Мне бы имя твое шептать, но под ребрами боль шипит. Как-то некогда больше спать, если некуда дольше пить. А у нас за окном всё снег, всё танцует, сбивает с ног. И не надо читать Сенек, чтоб представить тебя, сынок. Мне подруги не верят: «как?», пишут «твой? быть не может, твой?». Он лежит у меня в руках, как чукотское божество. Для больших и чужих – Артем. По-домашнему будет Тим. А по отчеству? Подрастем и решим. Пока не хотим. Тень ресниц на его щеках. Он прижался к моей груди. Он лежит у меня в руках, через год он начнет ходить. А по отчеству – чушь, не суть. Он успеет еще решить. Я сперва за него трясусь, а потом отпускаю жить. Десять лет на чаше весов. Дождь струится по волосам. Мой сынок чересчур высок, и не может ударить сам. Не стыдись того, что ревел, не ревет неживая тварь. А ударят тебя – не верь, невелик и беззуб январь. И сначала он ходит в лес, а потом уезжает в Лос-, Я вдыхаю: «Куда ты влез?» и звоню ему «удалось?» И когда-то в пустой висок мне ударит ночной звонок. Мой сынок чересчур высок. И безвыходно одинок. Видишь, Тим мой, какая темь, слышишь, Тим мой, часы спешат, Тим, когда убегает тень, я не знаю, чем утешать. Слышишь, Тим, тишину терпя, выжигаю сердечный гной. Как же здорово, что тебя не случилось пока со мной. Паутину плетет тоска, одиночеством бьет кровать. Видишь, я и себя пока не умею не убивать. А потом паруса зимы превратятся в горы былья. На пшеничное слово «мы» я сменю неживое «я». Но пока у меня январь, ветер ржавую рвет листву. Я прошу тебя, не бывай. Будь же счастлив – не существуй.