печи женщина оглянулась и, увидев вошедшего, всплеснула руками:

   — Ой, Тимофей Осипович, Тима, вернулся-таки, пропащий!

В чёрных волосах Фросьи уже наметилась близ макушки седина.

Тараканов подошёл к ней, обнял за плечи, приложился губами к щеке.

   — Здравствуй, Фрось юшка, где ж сам хозяин?

   — Да тута, тута он, отдыхает. В ночную смену нонче заступал.

   — В какую смену? — не понял Тараканов.

   — Не знаешь, што ль, Кузьма уж третий год как караул у крепости несёт. Шибко кости у него стали болеть на промыслах, вот и напросился у правителя, чтоб его в караульную службу определили.

Фросья открыла дверь в горницу и звонко позвала:

   — Кузьма, слышь, Кузьма, проснись, Тима Тараканов вернулся!

Послышалось недоверчивое:

   — Ох ты! Неужто впрямь Тима?

Вскоре вышел и сам Батурин, в чёрных, подпоясанных тонким ремнём портах, с голой волосатой грудью. Был он высок, жилист, с взлохмаченными седоватыми волосами.

Друзья обнялись, пробуя силу друг друга.

   — Ну хорош, хорош, отъелся небось на Сандвичевых! — говорил, освободившись из железной хватки приятеля, Батурин и тут же — Фросе: — Сготовь-ка нам, мать, что-нибудь для встречи. А ты, Тима, проходи, пока Фрося стол накроет, в горницу, расскажешь, как жил-был, много ль добра нажил.

Тараканов снял сапоги, босиком прошёл по настеленным половикам в комнату, огляделся. Всё то же: икона Христа Спасителя в углу, большая, сработанная из дерева кровать вдоль стены, такой же грубой работы стол и табуретки у окна. Из комнаты видны две двери в соседние. Одну из них занимал Тараканов. Когда жил здесь, сам себе не готовил, столовался у Кузьмы, за что по-своему и рассчитывался. Обоих это вполне устраивало.

Фрося между тем постелила на стол скатерть, поставила тарелку с хлебом, в другой был нарезан кусками копчёный кижуч, тут же и солёная капуста. Появилась и бутылка с водкой. Первую, как водится, выпили за встречу.

   — Так расскажи, Тимоха, что вы там натворили, за что ж вытурили вас с Сандвичевых, — почти сразу начал приставать Батурин, но, пока Тараканов раздумывал, с чего начать и как объяснить ему покороче и стоит ли говорить всё открыто до встречи с главным правителем, Кузьма неожиданно, вспомнив другое, задал более простой вопрос: — А правду иль нет толкуют, будто ты там жёнку себе нашёл сандвичанку, и свадьбу сыграли?

   — Да у вас, гляжу, разведка здесь исправно работает, — усмехнулся Тараканов и начал с более близкой ему темы: — Насчёт жены истинная правда, Кузьма. Люблю я её крепко и горюю, что расстаться нам пришлось.

   — Сказывают, молоденькая...

   — Молоденькая, — подтвердил Тараканов, — но дева видная.

   — Что ж с собой-то её не забрал, сюда не привёз?

   — Так всё сложилось, — уклончиво ответил Тараканов. — Не знали, выберемся ли сами живыми. Не хотел жизнью её молодой рисковать. Судно-то, на котором уходили мы с доктором, «Кадьяк», больно худым было, текло как решето. Бог миловал, а ежели б шторм нас по пути прихватил, мы бы с тобой, Кузьма, и не толковали б сейчас.

   — Вот беда-то, — заключил Кузьма и налил ещё. — Хотел за новую семью твою выпить, а, вишь, опять нескладно как-то у тебя обернулось. Давай уж, коли так, за Сеньку моего, старшенького, за его счастье молодое: женился он у меня нонешней весной, на Пасху.

   — Совет им и любовь! Давай за твоего Сеньку.

Выпили. Закусив рыбой, Тараканов спросил:

   — А где живут теперь молодые?

Кузьма замялся, исподлобья смущённо взглянул на приятеля.

   — Пришлось, Тимоха, временно в твоей половине разместить. Всё одно пустовала. А ты, помнишь, как в последний рейс на «Ильмене» уходил, разрешил мне: ежели, мол, кто из старых приятелей попросится на постой, пущай, чтоб место, значит, зазря не пропадало. Я и пускал приятелей наших, кто с Кадьяка али из других мест приходил. А как обвенчались они, что, думаю, нам тесниться, пусть уж в твоей комнате временно поживут.

   — И правильно, Кузьма, ты решил, — сказал Тараканов. — Где ж Сенька-то твой работает, на промыслах?

   — Бог уберёг от мокрой работы. К кузнечному делу приохотился. Силушкой не обижен, вот и махает молотом на подхвате у Ивана Корягина.

   — Ежели любит работу свою, то и хорошо.

   — Да ты не беспокойся, Тимоха, сегодня ж комнату твою и освободим. Мы как-нибудь и в двух своих разместимся.

   — Я так мыслю, недолго здесь задержусь, — думая о своём, сказал Тараканов.

   — А куда ж ты теперь-то? — недоумевающе посмотрел на него Батурин и опять потянулся к бутылке. — Общим промыслам-то с бостонцами, слыхал я, конец пришёл: не заключает Александр Андреевич новых с ними контрактов.

   — Надобно мне, Кузьма, вернуться опять на Сандвичевы, — поднимая стакан с водкой, сказал Тараканов.

   — За жёнкой, что ли? — понимающе вскинулся Батурин.

   — За людьми нашими, там оставленными, — сказал Тараканов. — Тридцать с лишним человек — и Иван Бологое, и Степан Никифоров, и Пётр Кичеров, и ещё кой-кто в Гонолулу задержались, а часть людей по спешке и на острове Кауаи потеряли. Тридцать с лишком алеутов вызволил я оттуда на американском судне «Игл», для чего пришлось контракт с владельцем судна Дейвисом в Гонолулу подписать. Промышляют теперь зверя у калифорнийских берегов, а я вот с оказией сюда добрался.

   — Так ежели пойдёшь ты туда опять, Тимоха, — с пониманием сказал Батурин, — так и с жёнкой, должно быть, повстречаешься?

   — Должно, повстречаюсь. Как иначе? — ответил Тараканов.

   — И сюда привезёшь её?

   — Может, и сюда привезу, — неопределённо пожал плечами Тараканов. — Привязался я к ней, Кузьма, скучаю.

   — Да уж чего там, не те наши годы, чтоб бобылём вековать, — отозвался, чокаясь с Таракановым, Батурин. — Выпьем, Тима, за то, чтоб соединился ты с ней!

И сразу, не успев закусить, Кузьма с жаром заговорил:

   — А у нас-то, Тима, такой слух по селению пошёл, будто дочка Баранова, Ирина, замуж собралась.

   — Ирина, замуж? — с сомнением качнул головой Тараканов. — Не рано ль ей?

   — Почему ж рано? Самая пора.

   — И за кого ж?

   — За флотского лейтенанта Яновского Семёна Ивановича, с корабля «Суворов». Видел его как-то. Красавец!

   — И сама Ирина, помню, хороша!

   — Когда, Тима, с Александром Андреевичем-то встретишься?

   — До завтра, пожалуй, отложу. С дороги баньку бы принять не мешало. Что, топят ли баню сегодня, Кузьма?

   — Кажись, Тима, топят. Ты в баньку-то, право дело, сходи. А пока париться будешь, мы и комнатку тебе освободим, чтоб отдыхал ты без помехи.

Откинувшись к стене, Тараканов, слегка прищурив глаза, смотрел на хлопотавшую по дому Фросью, втайне сравнивая её с покинутой на Сандвичевых Ланой. Нет, куда уж сравнивать заморённую домашней работой алеутку с пылкой каначкой? Эта невозмутима, как почти все кадьякские алеутки, в чёрных глазах — усталость и давняя покорность судьбе. А та вся — огонь, страсть, желание. Какой для него дом здесь без оставленной на юге суженой? Тоска!

Направляясь на встречу с главным правителем, Тараканов готовил себя к тому, что ему не избежать упрёков. Придётся отдуваться за все грехи доктора Шеффера.

Как же постарел Баранов за эти годы, с горечью в сердце отметил Тараканов, едва переступил порог кабинета: сжался, сморщился, не может сдержать подрагивания рук и потому сидит, вцепив пальцы в подлокотники кресла.

Баранов встретил его сердечно, но задавал вопросы тоном строгим и суровым. Лишь постепенно, слушая искренний рассказ давнего сподвижника, отмякал, понимающие кивал головой и наконец, когда Тараканов дошёл в своём рассказе до описания их возвращения на «Кадьяке» в Гонолулу и безуспешных переговоров с Джоном Янгом, от которого зависело разрешение высадиться на берег, Баранов выразил полное сочувствие попавшим в беду промышленникам. Особенно пристрастно он расспрашивал, как это вдруг «Ильмень» оказался на Сандвичевых островах и почему, получив в личном письме Баранова приказ возвращаться с охотниками на «Ильмене», Тараканов этого не сделал.

   — Скажи мне начистоту, Тимофей, — обратился к нему Баранов после завершения доклада, и Тараканов поймал на себе прежний, острый и пытливый, взгляд главного правителя, — что ты думаешь теперь о докторе Шеффере? Неужто и он враг нам оказался и намеренно навредить хотел? Али по недомыслию все глупости натворил? Пожил ты вместе с ним достаточно и уж наверное распознал его лучше, чем я.

   — Доктор Шеффер нам не враг, — убеждённо сказал Тараканов. — Был бы он враг тайный, выдал бы я его не колеблясь Джону Янгу, а скорее, и сами бы суд свой над ним учинили. Он болел душой за успехи компании и многого хотел добиться Большой он, должен сказать, краснобай, любитель поговорить завлекательно и потому не токмо нам, но и королю кауайскому и тамошним вождям изрядно голову замутил. И всё же, по правде говоря, далеко и прозорливо доктор вперёд смотрел, да не те, думаю, средства избрал. Похитрее надо было действовать, поосторожнее, не лезть напролом и не возбуждать так против себя бостонских торговцев. Они-то нам всю песню и испортили. Да и зачем доктору было менять названия долин и рек на Кауаи, называть их из свойственного ему самолюбования то долиной Шеффера, то долиной Георга? Одну реку там даже рекой Дон окрестил! Да кому ж, Александр Андреевич, это понравится? Вот канаки и стали против него возбуждаться, да ещё, мнится мне, бостонцы и наш Водсворт их подогрели. Так и грянул бунт. Мы же сами с канаками в дружбе и согласии старались жить и не обижать их понапрасну. Ежели хотите мнение моё о сандвичанах знать, то это люди доверчивые, честные и простые, большие любители повеселиться. Мы вражды к ним никогда не питали. Простите вы нас, Александр Андреевич, но воевать с канаками, когда они против нас выступили, у нас руки не поднялись, и решили мы уйти сами, без пролития крови.

   — Понимаю тебя, — усмехнулся Баранов. — Ты, я слышал, и молодую жену на острове оставил?

   — Был грех, — сознался Тараканов. — Устал я, Александр Андреевич, жить бобылём и крепко к сандвичанке той привязался.

   — Что ж мы, Тимофей, делать-то теперь будем? — уже совсем добродушно спросил Баранов.

За эту отходчивость, как только разберётся в сути, за готовность спросить совета и любили его те, кто не один десяток лет знал Баранова и помогал ему укреплять на дальних берегах владычество Российско-Американской компании.

   — Первым делом, считаю, — сказал Тараканов, — надо нам выручить оставленных на Сандвичевых людей. Для того я сюда и прибыл, чтоб помощь им организовать. Люди там бедствуют, внаём подались, чтоб с голодухи не помереть. У меня, Александр Андреевич, душа не будет спокойна, доколе не вернём мы наш отряд в Америку.

   — Что ж, опоместиться там никак теперь не можно?

   — Боюсь, Александр Андреевич, не можно. Слишком озлобились на нас бостонцы и сам король Камеамеа.

   — Людей вернём, — после короткого раздумья заключил Баранов, — но тотчас отправить корабль вряд ли смогу. Новый год на носу. Надо дать людям справить его. Да и ещё одно событие приближается — дочка моя, Иринушка, под венец собралась.

   — О том слышал уже, — улыбнулся Тараканов. — Сказывают люди, и жених достойный.

   — Флотский лейтенант Яновский Семён Иванович, — не без гордости произнёс Баранов. — Он и мне полюбился. Как покончу с этим делом, так и корабль снаряжать будем. Пойдёшь обратно на Сандвичевы людей собирать?

   — Пойду, — стараясь скрыть радость, ответил Тараканов.

   — А пока отдыхай, — посоветовал Баранов, и Тараканов уловил в его глазах прежнюю теплоту.

Январь 1818 года

Нерасположение капитан-лейтенанта Гагемейстера к Баранову ещё более усилилось после венчания и свадьбы дочери главного правителя и лейтенанта Яновского.

Приглашённый на торжественную церемонию в числе почётных гостей, капитан с плохо скрытой скукой внимал обряду церковного бракосочетания, не чая, когда же всё это завершится и он сможет вдохнуть свежего воздуха. В небольшой церкви народу набилось столько, что и яблоку негде упасть — сплошь бородатые промышленники и узкоглазые алеуты. Толпа напирала, каждый хотел хоть одним глазком взглянуть на счастливых молодожёнов, до Гагемейстера доносились возбуждённые реплики, что сегодня у Баранова пир будет горой и якобы всех зовут. Кажется, эти люди воспринимали бракосочетание барановской дочери как событие чрезвычайное по своей важности, и Гагемейстер не мог понять, почему, с какой это стати немощный Баранов, известный своей строгостью к подчинённым, настолько популярен здесь, что даже его непримиримые враги, колоши, прослышавшие о торжестве в русской крепости, приплыли на своих остроносых батах, чтобы поздравить главу русских поселений и преподнести ему подарки. «Что это, особого рода страх, раболепие, стремление выслужиться, использовать момент для демонстрации личной преданности? Нашли себе царя-батюшку и благодетеля! И никто не знает, какой вред принёс Баранов компании и посланным им на Сандвичевы людям. Нет, — всё с большей решимостью, не достояв до окончания службы и пробираясь в толпе к выходу из церкви, думал капитан Гагемейстер, — хватит, правлению этого самодура пора положить конец».

С таким настроением он явился после полудня в дом Баранова, где в банкетном зале уже были заставлены разнообразной снедью столы. Баранов умудрился даже приобрести у туземцев мясо горных козлов, и, должно быть, немалая часть фруктов и овощей, прибывших недавно из Калифорнии на «Чирикове», тоже пошла на свадебное торжество.

Капитан Гагемейстер сидел недалеко от жениха и видел, что, несмотря на уже переполненный зал, гости всё продолжали подходить, толпились по стенам, некоторые сидели прямо на полу — какие-то увечные и убогие, с бельмами на глазах, приковылявшие на костылях. «Не дом начальника, а богадельня», — с отвращением думал Гагемейстер. Безместных обходили слуги с полными подносами; с них жадно хватали куски жаркого, запечённую в тесте рыбу, — кому что удавалось урвать. В зал вкатили две бочки вина, и возле них тотчас начался галдёж, свалка. Но все дружно стихали, когда за столом провозглашались здравицы в честь молодых и в честь Баранова. Оглушительно гремело «Горько!», и пару раз, повинуясь точно поданным сигналам, с крепостных бастионов прогремели орудийные залпы.

Переводя взгляд на офицеров своих кораблей, Гагемейстер видел, что они относятся ко всему этому балагану как-то иначе, с весёлым изумлением в глазах, словно уверяясь, что рассказы о легендарных барановских пирушках не выдумка. Молодые же были поглощены лишь собой, сидели тихие, внутренне просветлённые и, по-видимому, мало внимания обращали на всю эту кутерьму.

В назначенный час вышел на подмостки небольшой оркестр, задудела дуда, запиликали скрипки, появились и песельники и дружно заголосили никогда не слышанные капитаном Гагемейстером старинные обрядовые песни. А раскрасневшийся от выпитого вина Баранов сиял. Ему весь этот ярмарочный балаган был, похоже, очень по нраву. Две пожилые алеутки подхватили его под руки и повели в круг. Баранов притоптывал ногой, изображая задорную пляску. В зале пахло потом, табачным духом.

«С меня хватит, достаточно», — с угрюмым раздражением подумал Гагемейстер и, ещё раз поздравив от себя молодых, вышел из-за стола и стал пробираться к выходу. За ним, словно по команде, заторопились и другие офицеры с подчинённых ему кораблей. У двери из зала капитан Гагемейстер оглянулся и с удовлетворением отметил, что из флотских за столом остались лишь лейтенант Новосильцев да не один год служивший в компании лейтенант Подушкин.

Гульба шла и на улице. Пока офицеры добирались до своих шлюпок, им не раз пришлось обходить стороной шатавшиеся по селению пьяные компании. Они уже отплывали к кораблям, когда на берегу послышалась беспорядочная ружейная пальба.

Капитан Гагемейстер был мрачен, ни с кем не заговаривал, и уловившие настроение командира офицеры тоже прекратили обмениваться впечатлениями и стеснённо примолкли. В ближайшие же дни, с решимостью думал Гагемейстер, как только пройдёт этот свадебный угар, он заявит Баранову о смещении с должности. Всему этому разгильдяйству пора положить конец.

Баранов заранее позаботился о том, чтобы для молодых были подготовлены две комнаты на верхнем этаже, служившие прежде для приезжавших в Ново-Архангельск важных гостей.

После свадьбы он чувствовал себя нехорошо: сказывались последствия крепкой выпивки и сытного застолья, но, несмотря на недомогание, духом он был бодр. Гуляли на свадьбе весело, как в лучшие годы. Все довольны, обошлось без драк, без скандалов. А главное — устроена судьба его любимицы, Иринушки. Теперь можно было подумать и об осуществлении планов, которые из-за других дел откладывал на потом.

В первую очередь следовало направить судно для выручки оставшихся на Сандвичевых людей. Более всего для этой цели подошёл бы «Кутузов» Гагемейстера. С экипажем столь внушительного корабля и его орудиями шутить никому не захочется. Да и ранг капитан-лейтенанта императорского флота, коим облечён Гагемейстер, сразу подтвердит всю значимость для русских этой миссии. Не только сандвичанские короли, но и вершившие свои дела на островах англичане и американцы к таким деталям отнюдь не равнодушны.

И всё же иметь дело с Гагемейстером Баранову не хотелось. Тот может выдвинуть свои доводы, нахально заявить: сами заварили эту кашу, сами и расхлёбывайте. У меня, мол, другие задачи. Да и держит себя так, словно есть у него против Баранова своё, тайное, оружие. На свадьбе для соблюдения приличий немножко почтил своим присутствием и скрылся, уведя с собой почти всех офицеров. Промышленники недоумевали: «Да куда ж флотские так скоро сбежали? Некрасиво как-то получилось!» Изрядно смущён и раздосадован поведением своего командира был и Семён Яновский.

«Уж лучше, чтоб не унижаться и всё без нервов сделать, — склонялся к мысли Баранов, — не связываться вовсе с Гагемейстером, а послать в этот вояж лейтенанта Подушкина на «Открытии». Он ведь тоже переживает, что так бесславно завершилась успешно начатая им вместе с доктором Шеффером операция по овладению островом Кауаи».

На третий день после свадьбы Баранов решил вызвать к себе Подушкина, чтобы дать ему распоряжение готовиться к новому плаванию на Сандвичевы. Целесообразно было бы пригласить и Тимофея Тараканова, который пойдёт вместе с Подушкиным. Но ещё надо подумать, стоит ли окончательно смириться со своим поражением и забирать с Сандвичевых оставленных там людей или же попробовать всё же договориться с Камеамеа восстановить на одном из островов факторию компании и развивать, как намечалось, торговые связи. Доводы Тараканова о том, что теперь ничего уже не поправить, не очень убедительны. Надо использовать последний шанс — извиниться перед обоими королями за причинённые им хлопоты и неприятности, покаяться в ошибках своих людей и просить Камеамеа вернуться к прежним добрососедским отношениям.

Вот было бы хорошо, вот было бы славно, всё более воодушевлялся Баранов, ежели б простил его Камеамеа и принял бы этот план. Это было бы спасением. Надо лишь тщательно продумать и написать Камеамеа подробное письмо, воздать должное его мудрости, напомнить, как украшает любого справедливого властителя великодушие, с ещё большей настойчивостью раскрыть перед королём пагубность прекращения торговли и добрососедских отношений с русскими и все выгоды их возобновления. Да ежели король поддержит его, не придётся писать покаянное объяснение директорам компании. А сдаться без боя, не пытаясь найти достойное решение непростой проблемы, и дурак сумеет. Об этом и надо говорить сегодня с Подушкиным и Таракановым. Кого-то из людей на Сандвичевых, кому уж совсем там невмоготу, придётся, конечно, заменить. Но желательно всё ж оставить несколько опытных и здравомыслящих промышленников, как тот же Тараканов, ежели соглашение о сохранении на островах компанейской фактории будет достигнуто.

