Глава 1

Грузовик надсадно ревет, перебираясь через очередной снежный занос. Впрочем, назвать снегом это темное нечто, скрипящее под колесами моего «ЗИЛа» — значит сильно приукрасить этот затянувшийся ночной кошмар. Быть может, даже превратить его в сказку… Сумрак вокруг меня кажется живым, обволакивающим мою машину, и даже мощные фары не способны заставить его отступить. А ведь по часам чуть больше полудня…. Мне не привыкать — вечная ночь давно стала для меня обычным явлением, а вот мой юный спутник, проведший, наверное, большую часть своей жизни в ярко освещенном бункере, со страхом выглядывает из окна.

Никогда не поверю, что он ни разу не выбирался на поверхность. Не поверю, что он не знал, в какой цвет окрасила война когда-то голубое небо. Не поверю и все тут — даже в подземные «муравейники» доходят вести о том, каково живется здесь, на поверхности.

Но, Боже мой, до чего он испуган.

— Парень, — окликаю его я, чтобы хоть как-то развеять молчание, — Сколько тебе лет?

Кажется, он даже не сразу понимает вопрос — на его лице смесь страха и любопытства, однако, первого все же больше.

— Что вы спросили? — говорит, он, наконец.

— Сколько тебе лет? — повторяю я свой вопрос.

— Двадцать. — немного подумав говорит он. Гадает, зачем я спрашиваю его, или и в самом деле с трудом вспоминает, сколько зим прошло с его рождения. Календарных зим, разумеется. Этой черной зиме не видно конца и края.

— И ты умеешь делать бомбы?

— Умею. — с гордостью говорит он, и лицо его светлеет. — Я был лучшим в классе.

— Ты знаешь, что тебя ждет? — неподходящая тема для невинного разговора, но я не могу не спросить. В самом деле, интересно, осознают ли оружейники, с чем им предстоит столкнуться? Понимают ли, что вся их оставшаяся жизнь пройдет близ ядерных бомб и, как следствие, при повышенном радиационном фоне. Отдают ли себе отчет в том, что сотворит с ними радиация?

— Догадываюсь. — говорит он, мрачнея, но тут же вновь улыбается. — А вдруг я окажусь бегуном, как и вы?

Мне хочется рассмеяться от его нелепой надежды, но смех, почему-то застревает в горле. Грех смеяться над больными людьми.

— Нас мало. — говорю я. — Очень мало. Я сама знаю в городе лишь четверых бегунов.

— А в других городах? — спрашивает он.

— Не знаю. Не была. Иногда мне кажется, что мы — последний город в этом мире.

— Я так не думаю. — говорит он, одной этой фразой тут же выдавая себя как «подземного» интеллигента. — Должны же быть и другие. Ведь кто-то же продолжает воевать.

— Я знаю только одно. — решительно говорю я, — Американцы продолжают нас бомбить, а мы продолжаем бомбить их. Все! На этом мои знания о мире обрываются, да и твои, мне кажется, тоже. Связи нет — кругом магнитные поля. Отправиться в другой город могли бы, пожалуй, лишь безумцы, да бегуны, среди которых, между прочим, безумцев нет. Поэтому мы и сидим здесь, продолжая отстреливаться в меру своих сил и отбивать их ракетные атаки. Для нас другого мира нет! Кстати, если бы тыл бегуном, то уже ощутил бы это. Здесь, в машине, радиационный фон уже гораздо выше, чем под землей.

Он умолкает, и я понимаю, что сболтнула лишнего. Зря. Парень неглупый — по морде его вижу, и может далеко пойти. Кто знает, быть может, именно он изобретет что-то, что поможет пробить их противоракетную оборону. Быть может, именно он положит конец войне…

Перемахнув через очередной снежный холм, скрывающий под собой развалины какого-то здания, я признаюсь себе, что в окончание войны я верю даже меньше, чем в том, что однажды мы установим связь с другим городом, так же продолжающим воевать.

Небо над нами, вдруг словно раскалывается пополам от сильного грохота, заставив моего спутника вздрогнуть и покрепче вцепиться потными руками в дверную ручку.

— Что это? — спрашивает он, — Бомба?

— Всего лишь гром. — говорю я. — Не вглядывайся в тучи, молний ты все равно не увидишь, слишком толстый слой пыли. Но грозы сейчас бывают очень часто. Ты что, никогда не слышал?

— Вы же знаете, я жил в бункере. Там с трудом слышен взрыв, не говоря уже о простой грозе.

— Знаю. — я вздыхаю, вспоминая о сыне, живущем в таких же подземных катакомбах, как и этот парнишка. И он словно угадывает мои мысли.

— У вас есть дети?

— Да. — с неохотой отвечаю я, — Сын. Коля. Живет в восьмом бункере.

— Где это?

— Там. — я неопределенно машу рукой куда-то на юго-запад, и парнишка понимает меня, не смотря на то, что мой голос тонет в громогласном рокоте неба.

Какое-то время мы едем молча. Оба понимаем, что невольно задели чувства друг друга, и напряженно думаем, о чем бы поговорить еще. Точнее, думает он, а я — лишь наблюдаю за дорогой. То есть, за пространством перед капотом моего грузовика, так как от дорог не осталось и следа еще в первый год войны, когда и были построены бункеры.

С неба начинает сыпать снег. Настоящий, белый снег, а не та черная труха, к которой я успела привыкнуть. Пожалуй, впервые за последние два месяца я вижу белый снег… Логично, ведь вот уже неделю, как над нами не рвались бомбы. Пыль и гарь осела, и вот вам результат. Белый снег… И если для меня он просто редкое явление, то для моего спутника и вовсе вселенское чудо.

— Смотрите! — радостно кричит он, указывая вперед за невозможностью охватить взмахом руки в тесной кабине все пространство вокруг, одарившее нас, пусть на короткий миг, настоящим снегом. Таким, какой был до войны. — Снег! Снег! Настоящий снег!

— Как на картинках, да? — спрашиваю я, ощущая гордость за то, что я живу на поверхности, а не отсиживаюсь в стальных бункерах, ожидая окончания войны. Ну, если быть точнее, то живу я, все же, в заводском бункере, а на поверхности работаю, но… Все равно, этот черный мир — мой, а его — спрятан глубоко под землей, под толщей бетона и свинцовых листов.

— Не издевайтесь. — парень, вдруг, становится серьезным. — Я еще помню снег. Я много раз играл в снежки, еще когда ходил в школу. Давно… До Дня Первой Атаки.

— И не думала даже. — честно отвечаю я. — Я отнюдь не считаю тебя зеленым юнцом, который знает довоенную жизнь лишь по своим учебникам.

Он умолкает, потупив взгляд в пол. И вновь молчание, нарушаемое лишь шорохом «дворников» по лобовому стеклу. Он думает, я слежу за дорогой.

Впереди, на границе черной земли и белого воздуха, пропитанного снегом, мелькает едва различимая белая точка. Нет, не белая, серебристая, иначе свет фар так не заиграл бы на ней. Чисто инстинктивно я выпрямлюсь в водительском кресле, готовясь к худшему — что-то неизведанное, посреди «черного безмолвия», вполне может оказаться опасным. В радиоактивном мире возможно все.

Мы приближаемся, и точка увеличивается в размерах. Переводя свои глаза на инфракрасное зрение я вижу, что это человек. Человек в защитном костюме, стоящий на моем пути и терпеливо ожидающий чего-то. Или кого-то? Быть может, меня?

Мародеры? Скорее всего, хоть и трудно поверить в то, что они пасли меня от самого бункера. Прикидывая все «За» и «Против» я прихожу к выводу, что я им, в принципе, не нужна. Мой фургон пуст, и даже в кабине нет ни грамма продовольствия или лекарств, за которыми, обычно, охотятся эти одичавшие люди. Вот только они об этом не знают, и, следуя принципу Наполеона, «Ввязаться в бой, а ж потом думать, что делать дальше», наверняка сначала убьют нас, а уж затем станут осматривать машину в поисках добычи.

— Там человек? — спрашивает меня парнишка, словно никогда не видел людей.

— Да, — отвечаю я.

— Это плохо?

— Возможно.

Кратко и лаконично. К чему ему знать о том, сколько наших, заводских, погибли от рук таких, вот, медленно дичающих существ, некогда бывших людьми. Не стану же я рассказывать ему, как год назад на завод не вернулась колонна, отправившаяся в леса за черноземом, наткнувшись на хорошо вооруженную банду мародеров. Или о том, как пал третий бункер, взятый отрядом из полутора сотен человек. Эти мрази сумели каким-то образом приручить свору диких собак, большинство из которых родились уже после начала войны и, потому, имевших страшные мутации. Приручили, и содержали их, словно сами не испытывали перебоев с едой, а затем, осадив бункер, отказавшийся принять эту банду, подорвали вход и впустили свою голодную свору внутрь.

Сумевший выбраться из бункера гонец прибыл к нам за сутки до финального сражения у «тройки». Мы спешно собрали крупный отряд, и, не смотря на то, что практически оставили завод без защиты, на полном ходу полетели к бункеру. На полном ходу… На той максимальной скорости, которая возможна, когда пробираешься по снегу на грузовиках с обмотанными цепями колесами, и нескольких вездеходах — ядерная ракета, рухнувшая на ближайшую к нам воинскую часть, не пощадила ни одного находившегося там танка, а в более отдаленные части мы, тогда, вырваться не рискнули. На дорогу ушло около шести часов, и когда мы, вконец измотанные долгим броском, добрались до «тройки», спасать уже было некого.

Впрочем, командующий завода и так хвалил нас за ту операцию — мы потеряли всего десятерых из нашей сотни, зато подчистую выкосили всех мародеров. Отбили бункер, оставшийся практически нетронутым — они и не собирались его грабить, как раз наоборот, планировали закрепиться в нем. Вот только не спасли никого — погибли все жители «тройки», челюсти голодных псов-мутантов не пощадили даже пятерых грудничков…. Совсем маленьких детей, у двоих из которых даже не было отклонений — большая редкость в Черном Безмолвии, как мы зовем теперь этот радиоактивный заснеженный мир.

Я не помню, скольких в тот день убила я, совершенно забыв об обязанностях командира своей десятки. Увидев у входа в «тройку» собак, завершающих свое кровавое пиршество, я рванулась из кабины, не взяв с собой даже огнестрельного оружия…. Я ворвалась в бункер первой, рубя и круша все вокруг, думая лишь о том, что эти твари могли атаковать не «тройку», а «восьмерку», в которой жил мой Коля. А когда почувствовала, что слабею, то просто выбежала наверх, скользя по залитому кровью полу, и раздевшись догола, натерлась колючим радиоактивным снегом…

А дальше — вновь багровая темнота ярости и жажды смерти. Должно быть, другие испытывали примерно те же чувства, что и я, потому что не ушел никто. Ни одна собака, и ни один человек, между которыми мы, собственно говоря, и не делали разницы.

Человек впереди поднял руки кверху, и замахал ими, видимо предлагая мне остановиться и поговорить. Предлагая… Выбора у меня все равно нет — если это мародеры, то уйти от них на моем «ЗИЛу» мне вряд ли удастся. На такой дороге нас можно догнать и пешком, на снегоступах, а у них наверняка есть и снегоходы.

У них… Где же остальные. Не может же он быть один! Должно быть, скрываются где-то, поодаль. Черт возьми, в этой сумрачной пурге я не вижу ничего дальше пары сотен метров.

Я останавливаюсь в десятке метров от фигуры в скафандре и, не выключая передачи, начинаю рыться в бардачке. Если со мной что и случится, пусть парень уберется отсюда. Пусть спасется хотя бы он. Быть может, ему удастся добраться до завода и сообщить нашим о том, что в этом районе работает крупная банда мародеров. Именно крупная! Если их мало и они плохо подготовлены к бою, то им просто не взять меня — одинокий бегун на открытом пространстве, ставящий перед собой одну единственную цель — выжить в Черном Безмолвии, куда опаснее целого отряда солдат.

— Бомбодел, — обращаюсь я к своему спутнику, — Как тебя зовут?

— Антон. — отвечает он.

— Красивое имя. — я ободряюще улыбаюсь ему, — Но Бомбодел мне нравится больше. Тебе подходит это прозвище.

— Зовите меня как угодно. — отвечает он. — Хоть горшком, лишь бы не в печку.

Мой Бомбодел оказался начитанным — эти слова из какой-то сказки, вот только не помню, из какой именно. Это хорошо, быть может, искусство и литература все же выживут, когда умрут все воины и закончится эта чертова война.

— Хорошо. Слушай меня очень внимательно. Во-первых, — я кладу ему на колени заряженный «Макарыч», вытащенного из бардачка, — Вот тебе оружие. Если со мной что-нибудь случится… В общем, ты меня понял. Во-вторых, опять таки, если начнется заварушка, то просто срывайся отсюда с места в галоп. Я задержу их, а ты — уходи, бомбоделы нам нужны, да и вообще, нет смысла погибать вдвоем. Завод там, — я машу рукой вперед, — Примерно в двух часах ходу начнутся внешние посты, да и патрули не дремлют, так что, мимо не проедешь. Ты, кстати, машину-то водить умеешь?

Он отрицательно мотает головой, а затем, подумав, все же кивает.

— Я видел, как вы это делаете. Справлюсь.

Умный бомбодел, черт его дери.

— Молодец. Ну, я пошла.

— А оружие? — спрашивает он, хватая меня за рукав, — Вам, ведь, нужно оружие! И защитный костюм! Там, ведь, рентген пятнадцать!

Я смеюсь, абсолютно искренне и радостно. Он слышал лишь легенды о бегунах, но абсолютно не представляет, какие они в реальности.

— Костюм, милый мой, это для тебя! — говорю я, кивая назад, где за сиденьями скрывается увесистый мешок, — На всякий случай. А мне он даже вреден. А оружие… тебе оно нужнее, чем мне, а второго пистолета у меня нет. Ничего, добуду снаружи, если этот тип окажется не один, или рискнет напасть.

Я рывком распахиваю дверь, и в кабину тут же врывается волна холодного воздуха, приносящая с собой рой маленьких снежинок. Совершенно некстати мне вспоминается, как в детстве я радовалась первому снегу… Как ловила на свою маленькую ладошку невесомые снежинки, и слизывала их, ощущая приятный холодок на языке. Тридцать пять лет назад… В годы, когда я считала, что дедушка Ленин жил, жив и будет жить, что Советский Союз так и останется единым и нерушимым, и что ядерное оружие, в избытке «ковавшееся» на наших заводах — всего лишь сдерживающий фактор, и что оно никогда не будет использовано. Впрочем, в детстве я и знать не знала таких слов, как «сдерживающий фактор», и все мысли, что мелькают сейчас в моей голове, укладывались во всего одну строчку из песенки.

Уже много позже, лет через пятнадцать после тех памятных снежинок на моем языке, я узнала и другую песенку:

А еще десять лет спустя я узнала, что удар и в самом деле неизбежен. Был ли взлет первой ядерной ракеты случайным — я не знаю, но песня сбылась на все сто…

Я встряхиваю головой, отгоняя навязчивые строки и воспоминания из детства. Что со мной? Уж не вздумала ли вся жизнь промелькнуть перед моими глазами, словно перед… Нет, не стоит упоминать ее имя, не то накличешь беду. В конце концов, быть может это всего лишь заблудившийся человек, отбившийся от своей колонны, или пришедший из бункера. Да и вообще, не из таких передряг выбиралась. Вспомнить, хотя бы, ту же бойню в «тройке», или то, как в лесу, на охоте, на меня напала стая волков…. Справимся.

Поддавшись внезапному порыву я вытягиваю вперед руку и, поймав на нее несколько снежинок, отправляю их в рот, наслаждаясь легким холодком, поселившимся на языке.

Оборачиваю, чтобы последний раз взглянуть на моего Бомбодела. Моя задача — доставить его на завод, и я сделаю это, даже если придется лечь здесь костьми. И пускай Сырецкий сколько его душе угодно уверяет меня, что жизнь бегуна бесценна, и я не имею права рисковать собой. Жизнь — моя, и мне решать, что с ней делать. Сейчас я хочу спасти этого паренька. Спасти любой ценой. А вдруг правда он будет тем, или одним из тех, кто прекратит войну? Или вдруг он сумеет пережить ее, и настрогает пяток маленьких, здоровеньких детей, без третьего глаза и пятой конечности? Для меня дети — это что-то из области фантастики. У меня есть Коля, и слава Богу, что я родила его до войны. Теперь с полной уверенностью можно говорить, что родить нормального ребенка мне не светит.… Пусть радиация и не убивает нас, бегунов, по крайней мере так, как обычных людей, но все же оказывает определенное действие на организм. И мутаций в нашем роду будет несравненно больше, чем в роду обычного человека. В тысячи раз больше!

— Удачи, Антон. — говорю я. — И да поможет тебе Бог.

— И да поможет вам Бог. — словно эхо откликается он. Вера — вот единственное, что у нас осталось.

Я спрыгиваю на снег, захлопнув за собой обитую свинцом дверь грузовика, и тут же начинаю отчетливо ощущать, как в меня вонзаются сотни тысяч мельчайших гамма квантов. Радиация… То, что убивает меня, но в то же время дает мне силу. Я ощущаю, как мои шаги по неглубоким сугробам, наметенных на прочном насте, становятся все более легкими и воздушными. Я едва касаюсь ногами черного снега с белой россыпью свежих снежинок, направляюсь к одинокой фигуре в защитном костюме, больше напоминающем скафандр астронавта. Мои чувства обостряются, откликаясь на свежую порцию энергии, влитой в меня вездесущей радиацией. Я на секунду останавливаюсь, чтобы прислушаться к тишине Черного Безмолвия…

Тишина не полная. Где-то вдалеке рокочет гром — гроза ушла к северу, прочь от развалин моего города, когда-то бывшего столицей Сибири. На юге испускает свой боевой клич сокол-мутант — мы, жители поверхности, без труда отличаем крик здорового сокола от крика мутировавшего — у последнего он более хриплый и каркающий. Должно быть, сказывается строение клюва, в котором пробиваются зубы. Впрочем, обычных соколов я не слышала уже давно — должно быть повымерли все.

Я прислушиваюсь еще глубже — так глубоко, чтобы расслышать дыхание стоящего в паре метров от меня человека. Я не могу видеть его лица за отражающим свет фар стеклом шлема, поэтому не могу ничего сказать о нем — бегают ли в испуге его глаза, или, быть может, его губы сложились в холодную улыбку.… Но я слышу его дыхание. Неглубокое и частое. Просто устал, или боится меня? Волнуется? Скорее всего.

Я ухожу в мир слухового восприятия еще глубже, пытаясь различить дыхание других. Тех, кто возможно залег рядом с ним в снегу, в засаде. Ничего. Вернее никого.

Я делаю еще пару шагов к нему, и поднимаю руку, приветствуя его. Он повторяет мой жест.

— Кто вы? — говорю я.

— Капитан Арсентьев, взвод охраны «пятерки».

Пятый бункер. Расположен несколько севернее завода, почти на самой окраине того, что когда-то было городом. От завода всего километра четыре, поэтому «пятерка» всегда считала себя в наибольшей безопасности, чем все остальные. Хотя, безопасность «пятерки» была весьма сомнительной. Да, в любой момент мы могли защитить их от мародеров, или помочь чем-то еще, но и им же, больше других доставалось от постоянных ракетных атак Штатов. И вообще, бомбили то нас, завод, поэтому когда однажды наша система ПРО не пристреляется вовремя, и пропустит ракету, «пятерка». Скорее всего, канет в небытие вместе с нами.

— Ирина Печерская. Отряд снабжения завода. — представилась я. Все уже давно привыкли употреблять вместо «Завода Ядерного оружия» просто «Завод». Все равно других заводов поблизости не было. Не было вообще. — Можно просто Ира, капитан. И мне было бы проще, если бы знала ваше имя.

— Виктор. — он кивает, словно бы в знак благодарности за то, что мы с ним можем обойтись без излишнего официоза. Однако, в его по-прежнему сбитом дыхании я не улавливаю ноток спокойствия. Он напряжен. Волнуется… Жаль, я не вижу его лица.

— Как вы тут очутились. — спрашиваю я.

— Быть может, продолжим в машине? — предлагает он, неуклюже кивая своим стеклянным шлемом на мой грузовик. — Вы, ведь, не одеты.

Разумеется, он беспокоится не о том, что я могу замерзнуть на холодном ветру в своей легкой джинсовой куртке и десяток раз перештопанных кроссовках на босу ногу. По меркам нынешнего мира это мелочь. А вот то, что я стою в снегопад без антирадиационного костюма — может взволновать кого угодно. Двадцать минут на открытом воздухе, без защиты обитой свинцом кабины грузовика, и легкая форма лучевой болезни обеспечена… Сегодня, хоть снег чистый — я ощущаю это на том же уровне, на каком слышу дыхание моего собеседника. А вот попадешь под черный снегопад сразу после ракетной атаки — за час есть все шансы словить дозу под пятьсот-шестьсот рентген. Смертельную дозу для обычного человека… Бегуны могут восстановиться даже после трех-четырех тысяч рентген — пара килограмм сырого мяса, или молока — и действие радиации проходи само, нанося лишь незначительный вред. Остаточную активность организма мы выводим спиртом. Древесным, слабой очистки…. Пожалуй, единственный плюс войны в том, что русские прекратили пить! Нет пшеницы, нет подобающего оборудования, так что завод может гнать лишь дешевый технический спирт, от которого косеют на третьем глотке самые ядреные алкоголики. Должно быть, спирт чем-то схож с радиацией, раз не причиняет вреда бегунам. Правда, и прилива сил от него не наступает, зато похмелье вполне реальное…

— Не стоит беспокоится обо мне, — говорю я, широко улыбаясь. — Здесь не такой уж высокий фон. Так что, я предпочитаю вдумчиво побеседовать с вами, дабы узнать, кто вы такой, и либо подбросить вас до завода, куда я держу путь, либо убить здесь на месте. Еще раз повторюсь, фон здесь не такой уж высокий, поэтому если есть желание, то можете снять скафандр и немного позагорать.

Его дрожь я слышу даже через защитный костюм. Он напуган гораздо больше оставшегося в кабине Антона-Бомбодела, который вообще впервые выбрался на поверхность. Кажется, он соотнес, наконец, мою напускную беспечность с угрозой убить его, и мою белозубую улыбку с бронзовым загаром на лице. Ядерным загаром. Я еще не видела ни одного человека с таким загаром, сохранившем себе зубы… Почему-то радиация первым делом действует именно на десны, заставляя зубы самостоятельно покидать рот…

— Пожалуйста, не убивайте меня! — испуганно шепчет он, поворачиваясь, наконец, таким образом, чтобы свет фар не бил ему в лицо, и я могла его рассмотреть. — Выслушайте нас!

Ого! Он определенно понял, с кем имеет дело. Бледен, словно фотонный отражатель «Першинга» — в сравнении с его лицом даже снег кажется сероватым. Хотя, быть может, так оно и есть. А вот кого это «ИХ» я должна выслушать? Дожидаться подкрепления я не собираюсь.

Он медленно достает что-то из нагрудного кармана. Обычно в нем носят оружие… Его рука трясется от страха, поэтому получается у него достаточно паршивенько. Я неторопливо кладу руку на рукоять ножа, висящего на поясе. Его пистолет против моего охотничьего ножа… Силы не равны — у него просто нет шансов.

— Пожалуйста, не убивайте меня! — повторяет он, и я вижу, как на его глаза наворачиваются слезы. Боже мой, до чего он боится!

— Не стану, если вы немедленно передадите мне ваше оружие, и сложив руки за голову прошагаете под моим конвоем к машине, где нас встретит мой напарник.

Его взгляд, на миг, избавляется от всеобъемлющего, почти священного страха передо мной. В нем появляется заинтересованность.

— Он тоже бегун? — говорит он.

— Нет. — коротко отвечаю я, жалея, что вообще заикнулась о Бомбоделе.

— Жаль. — говорит он, и в этот миг, видимо, принимает решение. Должно быть, самое важное в его жизни, и уж точно самое последнее.

Его рука резко вырывается из нагрудного кармана, но в ней зажат не пистолет, пользоваться которым в толстых свинцовых перчатках, кстати, практически невозможно. В его руке зажата сигнальная ракетница, и он, как и следовало ожидать, направляет ее не на меня, а вверх…

За долю секунды, которая уходит у него на то, чтобы щелкнуть курком, я понимаю, как облажалась, и что уже поздно пытаться что-то менять. Вот, кто он… Не боец, не диверсант, и уж точно никакой не капитан из «пятерки». Фуражир, разведчик, которым не жаль пожертвовать. Аллигатор-альбинос, которого приносят в жертву, чтобы всем скопом накрыть крупную добычу. Его задача лишь подать сигнал о том, что в грузовике именно тот, кто нужен им, и готовиться к смерти. Интересно, он хотя бы будет сопротивляться?..

Зеленая ракета разрезает небо пополам, взмывая ввысь. Ее видно издалека, даже в такой снегопад. Быть может, даже на заводе увидят эту вспышку и пошлют мобильный отряд на разведку. Вот только, пока они дойдут, все будет уже кончено. Или я их, или они меня. Иного не дано.

Ошалевшая от свободы ракета с радостным шипением уходит ввысь. Перпендикулярно ей по белой россыпи на черном насте, тоже шипя, но не от радости, а от ярости, бросаюсь вперед я, и не смотря на то, то все мои органы чувств нацелены сейчас на противника, а не на саму себя, что-то подсказывает мне, что я лечу быстрее ракеты.

Отработанным до автоматизма движением я вырываю нож из ножен. Чуть искривленный охотничий нож, с которым мой отец ходил в леса задолго до войны. Нож, помнящий кровь волков, у которых еще не появились копыта, и мех белок, еще не ставших опаснее рыси.

Я бросаюсь на Виктора, и проскальзываю у него под рукой, успев полоснуть ножом по тонкой свинцовой ткани кажущегося таким прочным защитного костюма. Раздается треск, совсем как от раздираемой сильными руками обычной ткани, а затем испуганный свистящий выдох, когда нож вспарывает моему противнику бок.

Я торможу почти мгновенно, разворачиваюсь на месте, и с силой отталкиваюсь от наста, вновь бросаясь в атаку. На мгновение его взгляд встречается с моим, и в его глазах я читаю ужас и мольбу о пощаде. Пощады не будет! Не знаю, кого ты позвал сюда, но я порешу их всех вот этим самым ножом. За «тройку», за погибших друзей, за весь этот рухнувший мир!

Удар обманка в грудь, и он покупается на него, как подросток на школьной тренировке карате. Открывает голову, пропуская нацеленный в нее удар. И я бью, но не лезвием — со всего маху я врезаюсь в стекло шлема рукоятью ножа, кроша стекло на сотни мелких осколков, тут же впивающихся в его лицо.

Он кричит от боли и падает на колени, пытаясь закрыть окровавленное лицо руками. Бормочет что-то бессвязное… Что ж, теперь я готова его выслушать. У него есть время на то, чтобы рассказать мне все, как есть — кому он подал сигнал, и что им нужно от меня.

Я замираю с ножом в руке в полуметре от него, занеся нож для удара. Даже будь у него оружие, в чем я, лично, сомневаюсь, он не усеет сделать и одного выстрела. Моя реакция сейчас быстрее пули…

— Сколько их? — спрашиваю я, глядя на него сверху вниз.

Он не понимает моего вопроса — лишь елозит по изуродованному лицу окровавленными руками.

— Не убивайте меня… — бормочет он. — Не убивайте! Я не хотел! Мне приказали!

— Сколько их? — я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более сурово и безучастно, но мне это удается с трудом. Я уже слышу рев двигателей нескольких снегоходов в паре километров отсюда. Они будут здесь меньше, чем через десять минут. Сколько снегоходов может быть у отряда мародеров? Два? Три? Пять? Десять?

— Много! — выкрикивает Виктор, если его, конечно, в действительности зовут именно так. — Я не знаю точно!

— Что им нужно от меня?! — в том, что именно от меня, я больше не сомневаюсь. Слишком явной была реакция этого ничтожества на то, что я бегун. А как он заинтересовался моим спутником, думая, что и он не обычный человек…

— Я не знаю!

Я бросаюсь вперед, срывая с него защитный костюм. Пусть подышит радиоактивным воздухом перед смертью. Пусть ощутит, как гамма кванты впиваются в его тело. Ловко орудую ножом, разрезая свинцовую ткань. Впрочем, видимо недостаточно ловко, так как кое-где, вместе с костюмом, цепляю и его тело.

Он воет от боли и страха, и неуклюже размахивает руками, пытаясь отбиться от меня. Один раз ему все же удается задеть своей грязной рукой мне по лицу, и тогда я выворачиваю его локоть под прямым углом в обратную сторону. Вой становится громче, переходя в отчаянный визг.

Обшариваю костюм. Так и есть, оружия ему с собой не дали. Зачем снабжать фуражира пистолетом, если ему все равно предстоит умереть, а оружие достанется мне. Логично, мать ихнюю.

Из кабины «ЗИЛа» высовывается Бомбодел. Я вижу в его глазах вопрос, и не даю ему сказать ни слова.

— У нас проблемы! — кричу я, перекрывая рокот работающего на холостом ходу грузовика. — Им нужна я, но и тебе они не дадут уйти. Когда они появятся и увидят меня, о тебе они, скорее всего забудут — им будет не до того. Так что уезжай! Понял меня?!

Он несколько раз кивает, демонстрируя мне, что осознал все в лучшем виде, и захлопывает дверцу. Жаль, но скорее всего ему не дадут уйти. Впрочем, я сделаю все от меня зависящее. Мне сказали доставить Бомбодела на завод, и я сделаю это.

Рокот снегоходов становится ближе. Теперь за ним я различаю и шум двигателей нескольких грузовиков, или джипов. За мной идет целая армия! Снегоходы будут первыми, и будь я проклята, если к моменту появления грузовиков с основной массой бойцов, здесь останется кто-то живой.

— Что им от меня нужно! — говорю, обращаясь к Виктору, пытающемуся устоять на четвереньках.

— Я не знаю! — воет он в ответ. — Им нужен бегун, это все, что мне известно!

Со всей силы я пинаю его ногой в лицо, чувствуя, как поддаются под моим ударом его зубы.

— Откуда вы узнали мой маршрут?

Он хнычет, закрывая рот ладонью, и я пинаю его снова. Удар приходится точно в правый глаз, превращая его в глубокую впадину.

— Откуда вы узнали мой маршрут?!

Теперь он может лишь завывать. Что ж, большего от него явно не добиться, да и, по большому счету, я знаю, все, что мне нужно. Где-то в высших эшелонах завода завелся предатель. Он-то и выдал мародерам, каким маршрутом двинусь я, забирая Бомбодела. Они хотят захватить бегуна, и, видимо, заставить его, работать на них… Зачем — другой вопрос. Интересно еще, как они собираются заставить меня примкнуть к ним? К черту! Все равно этому не бывать!

Виктор падает на снег бесформенной кучей. Информации с него больше не добиться, но это и не нужно. Он послужит для другой цели…

Те, кто считает, что радиация не убивает бегунов, сильно ошибаются. Мы тоже подвластны губительному гамма-излучению, вот только, несколько иначе, чем другие. Даже у обычного человека при воздействии мощного радиационного поля, на короткий промежуток времени резко поднимается тонус. Его мышцы уже отслаиваются от кости, желудок уже переваривает поджелудочную железу, но человек не ощущает этого, находясь словно под действием наркотика. Энергия бьет из него через край… Все просто, под действием радиации, ионизирующей клетки живого существа, начинается массовое отторжение тканей. Организм не признает ионизированные клетки за свои, и начинает лихорадочно уничтожать их, впитывая в себя их энергию — отсюда и подъем сил. Вот только, расплата за это слишком жестока…

Бегуны менее восприимчивы к радиации. Наш организм тоже начинает отторгать сам себя, но гораздо медленнее, чем у обычного человека, и усвоение выделенной энергии идет достаточно быстро и полно. И главное — мы можем восстановиться после смертельной дозы всего за несколько часов — нужно лишь полноценное питание. Сырое мясо, или молоко, клетки которого, словно строительный материал, «цементируют» наши собственные. Полезно мясо и во время действия гамма-квантов… В этом случае первыми страдают чужеродные клетки пищи, распадаясь и выделяя колоссальную энергию.

Молоко, или мясо… Молока я не видела уже года три, хотя первые два года войны многие ухитрялись держать в бункерах уцелевших коров, которых, впрочем, скоро стало попросту нечем кормить. А вот в мясе никогда не было недостатка, тем более, что мой организм, пораженный радиацией, требует любого мяса! Главное, чтобы оно было сырым, и свежим! Именно поэтому о бегунах ходят легенды, одна страшнее другой…. И именно поэтому мой сын живет в «восьмерке», а не со мной…

Нож врезается в шею Виктора, разрезая артерии. Фонтан крови бьет верх, и бардовые потеки тут же начинают расплываться на белом снегу. Еще слыша предсмертный хрип человека, я прижимаю его руки к земле, чтобы он, в конвульсиях, не закрыл ими разрезанное горло, и прикладываюсь губами к красному фонтану. Издалека, словно из другого мира, я слышу полный ужаса и отвращения вопль Бомбодела, которому в свете фар отчетливо видно, что я делаю. Ну и пусть! Всего несколько минут назад этот парень мечтал оказаться бегуном, как и я, воспринимая эту генетическую аномалию, как спасение от радиации. Как возможность выживать в этом черном мире. Пусть знает!

Иногда, возвращаясь на завод, мы слишком сильно поражены гамма-излучением. Нам нужно восстановиться, но мясо, даже самое жесткое — волчье, или медвежье, всегда было дефицитом как в бункерах, так и у нас. И тогда мы вновь уходим за пределы внешних постов. Уходим на охоту, чтобы добыть себе свежего мяса, или, как это называем мы, клеточного материала. Иногда им становятся животные, иногда, гораздо реже, люди… Но мы никогда не едим своих! Иногда, когда я думаю о нас, бегунах, о нашем способе выживания в Черном Безмолвии, мне приходят на ум слова Пятницы из «Робинзона Крузо» Дефо… Пятница зовет Робинзона с собой, на свой остров, в мир дикарей и каннибалов, говоря, что ему там не причинят вреда. Робинзон сомневается, и тогда, желая оправдать каннибализм своих сородичей, Пятница на своем ломаном английском говорит: «Наши люди едят только… война». Только врагов, побежденных в бою.

Не проходит и минуты, как фонтан затихает. Я втягиваю последние капли, которые могу высосать из страшной раны, и отрываюсь, наконец, от поверженного противника. Звучит до жути шаблонно — какой он, к черту, противник? Так, мелкое ничтожество.

Бомбодел рывком трогается с места, видимо не в силах больше видеть меня, высасывающую кровь человека, словно обычный кетчуп из горлышка бутылки. Пусть едет, я прикрою его. Сейчас, насытившись, я чувствую, что смогу справиться хоть с ротой вооруженных людей. Рев снегоходов приближается — ничего, пусть подойдут поближе. Мне это на руку.

Я вновь опускаюсь на колени возле тела Виктора, и, вспоров ножом его живот, запускаю обе руки в зияющий, словно расщелина, разрез. Мне нужна печень…

Отчетливо помню, как мне первый раз пришлось отведать человечины… Это было в первый год войны, и ни бункеров, ни завода, тогда еще не было и в помине. Люди выживали небольшими стаями, делая набеги в поисках съестного друг на друга, и на уцелевшие магазины, которые еще не успело занести черным снегом. К тому моменту я уже знала, что представляю из себя, хотя слова «бегун» в ту пору еще никто не произносил. В бегунах не было нужды, поскольку еще не требовались курьеры, способные добраться по Черному Безмолвию куда угодно, не рассыпавшись в прах под действием радиации.

Коле было тогда всего шесть лет. Мы жили вдвоем, передвигаясь в грузовике, который я самолично обила свинцовыми пластинами, и я, время от времени, делала вылазки за едой. Чаще всего — на охоту, в то время вокруг в изобилии водилась дичающая и быстро мутирующая живность, вроде уцелевших в первые, самые страшные атаки, коз, свиней, и прочей домашней скотины.

В тот день мне суждено было превратиться из охотника в дичь, ибо меня гнали пятеро крепких парней на снегоходах, как волки гонят лесного оленя. С воплями и радостным улюлюканьем, они мчались за мной по лесу, паля из всех стволов, совершенно не заботясь об экономии горючего, или патронов. Должно быть, эта банда жила разбоем, убивая всех, кто попадался им на пути. Прообраз будущей касты мародеров — черных душ Черного Безмолвия, для которых нет ничего святого, зато есть одна цель — выжить любой ценой.

Я выбилась из сил, несясь по тонкому насту и по гребням снежных дюн, едва касаясь их ногами в своем стремительном беге. Я, бегун, дитя радиоактивного мира, не могла уйти от погони, состоявшей из обычных людей! Я, мать, стремящаяся только к одному, спасти своего сына, убегала все дальше от него, не в силах ничего предпринять. Я не знала, зачем они гнались за мной — из пустой ли шалости хотели убить меня, или тренировались в искусстве охоты. Когда первая пуля оцарапала мне плечо, чуть повыше ключицы, я поняла, вдруг, что пора и мне потренироваться в охоте на бегущую цель.

Я замерла за широким стволом сосны, и эти пятеро по инерции пролетели мимо. Они заметили мой маневр, но не успели развернуть свои снегоходы, давая мне секундную фору во времени. Лучше бы больше, но мне хватило и этого.

Я взвилась в воздух и сбила ехавшего последнего со снегохода. Парень был облачен в тяжелый противорадиационный костюм, поэтому, даже обладай он моей силой и реакцией, уклониться от столь стремительного броска он бы не успел.

Прижав его к земле я сорвала шлем с его головы и приставила нож к его горлу, подняв глаза на остальных, вставших полукругом неподалеку.

— Оружие на землю! — срывающимся голосом крикнула я, чувствуя, как мои легкие горят огнем. То ли от быстрого бега, то ли под действием радиации. — Отойти от снегоходов и не двигаться!

Они не спешили выполнять мои требования, и я, поняв, что дальше ждать бессмысленно, одним быстрым движением перерезала парню глотку. Остальные четверо даже не успели вскинуть ружья, когда я метнулась к ним, всаживая нож в живот одному и, одновременно, вбивая стекло шлема в лицо другому.

Третий успел поднять ружье, но прицелиться я ему не дала, ударив по стволу снизу вверх. Грянул выстрел, эхом прокатившийся по черному лесу, и заряд ушел вверх. Выбив ружье из его рук я двинула прикладом ему по голове, отсылая в глубокий нокаут.

— Стоять, тварь! — рявкнул на меня последний оставшийся на ногах. Я обернулась и увидела, что он стоит в десятке метров от меня, целясь мне в голову из «Макарова». Я буквально ощущала, как линия ствола заканчивается у меня между глаз… Промахнуться с такого расстояния не смог бы и ребенок, а в том состоянии, в котором я находилась сейчас, изнуренная погоней, я не смогла бы увернуться и от медленно ползущего грузовика, не говоря уже о пуле. Я должна была восстановить силы…

— Стою. — сухо ответила я, и нагнулась, вынимая нож из живота убитого мной охотника. Несколькими рывками я сорвала с него защитный костюм и, еще раз полоснув ножом, запустила руку в кровоточащую рану.

— Что ты делаешь?! — испуганно заорал тот, и я улыбнулась, услышав в его голосе страх. Кажется, он только сейчас осознал, какой большой ошибкой было погнаться за мной.

— Обедаю! — ответила я, вынимая из раны печень, и сжимая на ней зубы. По телу мгновенно разлилось облегчение, а следом за ним пришло осознание того, что я становлюсь сильнее за считанные секунды. Мясо действует на бегуна подобно здоровому сну на обычного человека…

Он выстрелил, не целясь и, вскочив на свой снегоход, помчался прочь. Я даже не оглянулась. Зачем? Ведь я слышала, как дрожали его руки, и как отчаянно билось сердце при виде того, как я жадно пожирала куски его умершего товарища. Он все равно не попал бы…

Когда рев удаляющегося снегохода стал практически неразличим для уха обычного человека я, углубив порог восприятия, оторвалась от остывающего тела и помчалась следом, чувствуя внутри себя уже не обжигающий огонь, а теплое пламя домашнего очага. Теперь радиация была моей союзницей, дававшей мне силы, а Черное Безмолвие — ареной моей мести.

Я догнала его спустя двадцать минут, бесшумно пронеслась мимо, лишь слегка задев его окровавленной рукой по лицу. Он закричал, поворачивая снегоход в сторону и влетая в дерево на полном ходу… Когда я подошла к нему, практически неразличимая в темноте, он лежал на спине, отчаянно молотя воздух руками. Он молил о пощаде, просил меня оставить его в покое, дать вернуться к его жене и ребенку.

— А о моем сыне ты думал, когда гнал меня по лесу, словно дикую лань? — спросила я его, и он умолк, смирившись со своей участью. Но я не убила его, нет… Всего лишь раздела догола и, натерев его тело черным снегом, отпустила восвояси. Не знаю, далеко ли было до его лагеря, но даже если его пощадил мороз, и он добрался туда живым — вернулся он все равно не тем, кем был раньше. Радиация действует быстро…

Встряхнув головой я отгоняю от себя воспоминания и встаю на ноги, поудобнее перекидывая нож в ладони. Бомбодел уже достаточно далеко, и я боюсь, как бы мародеры не погнались за ним, не заметив меня. Если это случится, то у него не будет шанса спастись. И я бросаюсь вперед, до предела углубив порог восприятия. Я слышу, как хрустит каждая снежинка под моими ногами, чувствую слабину наста и, интуитивно выбирая самые надежные места, не бегу — лечу над землей.

Снегоходы совсем рядом — свет фар бьет мне в лицо, и я физически ощущаю его тепло… Мародеры тоже видят меня и криками подбадривают друг друга. Охота… Совсем как тогда. Вот только теперь я умею убивать не только заблудших свиней. Впрочем, большой науки в том, чтобы убить человека нет, особенно когда понимаешь, что за человек перед тобой. Если мелкий и склизкий — раздавить, словно муху. Если сильный и свирепый — застрелить, словно тигра или гепарда…

Я взмываю в воздух в гигантском прыжке, по инерции проносясь над самыми головами идущих первыми, и сбиваю со снегохода одного из мужчин почти в самом центре отряда. Их много, человек тридцать. Почти у каждого свой снегоход, и лишь некоторые сидят по двое. И все, вероятно, вооружены до зубов. Они тоже шли не на оленя охотиться — на опасную дичь. Даже не на тигра — на бегуна.

Еще падая на землю, увлекая за собой человека, я всаживаю ему нож под ребра, и тут же отпускаю обмякшее тело. Секунда, и я снова на ногах, окруженная плотным кольцом снегоходов. Бежать поздно, да я и не собираюсь — философия боя: или я, или они. Нож — оружие, безусловно действенное, особенно в руках бегуна, но нужно что-то помощнее…

Вокруг затрещали выстрелы. Краем уха улавливая свист пуль я отслеживаю линию огня. Бьют по ногам, значит я нужна им живой…. Бьют кучно, но бесталанно — все выстрелы уходят мимо. Да и вообще, глупое это занятие, стрелять по бегуну, затесавшемуся в кучу своих. Куда больше шансов попасть в своих парней, нежели в меня.

Так и есть — раздаются несколько испуганных и удивленных возгласов, когда пули, выпущенные в меня, достигают цели. Пули-то они, ведь, не люди — им все равно, в чью плоть вонзаться. Следом я слышу тихий щелчок, почти заглушаемый общей свалкой, а за ним — мощный рев в два голоса. Один из них — ревущий голос огня, это вспыхнул бензин из пробитого бензобака одного из снегоходов. Второй — голос человека, вовлеченного в смертельную пляску с пламенем. Рев боли…

— Не стрелять! — орет кто-то. Мне остается лишь гадать, почему отдан этот приказ. Потому, что можно покалечить своих, или потому, что я нужна им живой, а в такой свалке трудно толком прицелиться.

Меня обдает жаром от пылающего снегохода и я, метнувшись в сторону, одним ударом ножа облегчаю страдания пылающей человеческой фигуры. Пусть умрет быстро, не мучаясь в пламени.

Кто-то пытается ударить меня прикладом «Калаша», и я, пригибаясь, всаживаю нож в пах противнику. Он беззвучно падает на колени, выпуская из рук автомат, который я тут же перехватываю за дуло. Ох, и в самом деле ребята не знали, на кого шли. Это на тигра нужно идти с ружьями и винтовками, а на бегуна — уж не обессудьте — с ножом, или вообще с голыми руками. Бегуна можно задавить только массой, а любое оружие он легко повернет против своих противников. Так, как сейчас это делаю я.

Автомат дрожит в руках, выплевывая пулю за пулей, пока рожок не оказывается пуст. Быть может, у моей жертвы, держащейся за окровавленную промежность, есть запасной? Некогда искать, равно как некогда и подчитывать выкошенных моей беглой очередью. С последним, правда, все более-менее ясно — полегло минимум пол отряда. С размаху врезав рукоятью автомата по стеклу шлема его бывшего обладателя, я бросаюсь вперед, на уцелевших, двигаясь зигзагами и постоянно пригибаясь. Теперь, когда их ряды значительно поредели, стрелять в меня им будет значительно проще.

Пылают снегоходы, стонут раненные люди, кричат от боли катающиеся по черному снегу горящие человеческие фигуры, человеческого в которых остается все меньше и меньше. Залегшие при моих первых выстрелах поднимаются с земли, выискивая меня взглядами.

Один, похоже, увидел меня среди ярких отблесков пожара, правда, слишком поздно. Удар ноги вбивает осколки стекла в его раскрытый от удивления рот, а лезвие ножа довершает начатое. Парень падает, как подкошенный, и я наклоняюсь над ним, чтобы вынуть нож из его головы. Что поделаешь, у всех нас есть слабости. Моя слабость — этот нож, с которым я прошла всю войну. Крови на нем — не меряно…

Как оказывается, зря я в пылу боя слегка притормозилась из-за ножа. Слава Богу, что хоть уровень восприятия у меня по-прежнему много глубже обычного, и я успеваю услышать сухой щелчок пистолета. На грохот выстрела, растягивающийся для меня в ревущую мелодию, я уже не обращаю внимания, мгновенно обернувшись и отыскивая взглядом линию ствола. Природное чутье не подводит — я практически осязаю направление полета пули, хотя сама она еще не вырвалась из своей темницы. Я уклоняюсь чуть в сторону, совсем чуть-чуть, на несколько сантиметров — больше не успеть даже мне, с моей реакцией бегуна. Но этих нескольких сантиметров оказывается достаточно, чтобы спасти мне жизнь. Пуля со свистом проносится возле моего правого уха, обдав мое лицо жаром разогретого трением воздуха.

Все, дорогой мой, второго шанса у тебя уже не будет.

Так и не достав нож я титаническим рывком оказываюсь возле стрелявшего в меня раньше, чем он успевает понять, что промахнулся. Логики тебе не хватает, приятель. Если бы ты попал, меня бы отбросило назад, и уж никак не вперед, не к тебе. Логики, и, естественно, реакции. Куда тебе тягаться с бегуном в его родной стихии, в Черном Безмолвии.

В последний миг он понимает, что происходит, и неуклюже выставляет вперед руку, пытаясь подставить блок. В тот миг, когда мой удар ломает его руку словно сухую ветку, мне становится даже смешно — ставить блок от удара бегуна — все равно, что защищаться фанерной стеной от бегущего на тебя носорога. Радиация здорово поднимает наш мышечный тонус…

Он прижимает руку к груди, а я успеваю оглянуться. Окинуть поле боя взглядом, оценить положение. Опасности нет — в огненной суматохе меня пока просто не могут найти. Тогда так…. Не торопясь.

