Самый главный банальный итог: уходи, уходя, Покидай этот гибельный прииск, чумные бараки. В каждом облаке спрятано двадцать стаканов дождя: Ярко-синий поток и колючий ожог минералки. «…» В каждом облаке спрятано. Стоп. Послушай. Это не нам. Ты когда-нибудь в принципе знал что-нибудь про облако? Облако – это пар, Поднимающийся от окна, Это мятая вязь прицела, Ошибка облика. Кромсает облако Маленький альпинист. Раздирает облако Девочка в горной местности. Ненавидит автопилот, загребая вниз. Обнимает пьяница, вверх бредущий по лестнице. Это облако, ты, ты, городская шваль, Никогда не видавший облака, ты рисуешь Горизонт – как грубую нить, как изнанку шва, Как ночную мечту столичного рукосуя. Эти пухлые щеки Зефира, Амура, Ра, Что ты пишешь о нем, ты, сорвавший медаль Стаханов? Ты, кто знает о нем лишь только, что в нем — ура — Помещается минимум двадцать полных стаканов. «…» И фонтан голубой голубиную роспись вершит, Нержавеющий кран, перемазанный пеной и пастой, Запотевший лотошник пломбир между вафель крушит, И гудит колольня у ног – это, кажется, Пасха. «…» Ты! Ты! Знаешь этот пломбир? Сливочный вкус на язык, Лимонный – в изнанку, Это Федоров и Беллинсгаузен, Аляска и Мозамбик, Это – так, как под одеялом читать Незнайку. Это – Пасха? О чем ты бредишь, помилуй, Бог, Это звон кандалов, это дудочка крысолова, Это треск тошнотворный об стенку стучащих лбов. Это слово любовь – тоже, в целом, плохое слово. Ты, ты, ты, что ты знаешь Про слово снег? Восьмиперых птиц в тетрадке своей малюя? Те, кто любят меня за мной – говоришь ты мне, Те, кто любят меня, останьтесь целы – молю я. «…» То, что нас заберет, разведет в себе, соединит — Это двадцать стаканов воды – европейской – из крана, Это малая рана в бинте с подогревом саднит, То есть – скажем по-гамбургски – истинно малая рана. «…» Ты говоришь, Маркс, добавочная стоимость. ты говоришь. Слова – облака и вата. Ты говоришь: они виноваты, стоило, А для меня нет таких виноватых. Ты говоришь – я знаю, как будет лучше, И ветер облако речи твоей колышет. И странно, что у тебя такие же уши, Как у всех людей, Которые это слышат. И такие же ноги и руки – да, пятипалые, И что под одеждой мы все невозможно голые, И что ты говоришь – я иду, а теперь упала я, Потому что тело бывает слабее голоса. «…» Но когда ты придешь ко мне, может быть, сед и горбат, Или я к тебе – злой, хрящеватой, хромающей немочью, Над тобой, надо мной перекрестится старый Арбат И Крещатик склонится над солью, над ветром, над неучем, И когда уж не будет ни глаз, ни волос, ни ушей, Ни долгов, что возможно простить, ни кредитов, что взяли мы, Горизонт грубой ниткой и швом наизнанку зашей, Потому что уж лучше зашить, чем оставить раззявленным, Это малая мера, обычный экранный исход, Где кровавое облако алым поднимется парусом, И уже не хватает запала, чтоб просто из-под Одеяла сразиться Незнайкой и Дедушкой Палтусом. «…» А ты, ты, ты говоришь, что фонтан – вода, И что облако – вода, И что дождь – вода. Я согласилась – да, я сказала, да, Может быть, мы расстаемся не навсегда. Когда-нибудь расстаемся не навсегда. «…» Девочка горной местности, разбирая рукопись Про мальчика в треугольной шапке, Погибшего на луне, Капнет сухой слезой, попросит у друга пить, И пока он шаркает, Подумает обо мне. Как взбираясь в небо, в его золотую высь, Огибая все, что ему на макушку валится, Кромсает облако маленький альпинист, И двадцать стаканов воды Про ли ваются.