Борис Кудряков при жизни сторонился властей, опасался людей, панически боялся милиционеров, мог не есть по три-четыре дня, был склонен к отшельничеству, регулярно уходил в леса и болота, периодически подозревал существование зловещего заговора против своей персоны. Иными словами – вел себя как любой нормальный человек эпохи «развитого социализма». Тогда многим хотелось превратиться в тело без органов: чтобы не совокупляться с официальными структурами, не поедать ежедневную норму партийной риторики, не испражняться по долгу службы на ближних, не видеть надоевших плакатов, не слышать избитых лозунгов, не чуять запаха мертвой плоти, доносящегося с Красной площади. Габитус Кудрякова был близок габитусу гладкого туловища, счастливо лишенного носа, глаз, ушей, языка и «дрона».

Именно поэтому его фотографические работы следует понимать как артикулированный отказ от зрения; вспомним навязчивый (во множестве текстов!) мотив ослепления:

она не выпускала меня, а пальцы её медленно давили на глаза («Встречи с Артемидой»),

когда вырезали глаз он смотрел на нож («Последняя часть первая»),

мне в глаза шалуном были пущены пульки («Белый флаг»), садовник выжигает себе глаз сигареткой («Лысое небо»),

глаза на мосту закрылись, обессиленные, убитые стеклом («Сияющий эллипс»).

Точно так же художественную прозу Кудрякова следует интерпретировать в качестве отказа от говорения, отчаянной попытки создать «черное и безголосное тело». Автор словно стремится истратить проклятую часть, именуемую языком, уничтожить, избыть, извести его, завить меандрами, изблевать барочной пеной, растворить в заумь, в мелкую взвесь букв, в простое животное мычание, в белый и черный шум. Формальное разнообразие рождается из грезы о радикальной человеческой безъязыкости; за потрясающей лексической роскошью текстов угадывается тоска по тотальной аскезе речи.

Подыскивая аналогии такой стратегии, авторы «второй культуры» регулярно сравнивали Бориса Кудрякова – с Самюэлем Беккетом.

* * *

Гран-Борис ощущает мир преимущественно кожей, тактильно. Гран-Борис не хочет видеть, Гран-Борис не хочет слышать, Гран-Борис не хочет говорить; Гран-Борис мечтает стать слепым и глухим шаром, катающимся в потемках позднего социализма.

Но вот любопытное совпадение: искомое (чаемое) состояние Гран-Бориса (это, известное всей «второй культуре», имя будет указывать здесь лишь на концептуального персонажа прозы Кудрякова) представляется очень похожим на исходное (нечаянное) состояние знаменитой маленькой О. Ситуация такого совпадения, какой бы странной она не была, позволяет нам лучше понять некоторые особенности текстов Кудрякова, некоторые их черты, обусловленные спецификой именно советской жизни (и потому неизбежно ускользающие от оптики того же Беккета, Арто, Делёза и проч.).

Итак, нас интересует не постструктуралистское тело без органов, но заболевший советский ребенок, не изыски европейского театра абсурда, но брутальность сталинской биополитики, не Моллой, но – «маленькая О.» Так Ирина Сандомирская обозначает «“cogito” [Ольги] Скороходовой», слепоглухой писательницы, потерявшей в детском возрасте (после перенесенного менингита) зрение и слух, а чуть позже (как следствие утраты слуха) – еще и речь. Ставшая инвалидом, потом сиротой, медленно передвигавшаяся сквозь недружелюбное пространство и время, маленькая О. на ощупь исследовала социальные ландшафты зрелого и высокого сталинизма, и Сандомирская предлагает считать подобную (трудную, даже опасную) практику – универсальной аллегорией письма в сталинскую эпоху.

Спустя двадцать лет, в постоттепельном СССР, на фоне ползучего контрнаступления неосталинистов, очень похожим образом ведет себя и Гран-Борис, терпеливо фиксирующий многообразие телесных и языковых фактур начинающегося застоя. Но если для маленькой О. отсутствие слуха, зрения и речи – трагическое последствие тяжелой болезни, то для Гран-Бориса скорее – вожделенная цель.

Тебя тащили по парковой дорожке, мимо закурившего слепого, размышляющего: что он теперь может? Наслаждаться тьмой? <…> жестокость тьмы не без добра, не позволяет оптическому насилию иссушить мозг. Лишиться бы ещё слуха и осязания – предел счастья («Ладья темных странствий»).

Следует всерьез отнестись к этим словам; перед нами вовсе не пустые риторические восклицания – но манифестация оригинальной этической программы, верность которой может приводить человека к тем же последствиям, что и перенесенный менингит.