Первым ударом я пробиваю его грудную клетку, ломая ребра и вонзая их острые края в его легкие. Вторым ударом выбиваю стекло шлема. Боже мой, неужели никто не понимает, насколько опасно это стекло в рукопашной схватке? Да, защищает от радиации, но сойдясь с кем-то в бою нужно думать не о ней, а о противнике! Снимай свой шлем, бросай его к чертям, и дерись!

Парень дергается, тянет руки к лицу, словно пытаясь его защитить. Поздно пить боржоми, когда почка отвалилась! Следующим ударом я ломаю ему трахею, и перехватив его руку, бросаю лицом в снег. Прощай!

Я оборачиваюсь, и сталкиваюсь лицом к лицу с высоким бородатым мужчиной в спортивном костюме. Без шлема, и даже без защитного костюма! Хоть кто-то здесь понимает, что такое настоящий бой… Его рука поднята над головой, и в ней он держит крепко зажатую РГДшку. Черт! Это тебе не автомат, который можно выбить из рук противника, и направить на него же. Это граната, и траектория полета ее осколков, в отличие от траектории полета пули, непредсказуема абсолютно.

Я до предела углубляю порог восприятия, вслушиваясь в биение его сердца. Боится ли он? Какие мысли сейчас роятся в его голове? Готов ли он умереть вместе со мной? Сердце бьется чуть быстрее, чем у человека в спокойном состоянии, но мое сейчас вообще готово выскочить из груди. Я не паникую, не волнуюсь, просто сказывается бешеный галоп навстречу отряду и разгоряченность боя. А его сердце лишь чуть-чуть выбивается из обычного ритма…

Я замираю, готовая в любой момент броситься на него, или от него, и он, глядя на мою растерянность, улыбается. Не злорадной, а вполне доброй улыбкой.

— Не боись, — посмеиваясь в бороду говорит он, и кивает головой на гранату в своей руке, — Не рванет. Кольца в ней, правда, уже нет, но я держу крепко.

— Не сомневаюсь. — говорю я, глядя ему прямо в глаза. Суровые такие глаза, без тени чувств, но не пустые. Вот только что же в них, какое чувство? Какие намерения? Не могу понять — вижу лишь отблески огня.

— Поговорим? — говорит он.

— Поговорим. — соглашаюсь я. Черт возьми, как же он сумел так близко ко мне подобраться? Заметь я его несколько секунд назад, у меня был бы шанс, и даже очень неплохой. Выбила бы гранату из его руки, швырнув в него чем-нибудь, бросилась бы бежать, на худой конец… А теперь мне и остается только разговаривать с ним, тянуть время.

Хотя нет, время, похоже, тянет он. Уцелевшие от моего обстрела поднимаются на ноги, и начинают понемногу вновь понимать, что происходит и где они находятся. Высокую фигуру своего командира, а в том, что главный здесь он, я не сомневаюсь, они замечают без труда даже во всеобщей панике и среди столбов огня. Подтягиваются к нему, окружая нас неплотным кольцом… Человек десять, не больше. Больше половины отряда я уложила, но на подходе джипы, а за ними и грузовики с большим числом бойцов. Я отчетливо слышу приближающийся рокот моторов.

— Зачем ты напала? — спрашивает он.

— Я защищалась.

— Но ты напала первой. Я хотел лишь поговорить.

— И потому вы устроили засаду на моем пути?

— А как еще ты предлагаешь остановить бегуна?

— Не стоило даже пытаться меня останавливать. Себе дороже.

Не знаю, кого я пытаюсь убедить в том, что ситуация у меня под контролем. Его, или себя?

— Ты убила многих моих людей, но я прощаю тебе даже это. — говорит он, и в глазах его мелькает тлеющий огонек презрения. — Естественный отбор. Те, кто погиб сейчас, должен был умереть. Выживает сильнейший.

Я не знаю, что ответить ему. Что каждый человек достоин права жить? Что в Писании сказано «Не убий», и даже я, по мере своих сил, стараюсь соблюдать эту заповедь, не смотря на то, что получается у меня довольно паршиво? Не знаю.

— Простить это имеет право только Господь. — отвечаю я, с вызовом глядя в его зеленые глаза, — Или ты хочешь взять на себя его роль?

Несколько секунд он молчит, обводя взглядом столпившихся вокруг нас людей, словно любуясь бликами огня на их стеклянных шлемах, а затем произносит, делая ударение на каждом слове:

— Я хочу остановить войну.

Я слышу, как по рядам его бойцов проносится восхищенный вздох. Нет, он не просто главный среди этих мародеров, он не командир — он вождь. Мощный харизматический лидер, подчинивший себе их волю.

— Как? — помимо своего желания спрашиваю я. Я не верю ни одному его слову, но все же, как приятно хоть секунду помечтать о том, что война кончится. Что прекратятся регулярные ракетные атаки, что нам не нужно будет больше прятаться в бункерах, ожидая ядерного взрыва у нас над головами…

— Нужно уничтожить Штаты подобно тому, как мы прошлись по Китаю.

Я смеюсь ему в лицо, давая выход скопившимся эмоциям. Уничтожить Штаты?! Ха! Мы пытаемся сделать это вот уже пять лет, регулярно отсылая по ним начиненные ураном и водородом ракеты. И они вот уже пять лет пытаются уничтожить нас, засыпая нас своими проклятыми «Першингами»! Без толку! Ядерная война зависла подобно маломощному компьютеру, затормозившись в своей срединной точке. Она уничтожила прежнюю жизнь, заставила ее мутировать и видоизменяться, но не смогла искоренить жизнь вообще. Сила действия оказалась, как всегда, равна силе противодействия — мощь крылатых ракет минус мощь противоракетной системы обороны равно нулю! Они не могут подорвать нас, так как ни одна из их ракет вот уже пять лет не может коснуться земли, а мы не можем подорвать их. Пат! И война идет, не давая нам высунуться из бункеров.

— Уничтожить Штаты? — восклицаю я, — Всего-то? Подумаешь, мелочь — пробить их систему ПРО и грохнуть термоядерной бомбой по Вашингтону, если он, конечно, до сих пор существует! Запросто, как нефиг делать! Я служу в отряде снабжения завода, но это не значит, что я не знаю, что происходит в других службах и не понимаю хода войны. В ней нельзя победить, и лишь ты, обросший бородищей лесной мародер, можешь этого не понимать! Мы даже не знаем точно, кто бомбардирует нас, и потому, наугад, отсылаем ракеты на Денвер, который, как нам кажется, отвечает нам тем же. Быть может, Денвера больше нет. Быть может, его ПРО давно сгнила в подземных катакомбах, и город разворотила первая же ракета, выпущенная нами еще пять лет назад! А, быть может, Денвер жив, и продолжает отстреливаться, но не по нам, а, скажем, по Москве, думая, что это оттуда прилетают русские ракеты. Быть может, по нам бьет Омаха или Вашингтон, а, быть может, эти города давно лежат в руинах. А как тебе такой вариант, в котором живы ВСЕ города штатов, зато нет больше ни одной боевой точки по всей России, кроме нас? Вариант, в котором Новосибирск остался один против всей Америки? Вариант, в котором зализавшая раны Китайская армия, поредевшая на пару сотен миллионов, уже подбирается к нам с юга?

Пройтись по Штатам также, как мы прошлись по Китаю пять лет назад? Тоже запросто! Вот только соберем армию, миллионов так в тридцать, починим все развалившиеся танки, выкопаем из под пятиметрового слоя снега «Катюши», пройдем по Черному Безмолвию до побережья Тихого океана… Или, быть может, Атлантика тебе больше по душе? Ну а дальше — совсем просто: переплываем океан, высаживаемся в Северной Америке, и не оставляем от Штатов камня на камне. Правильно мыслю, да? Улавливаю ход твоих рассуждений?

— Да.

Он ответил просто и буднично, словно бы я не вылила на него ушат грязи, а высказала свое мнение по поводу недавно вышедшего фильма. Он даже не изменился в лице, выслушав мой монолог. Железная выдержка, черт его подери!

— Примерно так. — продолжал он, упиваясь воцарившимся вокруг нас благоговейным молчанием. — Вот только, нам не нужны танки и «Катюши», и Китай был сломлен не этим! И еще одно, ты — заводской снабженец, а я — солдат. Я был в Китае, и могу тебе сказать, что война там велась не миллионными дивизиями и не штурмом крепостей. Китая не стало потому, что по нему прошлись парадным маршем два десятка человек, перепахивая страну ее же собственным ядерным плугом.

Теперь и я смотрела на него с восхищением, которое грозило перейти в трепет, который испытывали перед ним его люди. Этот человек удивил меня уже дважды, первый раз — тем, что незаметно подобрался ко мне, второй — тем, что умеет драться и не боится радиации, а теперь еще и тем, что из его слов косвенно вытекает, что именно он в одиночку разнес по Китая, если не весь…

Стоп! Двигается быстро и бесшумно, не боится радиации, отличный боец… Мое восхищение сменилось страхом. Неужели передо мной, зажав в руке гранату без чеки, стоит подобный мне?

— Ты бегун? — спросила я, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Да. — Ответил он. — Теперь ты лучше понимаешь мой замысел?

О да! Все встало на свои места. Банда мародеров, управляемая бегуном и хорошо осведомленная о моем маршруте. Он хочет остановить войну, и для этого ему нужна я… Нет, не я, а все мы. Все бегуны завода! Диверсионный отряд бегунов, который ворвется на территорию оборонных комплексов США и разнесет их в клочья! Пять — шесть бегунов стоят целого отряда «Морских котиков»… А потом Новосибирск просто ударит по беззащитному городу несколькими ракетами. И так в каждом штате. По всей стране! И войны больше нет!

Стоп, а откуда наши ракетчики узнают, когда бить?! Связи нет — магнитные поля от постоянных ядерных взрывов не позволяют работать даже рации на расстоянии в две сотни метров.

— Как мы сообщим своим, что ПРО ликвидирована? — спросила я, и тут же прикусила язык. Ляпнула, черт возьми! И кто меня за язык тянул произнести это «Мы»?! А ему мои слова, естественно, понравились…. Словно бы я уже согласилась с его планом и предложила свои услуги в качестве диверсанта!

— В этом основная сложность. Связаться с Россией у нас не будет никакой возможности. Остается лишь распланировать операцию с точностью до дня, или, даже лучше, часа. Определиться, что за Н дней мы доберемся до США и в такой-то день ликвидируем ПРО, скажем, горячо любимого нами Денвера.

Скользкий план, вилами на воде писанный. Я это вижу, а значит, должен видеть и он. Сколько нужно на восстановление системы? Если есть люди и материалы, то не больше суток. А если нет ни того, ни другого, но жить очень сильно хочется? Тоже не больше суток. Задержит нас на сутки шторм в океане, и придем мы как раз к тому моменту, когда наша ракета, призванная испепелить город, рванет над ним, подбитая Денверовской системой ПРО… Хотя, с другой стороны, пусть наши бомбоделы соберут побольше ракет, а ракетчики придержат их до поры — до времени. И оговорить тогда нужно не день, а неделю, в течении которой американцам на головы будут сыпаться подарки. Что не день, то ракета. Уж с точностью до недели-то мы можем прогнозировать, когда доберемся до Денвера? Правда, времени на отход у нас уже не останется. Так и накроют нас наши же, нашей же ракетой…

— Ты со мной? — прямо спросил он, видя мои размышления.

— Дай мне несколько дней на раздумье…

Его рот скривился в ухмылке, на этот раз — по-настоящему злорадной.

— У тебя есть минута, бегунья.

— Ты хочешь принудить меня силой? — удивлению моему не было предела. Принудить к чему-то бегуна — это уже само по себе фантастика, даже если сделать это попытается другой бегун. Но заставить бегуна совершить невозможное, угрожая ему… Да, я тоже мечтаю об окончании войны. О том, что ядерная ночь развеется, словно дым, что мы с Колей, как и раньше, до первой ракеты, будем сидеть на лесной полянке, любуясь звездами. Мечтаю хотя бы о том, чтобы снова увидеть эти звезды, скрытые сейчас за тяжелыми черными тучами…

— И много тебе будет толку от лазутчика, ненавидящего своего командира.

— Мне плевать, как будешь относиться ко мне ты, или все остальные, кто пойдет со мной. Мы пойдем туда, и уничтожим Штаты!

Я вновь взглянула ему в глаза, и теперь уже испугалась по-настоящему. Ощутила в груди тот страх, который впервые испытала в тот день, когда раздела догола того парня, что вместе с компанией дружков гнал меня по лесу, словно дичь. Вот только, тогда я испугалась не своих преследователей, а самой себя. Ненависти, проснувшейся во мне в тот миг, когда я впервые ощутила во рту вкус чужой крови. Испугалась зла и ненависти, долго таившихся в моей душе и вырвавшихся в то мгновение на свободу. Должно быть, этот страх, вперемешку с ненавистью, и увидел в моих глазах Коля, поэтому и не отрекся от меня, не смотря на то, что попросил поселить его в бункер. Отдельно от меня… И сейчас, находясь в плотном кольце врагов, слыша, как спрыгивают с подъезжающих грузовиков все новые и новые люди, я вновь боялась. Не смерти, не боли, а ненависти. Теперь уже не своей — ее я привыкла контролировать, выпуская на охоту, словно злую гончую собаку лишь время от времени. Меня испугала ненависть, светившаяся в глазах этого человека, и то, что к ней не примешивался страх.

— Уничтожим, чтобы остановить войну? — спросила я, все так же глядя в его глаза, и заранее зная ответ. Он не сможет соврать. Не сможет запутать меня псевдофилософской демагогией, чтобы скрыть от меня свои истинные мысли. Не сможет врать, когда тет-а-тет с ним, глаза в глаза, говорит равный ему, другой бегун. Не сможет, потому что не захочет. Я никогда не встречала подобных людей, но почему-то я уверена в том, что знаю, как он мыслит и о чем думает сейчас.

— Да! — говорит он, а затем, выдержав театральную паузу, добавляет, — Чтобы остановить войну и взять власть в свои руки.

Толпа вокруг радостно гудит, видимо ощущая висящее в воздухе напряжение.

— В твои руки? — не то спрашиваю, не то поправляю его я.

— Да. — соглашается он. — Мира больше нет, и его нужно построить заново. Построить, избежав прошлых ошибок…

Краем уха я услышала какой-то посторонний звук, шедший издалека, со стороны завода. Во время разговора с бегуном я инстинктивно уменьшали порог восприятия, чтобы сосредоточиться на нем, а не на всем, что происходит вокруг. Теперь же, напряженно вслушиваясь в Черное Безмолвие, я отрешилась от его голоса, до предела углубившись в мир звуков и шорохов. Сквозь биение почти полутора сотен сердец, сквозь дыхание врагов, треск пламени и рокот не заглушенных моторов, я отчетливо услышала вой сирены воздушной тревоги…

Вот и порадовались мы с Бомбоделом белому снегу. Все, больше его не видать — вой сирены мог означать только одно, наши ПРОшники засекли приближающуюся ракету и готовят к старту свою, ракету-перехватчик. Сейчас жизнь замирает и на заводе, и во всех бункерах, в которые по телеграфу передается сообщение о воздушной тревоге. Люди убирают подальше острые и легко бьющиеся предметы, закрепляют дорогое оборудование, прижимают к себе детей… Кто-то сейчас, наверное, успокаивает моего Колю, мол, не бойся, перехватчик собьет ракету на подлете, и термоядерный взрыв прогремит в воздухе. Хотя, его-то как раз успокаивать не стоит — он этих взрывов навидался больше, чем испытатели на Новой Земле сорок-пятьдесят лет назад.

План действий начал оформляться в моей голове спустя секунду после того, как я поняла, что слышу сирену. Мой собеседник, увлеченный описанием преимуществ своего правления на всей планете, похоже, пока еще не понял, что спустя несколько минут нас накроет атмосферным взрывом, но, безусловно поймет, когда увидит стартующий перехватчик. А увидит он обязательно — завод не так уж далеко, и огненная струя из сопла смотрится весьма впечатляюще на фоне черного неба, особенно в ИК-диапазоне, доступном бегунам. Впрочем, когда перехватчик стартует, будет уже поздно прятаться по укрытиям. Не добежать даже нам.

План прост донельзя — когда небо над нами превратится в громадный пылающий костер, перебить всех, кого смогу, и броситься бежать к заводу. Единственная проблема — это бегун-командир, значит, придется посостязаться с ним в ловкости и силе. Женщина-снабженец против мужчины-воина. Кажется, силы не равны, но выбора нет.

— Твой выбор?! — театрально вскинув голову спрашивает меня бегун, — Ты со мной?!

Краем глаза я замечаю стартовавший перехватчик. Ракета взмывает в небо, оставляя за собой сияющий след, и прочертив плавную дугу, заворачивает к нам — ее цель, естественно, приближается с запада. Делаю вид, что ничего не вижу и не слышу, что ужасно занята обдумыванием ответа на вопрос моего собеседника. Все еще надеюсь, что перехватчик ускользнет от его взгляда. Его люди не могут видеть струй огня, вырывающихся из дюз ракеты — плотные тучи и слой пыли в воздухе почти полностью гасят весь видимый диапазон уже через сотню метров. Видимый, но не инфракрасный…

Он устремляет взгляд в небо, отслеживая путь ракеты. Поздно, увидел, теперь счет пошел на секунды. Он вслушивается в Черное Безмолвие и, наверняка, улавливает отзвуки сирены воздушной тревоги завода. На его лице играет снисходительная улыбка… истинный вождь народов. Мало нам Гитлера, Сталина и Уоллеса, развязавшего эту чертову войну.

— Твой ответ, Ира?! — рявкает он, и мое сердце сжимается от предчувствия беды. Он знает мое имя! Что еще рассказал ему предатель внутри завода, выдавший мой маршрут?

С запада приближается сияющая огненная точка — вражеская ракета. Идет высоко, почти теряясь в черных облаках, но уже начинает снижаться, при чем все сильнее и сильнее. Без сомнения, направлена на нас… Навстречу ей несется перехватчик.

— Мой ответ… — я медлю, видя, что люди вокруг нас зашевелились и зашептались. Они боятся… Оно понятно, ведь они не бегуны. Их убьет повышенный радиационный фон после взрыва, но это при условии, что они переживут сам взрыв, который раскатает нас всех по Черному Безмолвию. Можно, конечно, согласиться с ним, сказать, что за таким, как он, я пойду в огонь и в воду. Соврать, чтобы подождать более удобного момента для побега, но что-то подсказывает мне, что этот человек прочтет мою ложь в моих глазах. Услышит ее в каждом вздохе, в каждом ударе сердца. Он бегун, но, в отличие от меня ему помогали раскрыть свои способности.

— Мой ответ — нет. — провозглашаю я, глядя в его глаза и стараясь заставить себя презрительно улыбнуться. — Я хочу остановить войну, но твой план просто притянут за уши!

— Он сработает! — восклицает бегун. Кажется, он начинает злиться…

— А если и сработает, то я не хочу, чтобы миром правил новый Уоллес.

— Уоллес был кретином!

— Ты не лучше.

Он бросает последний взгляд на черное небо, в котором стремительно сближаются две точки, и вновь переводит взгляд на меня.

— Всем отступать. — четко, по военному, произносит он, и я даже сразу не понимаю, к кому он обращается. Однако, его бойцы понимают все с первого слова. Давно ожидавшие этого приказа люди срываются со своих мест и несутся к машинам и снегоходам, подгоняемые страхом перед приближающейся ракетой. Атмосферный термоядерный взрыв, мегатонн, этак в семьдесят — есть чего испугаться.

— Ты не передумаешь?! — грозно спрашивает он.

— Не дождешься.

— Ты передумаешь. — утвердительно заявляет он. — Очень скоро.

Мое сердце вновь сжимается от предчувствия беды. Что еще наболтал обо мне его информатор? Какой козырь он прячет в рукаве? Впрочем, мое сердце угадывает его слова за секунду до того, как он произносит их.

— Встретимся в «восьмерке».

«Восьмерка». Бункер, в котором живет мой сын… Ублюдок! Вот, значит, как ты собирался управлять мной, согласись я примкнуть к твоему отряду?! Угрозами и шантажом, используя против меня моего же сына?! Да, получается, что не так уж неуязвимы и бегуны, я, по крайней мере. У этого-то мерзавца, наверняка нет ни родных, ни близких, ни любимых. Идеальный вождь нации!

Я нахожу в себе силы, чтобы удержаться на ногах после этого удара, и холодно, стараясь голосом не выдать своего волнения и страха, отвечаю ему:

— Встретимся.

Две ракеты прошли в нескольких сотнях метров друг от друга — видать наши зенитчики все же плохо навелись на цель. Ничего, это еще не конец. Перехватчик ловит в объектив своей головки самонаведения тепловое излучение сопла ракеты и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, мчится за ней, наращивая скорость. Запас топлива в перехватчике куда меньше, чем в громадной крылатой ракете, но ему и Атлантику не пересекать, так что, разогнаться он может себе позволить. Второй перехватчик взмывает над заводом, и мчится к ракете — зенитчики решили не рисковать и все же пустить второй, на случай, если первый промахнется. Маловероятно, но все же… Нельзя позволить ракете коснуться земли, иначе — все! Мегатонный взрыв вызовет землетрясение, которое разнесет все подземные бункеры в радиусе полусотни километров. А так, двадцатью килотоннами в воздухе больше, или меньше — особой роли не играет. Атмосферный взрыв не повредит подземным сооружениям.

Бегун тоже переводит взгляд на взлетевшую ракету и, на долю секунды, забывает обо мне. Спасибо тебе, Господи! Мне этого достаточно. Я подбрасываю себя в воздух и в прыжке бью ногой по руке бегуна, сжимающей гранату. В цель! Она вылетает из его раскрывшегося от боли кулака и, кувыркаясь в воздухе, падает за его спиной.

Я уклоняюсь от несущегося мне в лицо кулака и отпрыгиваю в сторону, опасаясь нового удара. Еще секунда и рванет РГДшка… Мой противник припадает к земле, вслушиваясь в окружающие нас звуки. Одновременно мы слышим тихий щелчок внутри гранаты, а затем он тонет в рокоте взрыва, разворачивающегося для обычных людей подобно вспышке, и для нас — подобно облаку дыма.

Нет, это гораздо глубже моего порога восприятия. Уследить за осколками гранаты не могу даже я. Интересно, насколько глубок порог восприятия того бегуна, ведь он тренировал его много дольше моего… Я успеваю заметить, как граната, разрываемая изнутри взрывом, разваливается на куски, и как стартуют во все стороны осколки, набирающие скорость с каждой секундой, а затем облако сливается в мешанину даже для меня. Я припадаю к земле, слыша, как над моей головой проносятся куски металла, и перекатываюсь в сторону, уходя с примерной траектории их полета. С примерной траектории… Осколок пролетает у меня над левым ухом, другой больно впивается в плечо к счастью, не задев кости. Кажется все — хотя бы основной дождь сколков я пережила, мало-мальски правильно вычислив, в какую сторону он понесется. Интересно, а как там мой противник?

Я поднимаюсь с земли с намерением оглядеться по сторонам и надеждой увидеть его искореженное взрывом тело, но нет! Он уже стоит рядом со мной, и я едва успеваю уклониться от его ноги, просвистевшей по воздуху прямо перед моим лицом. Отпрыгиваю назад, уклоняясь от новой возможно атаки, но он словно читает мои мысли и, делая, резкий выпад вперед, бьет меня кулаком в раненное плечо. Чуть не потеряв равновесия я блокирую его следующий удар, направленный в лицо, от чего все мои кости гудят словно от столкновения с грузовиком, и бью сама, целясь в горло.

Это напоминает боксерский поединок с тенью — там, где он только что стоял, мой кулак разрывает лишь холодный воздух Черного Безмолвия. Эта сволочь слишком быстра даже для меня. Где же он? Черт! За моей спиной! Быстро, ничего не скажешь.

Удар, пришедшийся по позвоночнику бросает меня на снег лицом вперед, заставив изогнуться в немыслимую дугу. Я перекатываюсь на спину, чувствуя, как по всему телу разливается острая, режущая боль, и успеваю заметить, как бегун темной молнией обрушивается на меня, целя локтем в солнечное сплетение. Такой удар прошибет насквозь и крепкого мужчину, особенно, если его нанесет бегун… Сволочь, а ведь ты сказал, что мы с тобой встретимся возле «восьмерки». Видать, решил не ждать — добить прямо тут.

Я уклоняюсь, и он всем корпусом врезается в черный снег, проламывая крепкий наст. Выигрыш в долю секунды, но спасибо и на этом — он слишком быстр для меня.

Подскакиваю с земли и в тот момент, когда он уже готов подняться на ноги таким же резким броском, я со всей силы бью его ногой по ребрам. Бью так, что, кажется, сворачиваю на бок мысок своего кроссовка, а нога вспыхивает адской болью. Удар отбрасывает его сторону и вновь швыряет на землю — получил, урод?! Не все тебе бить беззащитную женщину.

И в этот момент небо над нами раскалывается, освещая Черное Безмолвие невообразимо ярким, слепящим светом. Не знаю, какой из перехватчиков первым настиг ракету, но это и не важно — работу нашей ядерной ПРО я наблюдала не раз. Принцип действия очень прост — воздушный ядерный взрыв не нанесет вреда подземным объектам, поэтому нужно подорвать ракету еще в воздухе. Как взорвать ядерную ракету? Ее заряд не взрывается от удара и нагрева — уран и водород — это вам не порох или динамит. Единственный способ — это детонировать ее другим ядерным взрывом, происходящим в непосредственной близости от нее. И вот, перехватчик настигает ракету и взрывает свой двадцатикилотонный заряд. Огненный шар взрыва, температурой в десятки тысяч градусов, накрывает боеголовку вражеской ракеты… Цепная реакция перекидывается и на нее, и не важно, урановая ракета перед нами, или водородная. Близкий ядерный взрыв способен запустить и термоядерную цепную реакцию, не зря же во всех водородных бомбах используются урановые запалы.

Огненный шар от ядерного взрыва… или уже термоядерного, не важно, разрастается с поразительной скоростью. Я прикидываю расстояние от нас до места взрыва — по крайней мере самим шаром нас не накроет, хотя уже через пару секунд начнет припекать основательно.

Ныряю в черный снег, стараясь зарыться в него с головой, уже напрочь забыв о своем противнике. Ему сейчас тоже не до меня, наверняка он сейчас занят тем же, — мечтает скрыться куда-нибудь от испепеляющего света.

Накрыло! Даже сквозь снег я чувствую страшный жар взрыва. Кажется, одежда на мне уже горит, но пламя тут же заливает талой водой. Когда вода вновь замерзнет, это место на несколько дней, до выпадения нового снега, превратится в громадный радиоактивный каток.

Спина покрывается волдырями, заливающая меня вода разогревается градусов до шестидесяти, и теперь обжигает мои голые руки. Перекатываюсь на спину, отчасти, чтобы сбить пламя, которое, возможно, гуляет у меня на спине, а отчасти для того, чтобы оценить размер пылающего шара на небе.

Нормально, он уже достиг своего максимального размера и начинает уменьшаться в объеме. Утихает и жар, достигающий земли. Теперь на подходе кое что пострашнее — взрывная волна, которая почти не ослабевает на таком расстоянии. Я уже слышу рокот несущегося на меня воздуха….

Оглядываюсь по сторонам, выискивая взглядом своего противника. Вот он, катается по мокрому снегу, сбивая пламя со спины и волос. Видимо, не успел достаточно глубоко зарыться в снег. Не повезло.

Ударная волна совсем рядом. Одним прыжком я подлетаю к парню, в голове которого торчит мой охотничий нож, и, ухватившись за рукоятку, резко дергаю вверх. Нож теплый — то ли позаимствовал тепло остывающего тела, то ли нагрелся от излучения взрыва. Теперь я могу даже различить слой более плотного воздуха, с бешеной скоростью несущийся на меня. Обычный человек не успел бы даже понять, что происходит, но мы, бегуны, отчетливо видим разницу в плотности воздуха. Эх, мне бы так и остаться оптиком, градиентные среды на глазок рассчитывать, так нет же, война…

Когда ударная волна подкатывается ко мне почти вплотную, я резко подпрыгиваю вверх и группируюсь в прыжке, притягивая колени к голове. Лучше пусть меня шмякнет о землю и покатит дальше, ломая ребра и позвонки, чем размажет ударом по черному снегу, не дав даже шанса подняться. Противостоять ядерному взрыву невозможно… такой удар сворачивает на бок кабины автомобилей и разносит в клочья прочнейшие дома. Единственный шанс уцелеть — это превратится в перекати-поле, которым ударная волна может играть сколько угодно… Пока не ослабнет окончательно.

Накатило! Время прыжка я рассчитала правильно, и свернуться в клубок успела секунда в секунду. Впрочем, нет, здесь счет идет отнюдь не на секунды а на десятые, или сотые их доли. Взрывная волна подхватывает меня и швыряет о землю под небольшим углом…

Снова повезло — меня бьет о землю не головой, а спиной, которая, правда, и так ужасно болит после драки с бегуном. Не помогло ни расслабление мышц, ни поза эмбриона — удар настолько силен, что я слышу, как хрустят мои шейные позвонки… Впрочем, по крайней мере, по первым ощущениям, ничего серьезного.

Меня влечет, катит, волочит по мокрому черному снегу с бешеной скоростью, я даже не могу определить направление, в котором меня швырнуло взрывом. Надеюсь только, что того бегуна отшвырнуло прочь от меня — не хотелось бы, когда сила взрыва сойдет на нет, подняться с земли только для того, чтобы получить удар ножом в сердце.

Со всего маху я налетаю поджатыми коленями на дерево, чудом устоявшее при взрыве. Все, на этом мой полет, видимо, закончен. Я обхватываю дерево руками, чувствуя, как сила, протащившая меня несколько сотен метров, проносится мимо. С запозданием приходит звуковая волна — страшный грохот раскалывает небо и мою голову… Не понимаю, как Бомбодел мог принять раскаты грома за этот чудовищный звук?…

Поднимаюсь на ноги, ощупывая себя на предмет ранений. Несколько крупных ссадин и царапин, в основном, на спине, коленях и локтях. Широкая рваная рана на правой руке — должно быть, меня зацепило о камень во время этого сумасшедшего полета. Можно сказать, что легко отделалась. Это мой третий раз в эпицентре взрыва — кажется, привыкаю помаленьку — в последний раз, когда я год назад оказалась застигнута воздушной атакой на охоте, меня швырнуло о сосну, сломав пять ребер и проломив череп в двух местах. До сих пор поражаюсь, как я тогда сумела доковылять до завода, и как выкарабкаться после операции на мозге, проводимой, мягко говоря, не в лучших условиях. Но врачи все же вытащили меня с того света… В самом деле, чудеса бывают — и тот, и сегодняшний случай, тому подтверждения.

Снова грохот, только на этот раз куда слабее. Волна сжатия — это увлеченный взрывной волной воздух откатился обратно. Вот этот грохот и в самом деле сравним с громовым раскатом и по силе и по тональности.

Слева от меня, в нескольких километрах, в небе зияет дыра в облаках, разогнанных взрывом… И сквозь нее на Черное Безмолвие льется солнечный свет! Боже мой, до чего величественное зрелище! Ради такого стоило пережить пяток подобных полетов с приземлениями мордой в сосну… Прошлые два пережитых мной взрыва заставали меня ночью, поэтому никаких особенных изменений на небе я и не заметила — что черные облака, что черная ночь — не все ли равно? И вот, теперь, сквозь медленно затягивающуюся рваную рану облаков на землю проливается малая толика того солнечного света, что положен нам по замыслу матушки природы. Того света, под которым мы могли бы загорать, валяясь на пляже, как когда-то давно, до войны, если бы три ядерные сверхдержавы практически одновременно не подняли бы в воздух своих ядерных «птичек».

Меня одолевает жуткое чувство, что спустя несколько минут эта рана в облаках вновь затянется черным, а на меня так и не упало ни капли солнечного света… Я слишком далеко от места взрыва, и ни один лучик не долетает до меня! Я делаю пару шагов по направлению к лежащему вдалеке пятну света, но тут же одергиваю себя. Глупо. Безнадежно глупо и опасно нестись туда, словно угорелая, только ради того, чтобы на несколько минут искупнуться в солнечных лучах. Довольно и того, что меня озарил свет термоядерного взрыва — я, как бывший оптик, должна понимать, что по составу они практически равнозначны. Но Боже мой, до чего же хочется хоть минуту понежиться в настоящих солнечных лучах!

Впрочем, рана в черных облаках и в самом деле затянется через пару минут. Исчезающая в ней громадина грибообразного облака взрыва уже начинает расползаться, и скоро затянет эту дыру в небе. Жаль… Позагорать под солнечными лучами мне не светит в ближайший десяток лет даже при условии, что этот взрыв будет последним в мире. Но нет, война не закончится ни сегодня, ни завтра и, по-видимому, вообще никогда. Пробить систему ядерной ПРО невозможно, а значит враждующие страны так и продолжат перестреливаться ядерными ракетами в надежде, что противника доконает ядерная ночь. Что расплодившиеся волки-мутанты прорвутся в заводские бункеры и перегрызут горло бомбоделам-ядерщикам….

Ладно, к черту философские рассуждения об окончании войны. Все равно ни мне, ни даже Коле не светит жить в другом мире. Только Черное Безмолвие, воцарившееся повсеместно, на всей планете! Так что, пока буду гордиться тем, что я — одна из немногих, кто может похвастаться бронзовым загаром, пусть и не солнечным, а ядерным.

Я несколько раз сгибаю и разгибаю колени, проверяя подвижность суставов. Ничего не сломано, ничего не вывихнуто. Повезло… Говорят, Бог хранит дураков и пьяниц, интересно, к кому из них он относит меня, позволив выбраться живой из этой передряги? Хотя, может я еще и не выбралась — нужно еще суметь добраться до завода живой.

Оглядываюсь, выбирая направление. Кажется, восток — приблизительно там… И кажется, что завод приблизительно на востоке… Местность не узнать — голые стволы деревьев, когда-то служившие мне ориентиром, вырваны с корнем или просто сломаны, словно щепки. Видела я такие мертвые леса, и не раз, но вот чтобы взрыв сотворил его на моих глазах — такого еще не было.

Срываюсь с места и бегу в выбранном направлении. Бегу легко, но по-человечески, ступая на снег всей ногой, а не касаясь его лишь кончиками пальцев. По-человечески, не по-бегуньи. Не углубляю больше порог восприятия, позволяя своему уху слышать лишь то, что доступно обычному человеку… ну, быть может, чуть-чуть побольше. Берегу силы. Боюсь, что не хватит меня на то, чтобы добежать до завода, под защиту прочных антирадиационных бункеров. Уровень радиации высок — это я чувствую даже не используя свой потенциал. Что-то около сотни рентген в час… Правда, создается он за счет альфа частиц, обильно бомбардирующих Черное Безмолвие после взрыва, которые распадутся в течение ближайшего часа. Правда, тогда на смену им придет гамма излучение, куда менее интенсивное, всего под 30–50 рентген, зато и гораздо более опасное. Человек способен выдержать здесь не более трех часов, при чем уже по истечении первого из них он ощутит все прелести острой лучевой болезни. Ощутит, как отслаиваются от костей его мышцы, как наполняется собственной кровью желудок, как выпадают зубы из кровоточащих десен.

Мне все это тоже светит, но значительно позже, часов через шесть, и развиваться лучевая болезнь будет гораздо медленнее. Сначала радиация пожрет свежее мясо, съеденное мною недавно, превратит его в чистую энергию, которую я смогу использовать. Потом примется за мою собственную кровь, разлагая и ее. Медленно, но верно.… И вот тогда нужно будет срочно дезактивироваться — остановить действие радиации спиртом, или наполнить желудок новым мясом, которое примет на себя удар гамма частиц. Добраться бы до завода — там мне помогут. А сейчас, в этой выжженной взрывом черной пустыне, невозможно даже охотиться — дичь либо погибла, либо попряталась.

Я бегу, экономя силы — они мне еще потребуются в борьбе с радиацией. Бегу, как обычный человек, делая не более, чем десять — двенадцать километров в час. Ну, или почти как обычный человек, так как мне практически неведома усталость. Разве что, если радиация истощит подаренный ею же запас сил….

Бегу, держа направление на завод, не озираясь по сторонам и не оглядываясь. Сейчас бы поохотиться, догнать отряд мародеров, но нет, нельзя. С ними бегун, и если он не погиб, а в чудеса я не верю, то выстоять в схватке с ним я не в состоянии. Бежать к заводу, собрать отряд и выступить к «восьмерке». Спасать сына…

Свой грузовик я заметила примерно через час бега по Черному Безмолвию, растаявший снег которого начал, понемногу, подмерзать, вновь обращаясь в лед, так что, я уже не бежала а, скорее, летела по гладкой поверхности этого гигантского катка. Бомбоделу, видимо, тоже приходилось не сладко — вести машину по этой жути сумеет далеко не каждый а, учитывая что он еще и первый раз за рулем — эта поездочка с ее взрывами, гололедом, да еще и мной, поедающей человечину, наверняка показалась ему кромешным адом.

Ускорившись, и углубив порог, чтобы легче было нестись по льду, улавливая его малейшие неровности и дуновения попутного ветра, я бегу за грузовиком, уже предвкушая дальнейшее комфортное путешествие к заводу. Металлическая кабина худо-бедно но защитит от радиации, да и пронизывающий холод не будет больше хватать за верхушки легких. Конечно, бегуну холод не помеха, но для поддержания температуры тела на нужном уровне тоже требуется энергия, а это — вновь слабина перед надвигающейся лучевой болезнью.

Грузовику досталось основательно — краска обгорела, фургон покорежен и погнут, особенно сверху, куда, видимо, и пришелся основной удар взрывной волны. Однако, стекла каким-то чудом уцелели, хотя, отсюда я не вижу, в каком состоянии лобовое. Но ведь цел, зараза, цел! Движок рычит, колеса крутятся — пережил мой «ЗИЛок» ядерную катавасию, а значит, защитил и Антона, спас от смерти!

В общем-то, Бомбоделом я могла бы гордиться — шел он плавно и аккуратно, правда, уж больно медленно, да и не замечал ничего, что творилось у него за спиной. Я нагоняю грузовик и, без труда затаившись вне поля обзора боковых зеркал (в которые он, наверняка и не смотрит), некоторое время скольжу, прицепившись к «ЗИЛу» позади его, а затем, убедившись в том, что Бомбодел смотрит лишь на дорогу перед собой, цепляясь за выступы фургона, приближаюсь к водительской двери. Детство в одном месте играет, черт меня дери! Пошутить решила…

Я рывком открываю дверь и впрыгиваю в кабину с громогласным воплем «А-а-а-а, Бля!» Бомбодел дергается сначала ко мне, видимо намереваясь ударить меня чем-нибудь — отбиться, выкинуть меня из машины, но затем, бросив на меня один лишь взгляд, отшатывается назад, выпуская из рук руль. Мои рефлексы срабатывают безотказно — я хватаюсь за руль, выравнивая грузовик на скользком ледовом поле, и лишь затем в голову приходит мысль о том, как же жутко выглядит мой подопечный. Нос разбит, верхняя губа рассечена — видимо его здорово тряхнуло взрывной волной, и шибануло то ли об руль, то ли еще обо что.

— Это вы… — с трудом выдавливает он из себя, сползая с ручки переключения скоростей на пассажирское сиденье. — Вы меня напугали…

— Ясен пень, напугала! — бодро отвечаю я, стараясь напустить на себя веселый вид, — Так и было задумано.

Одновременно до меня доходит и тот факт, что он ТОЛЬКО ЧТО понял, что перед ним я, а перед этим, ведь, сначала пытался сбить меня подножки, а потом отскочил в сторону. Если он тогда еще не знал, что я — это я, то почему же не ударил?

— Я вас не узнал. — отвечает он на мой незаданный вопрос, — Смотрю, в кабину ко мне лезет нечто — чуть не обделалася со страху.

Видимо, шок от пережитого добавил ему смелости. Раньше он не то, что выразиться при мне не решался — вообще боялся открыть рот. А теперь, вот…

Я ловлю свое отражение в зеркале заднего вида и, сначала, тоже не узнаю себя, затем, на секунду, пугаюсь, и лишь потом приходит облегчение, вместе с приступом гомерического хохота. Бомбодел с опаской косится на петляющий в моих руках руль, и вообще, видимо, решает для себя, что взрывом мне окончательно стряхнуло мозги. Его реакция, в общем-то, понятна — когда на ходу в твой автомобиль впрыгивает окровавленное нечто, лицо, (или морда?) которого перемазано сажей вперемешку с запекшейся кровью — трудно узнать в этом существе твою недавнюю спутницу, с которой ты и знаком-то всего пару часов.

— С вами все нормально? — спрашивает он, наконец, чем окончательно добивает меня, и я вынуждена нажать на тормоз, чтобы не загнать грузовик в яму, сугроб, или какую-нибудь скалу.

— Нормально. — отвечаю, наконец, я — Просто уж больно смешно мы с тобой выглядим. Тебя тоже вон как разукрасило! Что с тобой приключилось то, пока меня рядом не было?

Он, кажется, даже не обиделся на этот покровительственный тон, или признал, что годится мне в сыновья не столько по возрасту, сколько по знанию этого мира.

— Ну, я, в общем, ехал, как вы сказали, а потом шарахнуло.

Коротко, но ясно. Вот только, шарахнуло — это мягко сказано.

— …Меня повело влево и впечатало в какую-то скалу. Я, видимо, стукнулся обо что-то головой и, потому, потерял сознание. Не знаю, через сколько очнулся, но хоть очнулся — и на этом уже спасибо.

Точно подмечено, парень. Спасибо, что жив остался. Немногие могут похвастаться тем, что оказались в эпицентре ядерного взрыва, пусть и под защитой грузовика, и выбрались живыми.

— …Ну, прикинул направление и поехал туда, куда, как мне казалось, вы указывали. А потом… Потом вы ко мне вломились!

При воспоминании о том, как я «вломилась», меня снова пробивает смех.

— Молодец. — говорю я, — Направление выбрал верное… Я, ведь, тебя догнала, идя к заводу, если, конечно, сама с пути не сбилась, а это просто нереально.

Я снова трогаюсь с места, набирая куда большую скорость, чем та, с которой ехал Бомбодел. Он опасливо смотрит на спидометр, показывающий сто двадцать километров в час, а затем переводит взгляд на меня. Мол, не разобьемся? Я сбрасываю скорость, демонстративно указывая ему на спидометр — картина та же, стрелка намертво зависла на ста двадцати. На деле мы не делаем и шестидесяти. Антон тяжело вздыхает, но успокаивается.

Впереди мелькает что-то необычное, и я вновь углубляю порог, всматриваясь в темноту. Точно, пост завода! Почти приехали.

 

Глава 2

Едва узнав меня в лицо, что было, надо сказать, весьма затруднительно, при том слое грязи, что лежал на мне, трое постовых засуетились, побросав все свои дела. Все втроем, сбивчиво объясняя что-то насчет слабого напора воды, они отвели нас умыться, затем один полез в гараж готовить к выходу снегоход, другой тут же сообразил нам горячего синтетического чаю, который тут же отогрел моего Бомбодела. Я косо взглянула на дымящуюся чашку, а затем перевела укоризненный взгляд на принесшего его постового.

— Не мог водочки сообразить?! — недовольно бурчу я, изобразив на своем лице не то, что недовольство, а просто слепую ярость, вызванную тем, что мне, герою, пережившему ядерный взрыв, прогремевший практически надо мной, отказываются поднести чарку водки.

— У нас только технический, — испуганно бормочет постовой, — Оптику протирать! Откуда у нас пшеничный?!

— Ясен пень, ниоткуда! — кажется, я разошлась уже и безо всякого спиртного. Давно забытый юношеский азарт, вызванный, вероятно, удачной шуткой над Бомбоделом (который от нее, правда, чуть копыта не отбросил), буквально бушует в крови. Теперь хочется поглумиться еще и над этими ребятами, которые хоть и живут на поверхности, но все равно не знают жизни. Впрочем, куда до меня даже десантникам из мобильного отряда? Никто не знает Черное Безмолвие лучше бегунов, и никого Черное Безмолвие не знает лучше, чем нас. Как там говорил Ницше?… «Если долго всматриваешься в Бездну, то Бездна начинает всматриваться в тебя»… Так, или примерно так.

— Кто ж вам, остолопам, даст протирать приборы пшеничным спиртом?! Технический свой неси. Тяпнем по маленькой?!

Парень быстрым шагом несется к лестнице в «схоронку». Как сами постовые называют свой минибункер, в котором они пережидают такие, вот, воздушные атаки, как сегодняшняя.

— Он у тебя хоть этиловый?! — спрашиваю я его, когда он появляется на поверхности вновь, неся в руках… Екарный бабай! — девятнадцатилитровую стеклянную бутыль спирта! Вот уж воистину была бы катастрофа, шарахни та ракета по поверхности земли — землетрясением наверняка разнесло бы это сокровище.

— Этиловый! — испуганно отвечает он.

Я кошусь на Бомбодела. Интересно, он понимает, что вся моя злость — напускная, или думает, что я всерьез могу порешить постовых из-за того, что пне не предложили выпить? Нет, сидит и спокойно попивает чай. О чем он там думает — черт его знает, но вроде бы особо плохих мыслей ему в голову не лезет. Странно. Мне бы обязательно лезли, находись я в компании с каннибалом.

— Хорошо. — умиротворенно отвечаю я, всем своим видом демонстрируя, «Не боись, не съем», и с удовольствием опрокидываю стопку технического спирта, в котором, если присмотреться, плавает легкая взвесь опилок.

Тут же начинаю ощущать, как отпускает меня напряжение последних часов. Как уходит из тела предательская радиация, одновременно дарующая силы и убивающая изнутри. Как я вновь становлюсь обычным человеком… или почти обычным — даже легкое превышение уровня радиации над предельно допустимым, вызывает во мне прилив сил, которыми надо лишь суметь воспользоваться. Но в сравнении с бесшабашным бегом по Черному Безмолвию, с поединком с другим бегуном или ударом взрывной волны, которого не вынесло бы ни одно живое существо на свете, сейчас я и в самом деле больше не была бегуном. Перевязанные раны практически не давали о себе знать, по телу разливалось приятное тепло, дарованное спиртом.

— Два алкоголика водку лакали… — декламирую, вдруг, я, — В ней оказался цианистый калий. Пьяные были, не поняли шутки — у алкашей из железа желудки.

Антон не реагирует на шутку практически никак — даже не улыбнулся. Как сидел, так и продолжает сидеть, попивая чай.

— Снегоход готов. — это врывается в каморку постовой в защитном костюме. — Заправлен и ждет вас. Для Антона Сергеевича подготовили защитный костюм, если хотите — можем найти и еще один для вас?

Ух ты, ешкин кот, мой Бомбодел быстро успел стать для них уважаемой фигурой. Впрочем, бомбоделов я и сама очень уважаю, а этого — в особенности.

— Спасибо. Вот только я поеду без защиты. — абсолютно искренне говорю я, уже не пытаясь подзуживать приютивших нас постовых. — Дайте нам еще десять минут, и мы выезжаем. Хорошо?

Парень кивает и спешит ретироваться — для них я не просто авторитет а, что-то вроде архангела. Правой руки Бога. Нет, лучше левой, ведь я — жестокий архангел. Наверное, ангел смерти. Забавные мысли лезут в голову, если у человека по праву руку — Бог, а по левую — Дьявол, то кто же стоит по левую руку у самого Бога? Или нет там никого?

Однако, прежде, чем рвануть на двухкилометровый заезд до завода, не лишним будет побеседовать с Бомбоделом с глазу на глаз. Успокоить его, что ли, после того, что он видел… Не хочется, что-то, чтобы за моей спиной сидел человек, считающий меня чудовищем и жестоким убийцей. Даже если таковой я и являюсь на самом деле. Не хочется….

— Антон, ты в Бога веришь? — издалека начинаю я.

Он неохотно отрывается от созерцания дымящейся чашки чая, но все же отвечает.

— Да.