Баранов в волнении поднялся с кресла, прошёлся по кабинету. «Действовать надо только так, — всё прочнее утверждался он. — Тараканову напрасно не выразил при встрече благодарности, что не допустили промышленники кровопролития на Кауаи. То, что руки наших людей кровью сандвичан не замараны, очень важно. Это и даёт основание надеяться на лучшее».

Баранов уже хотел дать распоряжение Григорию Терентьеву отыскать и позвать к нему на беседу Подушкина с Таракановым, но Терентьев внезапно сам заглянул в кабинет и негромким голосом доложил:

   — К вам посетители, Александр Андреевич, — капитан-лейтенант Гагемейстер с лейтенантом Понафидиным. — Словно чувствуя что-то недоброе в этом визите, креол обеспокоенно добавил: — При полном параде...

   — Так пусть заходят.

Гагемейстер вошёл первым, придерживая рукой саблю. Понафидин — следом, копируя действия командира. У лейтенанта вид был смущённый, и он старательно отводил от Баранова глаза.

   — Доброго здоровья, Александр Андреевич, — демонстрируя суховатым тоном, что не придаёт значения смыслу слов и это лишь пустая формальность, сказал Гагемейстер.

   — И вам того же, — так же сухо ответил Баранов.

   — Надеюсь, не помешали вашим делам и мыслям?

   — Всегда рад. С чем пожаловали? — Баранов указал на кресла.

   — Спасибо, мы постоим, — ответил за обоих Гагемейстер. — Я не собираюсь долго задерживать вас. Хотел лишь ознакомить с одной бумагой.

Кажется, Гагемейстер нервничал, и у Баранова в нехорошем предчувствии слегка ёкнуло сердце.

   — Прошу прощения, — овладевая собой, прежним холодно-официальным тоном продолжал Гагемейстер, — что я несколько задержался с доведением до вашего сведения данных мне главным правлением полномочий. Мне требовалось некоторое время, чтобы вникнуть в местные обстоятельства. Откровенно говоря, я нашёл многое здесь в изрядном запустении, ежели не сказать больше. Позвольте зачитать распоряжение Совета Российско-Американской компании.

В руках капитан-лейтенанта появился лист бумаги. Гагемейстер громко и внятно начал читать:

   — «Преклонность лет главного правителя американских областей, коллежского советника и кавалера Баранова и двадцатипятилетнее пребывание там в беспрестанных трудах и заботах давали ему право на неоднократные требования об увольнении его от должности. Посему, хотя два раза отправляемы были ему преемники, но они за смертностью не достигали того края, а после того третьего способного человека правление компании заметить не могло. Ныне же встретило оное достойную к тому особу в лице предъявителя сего, флота капитан-лейтенанта и кавалера Леонтия Андреяновича Гагемейстера, — голос читавшего зазвучал как будто ещё громче, — начальника кораблей «Кутузов» и «Суворов». В рассуждении чего Совет Российско-Американской компании определил с тем же господином Гагемейстером отписать господину Баранову, чтоб он ему сдал свою должность, капиталы и дела надлежащим образом. О сём событии ново-архангельская контора, господа морские офицеры и все должностные служащие в компании обязаны ведать и вновь определённому начальнику областей господину Гагемейстеру повиноваться во всём, что до должности каждого относится...»

Баранов сразу всё понял и уже плохо соображал, что там вещает преисполненный важности капитан-лейтенант. Лишь уловил, что сей приказ первым подписал Таврило Сарычев.

Совсем не так представлял он в мыслях свою замену. Выходит, за четверть века службы компании не заработал он ни одного слова благодарности за сей тяжкий труд, сопряжённый со многими лишениями и опасностями. Жертвовал во имя процветания компании и здоровьем, и личными средствами, надеясь, что оценят его и воздадут когда-нибудь должное. И вот так, предельно сухо, казённо, словно адресовано это не ему, а какому-то постороннему лицу, известила его компания о замене. И кого нашли в преемники! Почему же собственное его мнение никак в расчёт не приняли? Обидно, что теперь уж точно крах всем планам, касающимся Сандвичевых островов, которые только что вынашивал, накануне прихода сей делегации. Гагемейстер слушать его не будет, всё сделает по-своему.

— Вам всё ясно, Александр Андреевич? — вернул его к реальности холодный голос Гагемейстера.

   — Да... благодарю, что соизволили наконец довести до меня сей приказ, — пробормотал Баранов. — Больше от главного правления ничего для меня не было?

   — Больше ничего, — жёстко ответил Гагемейстер. — Когда вы сможете приступить к сдаче дел?

   — Вам угодно поскорее?

   — Да, мне угодно с передачей дел не мешкать. Полагаю, это займёт немалое время.

   — Пусть так, я готов начать передачу дел хоть завтра.

   — Я собираюсь назначить правителем ново-архангельской конторы комиссионера корабля «Кутузов» Кирилла Тимофеевича Хлебникова, — продолжал начальственным тоном Гагемейстер. — Приказ о его назначении подпишу сегодня. А завтра прошу вас приступить к передаче Хлебникову материальных ценностей и финансовых отчётов о делах. Честь имею!

Гагемейстер круто повернулся и пошёл к выходу. Не проронивший ни слова Понафидин молча дёрнул головой. Он переживал, что столь важное для главного правителя событие было обставлено так сухо и даже жестоко. «Нет, — бессильно думал Понафидин, — нельзя было так, переборщил капитан-лейтенант».

«Суворов» ушёл в обратный путь через три дня.

Уже после объяснения с Барановым Гагемейстер осознал, что, вероятно, был к нему слишком суров и чересчур разволновал старика: Баранов, ссылаясь на недомогание, несколько дней не мог приступить к сдаче дел Хлебникову. Дабы показать, что он лишь исполняет свой долг и ничего не имеет лично против своего предшественника, капитан Гагемейстер подписал приказ о назначении барановского зятя, лейтенанта Яновского, комендантом ново-архангельского порта.

Из-за отсутствия подходящего помещения для резиденции в селении капитан Гагемейстер продолжал жить в просторной каюте на борту «Кутузова». На дом Баранова, где теперь обосновалась и другая семья, покушаться он не хотел, понимая, что всякие действия в этом направлении будут весьма негативно восприняты ветеранами, сохранявшими симпатию и привязанность к смещённому владыке Русской Америки. Для служащих компании необходимость добираться каждый раз на шлюпках до стоявшего на якоре «Кутузова», чтобы встретиться с главным правителем, представляла известные неудобства, но капитана Гагемейстера квартирование на корабле вполне устраивало: здесь он был среди своих, верных ему людей и чувствовал себя увереннее. К тому же в его планы не входило задерживаться в Ново-Архангельске надолго: в наступившем году он собирался совершить ещё один вояж в Калифорнию или же сходить к Сандвичевым островам, чтобы по мере сил попытаться восстановить хоть что-то, и в материальном, и в политическом планах, что было потеряно там доктором Шеффером.

От служивых людей до Гагемейстера дошёл слух, что в селении находится прибывший на «Чирикове» из Калифорнии промышленник Тараканов, бывший на Сандвичевых будто бы правой рукой Шеффера и возглавивший отряд русских и алеутов после отплытия Шеффера из Гонолулу. Поговаривали, что Тараканов уже встречался с Барановым и имел с ним долгую беседу. Безуспешно прождав несколько дней в надежде, что промышленник сам явится к нему с докладом и своими предложениями, капитан Гагемейстер в конце концов распорядился разыскать Тараканова и доставить на борт «Кутузова».

   — Вы, кажется, имеете скверное представление о субординации и о том, как следует относиться к своему нынешнему начальнику, — ледяным тоном встретил промышленника капитан Гагемейстер, когда тот переступил дверь каюты.

Тараканов, не говоря ни слова, смотрел на холёного флотского офицера с длинным лицом, выражавшим высокомерие и надменность. Как и все ветераны компании, старовояжные, он с болью переживал отставку Баранова и не испытывал пока никакого доверия к сменившему его капитан-лейтенанту. Вот же незадача, что всё это случилось в момент, когда ему так была необходима поддержка Баранова и уже было достигнуто с ним полное понимание. Теперь же опять придётся давать подробный отчёт новому начальнику о событиях на Сандвичевых, выслушивать несправедливые упрёки, и неизвестно, как ещё всё повернётся. Потому и не торопился встречаться с Гагемейстером.

   — Меня позвали, и я пришёл, — коротко сказал он.

   — Насколько мне известно, к Баранову вы явились сразу как только появились здесь.

   — Я служил компании при Александре Андреевиче двадцать лет, — так же сдержанно ответил Тараканов. — У нас отношения были другие, попроще.

   — Но есть определённый порядок, — раздражённо сказал Гагемейстер, — и вам к нему придётся привыкать. Как человек, возглавлявший на Сандвичевых островах оставленных там после бегства Шеффера служащих компании, вы обязаны были сами прийти ко мне на приём, представиться и обо всём доложить. Почему я должен разыскивать вас, чтобы заслушать ваш отчёт? Или всё настолько хорошо и ничто вас не заботит?

   — Заботит, ваше благородие, много чего заботит, — испытывая на Гагемейстере свой тяжёлый, слегка прищуренный взгляд, какой появлялся у него, когда приходилось вести малоприятные беседы, сказал Тараканов. Ему не нравилось, что новый начальник даже не посчитал нужным поздороваться с ним за руку и сразу начал разговор так, словно имеет дело с человеком, подозреваемым в тяжком преступлении.

   — Присядьте, — предложил наконец Гагемейстер, — и расскажите подробно, как вы оказались на Сандвичевых островах, что произошло там, почему и как были оттуда изгнаны. А после вашего доклада у меня будут к вам дополнительные вопросы.

Тараканову пришлось вновь терпеливо излагать всё по порядку, начиная с появившейся в открытом море течи брига и до горемычного возвращения на «Кадьяке» в Гонолулу.

   — Это мне и не надо, — ответил Гагемейстер. — Об этих событиях мне уже подробно доложил лейтенант Подушкин. Лучше скажите, как вы, Тимофей Осипович, оцениваете оставленную на островах собственность компании. Какова она и что может стоить?

Тараканов стал вспоминать. Во-первых, посаженная на мель в Гонолулу шхуна «Кадьяк» со всеми орудиями, парусами, такелажем. Она, правда, изрядно течёт, но свою стоимость имеет. Во-вторых, купленная доктором Шеффером у бостонцев и подаренная Каумуалии шхуна «Лидия». Король так и не расплатился за неё, хотя обещал поставить в счёт оплаты большой груз сандалового дерева. А дома, а крепости, которые совместно строили на Кауаи русские и сандвичане? А земли, которые сам король и его подданные дарили компании в обмен на подарки доктора Шеффера из компанейских запасов? Всё это тоже может считаться собственностью компании.

В этом месте Гагемейстер прервал его:

   — Я видел написанные доктором Шеффером по-английски подлинники дарственных на землю. К сожалению, почти все они составлены так, что земля передаётся в дар лично Шефферу и едва ли компания может претендовать теперь на эти земельные участки. Среди бумаг, кстати, фигурирует одна, удостоверяющая факт дарения королём участка земли и вам лично.

   — Я этой землёй не пользовался и всегда считал, что она принадлежит не мне, а компании. Доктор Шеффер говорил нам, что и другие земли и целые долины подарены компании. Что там написано в дарственных, я не видел.

   — Значит, ежели я правильно вас понял, принадлежащие компании земли на островах всё же есть?

   — Есть, — подтвердил Тараканов, — и не только на Кауаи, но и на острове Оаху, в Гонолулу, где прежде была компанейская фактория. Ту землю дарил Камеамеа.

   — А сколько же примерно служащих нашей компании осталось на Сандвичевых?

   — Больше тридцати человек. Мне удалось вывезти оттуда сорок три человека в Калифорнию на американском судне «Игл».

Гагемейстер удивлённо вскинул брови.

   — Вот как! Об этом я и не слышал. Каким же образом? Вы заплатили капитану корабля?

   — У меня не было для этого денег. Доктор Шеффер ничего не оставил. Пришлось заключить контракт с владельцем судна бостонцем Дейвисом. За питание и провоз наших людей они должны были отработать ему на промыслах морского зверя. Капитан «Игла» Томас Микк взял на борт тридцать семь алеутов, трёх алеуток и одного креола. С ними ещё двое наших промышленников. Этим судном я и добрался до Калифорнии.

   — Да кто же дал вам полномочия заключать контракты с бостонцами от имени компании? — негодующе сказал Гагемейстер.

   — А у меня не было иного выхода, чтоб вывезти с Сандвичевых наших людей и попытаться добраться сюда за помощью, — жёстко ответил Тараканов. — Бесплатно везти нас никто не хотел.

   — И все, кто там остался из компанейских людей, живут теперь в Гонолулу?

   — То-то и беда, что не все. Второпях забыли взять людей, которые работали в долине Ханапепе, на компанейских землях, — то ли четыре, то ли пять человек. И такая же примерно группа осталась на острове Льхуа, где выпасался скот.

   — Что это ещё за остров Льхуа? — озадаченно спросил Гагемейстер. — Я бывал на Сандвичевых, но такого острова не припомню.

   — Есть такой небольшой островок — к северу от Ниихау.

Гагемейстер на минуту задумался. Он не знал, где находится упомянутая долина Ханапепе, но Тараканов, по-видимому, всё хорошо себе представлял.

   — Нам придётся послать корабль на Сандвичевы, — сказал он, пристально глядя на Тараканова, — чтобы собрать там наших людей и потребовать компенсацию за оставленную на островах собственность компании. Мне представляется необходимым, чтобы и вы пошли на этом корабле. Вы знаете там все места и обстоятельства сделок доктора Шеффера с сандвичанскими королями. Без вашей помощи нам не обойтись.

Тараканов с деланным равнодушием пожал плечами:

   — Надо так надо, пойду.

Как предусмотрительно поступил он, скрыв от капитана Гагемейстера, что на Кауаи у него осталась жена. Иначе тот мог заподозрить, что для такой поездки есть и личные мотивы.

   — Возможно, я сам, ежели позволят обстоятельства, пойду на Сандвичевы, — сказал Гагемейстер. — А не я, так лейтенант Подушкин на «Открытии». Я постараюсь отправить туда корабль до конца февраля. А пока всё. Вы владеете грамотой?

   — Владею, — ответил Тараканов.

   — Тогда потрудитесь изложить данные мне объяснения в письменной форме. Они пригодятся для отчёта перед главным правлением. Можете идти.

Прощаясь, Гагемейстер всё же протянул Тараканову руку.

Февраль 1818 года

Обилие свалившихся на него после принятия новой должности административных и хозяйственных дел всё никак не позволяло Гагемейстеру освободить время для плавания на Сандвичевы. С одной стороны, ему очень хотелось посетить острова вновь, с другой — он понимал, что не может себе этого позволить: длительное отсутствие в переломный для местных служащих момент, когда он принимает решительные меры по реформированию управления американскими колониями, наведению здесь порядка, крайне отрицательно скажется на его репутации. Он тянул с решением до начала февраля и в конце концов пришёл к выводу, что придётся послать туда «Открытие» под командой Подушкина.

Капитан-лейтенант имел беседу ещё с одним человеком, сообщившим дополнительные подробности относительно разнообразных деяний на острове Кауаи бравого доктора Шеффера. На этот раз собеседником Гагемейстера был отправленный Шеффером в Ново-Архангельск на бриге «Ильмень» кауайский вождь Каллавати, которому склонный к нововведениям доктор дал имя Ханалеи. Переводчиком во время этой беседы служил юноша-сандвичанин, которого Гагемейстер когда-то, во время посещения островов на «Неве», забрал с согласия его родителей и отправил на учёбу за счёт компании в Россию, где мальчик был крещён Фёдором. Идея иметь на службе компании расположенного к русским сандвичанина исходила от Баранова, уже в то время лелеявшего планы постепенного закрепления на Сандвичевых островах.

Высокий, прекрасно сложенный вождь Ханалеи, едва переступил порог капитанской каюты, начал громко жаловаться на жестоко обманувшего его кауку Папаа. Папаа, с жаром объяснял вождь, внушил ему, что после ухода русских сородичи начнут мстить Каллавати за сотрудничество с иноземцами. Папаа уверял его, что в русском селении он будет жить очень хорошо и сытно, как и подобает вождю, и пользоваться всеобщей любовью и уважением. Но ему и его жене Митине не нравится здесь: слишком холодно, слишком часто идут дожди, их плохо кормят, его жена катастрофически быстро худеет, он просит сжалиться над ними и немедленно отправить обратно на родину.

Капитан-лейтенант успокоил вождя и пообещал, что до отъезда на родину осталось всего ничего: уже готовится корабль к отплытию на Сандвичевы и он немедленно распорядится, чтобы самого вождя Ханалеи и его супругу кормили по двойной норме. После чего можно было уже спокойно расспросить вождя о более волновавшем Гагемейстера предмете, и эта беседа дала новые доказательства своекорыстия доктора Шеффера. Приведённые вождём факты убедительно свидетельствовали, что под видом заботы об интересах компании доктор собирался в первую очередь основательно набить собственный карман.

И вот всё готово к отплытию, и осталось лишь дать последние инструкции лейтенанту Подушкину.

— Я предлагаю вам, Яков Аникеевич, такой маршрут. Сначала вы следуете на остров Гавайи, чтобы представиться королю Камеамеа. Известите его о смене главного правителя и передайте привет от меня. Надеюсь, он меня помнит. Скажите, что я хочу поддерживать с ним такие же дружеские отношения, как и прежде, и что наш государь весьма дорожит миром и согласием между нашими народами.

Извинитесь перед ним за хлопоты и неприятности, причинённые доктором Шеффером. Далее вы должны обсудить с королём возможность продать ему оставленное на Оаху компанейское судно «Кадьяк». Оно, правда, не в лучшем состоянии, но лишь за корпус и рангоутное дерево вы можете запросить десять тысяч пиастров. Постарайтесь убедить короля, что он выгадает на этой сделке, поскольку корпус сделан из прочного дерева и всего лишь нуждается в конопачении. По моей прикидке, минимальная цена корпуса — тысяча пикулей сандалового дерева. Обговорив всё с королём, вы следуете на остров Оаху, где собираете оставленных там людей. Ежели договоритесь с королём о продаже судна, «Кадьяк» надо снять с мели и отбуксировать к берегу. Когда придёте на Кауаи, постарайтесь заставить Каумуалии заплатить за подаренную ему Шеффером шхуну «Лидия», как и за другую собственность компании, сандаловым деревом.

Гагемейстер взял со стола папку с бумагами и передал её Подушкину.

— Возьмите с собой копии соглашений, заключённых доктором Шеффером с Каумуалии. Они могут пригодиться вам как юридическое обоснование наших требований. Каумуалии своих обязательств не выполнил. Напомните ему, что компания так и не получила медь, которой было обито ниже ватерлинии судно «Беринг». Ввиду ценности этого металла мы ждём его возврата или соответствующей компенсации. Скажите королю, что мы не виним его в изгнании доктора Шеффера, но считаем, что королю целесообразно сохранить русский флаг, который может служить ему своего рода охранной грамотой. Постарайтесь, Яков Аникеевич, внушить Каумуалии, что мы хотели бы получить обратно земли, подаренные им не лично Шефферу, а компании. Мы не собираемся обижать его подданных, диктовать ему свои законы и хотим лишь его дружбы и мирных торговых отношений с сандвичанами. Будет очень хорошо, ежели король согласится оставить на землях компании часть наших людей. В противном случае вы собираете всех, кто остался на Кауаи, и отплываете с ними обратно. С вами пойдёт промышленник Тимофей Тараканов. Вы с ним знакомы?

   — Да, — подтвердил Подушкин, — мы познакомились в порту Гонолулу, когда «Ильмень» стоял там на ремонте.

   — Какое у вас мнение о нём?

   — По-моему, толковый и грамотный мужик.

