Он так приходил – раздавался звонок. В прихожей, почти что не чувствуя ног, Стояли мучительно молча. Ни разу заранее не говоря, В начале июля, в конце сентября, Чуть дождь мостовые намочит. Он так оставался – почти навсегда, Сердито на кухне кипела вода, И в масле шипели пельмени. В стиральной машине – круженье носков, А мы обсуждали сезон отпусков, И то, что дожди к перемене Времен. Ну, хотя б, к переводу часов, И тек по столу парафиновый сок, Ломаясь и хрустко, и хлёстко. И свечи чадили, и реки текли, Монахи по городу весело шли И медлили на перекрестках. Он так уходил – он смотрел на часы И брови – две тёмных прямых полосы — Сходились и вновь расходились. Потом обувался и долго еще Завязывал шарф, укрывался плащом, Как кожей сухой крокодильей. И в масле шипела проклятая суть Того, что не нас на носилках несут, Но вещи, привыкшие к носке, Потом переходят к друзьям и другим Друзьям, из которых иные – враги, Застрявшие на перекрестке. Он так возвращался – и скоро уже Мигающий свет на шестом этаже Сменился на новый фонарик. И реки чадили, и свечи текли, И нас уносили. И нас унесли. Остались пельмени, война их Не тронула. То есть с собой не взяла, И он не вернулся – такие дела, Но запах сгоревшего масла, Когда его чувствуешь, колет десну, Как хвост крокодилий тебя захлестнул, И давит привычная маска. Монахи, что босы встают на весы, На реки – две темных прямых полосы, И словно качели, качают, Остались стоять между этим и тем, На страже, на том перекрестке систем, Которые время вращают. И темные брови сходились. Потом Глотаешь дожди пересохшим зонтом, Дожди, перекрестки и знаки. Потом возвращался. Потом уходил, И в небе летел молодой крокодил, Зеленый и синий с изнанки.