— А в Высшую Справедливость? В то, что каждому воздастся и на Земле, и на Небе, по его заслугам? Веришь в то, что все, что не делается — все к лучшему?

Он немного ошарашен таким обстрелом вопросами, но все же отвечает, немного подумав:

— Верю. Верю в то, что неисповедимы пути Господни, вот только, что все к лучшему — не совсем. Я бы сказал, что все, что ни делается — все не зря. Все так задумано Там, Наверху, и нам об этом не стоит и задумываться, ведь Божий промысел понять мы все равно не сможем.

— Хорошо сказано. — соглашаюсь я. — Значит, ты веришь и в то, что я убивала сегодня не по тому, что мне так захотелось, а по тому, что Господь хотел, чтобы я убивала?

Его зрачки сужаются не то от злости, не то от испуга. Не ожидал он такого поворота беседы… Ой, не ожидал…

— Я верю в то, — холодно отвечает он, — Что вы убивали, чтобы спасти свою шкуру, ну и мою, конечно, за компанию.

Идиот! Будь я одна, я бы не стала ввязываться в драку. Им не догнать бегуна в его Доме — Черном Безмолвии, а уж если бы и догнали — быстро пожалели бы об этом. Но устраивать побоище я бы не стала, это точно.

— Верю в то, — продолжает Бомбодел, — Что все убитые вами, погибли не зря, что так было надо. Но знаете во что я не могу поверить при всем моем желании? В то, что Бог создал вас по образу и подобию своему. Людей — да, но не бегунов. Он не допустил бы существования на Земле людей, питающихся себе подобными!

— Значит, бегуны — от Дьявола?

— Если он существует, то да.

— А если нет?

— Если нет, то… То тогда существование бегунов говорит о том, что Бог отвернулся от нас, забыл о своих детях. Он не позволил бы бегунам быть такими, какие они есть.

Теперь уже я злюсь по-настоящему. Он не понимает! Не хочет понять, что и мне не доставляет особого удовольствия жить с клеймом «каннибал» на лбу, что и я не хочу убивать ради того, чтобы жить самой, не хочу жить по Закону Джунглей! Впрочем, джунглей теперь нет, и Закон Джунглей теперь именуется Законом Черного Безмолвия. И у меня нет выбора — жить так, или никак, а я ненавижу, когда кто-то, пусть даже и сам Бог, решает за меня, что мне делать и как жить дальше. Ненавижу! И ведь еще совсем недавно он сам мечтал о том, чтобы оказаться бегуном! Вот оно, как все повернулось в его душе, едва он увидел отрицательные стороны нашей жизни.

— А если бегуны — последний шанс человечества? Новая ветвь эволюции, позволяющая жить в Черном Безмолвии? Ведь когда отступили моря, рыбы вышли на сушу, когда пришли ледники — мамонты обросли шерстью. — говорю я.

— А если вы — кара, наложенная на нас Богом? Господь обещал не судить больше Землю водой, и устроил нам суд огнем — ядерной войной. А тех, кто выживет, уничтожат бегуны! Может вы и не порождения Ада, а Божьи твари, как и все мы, но ведь все в этом мире служит Богу, и не все из этого мне нравится.

— Я спасла тебе жизнь?! — выкрикиваю я, поднимаясь из-за стола, и тут же сажусь обратно, поняв, что своими словами он сам завел себя в тупик. — То есть, как бы ни были чудовищны на твой взгляд бегуны, мы все равно Божьи твари? Все, что не делается, все не зря?!

— Да. — он сникает. — Все не зря…. Но не все к лучшему!

— Вставай, поехали. — говорю я, чуть улыбнувшись ему. В самом деле, что бы он там ни думал, я, ведь, не чудовище. Да и вообще, если Господь и создал бегунов за тем, чтобы они стали орудием его Суда, то нам об этом думать все равно не стоит. Бесполезно! Нам не понять Божий промысел.

Я выхожу на мороз, и Бомбодел, на ходу натягивая громоздкий антирадиационный костюм, пытается попасть ногами в штанины из свинцовой ткани. Сажусь на снегоход и поворачиваю ключ зажигания, не считая нужным даже попрощаться с пригревшими нас постовыми. В конце концов, это часть их службы. И мы, и они, солдаты, пусть у меня и нет воинского звания, и вообще я числюсь не в боевом отряде, а в отряде снабжения. Бомбодел садится позади меня, держа в руках шлем, и прежде чем одеть его, трогает меня за плечо.

— Что?! — перекрикивая рокот снегохода, рычу я, обернувшись.

— Ира, знаете… — я почувствовала легкий укол в сердце — первый раз он назвал меня по имени. — Вы не подумайте, я не забуду о том, что вы спасли мне жизнь. Никогда…

— Ты доверяешь мне? — смягчившись спрашиваю я.

— Я боюсь вас. — отвечает он, но чуть подумав, добавляет, — Но доверяю.

Это-то мне и нужно. Не любовь, не дружба — доверие.

— Поехали! — кричу я, рывком трогаясь с места, и, заломив крутой вираж даже машу рукой двум вышедшим на мороз постовым, на радостях… — Эй, ребята! Наша служба и опасна и трудна?!..

Один из них робко машет мне в ответ. То ли боятся меня, то ли просто не поняли шутки. Но главное — и они доверяют мне. Боятся так, что никогда не рискнут даже пожать мне руку — вдруг вопьюсь в нее зубами, но если я прикажу — пойдут за мной в огонь и в воду. Впрочем, в огне они уже побывали, прямо сегодня.

 

Глава 3

Летим! Снегоход несется по Черному Безмолвию, едва касаясь его своими гусеницами — совсем как я всего пару часов назад. Грузовик оставили постовым — через несколько часов придет новая смена, а старая отгонит его на завод, в ремонт, а нам нужно как можно быстрее добраться в заводской бункер, повидаться с Сырецким, директором завода. Когда-то, до войны, быть директором завода, означало воровать, заниматься переговорами с партнерами, да отдавать распоряжения: того уволить, а тому — дать премию. Теперь же Петр Михайлович, согласившись занять это место, фактически принял на себя не только завод, а весь город целиком. Нет, города, конечно, давно нет, от него осталось одно название, да одиннадцать бункеров с населением под тысячу человек максимум каждый. Он отвечает и за жизнедеятельность завода, и за обороноспособность города как от заморской опасности в виде воздушных атак, так и от опасности местной, в виде мародеров, к которым теперь примкнул и один бегун.

Нужно уговорить Сырецкого отправить мобильный отряд на защиту «восьмерки». Телеграмму с поста я уже дала — короткую и сжатую: «востриков антон со мной тчк столкнулась с крупным отрядом мародеров тчк с ними обученный бегун тчк по моим сведениям возможно нападение на восьмерку тчк». Эта телеграмма уже наверняка у него на столе, и он уже сейчас думает, что теперь делать, Сырецкий вообще мужик толковый — с ним приятно иметь дело. Думает быстро, решения принимает кардинальные и, как правило, верные… Ему бы дар бегуна — цены бы ему не было.

Кстати о бегунах… Слова моего Бомбодела крепко запали мне в душу, и сейчас, когда мы с каждой секундой все ближе к заводу, к дому, когда голова не занята единственно важной проблемой Черного Безмолвия — как выжить, я думаю о том, прав ли он?

Новый шаг эволюции? Нет, вряд ли. Генетическое отклонение, появившееся на почве повышенного радиационного фона. Мой отец, например, работал в Семипалатинске снабженцем, как и я здесь и сейчас. Вот только, в те времена задачи снабженцев были несколько иными… Но и его не миновало облучение, вызвавшее, видимо, какие-то отклонения в ДНК. Но все это — лишь мои домыслы, не более того. Серьезных исследований бегунов никто и никогда не проводил — просто некогда было. О нас узнали (или мы узнали о себе) уже после начала войны, когда мир вокруг обратился в Безмолвие и мы, однажды выйдя на охоту, обнаружили, что можем бежать быстрее волка и видеть лучше сокола. Хотя нет, раз бегун-мародер воевал в Китае, значит о его существовании узнали до войны. Возможно… Быть может, он открыл в себе дар в тот миг, когда по нам шарахнула первая атомная бомба, и тут же записался добровольцем на китайский фронт. Все может быть, и быть все может, и лишь того не может быть, чего, быть может, быть не может… Все остальное может быть. Довоенная присказка, идеально подходящая под описание моего нового не очень хорошего знакомца. Кто он, и откуда взялся? Неизвестно. Чего добивается? Ну, это приблизительно понятно. А вот что с ним делать?… ладно, разберемся.

Но, вновь к нашим баранам, в смысле, бегунам. Почему мы такие, какие мы есть — не знает никто. Большинство связывает наше появление с радиоактивным фоном, но при этом никто не имеет ни малейшего понятия, как действует радиация. Нет, азбучные истины учебника физика знают все, или почти все. Гамма частица или нейтрон, пролетая сквозь живую ткань, ионизирует молекулы воды в клетке, в результате чего организм отторгает видоизмененные клетки, разом перестав считать их своими. Это и есть лучевая болезнь, признаки которой всем очень хорошо известны. Выпадение волос, зубов, разложение тканей… В общем, организм превращается в некое подобие цитоплазмы, расползаясь на глазах. А вот более тонкие аспекты действия радиации? Почему легкое облучение может вызвать рак, при том, что уже назревшую раковую опухоль нередко выжигают все той же радиацией — лучевой терапией? Она лечит, или все же калечит? Или тут знаменитый принцип «Клин клином», или его обрусевший вариант: «Против лома нет приема, окромя другого лома»? Почему на ранних стадиях сильной лучевой болезни у человека происходит общий подъем тонуса, в определенном приближении сравнимый с углублением порога чувствительности у бегуна? Выброс энергии, спровоцированный тем, что организм разлагает сам себя? «Пойду собаке хвост отрежу, чтобы было, что ей на ужин дать»? Может и так. По крайней мере, углубленный порог бегунов все объясняют именно так, да и я придерживаюсь этого мнения. Но точно не знает никто.

Действие радиации вызывает у нас, в первую очередь, углубление порога чувствительности. Улучшается координация, быстрее аккомодируют глаза, даже мозг, кажется, быстрее принимает решения, хотя это, наверное, уже следствие, а не симптом. Даже физические силы — и те увеличиваются, правда, не столь значительно, как все остальное, так что, скорость действия бегуна все же не поспевает за скоростью его реакции. При высоком облучении мы можем отследить полет пули, но вот увернуться от нее — уже нет. Другое дело — еще до того, как она вылетит из оружия, определить, найти, ощутить линию ствола, и просто уйти с ее дороги. На это нашей скорости хватает с лихвой, но это, по сути, состязание с реакцией человека, а не со скоростью пули.

Возрастает и выносливость — мы можем пробегать невероятно длинные дистанции, практически не чувствуя усталости. Расплата приходит потом, когда организм изматывает себя до предела, расходуя абсолютно все ресурсы. В этом действие радиации для нас сходно с действием обезболивающего — боль не уходит, она по прежнему терзает тело, но ее импульсы больше не могут пробиться к коре головного мозга… За это нас и зовут бегунами, и потому мы работаем именно снабженцами, хотя солдаты из нас так же отменные. Мы идеальные курьеры, готовые пробегать, проноситься по Черному Безмолвию сотни километров, не обращая внимания на холод и радиацию….

Каменные стены периметра завода, неподвластные даже для ядерного взрыва, вырастают перед нами словно из-под земли. Я сбавляю ход и, полуобернувшись, подмигиваю Антону, мол, не боись, почти дома. Западные ворота медленно открываются перед нами, и вместо громадных створок перед нами появляется первый внутренний пост охраны — десяток солдат, хорошо вооруженных и обученных.

— Пропуск! — гаркает рослый детинушка десятник, и я, остановившись возле него, залезаю рукой во внутренний карман. Десятник мгновенно напрягается, готовый к любой неожиданности — вдруг я достану из кармана пистолет… Он, безусловно, узнал меня — слишком часто я проезжаю через эти ворота, да и вообще, слишком уж заметная я личность, но ведет себя так, как будто перед ним случайный путник. Такова уж служба на внутренних постах, служить гранью, на которой заканчивается Черное Безмолвие, как бы ему не хотелось пробиться на территорию завода.

— Ирина Печерская, снабженец. — представляюсь я улыбаясь, но без иронии в голосе. Меня отнюдь не смешит его излишняя предосторожность. Собственно, мне она и не кажется излишней — как человек, часто бывающий в Безмолвии, я понимаю, что ОТТУДА может придти все, что угодно. Начиная от свирепых мародеров, и заканчивая такой живностью, что и в кошмарном сне не приснится. Моя улыбка — лишь дань уважения ему и его ребятам, да и просто попытка передать хоть частичку своего хорошего настроения.

Он берет мой пропуск и вдумчиво сравнивает мою фотографию на нем с моим реальным профилем. Неужели встречался с аморфами Безмолвия? Если и да, то должен знать, что они хоть и в состоянии придать себе абсолютно любую форму, то делают это непроизвольно, принимая внешний облик объекта своей охоты, да и вообще, аморфы неразумны, что, впрочем, не делает их менее опасными.

— Проезжайте. — десятник берет под козырек. На его лице не отражается и тени эмоций. В самом деле, отличный солдат….

— Так точно! — в тон ему отвечаю я, трогая снегоход.

Мы въезжаем в завод…

Я не вижу лица Бомбодела, но чувствуя, как его руки сильнее сжимаются на моих плечах, догадываюсь, как он должен сейчас выглядеть. Лично меня величие завода уже давно не впечатляет — будучи охотником и, практически, обитая в Безмолвии, я видела пейзажи, гораздо сильнее потрясающие воображение. Громадный карьер, созданный термоядерной бомбой, достигшей земли в самом начале боевых действий, и даже гигантское поселение термитоподобных тараканов, высотой под пять — шесть метров — все это производит на меня гораздо большее впечатление, нежели творение человеческих рук — бункер завода с вздымающимися в небо бурнусами пара от ядерного реактора.

На площади около двадцати квадратных километров, окруженной неприступными каменными стенами, воздвигнутыми пять лет назад, в самом начале войны, раскинулись громадной сетью ангары с автомобилями, комнаты дезактивации и хлипкие метеорологические башни, сметаемые едва ли не каждой ядерной атакой врага. Повсюду сновали люди, от чего завод приобретал сходство с растревоженным муравейником — восстанавливали постройки, уничтоженные пронесшейся над заводом ударной волной. Большинство башен метеорологов валялись на земле, сложенные, словно карточные домики — аппаратуру с них снимали загодя, при первых звуках сирены, поэтому о вышках никто, собственно, и не беспокоился, так как установить эти пластиковые дуры заново было делом не более чем пары часов.

«МАЗ», размахивая стрелой подъемного крана, ворочал тяжелые каменные глыбы, видимо сорвавшиеся с западной стены при взрыве. Два из пяти имевшихся у завода «БЕЛАЗа» спешили к стене с полными кузовами глины, укрепляя внутреннюю насыпь. Работа шла вовсю…

Все еще дымились ракетные шахты в центре укреплений — именно оттуда стартовали ракеты-перехватчики, обдав пламенем из дюз и без того выжженную почву вокруг.

В принципе, я понимаю восторг, охвативший Антона при виде этого людского муравейника — он не видел ничего, крупнее своего бункера, в котором ютится от силы семьсот — восемьсот человек, в то время, как здесь обитают около семи тысяч. При этом, в бункере все лишь живут, а здесь же буквально каждый выполняет определенную работу, отсюда и впечатление, что абсолютно каждый человек завода ежесекундно мчится куда-то, выполняя что-то неимоверно важно и жизненно необходимое для выживания всего города.

То ли еще будет с ним, когда он окажется под землей, где и находятся основные постройки — жилой комплекс завода, громадина ядерного реактора, цеха сборки боеголовок и ракет… Все это, большей частью созданное еще до войны, уходит под землю на глубину более пятнадцати метров, образуя многоуровневую систему ходов…. Черт, ну почему при мысли о заводе так упорно напрашивается аналогия с муравейником? Видимо, сходство и в самом деле есть.

— Вы… Вы давно здесь? — с трудом сдерживая свой юношеский, почти детский восторг, спрашивает Бомбодел.

— Да. — отвечаю я. — Что-то около трех с половиной лет. Юбилеи не отмечала, да и новоселья не праздновала, так что точно не скажу.

— Здесь всегда было так… Так здорово?!

— Нет, не всегда. Стены возвели года три назад, после того, как на завод сквозь его хлипкие ограждения, проникла стая волков. Тогда погибли шесть человек, среди которых был и один из ведущих ядерщиков тех лет. После этого завод и стал отрезанной от мира крепостью… Ну и, естественно, все эти ангары тоже не сразу строились. Прежние наземные постройки, те, что были до войны, разметало первым же взрывом, да и многие подземные пострадали при первой атаке…

— Я видел первую атаку, — говорит Антон, мрачнея, — Я хорошо помню ее. Мне тогда было четырнадцать… Я решил, что это — конец света.

— Так и было. — отвечаю я. — Конец света, начало Черного Безмолвия.

— Века бегунов…

Да что ж тебе приелись бегуны то, а? Прямо как мне сравнение завода с мурашейником… Век бегунов… Век Безмолвия, и все тут! Бегунов слишком мало, чтобы нас можно было считать силой. Будет больше — вот тогда и поговорим, вот только, меня к тому времени в живых уже не будет.

— Оставь бегунов в покое. — как можно мягче отвечаю я, — Как-нибудь еще встретимся с тобой, поговорим на эту тему. А пока — тебе в отдел кадров… Прямо, и за восемнадцатым ангаром — налево, табличка во всю дверь с этой надписью.

— А что такое отдел кадров? — спрашивает он. Нет, не смеется, не издевается, правда не знает.

— Дань уважения прошлому. Одно название, не более того. Место, где тебе встретят и типа примут на работу. Определят, в какой отдел ты лучше всего годишься, пропишут в жилом секторе… В общем, на месте разберешься. А мне пора на аудиенцию к Сырецкому. Поживешь с мое, быть может, тоже станешь у него званым гостем.

Он делает пару шагов в указанном мною направлении. Я стаю на месте, провожая его взглядом. Жду, когда же он обернется, и он оборачивается.

— Спасибо. — говорит он.

— За что?

— За все. За то, что спасли мне жизнь, за то, что показали Безмолвие. За то, что развеяли мою мечту стать бегуном…

Ах ты маленький засранец! Мечту я его, видите ли, развеяла. А тебе что, кто-то говорил, что быть бегуном — это сплошная сказка? Неуязвимость, скорость и свобода? Интересно, что же ты понял, встретив на своем пути меня?! Мне хочется высказать ему все это, но я молчу…

— …И за то, что показали мне, что чудовища тоже бывают милыми.

Вот те раз! Муж, конечно, именовал меня «моя милая сволочь», за что не раз получал от меня подушкой по физиономии, но вот «милое чудовище» — это даже для меня что-то новенькое.

Антон поворачивается, чтобы уйти, и я говорю ему в след:

— Ты еще не видел аморфов и медведей! Вот это — чудовища.

— Я уверен, таких красивых как вы, мне больше не увидеть. — отвечает он, не оборачиваясь.

Интересно, был ли это комплимент? Ладно, не последний раз видимся, я на тебе еще отыграюсь за сравнение меня с аморфами…. Однако, с тех пор как мне стукнуло тридцать пять, я могу перечесть по пальцам, когда меня называли красивой. Или дело не во мне, а в войне?… Припоминаю фразу из Белянина: «Ну, если выбирать между ней и ядерной войной»…. Нашим мужчинам выбирать не приходится.

Бодро вышагав двадцать два лестничных пролета я оказываюсь возле крепкой стальной двери — кабинет Сырецкого располагался в глубочайшем подвале, повредить которому могло бы разве что точечное попадание термоядерной ракеты в бункер завода (хотя разве можно упоминать рядом два термина: «термоядерный взрыв» и «точечный удар»?). И эта дверь — еще не вход в его кабинет, она ведет лишь в прихожую, в которой постоянно дежурят четверо охранников. Бывшие десантники, за предвоенные годы прошли столько горячих точек, что только диву даешься — где они столько локальных конфликтов надыбали… Серьезные ребята. Я приветливо улыбаюсь им, и они кивают мне в ответ. Здесь пропуска не спрашивают, по крайней мере, у меня. Хорошо еще, что меня теперь можно узнать — лицо не покрывает слой запекшейся крови и грязи, одежду я, конечно, ухайдокала, как могла, катясь кубарем по Черному Безмолвию, но все равно, похожа на человека, а не на заблудшего аморфа с лицевым тиком.

Охранник, стоящий у двери в дальнем углу прихожей, даже берет под козырек, когда я подхожу к нему.

— Петр Михайлович ждет вас. Просил проводить к нему, как только вы появитесь.

— Спасибо за заботу. — отвечаю я. Проводить меня, как только я появлюсь?! Посмотрела бы я на то, как ты, хваленый спецназовец умершего мира, остановишь бегунью, сыну которой грозит опасность! Не пришло еще то время, когда начальство будет заставлять бегунов ждать в приемной.

Входу. В кабинете, возможно, последнем рабочем кабинете в городе, меня уже ждут четверо. О том, что именно ЖДУТ, можно догадаться по их лицам, обращенным ко мне. На всех них отчетливо читается: «Ну, наконец-то».

Сырецкий восседает за столом, поправляя очки, видимо, чтобы лучше меня рассмотреть. Трое бегунов поднимаются со стульев, приветствуя меня молчаливым кивком головы. В этом кивке не только шаблонное «Добрый день, коллега», но и понятное только нам: «С возвращением, Ира. Могла, ведь, и не вернуться. Молодец!» Уважение… Вот, что читаю я в их взглядах.

Катя Таранова, липовый снабженец, но неплохой курьер — боится даже взять в руки оружие. Однажды я спасла ее от нападения медведя — бедняжку просто парализовало от страха, когда это шестилапое чудовище, неожиданно возникшее перед ее грузовиком, разнесло стекло кабины, пытаясь добраться до пищи, то есть, до нее. Я едва успела разрядить свой дробовик в голову этому монстру… Катя же даже и не подумала о том, чтобы подхватить с пассажирского сиденья «Калашников». Люблю ее, как человека, но вот как бегуна, как снабженца… Нет. С такой фамилией быть всего лишь трусоватой девчушкой — угораздило же.

Толя Сотников — совсем еще юнец, всего двадцать три года, но уже успел стать настоящим жителем Черного Безмолвия. Вот уж на кого я бы положилась полностью. Молодость, в сочетании с немалым опытом, приобретенным на охоте в Безмолвии, делают его отменным охотником и бойцом.

Марат Юдусов — некогда житель Казахстана, успевший перебраться в Новосибирск буквально за неделю до войны. Открыв в себе способности бегуна, примкнул к банде мародеров, долгое время терроризировавшей разрушенный город. Однако, когда с подачи Сырецкого, стали разворачивать строительство бункеров, когда были созданы мобильные отряды и десятки охранных патрулей — Марат, видимо, смекнувший, что восстанавливающийся правопорядок (или его подобие), может добраться и до него, быстренько сдал нам всю шайку, в которой уже успел достичь некоторых высот, и переметнулся к Сырецкому, в снабженцы. Научиться уважать его, как человека, я так и не смогла. Раскаявшийся преступник… Раскаявшийся ли? Без него мы еще долго ловили бы банду порознь, так — покончили со всеми разом… Предатель, сдавший своих, пусть они и были не более, чем грабителями и убийцами. Не люблю людей, готовых так резко сменить линию поведения, если не линию жизни. На серьезной охоте, или на задании, мне куда спокойнее будет все-таки с Катей, нежели с ним. Она, конечно, не в состоянии прикрыть тылы, наоборот, за ней самой нужно постоянно приглядывать, чтобы не полезла «целоваться» с аморфом, но, по крайней мере, сама она никогда не нанесет удара в спину.

Пятого бегуна завода, Сереги Никитина, почему-то нет… Видимо, на охоте, или еще где. Вот уж кого я бы хотела сейчас увидеть, так это его! Но, видимо, не судьба.

— Здравствуй, Ирочка. — улыбается мне Сырецкий, но в его улыбке сквозит напряженность. — Мы получили твою депешу. Теперь присядь и, будь добра, расскажи нам обо всем более подробно.

Он кивает Толе, и тот, поняв шефа с полувзгляда, уступает мне свой стул, отойдя в сторонку за новым для себя. Я сажусь, наслаждаясь мгновениями покоя, когда не нужно никуда торопиться и нестись, спасаясь от погони, или преследуя добычу.

— Сначала вы ответьте мне на один вопрос, — говорю я, — Петр Михайлович, кто знал о том, куда и зачем я еду? Другими словами, кто знал мой маршрут? Кто знал, что я направляюсь в «четверку» за Антоном?

Сырецкий мрачнеет, он всегда все схватывает на лету…

— Ты думаешь, что кто-то сдал твои координаты мародерам?

— Я не думаю, я знаю. Тот бегун знал обо мне все — кто я, как меня зовут, что я ела на завтрак, и в каком бункере живет мой сын!

— Поэтому ты предполагаешь нападение на «восьмерку»?

— Не совсем так. Я не предполагаю — он сам сказал мне «Увидимся в «восьмерке», или что-то в этом роде. Так кто знал маршрут моего передвижения?!

Я вглядываюсь в лица бегунов, уж они то все знали точно. Кто сдал меня мародерам? Подлец Марат решил взяться за старое? Катя сболтнула кому-то во время сексуальных утех? Толя… Нет, Толя не мог точно.

Все они насторожены, все озадачены, но никто не испуган. Никого не страшит разоблачение. По крайней мере, мне так кажется — я лишь бегун, который улавливает изменения в дыхании или биении сердца лучше любого детектора лжи. Лишь бегун, не Бог… Да и слаба я сейчас — уровень радиации здесь близок к нормальному, так что, мой порог чувствительности лишь чуть выше, чем порог обычного человека. Непривычно и страшно… Может, поэтому мы предпочитаем Черное Безмолвие?

— Все мы. — Сырецкий обводит нас широким жестом, — Шеф «четверки» знал лишь то, что мы послали человека за его инженером….

— Человека, или бегуна? — уточняю я, — Он знал, кто придет за Антоном? Мародеры ждали именно бегуна, хотя полной уверенности у них не было.

— Человека. — ответил он, на мгновение задумавшись. — В телеграмме я не вдавался в подробности. Я просто сообщил, что за Востриковым приедет мой человек.

— Ясно. Еще?

— Все сотники — они вообще в курсе всех дел завода.

— Сколько?

— Их семеро. Знали все. Быть может, они могли передать карту с проложенным маршрутом кому-то из десятников. Так, на всякий случай, если тебя придется искать.

— Меня однажды уже искали. — зло отвечаю я. — Помогло?

— Тогда мы не знали даже примерного района поиска но, если помнишь, отрядили чуть ли не всех боеспособных людей.

— Ага, а я, еле живая, сама доползла до внешнего поста!

— Ира?! — повышает голос Сырецкий, — Мы будем ругаться, или работать? Будем вспоминать, как тебе тогда не повезло, как ты едва не погибла после накрывшего тебя взрыва, или подумаем о том, что делать с новым противником?

— Второе, Петр Михайлович. — недовольно бурчу я. — Простите, я просто очень устала.

— Чувствуется. — вставляет слово Катя, разряжая сгустившуюся атмосферу.

— В общем, пол завода. — подвожу итог я, — И еще значительная часть людей в «четверке». Так?

— Получается, что так. Может, перед тем, как искать предателя, ты поделишься нами тем, что с тобой произошло?

И так всегда. Почему-то, разваривая с Сырецким, я всегда чувствую себя не всемогущим бегуном, а нашкодившим ребенком. Однажды я задала этот вопрос Сереге Никитину, так он, гад, ответил, что вполне логично предположить, что это оттого, что я и в самом деле нашкодивший ребенок. Мне без копеек сорок, а я — ребенок?!

Успокоившись и отдышавшись, ближайшие тридцать минут я рассказываю в деталях о происшедшем, начиная с того момента, как мы обнаружили засаду на нашем пути. Когда я, наконец, умолкаю, все четверо, кажется, смотрят в одну точку, силясь постичь методику мышления коллективного разума. Не могу быть уверена в том, что мысли всех их бегут в одном направлении, но думают они точно об одном — извечный русский вопрос, коснувшийся теперь даже казахстанца Марата. «Что делать?» Я решаю высказаться первой.

— Петр Михайлович, — говорю я, — Не стоит ли выслать мобильный отряд к «восьмерке»? Возможно, мародеры уже оправились от взрыва, и движутся туда. Включим в отряд двух, нет, лучше трех бегунов. Меня, Толю и Сергея…

— Сергей в Безмолвии. Восстанавливает связь с «пятеркой» и, попутно, охотится.

— Разрыв проводов после взрыва?

Все, почему-то, молчат. Вообще, такое бывало редко — телеграфные провода, соединяющие «пятерку» и завод, проложены под землей, и на моей памяти всего трижды взрывы прерывали связь.

— Нет, Ира, — нарушает тишину Марат, — Обрыв связи обнаружили примерно четыре часа назад. Сергей отправился в Безмолвие почти сразу.

— То есть, он был снаружи во время взрыва?!

Снова молчание. К черту слова, все ясно и так.

— И до сих пор не вернулся?

Молчание. Лишь Сырецкий чуть склонил голову.

— Нужно отправляться искать его! Сейчас же!

— В свете рассказанного тобой… — начинает Сырецкий, — В общем, я предполагаю, что цель твоих мародеров, вовсе не «восьмерка». …Или не только она.

— Им нужны бегуны. — говорю я, и тут же осекаюсь. — Сергей?!

— Возможно. Возможно и то, что «пятерки» больше нет.

Все снова молчат, сочувственно глядя на меня. Идиотское чувство, когда все вокруг знают хоть ненамного, но больше тебя…

Что делать? Разделить мобильный отряд на две части, и половину отправить на поиски Сереги и на разведку, что случилось с «пятеркой», а половину — к «восьмерке», встретить врагов, если они еще не там? Кажется, логично. Остается убедить в этом Сырецкого.

— Петр Михайлович, — начинаю я, — А что, если разделить мобильный отряд и…

— Ира, — перебивает меня Сырецкий, — Какова численность мародеров?

— Меня атаковали человек сто — сто пятьдесят. Я вывела из строя как минимум пятнадцать, да еще и взрыв…. Они были в самом пекле, пусть и под защитой грузовиков. Я думаю, их не больше сотни. Опасность представляет, разве что, их командир — он стоит еще сотни людей.

— Ира, ты меня не поняла. — терпеливо, словно ребенку, объясняет он, — Ты знаешь, сколько ВООБЩЕ было мародеров?

Теперь я понимаю, о чем он.

— Не знаю. — признаю я. — Но вы правы, вряд ли он бросил на меня все свои силы. Тогда тем более нужно срочно выдвигаться к «восьмерке»!

— Нет. Нельзя! Что, если все это — лишь отвлекающий маневр? Чего он хочет?!

— Перетянуть на свою сторону несколько бегунов.

— Бери глобальнее, Ира! Чего он хочет?!

— Остановить войну. Уничтожить Америку. Стать новым повелителем мира!

— Браво! И что ему для этого нужно? Не бегуны, Ира, что еще?

— Ракеты. — убитым голосом шепчу я. — Термоядерные боеголовки, координаты целей, обслуживающий персонал… Завод…

Помоги нам, Господи! Ядерный потенциал завода в руках психа с непомерными амбициями. В руках ненормального бегуна!

Сырецкий поднимается из-за стола, и отходит в угол, прижав к уху телефонную трубку.

— Объявить всеобщую мобилизацию… Возможность нападения на завод… Возможность диверсионной операции… Подготовить мобильный отряд к выступлению, предупредить все внешние посты…

А что, если мародеры и в самом деле шли за мной по пятам? Если они уже здесь, готовятся штурмовать стены завода?

— Толя… — шепчу я ему на ухо, — Пойдем, поищем Сергея.

— Всеобщая мобилизация… — не то размышляет, не то отнекивается он. — Мы нужны здесь, на заводе. Но, с другой стороны…

— Если бы ты потерялся в Безмолвии, мы с Серегой плюнули бы и на завод, и на всех мародеров Безмолвия. Пошли.

Он кивает и поднимается из-за стола. Вслед за ним встает Марат.

— Я с вами.

Мы с Толей переглядываемся. Кажется, он разделяет мои опасения относительно него — кому еще оказаться информатором мародеров, как не бывшему преступнику?

— Нет. — веско говорит Толя. — Останешься здесь. На Катю надежды мало, а во время боя может потребоваться помощь бегуна.

Марат открывает рот, чтобы ответить, но не находит слов. Кивает, соглашаясь. Катя вообще молчит в сторонке, тихая, словно мышь. Напугана и растеряна — когда была захвачена «тройка», она так и не решилась примкнуть к мобильному отряду, выехавшему на помощь осажденному бункеру.

— Через тридцать минут у северных ворот. — бросает мне Толя, неуловимым движением исчезая в дверном проеме. Я хочу последовать за ним, но меня останавливает гневный окрик Сырецкого.

— Куда собрались?! — яростно кричит он, — В «пятерку»?

— Если потребуется. — спокойно отвечаю я. — Но мы надеемся, что связь прервалась по естественным причинам, напавший на меня отряд мародеров был малочислен, а Никитин лишь контужен взрывом и лежит сейчас где-то в Безмолвии, как когда-то лежала я.

— Я, кажется, вас не отпускал. — уже тише говорит он, но в его глазах я вижу понимание того, что мы с Толей правы.

— Так отпустите. — неожиданно встревает в нашу полусерьезную перебранку Катя. — Если Сергей жив, мы должны спасти его. Узнать, что случилось в бункере.

Сырецкий тяжело вздыхает. Так, словно не отпускает на задание бегуна, а отправляет на войну своего единственного сына.

— Хорошо… Ира, возьми с инструменты — по пути восстановите связь. Если есть с кем связываться, конечно.

Он не был с нами в «тройке», но видел фотографии побоища, устроенного там мародерами и кровавого пиршества собак. Он знает, с чем мы столкнулись в захваченном бункере, и прекрасно понимает, что подобная картина может ждать нас и в «пятерке».

Я киваю и выхожу из кабинета, направляясь в «оружейку» — за инструментами и оружием. Одно плохо — после этого сумасшедшего дня мне даже не дали отдохнуть. Не то, чтобы силы на исходе — бегунам это вообще не грозит, если, как говорил Винни-Пух, «вовремя не подкрепиться», просто устала голова. Мозгу, ведь, тоже требуется отдых, даже если этим отдыхом будет полный кошмаров сон, а другого у меня, надо сказать, не было уже пять лет…

 

Глава 4

Северные ворота мало чем отличаются от западных. Все те же громадные стены, те же ангары для техники, разве что самой техники несколько меньше. Западные ворота выходят на основной маршрут, ведущий к Ядерному карьеру, где добывается уран и, по сему, техники возле них сгруппировано несколько больше. За северными же воротами открывается лишь чудовищное и всеобъемлющее Черное Безмолвие, да «пятерка» в пяти-шести километрах от завода…

Толя уже ждет меня. Глядя на него я, с одной стороны, завидую ему, а с другой — глубоко сочувствую. Ему чуть больше двадцати лет, расцвет молодости… Он силен, быстр и умен, при чем все эти качества многократно усилены способностями бегуна. Будущее за такими, как он или, быть может, именно за ним. Но с другой стороны, хотел ли он этого? Мечтал ли в детстве о том, чтобы стать охотником Черного Безмолвия? О том, чтобы быть кумиром молодежи и, одновременно, тем, чьим именем матери пугают маленьких детей. «Вот не будешь есть суп из липовой коры — позову страшного дядьку Толю-бегуна. Отдам тебя ему…» Да, нас боготворят, но еще больше боятся. Наверное, так и должно быть — люди всегда обожествляли кого-либо. Деревянных идолов, пророков… Поклонялись Христу. Но никогда еще божество не сходило со своего постамента, чтобы ворваться в толпу людей.

Моя юность прошла в довоенные годы, когда казалось, что солнце будет сиять над головой вечно, что тьма — это лишь время суток, и что зима в Сибири всего пол года. Толе повезло меньше — когда я заканчивала институт, наслаждаясь всеми прелестями молодой студенческой жизни, он еще пешком под стол ходил. Он не видел, и никогда не увидит той юности, в которой ошибка не влечет за собой смерть.

Но нельзя жить прошлым — оно уже ушло. Нельзя жить будущим — его еще нет, и, в нашем случае, быть может, никогда и не будет. Нужно жить настоящим, а настоящее принадлежит Толе и, в меньшей степени, мне. Ну и неизвестному бегуну-мародеру, конечно…. А вот это уже плохо.

— Пошли. — вместо приветствия говорит мне Толя. В Безмолвии слова вообще излишни.

— Пошли. — соглашаюсь я. — Пойдем отвоевывать настоящее.

Он удивленно смотрит на меня, но вопроса так и не задает. Быть может, понял, быть может, просто счел это моим очередным ребячеством.

Двумя облачками темноты мы скользнули за ворота, выходя на просторы Безмолвия. Одновременно мы нагибаемся, набирая в пригоршни черный, радиоактивный снег, разминаем его в руках, чувствуя, как по пальцам скользит холодная вода… Как ладони покрываются черными разводами стекающей с них грязи. Мы глубоко вдыхаем, приноравливаясь к холодному воздуху Безмолвия, подготавливая наши тела к поддержанию температуры на нужном уровне.

Углубляем порог чувствительности, начиная видеть четче и ярче, слышать звуки, недоступные никому, осязать каждую снежинку под ногами… Мы выходим на охоту.

— Нужно поесть. — шепчет Толя, и его шепот кажется мне рокочущим громом.

— Нужно. — соглашаюсь я.

Мы срываемся с места, несясь не в сторону «пятерки», а немного западнее — к ближайшему лесу. Холодный ветер свистит в ушах, снег взрывается коротким сухим треском под ногами… Мы слышим треск каждой снежинки, по даже нам самим непонятным признакам мы безошибочно определяем, что перед нами — твердый наст, или же яма, засыпанная рыхлым снегом. Мы обоняем тончайшие запахи, исходящие из леса, слышим, как высоко над нами поносится орел, высматривающий своим инфракрасным зрением добычу на черном снегу, по отпечатку лапы определяем, что около двух часов назад здесь прошел взрослый медведь… Он не мог уйти слишком далеко. Он и станет нашей добычей. По одиночке мы, быть может, и не рискнули бы встретиться в Безмолвии с одним из самых жутких его порождений — шестилапым медведем, но сейчас, во-первых, нас двое, а во-вторых, у нас слишком мало времени для того, чтобы выбрать дичь попроще.

— Далеко. — шепчет Толя. — Уходит на запад.

— Догоним. — отзываюсь я. — Я выдохнусь не скоро. Сегодня уже ела…

— А я — нет.

Толя слабеет. Значит, не смотря на его молодость и силу, сегодняшнее настоящее принадлежит мне.

Мы несемся по Черному Безмолвию, умело лавируя между деревьями. Пару раз мы отвлекаемся на новый след — один раз нашу дорогу пересек след пятиногого лося, но след слишком давний, чтобы мы рискнули сойти со своего. А второй — след рыси, шарахнувшейся в сторону от идущего напролом по лесу медведя. Рысь — дичь слишком мелкая для нас двоих, хотя одна я бы на нее позарилась с удовольствием.

Трижды мы сбивались со следа, пролетая мимо, когда медведь делал резкие повороты в стороны. Последний раз мы наткнулись на отчетливые следы крови на черном снегу — видимо, медведь задрал здесь маленького оленя. Сожрал целиком — от несчастного существа остались в буквальном смысле лишь рожки, да ножки. Запах крови забил все остальные, поэтому мы с огромным трудом вновь находим след медведя…

Теперь, вдоволь наевшись, он стал тяжелее на подъем. Шел медленно, не торопясь, словно прогуливаясь по мертвому лесу. Следы перед нами были совсем свежими, оставленными менее чем четверть часа назад.

— Выдыхаюсь. — прошелестел на бегу Толя. — Скорей бы.

— Если хочешь — остановись. Я догоню его и прикончу.

— Нет. Я еще не начал вариться, пока я только на исходе.

Под «вариться» мы понимаем то самое состояние, когда радиация начинает разлагать наши собственные ткани. Внешне — практически никаких изменений, но на деле ты начинаешь распадаться на запчасти…

Где-то впереди отчетливо раздается боевой рев медведя. Должно быть, хищная зверюга, вновь напала на кого-то.

— Давай, Толя! Давай! — кричу я, чувствуя, что я и сама приближаюсь к грани «варения». Я еще не на пределе, но близка к нему. В животе разрастается сосущая пустота, взгляд затуманивается по краям поля зрения… Устаю…

Вот он! Жуткая тварь, когда-то бывшая героем русских народных сказок. Существо, охота на которое на Руси издавна считалась признаком мужества — на медведей ходили с рогатиной, с ножом, потом уже — с ружьями. У нас, конечно, по пистолету на поясе, а у Толи — еще и короткоствольный УЗИ, но мы, переглянувшись, единогласно приходим к решению беречь патроны. Не смотря на свои колоссальные размеры и силу, медведь — это еще не самое страшное, что может встретиться в Безмолвии. Самое страшное, как ни крути — люди.

Медведь не нападает — он всего лишь ревет, отгоняя кружащих вокруг него трех неимоверно тощих волков. Волки, как ни странно, вполне нормальные — не мутировавшие и не приспособившиеся к новым условиям. Наверное, потому и такие тощие — удивительно, как им удалось выжить в Безмолвии так долго.

Поднявшись на задние лапы медведь отчаянно ревет, выразительно размахивая в воздухе четырьмя передними. Не пытается атаковать, хотя один лишь ударом лапы мог бы забросить любого из этих трех волков на самое высокое дерево.

Толя выхватывает нож. Я следую его примеру, зажав в левой руке нож, а в правой — отвертку. Инструмент инструментом, но в бою с таким чудовищем может оказаться едва ли не полезнее ножа.

— Начали. — кричу я, непроизвольно принимая на себя руководство охотой. Сейчас Толя слабее меня, значит, командую я. Закон джунглей, мать его!

Углубив порог до предела, мы бросаемся вперед, полосуя ножами по сухожильям на передних лапах медведя. Один заход с двух фронтов, и нижние лапы повисают безвольными плетями, а его рев переходит в отчаянный рык. Тварь готова драться.

Мы тоже готовы.

— Еще раз! — кричу я, и мы налетаем на медведя вновь. Я пролетаю под самой лапой, готовой опуститься мне на голову, и полосую ножом чуть ниже плеча зверя. Видимо, то же самое без труда успевает проделать и Толя, так как медведь вертится волчком, не зная, чью голову проломить первой. Попытайся Топтыгин! Хозяева Безмолвия — мы, не смотря на твой двухметровый рост и могучие клыки!

— По ногам!

Мы бросаемся вперед, пригнувшись для нового удара. Задние лапы медведя гораздо менее уязвимы — больше слой жира, который нужно преодолеть, чтобы впиться ножом в связки, труднее отыскать сами связки в гуще шерсти… Но это финальный удар. Поверженный с колонноподобных конечностей медведь практически не опасен.

Уклоняясь от лязгающих в нескольких сантиметрах от моего лица зубов животного, обдающего меня отвратительным запахом из пасти, я практически распластываюсь по снегу, нанося удар по голени зверя. Уже проносясь мимо я замечаю, что медвежья туша с ревом заваливается на меня, видимо решив размазать по насту своим весом. Отчаянно перебирая ногами я успеваю выскользнуть из-под него, раньше, чем медведь успевает погрести меня под собой. Челюсти лязгают в опасной близости от моих ног, и я, приняв, наконец, вертикальное положение, отскакиваю в сторону… налетая на осмелевших волков, рискнувших подойти ближе в надежде, что и им перепадет кусок мяса побежденного. Впрочем, волкам сугубо фиолетово, кем ужинать — мной, или медведем. Они набрасываются на меня всем скопом, почти одновременно в прыжке отрываясь от земли.

Первого я встречаю в полете ударом кулака под челюсть, и он, летит по инерции дальше, мимо меня. Второму всаживаю отвертку в глаз, и, уворачиваясь и от уже мертвого волка, и от третьего, пока еще находящегося в полном здравии, падаю на снег, моментально откатываясь в сторону.

Волки, не смотря на свою неприспособленность к Безмолвию, оказываются ребятами не промах. За те доли секунды, что я трачу на то, чтобы подняться на ноги, третий уже успевает вновь прицелиться и прыгнуть на меня, а первый, сраженный моим апперкотом, уже пытается подняться. Первый мой рефлекс — вырвать из кобуры пистолет, и всадить все шесть пуль в оскаленную волчью пасть. Но нет, патроны на заводе, конечно, не редкость, но все же товар дефицитный. Да и не нам, бегунам, тратить их попусту. Я хватаю волка в полете за горло, со всего маху обрушивая его на землю, и распарываю ножом горло. Фонтан крови окатывает меня теплым ливнем, и я оборачиваюсь к последнему уцелевшему волку, краем глаза отмечая, что Толя крутится вокруг медведя, ища момента, чтобы нанести решающий удар. Он логично рассудил, что помощь в схватке с волками мне не нужна — будь они мутантами — другое дело, а эти тощие существа с огромным трудом тянули на хищников.

— Ну что, тварь?! — говорю я скалящемуся на меня волку, — У тебя есть выбор, броситься на меня, и налететь на нож, или тихонько подождать в сторонке, пожирая тела своих собратьев, пока мы заканчиваем с Топтыгиным.

Никогда не верила в разумность диких животных, но этот волк понял меня. Вряд ли слова, вряд ли даже интонацию. Он ухватил главное — суть ситуации, в которое ему отводилась лишь роль слабой жертвы. Жалобно заскулив он отползает чуть в сторону, словно понимая и то, что я не нападу на него… Умная зверюга…

В принципе, добей я еще и этого волка, мяса их троих нам с толей вполне хватило бы, чтобы насытиться. Вот только, жалко и как-то неправильно было оставлять живым покалеченного медведя, которого теперь загрызет первая же белка, если раньше он не умрет от голода. Начал охоту — доводи ее до конца, да и мясо медведя более питательно…

Вырвав отвертку из головы волка, я бросаюсь к Толе, по-прежнему кружащему вокруг медведя, так и не найдя возможности перерезать ему горло, или всадить нож в сердце.

— Третий волк? — бросает он мне на ходу, передав этой фразой абсолютно все, что хотел.

— Не опасен. Пусть живет. — отвечаю я.

Затормозив, на мгновение, свой бешеный вальс, Толя бросает нож, целя в голову поверженного зверя. Удар приходится точно в лоб, и нож, распоров толстую шкуру, отлетает в сторону — чтобы пробить черепушку этого монстра нужно что-то сродни выстрелу из гранатомета.

— Черт! — Толя отскакивает в сторону, уклоняясь от лязгающих челюстей зверя. Медведь, даже лишенный возможности подняться на ноги, остается страшным противником, действующим с поразительным для его размеров проворством.

— Отвлекай его! — кричу я, вприпрыжку обходя медведя, приближаясь к его мохнатой голове, дергающейся то в одну сторону, то в другую, в зависимости от того, куда в этот момент движется Толя.

Толя начинает выделывать круги и кренделя перед самыми передними лапами зверюги, одновременно подкрадываясь к лежащему на снегу ножу. Медведь ревет, безуспешно пытаясь достать его зубами, изгибаясь под невероятными углами, но по прежнему не давая мне возможности нанести удар в шею. Я примеряюсь, чтобы броситься в атаку, чтобы поточнее располосовать горло зверя…

И тут происходит невероятное — забытый мною волк, которого я совершенно не брала в расчет, бросается к нам, и в тот момент, когда я уже готова всадить шею медведя одновременно и нож, и отвертку, волк прыгает на грудь зверя, впиваясь зубами в его аорту.