   — В нём есть что-то дерзкое, но он может быть полезен. Он хорошо представляет себе, где надо искать компанейских служащих, и неплохо осведомлён о всех деталях взаимоотношений доктора Шеффера с королём Каумуалии, то есть о том, что мы можем требовать от короля. Вы доставите на Кауаи тоена Ханалеи с женой и слугами. Позаботьтесь, чтобы его и всю свиту хорошо кормили во время плавания. Он очень переживает за свою жену и уверял, что она умирает с голоду. Дайте ему подарки, чтобы он забыл неудобства, причинённые доктором Шеффером, и ту незавидную жизнь, какую он терпел здесь. Насколько я помню, я уже знакомил вас с молодым, крещённым в России сандвичанином Фёдором. Используйте его в качестве толмача при переговорах с королями. Он родом с Кауаи, и ежели Каумуалии захочет оставить его себе, то пусть парень остаётся у короля. Он благожелательно относится к нам, благодарен образовавшей его компании и в дальнейшем может быть ей полезен. Тоен Ханалеи говорил мне, что в селении Ваимеа осталось на складе сандаловое дерево, которое было доставлено на «Ильмене» с северного побережья острова, — почти две с половиной тысячи поленьев. По мнению вождя, доктор Шеффер собирался использовать это дерево для своего обогащения. Ежели оно сохранилось, мы вправе считать его собственностью компании, и вы должны погрузить его в трюм «Ильменя». Кажется, всё. Я надеюсь на ваш опыт, Яков Аникеевич, и здравый смысл. Последний совет: ежели к вам будут очень приставать сандвичанские короли и уговаривать подарить ваш мундир, не уступайте им. Одного русского мундира с них достаточно.

Лейтенант Подушкин покраснел.

   — Это доктор Шеффер уговорил меня подарить мундир Каумуалии — ради политических видов.

   — Но у вас должна быть и собственная голова на плечах. Не советую вам повторять эту ошибку. Желаю успеха!

В последний момент, в день отплытия корабля, капитан-лейтенант навязал Подушкину штурмана «Кутузова» Ефима Клочкова.

   — Он прежде бывал со мной на Сандвичевых, — сказал Гагемейстер. — Пусть идёт вашим первым помощником.

Но Подушкин подозревал, что капитан-лейтенант полностью ему не доверяет и Клочков направлен для тайного контроля.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Борт «Открытия»,

март 1818 года

С того момента как Тимофей Тараканов ступил на палубу «Открытия», он сразу почувствовал, что вернулся в родную для себя среду.

Экипаж корабля состоял преимущественно из бывших промышленников. В своё время каждый из них хлебнул немало лиха, гоняясь на утлых байдарках за морским зверем вместе с привычными ко всему алеутами и рискуя получить на привале стрелу или пулю от карауливших их колошей. Нескольких лет, проведённых в таких походах, было достаточно, чтобы понять: на корабельной палубе жить всё же спокойнее, а в тесном, но сухом кубрике сон бывает несравненно крепче и слаще, нежели под перевёрнутой байдаркой на диком берегу, где каждый шорох или резкий крик птицы может говорить о приближении врага.

Многие из матросов «Открытия» давно знали Тараканова, его встречали здесь доброжелательными улыбками, крепкими рукопожатиями натруженных рук, задорными возгласами: «Здорово, Тимоха! И ты с нами?» И Тараканов с весёлым прищуром глаз в тон им отвечал: «А где же мне ещё быть!» После почти двух месяцев, проведённых в селении в состоянии уныния и всё нараставшей тоски, он вновь был приобщён к бесшабашному, лихому братству морских бродяг.

Тараканов без сожаления покидал хмурые туманные берега, пребывание на которых в этот раз лишь обострило его одиночество. Единственной разрядкой стала с барановским размахом проведённая свадьба дочери Ирины. Но последовавшая вскоре после этого отставка Баранова и смена его капитан-лейтенантом Гагемейстером с болью отозвались в сердце Тараканова, как и в сердцах других ветеранов.

Знакомство с нынешним главным правителем оставило у Тараканова неприятный осадок. Он понял, что с этим чопорным офицером никогда не сможет поговорить по душам, как можно было говорить с Барановым. Одна эпоха Русской Америки, которой он, Тараканов, отдал свои лучшие годы, безвозвратно уходила в прошлое. Начиналась иная. Может, и для него наступило время уступить своё место другим. Об этом и думал Тараканов, глядя, как за кормой тает в тумане вершина горы Эчкомб.

Меньше месяца пути — и они придут из промозглой зимы в край ослепительного солнца, на землю вечной весны. Где-то там, на Кауаи, средь пышной зелени трав, стоит на берегу реки одинокая хижина, крытая листьями дерева ти, — её так дружно, с таким согласием строили они вместе с канаками — приют недолгой и пылкой любви. Он был уверен, что Лана тоскует о нём, ждёт его возвращения, и вспоминал, как она сидела на траве и, растерев пальцами сочный лист тропического папоротника, подносила его к лицу и губы её упоённо шептали: «Лауае, кане лауае!» С позолоченной солнцем кожей, с сильным, налитым соками жизни телом, с глазами, из которых словно изливалось счастье, — воистину она самый нежный и благоуханный цветок долины Ваимеа. Расставание заставило его с тревожной ясностью осознать, как скудна и неполна стала его жизнь вдали от возлюбленной.

На борту «Открытия» плыли к солнечным островам и другие пассажиры, столь же нетерпеливо, как Тараканов, ожидавшие встречи с родной им землёй, — вождь Ханалеи с женой Митиной и тремя слугами и молодой канак Фёдор, покинувший Кауаи почти десять лет назад, посмотревший мир и суровую снежную Россию. Тараканов часто присоединялся к ним на палубе, чтобы поговорить на их певучем языке. Вождь Ханалеи не уставал ругать обманщика доктора Шеффера, заманившего их в край дождей и туманов, где из-за плохого питания его жена едва не умерла от истощения. «Взгляни, — трагическим голосом говорил вождь, — на что она стала похожа! Она стала похожа на выжатый лимон!» Тараканов внутренне не мог согласиться с вождём: едва ли какая женщина в Ново-Архангельске могла бы и сейчас сравниться дородством с Митиной, но, сочувствуя скорби уважаемого собеседника, кивал головой и озабоченно говорил: «Да, ваша жена действительно сильно сдала».

Через двадцать дней плавания в море появились и начали шлёпаться на палубу летучие рыбы. Ещё через пять дней корабль подошёл к бухте Каилуа на западном берегу острова Гавайи, где проживал король Камеамеа.

Остров Гавайи,

апрель 1818 года

В числе первых посетителей на борт «Открытия» поднялся, к немалому удивлению Тараканова, бывший суперкарго брига «Ильмень» португалец Элиот де Кастро. Он выразил неподдельную радость, встретив на корабле товарища по морским походам у берегов Калифорнии, и тут же не преминул вспомнить, сколько тягот и лишений претерпел, томясь долгих полтора года в испанском плену — сначала в миссии Санта-Барбара, а затем в Монтерее, пока его не выручил русский мореплаватель Отто Коцебу.

— А сейчас, — с гордостью говорил невысокий, быстрый в движениях португалец, — я всеми уважаемый здесь человек, министр иностранных дел при дворе Камеамеа.

Присутствовавший при этом лейтенант Подушкин многозначительно переглянулся с Таракановым: в его нынешнем положении Элиот де Кастро мог бы существенно повлиять на результат их переговоров с королём Камеамеа.

Но последующий ход беседы основательно подорвал эти надежды. Элиот де Кастро вдруг начал жаловаться, что, несмотря на письмо, посланное им Баранову с просьбой выплатить причитающееся ему жалованье за период испанского плена, в котором он оказался лишь потому, что самоотверженно служил компании, никакого, ответа так и не получил.

   — Как вы думаете, господа, — португалец взглядывал поочерёдно то на Тараканова, то на Подушкина, — могу ли я надеяться, что Российско-Американская компания всё же выполнит свои финансовые обязательства передо мной? Баранов направил меня на рискованное дело — он и должен заплатить за понесённый мною ущерб.

   — Александр Андреевич, — сказал Подушкин, — уже не является главным правителем. Его сменил пришедший осенью капитан-лейтенант Гагемейстер.

Элиот де Кастро в отчаянии вскричал:

   — Но как же так, господа?! Я и не знаком с этим капитан-лейтенантом, и мне придётся вновь объяснять письменно суть дела и моих претензий к компании. Может, хоть вы посодействуете мне? Тим! — картинно всплеснув руками, воззвал он к Тараканову. — Дорогой мой друг, меня же пленили на твоих глазах, неужели ты не можешь рассказать о моей беде нынешнему главному правителю, чтобы он вошёл в моё положение и рассчитался, как принято между честными людьми?

Тараканов выжидательно взглянул на лейтенанта Подушкина, как бы давая понять, что командиру корабля уместнее ответить на этот вопрос, тем более что ситуацию можно использовать с выгодой для себя. Подушкин понял значение его взгляда и, миролюбиво положив руку на плечо де Кастро, сказал:

   — Разумеется, сеньор де Кастро, мы можем выступить посредниками в урегулировании ваших финансовых взаимоотношений с компаний. Более того, я обещаю вам, что мы непременно это сделаем. Но мы тоже нуждаемся в вашей помощи и поддержке при переговорах с королём Камеамеа.

Подушкин сжато изложил цель их визита на Сандвичевы острова. Выслушав, Элиот де Кастро тяжко вздохнул.

   — Я постараюсь устроить встречу с королём. Он сейчас в море, на ловле марлинов, но после обеда должен вернуться. Разумеется, я попытаюсь помочь вам, но вы должны понять, господа, что это очень щекотливое дело. У короля портится настроение, как только он вспоминает этого Папаа, доктора Шеффера. Камеамеа очень глубоко переживает обиду, нанесённую ему доктором Шеффером. Я думаю, король не будет чинить вам препятствий, чтобы вы забрали с островов ваших людей. Но уговорить его приобрести дырявый корабль, сидящий на мели в Гонолулу, будет очень нелегко. Ещё сложнее будет убедить его вновь разместить на Оаху или Кауаи русскую факторию. Король Камеамеа не любит ошибаться дважды. Я постараюсь расположить его к вам, но не могу ручаться, что он послушает. И всё же, господа, будем пытаться. Кто знает, может, нам и повезёт.

На берег они отплыли втроём на корабельной шлюпке. Вождь Ханадеи предпочёл остаться на борту «Открытия» и умолял Тараканова не упоминать королю, что он вместе с женой находится на русском корабле: вождь опасался, что король Камеамеа может обвинить его в предательстве интересов канаков и жестоко наказать за содействие кауке Папаа.

Король вернулся с охоты на марлинов вскоре после полудня. Он шёл впереди своей свиты, в одной набедренной повязке и прикрывавшем его торс белом плаще. Несколько слуг несли следом за королём положенные на плечи жерди с привязанными трофеями — тремя марлинами пудов по семь-восемь.

Элиот де Кастро, выбежав навстречу королю, представил ему ожидавших на берегу гостей. Лейтенант Подушкин, желая напомнить королю, как он обучал его русскому приветствию, подошёл к Камеамеа и хотел было на правах старого знакомого заключить его в свои объятия и трижды расцеловаться, но Камеамеа, сдержанным видом показывая неуместность столь тёплой встречи, ограничился рукопожатием.

Беседа состоялась в уже знакомой Подушкину резиденции короля. Король не посчитал нужным облачаться в европейскую одежду и принимал русских в простом туземном одеянии, в каком был на рыбалке: было ясно, что он не придаёт их визиту большого значения. Переводил беседу англичанин Кук.

   — С чем пожаловал к Камеамеа русский корабль? — спросил возлёгший на циновки король. — Может, вы привезли с собой Папаа, чтобы он извинился перед Камеамеа за свои плохие дела?

Вместо Папаа пришлось извиняться Подушкину, и он горячо уверил короля, что они никогда не хотели причинять ему вреда. А что касается доктора Шеффера, то все неприятности возникли потому, что доктор нарушил инструкции Баранова и именно по этой причине, боясь гнева правителя, предпочёл после изгнания с Кауаи бежать в Китай.

   — Я уполномочен передать вам, ваше величество, — сказал Подушкин, — самый тёплый привет и пожелания здоровья и успехов во всех ваших предприятиях от нового главного правителя американских областей России капитан-лейтенанта Гагемейстера. Вы должны помнить его: капитан Гагемейстер бывал здесь некогда на корабле «Нева» и встречался с вашим величеством. Он хочет, как и прежде, жить в дружбе и согласии с вашим народом.

   — Камеамеа благодарен русскому капитану. Но я хотел бы знать, что случилось с моим давним другом Барановым? Здоров ли он?

   — Он в преклонных годах и нуждается в отдыхе.

   — Камеамеа шлёт свой привет новому правителю и Баранову. У вас есть просьбы к Камеамеа?

Подушкин изложил пожелание продать находящийся в Гонолулу корабль «Кадьяк». Камеамеа, выслушав его, сказал:

   — Как бы вы отнеслись ко мне, капитан, если бы Камеамеа предложил вам купить протухшее мясо свиньи?

Подушкин с жаром возразил:

   — Если вы, ваше величество, имеете в виду, что наш корабль в Гонолулу в плохом состоянии, то это не совсем так. У него отличный корпус, изготовленный в Индии из очень прочного дерева. Судно надо лишь проконопатить, и оно может служить ещё долгие годы.

   — Зачем мне возиться с дырявыми кораблями, когда я всегда могу купить у американцев такой корабль, какой мне захочется. У вас есть другие просьбы к Камеамеа?

По тону короля Подушкин понял, что тема о корабле исчерпана.

   — Мы пришли сюда, чтобы забрать с островов наших людей, но прежде, ваше величество, я бы хотел передать вам просьбу капитана Гагемейстера позволить нам, как и прежде, завести факторию в Гонолулу или на острове Кауаи.

Камеамеа взглянул на доселе молчавшего Элиста де Кастро:

   — Что думает об этом мой министр иностранных дел?

   — Полагаю, нам было бы выгодно сохранить торговые отношения с русской компанией, — осторожно заметил де Кастро.

   — Однажды Камеамеа уже разрешил Папаа устроить свой торговый пост в Гонолулу. Но Папаа, не спросив совета Камеамеа, начал строить там каменную крепость. Камеамеа будет благодарен русскому капитану, если вы заберёте с моих островов всех ваших людей. Камеамеа больше не хочет, чтобы на его землях были русские поселения. Мы можем торговать и без этого. — Король приподнялся на своём ложе и протянул Подушкину руку. — Если у русского капитана нет здесь других дел, Камеамеа желает вам успешного плавания к острову Оаху.

Остров Оаху,

апрель 1818 года

Поскольку король Камеамеа столь жёстко и определённо выразил свою позицию в отношении дальнейших отношений с Российско-Американской компанией, задерживаться на острове Гавайи особого резона не было, и «Открытие» взяло путь на Гонолулу.

Когда они вошли в сопровождении местных лоцманов в гавань, Тараканов не нашёл здесь никаких изменений. «Кадьяк» по-прежнему лежал на мели на правом борту, близ восточного берега бухты.

Верховодивший в порту Джон Янг встретил появление русского корабля с настороженностью, но, узнав, что они прибыли лишь для того, чтобы забрать оставленных в селении промышленников, сменил гнев на милость и даже распорядился оказать русским морякам всяческое содействие в эвакуации с острова их людей.

Что же касается застрявших в Гонолулу бедолаг, то большинство со слезами на глазах встречали своих сородичей: их жизнь на острове, несмотря на благодатный климат, была весьма безрадостной. Оставшись без прикрытия могущественной компании, они оказались в положении изгоев, которыми каждый готов был помыкать как ему хочется. Приходилось трудиться и на обработке плантаций, принадлежавших местным вождям, и на строительстве зданий на землях, уступленных Камеамеа английским чиновникам и американским торговцам, причём работать не за жалованье, а лишь за харч.

Тимофею Тараканову довелось выдержать напор и прямо противоположных эмоций: некоторые из страдальцев кляли его за то, что он слишком долго организовывал отправку сюда компанейского корабля.

Лишь несколько сандвичанок, заменивших задержавшимся в Гонолулу промышленникам оставленных в Ново-Архангельске жён-алеуток, искренне горевали по поводу предстоящей разлуки с полюбившимися бородачами. Да и временным мужьям нелегко было расставаться с пылкими южанками. Тараканов, помогавший товарищам доставлять к кораблю нехитрый скарб, с искренним сочувствием наблюдал за бередившими его сердце сценами прощания. Сандвичанки, заливаясь слезами, висели на шеях своих русских приятелей, хватали их за руки, не давая сесть в шлюпку, некоторые сопровождали шлюпку на своих туземных лодках до стоявшего на якоре корабля и тоже пытались подняться по трапу. По приказу лейтенанта Подушкина матросы преграждали им путь, и отчаявшиеся добиться своего женщины с жалобным криком бросались с трапа в воду.

— Ишь, какие они привязчивые! — с явной симпатией к безутешным подругам уходящих с острова русских комментировали эти сцены матросы «Открытия». — Да была б у меня такая горячая девка, я б на другую и не посмотрел.

И потому никто, даже командир корабля, не перечил Алексею Однорядкину, заявившему, что без своей полюбовницы уехать он отсюда не может, и каждый радовался, когда счастливая избранница Однорядкина, попрощавшись с родными и подругами, поднялась на палубу «Открытия».

Завершив сборы всех людей компании в Гонолулу, «Открытие» направился к острову Кауаи.

Остров Кауаи,

апрель 1818 года

За месяц плавания от Ново-Архангельска к Сандвичевым островам Тимофей Тараканов постарался поближе сойтись с командиром «Открытия» лейтенантом Подушкиным. Лейтенант узнал от него о всех обстоятельствах, приведших к изгнанию с острова отряда Шеффера. Лейтенант загодя был убеждён, что в немалой степени незавидный финал так славно начатой операции предрешился из-за особенностей характера доктора Шеффера и свойственного ему авантюризма.

Не раз и не два лейтенант Подушкин, пригласив Тараканова в свою каюту, досконально расспрашивал об их жизни и делах с доктором Шеффером на Кауаи, и Тараканов не считал нужным что-либо утаивать от располагавшего к себе лейтенанта. Почти всегда при этих беседах присутствовал и штурман Клочков. Тараканов упомянул им, что там, в селении Ваимеа, у него осталась молодая жена, которую он крепко любит. Он с дальним прицелом откровенничал с флотскими офицерами: Тараканов пока не знал, как поступит, увидевшись с женой, но на всякий случай готовил собеседников к тому, чтобы они поняли мотивы его будущих действий и не устраивали из-за этого переполох.

«Что же вы собираетесь делать, Тимофей Осипович? — спрашивал его Подушкин. — Заберёте сандвичанку с собой?» — «Ежели не разлюбила меня, так, может, и заберу, — уклончиво отвечал Тараканов. — Встретимся — посмотрим, как нам дальше жить».

Король Каумуалии узнал русский корабль, на палубе которого ему некогда был торжественно вручён русский флаг и где он подписал акт с просьбой о российском подданстве. Но теперь король не спешил подняться на его борт и направил сначала одного из своих министров для выяснения, зачем русские вновь пожаловали сюда. Король, должно быть, сразу успокоился, услышав от вернувшихся на берег посланцев, что русские всего лишь хотят забрать оставленных на острове своих людей, и пригласил визитёров посетить его резиденцию.

Лейтенант Подушкин посчитал целесообразным пойти к королю вместе с Клочковым и Таракановым. Если правильно его предположение, что штурман направлен в этот вояж Гагемейстером для контроля, насколько точно будет соблюдать командир «Открытия» данные ему указания, то пусть Клочков будет свидетелем, что никаких отступлений от этих инструкций он допускать не намерен. Тараканов же был полезен, как человек, детально знакомый со всеми делами, которые вёл здесь после ухода «Открытия» доктор Шеффер, и к которому, если верить самому Тараканову, король благоволил.

Пока шли на шлюпке к берегу, Тараканов показал своим спутникам на стоявшую на якоре небольшую шхуну «Лидия», купленную доктором Шеффером у американцев для короля Каумуалии, а внимание Клочкова обратил на страшноватый остов выброшенного на рифы «Беринга», из-за которого и заварился здесь весь сыр-бор.

На берегу гавани уже собралась изрядная толпа туземцев, и Тараканов, когда они ступили на землю, с надеждой всматривался в них: вдруг и Лана, прослышав о появлении русского корабля, прибежала встретить его? Недолго гостившего здесь прежде Подушкина, кроме приближённых к Каумуалии вождей, мало кто помнил, и уж совсем забыли приходившего к острову вместе с Гагемейстером Клочкова. Но оставившего в Ваимеа несравненно более яркий след Тараканова признали многие. Кто-то совал ему для пожатия руку, кто-то с дружеским видом похлопывал по плечу, и Тараканов, двигаясь сквозь окружившую их толпу, был счастлив этим проявлениям внимания, доказывающим, что никто здесь не видит в нём своего врага.

«Тим, Тим!» — позвал его ещё не окрепший голос, и Тараканов увидел пробивающегося к нему младшего братишку Ланы, Кане. Курчавый паренёк радостно улыбался, и Тараканов, протянув подростку руку, сказал на языке канаков:

   — Здравствуй, Кане! А где Лана, она здорова?

   — Она в селении и ждёт тебя, Тим. Ты придёшь?

Тараканов едва поборол охватившее его волнение.

   — Передай, что я приду — после встречи с королём.

