Сладкие дни крошатся в руке, как коржик, сонное море дремлет в объятьях тени, берег роскошен, зелен и непокошен, пыльное лето в городе тощих кошек плещется в складках юбок и полотенец. Мертвая зыбь, но что может быть живее? Солнце людей сгоняет с себя щипками. В этот букет (я знаю, что позже – веник) я собираю мяту и можжевельник, в колкие лапы втискиваюсь щеками. Милый, я позабыла, что я с тобою, бывший, я позабыла, кто с кем скандалил. Ноги, исцарапанные в прибое, четко отображают узор сандалий. Тощие кошки, кошек никто не кормит, кошки крикливы, наглы и голоштанны. Я растворяюсь, нет, я пускаю корни, утро приходит, если на подоконник падают виноградины и каштаны. Я не войду наверх, я пристроюсь возле, где бирюзовый мед обнимает скалы. Губы хватают пряный горячий воздух. Осень, моя возлюбленная, стервозна, больше, чем на неделю, не отпускает. Господи, кто там лечит и кто там хнычет, чье там движенье крыл ли, шуршанье лап ли, кто там дыханье ночи в карманах нычит? В море луна замочила подол и нынче хмуро роняет с него золотые капли. Плечи алеют смугло и нос лупится, кожу забраковал бы любой сапожник. Время смеется, осень рыдает в Битце. Мы в свои двадцать выучились любиться, только бояться будем учиться позже. Эти песчинки оспинками на пальцах, ветер с открытки – сухо, протяжно, хрипко. Краб из-под камня греет блестящий панцирь. Я не люблю английский и просыпаться, и обожаю яблоки, дождь и скрипку. Дождь задремал в коляске, смешной и близкий, яблоком круглым мокро ладонь наполнить. Я ухожу стремительно по-английски, чтобы, проснувшись, что-нибудь всё же вспомнить. Боже, я не надеюсь – что толку в бреде Этой редиски, дурочки, пародистки, В этом ее безвыходном danse macabre. Но если когда-нибудь всё же меня апгрейдишь, То сохрани эти папки на жестком диске. Там для тебя оставлена пара кадров.