Брызжет кровь, не понять, чья — то ли медведя, то ли и без того полудохлого волка. Казавшийся вечным рев чудовища сменяется громким бульканьем, сопровождающимся гортанных хрипом. Громадные лапы дрожат мелкой дрожью, взметают снег вокруг мохнатого тела, и опадают, чтобы больше никогда не подняться. Медведь издает последний хрип, пытается вдохнуть воздух разорванной глоткой и, наконец, отходит в мир иной.

Толя поднимает свой нож и замирает в позе дискобола, готовый в любой момент или броситься на волка, или встретить его ударом ножа. Более-менее точно его позу копирую я, уже не зная, чего ожидать от этого хищника, сначала показавшегося мне слабым и больным санитаром леса (если не сказать, падальщиком), а теперь загрызшем свирепого медведя. Пусть почти обездвиженного, но все же могучего лесного исполина. Чудовище Черного Безмолвия.

Волк поднял окровавленную морду, обводя нас взглядом, и тихо тявкнул, спрыгнув с туши медведя, словно уступая нам добычу.

Я перевожу взгляд с волка на Толю, и вижу в его глазах то же непонимание и даже испуг. Ну нет уж, чего же тут бояться? Странный волк, не более того. Понял, что мы можем убить и его, и потому уходит, уступая добычу более сильному хищнику, то есть нам. Или, быть может, решил отойти в сторонку и дождаться окончания нашей трапезы, чтобы потом вдоволь наесться тем, что останется после нас? Наверное, понимает, что мы не можем съесть такую громадную тушу.

Стоп! Он волк. Он не понимает! Не понимает ничего! Не может понимать!

— Не бойтесь. — раздается, вдруг, спокойный и уверенный голос, и, не смотря на то, что я отчетливо слышу, что говорящий стоит слева от меня, все равно перевожу взгляд обратно на волка и с ужасом слежу за его пастью — не он ли решил заговорить с нами, прочтя наши мысли.

Я отпрыгиваю назад, на ходу выхватывая пистолет — к черту экономию патронов — и замираю в таком положении, чтобы держать в поле зрения и волка, и появившегося из леса человека. Краем глаза замечаю, что Толя среагировал точно так же, и теперь стоит, держа незнакомца на прицеле УЗИ.

В десятке метров от нас, почти сливаясь с лесным фоном, стоит человек. Нормально сложенный, на первый взгляд — невооруженный (руки его сложены на груди, и в них не видно оружия), обычный такой человек. Ничего примечательного, кроме того, что мы в получасе езды на снегоходе от завода, и почти на таком же расстоянии от «пятерки», в самом сердце Черного Безмолвия, пышущего радиацией после ядерной атаки, а на нем нет защитного костюма.

Он делает шаг к нам, и мой палец самопроизвольно усиливает давление на курок. Не стоит на месте и волк… Вот только он подходит к нашему гостю, и садится на снег у его ног, словно признав давнего хозяина.

— Не бойтесь. — повторяет человек. — Он не причинит вам вреда. И никто не причинит, пока вы со мной.

— Кто вы? — спрашиваю я, до предела углубляя порог. Более или менее отчетливо я различаю его лицо. Гладко выбрит, что невообразимая редкость для мужчин в Безмолвии — бриться и некогда, и попросту нечем, Ничем не примечательные черты лица, как говорится, без особых примет, и глаза… В темноте Безмолвия я не вижу их цвета, зато без труда читаю их выражение. Это добрые глаза… Завораживающие, приятные, чарующие.… Глядя в них я расслабляюсь и ослабляю давление пальца на курок. Нельзя стрелять в обладателя таких глаз, это было бы неправильно! Нельзя лишать мир той красоты и глубины, что я вижу в них.

— Я не смог остановить медведя, — продолжает, тем временем, незнакомец, в голосе которого отчетливо слышались извиняющиеся нотки, — Его разум был затуманен яростью боя. Хорошо, что рядом оказался этот волк, и я смог попросить его защитить вас.

— Защитить от чего? — подает голос Толя, — От медведя? Ты хоть знаешь, с кем говоришь?

Незнакомец поднимает глаза к небу, и почти беззвучно шевелит губами, но мы прекрасно слышим его тихий шепот.

— Женщина бросается на медведя, падая ему на грудь и, одновременно, полосуя ножом по его мохнатой шее. Кровь. Много крови… Артерия разрезана, и медведю уже не жить. Это понимают все, даже он. Не удивляйтесь, как только что удивлялись тому, что может мыслить волк — медведь осознает, что жить ему осталось не больше минуты — ровно столько времени потребуется, чтобы остановилось его могучее сердце. Ровно столько времени отпущено ему, чтобы отомстить за себя. И он успеет!

От слов незнакомца меня бросает в дрожь. Не знаю, кто он — поэт, или писатель, раз так мастерски владеет словом, нагоняя на меня непередаваемую жуть. Не знаю, сколько ему осталось жить, находясь под действием радиации без костюма. Не знаю, как близко к нам он находился во время схватки с медведем и волками, раз видел и сумел предугадать мой маневр — я действительно собиралась броситься медведю на грудь, чтобы оттуда достать его ножом. Не знаю, и мне все равно. Важным остается только то, что он только что блестяще и захватывающе описал события, которые вполне могли произойти, не вмешайся волк в мой поединок со зверем. Описал так, что заставил меня поверить его словам! И важно то, что он намеревается продолжить свой рассказ, финал которого я угадываю без труда.

— Медведь из последних сил вытягивает голову вперед, — продолжает незнакомец, — Вонзая зубы в прекрасное лицо своей жертвы. Сминая его, словно мокрую бумагу… Разрывая в клочья.

— Прекрати! — кричу я, и моя рука вновь силится спустить курок. Только потом, спустя несколько секунд, я осознаю, что только что мне был отвешен мощный комплимент на счет прекрасного лица… Но сейчас мне хочется только одного, чтобы он замолчал! Перестал описывать не случившиеся события так, словно был их свидетелем.

— Хорошо, я умолкаю. — смиренно заявляет незнакомец. — Не стреляй, бегунья. Не надо.

Господи, ну почему мне сегодня так везет на людей, знающих, кто я? И кто передо мной теперь? Еще один маньяк из отряда мародеров? Кстати о маньяках и моем везении — ведь он, как и я, чувствует себя своим в Безмолвии, и не носит защитного костюма. Что, опять?! Хватит с меня бегунов на сегодня!

— Ты бегун? — прямо спрашиваю я.

— Нет. — глядя мне в глаза отвечает он.

Толя, видимо, думает о том же, о чем и я.

— Не ври, приятель. — говорит он, — Если ты не бегун, то должен бы уже начать растекаться под действием радиации! Ты в Черном Безмолвии, а оно не терпит людей.

— Черное Безмолвие? — растягивая слова произносит он и, одновременно, делает шаг ко мне. — Значит, так вы теперь называете этот мир? Черное Безмолвие… Раньше вы называли его просто Миром, а еще задолго до этого, он именовался Эдемом. А теперь, Черное Безмолвие?… В самом деле, жизнь переменчива.

Еще два шага в мою сторону, и он замирает на месте, давая мне возможность рассмотреть его лицо. Он красив, но это не традиционная мужская красота, в которой лицо будто бы вытесано топором, и не женственная, с ее плавными изгибами черт. Он сочетает в себе и ту, и другую. И Инь, и Янь… Должно быть, с подобных людей художники древности рисовали иконы… Нет, он определенно не мог быть одним из мародеров!

— Хватит заговаривать мне зубы! — ревет Толя, на которого божественная красота незнакомца не производит, похоже, никакого впечатления. — Здесь могут выжить только бегуны, да зверье, подобное этому! — он кивает головой в сторону тела медведя. — Кто ты?

— Можете называть меня Эзуком, если для вас так важны имена.

— Что за идиотское имя?!

— Спокойно, Толя, — говорю я, опуская оружие, — Он друг.

— Откуда ты знаешь? Ты знакома с ним?

— Нет, но я знаю, что это так.

— Послушайте вашу даму, она хорошо разбирается в людях. — так же спокойно и разборчиво произносит Эзук, словно перед ним не стоит сейчас испуганный бегун, сжимающий в дрожащих руках УЗИ. Да, именно испуганный — Толю, при всей его силе и выносливости, можно напугать только неизвестностью. Как, впрочем, и меня.

— Толя, опусти оружие. — я подхожу к нему и кладу руку на его плечо. — Все в порядке.

— Я не причиню вам вреда. — подтверждает Эзук, — И мой друг тоже.

Я перевожу взгляд на волка, смирно сидящего у его ног. Неужели волков можно приручить? Ведь приручили же их люди древности? Приручили, одомашнили, и именно от этих лесных охотников пошел род собак. Теперь процесс пошел в обратном направлении — одичавшие собаки стали едва ли не более опасны, нежели волки. Быть может, нам пора повернуть это вспять? Вновь приняться за волков.

Толя нехотя опускает автомат и с еще большей неохотой прячет его за ремень. Если я все же ошиблась, и этот загадочный Эзук вооружен — сейчас нас не спасет даже реакция бегуна. Мы не успеем вытащить оружие…

— Я безоружен. — словно читая мои мысли говорит он. — Я пришел помочь.

— А мы — поужинать. — ворчит Толя, и опускается на колени возле туши медведя, сжимая в руках нож.

— Не хочешь примкнуть к нашей трапезе, Эзук? — спрашиваю я, театральным жестом указывая на медведя, — Мы с удовольствием разделим ее с тобой, и с твоим другом… В благодарность за помощь.

— Спасибо, Ирина. Я вынужден отклонить ваше предложение, ибо мне по вкусу лишь пища духовная. Но мой друг с удовольствием перекусит вместе с вами.

Получив молчаливое одобрение от хозяина и Толи, во всю орудовавшего ножом, волк вцепляется в лапищу медведя, отрывая клочья мыса. Екарный бабай, впервые в жизни ем вместе с животным!

Повернувшись спиной к Эзуку, словно стесняясь того, что мне предстоит сделать, я отрезаю ножом солидный кусок мяса и впиваюсь в него зубами. Эзук стоит позади меня, молчаливо наблюдая за нашим ужином, и мне неловко от его взгляда. Нет, я не боюсь того, что загадочный и абсолютно незнакомый мне человек стоит у меня за спиной — я уверена, что Толя не спускает с него взгляда, и в любую секунду готов прикрыть меня… или отомстить за мою смерть — уж как повезет. Меня коробит от другого — словно я делаю что-то запретное. Чувствую себя школьницей, впервые занимающейся сексом у себя дома, и ежесекундно думающей о том, что вот-вот с работы должны вернуться родители. Я, человек… нет, бегун, ем мясо только что убитого медведя, вместе с подобным мне и лесным волком! А за моей спиной стоит человек с божественными чертами лица и, быть может, неодобрительно качает головой, тихо думая про себя, куда же катится мир, некогда именовавшийся Эдемом, а теперь — Черным Безмолвием.

Это только в книжках о Тарзане это кажется романтичным — идти на охоту с ножом в руке, поставить ногу на горло поверженному врагу и прокричать на весь мир о своей победе, а затем — впиться зубами в свежее мясо. Закон Джунглей, Закон Безмолвия — суров, прост и справедлив. Убивай только для пропитания, или для того, чтобы самому не стать едой. Но это не путь человека. Это путь зверя, наделенного лишь животными инстинктами. Да, человеческие законы несовершенны, и, зачастую, несправедливы, но они ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ. Безмолвие же отнимает у нас право быть людьми.

Тот свод человеческих законов, что всегда был единственно правильным, запрещает убивать вообще. «Не убий…» — сказал нам Господь.

Это-то меня и тревожит — Эзук, стоящий за моей спиной, не притронулся к мясу. Он остался человеком, а я — превращаюсь в животное. Как там говорил про нас Бомбодел? Бегуны — жители Черного Безмолвия… Его духи, его Боги… Может ли Бог пасть ниже человека? Может, если человек падет ниже зверья.

Наконец насытившись, а если быть точнее, то ощутив, что высосанные Безмолвием силы восстанавливаются, я обернулась к Эзуку. Он стоял в той же позе, что и десять минут назад, когда я принялась за медведя. Стоял и смотрел на меня своими глубокими, чистыми глазами, цвет которых я так и не могла разобрать в темноте.

— Может, теперь, в более спокойно обстановке, ты расскажешь нам о том, кто ты такой? — спросила я.

— Нет, Ира. Не расскажу. Ты не поймешь.

— А откуда ты знаешь мое имя, ты можешь сказать? — то, что он уже вторично обращается ко мне по имени, доходит до меня только сейчас.

— Могу. — просто отвечает он. — Оно написано у тебя на лице.

— Как это понимать?

— Очень просто, каждый человек, хочет он того, или не хочет, соответствует своему имени. Имя, словно звезда, будет освещать всю твою жизнь, покачиваясь над твоей головой на небосклоне. Даже более того, чтобы не думали твои родители, давая тебе имя, как бы долго не выбирали его — они не знают одного, имя предопределено заранее и они не в силах этого изменить. Весь их выбор — лишь Божья дань уважения человеческому стремлению к самостоятельности. Ты Ирина, потому, что ты — Ирина.

— То есть, ты хочешь сказать, что не знаешь меня? Не слышал обо мне? Что просто увидел меня, и понял, как меня зовут?

— Можно сказать и так. — примирительно заключает Эзук. — А твоего спутника зовут Анатолий.

Это был не вопрос, а всего лишь утверждение. Толя поднялся, вытирая кровь с лица, и подошел к нам.

— Мое имя тоже написано у меня на лице? — спросил он.

— Не на лице. В душе. Лицо — лишь зеркало внутреннего мира. — мягко поправил его Эзук.

— А что написано на душе у тебя, Эзук? Извини, я не умею читать души так, как ты, да и имя твое кажется мне загадочным. Так будь добр, удовлетвори мое любопытство! Скажи, кто ты, и откуда.

Весь этот напыщенный монолог не производит на нашего нового знакомого ни малейшего впечатления.

— Это имя не есть истинное, — привычно ответил он, — А истинное имя вы, пока, не в состоянии прочесть. И это хорошо…

— Да кто ты, черт возьми?! — взорвался Толя, демонстративно положив руку на рукоять УЗИ.

— Я тот, кто спас жизнь твоей спутнице. Тебе этого мало, Анатолий?

— Откуда я знаю, что ты спас ей жизнь? Это с твоих красивых и длинных слов выходит, что медведь разорвал бы ее на кусочки, а я знаю Иру уже больше трех лет — таких зверюг она душила голыми руками!

Перебор, конечно, но мне все равно приятно. Я не спорю с Толей, предоставив эту прерогативу Эзуку, который, как мне кажется, в сотни раз сильнее меня в полемике.

— Я видел, что медведь убьет ее.

— Это тоже было написано у нее в душе?

— Нет, это было написано на ее судьбе.

Толя ненадолго умолкает, не в силах возразить что-то против такого аргумента. Против человека, который утверждает, что может читать не только души, но и судьбы!

— Ты, значит, и судьбы читать умеешь? Как черным по белому? А переписать страничку в книге судеб ты бы мог?

— Мог, Толя. — неохотно соглашается Эзук, впервые за время всего разговора проявивший какие-либо эмоции, кроме спокойного и уверенного добродушия. — Мог бы переписать хоть ее всю, но не стану этого делать. Ибо корректировать судьбу мира можно лишь с позволения Божьего, и сказано в Библии: «Не искушай Господа своего».

— Я не прошу переписать судьбу мира. — с издевкой спрашивает Толя, — Я прошу переписать судьбу конкретного человека, то есть, меня.

— Судьба каждого человека — есть кусочек судьбы мира. Они слишком тесно взаимосвязаны, чтобы изменить одну из них, не задев другую. Ты определяешь мир, мир определяет тебя…. Ты не знал, Анатолий?

— Иди ты к черту, хренов теолог. — бурчит себе под нос окончательно сбитый с толку Толя. — Скажи, хоть, чего тебе надо?

— Помочь вам. — просто отвечает Эзук.

— Ты помог. — вмешиваюсь в разговор мужчин я, — Что дальше?

— Помочь вам еще раз.

— И каким же образом?

— Еще раз спасти от смерти вас обоих.

Мы с Толей ошалело переглядываемся, и во взгляде каждого из нас можно прочесть: «Ну и замашки!» Спасти бегуна от смерти?… Это даже покруче, чем мечта любого мародера, «Убить бегуна».

— И где же нас ждет Костлявая? — спрашиваю я.

— В пятом бункере. — скорбно сложив руки на груди отвечает он. — Бункера больше нет, он захвачен людьми Мадьяра.

— Кто такой Мадьяр?

— Павел Мадьяров. Бывший лейтенант вооруженных сил России. Бывший — не потому, что был отправлен в отставку, а потому, что вооруженных сил не стало в принципе. Вовремя боевых действий на северном Кавказе при применении снарядов из обеденного урана, что, естественно, было санкционировано свыше, но нигде и никогда не упоминалось, Мадьяр впервые обнаружил, что подержав в руках такой снаряд может настроить свой слух так, чтобы слышать ультразвук. Начал экспериментировать со своим новым талантом, и понял, что натеревшись порошком из обеденного урана, может обогнать идущий на полном ходу танк. Доложил об этом своему начальству, после чего получил повышение и был переведен в особое отделение, состоящее из нескольких десятков подобных ему.

— Бегунов? — выдохнул Толя.

— Да, вы называете их именно так. Надо сказать, меткое название — в других городах то же самое явление называли суперменами, летучими мышами, инфралюдьми и ночными кошками. Название «Ночные кошки», надо сказать, пошло именно из армии — именно так назывался этот экспериментальный отряд.

— Откуда ты все это знаешь? — задаю я, наконец, тот вопрос, который следовало бы задать сразу же после его слов о падении «пятерки».

— Вы же бегуны, — улыбается он, — Вот и используйте свои способности по назначению. Обо всем этом говорит Черное Безмолвие. Воздух пропитан вестями, и нужно лишь уметь их слышать. Кому, как не вам, слышащим ультразвук и видящим инфракрасный свет, говорить с Безмолвием?

Мы молчим и, должно быть, выглядим пристыженными — мол он, называющий себя человеком, слышит то, что недоступно нам. Но в наших головах вертятся сейчас совершенно иные мысли. Как? Откуда? Почему он знает о нас и о падении «пятерки»? Ведь все эти разговоры о голосе Безмолвия — полная чушь, и в самом деле, кому, как не нам, знать это. Но… Эзук знает кто мы, знает о Мадьяре, если его и в самом деле зовут именно так, знает о захвате «пятерки»… Как?

— И что планирует Мадьяр в дальнейшем? — спрашиваю я, думая о том, что этот вопрос нужно было задать сразу же, не гадая о том, кто такой Эзук, и откуда он знает о последних событиях.

— Ему нужны бегуны для нападения на Штаты и, естественно, ядерный арсенал завода. Вооружившись в пятом бункере он двинет к заводу всех своих людей. Да, собственно, уже и двинул. Максимум, через час, они будут у северных ворот, и обрушатся на завод всем скопом.

— Сколько их? — спрашивает Толя. Нет, все-таки, не снабженец он. Солдат…

— Три с лишним сотни.

— Помимо Мадьяра среди них есть бегуны?

— Еще двое. Не менее сильные и тренированные, чем он. Его сослуживцы из «Ночных кошек».

Толя зло бьет себя кулаком правой руки по раскрытой ладони правой. Я понимаю его чувства — трое хорошо обученных бегунов-диверсантов, атакующих завод вместе с оравой обычных людей… Приятного мало.

— А теперь — последний вопрос… — Толя делает шаг к Эзуку, а затем молниеносным движением выхватывает нож и приставляет к его горлу. — Кто ты, и зачем ты все это рассказываешь нам? Только не надо больше говорить про голос Безмолвия и про твое желание бескорыстно спасти нам жизнь. Понял?

Эзук кивает. В его глазах не видно и тени испуга — он все так же спокоен и рассудителен.

— Ты все сказал сам, Анатолий. Мне нечего добавить к твоим словам. Ты же запретил мне говорить правду.

Издав протяжный стон, Толя отпускает Эзука и прячет нож в ножны.

— О Боже мой! — бормочет он, — Да что ты за урод-то такой, а? Откуда ты на мою голову?!

Меня осеняет догадка, и я говорю, обращаясь к Эзуку:

— А что с Сергеем?

— С Сергеем? — непонимающе переспрашивает он.

— Еще одним бегуном из нашей команды. Он отправился в «пятерку», когда связь оборвалась. Так, для профилактики — проверить, что к чему. Попутно должен был восстановить связь. Он не вернулся… Мы предполагаем, что его накрыло взрывом… В общем, могло что-то случиться и… — я теряюсь окончательно. Мне не хочется даже думать о том, что Серега мог погибнуть, а уж высказывать эту мысль вслух — Боже упаси.

— Понятно… — задумчиво произносит Эзук, и его лице читается удивление и непонимание. — Нет, о нем я ничего не знаю.

— Что, Безмолвие молчит? — с издевкой спрашивает Толя.

— Оно никогда не молчит. — отвечает он, — Но далеко не всегда отвечает на мои вопросы. Я попробую что-нибудь выяснить.

Сидящий у его ног волк дает о себе знать низким гортанным рычанием. Шерсть зверя встает дыбом, и он, затравленно озираясь, прижимается к ногам Эзука.

— Что? — спрашивает Толя не то у волка, не то у человека.

— Белки. — отвечает Эзук. — Где-то рядом промчалась стая белок.

— Где-то рядом? — уточняю я, — Или эти отродья идут за нами?

Эзук прислушивается, склонив голову на бок. Волк, кажется, готов зарыться в снег по самую макушку. Мы с Толей тоже чувствуем себя не очень уютно, так как уже не раз сталкивались с мутировавшими белками Безмолвия. По одной эти твари не опасны, но в том-то и дело, что они редко охотятся в одиночку. Стая из 30–40 особей способна обратить в бегство и стаю волков, и даже медведя, имевшего наглость оказаться на их пути. Немногое сейчас помнят о том, что до войны не белки охотились за нами, а мы за ними… Тогда они были очаровательными пушистыми созданиями, и каждый ребенок мечтал покормить их орешками с руки. Теперь же, когда зелени и орехов в лесах практически не осталось — лишь подснежные мхи, которыми питаются немногочисленные олени, лоси и мелкие грызуны, белки переключились на мясную пищу. Ну а поняв, что в одиночку им не завалить даже крысу, сплотились в стаи, организованные по принципу волчьих. Теперь эти хищные голодные существа, увидев протянутую им ладонь с орешками, без раздумий откусят человеку несколько пальцев, не притронувшись к угощению.

— Они идут сюда. — говорит, наконец, Эзук. — Идут на запах крови…

— Тогда нам здесь больше нечего делать. — с сожалением покосившись на тушу медведя, констатирует Толя, — Понеслись.

Я киваю ему и поворачиваюсь к Эзуку, успокаивающего волка, глядя его по загривку.

— Эзук, ты пойдешь с нами?

— Извини, Ира, но нет. У меня есть другие дела. В частности — найти твоего Сергея.

— А белки? Беги! Даже если ты — человек, а не бегун, у тебя еще есть шанс спастись.

— Они не тронут меня, Ира… Беги. Сейчас нам с тобой не по пути, но мы еще увидимся. Обязательно…

Я улыбаюсь ему, в душе думая о том, что спасибо еще, что он не добавил «Увидимся в «восьмерке». Ну не идут у меня из головы эти слова Мадьяра, и все тут. Да, логично предположить, что это лишь провокация, призванная заставить меня уговорить Сырецкого оттянуть наших бойцов прочь от завода, но… Материнское сердце — это не литературный оборот, это диагноз.

— Ира! — окликает меня Толя. — Бежим!

— Бежим.

Мы срываемся с места, наслаждаясь бурлящей в наших жилах силой. Ноги несут нас сами, автоматически выбирая дорогу. Деревья, кажется, сами уходят с нашего пути, раньше, чем мы успеваем даже подумать о том, как обогнуть их. Белки остаются далеко позади, как и Эзук, рискнувший остаться наедине с этими дьявольскими отродьями. Как-то уж больно легко мы оставили на верную смерть человека, помогшего нам и, быть может, спасшего нам жизни. Хотя нет, на душе спокойно, как будто так и должно быть. Ну не может он быть человеком — бегун он, или кто-то еще — не знаю, но человек не смог бы выжить без костюма в Черном Безмолвии, да еще и сразу после ядерной атаки Денвера.

Наверное, он сейчас, так же, как и мы, несется прочь от стаи голодных белок. Хочется верить, что бежит он на северо-восток, по направлению к «пятерке», разыскивать Сергея, как и обещал.

Мы несемся к заводу, и я, следуя по пятам за Толей, обдумываю, что мы скажем Сырецкому. Как объясним свое скорое возвращение? Расскажем, что встретили в Безмолвии таинственного незнакомца с загадочным именем Эзук, рассказавшего нам о планах мародеров? Расскажем и о том, что он приручил не мутировавшего волка и с его помощью помог нам завалить медведя? Фантастика… Стоп. Что он там говорил еще? Что пытался контролировать медведя, но тот был опьянен сражением, и потому не послушался его… Не цитата, но приблизительно верно. Получается, что наш Эзук еще и сумасшедший, считающий, что может управлять животными? Говорить с ними? Нет, с волком у него это получалось неплохо, но если разобраться, то кто такой волк? Та же собака, только еще не одомашненная.

Сумасшедший… да я в этом и не сомневалась. «Безмолвие не молчит никогда. Оно просто не всегда отвечает на мои вопросы.» Чушь!

Толя машет рукой куда-то направо, и сворачивает в указанную им сторону. Правильно, нечего проноситься под самым носом у врага, который уже наверняка находится на подступах к северным воротам. Войдем через западные…

Спустя пятнадцать минут сумасшедшего бега, на который способны лишь наевшиеся досыта бегуны, мы влетаем в ворота завода, за которыми нас ожидает не просто пара охранников, как обычно, а целый взвод бойцов в защитных костюмах и с автоматами в руках.

— Ваши пропуска! — гаркает нам в лицо стоящий на воротах, и десяток «Калашей» тут же оказываются нацеленными в нашу сторону.

— Держи. — говорю я в ответ. — Что происходит?

— Мародеры. — лаконично отвечает он.

Нам возвращают пропуска, и мы несемся дальше, в сторону входа в жилой бункер…

 

Глава 5

Да.… Еще час с небольшим назад, завод, восстанавливающийся после ядерной атаки, казался мне человеческим муравейником. Жизнь бурлит, все бегут, спешат, торопятся, перетаскивают различные соломинки и зернышки. Теперь я вижу, что тот, прежний содом, мог сравниться разве что с муравейником во время летней жары. По сравнению с тем, что творится на заводе сейчас, предыдущая суматоха кажется образцом тишины и покоя!

Повсюду оружие. Автоматы, гранаты, базуки, пулеметы… Ревет БТР, пробивающийся сквозь разномастную человеческую толпу к северным воротам. Подъемные краны исчезли, и теперь их стрелы колышутся где-то возле северной стены — видимо, там наращивают укрепления.

Четверо парней, судя по лицам — ни разу в жизни не стрелявших из огнестрельного оружия, тащат громадный авиационный пулемет, снятый нами во время вылазки в Бердскую воинскую часть. Воистину, война на подходе…

Тут же я замечаю джип Сырецкого, из которого в мегафон во всю глотку вещает сам Петр Михайлович, требующий что-то куда-то подкатить, где-то развернуть оружие и т. д. Словно он не начальник завода, отвечающий за технологический процесс изготовления оружейного плутония и урана, а бравый полевой командир. Впрочем, за пять лет война действительно превратила его из бюрократа в профессионального военного.

Я на ходу догоняю джип и, распахнув дверцу, прыгаю на заднее сиденье — передние заняты Сырецким и его водителем Костей. Слева тот же маневр повторяет Толя, приземляясь на сиденье рядом со мной.

Костя испуганно оборачивается — мало ли, что за звери вваливаются в его машину, но Сырецкий тут же кладет руку ему на плечо.

— Веди машину и не отвлекайся. — говорит он, — А то еще задавишь кого-нибудь ненароком.

Бегунам он перестал удивляться уже давно…

— Докладывайте. — четко и по военному требует он.

— «Пятерки» больше нет. — говорит Толя. — Захвачена мародерами. Все население, скорее всего, убито.

— Скорее всего? То есть, точно вы не знаете?

— Не знаем. — соглашаюсь я.

— Кто нам противостоит? Вы выяснили что-нибудь о нашем новом знакомце, бегуне?

— Отряд, численностью около трехсот человек. Хорошо вооружены. Не местные — видимо, пришли издалека. Люди сплотились под командованием трех бегунов, в частности — Павла Мадьярова по прозвищу Мадьяр. Бывшего лейтенанта команды «Ночных кошек» — боевого подразделения бегунов, созданного еще до войны.

— Триста человек, говоришь… — бурчит Сырецкий, и тут же, подхватив с приборной доски микрофон, ревет в динамики, — Куда вы ставите миномет? По своим стрелять? Метров на пятьдесят назад — палить будете оттуда!

— Триста.

— Значит, они задумали какой-то обходной маневр. С севера на нас идет не больше двух сотен.

— Как дела там? — Толя неопределенно машет рукой за стену.

— Северных внешних постов больше нет. Мародеры вашего Мадьяра смели их даже без потерь. С остальными постами связь пока есть. Не докладывают ничего необычного, не замечают никаких поползновений противника… Со всех сторон, кроме севера, пока тихо, что меня и смущает. Вы говорите, что их триста человек, а высланные на разведку ребята утверждают, что не более двухсот. Возможные варианты объяснения — вы ошибаетесь, разведчики ошибаются, еще сотня осталась в бункере и, наконец, самый мерзкий вариант — еще сотня заходит с другой стороны, готовясь к внезапному удару. Какой вариант вы, господа бегуны, считаете наиболее вероятным.

— Последний. — тут же отвечает Толя, еще не привыкший к манере Сырецкого задавать риторические вопросы.

— Кстати, откуда информация о количестве бойцов этого Мадьяра?

Мы переглядываемся, не спеша рассказывать о событиях последнего часа.

— Что молчим? — спрашивает Сырецкий, интуитивно чувствующий, что мы что-то скрываем. — Вы были в «пятерке»?

— Нет, Петр Михайлович. — отвечаю я.

— Тогда откуда информация о численности противника? — он срывается на крик. — С неба на голову упала?

— Почти так…. — соглашается Толя.

В течение следующих десяти минут мы пересказываем историю своей охоты на медведя и встречи с Эзуком, в процессе чего Сырецкий лишь тихо шевелит губами, беззвучно поминая наших матерей, краснеет, бледнеет и, наконец, зеленеет.

— После чего мы отправляемся на завод, а он остается там, видимо, встречать белок. — заканчивает Толя.

— Правильно ли я вас понял, господа бегуны? — тихо начинает Сырецкий. — Вы встретили в лесу человека, не боящегося радиации, и, при этом, утверждающего, что он не бегун? Так? Выслушали его рассказ о Мадьяре и отпустили на все четыре стороны, поверив, что он пойдет не в лагерь мародеров, чтобы доложить о вас, а сломя голову помчится на поиски Никитина, которого он никогда в глаза не видел? Из чистого альтруизма бросится его спасать!

— Примерно так. — тихо отвечаю я.

— И вы ему поверили? Бегуну, утверждающему, что он человек?

— А если он все же не бегун? — с вызовом спросила я.

— А кто? Человек, как говорит он сам? Человек, как и вы, живущий в Безмолвии?

Толя задумался, что-то припоминая, а затем многозначительно изрек:

— А он, как я помню, и не говорил, что он человек. Он утверждал лишь, что он не бегун… По крайней мере, я так помню…

— Ну и кто же ваш Эзук, если он не человек, и не бегун? Господь Бог?

— Не поминайте имя Господа всуе. — бурчит Толя, ставший религиозным задолго до нас всех. После начала войны, чтобы верить хоть во что-то, почти все население города решило, вдруг, стать убежденными христианами. Толю воспитывали в почтении к Богу с детства, и потому он был гораздо менее терпим ко всему, что мог счесть богохульством, нежели любой из нас.

— Остынь, Толя. — миролюбиво говорит Сырецкий, — Не о том речь. Я просто пытаюсь понять, почему вы не просто отпустили этого Эзука, но еще и поверили ему?

— Просто потому, что он не врал. — говорю я.

— Да почему ты так в этом уверена? — кричит Сырецкий, простирая к небу руки и забыв, что находится не на открытом пространстве, а в автомобиле.

— Потому, что я смотрела ему в глаза, когда он говорил со мной! Он не врал, я знаю это!

Сырецкий хочет сказать что-то еще, но тут, резво потеснив мою задницу с сиденья, в машину вваливается Катя Таранова, наша трусоватая бегунья.

— Петр Михайлович. — кричит она, отчего мое правое ухо тут же намертво закладывает. — Они идут!

— Костя, поворачивай к воротам. — требует Сырецкий, и тут же хватается за ручку над дверью, так как джип резко кренится налево, когда водитель лихо заворачивает руль.

— Где Марат? — спрашиваю я у Кати.

— Уже там, у ворот. Мародеры перешли в наступление…

— Ничего. Мы их встретим. — зло шепчет Толя. — Припомним им и тебя, и уж точно Серегу…

Минут через пять мы уже карабкаемся по предательски шатающейся лестницей на крепостные стены завода, к наблюдательному пункту. Внизу, метрах в десяти под нами, начинается Черное Безмолвие. Молчаливое, жуткое и безграничное…. Я протягиваю руку Сырецкому, который, облачившись в свой защитный костюм, выглядит теперь усталым и разбитым. Его движения замедленны, поле зрения ограничено, зато он будет жить… Радиация не доберется до его тела. Теперь мы вчетвером, расталкивая и без того охотно расступающихся солдат, подходим к краю обзорной площадки.

Мимо меня пробегает молодой парнишка, лет двадцати, в костюме, но без шлема. Я, едва увидев это, хватаю его за локоть.

— Ты что, псих, парень? — кричу я в его незащищенное лицо, — Почему без шлема?! Марш вниз!

Он дрожит, боясь пошевелиться — слишком велик страх перед бегунами, но ему на выручку тут же приходит Сырецкий, голос которого едва слышен из-под скафандра.

— Оставь его в покое, Ира. — требует он. — Костюмов-то на всех не хватает, а уж о шлемах я и вообще молчу. По тревоге подняты все, кто хоть раз держал в руки оружие, которого, слава Богу, в достатке. Всем, кто без костюмов отдан приказ менять одежду каждые полчаса, а тем, кому просто не хватило шлемов — раз в те же полчаса тщательно умываться.

— Если позволят мародеры. — подводит итог Толя и тянет меня за руку к краю смотровой площадки. — Пошли, Ира. Все равно половина здесь сегодня поляжет.

Я подчиняюсь, но от его слов мне, прожженному снегом Безмолвия бегуну, становится ужасно холодно в груди… Кто мне все они? Все эти солдаты, и простые работники завода, сегодня вышедшие к его стенам? Никто. Даже Антон-Бомбодел, который, я надеюсь, сидит сейчас в своем бункере и не помышляет о том, чтобы подняться наверх — кто он мне? Случайный попутчик, не более того. Но отчего же он так запал мне в душу? Отчего мне так жаль этого молодого солдатика, который за ближайшие несколько часов загорит до черна и, быть может, ночью ему останется лишь сплевывать кровь, сочащуюся из десен, да выдирать пальцами шатающиеся зубы….

Положив руки на холодные стальные перила я углубляю порог восприятия, всматриваясь в Черное Безмолвие, прямая видимость в котором для обычного человека ограничена десятком метров.

Вон они, примерно в пятистах-семистах от завода. Не знаю точно, сколько их, и как наша разведка ухитрилась проскочить мимо Мадьяра с его чутьем прирожденного бойца, но кажется, численность врага указана приблизительно верно. Идут развернутой цепью — впереди автоматчики с ночными прицелами, за ними шеренга грузовиков — многие из них с фургонами, в которых наверняка находятся люди, многие — бортовые с установленными в кузовах минометами и пулеметными турелями. Кое-где, среди громадных «ЗИЛов» и «КАМАЗОВ» виднеются джипы с легкими турелями ближнего радиуса поражения на крышах, тоже с ПНВ, так что в ближнем бою к этим джипам лучше не приближаться. Грозно ревя ползут к заводу два БТРа, на броне которых восседают автоматчики. Наводит на нас свое дуло доисторический Т-34, заставляя меня поразиться, где они только откопали этого динозавра?! Замыкают колонну около сотни людей. Все при оружии — видимо, нехватки стволов мадьяровцы также не испытывают, но по крайней мере, ПНВ у идущих в хвосте, один на пятерых, не больше. Но главное — количество защитных костюмов примерно такое же, как и ночных прицелов. Один на пятерых! То ли им плевать на то, что они погибнут, сожженные невидимым огнем Безмолвия, то ли эти ребята рассчитывают на короткий бой, за время которого они не успеют словить смертельную дозу?

Они же захватили «Пятерку»! Там должно было быть несколько сотен костюмов, никак не меньше! Тогда почему мадьяровцы идут по Безмолвию без защиты?!

— Что скажете? — спрашивает нас Сырецкий, опуская «Сову» и с явным облегчением вновь одевающий на голову шлем.

— Серьезная команда. — отвечает Толя. — Не первый раз в бою, и не первый раз работают в условиях Безмолвия. Наверняка попытаются проломить стену или ворота, и пустить в брешь бронетехнику. Если накроем БТРы до того, как они подберутся к нам вплотную — есть шанс на победу. Впрочем, он и так есть, если Мадьяр, конечно, не задумал какой-нибудь хитрости.

— А он задумал. — добавляю я, вспоминая безжалостный, холодный взгляд этого солдата.

— Что стоим? — как бы невзначай бросает Толя Сырецкому, — Кого ждем? Пора начинать атаку. Корректировщики на стенах?

Петр Михайлович молчит, обводя взглядом стоящих вокруг солдат.

— Корректировщики на стенах? — повторяет Толя свой вопрос, обращаясь уже к ним.

— Да. — следует, наконец, ответ.

— Тогда вперед и с песней! Минометный огонь сконцентрировать на брониках. Зенитная установка еще жива?

— Жива. — на сей раз отвечает Сырецкий, чувствуя, что роль командира в этом сражении постепенно уплывает из его рук.

— Послать к ней дополнительный расчет! Сконцентрировать огонь зенитки на джипах и бортовиках. Если фургоны прорвутся — не беда, встретим их внутри. Главное — не пустить на территорию завода легкую, маневренную технику. С пехотинцами как-нибудь справимся.

— Сколько у нас людей? — спрашиваю я.

— У стены сейчас порядка пяти сотен. Еще сотни три — в резерве.

— Мобильный отряд?

— Рассредоточен у ворот. Я отдал приказ, если мадьяровцы прорвутся внутрь — перейти в контратаку.

Краем глаза я отмечаю, что командиры отрядов и расчетов, собравшиеся вокруг нас на смотровой, зашевелились, отдавая приказы, или спускаясь вниз, к своим бойцам.

Справа от нас заговорил миномет, оглушительно рявкнув, словно пытаясь своим раскатистым басом отпугнуть врага. Мина, прочертив в воздухе параболу, ухнула в сотне метров от мадьяровцев, не нанеся им ровным счетом никакого вреда. Ничего, первый выстрел всегда в молоко, а дальше корректировщики укажут верную траекторию стрельбы.

— Петр Михайлович, — обратился к Сырецкому один из командиров, — Мне кажется, вам лучше спуститься со стены.

— Точно. — подтвердил Толя. — Спускайтесь вниз, а то накроет шальным осколком.

Вновь грянул миномет, на этот раз другой, расположенный еще дальше от нас. Снова недолет, но на этот раз меньше. То ли наши стрелки начали лучше целиться, то ли мадьяровцы подошли ближе.

Три бортовика противника отделились от общей линии, занимая позицию для прикрытия. Нестройным хором гаркнули три миномета, отсылая мины за стены завода. Три взрыва, разделенные по времени парой секунд, грянули достаточно близко к стене, внеся сумятицу в стройные ряды солдат. Большинство тут же залегли на землю, поняв, что в стенах завода они подвергаются едва ли не большей опасности, чем снаружи.

Огрызнулась шквальным огнем зенитка, поливая свинцом приближающиеся грузовики противника. Защелкали снайперские винтовки с ночными прицелами, и почти тут же один из фургонов исчез в вихре пламени — я даже не успела понять, кто накрыл его. То ли снайперы, то ли зенитчики шмольнули крупнокалиберным снарядом.

— По бортовым бейте! — кричит Толя, непонятно к кому обращаясь, — Если они прорвутся — нас всех положат из пулеметов!

Почти одновременно вступили в бой еще семь наших минометов, залпы которых кучно ложились вокруг приближающегося к воротам Т-34. Одна из мин разорвалась почти под самой мордой танка, и он замер на секунду, словно оправляясь от контузии, а затем вновь двинулся вперед.

Бой начался…

Пехотинцы Мадьяра двинулись вперед, укрываясь за фургонами, и непрерывно поливая стены автоматным огнем. Несколько пуль просвистели в опасной близости от смотровой, гулко отрикошетив от камней.

Еще один вражеский бортовик замер на месте, ощетинившись винтовками и без устали отсылая в нашу сторону смертоносные мины. Одна из них разорвалась прямо на стене, сбросив вниз полдюжины уже, вероятно, мертвых солдат. На это тут же ответила наша зенитка, удачно прицелившись и прошив грузовик короткой, но мощной очередью. Вспышка, и он исчез в вихре пламени, моментально пожравшем и людей, и боезапас.

Танк упорно продвигался к нашим воротам. Его орудия молчали до тех пор, пока он не подобрался на дистанцию около двадцати метров, став практически неуязвимым для обстреливающих его минометов. Остановившись в «мертвой зоне» минометного обстрела он величественно качнул башней, прицеливаясь, и послал тяжелый бронебойный снаряд в створки ворот.

Когда создавались стены завода, они проектировались в первую очередь, как защита от немногочисленных пеших отрядов мародеров и, конечно же, от животных Черного Безмолвия, в первый год войны ставших настоящим бедствием. Ворота, обшитые стальными листами, были достаточно крепки для того, чтобы выдержать взрыв гранаты или мины, в непосредственной близости от них, но на точный удар бронебойного снаряда с небольшой дистанции их не рассчитывали, да и рассчитать не могли. Ворота вырвало, вместе с куском стены и, переворачивая в воздухе, протащило еще с сотню метров, пока они не замерли, налетев на будку какого-то складского помещения.

— Да стреляйте же! — орет Толя, — Накройте минометами БТРы! Через минуту вы уже и этого сделать не сможете!

Кто-то из стоявших рядом людей, услышав его слова, отдал приказ по рации, и тут же огонь всех минометов переключился на броники, забыв про бортовые грузовики прикрытия. Минута, и один из них замер на месте, дымя разнесенным взрывом двигателем.

Точное попадание из вражеского миномета разносит в клочья один из наших минометных расчетов.

Второй БТР вкатывается в «мертвую зону» и начинает обстреливать стены из пулемета.

Мадьяровские пехотинцы уже в опасной близости от развороченных танком ворот. Сам танк величаво вползает в образовавшуюся брешь… Инициатива в руках Мадьяра…

— Ира, за мной! — командует Толя, и бросается вниз со стены, едва придерживаясь руками за поручни лестницы. Я следую за ним, спускаясь в низ тем же манером, на полном автопилоте выискивая глазами Сырецкого — куда же делся наш бравый начальник.

Уже изрядно поредевший от минометного обстрела мобильный отряд, неорганизованно, видимо, лишенный командира, бросается к воротам, навстречу танку. Я едва успеваю припомнить что-то, когда-то давно услышанное от Сергея, о заминированных воротах, когда Толя уже бросается наперерез ребятам.

— Стоять! — кричит он, — Все на землю! Сюрпризы еще не кончились!

— Давай! — слышу я усиленный громкоговорителем голос Сырецкого, и поняв, что сейчас произойдет, падаю на землю.

От взрыва содрогается, наверное, весь завод, до самых глубин своих ядерных бункеров, когда кто-то приводит в действие последний рубеж внешней линии обороны завода. По центру ворот заложена тяжелая мина, которая, взорвавшись, подбрасывает махину танка в воздух, разрывая на части и его, и оказавшихся рядом солдат. Как наших, так и мадьяровских.

Я оказываюсь на ногах раньше Толи, и тут же бросаюсь вперед, забыв о нем, ударном отряде, и наших солдатах вообще. Я бегун! Я работаю одна… В крайнем случае, вместе с другими бегунами.

— Вперед! — командует за моей спиной Толя, и солдаты поднимаются с земли, следом за мной бросаясь к воротам. — Ира! Подожди!

Нет, ждать я не собираюсь. На ходу проверяя свой автомат, я проскакиваю ворота, и тут же сталкиваюсь с вползающим в них БТРом. Машина прет вперед, не обращая на меня никакого внимания… Естественно, что ей, бронированной дуре, какой-то человечишко, оказавшийся на ее пути? А зря…

Одним прыжком я вспархиваю на броню и дергаю обеими руками люк. Жаль! Как бы просто все было, не будь он намертво заперт изнутри — откинуть его в сторону, полоснуть вниз автоматной очередью, и нестись дальше, передав броник нашим парням из ударного. Не вышло…

— Ира! Лови! — я оборачиваюсь на крик, и вижу Марата, швыряющего что-то в меня. Рефлексы срабатывают безотказно, и раньше, чем я понимаю, что он бросил мне артиллерийскую мину, она уже в моих руках. Сердце мгновенно ухает в пятки, а в сознании проносится жуткая картина — меня разрывает на куски мощным взрывом, а Марат, довольно улыбнувшись, убегает к своим, к Мадьяру… Вот, значит, кто был предателем! Вот, кто сдал мой маршрут мародерам! Сволочь!

Я стою на броне БТРа, словно окаменев. И сжимая в руках мину, гадая, активирована она, или нет. Проходит секунда, другая, и я, глядя на Марата, вижу, как вытягивается его лицо.

— Чего ждешь?! — кричит он, — Бей!

Осознание проносится в моей голове молнией, и я была бы готова облегченно засмеяться, не разверзнись вокруг меня ад войны. Мина не активирована! Марат не предатель! А я стою, как дура, на бронике, вместо того, чтобы рвануть этой миной его чертов люк!

Из ворот выбегает Толя, за ним появляются ребята из мобильного отряда.

— Назад! — кричу я, со всей силы ударяя хвостовой частью мины о броню, и припечатываю ее под ручку люка. Что дальше? Точно помню, что активируют мину сильным ударом по задней части, а потом — швыряют в противника. Это в отсутствии миномета, разумеется, который, в принципе, и создан для того, чтобы делать это все за меня. Но минировать таким образом броник на моей памяти еще никто не пытался. Активированная мина взрывается от детонации? Что мне, теперь, пнуть ее ногой? Или через несколько секунд после активации она рванет сама? Тогда интересно, что мне делать теперь, и сколько мне осталось жить? Чертова женская интуиция — сначала делаю то, что кажется мне правильным, а только потом думаю, на кой я это сделала.

— Что стоишь?! — испуганно кричит Марат, — Сейчас рванет!

С броника меня сдувает словно ветром, настолько быстро я отпрыгиваю в сторону. Приземлившись на землю и больно ударившись спиной обо что-то твердое, оказавшееся чьим-то брошенным «Калашом», я пару раз перекатываюсь через себя и замираю лицом вниз, ожидая взрыва.

Грянуло! Вокруг идет стрельба, где-то впереди, и позади меня рвутся мины и гранаты, но раздавшийся совсем рядом взрыв я без труда выделяю из общей какофонии. Я поднимаюсь на ноги, и бросаюсь к БТРу, чтобы довершить начатое, но Марат и Толя уже на нем. Одновременно швыряют в сорванный люк гранаты и соскакивают на землю, залегая у самых колес машины.

Видимо, кто-то из мадьяровцев, сидящих сейчас в бронике, успел оклематься от взрыва моей мины, и попытаться выбросить гранаты обратно. Одну успел, а вот на вторую сил, видимо, не хватило.