Должно быть, эта новость была столь важной для покинутой Ланы, что Кане, едва услышал ответ Тараканова, опрометью побежал к деревне. Тараканов ещё смотрел вслед парнишке, как кто-то сзади сказал:

   — Ты долго не возвращался, Тим. Ты и не знаешь, что Лана родила тебе сына?

Тараканов замер на месте и, обернувшись, напряжённо уставился на молодого высокого канака с характерными для сандвичан крупными, выдающими добродушный нрав губами. Лицо было знакомым, но имени Тараканов припомнить не мог. Кажется, это один из тех, кто помогал им строить хижину перед свадьбой с Ланой.

   — Это правда? — хрипло спросил Тараканов: у него внезапно пересохло в горле.

   — Пусть покарает меня богиня Пеле, если я лгу! — торжественно ответил канак.

И сразу несколько голосов радостно подтвердили:

   — Это правда, Тим, правда! У тебя растёт сын.

Что-то доселе неведомое нахлынуло на Тараканова. Новость была столь оглушающей, что ему захотелось немедленно бежать в деревню и убедиться, что его не разыгрывают, собственными глазами. Но тут он услышал оклик:

   — Тимофей Осипович! Мы ждём вас.

Ушедшие вперёд Подушкин с Клочковым стояли уже на склоне холма. Вместе с ними терпеливо ожидали два сопровождавших гостей вождя и переводчик Фёдор. Лейтенант Подушкин призывно махнул ему рукой, и Тараканов в смятении чувств поторопился догнать спутников.

Итоги переговоров с королём Каумуалии крайне разочаровали лейтенанта Подушкина. Создавалось впечатление, что король с чьей-то помощью тщательно подготовился отклонить возможные претензии к нему Российско-Американской компании. К самому же Подушкину Каумуалии отнёсся с холодком, видимо считая его, наряду с доктором Шеффером, одним из главных виновников всех неприятностей, которые претерпели его подданные из-за заключённых в прошлом соглашений. Каумуалии напирал на то, что каука Папаа вынудил его предоставить русской компании монопольные права на торговлю и вывоз с острова сандалового дерева и прекратить всякие отношения с американскими торговцами.

   — Папаа говорил, что он мой друг, — с пафосом восклицал король, — но Папаа хотел почти задаром получать у нас всё, чем богата наша земля. Разве настоящие друзья так поступают? Американцы сказали мне: Папаа грабит твой народ, а мы готовы дать тебе за сандаловое дерево хорошие деньги. И тогда я понял, что Папаа не друг мне, а обманщик. Да, он купил для меня небольшую шхуну, но где же обещанный им большой корабль? Много моих людей трудилось на Папаа. Они рубили в горах деревья, строили крепости, помогали русским возделывать поля. Что они получили за свой труд? Несколько кусков материи, зеркала, топоры. Или Папаа думает, что труд канаков ничего не стоит? Мои люди могли бы в это время ловить рыбу, собирать плоды, копать канавы для орошения полей, и тогда их семьям жилось бы лучше. Вы хорошо посчитали, что потратил на канаков и на моих вождей каука Папаа. Но почему вы не посчитали, сколько свиней, коз, сколько рыбы и другой пищи съели здесь ваши люди, которые пришли сюда вместе с Папаа? Да, Папаа подарил мне две медных пушки, шхуну, он дарил кое-что и моим вождям. Но за это он требовал у нас землю, целые долины, он требовал в вечную собственность людей, он запрещал канакам плавать по рекам, которые теперь принадлежали ему. Кто же кому должен? Я попрошу своих помощников сесть и как следует посчитать, сколько стоило нам пребывание на острове отряда Папаа. Забирайте своих людей. Вы найдёте их в Ханапепе и в Ханалеи. Они не виновны в том, что Папаа привёл их сюда, и я велел не обижать их. Когда вы соберёте своих людей и вернётесь обратно в Ваимеа, я буду готов сделать с вами окончательный расчёт.

Присутствовавшие на переговорах вожди согласно кивали головами и с мрачным видом говорили:

   — Да, каука Папаа плохой человек.

   — Он обманывал нас. Канаков ждала большая беда, если бы мы не прогнали Папаа...

   — Похоже, это бостонцы подготовили короля к разговору с нами, — горько заметил Подушкин, когда они покинули резиденцию Каумуалии. — Не могу поверить, что король сам додумался до всех этих доводов.

   — Не иначе как бостонцы настроили его не уступать нам, — согласился с Подушкиным Тараканов. — Пока мы жили в Гонолулу после возвращения отсюда, я слышал от бостонцев такие же слова. Мы мешали им, а теперь они займут наше место и приберут к рукам эти земли.

   — Да ещё выставят себя благодетелями, — с иронией сказал штурман Клочков.

Тараканова после встречи с королём больше всё же занимало другое — пора навестить Лану.

   — Когда, Яков Аникеевич, мы пойдём в Ханалеи? — спросил он Подушкина.

   — Здесь нас уже ничто не держит, — ответил лейтенант. — Думаю, надо отходить завтра утром.

   — Дозвольте, Яков Аникеевич, повидаться с женой, — дрогнувшим голосом попросил Тараканов. — Она ждёт меня... Мне передали канаки, что будто бы сына родила.

Подушкин остановился и весело посмотрел на Тараканова.

   — Поздравляю, Тимофей Осипович! Вы, оказывается, время здесь зря не теряли.

Клочков тоже протянул промышленнику руку, поздравляя.

   — Конечно, Тимофей Осипович, идите к ней, — сказал Подушкин. — Можете и заночевать в деревне. Но завтра, в шесть утра, я прошу вас вернуться на корабль. Вы должны помочь нам отыскать оставленных здесь людей. Шлюпку прислать за вами?

   — Не надо, — ответил Тараканов. — Меня подвезут к кораблю канаки.

Поблагодарив командира, Тараканов пошёл к деревне. Он хотел завернуть по пути к их хижине на берегу реки, но сопровождавшие его канаки предупредительно сказали:

   — Лана здесь не живёт. Она в деревне, у родителей.

У хижин под пальмами собралась радостно настроенная толпа — старики, парни с девушками, голопузые мальцы. Эти обожествлявшие любовь дети природы не могли пропустить такое большое событие, как возвращение мужа к их потерявшей покой от разлуки соплеменнице, и с нетерпением караулили момент их встречи.

Лану уже обо всём оповестили, и она вышла из дома с ребёнком на руках. На ней была короткая юбочка из тапы и та самая кофта из белого атласа, которую Тараканов сшил ей ко дню свадьбы. Она смотрела на него затуманенным от счастья взглядом, и слабая, ещё неуверенная улыбка играла на её полуоткрытых губах.

Когда Тараканов подошёл к ней, она нагнулась над завёрнутым в белую материю младенцем и сказала, словно он мог её понять:

   — Посмотри на него. Это твой отец.

Потом бережно протянула ребёнка Тараканову.

Тараканов осторожно принял из её рук младенца и пытливо взглянул на него. Малыш был упитанным, пухлощёким, с тёмной головкой и глазами цвета пронизанной солнцем морской волны. И эти огромные на маленьком личике бирюзовые глаза доверчиво и простодушно встретили серьёзный взгляд склонившегося над ним рыжебородого человека. Тараканов нагнулся над малышом ещё ниже и нежно поцеловал его в лоб.

Окружившие их канаки в восторге ухнули, раздались ликующие возгласы:

   — Он узнал его!

   — Тим узнал ребёнка, которого родила ему Лана!

   — Тим полюбил своего сына!

И Тараканов, подтверждая эти слова, ласково сказал малышу:

   — Алоха!

Толпа канаков встретила это радостным воем. Они недаром ждали в надежде стать участниками праздника воссоединения любящей пары, и они получили свой праздник.

Тараканов всё смотрел ненасытным взглядом на малыша, потом оглянулся, кому бы его передать, чтобы выразить наконец свою нежность и благодарность Лане. Его поняли без слов. Из-за спины Ланы выступила её мать и приняла младенца в свои руки. Теперь Тараканов молча смотрел на Лану, но его глаза говорили ей, как он любит её и как он благодарен ей за то, что она подарила ему сына. Материнство отразилось на её фигуре: Лана располнела в бёдрах, её налитые груди туго натягивали облегавшую их атласную материю. Тараканов шагнул к ней и, прижав жену к себе, потёрся носом о нос, потом припал губами к её полуоткрытым губам.

   — Тим любит свою жену!

   — Тим любит Лану! — с восторгом соучастников счастья вновь завопили канаки. Под аккомпанемент ликующего хора Тараканов обнял Лану за плечи и повёл в дом.

Ночь они провели в своей хижине на берегу реки, куда вернулись вместе с младенцем. Тараканов не мог наглядеться на жену и сына, когда, придерживая малыша рукой, Лана давала ему грудь и маленький ротик привычно тянулся к набухшей соками жизни плоти, умело ловил сосок и начинал сладко причмокивать, вкушая материнское молоко.

   — Когда он родился?

   — Четыре луны назад.

   — Ты дала ему имя?

   — Пусть его зовут как и тебя — Тим.

Тараканов задумался. Что ж, Тим так Тим. Это имя простое и лёгкое для восприятия канаков. Тимофей Тимофеевич.

   — Хорошо, Лана. Пусть будет Тим.

Тараканов объяснил Лане, что завтра он опять оставит её на несколько дней: их корабль должен пойти к долинам Ханапепе и Ханалеи, чтобы забрать забытых там людей компании. Но покидать Кауаи он не собирается и намерен жить здесь вместе с ней и их сыном.

То, что подспудно вызревало в нём ещё до встречи с Ланой, отлилось в твёрдое решение. Он долго работал на компанию, не зная отдыха и не представляя себе другой жизни. Он готов был идти в огонь и в воду за Барановым, но сменивший Баранова на посту главного правителя капитан-лейтенант Гагемейстер не вызывал большого желания служить под его началом. Тараканов надеялся, что лейтенант Подушкин поймёт его и признает его право остаться на острове и помочь своей небольшой семье. А дальше будет видно.

Утомлённая ласками, Лана уснула первой, а Тараканов всё лежал и думал о своей многолетней бродячей жизни, в которой, кажется, наступает иная, счастливая пора. Он чувствовал на своём плече голову Ланы, и на душу его снисходили покой и умиротворение.

К шести утра Тараканов, как и обещал, прибыл на корабль.

Сбор промышленников, забытых при бегстве с Кауаи, прошёл без особых приключений.

Волнующей получилась встреча с двумя алеутами, оставленными в провинции Ханапепе. Изнурённые непривычной жарой и пищей, уроженцы севера уже считали, что компания непонятно за какие проступки обрекла их на вечное поселение среди канаков, и все допытывались у лейтенанта Подушкина, в чём они провинились и за что было определено им столь суровое наказание.

Тараканов подсказал Подушкину, что, по словам канаков, на острове Льхуа уже никого нет и покинутых там следует искать в Ханалеи. Найти сородичей было несложно.

В Ханалеи расстались с экипажем «Открытия» вождь Каллавати с женой Митиной и слугами. Вождю понадобилось совершить путешествие с русскими к берегам Америки и пожить там несколько месяцев, чтобы по достоинству оценить покинутую родину. Сойдя на берег, вождь преклонил колени и прижался лбом к покрывавшей землю траве. Губы его что-то шептали — должно быть, он благодарил богов за то, что они сохранили его на чужбине и помогли вернуться назад.

Повторная встреча с королём Каумуалии вновь не принесла утешения лейтенанту Подушкину. Король заявил, что его помощники тщательно подсчитали все подарки, выданные доктором Шеффером как самому королю, так и его алии в обмен за уступку участков земли на острове. Они посчитали и все затраты, связанные с пребыванием на Кауаи возглавляемого доктором отряда русских. Дары Шеффера сводились, по подсчётам, к нескольким кускам материи, пятидесяти топорам, десяти бутылям орудийного пороха, одной шхуне, двум большим и двум малым орудиям и ещё кое-какой мелочи, вроде зеркал и женских украшений, о чём, по мнению короля, и неудобно говорить.

Тараканов, слушая короля, мысленно отметил, что выпрошенные у него серебряные часы, которыми доктор одарил вождя Камахалолани, в перечне подарков не фигурируют. Но сейчас, когда он окончательно намерился остаться с Ланой на острове, не в его интересах было конфликтовать с Каумуалии и близкими к королю вождями, и потому Тараканов, не поднимая вопрос о часах, промолчал.

   — Шхуну я вам вернуть не могу, — категоричным тоном заявил Каумуалии. — Она мне самому нужна, как и подаренные Папаа корабельные орудия. И я не хочу обижать своих подданных, требуя у них вернуть топоры, материю и другие подарки. Они им тоже нужны. Но я готов оплатить всё это сандаловым деревом, как и стоимость меди с корпуса «Беринга». Мы учтём при расчётах и стоимость провизии, которую потратили на людей Папаа.

   — Сколько сандалового дерева вы можете поставить в счёт ваших долгов? — спросил Подушкин.

   — Сто пятьдесят пикулей.

Подушкин вопросительно взглянул на Тараканова, который в таких вещах разбирается лучше, и с сомнением сказал:

   — Не мало ли?

Теперь Тараканов решил заступиться за интересы компании. Он напомнил королю слышанные им от американцев цены, по каким приобретал корабли в обмен за сандал король Камеамеа, и начал азартно убеждать Каумуалии, что за всё про всё это, конечно, мало и настоящая цена должна составить на сто пикулей поболее. После продолжительного торга сошлись на двухстах пикулях и ударили по рукам.

   — Дерево заготовлено, мы можем сразу забрать его? — спросил Подушкин.

   — Нет, — почесав голову, ответил король. — Всё заготовленное прежде дерево мы продали американцам. Но если вы придёте сюда через три-четыре месяца, груз дерева будет готов к отправке.

Подушкин не мог скрыть своего разочарования. Но тут он вспомнил о другом:

   — Насколько мне известно, в одном из складов на берегу хранилось дерево, принадлежащее лично доктору Шефферу. Он служащий нашей компании, и мы бы хотели забрать этот сандал, чтоб хоть частично оплатить расходы, понесённые компанией по вине доктора Шеффера.

Король переговорил со своими вождями, после чего ответил:

   — Папаа обидел нас, и мы забрали всё подаренное ему дерево. Его здесь больше нет. Мы продали тот сандал Натану Уиншипу. Папаа тоже остался кое-что должен нам, но мы готовы забыть обо всём, если вы покроете его долг пятнадцатью бочонками пороха, каждый весом по двадцать пять фунтов.

Получалось так, что их вынуждают нести за доктора Шеффера дополнительные расходы, а самим возвращаться сейчас с пустыми руками. Посовещавшись, Подушкин с Клочковым и Таракановым пришли к единому мнению, что это их не устраивает и пусть уж окончательный расчёт будет произведён, когда компания вновь сможет послать сюда корабль за грузом сандала.

Когда они покидали королевскую резиденцию, Каумуалии задержал Тараканова и спросил его:

   — Ты виделся с женой, Тим? Ты знаешь, что у тебя растёт сын?

   — Я виделся с ней и с сыном, — ответил Тараканов.

   — Ты хочешь забрать их с собой?

   — Нет, я хочу остаться и пожить здесь вместе с ними.

   — Ты можешь остаться здесь. Я приглашал тебя и раньше. Тебе здесь будет хорошо. — Каумуалии дружелюбно протянул Тараканову руку.

   — О чём он беседовал с вами? — поинтересовался Подушкин, когда Тараканов догнал офицеров.

«Рано или поздно, — Подумал Тараканов, — придётся известить командира корабля о своих планах».

   — Король спрашивал меня, встречался ли я с женой. Он же был гостем на нашей свадьбе. Он спросил, не хочу ли я забрать семью с собой.

   — Что же вы ответили ему, Тимофей Осипович?

   — Об этом, Яков Аникеевич, я и хотел с вами потолковать. Я верно служил компании двадцать лет. За эти годы я почти не знал отдыха. Я потерял первую жену на Ситхе, когда колоши сожгли нашу крепость и перебили гарнизон. Но эту жену я терять не хочу. Очень прошу, Яков Аникеевич, вашего дозволения остаться здесь на несколько месяцев с женой и сыном. Я нужен им, и они мне нужны. Довольно мыкаться бобылём по свету. Пока малыш не подрос, ему лучше пожить здесь. Боюсь, перемена климата может повредить. Об этом я и говорил с королём, и он сказал, что мне здесь будет хорошо.

Подушкин задумался и выжидательно посмотрел на Клочкова. Он понимал, что капитан Гагемейстер едва ли одобрит разрешение остаться на Кауаи одному из наиболее опытных промышленников компании. Мало того, что им не удалось успешно завершить дела по претензиям компании к сандвичанским королям, так теперь и это. И всё же, сочувствуя симпатичному ему промышленнику, Подушкин решился.

   — Мне жалко оставлять вас здесь, Тимофей Осипович, — сказал он, — и тем наносить определённый урон компании, но я хорошо вас понимаю и не могу запретить вам остаться. Боюсь, наш новый главный правитель не похвалит меня за самодеятельность, но я готов взять ответственность на себя. Что и говорить, в разлуке с семьёй жизни для вас теперь не будет. А вы как считаете, Ефим Алексеевич?

Клочков с неопределённым выражением лица пожал плечами и пробормотал:

   — Да, пожалуй... — Ему не очень нравилось, что Подушкин как бы приглашает его разделить ответственность за это решение, и он добавил: — Вы, Яков Аникеевич, начальник этой экспедиции. Вам и решать.

   — С Богом, Тимофей Осипович, — сказал Подушкин, — оставайтесь. Желаю вам счастья!

   — Премного, Яков Аникеевич, благодарен, — сдавленным от глубины чувств голосом ответил Тараканов. Он ясно представлял себе цену нелёгкого выбора, который вынужден был сделать Подушкин.

   — У вас есть какое-либо имущество на корабле? — спросил Подушкин.

   — Имущество моё небогатое. Ружьё, патроны, два ножа, немного из бельишка да толика деньжат, что удалось скопить.

   — Заберите всё, что вам надо. Сегодня мы зальёмся водой, а завтра пойдём в обратный путь.

Вечером Тараканов простился с матросами корабля и друзьями-промышленниками, делившими с ним радости и беды жизни на Сандвичевых в составе отряда Шеффера, и съехал на берег. Он попросил лейтенанта Подушкина передать привет Александру Андреевичу Баранову и объяснить мотивы своего поступка. Он не хотел, чтобы его считали дезертиром и надеялся, что Баранов его поймёт. А что подумает о нём капитан-лейтенант Гагемейстер, Тараканову было совершенно безразлично.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Ново-Архангельск,

июнь 1818 года

В этот день капитан-лейтенант Гагемейстер принимал в своей каюте на шлюпе «Кутузов» французского морского офицера Камиля Рокфеля, впервые пришедшего в Русскую Америку на купеческом судне «Бордосец».

С Рокфелем он встречался год назад, когда их корабли стояли неподалёку друг от друга в порту Кальяо, близ Лимы. У них оказались общие знакомые, и этого было достаточно, чтобы почувствовать взаимное расположение. Тогда Гагемейстер подсказал французскому коллеге, что, если тот хочет вести выгодную торговлю, ему стоит побывать в Калифорнии и завязать коммерческие отношения с богатыми продуктами питания испанскими миссиями. Рокфель не пренебрёг советом, и их корабли вновь сошлись в одной гавани в порту Сан-Франциско, где командир «Кутузова» закупал хлеб по пути к Ново-Архангельску. При повторной встрече капитан Гагемейстер упомянул Камилю Рокфелю, что они могли бы заключить взаимовыгодный контракт по совместному промыслу морского зверя — калана, мех которого высоко ценится в Китае.

И вот француз, помня о приглашении русского капитана, пришёл в Ново-Архангельск, и сегодня они уточняли последние детали предстоящего соглашения.

   — Итак, — подытожил Рокфель, — вы предоставляете мне сорок двулючных байдарок и шестьдесят охотников-алеутов...

   — Примерно шестьдесят, — поправил Гагемейстер. — Окончательное число охотников определится на Кадьяке, где вы возьмёте байдарки и алеутов. Люди могут быть заняты в других экспедициях, но в письме тамошнему правителю я всё же указываю цифру шестьдесят. Об их пропитании можете не заботиться. Это мы берём на себя. У них довольно специфичные вкусы: алеуты не могут жить без рыбы, особенно сушёной — юколы и китового жира. Да ещё очень привычны к табаку.

   — Какой район промысла вы мне рекомендуете?

   — Самые богатые каланом места расположены поблизости отсюда, в районе архипелага Александра. Поищите счастья у островов Принца Валлийского. Но я должен предупредить вас, Камиль, что местные туземцы, — русские называют их колошами, — весьма воинственны. Они на дух не выносят алеутов, тем более когда те охотятся в угодиях, которые колоши всегда считали своими. Будьте готовы к тому, что на вас могут устроить засаду, особенно в случае высадки на берег, и предупредите об этой опасности своих матросов. Они должны быть хорошо вооружены. Охрана охотников во время экспедиции — это ваша забота, и этот пункт мы непременно оговорим в контракте.