* * *

Нет ничего удивительного в том, что радикальный этический выбор Гран-Бориса ежедневно оплачивается страданием и болью. Добровольно отказавшийся от зрения, слуха и языка, Гран-Борис не может предупредить козней и избежать ловушек, которые готовит ему мир. Вспомним здесь мучения маленькой О.:

мир превратился в заговор злых вещей: печка нарочно становилась на ее незрячем пути и больно била о свой угол, ведра кидались ей под ноги, чтобы свалить и обдать ледяной водой, стулья подставляли ножки, а стол, как драчливый теленок из страшного младенческого воспоминания, только ждал случая, чтобы повалить ее на землю и избить. [2]

Это же и ситуация Гран-Бориса:

утром, надевая рубашку, ощутил укол-удар в центр спины, в позвоночный столб. Выгнул спину. В сердце шумел напалм. Пал на колени, ударился лбом о пол. Позволил таракану пощекотать барабанную перепонку. Откуда боль? Горячо, воспаленье легких: раздавил зубами бутерброд со стеклом. Шестой этаж, в кабине лифта отвалился пол. Спасли подтяжки. Вернулся в комнату. Снова удар в спину. Откуда в квартире шершни? («Сияющий эллипс»)

Собственно, в плане содержания вся проза Бориса Кудрякова – череда жутких сюрпризов, чудовищных открытий, кошмарных откровений, коварных ударов, сокрушительных оплеух, на которые была так щедра эпоха. Высочайшая интенсивность внешних шоков, помноженная на гипертрофированную гаптическую чувствительность концептуального персонажа, порождает странную, порой откровенно ирреальную картину мира: стрела вонзается в лоб, пуля вышибает глаз, автобус падает с моста, ребенок умирает, съев крысу, древние богини бьют по лицу наотмашь, в северных лесах возникают тропические хищники и далее, и далее.

По прочтении некоторого количества кудряковских текстов заражаешься какой-то фундаментальной неуверенностью; вдруг становится страшно – не жить даже, но просто присутствовать. Страшно ступать по полу (где провалишься вниз?), страшно идти вдоль стен (кто набросится из-за угла?), страшно находиться под открытым небом (что обрушится сверху?); страшно поворачивать язык, поводить глазами, двигать руками; страшно смотреть и не смотреть вокруг.

* * *

Борис Кудряков был фотографом – то есть человеком, занятым сведением собственной способности видеть к сериям бумажных карточек. Поэтому – в отличие от хлебниковской зауми (ориентированной на голос) или крученыховской сдвигологии (ориентированной на слух) – в текстах Кудрякова логично предполагать примат зрения (и его потери, связь которой с письмом концептуализирована Сандомирской).

Кудряковская проза – это повесть о прогрессирующей слепоте Гран-Бориса, запись долгого и мучительного процесса, радикально меняющего мир. Так расплывается бельмо, мутнеет хрусталик, отслаивается сетчатка; постепенная утрата зрения зафиксирована в череде формальных приемов.

Глаз перестает видеть отдельные знаки препинания:

страшно страшно всё время и если бы не надежда на непродолжительную болезнь а дети их некому кормить научатся лаять а жена будет спать с другим матрасом кровать в шишечках рожа в шишечках оставим пейзаж приходить к нему жаловаться ему а он тебе («Последняя часть первая»),

одни буквы сослепу кажутся совсем другими:

из-за острога на стержень («Встречи с Артемидой»),

по-над берегом боря («Встречи с Артемидой»),

пропадают отдельные слоги в словах:

в голове крутится слово паралепипед («1999 год»),

потянуло меня от всей этой загульной кати-поле житухи в сон («Встречи с Артемидой»),

исчезают пробелы:

Пятьдесятшесть год. Полввроде женский («Ибо иногда»)

– в результате чего слова склеиваются, образуя неологизмы:

Небосклад («Время жатвы»),

ураганы тьматьмы («Время жатвы»),

некоторые фрагменты текста глазам Гран-Бориса уже не различить – и они обозначаются длинными рядами точек:

Последний урок вежливости… когда с Фатумом закончено дрязгобоище. На эстраде мраморный подшейник… Нож вскроет грудину от горла до паха («Ладья темных странствий»)

или лаконичным индексом «ошибка»:

другие бродят по другим которые других не знали, ошибка, аттракцион светлой памяти материи («Последняя часть первая»),

и лобзания эти такие юношеские… – Ошибка. – …пробудили в ней женственный корень («Встречи с Артемидой»).