Граната стрелой взмывает над БТРом, разрываясь в воздухе и осыпая нас дождем осколков. Мой порог на пределе, поэтому я успеваю прикинуть «мертвую зону», и бросаюсь под колеса машины, уклоняясь от бьющих по земле осколков. Второй взрыв гулко отдается в стальном брюхе броника, кромсая в капусту сидевших там людей.

Мы втроем поднимаемся почти одновременно, осматриваем поверженное стальное чудовище, а затем Толя вскидывает руку в приветственном салюте мне и Марату. Мы, стоя по разные стороны машины, салютуем ему в ответ, и Безмолвие оглашается восторженным «Ура!» бойцов мобильного отряда.

— Вперед! — командует Толя, и солдаты, на ходу перестраиваясь в цепь, устремляются вслед за ним, навстречу приближающейся цепи мадьяровцев.

Обежав дымящий броник ко мне подбегает Марат, закопченное лицо которого озаряет радостная улыбка.

— Чего ж ты, дура, на броник полезла?! — Спрашивает он, подавая мне две гранаты и револьвер, то ли взятые со склада, то ли уже снятые с кого-то. — В дедушку Ленина поиграть решила? «Это что за старичок лезет на броневичок?»

— Отвали. — бурчу я, прекрасно понимая, что даже его «Дура» в данной ситуации — комплимент. — Вижу, прет на меня махина. Чего, думаю, прет?! Вот я и полезла.

В десятке метров от нас ухает мина, обдавая нас фонтаном грязного снега, и мы инстинктивно пригибаемся, матерясь сквозь зубы.

— Займемся их прикрытием? — предлагаю я. — В паре сотен метров от завода они расставили бортовики с минометами и турелями.

— Расхерачим. — выносит вердикт Марат, и мы устремляемся на поле боя, ракетами врезаясь в воздух Безмолвия, поминутно уклоняясь от наведенных на нас стволов, и полосуя автоматными очередями направо и налево.

Наша артиллерия молчит. То ли все наши минометы выведены из строя, то ли просто прекратили стрелять, опасаясь попасть в своих. Лишь зенитка продолжает огрызаться огнем на приближающиеся к заводу грузовики, рубя их на части точными очередями. Зато вражеские минометы бьют вовсю, целясь за стену завода, и по укреплениям, расположенным на самой стене. Смотровой площадки больше нет, навсегда умолкли несколько пулеметных турелей, установленных на стене, а мадьяровцы продолжают стрелять, не обращая внимания на то, что очень часто их мины рвутся в опасной близости от своих же солдат, идущих на приступ.

Странная эта война… Что-то среднее между средневековой бойней, когда бойцы шли на приступ лишь с мечами и щитами, и высокотехнологичной войной, с тяжелой техникой, самоходными орудиями и т. д. Артиллерия есть и у нас и у противника, но ударная сила все равно люди. А уж чем они вооружены — копьями, или «Калашами» — не так уж и важно.

Для полного сходства со штурмом средневековой крепости не хватает только лучников, осыпающих врага горящими стрелами. Но вместо них у нас, пожалуй, минометчики, стрелы которых жалят несколько больнее.

Из раскуроченных ворот завода выдвигается громадина нашего БТРа, усыпанная солдатами, направо и налево поливающих огнем из автоматов все живое. А за ним!.. Матерь Божья, вот уж чего не ожидала увидеть, так это «Ланд Круизера» Сырецкого, из каждого окна которого выглядывает ствол УЗИ, или «Калаша». Бодрый бас Петра Михайловича разносится по всему полю боя, призывая «Не отступать и не сдаваться!», «Бить врага до последнего» и т. д., а иногда выкрикивающий чисто русские проклятья, когда вражеская мина разрывалась в опасной близости от него, или автоматная очередь ложилась в самую дверцу. И это я, видите ли, решила поиграть в дедушку Ленина?!

— Ира! Сзади! — кричит Марат, и я, оборачиваюсь, успеваю заметить метрах в пяти направленный мне в голову ствол винтовки. Успеваю отметить даже то, что мой противник без костюма, и целит в меня через ночной прицел.

Молниеносно ухожу вправо — зрачок винтовки смещается за мной. Пригибаюсь — враг не спешит нажать на курок, ждет, когда со стопроцентной уверенностью будет знать, что цель не уйдет. А цель — это я, черт возьми! Замираю на месте, провоцируя его на выстрел. Парень волнуется. Тяжело и хрипло дышит, глаз, смотрящий на меня через прицел, подергивается в нервном тике. Понял, сволочь, с кем имеешь дело? Да я таких как ты на завтрак ем, в прямом смысле слова!

Его палец чуть сильнее давит на курок — он готовится выстрелить, но все еще поится моего молниеносного броска, которым я без труда вырвусь с линии огня. Я чуть смещаюсь влево — совсем чуть-чуть, но очень резко и неожиданно, и нервы парня не выдерживают. Он давит на курок, дернув винтовку влево, вслед за мной. Зря! Секунда, и я уже в прежнем положении, а пуля со свистом рассекает воздух там, где только что находилась моя голова. Надо отдать должное стрелку — последний в своей жизни выстрел он сделал великолепно, но… Промахнулся.

Разделявшие нас пять метров я преодолеваю в пол секунды, и резко рублю ребром ладони по его кадыку. Парень падает, захлебываясь собственной кровью. Извини, дорогой, но тебе и так не долго оставалось. Сколько ты в Безмолвии без костюма? Час? Два? Больше? Я просто облегчила тебе смерть.

Оглядываюсь, оценивая, насколько изменилось положение за те секунды, что я потратила на этого недоделанного снайпера. Не сильно. Вот только Марата больше нигде не видно. Ушел, сволочь, оставив меня на прицеле винтовки. Даже не удосужился проверить, справилась ли я. Настолько верит в меня? Ему настолько безразлично, умру я, или останусь в живых? Или он хочет моей смерти? Нет, в таком случае он не предупредил бы о грозящей опасности. Толя, или Сергей, обязательно прикрыли бы мне спину, да и я поступила бы так же. А этот бывший мародер просто умчался куда-то, бросив меня на поле боя.

Впереди оглушительно взрывается грузовик с минометом. По крайней мере, становится ясно, куда умчался Марат. Обидно, блин, я, ведь, тоже хочу что-нибудь сегодня разнести. Поквитаться с Мадьяром за ту встречу в Безмолвии.

Здесь народу становится меньше. Если позади меня идет жестокая сеча, в которую вклинился и Толя, ведущий мобильный отряд — элитное подразделение завода, наших лучших парней, то впереди — лишь несколько десятков человек, охраняющих четыре — пять грузовиков, обеспечивающих прикрытие артиллерией, да открытый джип со скорострельным пулеметом, являющийся главным оборонным звеном этой импровизированной батареи.

И он, как раз, едет на меня, не прекращая стрельбы разворачивая турель в мою сторону… Уклон, прыжок, перекат… Пулеметная очередь ложится под моими ногами, а я вновь на ногах, и несусь навстречу джипу, спешно разворачивающим пулемет в обратную сторону. Прикидываю свою скорость, скорость, с которой солдаты поворачивают громадину турели… Результат благоприятный… Не для них.

Свернув в сторону перед самым джипом, едва не угодив ему под колеса, и пропустив пулеметную очередь над своей головой, я запрыгиваю в кузов, одновременно выхватывая данный мне Маратом пистолет. Первый выстрел приходится в голову ближайшего солдата, снеся бедолаге половину лица. Второй уходит в молоко — мадьяровец успевает поднырнуть под мою руку, поймав ее в захват. Думаешь, что справишься с женщиной? Удачи…

Джип петляет из стороны в сторону — водитель, совершенно забыв о дороге (которой, в принципе, и так нет), одной рукой удерживает руль, а другой пытается прицелиться в меня из «Макарова». На ходу, по колдобинам наста Безмолвия, да еще и стараясь не попасть в своего… И тебе удачи.

Я падаю на спину, опрокидывая держащего меня в захвате солдата на себя — пусть на время побудет моим живыми щитом, одновременно выставляя вперед колено. Беднягу выгибает дугой, когда я упираюсь коленом ему в спину, и теперь уже он, а не я, пытается освободиться, чтобы выхватить из кобуры пистолет.

Не успеешь, бедолага… Я впиваюсь зубами в его шею, перекусывая шейную артерию. Фонтан крови бьет мне в лицо, и я непроизвольно ослабляю хватку, обхватывая губами этот источник живительной энергии. Источник силы бегуна…

Водитель кричит в суеверном ужасе, видя, как ворвавшаяся в его машину женщина, словно обезумевший зверь сосет кровь его товарища. О, батенька, да вы, видать, не местный. Не слышали легенд о бегунах, ходящих среди мародеров. То мы приходим по ночам, тихо врываясь в землянке и высасывая всю кровь до последней капли, то подкарауливаем вышедших на охоту, и вырываем им сердца, подчиняя, таким образом, себе их души. У каждого из нас есть ожерелье из ушей наших жертв, а больше всего мы любим кровь новорожденных младенцев.

Я отталкиваю солдата, визжащего от боли и пытающегося зажать рукой рваную рану на шее, и поворачиваюсь к водителю. На долю секунды мне кажется, что он каким-то непостижимым образом навел на меня три пистолета одновременно, но тут же я понимаю, что пистолет один, а еще два черных зрачка — это его глаза, полностью лишенные смысла и проблесков сознания. Бедняга просто сошел с ума от страха.

Пистолет находится всего в десятке сантиметров от моей головы, но я точно знаю, что он не нажмет на курок. Читаю это в его пустых глазах, слышу в биении его сердца и в хриплом дыхании уже начавших разлагаться под действием радиации легких.

— Стреляй, сволочь! — ору я, брызгая на него каплями крови со своих губ. — Стреляй, или выметайся!

Джип на полном ходу летит прямо в гущу сражения — туда, где вовсю стрекочут автоматы, где пули ложатся кучно, словно капли дождя. Туда, где даже реакция бегуна не поможет мне избежать смерти.

Водитель кивает, видимо поняв, наконец, чего я хочу от него, и не удосужившись даже открыть дверцу, переваливается через нее, мешком падая на землю. Прямо под колеса своей же машины…

Джип подбрасывает, когда его колеса вдавливают в твердый наст голову водителя. На секунду мне кажется, даже, что я слышу его отчаянный крик, но я не могу поручиться за то, что кричал именно он. Несколько пуль ударяются о капот машины, еще одна проносится мимо моего уха, обдав его жаром бешеного полета. Нет, в гущу боя меня что-то не тянет — один раз я уже прорвалась через это побоище, и могу принести гораздо больше пользы здесь, в тылу врага, разобравшись с артиллерией.

Я перепрыгиваю на место водителя, и, не удосужившись даже сбавить ход, резко разворачиваю машину обратно. Задние колеса джипа взбивают наст позади меня, и я лечу обратно к нещадно обстреливающим наши позиции минометчикам. Человеческая бойня остается позади меня — стихают крики людей, перемежающих рукопашную схватку с короткими перестрелками. Еще несколько пуль со звоном рикошетят от захваченной мной турели, и я выхожу из зоны огня.

— Марат! — кричу я, завидев знакомую фигуру, наворачивающую круги вокруг бортового «КАМАЗа», гарнизон которого непрерывно палит из всех стволов, отстреливаясь от атакующего их бегуна. — Марат! Сюда!

Он оборачивается лишь на долю секунды, чтобы понять, зачем я зову его, а затем, умело уклонившись он выпущенной в него очереди, зигзагами бросается ко мне. Позади него гулко разрывается граната — то ли его, то ли брошенная защитниками грузовика с минометом.

— Держи руль прямо! — кричит он на бегу, несясь почти лоб в лоб со мой.

Да у меня, собственно, и в мыслях не было куда-то сворачивать. Марат словно взлетает, отрываясь от земли в гигантском прыжке, и, перелетев через раму давно почившего с миром лобового стекла джипа, на лету цепляется за ствол турели, приземляясь на ноги позади меня.

— Горячий, скотина! — бормочет он, потирая руки. Видимо, ствол пулемета, еще совсем недавно посылавшего в меня сотни пуль, не успел остыть даже на холоде Безмолвия.

— Становись к турели. — говорю я, не обращая внимания на его слова. — Прижучим этот грузовик! Сейчас идем прямо, а потом я резко ухожу влево. Будь готов в этот момент полоснуть по бакам.

— Понял. Только сильно близко к ним не сворачивай, а то не зацепят из автоматов, так нароет взрывом боекомплекта.

Я утапливаю педаль акселератора в пол, несясь к обреченному грузовику. За моей спиной в руках Марата оживает пулемет, от отдачи которого содрогается вся машина.

«КАМАЗ», словно еж, ощетинивается вспышками выстрелом. Стартует из жерла миномета очередная мина, уносясь за стены завода… Надо отдать должное этим мадьяровцам, даже понимая, что наш пулемет через пару секунд разнесет их на мелкие кусочки, они продолжают бить по заводу, прикрывая своих. Выполнять свой долг, как бы пафосно это не звучало.

Я пригибаюсь к рулю, слыша, как впиваются пули в каркас турели. Марату хорошо, он защищен стальным щитом турели, а мне какого?

— Ира! Влево! — кричит он, когда до грузовика остается метров двадцать.

— А попадешь?

— Хрен его знает! Но если ты не свернешь, то точно попадут они!

Я выворачиваю руль влево, чувствуя, как машина подчиняется мне, буксуя в насте. Только бы не застрять, а то нас пришпилят к этому джипу, как коллекционных бабочек!

Обошлось. Мы несемся теперь параллельно «КАМАЗу», отчего мне становится еще хуже — теперь пули бьются в правую дверь, бодро пролетая над ней.

— Стреляй, твою мать! — кричу я, буквально ныряя под сиденье и держа педаль газа рукой, так как моя нога коленкой впирается в мой же подбородок.

Пулемет строчит не переставая. На несколько секунд мне кажется, что сейчас мы или врежемся куда-то, так как я, скрючившись под приборной доской, совершенно не вижу, куда мы едем, или мадьяровцы все же накроют нас прицельным огнем, пробив бензобак. Но мои страхи напрасны — секунду спустя за моей спиной раздается мощный взрыв, а за ним следует целая серия — это взрывается боекомплект миномета.

— По танку вдарила болванка! — радостно восклицает Марат. Надо же, не я одна здесь увлекалась до войны русским роком. — Вылезай, Ирусь, полюбуйся на костер!

Костер и в самом деле хорош. Грузовик полыхает, словно разверзшийся кратер вулкана, и в этом пожаре периодически разрываются мины и гранаты, разбрасывая веер искр и раскаленных осколков. В стороны от грузовика живыми факелами разбегаются горящие люди. Многие падают на снег и начинают кататься по нему, пытаясь сбить пламя… В инфракрасном диапазоне картина пылающего грузовика выглядит еще более впечатляющей.

Я остановилась и привстала над сиденьем, не думая о шальных пулях, которые вполне могли настигнуть меня с поля боя.

— Добей их. — сказал я, указывая Марату на корчащиеся на снегу фигуры. — Пара очередей, и пусть не мучаются.

— Нет. — неожиданно жестко отвечает он. — Пусть горят.

Я смотрю на него, и читаю в его взгляде ненависть, обращенную не только к этим горящим фигурам, но даже и ко мне.

— Зачем ты жалеешь их? — спрашивает он.

— Потому, что они живые люди.

— А мы с тобой — живые бегуны. И живы мы не их стараниями!

— Марат, ты же был когда-то таким же, как они. Мародером…

— Я никогда не был таким! Они ничтожества!

— Ты считаешь себя выше их? — спрашиваю я, начиная понимать, почему Марат переметнулся на нашу сторону. Он просто хотел быть на стороне победителя, и поняв, что завод, сформировавший вокруг себя мощный костяк, стал более серьезной силой, чем самые крепкие отряды мародеров, перешел к нам.

— Да.

— Ты считаешь себя Богом?

Он стушевался, спрятав глаза в пол.

— Ты считаешь себя Богом? — повторяю я свой вопрос.

— В некотором роде — да. — отвечает, наконец, Марат. — Да. Мы — Боги Безмолвия.

— Мы дьяволы, Марат. — говорю я, усаживаясь на сиденье и нажимая на газ. — Дьяволы. Люциферы. Дети утренней звезды. Держи турель, заходим на того «ЗИЛа»…

Впрочем, до «ЗИЛа» мы домчаться не успеваем. Его разносит в пылающие щепки наш БТР, на броне которого гордо восседает Толя с трофейной «Мухой» в руках.

— Как дела? — кричит он.

— Ничего, — отвечаю я, утирая с лица кровь убитого мной в джипе солдата, — Ликвидировали две огневых точки.

— Мы тоже добили две. Но грузовики с артиллерией все прибывают — едут со стороны «Пятерки», так что, наша разведка их проглядела. Вооружение — минометы и несколько зениток. Крошат наших с большого расстояния.

— Как дела у завода?

— Ворота до сих пор держат, еще никто не прошел. Зенитку, правда, доканали — прямое попадание из миномета. Но мадьяровцев мы, пока, держим на расстоянии. Кроме того, что они пробили ворота своим танком, больше они ничего не добились.

— Но они все еще наступают? — вступает в разговор Марат.

— Не то, чтобы наступают, но и назад не откатываются. Окопались в сотне метров от завода и упорно держатся. Наши отошли назад, под защиту стен, хотя, под таким обстрелом, — он указывает рукой на то и дело устремляющиеся в небо мины, — Защита из них хреновая.

— Так брось на прикрытие Мадьяра мобильный отряд! — говорю я. — Мы сметем их к чертовой бабушке.

— Ребят и так много полегло, так что я отозвал «мобильный» обратно в завод. Мадьяровцы прочно держат нас под обстрелом, и прорваться через их окопавшихся ребят без потерь будет невозможно. Мы прошли на БТРе, как нож сквозь масло, но так то на бронике! Без такой защиты ребята просто все полягут!

В нескольких метрах от нас рвется мина, и мы падаем ничком. Должно быть, противник заметил нас, прорвавшихся к его линии прикрытия, и перевел огонь на нас.

— Погнали! — орет Толя, стуча кулаком по броне, — Накроем их первыми.

Я тоже не намерена дожидаться, пока меня прихлопнут, словно сонную муху, замершую на стекле. Я не муха, я оса — привыкла жалить сама, не дожидаясь атаки.

Джип срывается с места и несется в противоположную сторону от броника Толи — лучше атаковать разные цели.

— Марат, как там, патронов еще много?

— На пару целей хватит. — весело отвечает он, словно уже позабыв о нашей стычке минутной давности, и бодро затягивает, — Делаю я левый поворот…

Вот прибило его на «Чижа» то…

— Дальше не пой. — говорю я, — Сам знаешь, какие там строки.

— Вижу в небе белую черту… «КАМАЗ» Мадьяра теряет высоту! — Марат закатывается веселым смехом, которому вторю и я.

Бред! Мы, два, казалось бы, мирных снабженца, несемся по Безмолвию на джипе с пулеметной турелью, кроша врагов в мелкую лапшу, при этом распевая какие-то дебильные песни о летающих «КАМАЗах», и радостно смеясь. Война, а мы ведем себя, словно дети, вышедшие во двор поиграть в снежки. Или это какой-то защитный механизм, чтобы не сойти с ума от всего этого? Эх, дедушка Фрейд, что ж ты умер так рано, не дождавшись ядерной войны, в который ты бы так пригодился?..

С наскоку мы подбиваем еще один грузовик, как раз тот, что перевел минометный огонь на нас. Ошибка его была в том, что палить он продолжил не по Толиному бронику, а по нам — подвижному джипу, за рулем которого сидела я. При поем пороге чувствительности предугадать, куда упадет выпущенная мина, не составляло никаких проблем, так что, подобрались мы к нему за пару минут, и накрыли огнем из турели, разметав всех солдат, а уж затем подбив бензобак.

Атакуем второй грузовик, но проносимся мимо, не причинив ему особого вреда. Достижением можно считать разве что то, что этот миномет перестал бить по заводу — мадьяровцы залегли на платформу, чтобы не попасть под наши пули. Второй заход тоже не приносит пользы — пули прошибают бензобак, но, он, почему-то, не желает взрываться. То ли бензина слишком много, то ли наоборот мало — совершенно не помню, в каком случае невозможно вызвать детонацию выстрелом.

— Ира, патроны на исходе! — кричит мне Марат, перекрикивая грохочущий стрекот турели.

— Поняла. Еще на один заход хватит?

— Хватит.

— Тогда вперед! Коси солдат, подорвать грузовик нам, похоже, не удастся.

— Еще посмотрим! Сверни как можно ближе от него — идеально будет пройти в метре, или даже меньше.

— Зачем? — кричу я, но Марат не отвечает, снова наводя турель на грузовик. — Ладно! Хрен с тобой! Поняла!

На полном ходу мы разворачиваемся меньше, чем в метре от платформы, и Марат, отпустив гашетку раскаленного от стрельбы пулемета, швыряет в кузов две РГДшки.

— Ира, гони!

Повторять два раза мне не нужно — мало того, что в мою дверцу градом хлещут пули, так еще и одна за другой взрываются гранаты, увлекая в огненную свистопляску весь боезапас расчета.

— Есть! Есть! Есть! — радостно кричит Марат, глядя на полыхающий грузовик, — Ирусь, ты прирожденный гонщик.

— А ты — Анка пулеметчица. — без тени улыбки парирую я, прислушиваясь.

Сначала мне кажется, что мои силы просто на исходе, и порог чувствительности упал до состояния нормального человека. Мне кажется, что я перестала слышать то, что происходит вокруг. Далекий свист пуль, крики умирающих людей, рокот Толиного БТРа, кружащего вокруг минометчиков в сотне метров от нас. Мне кажется, что битва затихла и все замерло…

Я прислушиваюсь к более близким звукам — стуку сердца Марата, треску горящей краски на грузовике, шороху снега под колесами останавливающегося джипа. Нет, мой порог восприятия в порядке, на прежнем уровне. Я не оглохла, меня не контузило взрывом — все нормально, коме того, что сражение утихло. Никто больше не стреляет и не ревут моторы…

— Что происходит. — тихо спрашивает Марат. — Почему так тихо?…

— Откуда я знаю?…

Но нет, тишина Безмолвия не полная. Она наполнена шуршанием и тихим писком, раздающимся откуда-то справа. Я поворачиваю голову в ту сторону, и замираю с открытым ртом. До сих пор я считала, что первая ядерная атака — самое неожиданное и жуткое событие в моей жизни, которое навеки оставит отпечаток в душе. Но за пять лет видение разлетающихся в разные стороны бетонных блоков, из которых состоял когда-то мой дом, потускнело и пожухло, а картина, открывшаяся передо мой сейчас была яркой, живой, и от того еще более фантастической.

— Какого хрена?… — прошептал Марат, вцепившись в турель, видимо, чтобы не упасть.

По направлению к заводу, через поле, ставшее полем битвы, двигался отряд… белок! Маленькие длиннохвостые хищники медленно и уверенно двигались в сторону северных ворот завода, угрожающе шипя на солдат, оказавшихся в опасной близости от них. Я попыталась считать их, но сбилась со счета — на первый взгляд казалось, что эта пушистая армия насчитывает не меньше тысячи мохнатых зверушек. На второй показалось, что их еще больше…

Солдаты, как наши, так и мадьяровские, расступались, пропуская это бесчисленное воинство, широким ковром раскинувшееся по простору Безмолвия. Вражда была забыта — люди вырывали друг у друга ночные прицелы, чтобы получше рассмотреть невиданное зрелище беличьего марша.

Наши ребята медленно, словно завороженные, отступали к заводу. Мадьяровцы просто расступались в стороны. Утихли минометные залпы, замолчали пулеметы и зенитки — всеобщее внимание было сосредоточено на белках, медленно пересекающих поле боя.

— А это еще кто?! — воскликнул Марат, указывая куда-то в центр ковра из белок. Я отслеживаю направление, и удивленное восклицание вырывается и из моей груди. Эту горделивую осанку, эти широкие плечи и размеренную походку я узнаю, теперь, где угодно, даже среди многотысячной толпы, немыслимой в Безмолвии.

Эзук! Наш лесной друг, по его словам, спасший меня от смерти в медвежьих объятиях! Он шел к заводу, окруженный сотнями белок так, словно прогуливался в компании друзей, а не шел по полю боя, наводненному вооруженными солдатами и хищными маленькими зверьками, которые, подобно пираньям, готовы порвать на куски любого за считанные секунды.

И главное — Эзук нес кого-то на руках. Чье-то тело, безвольно качающееся при каждом его шаге. Увы, с такого расстояния даже мой порог чувствительности не позволял разглядеть лицо этого человека, но шестое чувство подсказало мне, кто это. Эзук сдержал слово — нашел Сергея!

— Марат, за мной. — говорю я, выпрыгивая из джипа и шагая к Эзуку.

— Там же белки… — выдыхает он, но все же следует моему примеру, выходя из машины.

Белки… Единственные существа, которых боятся бегуны. Благодаря нашей ловкости и реакции нам случалось выходить победителями из рукопашных схваток с отрядами мародеров, стаями волков, и одинокими медведями-шатунами. Мы бежим лишь от аморфов — не потому, что боимся, а потому, что даже прикосновение к этому существу вызывает омерзение, и от белок. От белок — уже именно из-за чувства страха, охватывающего нас при виде их громадных стай, покрывающих деревья живым ковром.

— За мной! — одними губами повторяю я, шагая наперерез беличьему воинству, шествующему по Безмолвию. Я не решаюсь переходить на бег… Эти пушистые чудовища пока настроены довольно мирно, но кто знает, что может произойти, сделай кто-то хоть одно резкое движение.

Мы идем, расталкивая солдат, замерших с оружием в руках. Как своих, так и чужих. И ни те, ни другие, не обращают на нас ровным счетом никакого внимания. Не могу сказать, что бой окончен, но, по крайней мере, перемирие можно считать состоявшимся. Спасибо Эзуку и за это… Ну и, конечно, за Сергея, если это в самом деле он покоится на его руках.

Он замечает нас, и кивает мне головой. Мне… Не знаю как, но я понимаю, что этот кивок адресован мне одной на всем просторе пустоши перед северными воротами. Я медленно поднимаю руку, и плавно машу ему, также в знак приветствия.

Черный колышущийся ковер из белок расстилается уже прямо у моих ног. Я заношу ногу для очередного шага, и понимаю, что опустить ее мне уже некуда — полтора десятка метров, отделяющие меня от Эзука, сплошь покрыты белками, сопровождающими его к заводу.

— Расступитесь, твари… — шепчу я, опуская ногу прямо на черные спины белок. И живой ковер расступается под моими шагами, покорно давая мне дорогу. Ну, или почти покорно… Одна белка, не успевшая увильнуть в сторону от моего ботинка, и оказавшаяся прижатой к черному снегу за хвост, отчаянно шипит, поднявшись на задние лапы с явным намерением вцепиться мне в щиколотку. Я испуганно отдергиваю ногу, и белка тут же спешит ретироваться, все так же злобно и недовольно шипя, демонстрируя мне свои длинные острые зубы.

Шаг, еще один… Белки позволяют мне пройти, давая дорогу. Я оборачиваюсь, чтобы узнать, как дела у Марата, и вижу, что черный ковер тут же смыкается за моей спиной.

— Ира! — шепчет Марат, — Я не могу!

— Иди по ним, и они разойдутся. — говорю я в ответ, сама не очень-то веря в свои слова. То, что белки пропустили меня, вовсе не означает что они не будут возражать и против кроссовок Марата.

— Нет. — пятясь назад бормочет он. — Я не могу! Уж лучше сожрать живого аморфа…

Я не настаиваю, тем более, что меня больше занимает вопрос, как бы мне самой пробраться к Эзуку, от которого меня отделяет всего несколько метров. Единственная проблема в том, что он, словно по инерции, продолжает двигаться вместе с потоком белок, понемногу отдаляясь от меня. Больше всего мне сейчас хочется взглянуть на него — в его светлые глаза, заряжающие уверенностью и силой, атак же рассмотреть, кого он несет на руках, но я боюсь даже отвести взгляд от колышущейся массы под моими ногами.

Шаг, еще наг…

— Ира, не бойся. — подбадривает меня Эзук тихим и вкрадчивым голосом. — Они не тронут тебя.

— Охотно верю. — бормочу я в ответ, вспоминая, как эти твари на моих глазах разорвали пять человек из отряда снабжения, отобрав у нас всю добычу, и как я сама неслась по Безмолвию, преследуемая полусотней этих дьявольских созданий. А сейчас их больше… Гораздо больше! Даже затрудняюсь сказать, во сколько раз.

Шаг, еще шаг…

Беличий ковер, наконец, заканчивается, и я оказываюсь в небольшом круге свободного от белок пространства вокруг Эзука. Только теперь я отваживаюсь поднять глаза от земли, и взглянуть… Взглянуть на Сергея, безжизненной куклой лежащей на руках Эзука.

Обычный человек мог бы принять его за мертвого — не шевелятся губы, не вздымается грудь. Даже сердце бьется едва-едва, так что пульс наверняка можно было бы прощупать с трудом. Будь мы в освещенном помещении обычный человек так же заметил бы и неестественную бледность его лица, и чуть кровоточащие десны — первый симптом тяжелой лучевой болезни. Но в темноте Безмолвия цвет лица не разобрать. Его могу увидеть только я, углубив порог зрения и нырнув в инфракрасную область спектра. Сергей холоден, словно лед — я не вижу бега горячей крови в капиллярах под кожей лица. Я с трудом слышу его сердце, с трудом различаю его дыхание на фоне холодного воздуха. Но все же он жив, пусть и страшно избит, отморожен и облучен.

— Где ты нашел его? — спрашиваю я, заглянув в глаза Эзука. Жаль, мое инфракрасное зрение не дает возможности определить их цвет.

— Об этом позже. — отвечает он. — Когда мы будем в безопасности…

До ворот завода, перед которыми лежит на боку дымящийся танк и копошатся вокруг трофейного БТРа солдаты, остается не больше полусотни метров. И только сейчас я понимаю, какой опасности мы подвергаемся. Кто-нибудь из солдат, не важно, с чьей стороны, вполне может шарахнуть по нам из миномета. А что, их вполне можно понять — Мадьяровцы могут выстрелить просто с перепугу, а наши — увидев, что в ворота завода намеревается тихо и мирно втечь беличье воинство. Уж если бегуны боятся этих адских созданий, то что говорить о простых людях? Сомневаюсь, чтобы они горели желанием пустить эту свору в завод. Да и я, кстати говоря, тоже…

— Эзук, — говорю я, — Ты, ведь, не собираешься провести этих тварей в завод?

Опоясывающие нас кольцом белки неожиданно поднимаются на задние лапы, громко шипя на нас. Хотя нет, вернее на меня одну. Могут ли они понимать человеческую речь? Или, хотя бы, чувствовать интонацию?

— Тише, Ира, тише. Пусть они и твари, но твари Божьи, как и все мы.

Белки утихают, вновь опускаясь на все четыре лапы, и продолжают свое шествие, гордо вытянув пушистые хвосты.

— Нет, конечно, — продолжает он, — Они проводят нас только до ворот, а потом уйдут восвояси.

— Как ты управляешь ими?

— Я не управляю. Я просто попросил их проводить меня.

— Они не причинят никому вреда?

— Нет. Я попросил их и об этом.

Бред! Форменный бред! Попросить белок Безмолвия не убивать людей… Он или чудотворец, или сумасшедший. Скорее второе, о Боже мой, почему же так хочется верить в первое?!

До ворот остается совсем немного. Проем занят полутора десятками солдат, разглядывающих нас в объективы ночных прицелов и биноклей. Они удивлены, поражены, но не опускают автоматов, нацеленных на нас.

— Не стреляйте! — кричу я, — Это друзья.

Реакции не видно — автоматы не уставились своими черными зрачками в пол, но и огонь открывать никто не спешит. Интересно, почему я сказал «друзья»? Кого имела в виду? Себя и Эзука? Сергея и Эзука? Не могла же я даже подсознательно иметь в виду белок?

Зато отчетливо заметна реакция на мои слова среди черных чудовищ. Они зашевелились, выбиваясь из строя, сталкиваясь друг с другом и скаля зубы.

— Не делай резких движений. — тихо шепчет Эзук, — Не кричи. Они этого не любят… Им по душе тишина и покой…

Тишина и покой… Самые страшные убийцы Безмолвия, налетающие, словно ураган, сопровождая свое появление невероятным шумом и визгом! Они любят тишину и покой? Бред!

Белки останавливаются, перестраиваясь, словно гвардейцы на строевой подготовке. Растягиваются в широкую цепь, давая нам проход к воротам завода. Наконец-то наши ребята опустили автоматы — поняли, что эта орава белок не собирается входить в ворота.

— Пойдем, — говорит Эзук, и делает шаг вперед, выходя из окружения своей страшной свиты. Я оказываюсь позади него, отставая на один — два шага.

Где-то далеко, в центре поля боя, где стояли, замерев друг напротив друга, мародеры и защитники завода, раздается яростный крик, за которым следует автоматная очередь. И тут же Безмолвие оживает, наполнившись криками и выстрелами.

Я слышу глухой удар где-то вдалеке, а за ним без труда узнаю характерный свист летящей к цели мины. Эзук продолжает идти впереди меня так, словно бы ничего не случилось или, по крайней мере, все происходящее его просто не касается. Он не обращает никакого внимания на то, что белки за его спиной поднимаются на задние лапы, шипя и клацая зубами. Их черные морды подняты вверх — даже они понимают, откуда следует ждать опасности.

Я замираю на месте и, подобно белкам, всматриваюсь в абсолютно черное небо, непроизвольно заглянув за границу видимого спектра. Я в инфракрасном диапазоне, и теперь могу различать яркие вспышки выстрелов, поглощаемые атмосферой в видимом спектре. Вижу я и рассеянные пятна солнечного света на черных тучах, закрывающих собой небо целиком и полностью. Вижу и мину, рассекающую воздух и оставляющую за собой светящийся теплом свет.

Вижу, и без труда определяю траекторию… Она ударит точно по беличьему ковру, раскинувшемуся позади меня.

— На землю! — кричу я, и молниеносным броском прыгаю на Эзука, сбивая его с ног.

Лежа ничком на земле я слышу, как белки разбегаются в разные стороны… Что это? Инфракрасное зрение, как у меня, или просто шестое чувство, предупреждающее этих тварей об опасности? Какая разница, все равно среагировали они слишком поздно.

Разрывается в каких-нибудь пяти метрах от нас — все же траекторию я определила недостаточно верно, — обдав меня, прикрывающую спину Эзука, фонтаном черного снега, осколками и кровью белок, перемешанной в жуткий компот с их шерстью, костями и внутренностями.

— Нет! — кричит Эзук, яростным движением сбрасывая меня со своей спины, — Нет! Нет! Нет! Нет!

Его крик срывается на протяжный стон, и Эзук, едва поднявшись на ноги, начинает заваливаться на спину, словно подкошенный чьим-то умелым выстрелом. Впрочем, в первое мгновение я решила, что так и есть.

Безмолвие обратилось в ад. Беличий ковер, распавшись на отдельные группы, по десятку белок в каждой, расползался по полю боя с невероятной скоростью. Боже мой, да сколько же их? Не сотня, не две — гораздо больше. Словно все исчадья ада, обитавшие в Безмолвии, в один миг решили выбраться к стенам завода.

Люди, отчаянно крича, падали, погребенные под чудовищное лавиной черных тел. Белки, якобы любившие тишину и покой, теперь, видимо, вспомнили о другом своем увлечении — крови.

Орава из полутора-двух десятков этих существ, отбежав в сторону, вдруг развернулась и, словно поняв, что за сметенными воротами дичи несравненно больше, бросилась к нам.

— Унесите их! — кричу я солдатам, стоящим в проеме ворот, имя в виду, естественно, Сергея и Эзука. Эзука и Сергея… Черт! Не время думать о том, кто из них стал для меня дороже. Я должна спасти обоих!

Мои руки тянутся к поясу, но не находят там ничего примечательного, кроме моей собственной талии. Револьвер? Гранаты? Где я потеряла все это? «Калаш», кажется, стался где-то в джипе, а другое вооружение? Все-таки я снабженец, а не солдат, как бы не хвалил меня Сырецкий за ратные подвиги.

Я оборачиваюсь, чтобы увидеть, что парни уже подбежали к нам, и взваливают себе не плечи моих друзей.

— Уносите! Я их задержу!

Задержу… Задержу?… Интересно, как и чем? Голыми руками? Просить оружие у кого-нибудь из наших парней уже поздно — несущаяся первой белка отрывается в прыжке от земли, целясь мне в лицо. Спорить готова, что от такого удара не уклонился бы и гепард.

Еще секунда, и ее острые зубы вопьются мне в глаз… Как то слышала легенду о том, что своими бритвами-зубами белка, вцепившись человеку в затылок, может прокусить насквозь позвоночник!

— Уносите! — в последний раз успеваю крикнуть я, и ту же молниеносно выбрасываю руку вперед, на лету хватая чертову тварь за глотку.

Белка извивается в моих руках, силясь дотянуться до запястья, но я уже размахиваюсь, швыряя ее в других наступающих чудовищ. Еще одна сметена точным ударом, и обе белки катятся по насту, корчась от боли.

Две в ауте, но атакующая меня стая просто не замечает этого. Да и в самом деле, какая разница, одной белкой больше, одной меньше. Этих тварей здесь сотни, и слава Богу, что меня выбрали своей мишенью лишь два десятка из них.

Их атака похожа на одновременный запуск множества крылатых ракет, что я когда-то видела в каком-то фильме. Белки не прыгают — они взлетают, стартуют, отрываясь от земли, подобно нашим ракетам-перехватчикам. Вот только, перехватчиком сегодня работаю я.

Порог восприятия углублен до предела, все мышцы напряжена, как у удава, изготовившегося для броска. Я растворясь в воздухе, уклоняясь от укусов беснующихся вокруг меня белок. Их зубы лязгают возле самого моего лица, но укусить меня не удается ни разу. Одна белка виснет у меня на ноге, прокусив ботинок и слегка задев ногу — размахиваюсь ногой, одновременно сбивая ударом с разворота атакующую меня белку, и пытаясь стряхнуть ту, что повисла на мне мертвым грузом. Бесполезно — ее челюсти, наверное, удастся разжать теперь только ломом. Бультерьер хренов! Изловчившись я хватаю белку чуть выше задних лап, и резко дергаю, разрывая ее пополам… Голова же твари так и остается висеть у меня на ботинке.

Еще одна вцепляется когтями в мою руку, но, не удержавшись, соскальзывает с нее, оставляя глубокие борозды на коже. Я стряхиваю ее, и впечатываю ногой в снег, одновременно уклоняясь от другой.

Рядом со мной ложится автоматная очередь, распугивая белок, брызжущих в разные стороны от выстрелов. Кажется, они не хуже бегунов ощущают линию ствола, и уходят от огня. Но главное, что они все-таки уходят. Я сворачиваю шею еще одной, отшвыривая еще трепыхающееся тело в сторону, и оборачиваюсь, чтобы поблагодарить моего спасителя, и предупредить, чтобы не вздумал больше палить по мне, когда я ношусь, словно ветер, уворачиваясь от белок — так и убить недолго! Трудно предположить, в какой точке пространства окажется в следующий момент бегун с предельным порогом восприятия…

Передо мной стоит Марат, с окровавленного лица которого полосками свисает содранная кожа. В его руке дымится УЗИ.

— Жива? — спрашивает он.

— Нет. — отвечаю я.

Эзука и Сергея уже внесли в завод и, наверное, волокут сейчас в госпиталь, в жилой бункер. Только бы никакая сволочь не шварканула по ним из миномета… Хотя, мадьяровцам сейчас не до этого — они в панике отступают, теснимые со всех сторон полчищами белок. Немало досталось и нашим парням — они бегут к заводу, гонимые этими проклятыми созданиями, и то и дело кто-то, отставший от остальных, оказывается погребенным под живым черным ковром. Кажется, что само Безмолвие ожило, наказывая людей за затеянную на его просторах кровавую бойню. А может, так оно и есть? Не спроста же Эзук говорил, что слышит голос Безмолвия…

На всех парах мчится к заводу БТР, на броне которого восседает Толя, яростно полосующий из автомата по преследующей его беличьей армии. Иногда наиболее рьяная белка ухитрялась запрыгнуть на броник, и тогда Толя перехватывал автомат за ствол, и прикладом впечатывал отродье в сталь.

К воротам со всех сторон стекались люди, преследуемые белками… Еще минута, и весь это бедлам ворвется на территорию завода. Этим людям все равно конец — они не успеют запереться в бункерах, а лишь приведут за собой этих хвостатых чудовищ…

Были бы целы ворота — еще был бы шанс… Хотя нет, стены не так уж высоки, и сделаны на скорую ногу из гранитных блоков и крупных камней, так что, при желании, по ним мог бы взобраться и человек, не говоря уже о ловких и проворных белках.

Я смотрю на Марата, и читаю в его глазах то же, о чем только что думала сама. Это конец. Еще минута, и белки ворвутся на завод, довершив то, что не смог сделать Мадьяр со всем его вооруженным воинством. Спасибо, Эзук, угораздило же тебя взять в сопровождающие именно этих чудовищ! Ну неужели ты не мог прихватить с собой полк волков, или роту медведей? Они бы защитили тебя в пути ничуть не хуже. Почему надо было брать в свои телохранители целую дивизию белок?!

Прямо на меня летит солдат, далеко оторвавшийся и от остальных и, как следствие, от волны белок, преследующей их. Несется вперед, не глядя себе под ноги, и потому он не замечает меня до тех пор, пока я не хватаю его за локоть, разворачивая к себе лицом.

— Стоять! — ору я, сопровождая свои слова увесистым тычком под ребра. — Бежать с поля боя? Сдать оружие!

Дрожа всем телом парень бросает мне в руки свой автомат, и, почувствовав, что моя хватка ослабла, вырывается и с прежней скоростью несется дальше.

Я переключаю автомат на стрельбу длинными очередями, и оборачиваюсь к Марату, все так же сжимающему в руках свой УЗИ. Удивительно, но он ждет моих слов. Так, словно это не я недавно с наитупейшим лицом взирала на готовую взорваться артиллерийскую мину.

— Ну что? — спрашиваю я. — Пошли?

Он не отвечает. Просто кивает головой.

До бегущей к нас толпы людей остается не больше десятка метров.

— Вперед! — реву я, срываясь с места и одним махом прорываясь через толпу оказываюсь лицом к лицу с оравой белок. Марат оказывается рядом со мной на долю секунды позже…

Мы давим на курки, и белки замедляют свое движение, натыкаясь на горы трупов своих сотоварищей, расшвыриваемых в разные стороны нашими беглыми очередями.

Я не герой, как, наверное, и Марат, который удивил меня тем, что встал рядом со мной в этой схватке, финал которой известен заведомо. Я не думаю, что наше вмешательство поможет остальным спастись. Не питаю иллюзий относительно того, что мы можем остановить белок. Нет! Задержать их на несколько секунд, чтобы потом быть разорванными на куски — вот все, чего мы можем добиться.

Просто это единственное, что мы могли сделать, оказавшись лицом к лицу с ордой этих тварей. Они все равно настигнут нас, прорвавшись на завод. Разбегутся по бункерам, убивая всех, кто встанет у них на пути, и никто и никогда не сможет их остановить. Они уйдут лишь уничтожив всех…

Это единственное, что остается мне, не желающей бежать, слыша, как белки наступаю мне на пятки. Если смерть рядом — лучше встретить ее грудью, как бы пошло это не звучало в устах женщины. И Марат, как мне кажется, думает так же. Пусть он предатель, пусть подлец, переметнувшийся на нашу сторону из вполне прозаических побуждений — сегодня он показал себя бойцом, готовым умереть с оружием в руках.

Мой автомат кашляет в последний раз и умолкает. Черт! Откуда же мне было знать, что в его обойме практически ничего не осталось? А этот ублюдок, у которого я его выхватила, мог бы и предупредить. Останусь в живых — найду и отрежу яйца! Все зубы повыбиваю… Мечты, мечты… Все это мне точно не светит, потому что спустя пару секунд меня разорвут на части полчища разъяренных белок! Живи солдатик, радуйся жизни, думая о том, что мою жизнь ты укоротил как минимум на пол минуты. Впрочем, и тебе не так уж много отпущено. Белки рядом…

Белки огибают нас, беря в клещи. Умные твари! Как будто чувствуют, что отстреливаться нам уже почти нечем. Наверняка в УЗИ Марата тоже последние патроны. Так и есть! Его автомат умолкает, и мы остаемся в окружении армии белок — на таком же пятачке залитого кровью снега, какой они оставляли вокруг Эзука, провожая его к воротам. Вот только, Эзука они охраняли, а нами намерены закусить. Знать бы то слово, которым он приворожил это черное воинство… Хотя, и оно действовала на этих хищников до первого выстрела. До первой капли крови, брызнувшей на черный снег Безмолвия.

Мы окружены! Со всех сторон на нас смотрят злые красные глаза. Повсюду только чуть подергивающиеся черные носы, да острые зубы, готовые располосовать нас, словно мочалки.

Я оглядываюсь назад, и с удивлением вижу, что белки остановились, оставив в покое убегавших солдат, и возвращаются к остальным, сжавшим нас плотным кольцом. Почему-то они не идут на завод — им больше по душе мы!

— Гениальная была идея. — зло шипит на меня Марат. — У этих тварей, кажется, и в мыслях не было брать завод. Зато мы с тобой, как дебилы, ломанулись в самую их гущу. Сидели бы сейчас спокойно в лазарете, да раны зализывали.

Он кривится от боли, трогая рукой свисающий со щеки лоскут кожи, видимо содранный острыми беличьими зубами.

— По-моему, не все так просто. — так же шепотом отвечаю я. — По-моему, не будь здесь нас, они были бы уже в заводе!

— Это по-твоему. А белки придерживаются того же мнения?

— Скоро узнаем. Ей Богу, не понимаю, чего они ждут. Почему не нападают?

Белки и в самом деле не торопятся превращать нас в десертную закуску. Их злые глаза-бусинки буравят нас тяжелым взглядом, но не более того. Они не приближаются, не атакуют, хотя мы сейчас лакомая добыча.

У меня в голове возникает идея, не менее бредовая, чем предыдущая — кинутся в гущу белок.

— Марат, — шепчу я, — Только не делай резких движений!

Я поднимаю ногу, и делаю шаг в сторону ворот. Шагаю, закрыв глаза, надеясь только на то, что белки расступятся, как и в прошлый раз, пропуская меня.

Под моей опускающейся ногой что-то отвратительно хрустит, издав тонкий противный писк, и я чувствую, что наступаю не на ровную поверхность наста, присыпанного легким снежком, а на что-то мягкое, податливое…

На белку!

— Боже… — шепчет Марат, — Спаси хотя бы наши души…

Я боюсь открывать глаза. Не хочу видеть, как эти твари накинутся на меня. Не хочу смотреть в глаза смерти… А ведь еще минуту назад я гордо уверяла сама себя, что хочу встретить ее грудью!

Вот теперь я боюсь! Тогда, в гуще боя, расшвыривая в разные стороны десятки белок, кромсая их автоматными очередями, бояться было просто некогда. А сейчас страх пришел. Пришел, чтобы поселиться в моем сердце. Я не хочу умирать! И особенно не хочу умирать ТАК…

Белка хрипит под моей ногой. Вот сейчас… Сейчас вся эта туча накинется на нас… сейчас…

Ничего не происходит.

— Ира… — шепчет мне Марат, — Я не знаю, что происходит, но шагай-ка ты лучше дальше, пока это что-то не передумало и не начало происходить по-другому.

Честно признаться, смысл сказанного до меня не совсем доходит, как, видимо, и до самого Марата, голос которого дрожит от страха ничуть не меньше, чем мои руки, или ноги. Но я все же открываю глаза, поборов свой страх.

Картина не изменилась — кажется, несколько сотен белок окружают нас, не предпринимая никаких действий, а под моей ногой чуть подрагивает черный хвост раздавленной мной твари.