   — А если нам всё же не удастся уберечь алеутов и кто-либо из них погибнет?

   — Раньше компания мирилась с такими потерями и не просила своих иностранных партнёров компенсировать их. Ваши матросы ведь тоже будут подвергаться риску. Но я намерен установить здесь новые, более справедливые порядки, в том числе страховку жизни людей, посылаемых в опасные экспедиции. Мы должны возмещать их семьям потерю кормильца по вине компании. И потому я предлагаю записать в контракте ваше обязательство выплатить Российско-Американской компании по двести испанских талеров за каждого убитого алеута.

Рокфель озадаченно взглянул на Гагемейстера и спросил:

   — А что, их часто убивают?

   — Иногда всё проходит благополучно. Но время от времени такое случается.

   — Хорошо, — согласился француз, — пусть будет по-вашему, капитан. Я полагаю, это справедливо. Итак, сорок байдарок, шестьдесят алеутов, я выплачиваю вам по двести испанских талеров за каждого убитого алеута — в случае их возможной гибели, и число добытых шкур мы делим пополам. На какой срок я могу получить охотников?

   — Надеюсь, полтора месяца после выхода корабля с Кадьяка вас устроит?

   — Думаю, что да.

   — Мы составим два идентичных текста, на русском и французском языках. Завтра контракт будет готов, и добро пожаловать ещё раз ко мне для его подписи.

   — Благодарю вас, капитан Гагемейстер.

   — Ещё по рюмочке вина?

   — Спасибо, не откажусь.

Когда они вышли на палубу, Гагемейстер увидел входящий в залив корабль «Открытие».

   — Наконец-то, — пробормотал он по-французски.

   — Кажется, это русский корабль, — сказал Рокфель. — Он принадлежит вашей компании?

   — Да, это наш корабль.

   — Откуда он возвращается?

   — С Сандвичевых островов, — сдержанно ответил Гагемейстер. Он не был настроен вдаваться в подробности относительно целей плавания на острова компанейского корабля.

Но француз не отставал:

   — Так вы ведёте торговлю и на Сандвичевых?

   — У нас были кое-какие дела с тамошними королями.

   — И как успехи?

   — По-разному, — суховато сказал Гагемейстер. — Когда лучше, когда хуже. Так я вас жду завтра, — давая понять, что встреча завершена, капитан Гагемейстер протянул руку лейтенанту Камилю Рокфелю.

Рокфель спустился по трапу в ожидавшую его шлюпку, а Гагемейстер, стоя на палубе, всё ещё смотрел на приближавшийся к берегу корабль. Что-то привёз ему лейтенант Подушкин?

Перед встречей с Гагемейстером лейтенант Подушкин испытывал такое чувство собственной обречённости, какое, должно быть, бывает у человека, готовящегося взойти на эшафот.

   — Ефим Алексеевич, — попросил он Клочкова, — вы, надеюсь, понимаете, сколь трудно мне будет объясняться с Леонтием Андреяновичем, и я очень прошу вас отправиться со мной вместе. Вы можете подтвердить, что я пытался выполнить данные мне инструкции, но обстоятельства оказались против нас.

   — Хорошо, Яков Аникеевич, — согласился Клочков. — Уж лучше будем объясняться вдвоём.

Как только корабль был поставлен на якорь, они сели в шлюпку и отправились на «Кутузов».

Даже в форме приветствия явившихся к нему офицеров капитан-лейтенант Гагемейстер подчеркнул, что он отличает своих старых коллег и сослуживцев от тех людей, с которыми не считает нужным переходить за грань обычных отношений начальника и подчинённого.

Пожимая руку Клочкову, он едва заметно улыбнулся и любезно сказал:

   — Сразу видно, что побывал в южных краях.

Взглядом, брошенным на лейтенанта Подушкина, Гагемейстер будто давал понять, что догадывается о провале его миссии.

Пригласив обоих присесть к столу, Гагемейстер попросил Подушкина доложить об итогах плавания. Он слушал молча, не перебивая, пристально глядя на командира «Открытия». Подушкин же, решив начать с хороших вестей — о том, что все оставленные на островах люди собраны и благополучно доставлены в Ново-Архангельск, был обречён заканчивать за упокой, поскольку, как ни крути, а и сам понимал, что успешными переговоры с Сандвичевыми королями считать не приходится.

   — Так, ежели я правильно вас понял, — ледяным голосом подвёл черту Гагемейстер, — вы явились назад с пустыми руками, без сандала, без денег, вообще без ничего. Вы сами-то хоть понимаете, что это полный провал?

   — Я всё же полагал, что основная моя задача — сбор брошенных на островах людей, и я её выполнил, — стараясь не давать волю эмоциям, ответил Подушкин.

   — Вы сделали самое простое дело, которое сделал бы на вашем месте каждый, — жёстко сказал Гагемейстер. — В тех же вопросах, где надо было проявить себя не только моряком, но и дипломатом, вы потерпели фиаско. Почему, кстати, вы явились с докладом без этого промышленника, который пошёл вместе с вами, — Тараканова? Я специально дал его в помощь, чтобы он как человек, посвящённый в некоторые местные детали, способствовал вашим переговорам. Я бы хотел задать несколько вопросов и ему.

И тут Подушкин понял, что окончательно идёт ко дну. Ничего не оставалось, как признать взятую на себя ответственность за то, что разрешил Тараканову пожить на Кауаи.

Внешне спокойным, деловитым тоном Подушкин объяснил:

   — К сожалению, заслушать Тимофея Тараканова никак не можно. На Кауаи, в селении Ваимеа, у него оказалась жена-сандвичанка и маленький ребёнок, сын. Он попросил у меня дозволения временно остаться на острове со своей семьёй. Сказал, что работал на компанию двадцать лет и заслужил отдых. Я не счёл возможным отказать ему.

   — И вам не пришло в голову, лейтенант, что такие решения несколько выходят за рамки ваших полномочий?

   — В данном случае я руководствовался простыми человеческими чувствами, — твёрдо, с сознанием внутренней правоты, ответил Подушкин. — Тараканов потерял первую жену здесь, на Ситхе, когда колоши перерезали гарнизон нашего Михайловского поселения. И не он виноват в том, что оказался разлучён и со второй женой, которую крепко любит.

Но защитные доводы Подушкина и его тон уверенного в своей правоте человека лишь усилили раздражение против него капитана Гагемейстера.

   — Вы лишили компанию одного из наиболее опытных промышленных и ещё пытаетесь оправдаться, — с нарастающим гневом говорил Гагемейстер. — А что же вы, Ефим Алексеевич, неужели не могли подсказать лейтенанту Подушкину, что он берёт на себя слишком много?

   — Подобные решения командир корабля вправе принимать самостоятельно, — пытаясь прикрыть коллегу от гнева начальника, ответил Клочков.

Гагемейстер встал с места и прошёлся по каюте. Оба офицера тоже поспешили подняться. Подушкин с каким-то внезапно нахлынувшим на него равнодушием ожидал приговора Гагемейстера.

   — Я долго не мог простить вам, лейтенант Подушкин, — сказал наконец Гагемейстер, — что вы разбили шлюп «Нева», на котором и мне после Юрия Фёдоровича Лисянского довелось идти вокруг света. Ещё до нашего знакомства я подозревал, что вы не очень умелый моряк. Теперь я вижу, что вы, помимо прочего, и дипломат никудышный. Мне кажется, вы слишком задержались на службе Российско-Американской компании. Я помогу вам в этом году отправиться обратно в Россию, тем более что срок вашего контракта истекает и я не намерен его продлевать. Я учту этот ваш крупный провал и постараюсь до конца года не посылать вас в ответственные плавания. Можете идти. А вы, Ефим Алексеевич, пожалуйста, останьтесь. С вами я бы хотел поговорить отдельно.

Сев в шлюпку, Подушкин приказал своим матросам идти к берегу. Для успокоения чувств ему надо было встретиться с Барановым. Не по долгу, а по зову сердца он хотел рассказать смещённому правителю о неудачном вояже на Сандвичевы и жестокой головомойке, какую устроил ему Гагемейстер. Баранов-то должен понять, что в ситуации с Таракановым он был прав. Держать свои переживания при себе Подушкин уже не имел сил.

Уже несколько месяцев Александр Андреевич Баранов передавал хозяйственные и финансовые дела компании бывшему комиссионеру корабля «Кутузов» Кириллу Тимофеевичу Хлебникову, назначенному правителем ново-архангельской конторы. Подсчитывали стоимость жилых зданий, мастерских, годных к плаванию судов компании, количество находящихся на складах мехов. Кропотливое это было дело — восстанавливать год за годом доходы и расходы компании, включая прибыли от совместного с иностранцами промысла морского зверя, закупки у бостонских купцов продовольствия, оружия и других товаров, в которых нуждались русские поселения на американских берегах.

С документами работали большей частью в кабинете Баранова, где хранился архив компании, и Кирилл Хлебников поражался цепкой, несмотря на преклонные годы, памяти Баранова. Иной раз короткая запись в бухгалтерской книге или на отдельном листке бумаги об итогах той или иной совместной операции с чужеземными корабельщиками давала Баранову повод вспомнить конкретного капитана судна и черты его характера, и сколько раз он бывал в Русской Америке, и как проявил себя здесь, был ли честен или плутовал.

Хлебников понимал, что подобные отвлечения в прошлое несколько замедляют темпы их совместной работы по изучению финансового состояния компании, но отнюдь не пытался обрывать Баранова и деликатно возвращать его к нудному подсчёту цифр. Напротив, он был благодарен бывшему главному правителю за эти бесценные воспоминания о канувших в Лету людях и делах: в рассказах Баранова перед ним вставала живая история Русской Америки со всеми её горестными и героическими страницами.

Иногда голос Баранова дрожал от плохо скрываемого волнения, он нередко давал волю чувствам. И когда он поминал многие беды, угнетавшие сердце, разбитые в крушениях корабли и верных соратников, что нашли вечный покой в морской пучине либо погибли от рук колошей, на глаза его наворачивались слёзы. «Прости ты меня, Кирилл Тимофеевич, за мою старческую чувствительность, — виновато говорил Баранов. — Доживёшь до моих годов да хлебнёшь столь же лиха, сколь я хлебнул, может, и сам таким же станешь». — «Да разве ж я вас не понимаю, Александр Андреевич! — утешал его Хлебников. — Дай мне, Господь, избежать стольких бед и напастей, сколь вы испытали».

Перед другим человеком Баранов не стал бы так откровенничать, но он испытывал искреннюю симпатию к пытливому светловолосому комиссионеру, который немало лет провёл на службе компании на Камчатке, где принимал и отправлял компанейские грузы и был свидетелем многих событий на дальневосточных российских берегах, о коих сам Баранов знал лишь понаслышке.

Случалось, то или иное происшествие в селении или близ него выбивало их из рутинной колеи, и тогда, ещё не приступая к делам, они откликались на злобу дня пространными рассказами из собственной, богатой событиями жизни.

   — Есть всё же Провидение на этом свете! — так торжественно заявил Хлебников, едва успел приветствовать Баранова в день их очередной встречи.

   — Никак, стряслось что, Кирилл Тимофеевич? — обеспокоенно спросил Баранов.

   — То-то и оно, что стряслось, — возбуждённо продолжал Хлебников. — Аль не слышали? Вчерась двое рабочих пошли из крепости на край леса дровишек на зиму нарубить да не вернулись. Сегодня поутру спохватились их и послали команду вооружённую поискать пропавших. Нашли бездыханных, у мыска, близ западного берега залива, со многими следами ножевых ран. По всем признакам, столкнулись они там с колошами, от рук коих и смерть приняли. И надо же быть такому совпадению, что и я вечером близ того мыска гулял, радуясь наступлению тепла. И вдруг что-то меня остановило, и внутренний голос сказал: «Стой, Кирилл, дальше не ходи, опасно!» Послушался я моего внутреннего голоса и назад к селению пошёл, а поутру на тебе — такие вот страшные новости узнаю! И ведь не впервой уже, Александр Андреевич, случилось мне пережить предчувствие беды. И самое удивительное событие произошло со мной, как ясно помню и никогда не забуду, пятого ноября одиннадцатого года.

   — Что ж было тогда? — пытаясь припомнить, чем же для него лично был памятен этот месяц, с интересом спросил Баранов.

   — В тот день вздремнул я после обеда на кушетке в конторе Петропавловской гавани, не обращая внимания на обсуждавших свои вопросы людей. И тут снится мне, что совсем неподалёку терпит бедствие компанейский корабль, гибнут люди в нечеловеческих муках, а немногие спасшиеся бредут к нам за подмогой. И я спросил во сне тех, кто был тогда со мной в конторе: «Пришли ли люди с разбитого корабля?» Не помню, какой был мне ответ, только, когда проснулся я, стали надо мной товарищи смеяться и спрашивать, что же за кошмары снились мне, ежели во всеуслышание задал я им такой вопрос. И вот уж вечер наступал, как приходит к нам в контору незнакомый оборванный человек, и я узнаю в нём одного из тех, кого видел в своём сне, и он рассказывает, что их корабль «Юнона» потерпел в шторм крушение в устье Вилюя два дня назад и, окромя него да ещё двух матросов, сумевших с выброшенного на скалу судна перебраться по мачтам на берег, все прочие с капитаном погибли в ледяных водах. А спасшиеся брели вдоль реки, пока не наткнулись на наших людей, посланных ловить рыбу. Мы, выслушав его, следующим утром отправились с бывшим тогда в гавани лейтенантом Подушкиным к месту гибели корабля. Страшная и дикая картина предстала нашим глазам. Иных из погибших мореходцев нашли мы в прибрежном иле, завёрнутых, как в саван, в морские водоросли. Другие висели на клонившихся к воде деревьях. А третьих выбросило волнами на утёсы, и там болтались они, зацепившись мёртвой рукой иль ногой за расщелины. Девять трупов нашли и схоронили мы по берегам моря и реки. А сколь товара компанейского вокруг разметало — не счесть. Вот и говорите после этого, Александр Андреевич, есть или нет нам Провидение и вещие сны!

   — Да, — сокрушённо покачал головой Баранов, — помню я то несчастное приключение с «Юноной». Мне о нём другой очевидец, Подушкин, рассказывал. Перед тем бостонец Джон Эббетс с выгодой продал наши меха в Кантоне и с закупленными на вырученные деньги товарами для нас вернулся в Ново-Архангельск. Видя такое изобилие, и решил я послать «Юнону» с богатым грузом на Камчатку. Мы с тобой, Кирилл Тимофеевич, позже и тот груз посчитаем, сколь добра тогда, не считая «Юноны», погибло. А насчёт дурных предзнаменований, должен тебе признаться, и со мной случалось такое. Сердцем чуял, когда «Феникс» в пучине гибнул. Такая боль в голове была, такое отчаяние мной вдруг овладело, так метался я и не мог спать в доме своём на Кадьяке, чувствуя, что страшная беда сейчас с моими служивыми приключилась. И лишь позже, по выброшенным на берег товарам да обломкам корабля проведали мы, что в те дни, когда я места себе от нехороших мыслей не находил, ломала буря наш корабль «Феникс» — первенец, построенный своими силами в Америке.

Отрешившись от горестных воспоминаний, Баранов с признательностью, потеплевшим взглядом посмотрел на Хлебникова.

   — Чем более я тебя узнаю, Кирилл Тимофеевич, тем более ты мне мил. Много близкого в наших душах вижу. Право, жаль, что ранее ты сюда не прибыл. Человек ты толковый и надёжный, а нам такие люди всегда здесь потребны были. Что ж, поговорили, вспомнили былое, пора и за дела браться. Нам ещё много с тобой переворошить предстоит.

Июль 1818 года

Баранов с облегчением воспринял отплытие Гагемейстера в начале месяца в Калифорнию, где тот собирался закупить пшеницу. По словам Семёна Яновского, которому Гагемейстер поручил исполнять за время своего отсутствия обязанности главного правителя, капитан-лейтенант рассчитывал пробыть у калифорнийских берегов до октября.

Яновский сообщил тестю и другую весьма приятную Баранову новость: перед отходом «Кутузова» у него состоялся продолжительный разговор с главным правителем, и Гагемейстер поинтересовался, готов ли лейтенант Яновский остаться в Америке на несколько лет для постоянного исполнения обязанностей главного правителя. Сам он, мол, задерживаться здесь не намерен, это не входит в его планы, и, кроме Яновского, не видит подходящего человека, которому мог бы доверить этот ответственный пост.

   — Что ж ты ему, Семён Иванович, ответил? — спросил Баранов.

   — Я ответил, что ежели в том есть потребность, то я готов, хотя и вижу всю тяжесть этих дел.

   — Молодец! — в порыве чувств воскликнул Баранов. — А работы и ответственности не бойся. Всякая наука на опыте постигается. Я помогу, чем сумею, сведу с людьми, кои верными помощниками тебе будут. Да, думаю, они и без того к тебе, как к моему прямому родичу, весьма будут расположены.

Лучшего варианта и для себя лично, и для компании Баранов и представить не мог. Недаром чуял он, что этот чванливый Гагемейстер не сможет удержать бразды правления и никогда не сумеет отнестись к многотрудным делам и заботам по руководству американскими областями как к своему кровному делу. С Семёном же Яновским во главе всё выглядело иначе. Получалось так, что, за исключением небольшой, хотя и неприятной паузы, он, Баранов, оставит дело своей жизни в руках человека, который ему всё равно что сын.

В двадцатых числах июля в Ситхинском заливе появился шлюп «Камчатка» под Андреевским флагом. Шлюп поехали встречать Яновский с Подушкиным.

Вернувшись в крепость, сообщили Баранову, что командует кораблём капитан-лейтенант Головнин и он послан сюда по личному распоряжению государя императора для ревизии американских колоний, особливо на предмет отношения местных властей к коренным американским жителям, находящимся на службе компании.

«Одна ревизия за другой, — мрачно подумал, выслушав их, Баранов. — Но делать нечего, с приятной миссией прибыл Головнин или неприятной, а надо показать себя хлебосольными хозяевами».

   — Готовься, Семён Иванович, — сказал Баранов Яновскому, — принимать гостей. Надеюсь, и меня не забудешь, за общий стол пригласишь. Давненько уж, как мы с Василием Михайловичем впервой здесь встречались.

Приём офицеров, прибывших вместе с Головниным на «Камчатке», прошёл с присущим Баранову размахом: стол был обилен, с выпивкой разных сортов, развлекли гостей и удалые песельники.

   — Вижу, Александр Андреевич, в добрых руках управление колониями находится, — весело говорил Головнин, глядя то на Баранова, то на Яновского.

Он уже поздравил Баранова с бракосочетанием дочери и теперь давал понять, что брак этот одобряет.

Баранов про себя думал: сегодня хвалит, а завтра, как начнёт расспрашивать жалобщиков, может, и по-другому запоёт. Из оброненных капитаном реплик он узнал, что по пути от Петропавловской гавани на Камчатке корабль Головнина успел побывать и на Беринговых островах, и на Алеутских, чуть не десять дней простоял на Кадьяке, и, надо думать, везде хватало бесед с людьми, которые чувствуют себя ущемлёнными и обиженными компанией. На дальних-то островах таких поболее, чем здесь, сыскать можно.

Когда застолье подошло к концу, Головнин отправил подчинённых ему офицеров обратно на шлюп, а сам выразил желание побеседовать с Барановым наедине. Баранов пригласил важного гостя подняться в кабинет, который пока ещё не уступил зятю Яновскому, продолжая до полной сдачи дел считать своим.

   — Перед отплытием из Кронштадта, откуда вышли мы в августе прошлого года, — начал с места в карьер Головнин, — меня принял государь император и ознакомил с некоторыми бумагами, полученными от сибирского генерал-губернатора Пестеля. В них содержался свод жалоб служащих компании, большей частью коренных американских жителей, на обиды и притеснения со стороны компанейских чиновников. К сему документу приложен был рапорт морского министра маркиза де Траверсе с предложением послать для ревизии колоний знакомого с американскими колониями мореплавателя. Выбор пал на меня. При личной встрече император сказал следующее: «Ты имеешь редкий случай разобраться во всём и сообщить своему государю правду. Я часто употребляю несколько месяцев, чтобы узнать истину о том, что делается около меня, но за тринадцать тысяч вёрст возможности узнать правду для меня ограничены. Я надеюсь, что ты разберёшься в тамошних делах и известишь откровенно обо всём, что происходит в селениях нашей американской компании, о которой я слышал много худого». Таковы были его слова, и я намерен выполнить августейшее повеление со всем тщанием.