Сознательно отказывающийся от созерцания окружающего мира, Гран-Борис повторяет путь слепнущей после болезни маленькой О.; в самом конце такого пути его проза должна окончательно расплыться, исчезнуть, пропасть, свестись к некоему минимальному, нередуцируемому остатку. (Иногда кажется, что этим остатком будет таблица Сивцева – уникальный пример футуристической зауми на службе медицины, запускающий рефлексию о неизбежной потере способности видеть: Ш Б/ М Н К.)

* * *

Возможно, ситуацию Гран-Бориса и маленькой О., ситуацию слепо-глухо-немого концептуального персонажа, следует считать аллегорией не только письма, но и самой жизни в СССР – деформированном государстве рабочих и крестьян, несчастливо попавших под пяту новой бюрократии.

Важный мотив советских семидесятых: от гадости и пошлости хочется закрыть глаза, нос и уши, но окончательно застывшая, искаженная, уродливая структура все равно дает о себе знать – на поверхности полно ям, канав, ухабов, резких поворотов и острых углов, грозящих причинить боль.

Именно поэтому так важно читать сегодня Кудрякова: его тексты развенчивают заново сложившуюся мифологию брежневского застоя – якобы золотого времени, которое «было навсегда, пока не кончилось» (Алексей Юрчак); времени, когда простой человек, честный труженик, добросовестный работник был избавлен от экзистенциальных кризисов, порождаемых свободным рынком; когда даже отщепенцы могли спокойно сидеть в кочегарках, создавая шедевры живописи и литературы.

В действительности поздний социализм отнюдь не располагал к спокойствию; он точно так же вызывал неврозы, психозы, мании и депрессии. Борис Кудряков избавляет читателя от многих (и модных) прекраснодушных иллюзий; и дело даже не в смачном живописании мерзостей советской жизни, но, скорее, в постоянном ощущении хрупкости наличного мира, принципиальной неустойчивости всей системы, ее готовности рухнуть в любой момент. Тогда эти интуиции невозможно было эксплицировать (в крах социализма мало кто верил) – но Кудряков вкладывал странное ощущение ненадежности в сам строй своей прозы, полной вывертов, смещений, лакун и прорех.

Лишившись глаз, языка и ушей, став телом без органов, спрятавшись во вненаходимые пространства, покрывшись коркой и скорлупой, одевшись в броню чудачества и мизантропии Гран-Борис, те не менее, не может обрести покоя; подобно барометру, он чувствует изменение климата эпохи. Ему понятны малейшие завихрения советской ноосферы, медленный рост трещин на поверхности железного занавеса, едва уловимая вибрация геополитических сдвигов, колебания земной коры накануне грядущего конца истории.

Кудряковская проза работает как индикатор всех этих процессов и одновременно занимается поиском новейшей (конгениальной таким процессам) стилистики.

Вдруг, – сладкое слово «вдруг», спасительная соломинка для посредственного писателя, если писатель может быть хоть посредственным, «вдруг он осознал», «вдруг он увидел», и дальше ключевой момент фабулы, её, так сказать, драматический вопль или, что ещё удивительней, – откровение автора, его, так сказать, жизненное кредо, о котором он мечтал разразиться с самого начала и жизни, и романа («Встречи с Артемидой»).

Именно пошлым (не взрывом, но взвизгом)«вдруг» кончается советский социализм, «обрыдлое постоянство и слова, и света».

Читая тексты Бориса Кудрякова, написанные под знаком тотальной неуверенности и ежедневной боязни, мы начинаем лучше понимать глубинное душевное неблагополучие застоя, сегодня слишком часто интерпретируемого как уютный и надежный мир.

Он совсем ненадежен!

На лавках пьют, в парадных ссут, за углом убивают; в абортариях и гастрономах очереди, жирные крысы галопом сбегают по лестницам, селедка таится во вчерашней газете; гэбисты так же шьют дела, нерядовая комса наживается на стройотрядах, высшая бюрократия мечтает узаконить и передать по наследству свои привилегии; очередная ракета стартует с Байконура, но народное хозяйство, кажется, почти разрушено, и «красные директора» уже готовы к контрреволюции, к переводу неповоротливого советского госкапитализма на общемировые неолиберальные рельсы.

Нужно было отказаться от трех чувств из пяти, выстрадать и выпестовать уникально обостренное ощущение мира, обернуться на время маленькой О. или Гран-Борисом, чтобы понять происходящее. Результат этого обращения, рефлексия этого ощущения, следы и отпечатки этих процессов и даны нам сегодня в прозе Бориса Кудрякова.