Я делаю еще шаг, надеясь, что белки расступятся передо мной. Заношу ногу над головой одной из них. Касаюсь подошвой ее черной шерсти. Белка шипит, но не яростно, а как-то жалобно и плаксиво, и ее шипение плавно переходит в тихий писк, похожий на детский плач. Остальные переводят взгляд с нее на меня, но не бросаются, не взмывают в воздух, целясь мне в лицо или шею. Не делают ничего! И белка, над которой занесен мой ботинок, сидит на снегу, опустив голову и закрыв глаза. Не нападает. Не убегает. Готовится к смерти, совсем как я несколько секунд назад.

— Господи, что происходит! — в отчаянии говорю я, затравленно оглядывая беличью свору. При звуках моего голоса белки вздрагивают, поднимают морды кверху, и снова прижимаются к насту в ожидании чего-то.

— Я так не могу!

Я убираю ногу, возвращаясь в свободный от белок круг. Я не могу раздавить это отродье!

Белка открывает сначала один глаз, потом второй, и я готова поклясться, что в них на долю секунды мелькает радость избавления. Или показалось? Тварь снова припадает к земле, словно готовясь броситься на меня, но так и замирает в этой позе.

— Уходите! — говорю я, отчего-то надеясь, что белки, готовые умереть под моими ногами, послушаются моего приказа. — Уходите отсюда! Прочь!

Белки удивленно вскидывают морды, поводят ушами, но не двигаются с места. Идти по трупам? Не в фигуральном смысле, а в прямом? Нет уж, увольте.

Я замечаю какое-то движение на стене, и перевожу взгляд туда. Благо, мы не достаточно далеко от завода, так что даже без углубления порога можно разглядеть несколько человеческих фигур поднявшихся на то место, что совсем недавно было смотровой площадкой. Теперь это уродливая выбоина в стене, не лишившаяся, правда, своих прежних функций.

Но это без углубления порога видны лишь неясные человеческие фигуры. Переходя в инфракрасный диапазон я отчетливо различаю и их лица. Толя, Сырецкий и… Эзук! Значит, оклемался уже? Вышел из обморока? Рядом с ними еще несколько старшин-десятников, но я даже не помню их имена…

— Ира, Марат, как вы там?! — разносится по Безмолвию усиленный мегафоном голос Сырецкого, от чего белки моментально оживают, приходя в движение всей своей массой.

— Идиот! — бормочет Марат. — Кому он орет?! Белкам? Мы его и так прекрасно услышали бы.

Пока я раздумываю, отматерить Сырецкого за то, что он нарушает столь ценимый проклятыми белками покой, или все же не рисковать орать благим матом в окружении этой черной массы, бесцеремонно оттолкнув Петра Михайловича к краю площадки подходит Эзук и простирает руки к небу.

— Отец мой! — говорит он, не обращая внимания ни на кого, — Помоги!

Честно признаться, втайне я надеюсь, что молитва Эзука возымеет силу. Что небеса разверзнутся, и мощный вихрь перенесет нас на стену завода, словно домик с Элли и Тотошкой. Или нет, лучше пусть разверзнется земля, и поглотит этих тварей без следа.

Разумеется, ничего не происходит. Даже белки, столь чувствительные к любому звуку, никак не реагируют на его слова.

— Отец мой! — кричит Эзук, видимо для пущей убедительности потрясая руками, — Отец мой, молю тебя! Помоги!

— А ведь он к Богу обращается… — словно сам себе говорит Марат.

— И что? Это испытание твоей веры? — решаю позубоскалить я, прекрасно зная, что Марат, в отличие даже от меня, и уж тем более Толи, так и не уверовал по-настоящему.

— Мне плевать на веру, Ира. А вот ему, по-моему, нет. Это испытание ЕГО веры, и, мне кажется, вся она теперь рассыплется в прах.

Пожалуй, это еще и испытание моей веры. Не в Бога — она несколько отличается от той, что проповедует архиепископ Димитрий, сам же себя и произведший в этот духовный сан. Моей веры в Эзука…

Он вырывает у Сырецкого мегафон, и что было мочи орет в него, оглашая Безмолвие рокочущим металлическим гласом, усиленным электроникой.

— Отец мой небесный! Помоги!

Марат смеется, как не парадоксален этот смех в том положении, в каком мы с ним оказались. Но я его вполне понимаю. Если Бог не слышит молитвы малыша, упрашивающего подарить ему на день рождения новую пожарную машину, нужно просто крикнуть погромче! С малышами это всегда срабатывает, хоть они и зачастую не понимают, что Господь видит и слышит все, а вот папа в соседней комнате вполне может оказаться немного глуховат.

Но Боже мой, как мне хочется, чтобы Бог услышал его…

И вдруг смех Марата обрывается — белки словно оживают вокруг нас. Поднимаются на задние лапы, распушивают свои длинные черные хвосты, что всегда было признаком злости этих животных. Их шипение и писк сливаются в монотонный шорох, заполняющий собой все — и Безмолвие, и наши головы…

— Нам конец. — бормочу я, в который раз за этот день думая про себя: «Спасибо, Эзук! Удружил».

Белки срываются с места. Стартуют, накрывая нас подобной цунами черной волной, скрывая он нас даже скудный свет Безмолвия. Мне становится трудно дышать — масса белок наваливается на меня, лишая воздуха. Я даже не думаю сопротивляться, всецело покорившись судьбе. Этот конец — логическое завершение сегодняшнего сумасшедшего дня. В этом есть даже некая ирония — спастись живой от ядерного взрыва, и пасть жертвой его творений, мутировавших белок… Жаль только, что я не успею попрощаться с Колей…

Я чувствую, как когти маленьких чудовищ разрывают одежду на моей спине, но… Они вовсе не пытаются добраться до моего тела! Они просто царапают меня, пробегая по мне! Эта мысль посещает мою голову, но никак не желает в ней укореняться. Я просто не могу поверить в то, что белки не набросились на меня, а всего лишь сбили с ног, уходя всей стаей прочь от завода!

Последняя белка проносится по мне, наградив еще несколькими бороздами на спине, и я, наконец, вновь могу вдохнуть пропитанный гарью воздух. Я жива!

Я поднимаюсь на ноги, видя, что рядом со мной лежит на снегу Марат, ошалело мотая головой. Вижу удаляющуюся в сторону леса, вглубь Безмолвия, громадную стаю белок, едва не довершившую начатое сегодня Мадьяром. И вижу, как прямо на меня громадными прыжками несется белка, видимо отставшая от своих сородичей… Тварь намеревается пробежать в нескольких шагах от меня…

Повинуясь внезапному импульсу я прыгаю на нее, прижимая к земле своим телом, и хватая обеими руками за шею и хвост. Удивительно, но она даже не пытается вырваться, или цапнуть меня, словно смирившись со своей судьбой.

Я вновь поднимаюсь на ноги, держа белку в вытянутой руке.

— Ну что, тварюшка, будем кусаться?

Черные глаза-бусинки внимательно наблюдают за мной. В них нет ярости, нет страха — только любопытство. Задолго до войны мне случалось кормить белок в лесу. Тогдашних белок, бывшими еще милыми рыжими зверушками, которые с опаской брали орехи с моих детских ладоней. И взгляд этой белки напомнил мне то время, когда по лесу можно было гулять, вдыхая запах свежей хвои, опасаясь разве что надоедливых комаров, а никак не беличьих стай и омерзительных аморфов… Ее глаза не были глазами дикого животного — она словно просила, чтобы ее пригрели, накормили и… приручили. Но только не возвращали назад в Черное Безмолвие, где она вновь будет вынуждена стать такой же, как и остальные ее сородичи.

— Значит, не будем. — отвечаю я сама себе и разжимаю руку, подставляя белке другую.

Она поводит головой, словно разминая сжатую мной шею, и присаживается на моей ладони, деловито обнюхивая ее. Совсем как до войны… Вот только эта белка будет потяжелее свои рыжих сородичей. Как никак, для охоты на волков или людей нужна более развитая, мощная мускулатура, нежели для беззаботной беготни по еловым веткам и кромсания шишек своими зубами.

— Пойдешь со мной? — спрашиваю я.

Естественно, белка не отвечает, да, собственно, это риторический вопрос.

— Ира, ты как? — спрашивает Марат, отряхиваясь от налипшего снега.

— Нормально. — отвечаю я, водя перед собой рукой и оглядывая замершую на моей ладони белку. Бедняга испуганно смотрит на Марата… Интересно, откуда такое доверие ко мне, если другого человека она жутко боится?

— Стряхни эту тварь. — говорит он. — Жаль, пристрелить нечем.

— Нечем, и не надо. — категорично отвечаю я, — Она будет жить со мной.

Марат даже не пытается спорить. Он принимает МОЮ белку, как свершившийся факт, лишь зло бормочет:

— Тогда ко мне ты и близко не подойдешь!

— Не больно-то и хотелось. — беззлобно отвечаю я, улыбаясь.

На полном ходу к нам несется «УАЗик», выхватывая светом фар окровавленные трупы на черном снегу, впереди него, отрываясь с каждой секундой, летят, едва касаясь ногами земли, Толя и Катя.

Только сейчас я понимаю, что все закончилось. Мадьяровцы отбиты, белки ушли, а за нами — избитыми, покусанными и исцарапанными до костей, спешит помощь, которая отвезет нас в жилой бункер завода, заботливо уложит в лазарет и напоит спиртом для дезактивации.

В моих глазах темнеет, и я чувствую, как Безмолвие плывет вокруг меня. Я падаю в чьи-то заботливо подставленные руки, и последнее, что я слышу перед тем, как окончательно потерять сознание — это злобное беличье шипение и отборный русский мат Марата.

 

Глава 6

Память возвращается с трудом. Голова не то, чтобы раскалывается — так, слегка потрескивает, словно дрова в камине…

Я открываю глаза, и тут же зажмуриваю их от яркого света, бьющего мне в глаза.

— Проснулась наша принцесса! — радостно восклицает кто-то рядом со мной, и я узнаю голос Сергея. Теперь уже события вчерашнего (сегодняшнего? позавчерашнего?) дня всплывают в у меня в голове полностью. Он же был ранен, и достаточно долго пролежал в Безмолвии без сознания, впитав в себя сотни тысяч радиоактивных частиц.

— Подъем, Ирочка. — это уже Толя… До чего приятно слышать, как тебя называют уменьшительно-ласкательным именем, когда тебе без одного года сорок….

— Отвалите от меня! — сонно бормочу я, прикрывая ладонями глаза, и пытаясь разомкнуть веки. Теперь свет уже не кажется мне таким уж ярким, но все по глазам режет. — Где я?

— В лазарете. — отвечает мне женский голос, в котором я узнаю Катю. — Ты как?

— Нормально. — я, наконец, ухитряюсь продрать глаза и оглядываю ребят с явным интересом и замешательством. Должно быть, вид у меня, как у неопохмеленного алкоголика, так как ухмыляющийся Сергей, перебинтованный словно мумия тещи фараона, тут же предлагает мне:

— Может расольчику?

— А ты разденься, может вырвет. — парирую я.

Взрыв хохота, больно отдающийся мне по ушам, становится наградой за отвешенную колкость.

— Я бы разделся, — отвечает он, — Да у меня тут все в первичной упаковке.

Воистину, как в упаковке! Перебинтован он по уши, зато выглядит счастливым, словно нашкодивший ребенок.

Вдруг что-то черное бросается на меня с потолка. Инстинкт, выработанный за пять лет существования в Безмолвии не подводит, и раньше, чем это что-то плюхается на кровать, я уже лежу на полу, готовая в случае малейшей опасности занять круговую оборону и перебить максимальное количество врагов раньше, чем они сумеют добраться до меня.

Новый взрыв хохота — смеется весь «бегуний лазарет», как окрестили заводчане эту комнату, в которой всегда отлеживались после своих многочисленных вылазок одни лишь бегуны — вряд ли на всем заводе нашелся бы кто-то, кто согласился бы полежать на больничной койке рядом с бегуном, восстанавливающимся после лучевой болезни… То есть, в тот момент, когда ему как никогда нужно свежее мясо…

И, в общем-то, верно смеются — какие уж тут враги, в окружении друзей? Не смотря на то, что уровень радиации значительно ниже предельно допустимого, а значит мой порог чувствительности лишь немногим выше, чем у обычного человека, я молниеносно оборачиваюсь к своей койке. На ней восседает моя новая знакомая, черная белка, и таращит на меня удивленные и испуганные глазенки.

— Тьфу, дура! — ругаюсь я, — Напугала меня, зараза.

— Точно, зараза! — соглашается Марат, демонстрируя забинтованный палец. — Когда там, перед воротами, ты, как заправская мадемуазеля грохнулась в обморок, я с дуру решил тебя подхватить, хотя сам готов был завалиться тут же. Так эта тварь так тяпнула меня за палец, что я тебя чуть не выронил на валяющиеся у меня под ногами чьи-то кишки.

— Фу! Марат! — возмущается Катя, сидящая рядом с Сергеем. — Избавь меня от подробностей!

— Да он только для тебя их и говорит, чистюля ты наша. — успокаивает ее Сергей, — Не обращай внимания, и наш грубиян очень быстро умолкнет.

Я присаживаюсь на кровать и протягиваю к белке руку, желая не то погладить, не то просто проверить, укусит она меня, или нет. Нет, не кусает! Она вздрагивает, когда я прикасаюсь к ее жесткой шерстке — видимо настолько непривычны для нее прикосновения человека, — но затем успокаивается и позволяет мне погладить ее и почесать за ушами.

— Ух ты! — восхищается Катя. — А на меня она только шипела!

— А как она сюда-то попала? — спрашиваю я одновременно у всех.

— Так ты ж не дослушала! — продолжает Марат. — Тяпнула она меня, значится, за палец, уселась к тебе не плечо, и шипит, скотина… Мол, не трогай ее и все тут. Словно боялась за тебя, что ли? Ну, мне то как-то побоку, какие нежные чувства вы друг к другу питаете, я ее шибанул кулаком так, что она метра три только по воздуху летела, да метра два еще по снегу юзом прошла, и все! Белка встала, отряхнулась, пошипела на меня для профилактики, и уселась в метре от нас. Тут подбежал Толян, хотел пристрелить эту зверюгу, но я вовремя его остановил.

— Ты? — удивляюсь я, — Ты спас жизнь этой зверушке?

— Ну да, я. А почему бы и нет? Ты, ведь, тогда сказал, что хочешь, чтобы она жила с тобой, а я вижу, как она тебя защищает. Укусила меня, прошла за нами в завод, хотя, я видел, дрожала, как осиновый лист. И все время была рядом с тобой, словно ты ее чем-то приворожила. Тебя на осмотр — она за тобой. Людей сторонится, меня, после того удара, вообще близко не подпускает, но идет следом за твоей каталкой, как привязанная. Словно собачка на поводке, честное слово! Ну и вот, тебя привезли сюда, к нам — Толян матерится, говорит, что нечего тут делать этой хищнице, что она нам всем горло перегрызет, как только мы уснем, а я ему — нет, она Ирку охранять будет!

— Ну да. — вмешивается в наш разговор Толя, — Прямо так он и сказал. Верь ему, конечно! Говорит, «Толя, не трогай эту гадину! Я ее сам придушить хочу за то, что она мне там, в Безмолвии, чуть яйца не отхватила!» Ой? Катенька, прости, пожалуйста!

Любопытно, почему он не извиняется передо мной? Я что, не леди? Ну ладно, какая из меня леди… но ведь все же женщина? Вроде как да. Да и из Катерины леди выйдет препаршивенькая. Так почему же она при каждом мате надувает губки, которые, в отличие от моих, так, наверное, ни разу и не были разбиты в кровь, в то время, как я стала для этих мужиков фактически «своим парнем»? Слава Богу, хоть отливать при мне они пока что стесняются! Разве что Сергей в моем присутствии ведет себя мало-мальски прилично… Ну оно и логично — не могу же я и для него быть «своим парнем»? — со «своими парнями» не спят.

А еще мне интересно, почему я, в отличие от Кати, отношусь ко всему этому вполне нормально? Почему я при случае могу приложить того же Толю крепким словцом, а при надобности — еще и добавить между глаз? Такова «се ля ви», как говорят у них…

— Да пошел ты! — беззлобно отмахивается от Толи Марат. — В общем, вот! Когда тебя привезли сюда, в палату, я уговорил Сашку пустить сюда и белку. Она тут же взгромоздилась на лампу над тобой, и прикорнула там.

— И сколько я уже здесь? — спрашиваю я.

— Кать? Ты тут единственная, кто все это время бодрствовал. Сколько мы здесь?

— Почти одиннадцать часов. — отвечает Катя, сверившись со своими наручными часами.

Окончательно открыв глаза, из которых начисто улетучился белый туман сна, который правильнее было бы назвать глухой отключкой, я оглядываю палату. Пять кроватей — в аккурат для пяти бегунов. И вот они все — все оказались в лазарете после побоища, учиненного Мадьяром.

Я — поцарапанная, побитая, вся в синяках и уже, можно сказать, отошедшая от сражения. Диагноз, доктор? Легко отделалась.

Толя. Примерно в том же состоянии, что и я. Тугая повязка на предплечье — должно быть, пулевое ранение. Даже не бледен — тоже все в порядке. Диагноз, доктор? Жить будет.

Марат. Сидит ко мне лицом, поэтому я не вижу его спины, которая, как я помню, здорово искромсана белками. Наверное по этому он одел рубаху — не хочет демонстрировать нам свои бинты. А вот такое лицо не спрячешь… Повязка с трудом держится на лейкопластыре — белки здорово располосовали ему физиогномию. Буквально чуть не сняли кожу живьем. Такой шрам не исчезнет никогда… Но жить тоже будет — вон с каким аппетитом уплетает сырое мясо, закусывая его синтетическим хлебом. Восстанавливает силы…

Катя. А что ей будет? Катя — она и в Африке Катя. Белок она видела только издали — разве что мою, видимо, пыталась покормить с руки, за что наверняка и получила. Правильно, не фиг трогать мою белку, особенно тем, кто не был там, за стеной. Не видел полчища ее сородичей, сметающие две сошедшиеся в бою армии.

«Армии» — конечно, громко сказано — по количеству ни та, ни другая сторона, на армию не тянула, а вот по сути — вполне.

Сергей — вот уж кому досталось, так досталось. Перебинтован весь, подчастую! Интересно, что произошло с ним там, в Безмолвии, в то время, как я развлекалась то с гранатой Мадьяра, то с ядерной бомбой американцев? Расспрошу попозже.

Эзук… Черт возьми, какой же из меня бегун, если до меня с самого начала не доходит, что Катя не ранена и, следовательно, не занимает койку — сидит рядом с Сергеем. А при этом заняты все пять коек!

Эзук лежит возле дальней стены, отвернувшись от нас, накрывшись с головой одеялом и, кажется, не слышит ничего, что тут происходит.

— Что с ним? — спрашиваю я, кивая головой в его сторону.

— Черт его знает! — с явной неприязнью отвечает мне Марат, — Как мы сюда пришли… То есть, кто то сам пришел, а кого-то привезли, что сути дела не меняет, так он и улегся там, подальше от нас. Улегся, отвернулся, и то ли спит, то ли медитирует. Мне тут Толя про него маленько рассказал, так я, теперь, вообще к нему подходить побаиваюсь…

— Эзук. — тихо зову я, делая шаг к нему. Моя белка спрыгивает с койки и бежит по полу за мной, словно поняв, куда я направляюсь. — Эзук, ты спишь?

По едва различимому вздоху я понимаю, что нет.

— С тобой все хорошо.

— Да. — отвечает он, сдвигая оделяло вниз и открывая свои черные вьющиеся волосы. — Со мной все будет в порядке… Со временем.

Белка впрыгивает к нему на постель, но Эзук не обращает на нее внимания, и зверушка замирает у него на плече. Значит доверяет… как и мне.

— Что с тобой происходит?! — почти зло спрашиваю я.

— Оставь его, Ира. — говорит Толя, — Он привел белок!..

Это звучит как приговор, и я понимаю Толины чувства. Да, благодаря этому нашествию мы выиграли бой с мадьяровцами, но я не сомневаюсь, что мы бы выиграли его и так, при чем с куда меньшими потерями. Но я не могу злиться на него за это. Звучит банально, но он привел это черное воинство вовсе не для того, чтобы сражаться, а просто для того, чтобы спокойно пронести в завод Сергея… И это ему почти удалось.

— Сережа… — тихо говорю я, глядя ему в глаза и ища сочувствия и понимания хотя бы в них. — Ты тоже против нас?

— Что значит «против нас»? — спрашивает он, и в его глазах сверкает недобрый огонек ревности, — Против кого это, «нас»? Никто из нас не против кого либо, и даже не против него… Но главное, Ира, мы все ЗА тебя! Мы все желаем тебе добра!

— А ему? Эзуку?

— А ему мы вообще ничего не желаем. — подводит итог Сергей. — Он привел белок…

Это и в самом деле приговор!

— Но он же не виноват в том, что…

Я не успеваю договорить — Эзук рывком поднимается на кровати, поворачиваясь к нам лицом. Теперь я, наконец-то, вижу его глаза. Голубые! И глубокие-глубокие… Глаза-озера, на дне которых плещется печаль, чуть подернутая дымкой сомнения.

— Нет, виноват! — почти кричит он, — Виноват!

Я вижу, как напряглись бегуны, когда он подскочил с койки. Они во всем привыкли видеть опасность, и даже сейчас, в тишине и покое «лазарета» ощущение того, что они в Безмолвии, где опасность таится за каждым снежным барханом, не покидает их. Да о чем я — я и сама такая же! Когда пару минут назад позади меня спрыгнула на кровать моя белка, я на полном автомате потянулась к бедру, где должен был висеть пистолет. Уверена, будь он там, так же на автомате я бы выхватила его и прицелилась. Быть может, даже выстрелила, а уже потом стала бы выяснять, в кого стреляю.

— Успокойся и сядь. — веско говорит Толя, принимая молчаливо отданное ему главенство. На день раньше так среагировал бы Сергей, но сейчас он слаб и ранен. — Никто тебя ни в чем не обвиняет.

— А зря! — уже тише говорит Эзук. — Я виноват! Я не смог объяснить им, что люди не враги.

Я опускаюсь на кровать рядом с ним, и кладу ему руку на плечо, испытывая при этом необычайный трепет. Как будто я прикасаюсь к чему-то нереальному, не принадлежащему этому миру…

Я вижу глаза Сергея, в которых уже не мелькает — вовсю скачет недобрый огонек, но мне плевать. Он не прав! Весь мир, давно сошедший с ума не прав, а я — права! Эзук ни в чем не виноват, и я должна защитить его. От бегунов, от оравы белок, от самого себя, наконец.

— Эзук. — на удивление миролюбиво говорит Марат, — Я все никак не могу понять, ты и в самом деле можешь управлять зверьем?

— Не совсем так. — успокоившись в моих объятиях, словно маленький ребенок, отвечает он, — Я не могу никем управлять, но я могу говорить с ними. Могу просить, уговаривать, советовать…

— И ты попросил белок сопровождать тебя… и Серегу, к заводу?

Гнев в глазах Сергея гаснет. Все-таки я не ошиблась в нем — он все же вспомнил, кому обязан своей жизнью.

— Да.

— А потом они, почему-то, вышли из-под контроля?

— Да не было никакого контроля. Они шли со мной потому, что я их об этом попросил. А когда в них начали стрелять — они испугались и напали на людей.

— Значит, ты мог бы и попросить эту стаю ворваться в лагерь Мадьяра и перебить всех, кого они там найдут? — продолжает Марат.

— Нет. Не мог.

— Почему?

— Потому, что не мог!

Исчерпывающий ответ, но Марат придерживается иного мнения.

— Не мог, или не захотел?

— Не мог! — кричит Эзук, заставив меня вздрогнуть, а булку, сидящую рядом с ними — ощетиниться. — НЕ МОГ! Не мог, потому, что НЕЛЬЗЯ убивать людей! Жизнь дана Господом, и не нам отнимать этот дар!

Марат, похоже, не ожидал такого напора. Он, наконец, умолкает — успокаивается и Эзук, голова которого снова опускается мне на плечо, вызывая необъяснимую дрожь во всем теле. Я робею перед ним…

— Оставьте его в покое! — требовательно говорю я. Никто не возражает, и я, медленно поднявшись с постели, добавляю, обращаясь уже к самому Эзуку, — А ты не кори себя. Ты сделал все, что мог.

— Не все. — говорит он. — Остальное сделала ты.

— Что я сделала? — удивленно спрашиваю я, но Эзук явно не намерен отвечать на мои вопросы. Он вновь ложится на койку и поворачивается к стенке, всем своим видом показывая, что ему нужно побыть наедине с собой. Ладно, отдыхай…

— Ира, ты может кушать хочешь? — спохватывается, наконец, Катя, которая, видимо, и была приставлена к нам именно для того, чтобы подкармливать нас, да поддерживать боевой дух.

— Естественно, хочу. — зло бросаю я.

— Сейчас принесу! — и Катя исчезает в дверях «лазарета» со свойственной бегунам расторопностью и грацией.

— И белке моей что-нибудь пожрать захвати! — кричу я ей в след, в надежде, что ее острый слух выхватит мои слова из общего фона больничного гама.

Спустя десяток минут мы уже вовсю ужинаем (судя по часам сейчас именно ужин, хотя мои биологические часы после долгого сна требуют только завтрак), уплетая слабо прожаренное мясо — фирменное блюдо, которое готовят исключительно для бегунов. На фоне этого божественного вкуса как-то не особо подташнивает даже от синтетического хлеба, в котором, в отличие от мяса, вообще нет ничего натурального!

Не принимают участия в общем пиршестве и восстановлении сил лишь двое. Катя, которая, видимо, мало того, что сыта, так еще и блюдет фигуру, которая у нее, в ее двадцать восемь, гораздо шире, чем у меня, в мои без копеек сорок. «Не едите, мадам? Блюдете фигуру? Но ведь чтобы блюсти вашу фигуру нужно есть, есть и еще раз есть!

Ну а Эзук, видимо, ушел глубоко в себя, и на мое искренне приглашение к столу среагировал точно так же, как и на рожденное Серегой из чувства вежливости и благодарности. То есть, никак!

Для моей белки Катя принесла заднюю часть маленького поросенка, и та с удовольствием накинулась на свежее мясо, уплетая его за обе щеки. Естественно, оголодала бедняжка. Никто из этих балбесов, разумеется, не додумался покормить несчастное животное, пока она бдительно охраняла мой сон. Единственное, на что могло хватить ума у Кати, так это попытаться погладить эту дичку, которая, естественно, попыталась отхватить ей кусок пальца. Вряд ли от голода — скорее просто так, из озорства.

— Ира, — бурчит Марат, отодвигая глиняную тарелку в сторону, — А как ты свою питомицу назовешь?

— Назову? — удивляюсь я. — Да, надо как-то тебя назвать…

Я провожу рукой по шерстке белки, и на, на этот раз, вообще не реагирует на мое прикосновение. Привыкла, что ли? В самом деле, имя ей дать надо — не век же бедолагу называть «Моя белка».

— Может Бела? — предлагает Катя, вновь протягивая к ней руку. Ну не понимаю я этого детского желания погладить зверушку! Правильно! Чего и ожидали! — Катя с воплем отдергивает руку за миг до того, как «Бела» вонзает в нее зубы. Не фиг трогать мою белку, да еще и давать ей идиотские имена.

— Какая же она Бела, если она черная, как уголь? — возражает Марат.

— Тогда Сера. — смеется Сергей.

— Уголек. — бросает Толя.

— Чернушка. — вновь иронизирует Сергей.

— Тогда уж бублик. — вторит ему Марат.

— Почему Бублик?

— На ту же букву, что и Белка начинается.

Нет, ну в самом деле, дурачатся, словно дети. А ведь еще и суток не прошло, как они, в дыму и крови, ангелами смерти носились по полю боя, убивая и готовые в любой момент умереть сами. Ну, кроме Кати, разумеется.

— Да уймитесь вы все! — заражаясь общим весельем смеюсь я, — Моя белка, мне и решать!

Словно в подтверждение моих слов Моя Белка отрывается от свининки и задумчиво смотрит мне в глаза. Как будто понимает, что речь идет о ней.

— Буду звать ее Вика. Виктория! В честь сегодняшней победы.

Ребята мрачнеют при воспоминании и о сражении, но лишь на несколько секунд. Никто из нас не погиб в бою, не был разорван белками на части, как десятки простых солдат — бегуны оказались слишком серьезной добычей даже для громадной стаи белок. Ну а простые люди никак не попадают в категорию тех, о ком мы будем тосковать, и кого еще долго будем поминать, не чокаясь поднимая кружки со спиртом. Так что, я имею полное право назвать белку Викторией.

Ведь мы победили? Победили. И даже более того, победила лично я — сознание этого прочно поселилось в душе, но я, как ни странно, сама толком не могу понять, откуда во мне это чувство гордости собой.

— Ну что, Вика, значит Вика. — смеется Сергей. — Добро пожаловать в команду бегунов.

Вика не обращает на него ни малейшего внимания, уплетая мясо. Маленькая хищница… А что, ты мне начинаешь нравиться.

Спустя минут пять в «лазарет» вваливается непомерно огромный Сашка — главный врач завода, который, в виду своей разбитной натуры рубахи-парня так и не смог стать Александром Николаевичем для всех нас. Да и вообще, все это обращение на «Вы», по имени-отчеству — в наше время, во время нескончаемой и бесперспективной ядерной войны, давно превратилось из вежливого обращения в символ неприятия человека. К друзьям просто по определению обращаешься на «Ты», а вот к тем, кто тебе неприятен, к кому как-то не лежит душа — именно так, с официозом и нарочитой демонстративностью. Исключение — пожалуй, лишь Сырецкий. Вот к нему я, да и все мы, наверное, испытываем глубокое уважение.

— Ну, как дела у больных?! — рокочет он прокуренным басом — Сашка так и не бросил курить даже во время войны, по-прежнему доставая сигареты из каких-то одному ему известных запасов. И не сознается, ведь, гад! Сколько раз Толя выпрашивал у него хоть одну сигаретку — бесполезно. На все один ответ: «Это последняя!» На следующий день появляется еще пара последних, потом еще и еще…

— Нормально, Саш. — улыбаясь отвечаю я. — Только что проснулась после всех тех успокоительных, что ты мне вколол.

— А что, были какие-то симптомы? — тут же нахмурился он. — Откуда ты знаешь, что я тебе что-то колол?

— Дедуктивный метод, Ватсон. — когда рука в локте не сгибается — это или от пули, или от твоего укола. Эффект один.

Все, кроме, разумеется, Эзука и самого Сашки, радостного гогочут — Сашкина манера ставить уколы вошла в историю завода, и, наверное, если эта чертова война когда-нибудь закончится, будет вписана в историю города и обведена траурной рамкой. В вену Сашок всегда попадает раза с третьего, а при попытке засадить шприц в задницу, обязательно попадает если не в кость, то уж в нервное окончание — точно.

— Не хрен, на хрен! — ворчит он, раздавая раненным термометры и обводя всех нас дозиметром. — Я врач, а не медсестра. Найдите мне сестру — будут вам нормальные уколы.

— Не ворчи, Санек. — успокаивает его Сергей. — ты, лучше, расскажи, как дела снаружи. А то ты загнал нас в эту комнатенку, и не выпускаешь. Мы даже последних новостей не знаем.

— Так у вас же Катерина есть. — удивляется он, продолжая обход с дозиметром. — Что же она вам ничего не рассказывает.

— А мне никто ничего не говорит. — оправдывается Катя.

— Ну да, — бурчу я, — Тебя бы сам Сырецкий поймал на лестнице, и принялся тебе рассказывать, что да как происходит в его епархии.

— Ладно, ладно. — отстаньте от девушки. — вступается за нее Сашка. — Уровень радиации на каждом из вас много ниже опасного, так что, карантин я снимаю. Можете бродить по заводу, сколько душе угодно. Ну а из новостей — в принципе, ничего определенного. Мобильный отряд догнал и перебил все оставшееся воинство Мадьяра. Спаслись лишь единицы. Наши потери — чуть больше сотни человек… За всю бойню, разумеется, а не за тот рейд. Ну и еще с полста раненных, которыми я сейчас занимаюсь. Про пораженных лучевой болезнью я и вообще молчу — их сотни! Моя бы воля — я бы наших бойцов собственноручно поперебил! Рвутся в бой так, что даже двери закрыть забывают! Раненных заносили — все в снегу, да всяких ошмотьях. А вы знаете, как эти ошмотья фонят? Вы-то знаете, наверное, вы же бегуны. Слава Богу, нормальные люди не знают… Оружие, тоже — в снегу изваляют и тащут обратно на склад. А там, в такой суматохе, кто додумается дозиметром провести? Черта с два! Ну и результат — сейчас весь заводской бункер фонит едва ли не сильнее, чем само Безмолвие! Да вы, наверное, и сами это чувствуете…

— Чувствуем. — подтверждает Толя. — Я думал, мне мерещится, что у меня порог сам собой подскакивает.

— Вот то-то и оно. Бегаем сейчас, с ног сбились, дезактивируя этот чертов завод. Всех, кто на ногах, заставляю полы драить. Ничего, скоро закончим, и все войдет в обычный ритм жизни…

— Надеюсь. — говорю я. — Но что-то сомневаюсь.

— Ладно тебе, Ира. — Сашка вдумчиво смотрит на наши термометры, удовлетворенно крякает и собирается уходить. — Отбились же…

— Надеюсь…

Дверь за Сашкой закрывается, и в «лазарете» ненадолго устанавливается почти полная тишина.

— Хороший он, все же, мужик. — озвучивает общие мысли Сергей. — Понимающий… И нас не боится.

Это уж точно. Редко кто смотрит на нас, бегунов, как на обычных людей, у которых могут быть свои проблемы, свои вкусы, желания и страхи. Для большинства мы — супермены, или, точнее — суперзлодеи, которые, волею судьбы, на их стороне. И каждый из них боится, что однажды бегуны могут обратить свой гнев и на него…

Это плата за нашу способность жить в Безмолвии. За право быть его богами, или, как думаю я, дьяволами. Одиночество в любой толпе, которая тут же расступится, опасаясь контакта с нами, словно с зачумленными.

Одиночество…

У нас есть лишь мы, да несколько десятков людей, подобных Сырецкому, или Сашке. А тяжелее всех, наверное, приходится Кате, у которой нет даже нас, ведь никто и никогда не воспринимал ее всерьез. Толя, Сергей и я всегда были сплоченной командой. Марат из-за своего темного прошлого всегда стоял несколько особнячком. Теперь, наверное, нас станет четверо — после боя с мадьяровцами я смогу без колебаний повернуться к нему спиной. А Катя как была бесполезным придатком к нашему отряду снабженцев, так им и останется. Она бегун — этого не отнять, но членом команды ей не быть никогда.

Интересно, понимает ли это она сама?..

— Ира, а почему ты думаешь… В общем, почему ты сказал «Надеюсь»? — спрашивает Сергей. — У тебя что, есть какие-то сомнения?

— Да. Самое главное — Мадьяр-то еще жив.

— Мы не знаем. Может он, и другие его бегуны, загрызены белками.

— Нет. В это я точно не верю. Во-первых, ты не видел Мадьяра в деле. Уж если мы с Маратом устояли против этих тварей, то он бы точно стер их ластиком…

— Но ты же справилась с ним? — уточняет Толя. — Ведь так?

— Не справилась, а унесла ноги, да и то еле-еле. Ты не видел его глаз! Он может убить одним только взглядом! Для него не важны даже жизни его людей, не говоря уже о наших, и он, в былые годы, укладывал штабелями трупы китайцев, защищавших ядерные базы. А там, сам понимаешь, стояли спецназовцы, ничуть не хуже тех, что дежурят у нас на воротах. Нет, я уверена, белки Мадьяру не страшны. И знаете, что еще — я уверена, что ни его, ни других «Ночных кошек» у стен завода не было, уж не знаю, почему.

— Может мы просто не столкнулись с ними?

— Нет! Толь, ты сам себя со стороны в бою видел? А нас с Маратом, когда мы неслись на джипе с турелью? Да вокруг горел даже снег! Согласись, нас было трудно не заметить? Так то мы, а то профессиональные спецназовцы, «Ночные кошки». Ребята Мадьяра прошли бы сквозь наши ряды, как нож сквозь масло. Да и стали бы они терпеть нас, крушащих их парней? Черта с два! Если бы Мадьяр был там, на поле боя, он непременно вышел бы на нас.

Ребята молчат, анализируя сказанное мной. Даже Эзук отбросил созерцание голубой стены «лазарета» и обернулся к нам, глядя на меня своими грустными глазами.

— И самое интересное, — решаю я добить их неоспоримыми доводами, — Мы знаем, что отряд Мадьяра насчитывал три сотни человек. К заводу двинулись только две из них. Вопрос, где остальные, включая, естественно, и самого Мадьяра. Подозреваю, что именно с этим отрядом я и столкнулась незадолго до ядерной атаки, при чем, бегун среди них был только один — сам Мадьяр. И глупо было бы надеяться, что все они погибли при взрыве. Поражены лучевой болезнью — может быть, и то вряд ли — все они были в костюмах, в отличие от тех смертников, что атаковали завод. Уж если выжила я, то они-то, прикрытые грузовиками, уцелели и подавно. Логично?

— Логично. — неохотно признает Сергей. — Пожалуй, ты права. Но тогда где остальные? Где другой, меньший отряд, во главе которого стоит, видимо, сам Мадьяр? И, наконец, последний вопрос — я был возле «пятерки», когда Сырецкий отправил меня туда из-за обрыва связи. Видел, как бункер превратился в муравейник — столько людей сновали по нему туда-сюда, вынося оттуда оружие. Но я не разведчик, я снабженец, и по сему, сидя там по уши в снегу, я не мог сосчитать даже приблизительно, скольких я видел. Так откуда у тебя такая уверенность в том, что численность войска Мадьяра именно три сотни человек, а не больше, или не меньше?

Я не успеваю ответить, как в разговор влезает Толя, которого мягко говоря, я совсем не просила комментировать происходящее.

— Оттуда, что нам сказал он. — Толя указывает на Эзука, в глазах которого не отражается ничего. Словно он ждал этих слов, и был готов к ним.

Сергей смеется сухим неестественным смехом, который тут же обрывается, стоит мне взглянуть ему в глаза.

— Да. — говорю я, — Так сказал Эзук, и я верю ему. Он знает, что говорит.

— И можно узнать, откуда такие сведения? — с издевкой спрашивает Сергей.

Я молчу, так как элементарно не могу понять, кому адресован этот вопрос — мне, или Эзуку. Наверное, все-таки Эзуку, так как он решает ответить.

— Я знаю это со слов самого Мадьярова. — говорить он.

В «лазарете» повисает тяжелая, жутка тишина, от одного прикосновения к которой кожа по всему телу покрывается мурашками. Во взглядах ребят немой вопрос, который очень приблизительно можно прочесть как «Какого хрена?!» — универсальное русское выражение, которое означает одновременно все, что угодно и, при этом, может не означать ничего. Пожалуй, не изменилось лишь Катино лицо, так и оставшееся беспристрастным. Она мало что понимает в этом разговоре, а по сему не может понять тихого ужаса мужчин, узнавших, что их давний знакомый побывал в стане врага, но ни словом об этом не обмолвился. Почему? Возможно потому, что он шпион?…

Возможность того, что Эзук на стороне Мадьяра исключаю, пожалуй, только я одна. Но и я не могу понять, почему он не сказал об этом раньше.

— Так какого хрена?… — пытается выразить свою мысль Марат, но умокает на полуслове, не в силах собрать мысли воедино. Но, тем не менее, Эзук понимает его вопрос.

— А вы не спрашивали. — просто отвечает он. Без вызова, без сарказма в голосе. Просто, как будто отвечает на дежурное «Как дела?»

— Твою мать! — восклицает Толя, — Тогда в Безмолвии, при нашей первой встрече, когда ты, как ты нас уверял, спас Иру от медведя… Что ты мне сказал, когда я спросил, откуда ты все это знаешь? Помнишь?! Ты сказал, что слышишь Голос Безмолвия! И где же теперь твой Голос?

— Мадьяров — тоже часть Безмолвия. — все также невозмутимо отвечает Эзук.

— Да он же псих! — взрывается Толя. — Долбаный псих, который сам не понимает, какую околесицу несет!

— Толя… — осаживает его Сергей, моментально оценивший ситуацию. — Псих — не псих — это мы потом выясним. А сейчас, Эзук, будь добр, расскажи нам об этом своем знакомстве с Мадьяром. Без прикрас, без Голоса Безмолвия и без загадок. Идет?

— Хорошо.

И Эзук рассказывает, а мы тихо внимаем, устав даже удивляться. Рассказывает о том, как четыре дня назад гуляя по лесу (мы даже не пытаемся уточнить, какого дьявола ему приспичило гулять по Безмолвию, по которому даже мы редко решаемся пройти без оружия в руках), наткнулся на отряд хорошо вооруженных людей, которые тут же взяли его на прицел. Эзук не пытался сопротивляться, видимо, сочтя это неплохим дополнением к своей прогулке, и позволил отконвоировать себя в лагерь Мадьяра, располагавшийся почти десятью километрами севернее «пятерки». Там его отвели прямо к Мадьяру, видимо заинтересовавшись человеком, который «гуляет» по Безмолвию, не озаботясь даже наличием защитного костюма, и Мадьяр, «почему-то» решил, что перед ним бегун.

«Почему-то» — это со слов Эзука, который абсолютно искренне недоумевал, почему никто вокруг не хочет признать, что он самый обыкновенный человек, а вовсе не «Ночная кошка».

— Он долго расспрашивал меня, что я знаю о заводе, так как считал меня одним из вас. — говорит Эзук. — А потом, поняв свою ошибку, поделился со мной своими планами по уничтожению Америки. Я никак не мог понять, при чем тут я, так как я не бегун, и помочь ему ничем не могу. Да и вообще, мои убеждения запрещают мне убивать даже животных, не говоря уже о человеке.

Все мы в этот миг переживаем момент короткого телепатического единения, так как у всех в голове рождается одна и та же фраза: «Ага, конечно!» — так как мы то знаем, что бегун без свежего мяса превращается в мясо третьей свежести спустя каких-то пару часов.

— Мадьяров смеялся надо мной, и в тот момент показался мне вполне приличным и очень интересным человеком.

— Уж этого-то у него не отнять. — встреваю я, и тут же умолкаю под неодобрительными взглядами ребят.

— Ну и, — продолжает Эзук, — Он предложил мне остаться у него в гостях на неопределенный срок. Пока я не приму решения отправляться с ним в Америку, я могу быть его гостем и чувствовать себя как дома. Я и остался… Всего на один день, так как на следующий, за завтраком, он рассказал мне о своих планах более подробно. О том, что хочет заставить работать на себя нескольких бегунов завода, и с их помощью, или без нее, захватить завод и, естественно, его ядерный центр, чтобы нанести удар по Америке. И я ушел… Остальное вы знаете.

— То есть, как, ушел? — удивленно переспрашивает Марат. — Просто встал и ушел, даже спасибо за гостеприимство не сказав? Насколько я понимаю, Мадьяр не из тех людей, которые просто так отпустят своего «гостя», особенно если он — бегун, необходимый ему для того, чтобы уничтожить Штаты.

— Да, но я то не бегун… — возражает Эзук, и Марат закатывает глаза к потолку.

— Кто ты — мы уж как-нибудь потом выясним. — Сергей предупреждающе поднимает руку, не давая Марату возможности сказать еще что-нибудь. — Не в том сейчас дело. Нам больше интересно, как ты ушел от них?

— Ну, когда я сказал, что хочу уйти, Мадьяров вспылил и сказал, что никуда меня не отпустит. Меня посадили под замок в тот же фургон, где я провел ночь до этого, вот только теперь я был не гостем, а пленником. Но мне не нравилось находиться взаперти, и я помолился Господу, чтобы он помог мне уйти. И Господь послал мне на помощь моих лесных друзей…

— Лесных друзей — это кого?

— Нескольких волков и одного медведя, который и помог мне выбраться из фургона.

Мы недоуменно переглядываемся, хотя и самолично видели, как Эзук управлялся с громадной беличьей стаей. Такое все равно не укладывалось в голове.

— И ты ушел? — спрашивает Сергей. — Просто так взял и ушел?

— Да.

Мы молчим, переваривая информацию. Первым ее усваивает, естественно, Сергей.

— Скажи-ка, Эзук, а Мадьяр не упоминал при тебе, каким образом он собирается заставить нас работать на него, и откуда у него информация о бегунах завода вообще?

— Не знаю, откуда он знает о вас — об этом мы не говорили. Но Мадьяров нарисовал мне подробные психологические портреты каждого из вас.

— Зачем? — вырывается у меня. — Зачем он все это говорил тебе?

Эзук неопределенно пожимает плечами.

— Мы просто говорили. О Безмолвии, о «Ночных кошках», о бегунах… И как-то невзначай он рассказал мне о вас. О том, что вы любите, кого ненавидите…

— Продолжай. — Сергей напрягается, вслушиваясь в каждое слово. — Как он собирался влиять на нас.

— Меньше всего опасений у него вызывали вы, Марат. Мадьяров рассчитывал просто подкупить вас. Прельстить славой, победами и властью. Он был уверен, что вы клюнете на это.

— Сволочь! — восклицает Марат. — Я не продаюсь!

— Теперь я это знаю. — успокаивает его Эзук. — И все остальные тоже. Боюсь, что и Мадьяров это уже понял, и ищет на вас новую управу. Ключ ко всем остальным — Ирина. Саму ее он рассчитывал переманить на свою сторону, используя ее сына. Вы, Сергей, не оставите ее, и пойдете следом. Единственный, на кого у него не было конкретных планом — это вы, Анатолий. Вы сам по себе, никому не подчиняетесь, и ни чем не обременены. Шанс был пятьдесят на пятьдесят — перейдете ли вы на его сторону, вместе с остальными. Впрочем, Мадьярову было бы достаточно переманить всего трех бегунов завода — по его мнению, вшестером вы бы свернули горы.

И снова «лазарет» погружается в тишину. Мы обдумываем услышанное. Каждый думает о том, как, в самом деле, легко нами управлять — и в первую очередь такие мысли лезут в мою голову. Коля… Как там дела в «восьмерке»…

— А я? — вдруг спрашивает молчавшая до этого момента Катя. — А что на счет меня.

— Извини, Катя. — Грубо осаживает ее Марат, — Но ты ему на фиг не нужна, потому как толку с тебя, как с мухи в тарелке.

— Марат! — восклицает Сергей, и тот умолкает, поняв его с полуслова.

— Эзук, а как ты думаешь, были ли слова Мадьяра о том, что он пойдет в бункер за моим сыном, чисто отвлекающим маневром? — спрашиваю, вдруг, я. — Ну, чтобы я подняла мобильный отряд и помчалась на помощь «восьмерке», лишив завод значительной части солдат и вооружения…

— Не знаю. — подумав отвечает он. — Мадьяров сумасшедший, и никогда нельзя быть точно уверенным в том, что именно он задумал, и каковы его планы на ближайшие несколько часов. Он переменчив, как погода.

— Устаревшее выражение. — машинально отмечает Толя. — Сейчас погода постоянна, как геморрой в заднице. Снег, снег, а за ним — снова снег. Сколько мы дождя не видели?

— Три года. — так же машинально отвечает Сергей, наверняка думающий в этот момент о чем-то, никак не связанным с дождями. — Значит Земля все больше остывает. Или, может, в тот день была сильная солнечная вспышка — облака нагрелись, и вот результат.

— Да о чем вы, вообще, говорите! — взрываюсь я. — Какой снег?! Какая вспышка! Там мой сын, понимаете?!