Баранов, хмуро всматриваясь исподлобья в сидевшего перед ним Головнина, отмечал, что с годами в скуластом лице известного мореходца ещё более проступили черты, выражающие властный и независимый характер. «Далеко пойдёт, — подумал про себя Баранов. — Жаль, что именно ему поручили малоприятное дело — ворошить местные дрязги».

   — Коли доверили вам это, Василий Михайлович, разбирайтесь, — с оттенком горечи сказал он. — Ежели я чем смогу подсобить в поисках ваших истины, всегда готов помочь. Да токмо есть у меня подозрение, что моё-то мнение вас меньше всего интересовать будет. Я, как вы слышали, не у дел уже. Но и старые грехи отчего ж не списать на Баранова? Я терпелив, много всего испытал, выдержу и это. Обидно только, что до государя лишь плохие новости о компании доходят. А у нас кое-что и хорошее бывало, чем и похвалиться не зазорно.

   — Вы не вполне правильно поняли меня, Александр Андреевич, — сказал Головнин. — Речь-то не о вас конкретно идёт, а о злоупотреблениях чиновников компании на местах, особливо на дальних отсюда островах. Что же касается лично вас, то ваши заслуги перед компанией всем известны.

«Известны, — вновь с горечью подумал Баранов, вспомнив саднившую сердце сцену, когда Гагемейстер объявил ему предписание Совета компании о смещении с должности. — Ни одного слова благодарности за долгий труд у них не нашлось!»

   — Ия хотел поговорить с вами, — тем же решительным тоном продолжал Головнин, — не об этой ревизии, а о замечательных приобретениях для компании новых территорий на Сандвичевых островах, о чём довелось мне узнать чуть не в день отплытия шлюпа из Кронштадта. Когда уж всё у нас было готово, явились вдруг на борт корабля директора компании господа Крамер и Северин и сообщают, что почта принесла им очень важные известия, требующие дать мне дополнительные инструкции касательно компанейских дел. Получили, мол, весьма интересный доклад доктора Шеффера с острова Кауаи, в коем сей предприимчивый доктор пишет, что тамошний король со всеми жителями острова пожелал принять российское подданство и остров этот отныне может считаться собственностью России. Доклад доктора Шеффера был срочно направлен ими на рассмотрение императора. Одновременно они передали мне копию сообщения выходящей в Лондоне газеты «Морнинг кроникл»...

Головнин достал из своей папки сложенный лист бумаги и пересказал её содержание:

   — Газета сообщает, что, по имеющимся сведениям, русские ведут переговоры об уступке им Калифорнии. Овладение этой обширной территорией предоставит Российской державе возможности вести торговлю с Северной и Южной Америкой и с Китаем. Это не только даст России источник коммерции в важном регионе, но и обеспечит ей торговую монополию здесь. Далее англичане ссылаются на другое сообщение — из американской газеты «Нэшнл эдвокейт», в коем сказано: «Русские, которых мы считали неповоротливыми людьми, лишёнными духа предпринимательства, дают нам ежедневно противоположные доказательства. Они завладели одним из островов в Тихом океане, в группе Сандвичевых островов, и уже построили там укрепления. Мы вскоре увидим эту нацию с её просвещённым и активным правительством в любом уголке мира...» Руководствуясь этими новостями, — продолжал Головнин, — директора компании выразили пожелание, чтобы я посетил на своём шлюпе Сандвичевы острова, и в особенности остров Кауаи, дабы ознакомиться с тамошними обстоятельствами на месте и предпринять всё возможное для упрочения там авторитета России и развития факторий. Они просили меня помочь укрепить отношения между русскими и обитателями этого и других Сандвичевых островов и поставить затем в известность главное правление компании, что надо предпринять для закрепления этого нового и важного владения как для компании, так и для России. Вот такие весьма приятные известия, Александр Андреевич, — с расположением глядя на Баранова, заключил Головнин, — получил я перед отплытием из Кронштадта. И мне хотелось бы знать, насколько они соответствуют истине и что вы могли бы к этому добавить.

Баранов, смущённо потупив глаза, размышлял. Делать нечего, придётся признаться, каковы дела на настоящий момент.

   — Всё так, хотя и не совсем так, — тяжело вздохнув, начал он. — Касательно Калифорнии, об успехах наших вы, Василий Михайлович, должно быть, слышали. После вашего предыдущего вояжа в Америку устроили мы крепость в Калифорнии под названием Росс, к северу от гавани Сан-Франциско, для чего послан был туда Иван Александрович Кусков с отрядом плотников и промышленных. Вокруг крепости разбиты огороды и плантации, и плоды той земли регулярно сюда, на Ситху, поставляются. Прошлой осенью был там Леонтий Андреянович Гагемейстер на «Кутузове». Он вместе с Кусковым уговорил туземных вождей уступить нам землю, на коей форт построен, дабы гишпанцы никаких претензий к нам не имели. Ими составлен был надлежащий акт, и сей акт тоены тамошние подписали. Удивляюсь лишь, как быстро газеты европейские про это событие прознали и о переговорах сообщили. А с Сандвичевыми островами конфуз у нас получился...

И Баранов подробно рассказал Головнину, как феерически началась и пшиком окончилась одиссея полицейского медика «фон» Шеффера, превысившего по некоторым свойствам своего характера — к сожалению, не учтённым бывшим правителем, — данные ему полномочия по установлению коммерческих связей с сандвичанскими королями. Коснулся Баранов и недавней безрезультатной поездки на острова лейтенанта Подушкина.

   — Так что, Василий Михайлович, — с горечью закончил Баранов, — идти вам на Сандвичевы для оказания помощи доктору Шефферу нет теперь, как сами понимаете, никакой необходимости.

   — Вот так пируэты! — озадаченно произнёс Головнин. — Действительно, большой конфуз вышел. А в Петербурге-то сразу засуетились. Н-да! Что ж, добро хоть в Калифорнии осечки не вышло. Да и тут, как я вижу, слухи несколько преувеличены. Речь-то идёт не об уступке всей Калифорнии, а лишь той земли, на коей форт Росс стоит?

   — Так и есть, — подтвердил Баранов.

   — Спасибо, Александр Андреевич, за вашу информацию. Будучи на Кадьяке, я слышал, что вы направили экспедицию в глубь Аляски с целью разведать новые земли, где будет выгодно менять меха у туземцев...

   — Да, — подтвердил Баранов, — такая экспедиция под началом Петра Корсаковского была послана по моему распоряжению, и это последнее, что я успел сделать до моей замены. Теперь, когда Сандвичевы для нас, можно считать, потеряны, представляется мне необходимым направить взгляд во внутренние районы Аляски, на север, где нас могут ждать многие важные приобретения.

   — В этом определённо есть смысл, — согласился с ним Головнин. — А как сами-то думаете дальше, вернуться в Россию или же здесь остаться решили?

   — В Россию? — Баранов с сомнением покачал головой.. — Не знаю. Кто меня там ждёт, кому я нужен? Разве что брату в Гижиге на Камчатке? Мне, пожалуй, уж лучше здесь, подле детей, дни свои закончить. Ирина моя пристроена за хорошим, добрым человеком. А вот Антипатр... Всё море его тянет, мечтает выучиться на флотского офицера, чтоб самому суда к американским берегам водить. Прослышал от Семёна Яновского да Якова Подушкина, что есть в Петербурге Морской кадетский корпус: как бы, мол, туда поступить? Я уж отговаривал его и так и сяк, мол, сложно тебя туда пристроить».

Головнин сразу понял, почему замялся Баранов, что он имел в виду. В Морской корпус принимались лишь дворянские дети, а Баранов дворянским происхождением похвастаться не мог. Но такому человеку, как Баранов, надо было помочь.

   — Ежели у парня есть столь похвальное желание, — сказал Головнин, — и вы согласны отпустить его под мою ответственность в Россию, я готов похлопотать, чтобы его приняли в Морской корпус. Для сына Баранова может быть сделано исключение. У меня неплохие связи с начальством корпуса и в морском министерстве. Людям, от которых многое там зависит, известен ваш личный вклад, Александр Андреевич, в развитие кораблестроения на американских берегах и ваша заботливая опека всех приходящих в Америку российских мореплавателей. Ежели вы доверяете мне, я беру на себя устройство Антипатра в Морской корпус и готов взять его на борт «Камчатки», когда мы отправимся обратно.

   — Премного благодарен, Василий Михайлович, — растроганно сказал Баранов. — Для сына это будет очень радостная весть.

   — А насчёт возвращения в Россию вы всё же подумайте, — сказал, поднимаясь, Головнин. — Я полагаю, что вы можете оказать большую пользу компании в качестве консультанта при главном правлении в Санкт-Петербурге. Никто, кроме вас, не знает лучше здешние дела. Опять же и к сыну будете поближе.

   — Я подумаю, — пообещал Баранов.

   — Тогда, с вашего позволения, я откланиваюсь. Но прежде, — чуть не забыл за разговорами, — вот корреспонденция, которую мне поручили передать вам директора компании.

Головнин положил на стол запечатанный конверт и, обменявшись с Барановым рукопожатием, вышел из кабинета.

После его ухода Баранов в раздумье расхаживал по комнате. Чуткость и понимание его положения, проявленные известным мореплавателем, тронули его. Как часто сокрушался он, слушая бесконечные просьбы Антипатра и не имея сил объяснить, почему ему невозможно в Морской корпус поступить. И вдруг это неожиданное предложение...

Баранов распечатал конверт и стал читать адресованное ему письмо от директоров компании.

«Милостивый государь, Александр Андреевич!

Не подумайте, чтобы мы Вашу преклонность лет и болезненные припадки, наипаче же многолетнее пребывание в столь далёком крае и все поднятые Вами труды не уважали, тем более ежели бы, сверх нашего чаяния, Вас в самом деле не стало бы, то чему бы подвержен сделался вверенный Вам край, по неимению достойного, кто хотя бы на небольшое время мэг бы оным управлять?

Не подумайте и того, чтоб мы, не внемля ко всему вышесказанному, были столь нерадивы, что не искали Вам преемника, каковых прежде послано было двое, но кои до вас не достигли. Поистине сказать, мы не можем отыскать достойного человека, хотя и всякий день о том заботимся. Вот что причиною нашего медления в присылке к вам преемника.

За всем тем надеемся, однако же, на один случай, что оного будем мы иметь в скорости, ежели токмо обстоятельства будут к тому способствовать... Вы делаете замечание, что имеете опасение, дабы на старости и дряхлости не преступиться в чём. Сия черта есть благоразумие Ваше. Но какому человеку ошибки не свойственны? Ежели будете руководствоваться нашими желаниями и советами, приноравливая оные к местным Вашим обстоятельствам, то, кажется, больших ошибок не сделаете.

Итак, пожелав Вам от Бога благ и крепости сил душевных и телесных, пребудем, как и прежде, с нелицемерною искренностью и почтением».

И приписка: «Не худо сделаете, когда вместе с Леонтием Андреяновичем представите к награждению чинами и медалями отличных у вас людей, как-то: сына Вашего, не именуя токмо его сыном, конторщика креола Терентьева и прочих, кто есть у вас, описав их деяния и поведение. Мы будем стараться сделать Вам угодное».

Странное впечатление произвело на Баранова это письмо. Как же всё это понять? Он уже и смещён, а вдогонку за Гагемейстером пишут, что ещё подыскивают преемника. Стало быть, не вполне всё же на Гагемейстера полагались и дали ему, так сказать, временные полномочия? Да и тон теперь извинительный взяли. Видать, дошло до них, что прошлую бумагу не совсем удачно составили. Услуги свои в награждении сына предлагают, да токмо не извольте, Александр Андреевич, поминать, что он сыном вам приходится. Эх, господа петербургские чиновники, как же трудно нам с вами бывает понять друг друга!

Баранов не сразу сообщил Антипатру об обещании капитана Головнина устроить его в Морской кадетский корпус. Всё же мучили сомнения: что будет делать сын, привыкший к этим диким берегам и справедливо считающий их своей родиной, в огромном каменном городе? Не поздно ли ему, великовозрастному парню, постигать морскую науку рядом с малолетками, едва успевшими выйти из-под материнского подола? Ведь Антипатр уже в том возрасте, когда обычным выпускникам корпуса присваивают звание мичманов... К кому обратится он за душевной поддержкой, ежели овладеют им тоска и уныние?

Баранов советовался, как быть, с зятем Яновским, с лейтенантом Подушкиным. Оба убеждали, что опасения его хоть и не лишены основания, но всё же преувеличены. Такие примеры бывали. А по части морской практики Антипатр, ходивший уже в несколько дальних морских вояжей, умеющий обращаться и с компасом и с парусами как заправский моряк, даст другим кадетам много очков вперёд. Ежели за дело его устройства берётся капитан Головнин, говорили Яновский с Подушкиным, осечки быть не должно. Да и сами они посодействуют, чтобы оставшиеся в Петербурге их товарищи по Морскому корпусу опекали в случае необходимости Антипатра.

И тогда, успокоенный ими, Баранов всё же рассказал сыну о лестном предложении капитана Головнина. Парень просиял, обрадовался. Когда же осознал, что отъезд на шлюпе «Камчатка» может случиться скоро и он надолго расстанется с сестрой и с любимым тятенькой и с этими лесистыми берегами, где прошла вся его жизнь, а впереди заманчивая, но пугающая неизвестность, призадумался.

   — Как же я один-то там, тятенька? Никого не знаю. Город, сказывают, большой, а вокруг все чужие... Немножко боязно мне.

   — Барановскому сыну — и боязно? Чего ж бояться? И там люди добрые найдутся, кто тебя в обиду не даст. Не пристало тебе, Антипатр, перед трудностями пасовать. Уж ежели имеешь в сердце мечту, так страхи свои и опасения отринь, смело вперёд иди! — ободрял его Баранов, да вдруг и брякнул неосторожно: — А может, и я с тобой рядом буду.

   — Как так, тятянька, разве такое возможно?

   — Василий Михайлович Головнин и меня уговаривает в Россию вернуться и советником при главном правлении компании в Петербурге послужить.

   — А вы, тятенька?

   — Думаю пока, сынок. Не решился ещё. Да и никак не успею я до отхода «Камчатки» все дела Кириллу Тимофеевичу Хлебникову передать. В лучшем случае с Гагемейстером, когда он обратно отправится, на «Кутузове» пойду.

   — Вдвоём бы, тятенька, нам веселее там было бы.

   — Знаю, что веселее. Может, так и будет.

А сам всё думал. Сможет ли немощная плоть его осилить почти годичное плавание к берегам России? Не лучше ли всё же остаться здесь, в привычном климате, среди близких ему людей? Вот так задачку задал ему капитан Головнин! В Озёрном редуте, под Ново-Архангельском, на горячих источниках, кои так целительно действуют на больные кости, для него и дом уже строится. Там собирался провести последние свои дни. И вдруг — не вернётесь ли в Петербург?.. Но и Антипатра понять можно. Хотелось бы хоть близостью родительской помочь сыну, теплом душевным...

В эти дни, думая о давно покинутой родине, Баранов вспомнил, как совсем ещё маленьким мальчиком, лет четырёх-пяти, открывал для себя мир. Гостили они тогда с матушкой у родственников, в деревушке под Каргополем. Прыгал он и резвился днями напролёт со сверстниками, и однажды, тёплым росистым утром, когда вышел во двор погулять, страстно захотелось ему взглянуть, а что же там, за холмом, куда водят пастись деревенских лошадей? И вот, опасливо оглянувшись, не видит ли его кто-либо из взрослых, пошёл по заросшей кустами тропе, которая вела к вершине холма. Было жарко, изредка донимали комары, и он отмахивался от них сломанной в кустах веткой. Как весело было сознавать, что он такой смелый и не боится отправиться в дальнюю дорогу совсем один. Какой голубизной сияло тогда небо, какими огромными казались поднявшиеся вдоль дороги лопухи. Топают и топают босые ножки по влажной от росы траве, а тропа тянется всё вверх и вверх, и непонятно, когда же начнётся спуск в низину. Маленький бродяга отважно думает: «Дойду до вершины холма, осмотрюсь, что там, за холмом, и обратно, а то маменька заругает».

Вот наконец добрался, встал на вершине, посмотрел окрест себя — и вздрогнуло детское сердце в безотчётном восторге: как велик мир! Даже деревенская церковь кажется отсюда совсем игрушечной, а резного конька на крыше их дома, да и сам дом совсем не различить за деревьями. По ту сторону холма сизый туман низко стелется над лугами, и тянутся вокруг необозримые, тёмные, конечно же, разбойничьи леса. Из леса выползает на луг сверкающая на солнце речка. И как же устоять перед тем, чтобы не омочить в ней ноги и уж потом возвращаться домой?

Идти по тропе вниз намного легче, он даже переходит на бег и размахивает на бегу руками, воображая себя птицей. Сколько цветов нежно колышут на лугу разноцветными головками! Лёгкий ветер относит туман, радужно искрятся капельки росы на цветах и травах. Так тихо, просторно вокруг, лишь одинокая птичка — жаворонок? — поёт над этим простором беззаботную песенку.

Вот и река, и он спускается вниз, к отмели, садится на кочку и, подвернув до колен штаны, осторожно опускает ноги в светлую прохладную воду. Рыбьи мальки стайкой подплывают к его ногам, крутятся вокруг, начинают тыкаться мордочками в пальцы, пяточки. Так приятно ощущать их прикосновение. Словно одни малыши здороваются с другим. Бабочка с белыми крылышками садится на его тёмную рубаху, и, насторожившись, чтоб не спугнуть её, скосив глаза, он пристально рассматривает белокрылую гостью.

Потом в кармане штанов он нащупывает запасливо взятый в дорогу ломоть хлеба, отламывает от него кусочек и, размельчив, бросает крошки в воду. Откуда взялась такая масса рыб! Они мечутся вокруг, жадно хватают хлебушко, щекочут ноги, и, не выдержав их натиска, он взбрыкивает ступнями, заставляя рыбок в испуге ускользнуть прочь.

Неожиданно слышен топот коня и чей-то удивлённый голос: «Ах вот ты, Сашка, где! Далеко ж, пострел, убежал!» Сильные руки поднимают его с земли, и он видит темнобородое лицо их соседа дяди Василия. Сосед аккуратно усаживает его на седло впереди себя, понукает коня, и они, не очень-то торопясь, едут обратно. Повезло так повезло: и на лошади прокатился! С лошади-то ещё дальше все окрестности видны.

Перепуганная матушка ждёт около дома, и дядя Василий рассказывает ей, что нашёл беглеца на реке. Маленький сорванец ожидает заслуженной трёпки. И почему ж не потерпеть немного за собственную отвагу? Но мать не ругается. Она нежно забирает его прямо с лошади в свои руки, счастливо смеётся, целует, и такая ласка звучит в её голосе, когда она с мягким, всепрощающим укором говорит: «Странник ты мой босоногий!..»

И ещё вспомнились бесконечные зимние сибирские тракты, снежная позёмка вдоль дороги, заиндевелые гривы лошадей, жаркое метание огня в печах придорожных трактиров да на постоялых дворах. Сколько вёрст от Москвы до Иркутска, от Иркутска до Анадыря покрыл он во время своих купеческих странствий! Сколько миновал лесов, рек, горных вершин, не уставая поражаться просторам России... Только тот, кто мерил её своими ногами из конца в конец, может хоть отчасти постичь огромность этой земли. Но постичь её до конца не дано никому.

Слишком велика, слишком непомерное это дело для одного человека.

Вероятно, не стоило ему мучить душу давними воспоминаниями. Вдруг навалилась тоска, возникло острое желание вернуться, ступить перед смертью, что уж не за горами, на родную архангельскую землю, испить студёной водицы из Северной Двины.

Встретившись с Головниным, Баранов коротко сказал:

   — Я обдумал ваше предложение, Василий Михайлович. После сдачи дел возвращаюсь в Россию.

Август 1818 года

Узнав, что Гагемейстер, с которым ему непременно хотелось повидаться, не вернётся раньше октября, Головнин принял решение встретиться с ним в Калифорнии. На шлюпе начали готовиться к отплытию.

Антипатр, когда отец объявил ему, что тоже, на следующем корабле, поплывёт в Россию и они увидятся в Петербурге, окончательно избавился от своих тревог. Ему предстояло дальнее кругосветное плавание, он увидит неведомые страны, а потом такую манящую и загадочную Россию, о которой столько наслышан от знакомых капитанов и прежде всего от отца.

Целыми днями Антипатр пропадал на огромном, девятисоттонном шлюпе, перезнакомился со всей командой и, кажется, не чаял, когда же они отправятся в путь.

Баранов дал ему в дорогу вместительный сундук, в него уложили одежду, охотничье ружьё, которое когда-то было подарено Антипатру в день тезоименитства, несколько книг, среди них иллюстрированные наставления по мореходному делу.

