Перед воротами очередь хуже рыночной, Тесно и потно, дети, пропойцы, бабищи. Это понятно – на стороне изнаночной Нет уже смысла выглядеть подобающе. Топчутся – словно утром в метро на Бутово, Словно в Новосибирске в момент затмения. Десять веков до закрытья – а им как будто бы Десять минут осталось, а то и менее. Тошно и душно. Скоро там будет кровь или Обмороки. Мария отходит в сторону, Где посвободней, где веришь, что Райский сад, К хрупкой высокой девочке с тонким профилем, С косами цвета сажи и крыльев ворона И с серебряными нитками в волосах. Смотрят оттуда на всё это злое варево И им просто приходится разговаривать. Ты откуда? Я – из большого города, Я оттуда, где небо не помнит синего, Добраться до дома – разве что на троллейбусе. Ты будешь смеяться – родители шибко гордые, Имечко – Пенелопа, а мне – носи его. Ладно, хорошо, что еще не Лесбией. А ты откуда? Я тоже, знаешь, из города, Мои родители были – напротив – лодыри. Когда окликают – я не беру и в голову. Как Мюллер в Германии, Смит на задворках Лондона. Но как бы то ни было – я сюда не хотела, Вот если бы он не ушел тогда в злую небыль. Вот если бы мне хоть слово о нем, хоть тело. …Молчат и смотрят каждая в своё небо. А мой я даже знаю, куда ушел. И мне бы – хоть знать, что там ему хорошо. А в очереди предлагают кроссовки дешево И сувениры в виде ключей на пояс. …Ты знаешь, как это бывает – вот так всё ждешь его, А после не замечаешь, что едет поезд. И ищешь силы в себе – потому что где ж еще, И давишь тревогу в объятиях серых пепельниц. …Или тебе говорят: «Ты держись». Ты держишься За поручень, за нож, за катетер капельниц. А я была – и внешне так даже чистенько, Ходила на работу бугристой улочкой, В метро по вечерам набивалась плотненько. А муж мой сошел с ума и в конце бесчисленно Вырезывал колыбельки, игрушки, дудочки, Он, знаешь, был высококлассным плотником. Да что я тебе говорю – ты уже ученая. Пенелопа гладит теплые кудри черные. Говорит – послушай, но если бы что-то страшное, То как-нибудь ты узнала бы – кто-то выдал бы, А значит, что есть надежда – минус на минус. – Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным На сердце моём его имя навечно выдолбил. – И мне, ты знаешь, тоже такое снилось. Их накрывает тень от сухой оливы. Толпа грохочет, как камни в момент прилива. Он мне говорил – ну что со мной может статься-то, По морю хожу на цыпочках – аки посуху, В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя. Цитировал что-то из Цицерона с Тацитом, Помахивал дорожным истертым посохом. – Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал, Родился в рубашке – шелковой, тонкой, вышитой, И всё – убеждал – всегда по его веленью. А если не по его – то тогда по щучьему, Забрался на самый верх – ну куда уж выше-то, Не видел, что стою уже на коленях. И вот еще – утешали меня порою, Что имя его гремит, словно звон набатный. Подсунули куклу, глянцевого героя, Как Малышу – игрушечную собаку. – Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном, Что он, мол, Бог – и, значит, на небе прямо. Как будто не догадаюсь, как будто дурочка, Как будто бы у богов не бывает мамы. – Он всё говорил, что пути его бесконечны. – Конечно. И гогот толпы – как будто в ушах отвертками, Как будто камнем в вымученный висок. Пенелопа нелепо курит подряд четвертую. В босоножки Марии забился теплый песок. Ну, что там? Доругались ли, доскандалили? А было похоже – снег заметал в сандалии, Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам, Какой-то зверь в колено дышал опасливо, И он был с ней неразрывно, больно, неистово, О Боже мой, как она тогда была счастлива. – Да, что мы всё о них… Кстати, как спасаешься, Когда за окном такое, что не вдыхается, Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает, Когда устало, слепо по дому шаришься И сердце – даже не бьется, а трепыхается? – А я вяжу. И знаешь ли, помогает. Вяжешь – неважен цвет, наплевать на стиль, А потом нужно обязательно распустить. И сразу веришь – он есть. Пусть он там, далекий, но Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие, И страх отступает и в муках тревоги корчатся. Но точно знаешь – когда-нибудь шерсть закончится. Наверно, просто быть кошкой, старушкой, дочерью, Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким. – Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь! Вы, кажется, занимали тут. Он смотрит на сутулую стать Мариину, На Пенелопин выученный апломб. И думает – слышишь, кто-нибудь, забери меня, Я буду сыном, бояться собак и пломб. Я буду мужем – намечтанным, наобещанным, Я буду отцом – надежней стен городских. Вот только бы каждый раз, когда вижу женщину — Не видеть в ее глазах неземной тоски. И стоит ли копошиться — Когда в них канешь, Как будто сердце падает из груди, Как будто вместо сердца теперь дыра. И он открывает дверь в их неброский рай, Где их паршивцы Сидят на прибрежных Камушках И никуда не думают уходить.