Мой мозг, кажется, начинает работать на повышенных оборотах, и в голове, из сумбура и бардака, выстраивается вполне определенная закономерность…

— Не хватает ста человек из группы Мадьяра? — сама себя спрашиваю я, не замечая, что все смотрят на меня. Не замечая жалости в их глазах… — Ста человек и его самого.

Громко взывает сирена воздушной тревоги…

— Все. — тихо, тоже сам себе, говорит Сергей. — Кончилось перемирие. Неделю нас не бомбили… Опять началось.

Я не слышу ни его, ни воя сирены. Мои мысли заняты другим.

— …Значит эта сотня либо скрывается в лесу, ожидая новой атаки, либо… Либо они сейчас на пути к «восьмерке».

— Ира, ты думаешь, ты так важна Мадьяру. — спрашивает Сергей. — Важна настолько, чтобы он бросил большую часть своего отряда на смерть у стен завода, чтобы отвлечь тебя от похищения твоего сына?

— Не знаю!!! — я обхватываю голову руками, и Вика испуганно отпрыгивает от меня, словно ощутив, какая буря бушует в моей душе.

Дверь «лазарета» распахивается, и в ней, загораживая едва ли не весь обзор, возникает Сашкина голова.

— Народ! — кричит он, без труда перекрывая своим баском шум людей в коридоре, — Воздушная тревога.

— Ну и хрен с ней. — апатично отвечает Толя, не сводя с меня глаз. — Мы же под землей.

— По инструкции положено всех больных переправить в убежище. — оправдывается доктор.

— Чтобы когда там обвалится потолок, погибли все и сразу?

— Ну что ты, Толик… — обижается Сашка. — Просто Сырецкий мне опять пендель вставит.

— Саш, да оставь ты нас в покое! — кричит на него Сергей. — Мы что, ракетную атаку первый раз переживаем? Пять лет нас бомбят, а ты мне по какое-то убежище! Да никто уже не идет в твое убежище, никому оно на фиг не надо! Все тихо сидят, пьют чай, придерживают бьющиеся предметы и ждут, когда наш перехватчик саданет по их ракете. Мы же под землей — что здесь, что в убежище, один хрен! Если перехватчик хоть раз промахнется — нам всем каюк. И вам, в убежище, и нам, на три яруса выше. Ну а если все как обычно — тряхнет и утихнет.

Сашка молча закрывает дверь, вымещая обиду на ком-то из подопечных, попавших ему под руку. И черт с ним! Не до него сейчас.

— А я все же пойду в убежище. — говорит Катя, поднимаясь с кровати. Никто не останавливает ее. Никто даже не смотрит в ее сторону. Пусть идет…

Дверь хлопает еще раз — теперь уже закрываясь за Катей.

— А если все-таки?… — говорю я. — Если Мадьяр сейчас уже там?

— Тогда «восьмерке» конец. Пленных они не берут — я видел, что стало с «пятеркой».

— Надо ехать туда. — подытоживаю я.

Я оглядываю ребят. После того, что сказал Эзук (он тоже, кажется, включился в процесс обсуждения плана кампании — по крайней мере, он не выглядит отстраненным от мира) они серьезно обдумывают мои слова. Все мы нужны Мадьяру, и он пойдет на все, чтобы заполучить нас в свои ряды в качестве послушных рабов.

— А может я это… Того… — неуклюже предлагает Марат.

— Чего «Того»? — зло спрашивает Сергей.

— Ну, это… В общем, может я пойду к нему? Скажу, что хочу примкнуть к его банде, а потом, когда будет возможность, просто прикончу этого урода.

Глаза Сергея наливаются злостью.

— Че, услышал, что тебя переманить хотят, и тут же собрался к Мадьяру в гости? Бросить нас хочешь, крыса?!

— Серега, ты меня за крысу не держи! — взвивается оскорбленный Марат, и теперь они стоят посреди «лазарета», словно гориллы, готовые сойтись в драке. — Я сегодня там, в Безмолвии, жизнью рисковал, за тебя, между прочим! Рожу мне располосовали как надо! Так что, бочку на меня не кати — я свой, и вас не брошу.

— А чего ж ты тогда к Мадьяру собрался?!

— Сказал же тебе, дебилу, хочу влиться в его банду. Убить его самого, и его парней — сколько получится.

— Да сядьте вы! — кричу я, понимая, что если не вмешаться, они сейчас и в самом деле передерутся. — Марат дело говорит, только не к месту. Нам сейчас думать надо о том, что с «восьмеркой» делать. Если он хоть пальцем моего Колю тронет, я к нему сама приеду, на грузовике… А в кузов боеголовку перехватчика положу, посерьезнее. Чтоб лес вокруг меня на полста километров выкосило. Так что, Марат, иди туда, но не сейчас. Я тебе верю. Был бы предателем — ушел бы тайком…

Мужчины усаживаются обратно на кровати, зло зыркая друг на друга глазами и беззвучно шевеля губами под вой сирены воздушной тревоги.

— Сережа, уймись. — продолжаю я. — Скажи, лучше, ты со мной?

— Ты, я так понимаю, все равно отправишься к «восьмерке»?

— Да. Там мой сын!

— Тогда я с тобой. — говорит Сергей. — Тебя ж на минуту оставить нельзя! То на аморфа напорешься, то белку в завод притащишь.

Вика сидит на постели рядом со мной, явно считая себя полноправным членом «бегуньего лазарета», а вот про ту историю с аморфом мне и вспоминать-то не хочется. Тварь запрыгнула в кузов моего бортовика, и принялась жрать все, что попадалось ей под руку. Охота в тот день была более чем удачная, поэтому на завод мы везли тонны полторы — две оленины, крольчатины и даже свинины. Ну и, само собой, что к пище, которой касался аморф, пусть она хоть в жерле реактора будет сварена, никто и никогда уже не притронется. Мой напарник, пятидесятилетний снабженец Василий, и так сидел всю дорогу, оцепенев от страха — еще бы, отправиться на охоту вдвоем с бегуном. А тут еще и аморф к нам в кузов залез. Патроны мы тогда извели все под частую — не даром же столько дичи настреляли…. В общем, я замолотила чертову тварь прикладом винтовки. Сшибла урода с кузова, и буквально раскатала по снегу. Разорвала на части, в то время, как этот гад Василий уже подъезжал к заводу, крича постовым, что бегунью сожрал аморф.

Толя с Сергеем сломя голову понеслись в Безмолвие, выпотрашивать мои недопереваренные останки из этой разросшейся амебы, и тут им навстречу появляюсь я. И не просто появляюсь — когда это я просто так появлялась? Спрыгиваю с дерева Сергею на шею. Пошутила… У него рефлексы — будь здоров… Так приложил меня головой о ствол, что на завод меня вносили без сознания. Зато потом сам признавался, что в тот момент его чуть кондратий не хватил.

И не смотря на все это, он со мной…

— Толя, а ты? — спрашиваю я. — Поедешь с нами?

Как же приятно произносить это «с нами»! Знать, что я уже не одна…

— Спрашиваешь! У меня в «восьмерке» бывшая любовница живет. Стерва, конечно, но не отдавать же ее Мадьяру. Или моя, или ничья.

— Марат?

— Я с вами. Там буду действовать по обстоятельствам — или зарою этого ублюдка в снег на месте, или в самом деле внедрюсь к нему в банду, и уж там, как ты говорила, пригоню им грузовик с активированным перехватчиком. Чтоб рвануло на все Безмолвие!

Грохот и взрывная волна ядерной атаки доходят до нас практически одновременно — должно быть, перехватчик поймал боеголовку достаточно близко от завода, так что временной интервал между ними не успел сильно увеличиться. Приглушенный рокот докатывается до нас даже сквозь толщу земли и бетона, а за ним следует глухой удар, заставляющий содрогнуться стены «лазарета», а нас — броситься ловить стеклянную посуду, норовящую слететь со стола на пол.

— Не хило… — бурчит Сергей. — Близко рванула…

К постоянным ядерным атакам мы привыкли настолько, что начинаем считать их чем-то обыденным и закономерным. Раз в день, иногда раз в два дня, Штаты выпускают по нам ракету, в тщетной надежде заткнуть, наконец, непокорный Новосибирск. Иногда бывало и по четыре ракеты на день — тогда мы просто не выбираемся из бункеров, ожидая, когда же они успокоятся. Бывали и затишья на неделю — на две, когда мы уже готовы отпраздновать, что наша ракета добралась, наконец, до Денвера… Но все оказывается куда более прозаическим — американцы, вероятно, просто копят побольше ракет. И после затишья, обычно, следует мощный обстрел.

Но мы тоже не дураки — редко когда к старту готовы меньше трех десятков перехватчиков одновременно. Больший приоритет, естественно, на их изготовление, чем на баллистические ракеты с мощными боеголовками. Оборона важнее нападения, тем более, что нападение все равно практически лишено шанса на успех.

Наконец-то умолкает донельзя надоевшая сирена воздушной тревоги.

— Эзук. — зову я. — А ты с нами?

Сергей недовольно смотрит на меня, но сказать что-либо не решается.

— Нет, Ира. — отвечает он. — Я не пойду с вами, но мысленно буду рядом… Мне нужно отдохнуть и о многом подумать.

— И послушать голос Безмолвия? — не упускает случая съязвить Толя.

— И послушать голос Безмолвия. — соглашается Эзук. — Вы даже не представляете, как он иногда красив.

— Сережа, а ты что, так и поедешь? — запоздало спохватываюсь я. — Ты же ранен!

— А что мне сделается? На подходе к «восьмерке» поохотимся, чтобы в случае драки быть в лучшей форме, и все. Солдат, как говорится, должен наводить страх на врага, а страшнее меня сейчас, когда я похож не то на мумию, не то на рулон обоев, никого и быть не может.

Мужчины поправляют повязки, оценивают уже начавшие затягиваться раны — еще одно преимущество бегунов — наш организм гораздо быстрее восстанавливается и после воздействия радиации, и после обычного ранения, и натягивают на бинты подобия больничных халатов, сшитые местными умельцами.

— Сейчас в оружейку. — командует Сергей, — Оденемся, возьмем оружия, сколько можем унести, и рванем в гараж за снегоходами. Поедем на них — нам важна скорость, а не количество груза. Что нам везти-то, кроме «Калашей», да мешка рожков с патронами?

— А кто нам их даст без визы Сырецкого? — спрашивает Толя. — Мы же не пойдем к нему докладываться, что решили вчетвером отбить «восьмерку» от Мадьяра?

— Кстати, а как он? — спрашиваю я.

— Толком не знаю, но вроде все нормально. Катя мимолетом видела, что его отводили в палату, но вроде ничего серьезного. Может быть облучение, может легкое ранение… но факт, что он шел сам, пусть и в сопровождении.

Сергей подмигивает мне.

— А что, нам нужна его виза? Да в гараже нам готовы будут отдать все, что угодно, чтобы мы только свалили от них подальше! Вообразите себе: четверо голодных бегунов сбегают из «лазарета», чтобы попить свежей кровушки! Человеческой, ибо любая другая давно перестала им помогать! И что, по-вашему, сделает охрана гаража, когда мы скажем им, что выходим на охоту? Предложит нам скушать пару заводчан, или вообще, в порыве благородства, отрежут кусок от собственной задницы? По-моему, они с удовольствием дадут нам все, что угодно, чтобы мы только отправились обедать в другое место.

Марат громко и радостно смеется. Он уже предвкушает испуг на лицах солдат и обыкновенных механиков, которые всегда обходили нас стороной. Он наслаждается ролью местного монстра, которого боятся, и в то же время боготворят. А вот мне эта роль, почему-то, осточертела.

— Трудно быть Богом? — шепчу я ему на ухо, и Марат замолкает.

— Ира, ты опять? — зло шепчет он в ответ.

— Да. — соглашаюсь я. — Опять. Я просто не могу понять, за что ты так презираешь обычных людей? Если бы не эта чертова война, ты бы сейчас сам был одним из них, не зная, во что может превратить тебя радиация.

— Иди к черту! — бурчит он, и делает шаг в сторону от меня.

Сергей выходит в дверь первым. За ним идет Толя, затем Марат… но он не успевает переступить порога.

 

Глава 7

Грянул взрыв! Кажется, что от него содрогается весь заводской бункер — от наземных построек, до запрятанного глубоко под землей реактора. Со скрипом и скрежетом от деформирующейся стены отделяется кусок свинцовой обшивки, сыплется с потолка штукатурка, обдавая меня дождем из белой пыли. Пол ходит под ногами ходуном.

— Что происходит?! — удивленно и испуганно (мне не верится, что я слышу страх в его голосе) восклицает Толя. — Американцы?

— Нет! — цепляясь за стену чтобы не упасть на ставшем, вдруг, таким подвижным полу, отвечает Сергей, отчаянно пытающийся сохранить остатки уверенности. — Мы же слышали ее взрыв! Ее взрывная волна прошла! Новой тревоги не было… Разве что наши «следопыты» проворонили другую ракету, но в это я не верю. На пульте слежения не идиоты сидят!

Колебания, наконец, утихают, давая нам возможность перевести дух. Потолок над нами не рухнул, реактор, кажется, тоже цел, иначе мы бы уже ощутили несущуюся по коридорам волну радиационного излучения.

Мы живы. Остается, правда, опасность, что вся конструкция бункера начнет оседать, погребая нас на глубине нескольких десятков метров — углубив порог чувствительности до возможного при столь малом радиационном фоне предела, я слышу, как постанывают стальные и бетонные арматурины завода. Словно люди, несущие непомерную тяжесть громадных бетонных плит, которые, вдруг, споткнулись и пытаются, теперь, восстановить равновесие, находя новую точку опоры для тяжеленного груза на своих плечах. Кажется все нормально — колебания внутри стали устаканиваются и сходят на нет. Ребята, слышавшие то же, что и я, переводят дух.

— Что это было? — нелепо спрашиваю я. Безнадежно глупый вопрос — ну кто ж мне на него ответит?

— Похоже, взорвалось что-то внутри завода. — тем не менее отвечает Сергей, прислушиваясь. — Кажется, на пятом ярусе. Пошли!

Мы несемся по коридору все вчетвером, расталкивая высыпающих из своих комнат людей. Наш порог восприятия взвинчен до предела, возможного сейчас внутри завода, и мы слышим внизу стоны и крики раненных…

С удвоенной энергией проносимся по лестничным пролетам, кажется снеся кого-то по дороге, и несколько секунд спустя оказываемся на пятом ярусе, или «минус пятом этаже», как еще называют самый глубокий из жилых ярусов заводского бункера.

Воздух пропитан дымом, гарью и запахом крови. Света нет — только кое-где искрятся оборванные взрывом провода, да мелькает иногда одинокий язычок пламени, который люди тут же заливают из огнетушителя. Вообще, надо сказать, не смотря на весь бардак, царящий в заводе, спасатели сработали на удивление грамотно, оказавшись на месте даже раньше нас, бегунов.

— Что произошло?! — рявкает Сергей, схватив за шиворот первого попавшегося ему человека в пожарном комбинезоне. Вид перебинтованного с головы до ног бегуна ввергает того в ужас, и он начинает лепетать что-то несуразное о взрыве и ликвидации пожара.

— Что произошло? — уже спокойнее спрашивает Сергей, видя, что его крик дает эффект прямо противоположный тому, что был нам необходим.

— Взрыв в ядерном убежище! — отвечает тот, дрожа всем телом. — Начался пожар, но слабый — его ликвидируют через несколько минут. Взрыв сам погасил огонь.

— Что было раньше — пожар, или взрыв? — спрашиваю я. — Это диверсия, или несчастный случай?!

— Взрыв. — отвечает пожарный — Где-то в самом центре убежища!

Все встает на свои места. Диверсия. В то время, когда весь персонал госпиталя, и многие другие, собрались в убежище во время ядерной атаки Денвера, кто-то взорвал там мощное взрывное устройство. Убежище строили еще до войны, что называется, на века, поэтому коридор, ведущий к нему, практически цел. Мощные двери и стены зала удержали практически всю взрывную волну… Для этого-то они и были спроектированы, ну, или почти для этого — чтобы удержать взрывную волну, идущую СНАРУЖИ, но никак не изнутри.

— Что там, в убежище? — говорит Сергей, хотя все мы уже знаем ответ. Мелкое крошево, фарш из человеческого мяса и костей. Котлеты из человечины, прочно вмятые в стену.

— Ад. — коротко отвечает пожарный. — По всей видимости, никого в живых.

Сергей отпускает его воротник и, кажется, и сам уже готов без сил опуститься на пол.

По всему бункеру с опозданием начинает завывать внутренняя боевая тревога… Сколько лет я не слышала звука этой сирены, предупреждающей нас о том, что опасность сегодня исходит не с неба, не от очередной ядерной бомбы, к которым мы так привыкли. Переливчато воющая сирена свидетельствовала о том, что враг гораздо реальнее и ближе, что он на земле, или, даже, внутри… В последний раз, полтора года назад, этот звук сообщил мне о том, что в завод прорвался бешеный медведь… Сегодня враг был страшнее, ибо теперь мы не знали, откуда ждать опасности. Кто та сволочь, что заложила бомбу, убившую сотни больных и раненных. Сотни ни в чем неповинных людей.

Парой ярусов выше раздались отрывистые выстрелы «Калашей»…

— Туда! — восклицает Сергей, первым срываясь с места и возносясь по лестнице наверх. Выстрелы смолкают, и мы вновь слышим лишь потрескивание затухающего огня.

На третьем ярусе, где располагался «бегуний лазарет», нас ждут четыре мертвых тела. Двое солдат из мобильного отряда, еще двое — из охраны периметра. Все четверо, видимо, лежали в палатах, когда… Когда что? Оружие у них, естественно, было при себе — сейчас, в военное время, мы почти не расстаемся с ним. Но в кого они стреляли, и кто стрелял в них? Да и стрелял ли?..

— Крови не видно. — констатировал Толя, склоняясь над трупами. — Их убили голыми руками.

— На поверхность! — командует Сергей, и мы снова мчимся наверх. В наших головах пульсирует одна и та же мысль — тот, кто убил этих четверых и, вероятнее всего, подложил бомбу в убежище, не человек. Бегун! Новый сюрприз Мадьяра — его человек, каким-то образом проникший в завод!

Мы вылетаем на поверхность, широко распахивая обитые свинцом створки двери. Завод вновь напоминает мне муравейник — все бегут, суетятся, восстанавливая разрушенные укрепления, а ко входу в бункер уже бегут несколько десятков человек. Кто с оружием, кто с носилками.

И лишь одна фигура удаляется от нас. Удаляется со скоростью, немыслимой для человека, но вполне приемлемой для бегуна. Он мчится к западным воротам.

— Сволочь. — выдыхает Толя и падает на снег, натираясь им и засовывая его за пазуху. Черный радиоактивный снег Безмолвия, дарующий нам силу. Я и Марат следуем его примеру, и лишь Сергей чуть мешкает, долю секунды раздумывая, не стоит ли ему снять бинты. В конце концов он просто загребает полные пригоршни снега, и отправляет его в рот.

Я поднимаюсь с земли, разминая суставы — потягиваясь, словно кошка после долгого сна. Нет, не кошка, рысь. Гепард. Я чувствую, как мое тело наполняется силой, как за считанные секунды обостряется слух и обоняние, как размытые цветные контуры людей, которых я вижу в инфракрасном спектре, обретают четкость и контрастность. Я снова на поверхности! Снова в Безмолвии!

Мне кажется, что я первой срываюсь с места, мчась в погоню за бегуном, но, возможно, мне это только кажется. Возможно, что мы стартуем все вместе, вчетвером, навевая мне ассоциацию с белками Безмолвия, бросающимися в атаку. Забыто все. Тела друзей, погибших в убежище, Катя, которая, вероятнее всего, была там же, Эзук, оставшийся в «бегуньем лазарете» с моей черной Викторией… Был только черный снег под ногами, слепая ярость и стремление разорвать врага на куски и, конечно же, осознание своей силы и скорости. Осознание того, что я — Дьявол Черного Безмолвия, или, быть может, его Бог.

Бегун несется по заводу, петляя между людьми, и строениями — он еще не видит нас, и, поэтому, бежит далеко не в полную силу. То ли не хочет выкладываться полностью, то ли еще не приспособился к условиям Безмолвия. Первое действие бегуна, вышедшего из условий нормального радиационного фона на свежий воздух, где радиация буквально зашкаливает — тщательно изваляться в снегу. Натереться им, засунуть за воротник и т. д., получив как можно большую дозу. Быть может, этот бегун просто не сделал этого и, поэтому, его порог чувствительности еще не вышел на надлежащий уровень?…

Мы проносимся мимо десятка солдат, спешащих ко входу в бункер с оружием в руках. На бегу, не замедляя хода мы выхватываем оружие из их рук и несемся дальше, на ходу проверяя запас патронов. Должно быть, солдаты так и стоят, огалтело глядя нам вслед — хотя, к бесчинствам бегунов на заводе привыкли уже все, или почти все. По негласному правилу в случае любой беды командование переходит к нам, до тех пор считавшихся простыми снабженцами и охотниками.

Сергей щелкает переключателем своего «Калаша» — видимо, переводит на одиночные. Марат проверяет свой «ТТ», мы с Толей выхватили у ребят из рук по «Макарову» — хорошее оружие, нам сгодится.

Бегун оборачивается — то ли просто проверяя, нет ли погони, то ли услышав дрожь земли под нашими ногами. Я не вижу его лица, укрытого капюшоном черного маскхалата, но для меня это и не имеет значения. Я уверена в том, что это не Мадьяр — он не настолько глуп, чтобы отправиться на завод сам, а его подручных я, слава Богу, не знаю в лицо. Мне все равно, какие у него черты лица и сколько ему лет — я просто убью его, всадив пулю в голову. Забыв на это мгновение о жалости…

Увидев нас он ускоряется, продолжая бежать к западной стене, но расстояние между ним и нами продолжает сокращаться. Мы быстрее! Мы не так давно подкрепились свежим мясом а он, вероятнее всего, прятался где-нибудь в темных уголках, выбирая время для того, чтобы нанести удар. Мы сильнее, быстрее, и нас больше. У него нет шансов.

Стена возвышается перед ним. Пятнадцать метров стали, камней и бетона. Бегун не сворачивает к воротам — он знает, что там его ждут автоматы охранников, он намеревается штурмовать саму стену. Что ж, это не так уж и сложно, хотя я никогда этого и не пыталась сделать.

Расстояние между нами не превышает полста метров, когда бегун взмывает в воздух в гигантском прыжке, а затем, словно прилипнув к стене, начинает карабкаться вверх, цепляясь за мельчайшие выступы на ней. Попасть в него с такого расстояния для нас четверых не составило бы проблемы. Одна пуля из десяти точно попадет в цель, но… Мы не стреляем. Мы хотим убить его голыми руками, разорвать на куски, а затем вонзить зубы в его кровоточащее мясо. Охота! Закон джунглей!

Вместо того, чтобы открыть огонь, мы, так же, как и он, бросаемся на стену, ловко карабкаясь наверх. Бегун уже перемахнул через ее край, когда мы только добрались до подножья. У него небольшая фора, но уйти от нас по простору Безмолвия ему не удастся.

Не более трех секунд уходит у нас на то, чтобы одолеть кажущуюся неприступной стену. Мы не супергерои, вроде киношного человека-паука, ползающего по стенам — мы всего лишь бегуны, способные ощущать каждую деталь рельефа стены. Всего лишь бегуны, движения которых всегда точны и не знают промаха. Не раздумывая над тем, как спуститься, мы просто поднимаемся на стене во весь рост, и бежим вниз. Именно бежим, перебирая ногами по стене со скоростью, большей, чем скорость падения наших тел вертикально вниз.

Спуск занимает еще меньше времени — максимум, две секунды, за которые враг, впрочем, успевает оторваться более чем на сотню метров.

И снова бег. Сумасшедший бег по Черному Безмолвию. Наст скрипит под нашими ногами и иногда проваливается, силясь увлечь нас за собой, но… В тот момент, когда толща снега начинает проседать в том месте, где я только что оттолкнулась от земли, моя нога уже оказывается в нескольких метрах от него. Мы не супермены, летящие над землей — мы всего лишь бегуны, ощущающие малейшие изменения в плотности снега под нашими ногами, слышащие шелест каждой снежинки из этого громадного черного покрывала.

Расстояние между нами и бегуном-одиночкой стремительно сокращается. Мы горим жаждой мести — я чувствую это, так как это чувство растекается по моим венам жидким огнем, углубляя мой порог почище радиации, и я точно знаю, что остальные испытывают то же самое. Это не азарт боя, который я испытала в полной мере, несясь на джипе вместе с Маратом, и круша из турели все, что попадало под руку. Это другое…

Толя стремительным броском вырывается вперед, и, настигая бегуна, бросается ему на плечи, сбивая с ног. Они оба катятся по черному насту, а мы замедляем ход, готовые в любой момент придти на помощь, но этого не требуется. И Толя, и его противник почти одновременно оказываются на ногах — Толя все же успевает подняться на долю секунды раньше, а в моей голове проносится мысль, что «Ночная кошка» наверняка подготовлена к бою лучше, чем снабженец Толя.

Марат бросается вперед, наотмашь нанося удар в челюсть…

Бегун уклоняется от удара, который любой человек просто не успел бы даже заметить, но недостаточно быстро, вновь давая мне повод усомнится в способностях этого спецназовца…

Удара Марата лишь сбрасывает с нашего противника капюшон маскхалата, и нашим глазам предстает женское лицо. В первые мгновения я даже отказываюсь поверить в то, что вижу. Мне хочется протереть глаза, побольнее ущипнуть себя… Перекреститься, наконец, избавляясь от наваждения! Но я точно знаю, что это не галлюцинация, и не плод моего воображения. Перед нами, застыв в боевой стойке и затравленно озираясь по сторонам, действительно стоит Катя Таранова.

— Какого хрена?! — выдает свою универсальную фразу Марат, но Катя явно не намерена давать объяснения. Она бросается на него и наносит сокрушительный удар мыском ботинка в челюсть — Марат успевает уклониться, но удар все же приходится ему по лицу, пусть и вскользь.

Катя вновь бросается наутек, но Толя встает у нее на пути, и сбивает ее с ног точным ударом в живот. Сергей добавляет, с разлету вбивая ей в лицо мысок своего ботинка.

Кажется, меньше часа назад я сетовала, что Катины губки ни разу не были разбиты в кровь?… Сбылась мечта идиота.

Сергей хватает ее за воротник, и отшвыривает в сторону, словно провинившегося котенка. Марат оказывается в том месте, где ее ноги касаются земли, на секунды раньше, чем Катя успевает хотя бы понять, что происходит, и, схватив ее за горло, бьет головой в переносицу, а затем, как бесчувственную куклу, отшвыривает ко мне.

— Ира, держи пас!

Я принимаю Катино тело на крепко сжатый кулак, с размаху врезаясь в ее солнечное сплетение. Не знаю, в сознании ли она еще, да меня это и не волнует.

Нет, кажется в сознании. Катя сгибается пополам от боли, и я от души бью ее коленом в это холеное лицо, опрокидывая на спину. И раньше, чем она успевает коснуться затылком земли, Сергей уже склоняется над ней, уперев ствол «Калашникова» ей в подбородок.

— Ты выдала Иру Мадьяру?! — ревет он.

Катя всхлипывает, и едва шевеля окровавленными губами выплевывает себе на грудь осколки зубов.

— Говори, тварь! — Марат бьет ее ногой в бок, отшвыривая в сторону на добрые полтора метра. Я отчетливо слышу хруст ломаемых ребер…

Автомат Сергея сейчас — скорее дань уважения традиции допроса пленников, нежели действительно необходимая мера. Катя с трудом дышит, сплевывая на землю хлопья кровавой пены — кажется, сломанные ребра проткнули легкое.

— Повторяю вопрос. — уже спокойнее говорит Сергей. — Ты сдала Иру, и нас всех, Мадьяру? Я считаю до тех, и начинаю по одному отстреливать тебе пальцы рук. Договорились? Время пошло. Раз! Два…

С Катиных губ срываются едва слышные слова, но нам достаточно и этого. В шепоте, подобном шелесту падающего снега, мы различаем ответ.

— Да.

— Новый вопрос, старые правила. Бомба в убежище — твоя работа?

— Да.

Мы обмениваемся горящими ненавистью взглядами. Все встает на свои места — предатель оказался ближе, чем мы думали.

— Где Мадьяр?

Катя молчит, пытаясь прижать руку к покалеченному боку.

— Он в «восьмерке»? — вступаю в беседу я. — Удар по заводу — лишь отвлекающий маневр?

Катя приподнимается на локтях, и протягивает мне руку.

— Помоги встать. — шепчет она. — Тогда отвечу.

Марат сминает ее, словно бумажную фигуру, четко ударяя ногой в и без того разбитое лицо, опрокидывая навзничь.

— Не надо. — кричит Сергей. — Ты так скорее убьешь ее, чем что-то узнаешь.

— Убью. — спокойно соглашается тот, — С удовольствием убью.

Мужчины смеривают друг друга злобными взглядами, как будто собираются именно сейчас решать вопрос, кто же тут главный. Ну и пусть себе решают, у меня заботы посерьезнее. Мой Коля!..

Я протягиваю кате руку, и она, чуть подумав, обхватывает ее окровавленными пальцами, с трудом поднимаясь на ноги.

— Говори. — требую я. — Мадьяр уже в «восьмерке»?

— Да. — отвечает Катя.

— Зачем… — шепчу я, обращаясь, наверное, к самой себе, но Катя понимает вопрос по своему.

— Затем. — хрипит она, но захлебывается собственной кровью. — Затем, что вы все считали меня ничтожеством. А он отнесся ко мне, как к человеку. Нет… Как к бегуну… Как я того заслуживаю.

— Позволь я обойдусь с тобой так, как ты того заслуживаешь! — отстранено произносит Сергей, направляя ей в голову ствол автомата.

— Стреляй.

Он переводит взгляд то на нее, то на меня, то на свой автомат и, наконец, решившись, переводит автомат на стрельбу короткими очередями.

— С удовольствием. — произносит он, и нажимает на курок. Но ствол автомата больше не смотрит ей в голову — я четко отслеживаю линию ствола — рефлекс, намертво закрепившийся за пять лет жизни в Безмолвии. Очередь впивается в Катино плечо, словно лазерный скальпель срезая ей правую руку у самого основания.

Катя кричит от боли, и падает на снег, пытаясь зажать здоровой рукой фонтан крови, бьющий из страшной раны. Рядом на снегу изгибается в судорогах ее правая рука… Сергей делает шаг вперед и, подняв постепенно затихающую руку, срывает с нее рукав маскхалата.

— Ира, не хочешь? — предлагает он мне.

Я даже не сразу понимаю вопрос, а когда до меня все же доходит, что он имеет в виду, Сергей уже неопределенно пожимает плечами, и впивается зубами в свежее мясо.

Первый раз за все время жизни в Черном Безмолвии, за все то время, что я питалась мясом любого живого существа, которое попадалось мне на охоте, будь то даже человеческая плоть, первый раз с тех пор, как я поняла, что я вынуждена выпивать чужую жизнь, спасая свою, меня вырвало на черный снег радиоактивной пустыни.

Опорожняя свой желудок я краем глаза вижу, как Сергей зубами отрывает куски мяса от Катиной руки, а Толя и Марат стоят поодаль, наблюдая, как сама она лежит на снегу, глядя на них остекленевшим взглядом, полным ненависти.

За что она так ненавидела нас? Неужели только за то, что мы не приняли ее в свою команду? Кто мог подумать, что трусоватая бегунья, ни разу в жизни, кажется, не убившая живого существа, страшнее зайца или поросенка, окажется завербованным агентом Мадьяра. Вот, от кого он получал все сведения. Вот, кто по его приказу подложил бомбу в убежище, в то время, как в нем укрывались от атаки сотни пострадавших в бою.

Впрочем, нет. Не сходится. Откуда Мадьяр мог знать, что американцы пришлют очередной подарок именно сегодня? С тем же успехом они могли отправить ракету и во время боя, и спустя неделю после него. Скорее всего он и не рассчитывал на то, что Катя взорвет свой сюрприз именно сегодня… Значит ему было все равно, когда на заводе прогремит взрыв. Значит, он просто хотел уничтожить как можно больше людей и… бегунов! Хотя нет, Катя наверняка рассказала ему, что мы сторонимся людей, или, вернее будет сказать, люди сторонятся нас. И что мы давно привыкли к ракетным атакам, и положить хотели на убежище. Да, наверное, так и есть.

Но все же, как она смогла?! Одним нажатием кнопки убить столько людей… Людей, которые не смотря ни на что, доверяли ей и, по своему, любили. Наш пухлый доктор Сашка… Он не раз заигрывал с Катей. В шутку, конечно, не всерьез, но все же… Ведь там был и он!

И как может Сергей сейчас вот так, буднично, обгладывать ее руку?! Мы не раз убивали мародеров, насыщаясь их кровью и плотью, считая, что они заслужили то, чтобы своей жизнью восполнить наши силы. Для нас они всегда были не более, чем хищными животными. Но Катя! Пусть она была предателем, но ведь столько лет мы прошли бок о бок с ней…

Я чувствую, как Безмолвие начинает кружиться вокруг меня, увлекая в какой-то жуткий танец… Я не хочу даже думать о том, что когда-нибудь, быть может, подобная учесть постигнет и меня.

— Ира. — Толя кладет мне руку на плечо. — Все нормально?

— Лучше и быть не может. — зло отвечаю я, переводя взгляд на Катю, у которой уже, кажется, не осталось сил даже для того, чтобы стонать. Жизнь медленно покидает ее тело…

— О! — восклицает Марат. — Твой друг решил нас навестить.

Я оборачиваюсь в направлении завода, и вижу Эзука, стремительно приближающегося к нам.

— Ну и пусть он теперь мне сказки рассказывает о том, что он человек. — говорит Толя. — Вы посмотрите, как он бежит?!

В самом деле, он летит над землей, едва касаясь ее ногами. Если у меня и были раньше какие-то сомнения относительно того, что он бегун, то сейчас они развеялись окончательно.

Что-то падает позади меня на снег, и оборачиваюсь, чтобы увидеть — это Сергей отшвырнул в сторону обглоданную человеческую руку. Катину руку… Мой желудок снова скручивается тугим комом, но блевать мне уже, кажется, нечем.

— Ну что, Катерина. — говорит он, упирая автомат ей в грудь. — Прощай.

Не смотря на страшную кровопотерю и болевой шок, она все еще жива, и взгляд ее глаз полон боли и ненависти к своим мучителям. К нам… Ко мне в том числе! Мне претит то, что собирается сделать Сергей, но я понимаю, что суд по законам военного времени — это именно то, что она заслужила своим предательством. В мире, где жестокость всасывают с молоком матери, расстрел предателя — такое же нормальное явление, как убийство комара, намеревающегося испить твоей крови. Но вот поедать тела врагов… Это, пожалуй, отдает даже не законами военного времени, а древнеафриканским каннибализмом! Только сейчас я смогла, наконец, посмотреть на себя так, как обычно меня видели простые люди. Жестокий убийца каннибал! Да, именно так. Каннибал!

Губы Кати чуть дрожат — кажется, она собирается что-то сказать.

— Что? — спрашивает Сергей. — Ты что-то хочешь мне сообщить? Вымолить право на жизнь?

— Да. — шепчет она.

— И что же это? Надеюсь, что эта информация достаточно ценна, иначе я действительно оставлю тебя в живых, вот только отстрелю тебе вторую руку.

В ее глазах мелькает страх, но тут же сменяется холодной решимостью. Я хочу предупредить об этом Сергея, но раньше, чем я успеваю сделать к нему хотя бы шаг, слова вновь слетают с ее губ, превратившихся в кровавый фарш.

— Это не Мадьяр приказал мне заложить бомбу в убежище…. По его замыслу я должна была… подорвать восточную стену во время боя. — она запинается, сплевывает кровавый сгусток на снег, и этой паузой тут же пользуется Сергей, от лица которого, кажется, отхлынула вся кровь.

— Зачем?

— С востока завод должен был взять его второй отряд… Они бы прошли сквозь вашу защиту, как нож сквозь масло.

— Почему ты этого не сделала? — спрашиваю я, втайне надеясь услышать в ответ что-то о раскаянье, о любви ко всем нам и т. д. Ее ответ повергает в шок и меня, и всех остальных. Лишь Эзук, в этот момент остановившийся рядом со мной, остается внешне безучастным. Она или знает заранее, о чем идет речь, или и в самом деле настолько невозмутим.

— Потому, что я ненавижу вас всех! — выкрикивает Катя, собрав, видимо, последние силы и поднявшись на локте левой руке. Кровь больше не хлещет из ее плеча — она стекает Кате под одежду тонкой струйкой, а сама она все больше и больше холодеет. Еще несколько минут, и стрелять в нее не потребуется — она просто умрет от потери крови.

— Потому, что он хотел лишь покорить завод, подчинив его себе и использовать в своих целях. Я же хотела, чтобы все они умерли! Чтобы погибли и вы! Я хотела подорвать бомбу в лазарете, но тогда погибли бы только вы вчетвером. И тут Штаты преподнесли мне подарок — скинули на нас эту чудесную бомбу, в результате чего Сашка, разумеется, погнал всех в убежище. Мне пришлось выбирать между сотнями людей, и четырьмя бегунами… К сожалению, я выбрала людей.

Сергей постепенно меняется в лице, выслушивая эту предсмертную исповедь. Автомат дрожит в его руках…

— Мне стоило убить вас всех, но я предпочла количество качеству…

Если бы взгляд мог убивать, то я даже затрудняюсь сказать, кто умер бы первым — Сергей, или Катя… Пожалуй, все-таки, Сергей — в Катиных глазах ненависти не в пример больше.

— Прощай. — произносит он, нацеливая автомат ей в голову.

— Не надо! — кричит Эзук, бросаясь к Сергею.

В тот же миг, оттолкнувшись уцелевшей рукой от земли, Катя взмывает в воздух, выбивая ногой автомат из рук Сергея, не ожидавшего такого натиска от полумертвой женщины.

«Калашников» делает полный оборот в воздухе, и падает вниз, ложась в Катину руку… От отдачи ее отбрасывает назад — в конце концов, стрелять из «Калаша» в таком состоянии, да еще и левой рукой, занятие более, чем безнадежное — попасть в мишень меньше коровы с более чем пяти метров просто нереально… Но… Сергей стоит менее, чем в метре от нее, и пуля входит точно в него, отшвыривая его в сторону.

— Тварь! — ревет Марат, целясь из своего «ТТ» в Катю, но та молниеносным финтом уходит с линии огня, и выпускает еще одну пулю в нового противника.

Слава Богу, что автомат стоит на одиночных выстрелах, а переключить его на стрельбу очередями с одной рукой Катя просто не может. В противном случае, она имела бы все шансы положить здесь всех нас, ну а так Марат легко уходит от пули, просвистевшей в полуметре от него, и снова целится в голову противника.

— Не надо! Не убивай ее! — кричит Эзук, бросаясь к Марату, но на его пути встает Толя, и, перехватив свой «Макаров» за ствол, замахивается им как дубинкой.

Скорость действия превышает, кажется, даже мой порог чувствительности, так как я никак не могу решиться вмешаться, не зная, что же делать мне.

Катя отступает спиной вперед, высылая в Марата одиночные пули, а тот, в свою очередь, палит в нее из пистолета — тоже без особого успеха. Единственный плюс для Кати в том, что у нее почти полный рожок патронов, а у Марата — только обойма «ТТ».

Толя и Эзук кружатся на месте. Один — стараясь нокаутировать другого рукоятью пистолета, а второй — стараясь прорваться мимо Толи, дабы выхватить у Марата пистолет, или закрыть Катю своим телом. Зачем?.. Кажется, мне не понять его никогда.

У Марата заканчиваются патроны. Теперь ему остается только уходить с линии огня Катиного автомата, либо преследовать ее, дожидаясь, когда патроны закончатся и у нее. Собственно, это он мог сделать без проблем — в полуобморочном состоянии она не могла бы тягаться с ним по силе и реакции, так что шансов у нее было немного. Последней Катиной надеждой мог стать лишь Эзук, зачем-то бросившийся ее защищать.

Одна я, как идиотка, замерла посреди Черного Безмолвия, глядя, как мои друзья собираются перебить друг друга… Разумеется, Катю в число друзей я не включаю, но отчего-то мне так хочется, чтобы ей удалось уйти…

— Ну ладно! — взрывается Толя, отпрыгивая в сторону и перехватывая пистолет за рукоять. — Я тебя предупреждал!

Я оборачиваюсь на звук выстрела, чтобы успеть увидеть отблеск порохового пламени из ствола пистолета, только что изрыгнувшего пулю в Эзука… Сам Эзук на мгновение пропадает из моего поля зрения, уклоняясь от пули. Нет, мне и в самом деле это не кажется — он не просто уходит с линии ствола, рассчитав ее заранее — он срывается с места мгновением позже, когда пуля уже в полете, и успевает отскочить с ее пути! И пусть после этого он попробует заявить, что он человек!

Толя вновь прицеливается. Этого я уже вынести не могу — как бы быстр не был Эзук, все равно я не могу позволить, чтобы в него стреляли! И раньше, чем Толя успевает нажать на курок, я оказываюсь возле него, коротким ударом по предплечью парализуя ненадолго его правую руку.

Толя кричит от боли, и отводит левую руку для удара, намереваясь достать меня прямым в солнечное сплетение, но… Во-первых, все равно не успел бы — я прикинула траекторию движения его руки еще в момент замаха, и легко ушла бы от удара, а во-вторых, он не может меня ударить. Замахивается, но не бьет… Слава Богу, а не то мне пришлось бы приложить его покрепче.

Я оборачиваюсь к Эзуку, но его уже нет рядом. За те доли секунды, что ушли у меня на короткую схватку с Толей, он уже успел выбить пистолет из рук Марата, и уложить его на землю — то ли спасая Катю, то ли наоборот, спасая его самого от ее выстрелов.

Катя бросается бежать, тяжело припадая на левую ногу, и зажав левой рукой страшную рану на правом плече. Автомат она бросает после первых же шагов — понимает, что спаслась чудом, и сейчас ее единственный шанс — не давать бой, а бежать что было сил… Все равно умрет спустя максимум пару часов. Человек умер бы спустя десять минут, а бегун… Не знаю.

Марат сбрасывает с себя Эзука (при чем тот и не возражает, видя, что Катя убежала уже достаточно далеко), и, подобрав пистолет, направляет на него.

— Марат! — кричу я. — Опусти пушку, а то яйца оторву!

Он смотрит на меня, смотрит на Эзука, не выказывающего никаких признаков агрессивности, и нехотя опускает пистолет. Похоже, со странностями нашего нового бегуна он уже примирился, и понимает, что тот напал на него не со зла, а… А хрен его знает, зачем.

Толя потирает отходящую от моего удара руку.

— Ира, ты что, очумела? — говорит он.

— А ты — нет? В своих стрелять?

— Тебе, может, еще и Катя своя? Он же позволил ей уйти.

— Нельзя убивать людей. — вступает в разговор Эзук. — Это противоречит воле Божьей.

Я опускаюсь на колени рядом с Сергеем, проклиная и себя, и всех остальных, за то, что мы первым делом чуть не поубивали друг друга, вместо того, чтобы помочь ему. Его глаза открыты, но выглядят остекленевшими и безжизненными, а на груди расплывается кажущееся оранжевым в инфракрасном диапазоне, кровавое пятно.

— Сережа… — тихо зову я. — Ты как?…

Он не отвечает, но его ресницы чуть подрагивают, а стук сердца отчетливо прослушивается, и кажется более-менее ровным. Я разрываю рубашку на его груди, чтобы осмотреть рану.

Пуля вошла точно по центру грудной клетки, чуть выше солнечного сплетения. Мало того, что сама рана вызывает серьезные опасения, так еще и кожа вокруг опалена — Катя стреляла чуть ли не в упор.

— Он плох. — комментирует Эзук, опускаясь на колени рядом со мной. — Долго он не протянет.

Это я и сама вижу. Выходного отверстия нет — значит пуля застряла где-то в грудной клетке. Сердце бьется, значит не задето, легкие, кажется, тоже функционируют нормально. Тогда что…

— Думаю, что пуля ударила в кость. — продолжает спокойно комментировать Эзук. — И, возможно, застряла в одном из ребер. Отсюда и шоковое состояние — сотрясение всего организма.

— Да заткнись ты, наконец! — не выдерживаю я. — Тебя что, это совсем не волнует?! Он же может умереть! Слышишь меня?!

Нет, кажется не слышит. Его взгляд устремлен в небо, ладони сведены в месте на груди.

— На все воля Божья. — отвечает, наконец, он.

На мои глаза наворачивается влага, затуманивая зрение. Все летит в тартарары… Нападение на завод, предательство Кати, теперь, вот, еще и Сергей лежит у меня на руках с пулей в груди. Господи, какой я была дурой пять лет назад, думая, что хуже, чем в день первой атаки уже и быть не может!

Толя наотмашь бьет Эзука ладонью по лицу, отбрасывая в сторону, и выхватывая пистолет. Я не вмешиваюсь — сейчас и мне хочется убить его за эту холодную отрешенность от всего, что происходит вокруг. Кажется, вообще ничего не может пронять его — словно он заранее знает обо всем, что произойдет в следующее мгновение. Вот и сейчас он поднимается на ноги и замирает перед Толей, словно точно зная, что стрелять тот не станет.

— Ударили тебя по одной щеке. — говорит он. — Подставь другую для удара. Так учит нас Библия… Стреляй, Анатолий, если от этого тебе станет хоть немного легче.

— Ты сумасшедший! — выдыхает Толя, опуская оружие. — Чертов псих! Прекрати цитировать мне Библию, иначе я пристрелю тебя на месте!

— Хорошо. — легко соглашается Эзук, и делает шаг ко мне, отстраняя Толю и Марата. — Ира, он скоро умрет.

Мне остается только кивнуть — меня душат слезы.

— Умрет, если ему не помочь. — продолжает он.

— Помочь?! — взрываюсь я, положив Сергея на снег и вскочив на ноги. — Чем мы можем ему помочь?! Мы даже не сможем донести его до завода!

— Помолимся за его жизнь. — предлагает Эзук, вновь присаживаясь на снег рядом с Сергеем, и протягивая мне руку. — И, быть может, отец наш небесный внемлет нашим молитвам.

Силы покидают меня окончательно. Я хочу наорать на него, вмазать рукоятью пистолета по лицу, а потом забить до смерти ногами. Поднять лицо к небу, и высказать Господу все, что я думаю о нем, и о созданном им мире!.. Но вместо этого я перехватываю взгляд Эзука, и читаю в нем не помешательство, а безоговорочную веру в свои слова. Он верит в то, что если мы попросим Бога вернуть нам Сергея, то он обязательно услышит нас… И мне самой хочется поверить в это.

— Эзук. — говорю я, опускаясь на колени рядом с ним, и взяв его за руку. — Бога нет. Он умер! Погиб в день первой атаки… Термоядерные взрывы, стершие с лица Земли Москву и Вашингтон, зацепили и небеса.

— Это не так, Ира. И ты это знаешь.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я была не права. Сделай так, чтобы ты существовал не только в воображении Эзука, а в самом деле следил за нами сейчас с небес.

Я позволяю Эзуку положить мою ладонь на грудь Сергея, и беззвучно шепчу слова молитвы, которые не повторяла вот уже пять лет, с тех пор, как перестала верить в Бога.

Толя и Марат стоят рядом, и в их взглядах я читаю лишь сочувствие. Сочувствие к умирающему Сергею, и к нам двоим, окончательно выжившим из ума в холоде Черного Безмолвия.

Отче Наш, иже еси на небесах,

Если огненные грибы взрывов не смели с облаков твой золотой трон,

Да святится имя Твое, да пребудет царствие твое,

Да будет воля твоя на Земле, как и на небе,

И если ты захотел превратить этот мир в Безмолвие, то пусть так и будет — не мне противиться воле твоей…

Господи прости твою блудную дочь, отступившую ото всех твоих заповедей…

И нарушившую самую главную — не убий, десятки раз…

Господи, об одном тебя прошу…

— Помоги!