Прощаясь возле дома-замка с сыном, Баранов внимательно посмотрел на его оживлённое радостью лицо. Тонкий нос юноши характерной для жителей Кенайского полуострова формы и заметные скулы выдавали его туземное происхождение. Какое-то странное, нехорошее предчувствие кольнуло сердце Баранова: а что, ежели видятся они в последний раз? Но он подавил эти дурные мысли и ободряюще сказал:

   — Не скучай, сынок, даст Бог — встретимся в Петербурге. Покажи во время плавания, на что способен как матрос. Не ленись и не ищи для себя поблажек. Слушай во всём капитана, Василия Михайловича, и других командиров. Как прибудешь в Кронштадт, весточку от себя через компанию пошли сестре и матери. Они, поди, волноваться о тебе будут. Ну, с Богом!

Он крепко обнял и поцеловал сына.

Ирина с мужем поплыли на шлюпке, чтобы проводить Антипатра до борта корабля. Баранов, стоя на взгорке, смотрел в подзорную трубу и видел, как сын поднимается по трапу и ещё долго машет рукой с палубы «Камчатки».

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Калифорния, залив Монтерей,

8 сентября 1818 года

   — Поистине поразительна наглая дерзость этого человека! — с холодным презрением в голосе говорил, неторопливо меряя каюту шагами, Леонтий Андреянович Гагемейстер. — Кому, как не отъявленному авантюристу и именно чужеземцу, могло прийти в голову произвести от имени государя императора малограмотного кауайского короля в штаб-офицеры Российского флота с правом носить флотский мундир, саблю и эполеты?! Хорош и Подушкин, не сумевший воспрепятствовать доктору Шефферу в этой постыдной истории и фактически ставший пособником афериста... Читай, Василий, читай, — кивнул он оторвавшемуся от бумаг Головнину, — это все подлинники документов, заключённых Шеффером с королём Каумуалии, и другие материалы о попытке захватить остров Кауаи. Чем больше сам я думал об этой истории, заслушивая людей, имевших отношение к ней, и изучая все переданные мне Барановым документы, тем становилось очевиднее, что Шеффера подвели излишняя самонадеянность и неумеренные аппетиты. Покупая для короля американское судно в Гонолулу, он пользовался в качестве свидетелей целой группой бостонских мореходцев. Что ж удивляться после этого, что бостонцы очень быстро раскрыли все его планы и предприняли ответные действия!

Головнин встретился с Гагемейстером предыдущим днём, и сейчас они беседовали в капитанской каюте на шлюпе «Камчатка».

Прибыв на своём корабле в форт Росс, капитан Головнин узнал от посетившего его правителя крепости Кускова, что Гагемейстер закупает пшеницу в Монтерее, и, получив от Кускова необходимые съестные припасы, поспешил далее на поиски «Кутузова».

Головнина связывала с Гагемейстером давняя дружба, схожая с соперничеством. Они почти одновременно заканчивали Морской кадетский корпус, лишь с той разницей, что Головнин продвигался по служебной лестнице несколько быстрее. Когда оба в начале века были направлены в числе волонтёров на стажировку в английский флот, Василий Головнин уже имел чин лейтенанта, Гагемейстер же был ещё мичманом. Почти в одно время ушли они в свои первые кругосветные плавания — Головнин на «Диане», а Гагемейстер на «Неве» — и едва не встретились у берегов Новой Голландии: Гагемейстер делал стоянку в порту Джаксон, а Головнин чуть позже запасался продуктами на острове Тасмания. Они вновь разошлись у берегов Русской Америки, откуда Гагемейстер ушёл до прибытия туда «Дианы». Прихоти флотской службы бросали их в разные концы света и почти не давали возможности повидаться в Петербурге или Кронштадте, но оба ревниво следили за успехами друг друга. Тем приятнее была для них встреча у берегов Калифорнии.

Накануне они вместе съехали на берег, где нанесли визит губернатору дону Висенте де Сола. Рекомендательное письмо от вице-короля, которым запасся Головнин во время посещения Лимы, сразу расположило губернатора к капитану «Камчатки», и он обещал не только предоставить всё необходимое для дальнейшего плавания корабля, но и любезно предложил Головнину вместе с офицерами шлюпа совершить ознакомительную поездку в находящиеся неподалёку испанские католические миссии, для чего даже выделил лошадей. Поскольку же Гагемейстер, как выяснилось, торопился отправиться с грузом закупленной пшеницы обратно в Ново-Архангельск, Головнин, отпустив офицеров шлюпа прогуляться в миссию, сам предпочёл посвятить пару дней обсуждению с капитаном «Кутузова» насущных дел, касающихся положения российских американских колоний.

   — Баранов считает, — продолжал разговор Головнин, — что на намерениях компании обосноваться на Сандвичевых можно поставить крест.

   — Трудно не согласиться с ним, — заметил Гагемейстер, — особенно после неудачного вояжа туда Подушкина. Я бы хотел, Василий Михайлович, обратить твоё внимание на другой район. Политическая ситуация в гишпанских колониях предоставляет компании возможности активизировать промышленную и торговую деятельность в Калифорнии. Я отправил в Петербург донесение о моей встрече в Перу с тамошним вицероем и об итогах бесед с местными перуанскими чиновниками, во время коих мне говорили, что власть в гишпанских владениях в Перу и Чили постепенно переходит в руки инсургентов. Мне дали понять, что в скором времени порт Кальяо может быть открыт для всех наций, и, к моему немалому удивлению, никто в беседах не выразил тревоги и беспокойства по поводу нашего форта Росс.

   — Я тоже заметил подобные настроения во время пребывания в Перу, — счёл нужным вставить Головнин.

   — Уловив эту тенденцию, — говорил Гагемейстер, — я развил перед моими гишпанскими собеседниками ту мысль, что дружба и торговое сотрудничество между нашими нациями в Новом Свете могут принести такие же хорошие результаты, какие имеем мы благодаря дружеским отношениям в Свете Старом. Поскольку же и мы, и они в равной степени испытываем неудобства от американцев и англичан, стремящихся сделать в этих краях оседлости и вредить нашей торговле, то совокупными силами будем в состоянии удалить незваных гостей. Как понял я по их реакции, гишпанцы сочли мои рассуждения весьма здравыми и явно считают для себя меньшим злом соседство русских, нежели американских торговцев, коих, несомненно, опасаются.

   — Теперь понимаю, Леонтий, — встав с кресла и с хрустом расправив плечи, сказал Головнин, — почему после столь обнадёживающих разговоров ты тут же поспешил в Калифорнию, дабы добиться у туземных тоенов уступки земли под форт Росс.

   — Я действительно посчитал, что момент благоприятный и надо ковать железо, пока горячо. Тем более что проживающие близ Росса племена очень недовольны гишпанскими миссионерами, обращающими их в рабство, и видят в соседстве русских защиту для себя от гишпанцев, как и от враждебных им других племён.

   — А ты, Леонтий, — с одобрительной улыбкой сказал Головнин, — определённо делаешь большие успехи в искусстве дипломатии.

   — По-твоему, я сделал что-то не так? — с подозрением, не шутит ли собеседник, спросил Гагемейстер.

   — Да нет, ты сделал всё как надо, и едва ли кто-нибудь на твоём месте сделал бы лучше. Как твои торговые дела здесь, ты ими доволен?

   — В целом — да, хотя торговые операции стоили мне немало нервов. Я готов был взять на борт восемнадцать тысяч пудов пшеницы, но на каждом шагу сталкивался с необходимостью давать за сотрудничество взятки: на пятьсот пиастров одних подарков губернатору да на такую же сумму — его чиновникам. А под занавес с меня потребовали ещё уплатить пошлину за провоз груза. Тут уж я взъярился и заявил, что это подлинный грабёж. И как ты думаешь, на чём же основываются такие посягательства на мой карман? Губернатор вежливо, хоть и со смущением в очах, растолковал мне, что они тут годами не получают жалованья и других средств достать денег у них нет. Тогда, уплатив в придачу пошлину, весьма, к счастью, скромную, я умерил свой аппетит в Монтерее до семи тысяч пудов и поспешил в миссию Санта-Крус на севере Монтерейской губы, где закупил у святых отцов безо всякой пошлины ещё одиннадцать тысяч пудов хлеба. Вот так, Василий Михайлович, — поучающе закончил Гагемейстер, — и получается, что и в Новом Свете в обход законов действовать зачастую много выгоднее, чем по оным.

Головнин, усмехнувшись, подошёл к висящему на стене каюты портрету императора Александра и сказал:

   — Этот портрет, Леонтий, вызвал во время нашей стоянки в Кальяо живейшее любопытство прекрасных перуанок, кои посещали нас на корабле. Они нашли нашего государя весьма интересным мужчиной. Другой же предмет их пристального любопытства — вот это распятие. «Как, — удивлённо взмахивали они ручками, — вы тоже христиане?» Я невозмутимо говорил им: «А вы думали, что мы язычники и поклоняемся каменным идолам?» В ответ лёгкое смущение, краска на щёчках и пылкие заверения, что нет, конечно же, они не считали нас язычниками, но почему-то им всегда казалось, что русские поклоняются то ли Аллаху, то ли Будде. Вот так, оказывается, ещё относятся к нам в некоторых странах, жители коих считают себя людьми просвещёнными... Не выйти ли нам на палубу?

   — С удовольствием, — не возражал Гагемейстер.

День был безветренным, ясным, лишь несколько лёгких облачков висели в небе недалеко от берега, где виднелись приземистые глинобитные строения испанской крепости.

   — Далеко ли отсюда миссия? — спросил Головнин.

   — Недалече, вёрстах в двенадцати от крепости, — ответил Гагемейстер. — На лошадях рукой подать. Дорога приятная, дубовые леса по склонам холмов, кругом цветы. Иногда встречаются дикие козочки. Сверху весь залив как на ладони. Святые отцы живут здесь недурно — не так, конечно, как в Лиме, где они, не стыдясь молвы, играют по трактирам в карты, дуют вино да тискают простолюдинок. Здесь же они обращают в свою веру индейцев, пойманных в прериях, как дикие лошади, арканом, и заставляют их в поте лица трудиться на своих полях. Что ж не жить на дармовом рабском труде!

   — Ревизуя наши американские колонии, — суховато сказал Головнин, — я убедился, что и в наших селениях отношение к алеутам и другим работающим на компанию природным жителям во многом похоже на отношение к бесправным рабам. На Кадьяке и Алеутских островах мне жаловались на жестокие притеснения, кои испытывают они от местных приказчиков, на то, что их надолго отрывают от семей и заставляют идти в опасные экспедиции, часто приводящие к гибели людей. И такое случается вплоть до наших дней. Кадьякский тоен Наккан жаловался мне, что недавно послали его вместе с единоплеменниками промышлять морских бобров на французском судне. Они ехать по проливам отказались, боясь нападения колошей, но их заверили, что судно пойдёт на необитаемый остров. Обманули! Завезли в место, где проживают колоши, и во время высадки на берег подверглись они огнестрельной атаке, и были убиты из них двадцать один мужчина и три женщины. Когда же вернулись в селение, то компанейские чиновники, дабы ублажить француза, хотели дать на корабль другую группу несчастных алеутов, и неизвестно, какими жертвами завершилась бы новая экспедиция, ежели б не взбунтовались сами французские матросы против своего капитана и не сказали ему, что с них хватит, с алеутами на борту в плавание они более не пойдут.

Гагемейстер слушал Головнина с краской на лице, боясь оторвать глаза от палубы.

   — Погоди-ка, Леонтий, — взглянув на него, сказал Головнин, — да не при твоём ли уже правлении это случилось?

   — Да, это я, — хмуро подтвердил Гагемейстер, — заключил с французом Рокфелем соглашение о совместном промысле. Но в нём было записано обязательство француза: на случай возможной гибели компанейских служащих он должен был уплатить компании по двести талеров за каждого погибшего алеута. За неимением наличной суммы Рокфель обещал вернуть долг грузом пшеницы, которую намерен обменять на свои товары у монахов в Калифорнии.

   — Н-да! — раздражённо сказал Головнин. — Пшеницы у тебя, кажется, и без того хватает, а вот двадцать с лишком служащих компании уже не вернёшь. Да и откуда взялась такая такса — двести талеров за жизнь человека? Я не ожидал, Леонтий, что и ты будешь пользоваться методами, которые скомпрометированы в других колониях. Мне кажется, и для тебя лично, и для того человека, которого ты намерен оставить своим преемником, — я слышал, это зять Баранова Яновский, — будет лучше решительно отказаться от способов деятельности, связанных с гибелью людей. Я собрал достаточно прискорбных фактов и намерен в своей записке на имя императора и в правительственные органы со всей резкостью поставить вопрос о необходимости реформы управления в Российско-Американской компании и о потребности неотложно установить здесь новые, более гуманные отношения со служащими. Прошу иметь это в виду!

   — Можешь поверить мне, Василий Михайлович, я и сам пожалел, что связался с этим французом, — виновато сказал Гагемейстер.

   — Когда ты собираешься окончательно передать дела Яновскому и почему ты решил это сделать?

   — Я чувствую недоверие к себе со стороны промышленников, особенно тех, кого называют здесь старовояжными. Баранов был слишком популярен среди них. У меня есть опасение, что они намерены саботировать те реформы, которые я собирался осуществить. Они видят во мне чужака. К зятю же Баранова у них неплохое отношение. Ему договориться с ними будет легче. Ты же сам знаешь, Василий Михайлович, какой здесь буйный, шальной народ. Ежели они готовили заговор против самого Баранова, то кто поручится, что и мне не избежать подобной судьбы? Скажу тебе откровенно: к этой работе душа у меня не лежит. Я взял на себя обязанности главного правителя временно, следуя данным мне полномочиям, когда увидел, что Баранов по старости лет с делами не справляется. Ты слышал, кстати, какие-либо новости о завершении процесса над заговорщиками, коих я отвёз на «Неве» в Россию?

   — Новости есть, — помолчав, ответил Головнин. — Следствие по их делу было завершено лишь в прошлом году, весной, и незадолго до моего отплытия слушалось в Сенате. Зачинщиков приговорили к различным срокам наказания. Со стороны некоторых высоких правительственных лиц было выражено пожелание к Сенату рассмотреть вопрос и о вине Баранова перед служащими компании. Но Сенат, как я слышал, отклонил подобное требование на том основании, что обвинения против Баранова были выдвинуты изобличёнными в заговоре преступниками, коим закон не дозволяет верить. Тем не менее слушание в Сенате послужило ещё одной причиной организации ревизии американских колоний, для чего я был сюда послан.

   — Вот оно что! — понимающе пробормотал Гагемейстер.

   — Кстати, со мной отправляется в Россию сын Баранова — Антипатр. Я обещал Баранову пристроить сына в Морской корпус. Да и Александр Андреевич согласился после моих уговоров возвратиться в Россию. Так что готовься, Леонтий, что он пойдёт на родину на твоём корабле. Ты думал, каким маршрутом будешь возвращаться обратно?

   — Я бы хотел, — после минутного раздумья ответил Гагемейстер, — заглянуть по пути в Батавию. Это крупный торговый порт. Почему бы не попробовать завязать там торговые связи?

   — Без остановки до Батавии всё же далековато, — с сомнением сказал Головнин.

   — Я планирую по пути туда зайти на остров Кауаи. Подушкин уверил меня, что в зачёт своих долгов тамошний король расплатится с компанией сандаловым деревом. Дерево же можно выгодно продать в Батавии.

   — Это, пожалуй, разумно, — согласился Головнин. Он взглянул на поднявшееся к зениту солнце. — За разговорами время к обеду подошло. Надеюсь, не откажешься оценить кулинарные способности моего повара?

   — Не откажусь, — качнул головой Гагемейстер. — А после обеда прошу ко мне. Продолжим наши беседы на борту «Кутузова».

Ново-Архангельск,

октябрь — ноябрь 1818 года

Наконец многомесячный труд по передаче дел, кропотливому подсчёту доходов и расходов компании за время правления Баранова был завершён. Принятый Хлебниковым капитал составил кругленькую сумму в два с половиной миллиона рублей.

Изучая финансовые итоги деятельности бывшего главного правителя, Кирилл Тимофеевич не уставал поражаться его деловой хватке. И вот теперь решился доверительно спросить кое о чём.

   — Да как же вы, Александр Андреевич, умудрялись выкручиваться, ежели получали из России столь ограниченные средства, всего-то около трёх миллионов рублей за последние двенадцать лет, а купили у англичан и бостонцев за то же время пять кораблей и на много большую сумму необходимых колониям товаров и съестных припасов?

   — Вот так, Кирилл Тимофеевич, и выкручивался, — усмехнулся Баранов. — Всю разницу покрывал за счёт мены товаров на мягкую рухлядь с чужеземными корабельщиками да в Россию на пятнадцать миллионов мехов за то же время отправил. Так и получилось, что, несмотря на потери ценных грузов и кораблей, а было их, к глубокому прискорбию, немало, удалось, как мы с тобой подсчитали, удвоить капиталы компании.

   — А себе-то хоть сумели за эти годы состояние сколотить? — осторожно поинтересовался Хлебников. — Вы уж, извините меня, Александр Андреевич, за праздное любопытство, да только здесь поговаривают, что у вас счета в зарубежных банках имеются на весьма солидную сумму...

   — Всё это враки и пустая болтовня, — с некоторым раздражением ответил Баранов. — Те, кто слухи эти обо мне распускают, по своему аршину Баранова меряют: как же, мол, не нажиться за счёт компании, коли миллионами ворочал? Никто, мол, сделки Баранова с бостонцами не контролировал и никто не мешал ему истинные доходы от главного правления компании утаить. Скажу тебе откровенно, Кирилл Тимофеевич, были у меня весьма немалые возможности собственный карман набить, так что и комар бы носа не подточил. Кто другой на моём месте не устоял бы от соблазна этим воспользоваться. Но мне собственное честное имя дороже всего было. От компании имел я, Кирилл Тимофеевич, неплохое содержание, как-никак двадцать паёв. Да только видел я, что ближайшие мои помощники, Кусков Иван Александрович и Баннер Иван Иванович, компанией немножко обижены. Пришлось, чтоб удержать их на службе и ценных людей не лишиться, и им от своего пирога уделять. И другим надо было помогать. Опять же на святое дело, когда Божьи храмы строили, и на Кадьяке, и здесь, не мог я из своих сбережений не пожертвовать. А теперь вот вижу, что к старости лет насчёт собственного финансового благополучия промахнулся. Случись со мной беда, и жене моей, Анне Григорьевне, без пенсии от компании трудно будет прожить. Добро хоть Иринушка за хорошим и работящим человеком устроена. Семён Иванович пропасть ей не даст. Для меня же благо компании всегда на первом месте стояло. Чтоб залатать кой-где дыры, и от своего кармана не раз отрывал. Вот и пойми теперь, Кирилл Тимофеевич, что неоткуда этим миллионным счетам в иностранных банках взяться. Боюсь, и самому-то на достойную старость без пенсии от компании не хватит.

   — Да разве ж можно так, Александр Андреевич! — не удержался Хлебников. — Честность ваша и бескорыстие многим известны, как и щедрые ваши пожертвования на богоугодные дела, на образование креолов. Но каждому бескорыстию должен быть свой предел. У меня, право, и в голове не укладывается, как же так, почти за три десятка лет, при многотруднейшей вашей работе, и не смогли вы собственную старость достойно обеспечить.

   — Видно, таким уродился... Ну вот, — поднимаясь с кресла, сказал Баранов, — поработали мы с тобой, Кирилл Тимофеевич, неплохо, и надеюсь, Леонтий Андреянович, когда вернётся, нашими с тобой подсчётами будет доволен. Хотя, кто знает, он ведь такой человек, что на него иной раз и не угодишь.

Хлебников промолчал, хотя именно Гагемейстер, когда они плыли к Америке, как-то доверительно сказал ему, что за столько лет почти бесконтрольной финансовой деятельности Баранов, должно быть, сколотил весьма изрядный капитал и, надо полагать, надёжно припрятал денежки в каком-нибудь американском банке. Он возразил тогда Гагемейстеру, что Баранов имеет репутацию честнейшего человека, не способного прикарманить даже копейку. На что Гагемейстер желчно ответил: «Да мне кажется, сам Баранов и распространяет слухи о собственной честности и неподкупности, чтобы свои финансовые аферы прикрыть. Не верю я в святость этого человека. Ворочать миллионами да устоять — такого не бывает». Тот разговор породил в душе Хлебникова тёмные сомнения. Теперь же, после длительного и почти ежедневного общения с Барановым, Хлебников был убеждён, что верить надо всё же не Гагемейстеру. В полной искренности Баранова он уже не сомневался.

Оставшись один, Баранов застыл у окна. Опять дождь, мелкий и нудный, начавшийся ещё с утра. Вершина горы Верстовой скрыта наползшими на неё тёмными тучами. В гавани пустынно. Стоят с подвязанными парусами всего два корабля — «Открытие» да «Ильмень». Гостей нет. А ведь бывали времена, когда собиралось в заливе до полутора десятков кораблей и капитаны-бостонцы стояли в очереди на приём к Баранову. Что-то будет здесь после него, когда он поплывёт в Россию?

Через две недели после возвращения «Кутузова» из Калифорнии капитан-лейтенант Гагемейстер выслушал доклад Хлебникова об итогах хозяйственной и финансовой деятельности Баранова, а вслед за тем назначил своим преемником на посту главного правителя Семёна Ивановича Яновского.

Доставленная на корабле пшеница была перевезена в компанейские склады, и Гагемейстер распорядился готовить шлюп к отплытию в Россию. Теперь трюм заполняли сандаловым деревом, которое Шефферу удалось всё же отправить в Ново-Архангельск на «Ильмене», и тюками мехов.

За несколько дней до отхода корабля Баранова навестили прибывшие в селение на своих батах вожди колошей. Они ступили на берег, как обычно, босыми, в накинутых на плечи одеяниях из шерстяных одеял, подбитых ради форсу мехом горностая. В волосах тлинкитских тоенов торчали орлиные перья. Самого почётного из них, Котлеяна, несли на руках. Вожди приехали проститься с предводителем русских, Нануком, как называли они Баранова, с человеком, которого они всегда боялись, но уважали за его мужество и бесстрашие.

Баранов пригласил гостей в дом, и они непринуждённо расселись прямо на полу в огромном зале библиотеки. Было подано любимое колошами угощение — ром и патока.

Баранов, тоже присев по их примеру на пол, обратился к ним с речью:

— Уже много воды, — сказал он, — утекло с тех пор, как я впервые пришёл с отрядом на вашу землю. Нам нужны были звери, которыми богаты ваши угодия. Я не хотел воевать с вами. Я хотел жить с вами в дружбе и согласии. Я всегда уважал ваши нравы и обычаи и призывал к этому своих людей. Но некоторые из них забыли мои слова и чинили вам обиды. Между нами была пролита кровь, и она льётся до сих пор. Сегодня, когда я собираюсь возвращаться на свою родину, в Россию, я прощаю вам зло, которое вы причинили нам, и хочу попросить у вас прощения за все обиды, которые претерпели и вы от нас. Эта земля усеяна костями мёртвых воинов, и ваших и моих. Но когда-то распре должен быть положен конец. После моего отъезда верховным правителем всех русских остаётся муж моей дочери. Я бы очень не хотел, чтобы вы воевали и с ним. Было время, когда вы считали меня неуязвимым для ваших пуль и стрел. Но я не бессмертен. В стычках с вами мне сохраняла жизнь рубаха из железа...

Баранов дал знак Григорию Терентьеву, и креол помог ему встать. Баранов подошёл к шкафчику и достал из него стальную кольчугу с короткими рукавами.

   — На память обо мне, Котлеян, — сказал он вождю колошей, — я дарю тебе мою железную рубаху. Пусть она так же верно послужит тебе, как оберегала от смерти меня.

Котлеян, тоже встав, принял кольчугу из рук Баранова. Его разрисованное цветными полосами лицо сохраняло непроницаемость для чувств. Он сказал:

   — Котлеян благодарит Нанука за подарок. Котлеян никогда не забудет Нанука, как не забывают своих врагов. Котлеян желает Нануку благополучно доплыть до родины и умереть в родной земле.

На том встреча закончилась, и вожди покинули дом.

На следующий день Баранов попросил отвезти его на лодке в ту часть острова, где когда-то располагалась сожжённая колошами Михайловская крепость. Его сопровождали Григорий Терентьев и лейтенант Подушки н.

Время поработало над давним пепелищем. Немногие оставшиеся от основания бревна были покрыты мхом с тесными гнёздами семеек желтоватых осенних грибов. Поодаль, у реки, виднелись руины индейского укрепления, которое с таким трудом брали они вместе с капитаном Лисянским.

Налетавший с залива ветер колыхал вершины елей. Солнце, едва проникавшее через завесу туч, растекалось над землёй кровавым заревом. Хрипло раскаркалась вспугнутая людьми стая воронья.

Баранов прошёл со своими спутниками к холму с потемневшим деревянным крестом и положил на могилу сорванные по пути цветы. Он пристроился на поваленном дереве и молча сидел, мысленно прося павших здесь сподвижников простить его за то, что он так надолго пережил их, хотя большинство из них ещё в те годы были моложе его. Знать бы, что, оставляя своих товарищей на острове, он обрекает их на погибель! Нет, не думал о том, надеялся, что благоразумие и здравый смысл позволят им избежать роковой участи. Староартельщики — сколько их осталось гнить в этой земле, как и в Якутате, у подножия горы Святого Ильи, и по берегам окружавших острова проливов.

Углубившись в горестные думы, вспоминая, как всё начиналось на Ситхе, как торговался он с вождями местных племён, уговаривая уступить ему самое выгодное на заливе место — на том каменном мысу, где стоит сейчас Ново-Архангельск, и как, получив их отказ, начал строиться здесь, Баранов потерял счёт времени и очнулся от своих дум, лишь когда Подушкин, мягко тронув его за плечо, сказал:

   — Пора возвращаться, Александр Андреевич. Уж темнеть начало.

Накануне отплытия Баранов совершил прощальный обход поселения. Посетил верфь, кузницу, слесарную мастерскую, и везде в первую очередь к нему подходили убелённые сединами ветераны, старовояжные, с кем ходил он в походы ещё в конце прошлого века и к Кенайскому полуострову, и в Якутат, и на остров Нучек. Как же мало осталось их, как беспощадно изменили годы их лица, крепкие когда-то тела. Баранов, обнимая сподвижников, бормотал:

   — Думал, здесь последние дни скоротать. Ан нет! Россия позвала. Не поминай лихом, Тихон, и ты, Сысой. Простите за всё.

Старовояжные растерянно отвечали:

   — Да как же так, Александр Андреевич, что покидаешь ты нас? Небось теперь и не свидимся.

   — Ну будет, будет! — увещевал их Баранов. — Даст Бог, где-нибудь и свидимся. — Голос его предательски дрожал.

   — Разве что на том свете, — угрюмо ответил ему Сысой Слободчиков. — Жаль, Тимоха-то Тараканов с вами не простился.

   — С Тимохой на Сандвичевых повидаемся, — бодрящим тоном отвечал Баранов.

Он уже слышал от отплывавшего вместе с ним Подушкина, что капитан Гагемейстер планирует сделать по пути остановку на острове Кауаи, чтобы забрать сандаловое дерево.

День отплытия, двадцать седьмое ноября, выдался на удивление ясным, солнечным. С дочерью Ириной Баранов прощался дома. Нежно обнял её, троекратно поцеловал.

   — Берегите себя, тятенька, и непременно пишите нам, — пролив слезинку, сказала дочь.

   — И ты, доченька, себя береги и его тоже. — Баранов легко коснулся её уже заметного живота. — Авось и внучонка в Россию привезёшь да мне покажешь.

   — Непременно, тятенька, привезу, — просияла мимолётной улыбкой Ирина. — Передайте Антипатру, чтоб и он писать нам не забывал.

   — Передам.

Ирина вышла за порог и оттуда смотрела, как отец, поддерживаемый под руки Терентьевым с Подушкиным, медленно спускается к пристани.

В честь отъезда Баранова у крепостных стен был выстроен по приказу Яновского почётный караул.

Отплытие «Кутузова» было отмечено, как водится, салютом береговых и корабельных орудий.

Борт «Кутузова»,

23 декабря 1818 года

Утром, едва рассвело, Подушкин, зайдя в каюту Баранова, пригласил его на палубу.

   — Виден Кауаи, — взволнованно сказал он. — Взгляните.

Качка усиливалась, начинался шторм. Если бы не крепкие руки Подушкина, Баранов не устоял бы на ногах.

Из-за сильного встречного ветра кораблю приходилось идти переменными галсами. Матросы, понукаемые офицерами, суетились на реях, спешно убирая паруса. Кипящее, брызгающее пеной море, казалось, сливалось с набухшим влагой свинцовым небом.

   — Где, где остров? — старался перекричать ветер Баранов.

   — Вон там, справа по борту. — Подушкин протянул ему зрительную трубу.

Баранов повёл ею в нужном направлении. Подушкин крепко держал его за плечи.

Линия горизонта плясала в окуляре в такт волнению моря. Сначала Баранов не мог различить ничего, кроме зыбкой границы, где изрезанное морщинами море переходило в серое грозовое небо. Но вот он наконец увидел очертания поднимавшейся из воды гористой земли, ощетинившейся остроконечными вершинами. Что-то белое, то ли туман, то ли облака, наползало на горные хребты.

   — Он сможет пристать? — крикнул Баранов, имея в виду капитана корабля.

   — Нет! — крикнул в ответ Подушкин. — В такой шторм — нет, он не будет рисковать. Слишком опасно.

Боровшийся со встречным ветром корабль, не приближаясь более к земле, постепенно оставлял её по правому борту. И вот возникший средь моря остров пропал, растаял в туманной дымке, будто его и не было.

Вернувшись в каюту, Баранов с холодным спокойствием в душе думал о том, что Гагемейстер, конечно, прав: капитан не мог позволить себе рисковать в такую погоду людьми и кораблём. И всё же было жаль, что не удалось высадиться на эту землю, где так шустро всё начал и так плачевно закончил посланный сюда доктор Шеффер.

Остров Кауаи,

16 апреля 1819 года

Они спустились к морю в предрассветный час, когда на светлеющем небе ещё можно различить звёзды, и оживают птицы, и уходящая с отливом вода всё больше и больше обнажает песчаный берег. Кане с рыболовными принадлежностями на плече — сетью и двумя удилищами — важно вышагивал впереди. За ним шёл Тараканов, в левой руке держа ружьё, правой бережно придерживая сидящего на плечах сынишку — маленького Тима. Лана с небольшим тюком, в который она сложила провизию для рыбаков, если им захочется перекусить в море, замыкала группу.

Они надеялись, что будут на берегу первыми, но там уже горело несколько костров, у огня хлопотали женщины, а мужчины суетились вокруг лодок, готовясь к отплытию.

Ещё недавно тёмный лес на склонах гор, озарённый восходящим солнцем, на глазах наливался сочной зеленью, а полоса моря у горизонта всё багровела и багровела, и вот огненно-алое светило стало медленно всплывать над водой.

Ступив на песок, Тараканов снял сына с плеч и поставил рядом с собой. Бронзово-загорелый малец деловито осмотрелся и почти сразу приметил нечто, привлёкшее его внимание. Какое-то красного цвета существо, неторопливо пятясь, выползло из тёмной норки в ещё влажной земле и, вытянув в сторону крючковатую клешню, вдруг запустило в него пригоршней песка. Малыш на миг оторопел от столь неслыханного нахальства, но быстро пришёл в себя, подбежал к обидчику и, ловко ухватив его за панцирь, поднял в воздух. Он с чувством собственного достоинства подошёл к отцу и молча протянул свою добычу.

Тараканов взял из его ручонки маленького краба и, погладив сына по голове, довольно крикнул Лане, уже начавшей, по примеру других женщин, разжигать костёр:

   — Смотри, кого поймал наш охотник! — Он вернул добычу сыну, сказав: — Отнеси маме.

Малыш так же ловко ухватился за панцирь и, гордый своим успехом, побежал к начавшему дымить костру.

Пока Лана готовила завтрак, Тараканов повёл сына за руку в море. Маленький Тим, как только ноги его оторвались от земли, начал уверенно работать руками и ногами. Тараканов дал свободу его телу, и малыш, ещё полгода назад приученный к воде, бесстрашно поплыл. Дав вволю побултыхаться, Тараканов, несмотря на сопротивление, вытащил сына из воды и отнёс обратно на берег.

Они позавтракали пои и соком кокосового ореха. Тим попробовал было поиграть после еды с Кане, но заметно возмужавший подросток дал ему понять, что детские игры между ними неуместны, и тогда Тим опять пошёл одиноко бродить по песку в поисках новой добычи.

И вот всё собрано, можно отправляться в путь. Лана присоединилась к мужчинам, помогая стащить длинноносую, выдолбленную из одного дерева, лодку к воде. Ещё несколько усилий, и утлое судёнышко, снабжённое для устойчивости балансиром, закачалось на волнах.

Шагнув в лодку, Тараканов притянул к себе голову стоявшей рядом Ланы и потёрся носом о нос.

   — Мы вернёмся в полдень, по большой воде.

   — Удачи вам, — блеснув тёмными влажными глазами, сказала Лана.

Кане, едва отлив подхватил лодку, взялся за весло и, сев лицом к восходящему солнцу, начал грести.

Дул набирающий силу ветер, и Тараканов посчитал, что парус им не помешает. Сегодня он собирался достичь тех рифов, близ которых можно поймать на живца марлина.

Устанавливая на небольшой мачте парус, Тараканов видел, как Лана, взяв за руку сынишку, поднималась по тропе наверх. На полдороге она остановилась, оглянулась и, увидев, что муж провожает её взглядом, с улыбкой помахала рукой. Маленький Тим, как обезьянка, повторил жест матери.

   — Ветер усиливается, — деловито сказал Кане. — Мы можем уйти далеко.

Парус уже поймал ветер, и лодка, буравя заострённым носом воду, ходко устремилась вперёд, догоняя других рыбаков, вышедших из залива ранее.

За год с небольшим, что Тараканов прожил на Кауаи после того, как решил остаться здесь с женой и сыном, он успел исколесить остров вдоль и поперёк. Ему стал хорошо знаком когда-то впервые пройденный путь через горы, из Ваимеа в Ханалеи, мимо начинавшихся в миле от устья реки причудливых ирригационных каналов и террас, построенных в незапамятные времена легендарными жителями острова — карликами менехуне, и по склону глубокого каньона, чьи камни, мхи и цветы отливают всеми цветами радуги — от прозрачно-синего до изумрудно-зелёного. Теперь он знал, что благозвучное имя Алакаи носит полузатопленный болотистый лес у основания высочайшей на острове горы, где почти непрерывно, днём и ночью, небо исторгает на землю сплошные потоки воды. Там, на окраине Алакаи, он повстречал как-то птицу оу с ярко-жёлтым оперением, высоко ценимую канаками за свой пышный убор. Близ долины Ханалеи, славящейся богатством и разнообразием цветов, обычным было встретить любящую питаться нектаром чёрную птицу мамо с длинным, изогнутым, как у орлов, клювом. Но более всего из пернатых обитателей острова он полюбил маленькую серую птичку елепаио, напоминавшую ему певческим искусством русского соловья.

Ему стало привычным просыпаться на заре под птичьи грели. Чуть позже в их песни вплеталась оживлённая трескотня пробудившейся и начавшей хлопотать по дому Ланы. Мельчайшие новости деревенской жизни: кто кого полюбил и кто кого разлюбил, кто кого побил, кто и где побывал, кто кого родил и так далее и тому подобное — служили для неё неиссякаемым источником простодушных комментариев, а затем к её весёлому щебетанью присоединялась столь же энергичная, хотя и не столь внятная болтовня продравшего глаза и сразу пробующего свои голосовые связки Тима. И тут уж всё внимание Ланы и вся её речевая энергия переключались на ненаглядного сынишку.

Счастливая семейная жизнь с оставленными в прошлом тревогами изменила Тараканова даже внешне. Лицо его помолодело, с него исчезла настороженность караулящего опасность разведчика незнакомых земель; напряжённый, словно взвешивающий меру своей ответственности взгляд сменился светлым взглядом человека, который знает, что в этой жизни ему ничто уже не грозит.

Их с Ланой дом и похож и не похож на другие дома в деревне. Помимо обычных плетёных корзин, куда Лана складывает свои вещи, в их хижине стоит кованый матросский сундук, подаренный в день свадьбы от имени компании доктором Шеффером. В нём хранится самое ценное — ружьё и цивильные вещи Тараканова, которые он бережёт до возвращения к соотечественникам да изредка надевает, когда удаётся отправиться с канаками в Гонолулу.

Сразу решив, что земледелец из него не получится, Тараканов предпочёл добывать средства к жизни охотой и рыбной ловлей. Он теперь с удовольствием поглощает экзотические блюда, которые готовит Лана из даров моря, — каракатиц и отварные щупальца осьминогов с приправой из кокосового масла. Он соорудил близ дома гавайскую земляную печь — иму, и отныне, принимая гостей, они с Ланой угощают их традиционным для сандвичан лакомством — изжаренной на горячих камнях, в оболочке из листьев пандануса, свиньёй, чьё нежное мясо пропитано соками ароматного дерева.

Соседи уважают эту семью, как уважают здесь всех людей, живущих в любви и согласии. И в других деревнях острова известно, что в Ваимеа поселился искусный русский охотник, и его часто зовут в горы, когда надо отстрелять диких свиней или коз. На досуге он любит мастерить для развлечения деревенских ребятишек затейливые дудочки и свистульки, а то и невиданных бумажных змеев. Когда он запускает в небо искусственных птиц, за ним толпами бегут в восторге все подростки деревни.

И мало кто знает, что временами сердцем этого добродушного русского овладевает печаль. Ему являются в тоскующей памяти снега, бескрайние долины, покрытые льдом реки, деревья, о которых здесь и не слышали, — кедр, лиственница, дуб. Ему вдруг страстно хочется услышать русскую речь. Он думает, что будет с ним дальше, как долго ещё он проживёт здесь, как воспримет Лана предложение уехать отсюда на далёкую, незнакомую ей землю. В такие минуты Тараканов с надеждой всматривается в подернутый дымкой горизонт: не покажется ли на нём корабль под русским флагом?

Овладевающая им время от времени тоска борется в нём с любовью к земле, подарившей ему молодую жену и сына. И как же не любить этот сказочно прекрасный остров, который подняли средь океана могучие боги вулканов, чтобы люди не уставали восхищаться совершенством их творения, — с его горными пиками, цветущими долинами, с кристально прозрачными реками, с уходящими в глубь земли каньонами и неумолчным рокотом накатывающихся на берега волн.

Иногда Тараканов посещает недостроенную крепость на берегу Ваимеа. Там, меж заросших мхом камней кораллового известняка, пробились к свету солнца жизнелюбивые цветы, и всё это циклопическое строение, которое дружно возводили русские вместе с канаками, вздымается над рекой как надгробный памятник несостоявшейся и никому не нужной здесь войне. Сидя на мшистых камнях, он вспоминает честолюбивого доктора Шеффера и его неудачную попытку завладеть этой землёй. Но если эта земля не принадлежит тебе, не лучше ли оставить её в первозданном покое и с миром уйти отсюда, даже если это самая прекрасная земля на свете?

Сегодня он, как и обещал, вернётся к обеду. Сначала они с Кане наловят сетью всякой мелкой и средней рыбёшки, а потом, подцепив на большой железный крюк живца, он будет караулить марлина. Удача улыбнётся ему, и с помощью Кане он подтянет к борту лодки королевскую рыбу, а потом точным выстрелом в голову облегчит её муки.

В обед они с Ланой приготовят богатое угощение и позовут полакомиться рыбой близких друзей. На закате солнца в деревне начнётся веселье, и Лана, поддавшись уговорам, выйдет в круг исполнять танец к удовольствию её сородичей. Её шею украсит ожерелье из любимых канаками красных цветов — лехуа. Она расскажет плавными движениями рук понятную её соплеменникам историю о деяниях богов, в то время как всё ускоряющееся под мерный ритм барабанов кругообразное движение её бёдер будет подобно вихрю вечнотворящей жизни. И Тараканов, с сыном на коленях, глядя на Лану и вспоминая, как он впервые увидел её, опять забудет недавнюю тоску.

Новости через моря идут долго, и он ещё не скоро узнает, что в этот день, далеко отсюда, на борту корабля «Кутузов», вышедшего с острова Ява, завершилась бурная и горестная жизнь подхватившего в Батавии лихорадку Александра Андреевича Баранова и через два дня, после отпевания на корабле, бренное тело его, зашитое в парусину, с привязанными к ногам чугунными ядрами, найдёт, по морскому обычаю, вечный покой в водной пучине, где-то на дне Зондского пролива.

А пока Тараканов с трепетной любовью в душе наблюдает за неутомимым танцем своей жены, подбадриваемой восхищенными выкриками канаков. Её сменяют другие танцовщицы, и она возвращается к нему с блестящими от возбуждения глазами, с разгорячённым лицом, покрытым капельками пота.

   — Не пора ли домой? — говорит он. — Надо укладывать малыша.

Когда они покидают деревню, где ещё веселится народ, разлившееся по небосклону пиршество фантастически нежных красок угасает и на темнеющем небе вновь проступают набирающие яркость звёзды южных морей.