Последнее слово я произношу вслух, обратив взор к небу, и на долю секунды мне кажется, что среди черных туч, закрывающих весь мир от солнечного света, мелькнуло что-то ярко сияющее в ИК-диапазоне. Что-то огненно горячее, промелькнувшее над нами, подобно молнии. И еще мне кажется, что эта молния очертаниями напоминала человеческую фигуру с громадными крыльями за спиной, но тут, я уверена, меня просто подводит моя разыгравшаяся фантазия.

Сергей, вдруг, дергается, и хрипло втягивает воздух в легкие, его глаза приобретают осмысленно выражение, а дрожащая рука крепко вцепляется в мою.

— Черт! Как больно! — шепчет он, прижимая мою руку к груди. — Эта стерва меня все же достала!

Из моей груди вырывается крик ликования, и я бросаюсь к нему на шею, забыв, на секунду, обо всем.

— Спокойно, Ира! — кряхтит он. — Задушишь.

Я помогаю ему подняться на ноги, и оглядываю ребят, в глазах которых читаю восторг, смешанный с недоверием. И лишь взгляд Эзука искрится чистой радостью — чувство исполненного долга, и простым человеческим счастьем. Давно забытым миром счастьем от сознания того, что кому-то, а не тебе, сейчас хорошо.

— Ты живой, старый хрен! — восклицает Толя, пожимая руку Сергею.

— Живой. — соглашается тот. — Только вся грудина болит. Ощущение, как будто в меня на ходу грузовик влетел.

Он проводит пальцем по обгоревшим бинтам в месте ранения, и бледнеет, осознав, что в груди у него зияет пулевое отверстие.

— Так ничего ж себе! Она в меня пулю засадила?! Вот это повезло — миллиметром левее, и прямо бы в сердце…

Я прерываю его поток восторга по поводу того, что он чудом остался жив, и вежливо, всего восемь раз за одно предложение помянув его маму, предлагаю побыстрее добраться до завода, пока он не умер от потери крови, или простого облучения.

Сергей удивленно комментирует, что кровотечения почти нет (ребята пораженно переглядываются, памятуя о том, что еще минуту назад из его груди хлестал фонтан крови), но признает, что ранен он серьезно. И что не смотря на то, что чувствует он себя так, как будто ему скатили лошадиную дозу обезболивающего, все же стоит лечь в лазарет.

Опираясь на плечи ребят, он медленно идет к заводу, а я, полностью полагаясь на Толю и Марата в его охране, отстаю вместе с Эзуком на пару шагов. Только сейчас я рискую разжать свою руку, которую Эзук положил Сергею на грудь. Я уже знаю, что за предмет лежит в ней — могу без труда определить это на ощупь, но взглянуть все равно боюсь, не говоря уже о том, чтобы показать ребятам.

— Что это было? — спрашиваю я у Эзука, разжав кулак, в котором я держу погнутую и окровавленную пулю от «Калаша».

— Чудо. — просто говорит он. — Или воля Божья. Сути это не меняет…

Я вновь смотрю на небо, выискивая инфракрасным взором парящую над нами сияющую человеческую фигуру, но, разумеется, ничего не вижу.

— Теперь ты веришь? — спрашивает Эзук.

— Верю. — говорю я. — Теперь верю.

И уже про себя добавляю:

— Спасибо тебе, Господи.

Но в моей душе все равно тяжело — если Бог существует, но позволяет людям забрасывать друг друга ядерными бомбами? Если он существует, но позволяет Мадьяру похитить моего сына?… Тогда… Я даже не могу закончить своего вопроса, не говоря уже о том, чтобы получить на него ответ.

Мы сдаем бледно-зеленого от потери крови Сергея на руки встречающим нас у ворот медикам. Охрана пропускает нас безропотно — должно быть, большинство видели нас со смотровых площадок на стенах… В видимом диапазоне ничего не разобрать уже и на полусотне метров — Черное Безмолвие являет собой вечную ночь в классическом понимании, зато в ПНВ и тепловизионные камеры нас, наверняка, было отчетливо видно. Новый повод для легенд — один бегун отрывает руку у другого, и впивается в нее зубами… Каннибалы, пожирающие даже своих. Откуда простым людям знать, что Катя убегала от нас не потому, что мы вознамерились сожрать ее живьем, а потому, что знала о том, что ее предательство будет раскрыто? Уверена, еще долго завод будет говорить об этом… Возможно, этот рассказ затмит даже ужас от взрыва в убежище, точное число жертв которого еще предстоит определить.

Покореженный и простреленный во многих местах джип Сырецкого подкатывает к нам в тот момент, когда Сергея укладывают на носилки.

— Сашка погиб? — спрашивает он у медиков.

— Сашка?… В смысле, Александр Николаевич… — они боятся поднять глаза на заляпанного кровью Сергея, понимая, что не вся кровь у него на одежде — его. — Вероятнее всего — да.

— Как же я без Сашки-то… — тихо шепчет он.

— Эзук, иди с ним. — вдруг говорю я. — Проследи, чтобы эти охламоны санитары сделали все как надо.

Он кивает, но уходить не торопится. Стоит и переводит взгляд то на меня, то на Петра Михайловича, ковыляющего к нам на костыле. Без защитного костюма, с перевязанной ногой… Осмелел наш директор — не боится схватить дозу.

— Ты, ведь, отправишься сейчас в «восьмерку»? — спрашивает Эзук. Ведь и сам знает ответ. Смерть Кати не изменила ничего — разве что теперь я достоверно знаю, что мой сын в руках Мадьяра. Ну и, конечно же, Сергей теперь надолго выведен из строя — наш отряд стал слабее на одного человека.

— Естественно. — отвечаю я, ища поддержки во взглядах Марата и Толи. Ничего не изменилось и для них — они идут со мной. Я читаю это в их глазах.

— Я хочу пойти с тобой.

Меня трогают его слова. Не «С вами», а «С тобой» — словно он отделяет меня от остальных бегунов. Да почему «словно» — так и есть. Для Эзука я, почему-то, не такая, как другие, как будто он видит во мне что-то такое, чего не вижу я сама. Надеюсь, он прав, и я действительно не такая, как другие — что под маской жестокого бога Безмолвия до сих пор скрывается человек.

— Нет, Эзук. — отвечаю я. — Мы пойдем втроем. Ты знаешь, зачем мы идем? Не просто забрать моего Колю — мы идем убивать. Убивать людей, жизни которых ты так горячо защищаешь, как бы бессмысленны они не были.

— Смерть всегда еще более бессмысленна, чем жизнь. — говорит он, сникая. — но ты права. Я позабочусь о Сергее, и твоей Виктории.

В самом деле, среди кошмара последних нескольких минут я начисто забыла о том, что теперь я — счастливый обладатель домашнего животного.

— И куда это вы отправляетесь, если не секрет — вклинивается в наш разговор Сырецкий. Впрочем, вклинивается — не подходящее слово, он не настолько глуп, чтобы перебивать бегуна, у которого на лице написано желание разорвать кого-нибудь в клочья. И пусть он знает меня не первый год, и понимает, что моя злость сейчас направлена на человека, от которого нас отделяет добрый десяток километров — он понимает, что здесь, в Безмолвии, хозяева мы. В уютном кабинете — другое дело. Но не здесь.

— Докладываю обстановку — четко и по военному чеканит молчавший до этого Толя, — Взрыв, происшедший в убежище, устроила Таранова, ранее вошедшая в сговор с Мадьяром. По его плану Таранова должна была подорвать Восточные ворота, либо всю стену во время атаки крупного отряда Мадьяра с Северных ворот. Где-то на востоке скрывается еще один отряд меньшим числом, но, вероятно, гораздо лучше подготовленный. Вероятно, исполни Катя приказ Мадьяра, на нас бы просто напали сзади, застав врасплох, после чего Мадьяровцы перешли бы в наступление.

— Скрывается на востоке… — задумчиво протянул Сырецкий, который, как всегда, схватывал все на лету. — Они должны были подойти к заводу едва ли не в мгновение ока, сразу после взрыва, чтобы не дать нам опомниться. Значит, они где-то близко, возможно, даже, в пределах видимости.

— С внешних постов сигналов тревоги не было?

— Нет. Оно и странно. Не могли же они проморгать сотню человек, подбирающуюся к заводу?

— Не могли. — соглашается Толя. — Если только…

— Вот именно, если только… Проморгали же мы одного предателя у себя под носом? Могли быть и еще. Значит немедленно выдвигаем мобильный отряд на восток. Толя, ты поведешь ребят.

— Нет, Петр Михайлович, я не могу. — просто и по-будничному отвечает Толя. Так, как будто ему мама предложила сходить за хлебом, а не директор завода приказал вести мобильный отряд в бой.

Сырецкий вздрагивает, и отводит глаза.

— Ладно, об этом мы поговорим чуть позже. Сейчас у меня другой вопрос, почему Катя использовала свою бомбу не на ворота, а на убежище, и где сейчас она сама?

— Позвольте начать с последнего. — вклиниваюсь я. — Катя тяжело ранена и скрылась от нас где-то в Безмолвии. Предполагаю, что она умрет от потери крови в ближайшие десять минут — ранение более чем серьезно. А что касается того, почему она взорвала убежище, то тут все просто — по ее собственному признанию, она ненавидела людей.

Сырецкий снова вздрагивает, и его взгляд описывает беспокойный полукруг, не желая остановиться на чем-то конкретном.

— Она говорила, — продолжаю я, чувствуя какое-то жуткое желание сорвать на Сырецком всю злость, — Что по плану Мадьяра сотрудники завода не должны были пострадать. Они были нужны ему живыми… Поэтому она и сберегла бомбу во время боя — она хотела подорвать ее в более подходящий момент, чтобы жертв было больше, и эти смерти выглядели более впечатляюще. Таким моментом и стала очередная ядерная атака, когда все собрались в убежище… На сколько человек оно рассчитано?

— На три тысячи человек при автономной работе. Теоретическая вместимость на короткий промежуток времени — четыре с половиной тысячи.

Сырецкий бледнеет, видимо, представив как в одну секунду обрываются жизни такого количества человек. Элиты завода, самых необходимых людей… По инструкциям при ядерной атаке в убежище должны были укрыться все, кому это было предписано — эти самые три тысячи человек. Слава Богу, что на практике мы уже настолько привыкли к постоянным ядерным атакам, что все давно положили на инструкции с высокой колокольни. А по сему в убежище отправлялись лишь раненные, которые могли пострадать при толчке от взрывной волны, да особо рьяные исполнители техники безопасности.

— Сколько человек было там сегодня? — спрашиваю я.

— Около семисот. Большинство из них — раненные. Выживших нет…

Несколько секунд мы молчим — Сырецкий дает нам осмыслить масштабы катастрофы. Семьсот человек, погибших в одно мгновение. Погибших потому, что мы не сумели вовремя распознать в Кате опасного социопата!

— Так куда вы собрались? — вновь спрашивает он. — Вы нужны здесь, нужно двинуть войска против отряда Мадьяра на востоке. Войска… какие к черту войска! Большинство ребят просто не боеспособны! Ранения, лучевая болезнь, а теперь еще и это… Вы нужны им, как живой пример. Как герои, идущие впереди войска!

— Мы и будем героями. — соглашается Толя. — Разбирайтесь с ними сами, скорее всего сейчас они тоже деморализованы неудачей, за которую нужно благодарить нашего Эзука. Я уверен, что мадьяровцы следили за ходом боя, ожидая подрыва восточных ворот, но поняв, что не дождутся, наверняка пошли бы в атаку, на помощь своим основным силам. А что, быть может они и пошли? Двинулись вперед, а в этот момент навстречу им двинулась беличья орда. Откуда мы знаем, трупы из какого отряда мы сжигали на поле боя? Может этого восточного отряда давно уже нет?

Так что, Петр Михайлович, разбирайтесь здесь сами. А мы идем за самим Мадьяром…

С этими словами он делает первый шаг вперед, прямо на Сырецкого, и тот уходит с его пути.

— У него мой сын. — говорю я, проходя мимо. — Так что позвоните в оружейку, и попросите им выдать нам все, что мы попросим. Иначе мы возьмем все это сами…

— Связи с «восьмеркой» нет. — тихо говорит он мне вслед, заставляя обернуться. — Прости, Ира. Я ничего не смог сделать…

Разумеется, не смог. Единственное, что он мог бы — это бросить завод беззащитным, отправившись на помощь «восьмерке». Завод важнее, и я не могу его за это винить.

 

Глава 8

Двадцать минут спустя мы уже выезжаем из западных ворот на снегоходах, с ног до головы обвешанные оружием. Пистолеты, автоматы, рожки к ним, по несколько гранат на каждого, и конечно же, любимое оружие бегунов — ножи. Ну а при мне — нож моего деда.

— Нужна дичь. — на ходу кричит Марат, уверенно ведя снегоход на скорости под сотню километров в час. Великолепная эта все же техника, летит, как на крыльях. Часика через два будем на месте… если ничего не случится, конечно.

Я поднимаю голову вверх, чувствуя, как ледяной ветер обтекает разгоряченную кожу моего лица. Одеться потеплее никто из нас не удосужился — полагаемся только на самих себя, на умение повышать температуру своего тела в холода.

Чуть в стороне от нас в небе парят три канюка — вероятно на земле идет бой между двумя хищниками, или кто-то большой и сильный сейчас обедает, а эти птицы ожидают момента, чтобы присоединиться к трапезе. В любом случае, канюки — символ добычи. Стоит поохотиться или на них, или вместе с ними.

— Там канюки. — кричу я, перекрывая рокот движков снегоходов. — Махнем к ним?

— Недалеко. — соглашается Толя, поворачивая свой снегоход в сторону развалин какого-то высотного здания… Или нескольких зданий? Что там было до первого взрыва? Черт его знает! Теперь вокруг черная пустыня с редкими развалинами, да сохранившимся кое где мертвым лесом. Вокруг завода лесов больше — редкая ракета сумела добраться до него…

Десять минут хода, и мы, перейдя в ИК-спектр зрения, видим стаю волков, рвущих на части тушу оленя. Собственно, от оленя уже мало что осталось, а жаль — оленина гораздо мягче волчьего мяса, и приятнее на вкус. Но сегодня, похоже, придется довольствоваться волчатиной…

Мы глушим моторы, и легким бегом направляемся к волкам, при нашем приближении поднявшим свои уродливые вытянутые морды. Волки-мутанты, отрастившие некое подобие широких копыт с отточенными шипами по краям — идеальные конечности для бега по Безмолвию. И в снег не проваливаются, и в бою очень удобны. У этих волков более вытянутая морда, чем у довоенных, и более подвижная челюсть, чтобы удобнее было шерудить под снегом, выискивая в норах затаившихся мышей, или одиноких белок.

Опасные твари… Но нас трое, а их — всего восемь, к тому же, мы вооружены, так что силы не равны. У волков нет шансов.

На бегу мы выхватываем ножи — негласный кодекс чести Безмолвия велит убивать холодным оружием, используя огнестрельное лишь в крайних случаях. Волки оставляют добычу, и слаженно двигаются нам навстречу, убыстряя ход. Интересно, они ли завалили оленя — не похоже, их движения слишком быстры для сытых волков. Наверное, олень — это остаток чьей-то трапезы, на которую и набрели наши новые знакомые.

Все заканчивается менее чем за минуту — четверо волков лежат на снегу с перерезанными глотками и вспоротыми животами, а еще четверо, осознав, что противник им не по зубам, с позором исчезают во тьме. Пора приступать к обеду… Пусть это и не самая вкусная пища в безмолвии, зато достаточно калорийная, а именно это нам сейчас и нужно. Набить желудки белком, который радиация превратит в энергию, вместо того, чтобы превратить нас самих в подобие цитоплазмы.

Мы набрасываемся на свежее мясо также, как недавно волки обгладывали тушу оленя. Поглощаем свежее мясо, ощущая, как тело наполняется свежей энергией, легкостью и силой. Это обычные люди, насытившись, утрачивают гибкость и грацию — мешает набитый живот. Для бегуна полный желудок — это не роскошь, а средство выживания. Или радиация будет пожирать мясо в наших животах, или возьмется за наше собственное мясо. За наши тела…

Громкий вой прокатывается над бескрайним Безмолвием, заставляя нас троих вздрогнуть и поднять головы. В первую секунду мне кажется, что просто вернулись недобитые нами волки, но тут же я вспоминаю, что они давно утратили способность выть из-за каких-то анатомических изменений, происшедших в их глотках. Волки Безмолвия суровы и молчаливы, а воют лишь волки, не подвергшиеся мутации, и… Легенда Безмолвия, которую никто из нас, бегунов, ни разу не видел — белые волки.

Вой повторяется, заставляя нас всматриваться вдаль, настроившись на инфракрасное зрение. С нескольких сотнях метров от нас я вижу приближающегося к нам волка… Одинокого волка! С такого расстояния я не могу разобрать, есть ли у него копыта, и удлиненна ли морда, но тот факт, что он умеет выть однозначно говорит о том, что это не обычный копытный волк. Не из той породы, представителей которой мы сейчас поедаем. И он идет к нам, не смотря на то, что четверо других только что сбежали от нас, осознав, с кем им пришлось столкнуться.

— Вы слышали о белых волках? — словно читая мои мысли спрашивает Марат.

— А кто ж не слышал? — отвечает Толя.

— А видеть не доводилось?

— Нет, и не доведется. Это сказки.

Сказки, или нет — я не знаю. Зато знаю, что покрытое радиоактивным снегом Безмолвие, оказавшееся способным породить аморфов, может представить и другие примеры своего могущества и непредсказуемости. И еще я знаю, что если есть легенда, то должно существовать то, что ее породило…

Черный — цвет Безмолвия. Цвет его снега, цвет всех его порождений. Зайцы сменили цвет шкуры на черный, чтобы быть еще незаметнее для хищников на черном снегу. Волки потемнели, чтобы зайцы не могли увидеть их во время охоты. Белки — эти милый рыжие создания, тоже стали черными, чтобы тайком подкрадываться к волкам. В Безмолвии все черно. Все живое маскируется под цвет снега, чтобы лучше скрываться или охотиться. Все, кроме аморфов, способных меня цвета, да легендарных белых волков.

Многие, в следствие мутаций, получили инфракрасное зрение — например орлы или вороны, которым с высоты их полета иначе невозможно было бы разглядеть вообще ничего Но правило выживания все равно осталось прежним — не выделяйся, иначе погибнешь. Быть может, еще через пару лет, когда инфракрасное зрение разовьется у всех, эволюция пойдет в другую сторону, и звери станут превращаться в хладнокровных — вновь сливаясь по цвету со снегом, только теперь уже в другом спектральном диапазоне, но пока… Пока Безмолвие было черным, и все в нем стремилось принять этот цвет.

Я не знала ни одного человека, или бегуна, который бы видел этих существ, но тем не менее легенда оказалась очень живучей. Кто-то видел медведя с разорванным горлом, а рядом мелькнула светлая тень, кто-то услышал вой, и также видел белый силуэт, убегавший в темноту… Из уст в уста передавался рассказ о том, что белые волки — неимоверно могучие и гордые существа. Природа сыграла с ними злую шутку, окрасив шкуру в белый цвет, и чтобы выжить в Безмолвии, где выделяться на черном снегу было смерти подобно, они выработали необыкновенную силу и ловкость, превзойдя даже самых страшных зверей Безмолвия — медведей.

И вот теперь ожившая легенда приближалась к нам спокойно и не торопясь. Волк не бежал — просто шел, словно не на охоту, а на переговоры… Но какие переговоры могут быть у животного с бегуном? О чем я только думаю?

Я перехожу в видимый диапазон, и волк пропадает из виду — пока он не появился в зоне прямой видимости. И вдруг мне кажется, что в том направлении, откуда должен выйти этот зверь, мелькает белое пятно. Мелькает на самой границе чувствительности моего глаза, и пропадает вновь, словно галлюцинация.

— Толя! — восклицаю я. — По-моему твоя сказка сейчас идет прямо к нам!

Мы все отрываемся от еды, напряженно всматриваясь в темноту. Вот белое пятно промелькнуло еще раз, словно найдя в вечной ночи небольшое окошко, вот еще… И наконец мы отчетливо различаем силуэт белого волка, идущего прямо к нам. Нет сомнений ни в его цвете, ни в породе — это именно волк.

— Что за черт! — восклицает Марат. Толя удивленно молчит, но вновь расчехляет нож и поправляет рукоять пистолета.

Не сговариваясь мы бросаем еду, и, вытерев окровавленные руки о собственные штаны, шагаем навстречу волку и, как мне хочется добавить, своей судьбе…

Многие сравнивали белых волков с бегунами — связь напрашивалась сама собой. Сверхлюди и сверхволки. Кого из них считать хозяевами Безмолвия? До тех пор, пока волки были лишь легендой, хозяевами были мы. Наша команда бегунов-снабженцев завода. Теперь, похоже, предстоит выяснение отношений с другим претендентом на эту роль.

Словно подтверждая мои опасения, волк вновь издает тоскливый вой, наждачной бумагой цепляющий душу и рвущий ее на части. В этом вое все — от тоски по белому снегу, до ненависти к тем, из-за кого этот снег стал черным. К людям.

Мы останавливаемся одновременно, когда расстояние между нами и волком сокращается до десятка метров. И мы, и волк. Он и в самом деле очень красив — белая шкура, под которой отчетливо угадываются упругие бугры тренированных мышц, толстые массивные лапы, оканчивающиеся не копытами, а обыкновенными когтями, оскаленная пасть с громадными, под стать медвежьим, клыками… Если бы он встал на задние лапы — его морда, пожалуй, оказалась бы вровень с моим лицом — в сравнении с другими волками этот волк выглядит просто гигантом.

Мы стоим друг напротив друга, выдыхая клубы пара, и ждем действий противника. Точнее, не знаю, как остальные, а я — просто любуюсь совершенством форм этого животного. И драться с ним за титул хозяина Безмолвия мне вовсе не хочется — было бы преступлением убить это олицетворение физического совершенства и мощи.

Толя, кажется, думает иначе. Для него белый волк — лишь легенда, вдруг ставшая явью, и оказавшаяся всего лишь зверем, вставшим у него на пути. Он выхватывает нож, на что волк отвечает негромким ворчанием, и делает шаг вперед.

— Я разберусь с ним.

Для Толи это вызов. Вызов ему лично, и всем нам вместе взятым. Если он сумеет победить белого волка — он будет знать, что бегуны действительно хозяева Черного Безмолвия. Что этот мир принадлежит лишь нам, и только о нас люди должны слагать легенды.

Я не успеваю заметить его стремительного выпада — Толя бросается на волка, рассчитывая решить проблему одним ударом, метя ножом в его горло. Не успеваю я также заметить и молниеносного движения волка, уклоняющегося в сторону также, как совсем недавно играл со мной в кошки-мышки Мадьяр.

Толя вновь бросается вперед, но волк лишь уклоняется в сторону, а затем, совсем не по-волчьи, а как-то по-бараньи, наклоняет голову, и бьет Толю головой в живот, отбрасывая на пару метров в сторону. Он не успевает подняться на ноги — зубы зверя смыкаются на его правой кисти, сжимающей нож, и Толя, закричав от боли, вцепляется левой рукой в горло зверя, стремясь не то оттолкнуть его, не то сломать трахею.

Марат бросается на выручку с одной стороны, а я — с другой. Вот только Марат выхватывает пистолет, а я лишь простираю вперед руки, рассчитывая просто оттолкнуть массивную волчью тушу. Я знаю точно, что не смогу его убить — не поднимется рука!

Марат стреляет, взбивая фонтанчики снега там, где только что стоял волк. Его самого уже нет, остался лишь Толя, баюкающий прокушенное запястье правой руки. Отчего-то мне кажется, что по меркам белого волка эти укусы — лишь безвредные царапины, и пожелай он иного, Толина рука уже исчезла бы в его пасти.

Марат стреляет еще и еще, но волк, демонстрируя чудеса ловкости и реакции, уходит с линии огня. То убегая, то кружась на месте, то высоко подпрыгивая в воздух, но при этом ни на секунду не сводя взгляда своих умных глаз со ствола пистолета. Кажется, он понимает смертельную опасность этого агрегата в руках человека, и, более того, знает, что именно из ствола вырвется маленькая пуля, несущая смерть. Волк-бегун, умеющий уклоняться от пуль!

Марат расстреливает всю обойму своего «Стечкина», и хватается за нож. Реакция волка быстрее — зверь понимает, что пистолет перестал быть угрозой для его жизни, и раньше, чем человек успевает выхватить другое оружие, сбивает его с ног, ударом лапы отбрасывая нож далеко в сторону. Теперь вол гордо восседает на груди Марата, и в его взгляде, устремленном на меня и Толю, я читаю озорные искорки и вызов. «Кто вы, в сравнении со мной? Мелочь и ничтожества!»

Толя поудобнее перехватывает нож в левую руку — на первый взгляд кажется, что правая повреждена не так уж сильно, но, видимо, рана все же причиняет ему боль.

— Постой! — кричу я, преграждая ему путь. — Ты что, не видишь, это же не простой зверь!

— Да будь он хоть трижды белым!.. — восклицает тот, но осекается, поймав осмысленный взгляд животного.

— Толя, Ира! — хрипит Марат, придавленный тяжестью в полтора — два центнера, — Снимите с меня эту тварь!

Толя так и замирает с занесенным для удара ножом — до него начинает доходить смысл происходящего. Белый волк лишь играет с нами, демонстрируя лишь десятую часть своей силы. Да и десятую ли?.. У него было уже достаточно шансов, чтобы перебить нас всех, но он ими не воспользовался.

— Может это снова шутки твоего дружка? — спрашивает Толя. — Как тогда, с белками?

— Может быть. — отвечаю я, глядя волку в глаза и делая шаг к нему.

Волк издает гортанное рычание и сходит с груди Марата, краем глаза наблюдая за ним. Марат вскакивает на ноги, на ходу доставая из-за пояса «УЗИ», и волк замирает, держа в поле зрения и его, и меня.

— Марат, давай без глупостей. — спокойно говорю я. — Этой зверюге до тебя всего один шаг, и ты уже видел с какой скоростью он может двигаться. Ты даже на курок нажать не успеешь. Дай мне с ним поговорить.

— Говори. — отвечает тот. — Но я буду держать его на прицеле.

Волк молча наблюдает эту сцену, ожидая нашего окончательного решения. Интересно, что происходит сейчас в его голове? О чем он думает? Зачем, вообще, он пожаловал? С трудом верится, что мы встретили легенду Безмолвия просто по воле случая.

Марат не успевает прицелиться — в планы волка не входит даже позволить ему вскинуть оружие. Молниеносно обернувшись и поднявшись на задние лапы, он отвешивает Марату страшную оплеуху передней, от чего тот мешком валится в черный снег, кажется даже потеряв сознание.

Волк подходит к нему, обнюхивает лицо, удовлетворенно ворчит и, я не верю своим глазам, поднимает с земли автомат и несет его ко мне в зубах, словно послушная собака. Разжав могучие челюсти, он бросает оружие на снег у моих ног, и поднимает глаза на меня. «Что дальше?» — читаю я в его взгляде.

Откуда я знаю, что дальше?! Я привыкла ощущать свою власть над людьми. Привыкла быть выше их, упиваясь своей силой. Привыкла к тому, что меня боготворят за то, что я не боюсь самого страшного, что, как нам казалось, есть в Безмолвии — радиации. Теперь, глядя в глаза белому волку, в его осмысленные, глаза, я осознаю свою ничтожность. Встретившись с Мадьяром я осознала, что слабые места есть и у меня. Что я не всемогуща. Что я, при всей своей силе, все-таки остаюсь уязвимым человеком. А этот волк, свободный белый охотник погруженного во тьму мира…

Я чувствую, что еще секунда, и я упаду перед ним на колени, склоняя голову перед его гипнотическим взглядом.

Толя осторожно обходит нас по широкой дуге, и подходит к Марату, чтобы помочь тому подняться. Тот ошалело трясет головой, приходя в себя, с ненавистью смотрит на волка, тянется к ножу на поясе, но Толя перехватывает его руку. Кажется, я приобретаю союзника, готового смириться с тем, что мы больше не главная сила Безмолвия. Что есть кто-то, или что-то, выше и сильнее нас. Сначала Эзук, а теперь — белый волк…

Я медленно протягиваю руку, и опускаю ее на голову волка, намереваясь погладить его. Любое живое существо любит ласку — даже свирепый медведь, наверное, любит когда его медведица чешет ему спину когтистой лапой… И неожиданно я понимаю, как Эзук управляется с животными. Он не приказывает им — он их просит! Все элементарно — он просто любит каждое живое существо в Безмолвии!

Я осторожно перебираю густую белую шерсть зверя, ласково провожу по ней рукой, отчаянно пытаясь представить, что передо мной всего лишь собака… Громадная белая пушистая собака с клыками, размером с мой охотничий нож! Но волк не принимает ласки — он опускает голову, уклоняясь от моей руки, а затем отступает в строну.

— Зачем ты пришел? — спрашиваю я, подсознательно надеясь услышать ответ. Как в древнем французском фильме о Фантомасе, когда тупоголовый комиссар думает, что с ним разговаривает лошадь, в то время, как на деле вещает рация, притороченная к ее седлу.

Волк поднимает голову к небу, и, пробежав по нему печальным взором, словно отыскивая что-то, известное ему одному, наконец останавливает взгляд на одной точке и издает протяжный жалобный вой, от которого у меня кровь стынет в жилах. Я больше не в силах говорить — этот вой пробирает меня до костного мозга, вызывая дрожь в каждой клеточке тела.

В его вое я слышу и свою тоску. Свое одиночество в мире людей, только тысячекратно умноженное. Я, бегун, казалось бы, давно смирившийся с тем, что подобных мне в этом мире единицы, а все остальные воспринимают нас не иначе как каннибалов и убийц, пусть и стоящих сейчас по одну сторону баррикад с ними… И белый волк — олицетворение силы и мощи, удивительным образом сочетающихся с грацией и разумом. Возможно, последний в этом мире, вообще лишенный сородичей, вынужденный ежедневно убивать, то защищаясь, то добывая себе пропитание. Что стоит мое одиночество в сравнении с его?..

— Кто же ты? — тихо шепчу я. — Порождение Безмолвия, или подобные тебе существовали задолго до ядерной войны?

Во взгляде волка исчезает тоска, и я, вдруг, отчетливо осознаю, что он прекрасно понимает мои слова. Что белый волк понимает человеческую речь! Теперь в его взоре светится гордая надменность, и оскорбленное призрение к тому, кто не сумел постигнуть его истинную сущность. Это взгляд короля, которого не узнал один из его лакеев…

Он вновь подходит ко мне, и, встав на задние лапы, кладет передние мне на плечи, от чего меня ощутимо пригибает к земле. Наши глаза находятся на одном уровне, и несколько секунд мы стоим в таком положении, просто глядя друг на друга, а затем волк вновь опускается на четыре лапы, и легкой рысью исчезает в темноте Безмолвия.

Я вдыхаю морозный воздух, обжигающий легкие и холодом, и радиацией, переводя дух. Это было похоже на единение душ — волк позволил мне чуть-чуть приоткрыть его душу, взамен полностью распахнув мою. Я не увидела ничего, кроме безграничной тоски и ненависти, а вот что увидел он — для меня осталось загадкой. Или все это — лишь плод моего воображения?..

— Сумасшедший дом какой-то! — говорит подошедший Толя, массирующий прокусанную руку вокруг ран. — Сначала белки, теперь это… Надо будет сказать Эзуку, чтобы он так больше не шутил.

— Не думаю, что это его работа. — отзываюсь я. — Мне кажется, что этот волк даже не знает о существовании нашего Эзука.

— Тогда зачем же он приходил? — вступает в разговор Марат, — Просто поиграть с нами? У меня от его удара чуть башка не отвалилась… Никогда в жизни не видел волка, который вел бы себя так, как этот, и, надеюсь, больше не увижу.

— Знаете что… — неожиданно резко и твердо говорю я. — Думаю, что он приходил просто познакомиться. А сейчас давайте сосчитаем синяки, которые вы заработали, набросившись на абсолютно мирного зверя, набьем желудки волчатиной, и снова двинем к «восьмерке». Идет?

Мужчины пропускают мою колкость мимо ушей, и возвращаются к прерванной трапезе, отогнав трех канюков, уже пристроившихся, было, на нашей добыче. Птицы для вида покаркали, скрежеща острыми зубами, и поднялись в воздух, не рискнув связываться с бегунами. Их счастье — этих мерзких созданий я перебила бы с удовольствием.

— Чудеса какие-то творятся. — задумчиво произнес Толя, пережевывая свежее мясо. — То белки, то Серега… Я в Бога верил всегда, но еще ни разу он не откликался на мои молитвы. Да и ни на чьи вообще, насколько я знаю. А тут…

— Что, Толик, — усмехаюсь я, понемногу возвращаясь в свое обычное состояние — одевая маску критичной ворчуньи, — Узнал много нового?

— Да… — соглашается он. — Интересно, чудеса закончились, или нет? Как ты думаешь?

— Думаю, что нет. — уже серьезно отвечаю я. — За эти сутки я узнала о Безмолвии в сотни раз больше, чем за всю свою жизнь, и, кажется, узнаю еще много чего.

— Безмолвие существует только пять лет, Ириш. — поправляет меня Марат. — Пять лет, а не всю твою жизнь.

— Безмолвие существовало всегда. — отвечаю я, вспоминая тоску в глазах белого волка, — И только пять лет назад оно стало Черным.

Казалось бы, мы посрамлены. Нас раскидал в разные стороны зверь, гораздо более могучий нежели мы, считавшие себя хозяевами Безмолвия. Но отчего же тогда у меня так тепло на душе как только я вспоминаю глаза белого волка? Толя и Марат несутся на своих снегоходах, сосредоточенно глядя на дорогу, периодически переключая зрение с видимого диапазона, для ближнего наблюдения, на инфракрасный, для дальнего. Я же, словно забыв о том, что мой сын сейчас в руках безумца, еду, подставляя пылающее лицо холодному ветру, и, забыв о том, чтобы глядеть на дорогу перед собой, вглядываюсь в горизонт, перейдя в ИК-диапазон. Я выискиваю взглядом яркий, на фоне холодного снега, рослый силуэт белого волка…

На мгновение мне кажется, что я вижу его, на самой границе видимости, бегущего параллельно нам, и я кричу Толе, указывая на него рукой.

— Толя, ты видишь?!

Он отрицательно качает головой, но все же я различаю силуэт волка, постепенно скрывающийся из виду, растворяющийся в холодной тьме. Вот только почему-то мне кажется, что он не бежит, а летит над Безмолвием, и что его несут два громадных крыла за его спиной… Я встряхиваю головой, и видение пропадает. Должно быть, и впрямь галлюцинация.

— Стой! — громко кричит Марат, и мы с Толей на автопилоте резко сбрасываем ход, от чего я едва не перелетаю через руль снегохода.

В двадцати метрах от нас на снегу лежит человек, и делает тщетные попытки подняться на ноги. Мы бежим к нему. Бежим, постепенно замедляя ход, и останавливаемся совсем, не доходя до него нескольких шагов — слишком жутко то зрелище, которое он сейчас являет собой. И если первой моей мыслью было подбежать и помочь ему подняться, то сейчас я не могу даже заставить себя прикоснуться к этому существу, которое раньше было полным жизни человеком.

Мужчина стоит на корточках, пытаясь подняться. Его беззубый рот приоткрыт, и из него на черный снег тонкой струйкой льется кровавая слизь. Одетые на нем пальто и шапка-ушанка полностью пропитаны кровью и другими выделениями разлагающегося организма… Страшнее всего выглядят руки — должно быть, достаточно долго он полз по земле, цепляясь пальцами за радиоактивный снег. Кожи на кистях рук не осталось совсем — она свисает лохмотьями, готовыми в любой момент отделиться от мяса… Да что там, мясо — даже мышцы рук уже почти полностью разложились, и кое где я отчетливо вижу выступающие кости — единственное, что не подвластно ионизации в человеческом организме.

Лучевая болезнь… Последняя стадия. Здесь уже не то, что не поможешь, здесь даже не облегчишь страдания наркотиками. Сама жизнь уходит из организма, разлагающего самого себя, и нет в мире средств, способных ее удержать.

На ранних стадиях, при малом облучении, ты чувствуешь лишь сухое жжение во рту, да общий подъем тонуса. Затем, при увеличении дозы облучения, начинается легкое недомогание, перерастающее в тошноту. Затем — рвота и понос, в которых с каждой минутой становится все больше и больше крови. Ты чувствуешь, как желудок переваривает поджелудочную железу, заставляя тебя сгибаться пополам от боли, чувствуешь, как по одному выпадают из десен зубы, и как потом сами десна начинают отделяться от костей челюсти… Мышцы отказываются подчиняться приказам пока еще функционирующего мозга, и это не удивительно — они тоже медленно отслаиваются от костей, причиняя страшную боль.

Дольше всех держится сердце, постепенно сбивающееся с ритма, так как его мышцы тоже перестают быть его частью. Организм отторгает собственные органы, перестав считать их своей частью из-за сильной ионизации воды в них… Ну а потом сердце просто расползается на части, и наступает спасительная темнота.

Я прекрасно знаю, как убивает радиация, вот только я впервые со времени первой атаки американцев вижу человека, достигшего последней стадии лучевой болезни. Заблудившийся в Безмолвии человек предпочитал застрелиться, чем ждать конца. Предпочитал быструю смерть, не желая проходить через все семь кругов ада… Этот умереть не захотел.

— Ты из «восьмерки»? — спрашивает Толя, и человек утвердительно качает головой, а затем пытается что-то сказать. В этот момент его вырывает кусками собственных внутренностей, и он надолго заходится в страшном кашле, разбрызгивая вокруг тягучие капли крови, вылетающие изо рта.

— Их было всего трое… — наконец шепчет он, едва ворочая обвисающими губами, покрытыми широкими трещинами. — Сущие дьяволы… Бегуны!

В последнее слово он вкладывает столько ненависти, что я ежусь, словно на морозе, хотя после обильной еды традиционные минус двадцать Безмолвия кажутся мне теплым бризом.

— Они просто вошли через главный вход… Должно быть, охранники впустили их сами. Кто бы мог догадаться, что… — его снова разрывает надсадный кашель, — Что три человека могут перебить все… я ушел… чудом… Выбрался из бункера и побежал к заводу… Хотел предупредить, чтобы вы… отомстили… Не смог… темно… я три года не видел этой темноты… Безмолвие… заблудился…

Его трясло, словно в лихорадке, и он, не удержавшись на подкашивающихся руках и ногах, повалился лицом в снег.

— Помогите его поднять. — говорит Толя, хватая умирающего за рукав пальто. Я хватаюсь за другой, чувствуя, как под моими руками перекатывается что-то жидкое, словно тело аморфа… Мы усаживаем человека на снег, и я брезгливо вытираю руки, перепачканные в холодной кровавой слизи.

— Как тебя зовут? — спрашивает Толя.

— Егор… — шепчет мужчина, и поднимает на нас взгляд. Правого глаза нет совсем — на нас смотрит пустая глазница, сочащаяся кровь. Левый пока на месте, но я не уверена, что Егор все еще может им что-то видеть — из уголков глаза стекает по тонкой струйке крови, а зрачок выглядит остекленевшим и мертвым. Он движется, возможно, выискивая нас взглядом, но это движение выглядит жутко неестественно. Словно зомби, поднявшийся из могилы, пытается сделать первые шаги.

— Ты не знаешь маленького Колю? Колю Печерского? — спрашиваю я, и мое сердце замирает в ожидании ответа. Сейчас я надеюсь, что Коля в руках Мадьяра. Иначе… Страшно подумать! Может быть он тоже сумел бежать, и сейчас Безмолвие пожирает моего сына изнутри. Мадьяр, по крайней мере, не причинит ему вреда… Наверное.

— Знаю…. Бедный мальчик… Его мать — исчадье… Такая же, как эти трое…

— Да. — соглашаюсь я, хотя сердце мое тугим комом спускается к желудку. Нас ненавидят многие, но такой ненависти я еще не встречала. Впрочем, за эти сутки я и так уже навидалась много нового, и теперь не удивлюсь ничему. — Но мальчик — мой друг. Я знала его с пеленок, до того, как мать бросила его. Ты не знаешь, что случилось с ним?

— Нет… — Егор склоняется к земле, и его выворачивает на изнанку потоком крови.

Мы переглядываемся. Картина ясна, и объяснений не требуется. Три бегуна просто вошли в бункер, и, вероятно, перебили всех, кто попытался оказать им сопротивление. Нет, скорее всего, просто всех! Что с моим Колей — неизвестно. Нужно продолжать путь.

— Что делать с ним? — Марат кивает на умирающего.

— Добейте… — шепчет Егор. — Я просто хотел… добраться до завода… Не смог, но встретил вас… твари… убийцы…

До меня не сразу доходит, что сейчас он говорит о нас.

— Исчадья… дьяволы… Печерская… убей…

Мне остается только поразиться воле этого человека, который умирая не купился на мою ложь о близком знакомстве с Колей. Конечно же, он узнал меня. Быть может, мы и не встречались раньше, но сложив два и два он сумел сделать соответствующий вывод.

Я достаю из кобуры пистолет, и прицеливаюсь Егору в уцелевший глаз. Два мертвых зрачка смотрят друг на друга — зрачок ствола, и зрачок человеческого глаза. Один — несущий смерть, второй — зараженный смертью.

— Отомстите… — продолжает шептать Егор. — Убейте всех… Вы это умеете… всех… всех…

Я нажимаю на курок, и голова Егора разлетается, словно спелый арбуз. Мужчины смотрят на меня, и в их глазах я читаю сочувствие.

— Он был хорошим человеком. — говорю я, пряча пистолет.

— Знаешь, только что я понял Таранову. — бесстрастно говорит Толя. — До того, как встретил его — не понимал, почему она подорвала именно убежище, а не нас в лазарете. Теперь — понимаю.

— Он был хорошим человеком. — так же отрешенно говорю я, направляясь к снегоходу.

— Человеком. — соглашается Толя.

Спустя минуту мы уже снова летим, едва касаясь черного снега гусеницами. «Восьмерка» менее чем в тридцати минутах езды от нас…

Я неоднократно бывала там, навещая Колю, поэтому местность на подходе к бункеру я знаю как свои пять пальцев. Вот промелькнуло здание, бывшее некогда жилой шестнадцатиэтажкой, а сейчас, снесенное взрывом наполовину, медленно зарастающее снегом, затем уцелевшая рощица из мертвых деревьев, где до сих пор можно встретить лосей или оленей, собирающий растущий под снегом мох… Сейчас должен быть крутой обрыв, метров так десяти в высоту, въехав на край которого мы и должны увидеть вход в «восьмерку», скрытую под землей.

Я сбрасываю скорость, делая знак Толе и Марату сделать то же самое. Не хватало нам только на полном ходу слететь с обрыва в темноте — самая нелепая смерть, какая только возможна для бегуна. Мы медленно подъезжаем к краю, вглядываясь в темноту, и добравшись до места, где земля обрывается, переходим в ИК-диапазон, чтобы разглядеть, что происходит внизу.

Я вижу более теплую, чем окружающий ее снег, конструкцию входа в бункер, но вместе с ней — еще и множество тел, лежащих вокруг. Их температура все еще больше температуры окружающей среды, но уже гораздо меньше нормальной для человека. Трупы! Остывающие трупы, разбросанные вокруг бункера!

Толя вдруг сдавленно вскрикивает, указывая на них.

— Ира, ты глянь, как они лежат!

Я всматриваюсь в темноту, пытаясь понять закономерность расположения тел на снегу, так как уже и мне самой кажется, что лежат они отнюдь не в беспорядке, когда дверь бункера, вдруг, открывается, и в ней появляется человеческий силуэт. Впрочем, с инфракрасным зрением я тут же вижу, что это не человек, так как его кожа гораздо теплее человеческой. Перед нами бегун, как и мы, умеющий искусственно поднимать температуру собственного тела на морозе!

Он смотрит прямо на нас, машет нам рукой, а затем наклоняется к земле, чиркая зажигалкой. Яркий огонек вспыхивает в его руке, и перекидывается на снег, видимо заранее политый горючей смесью. Разгораясь он мчится вперед, охватывая все большую площадь, пока наконец не успокаивается, пройдясь по всем телам, лежащим возле «восьмерки».

Теперь даже в видимом диапазоне я отчетливо вижу слова, в которые складываются тела, охваченные огнем.

«ЗДРАВСТВУЙ, ИРА!»

Он ждал нас!

— Ира, где спуск?! — выводит меня из оцепенения Толя. — Нам нужно спуститься!

— Метров сто левее. — отвечаю я, и мы срываемся с места, подняв вихрь черного снега. Я веду ребят, несясь впереди них… Закладывая крутой вираж, въезжая на проторенную дорогу к бункеру, не снижая скорости съезжаю вниз по более-менее пологому склону, и спустя несколько минут все мы почти одновременно спрыгиваем со снегоходов, замерев перед бегуном, по-прежнему стоящим у входа в бункер.

— Здравствуй, Ира. — говорит он. — Я уже заждался. Думал, ты не придешь.

— Где мой сын?! — резко спрашиваю я.

В свете пламени я могу рассмотреть его. Высокий, мускулистый, широкоплечий. Живые глаза, держащие в поле зрения всех нас одновременно, короткие черные волосы. Из одежды на нем лишь штаны цвета хаки, да футболка, поперек которой красуется длинный шрам, видимо от ножа. Его можно было бы назвать красивым, если бы вся правая сторона лица не была испещрена черными рубцами ожогов, которые переходили со щеки на плечо, и дальше на правую руку.

— Наземный термоядерный в Китае. — перехватив мой взгляд говорит он. — Я был слишком близко. Ближе, чем следовало.

— Где мой сын?! — еще раз спрашиваю я, угрожающе положив руку на рукоять пистолета. — Отвечай!

— Не нервничай. — отвечает бегун, — Он в надежном месте. Сейчас он с Мадьяром и должен уже быть в нашем штабе… Собственно, за этим я здесь и нахожусь — я должен был встретить вас, и проводить туда для более детального разговора. Впрочем, Мадьяр предупредил меня, что вы, возможно, не захотите пойти со мной, а решите добраться туда самостоятельно, поэтому просил передать вам точное местонахождение нашего временного штаба.

Я выхватываю пистолет быстрее, чем разрывается корпус ядерной бомбы при взрыве, но в тот миг, когда я навожу ствол на то место, где стоял бегун, его там уже нет. Краем глаза я успеваю отметить движение слева от меня, но на то, чтобы вновь прицелиться времени мне уже не хватает. У моего противника словно вырастает еще несколько рук — одной он бьет меня по руке, второй выхватывает пистолет, третьей с силой толкает меня в грудь, а четвертой в этот миг уже наводит на меня мой собственный пистолет. Толя и Марат бросаются на помощь, но бегун останавливает их властным жестом, демонстрируя пистолет, прижатый к моему лбу.

— Мне застрелить ее сразу, или мы все-таки поговорим?

Они отступают, молчаливо признавая, что лучше все-таки поговорить…

— Вот и замечательно. Итак, повторяю еще раз, вы можете пойти сейчас вместе со мной к Мадьяру, где мы с вами побеседуем долго и обстоятельно, а можете пойти набраться сил, пообедать, насобирать оружия и т. д., и после этого двинуться вот по этому адресу. — он достает из кармана сложенный листок бумаги и передает его мне. — Заметьте, мы не возражаем даже против того, чтобы вы привели туда хоть всю армию завода. И знаете, почему? Во-первых — потому, что вашего завода наверняка уже нет, и он находится под полным контролем нашего отряда, а во-вторых — потому, что нас там больше тысячи. Ах да, есть еще и в-третьих — маленький Коленька, который очень хочет обратно к маме.

— Ублюдок! — выдыхаю я, но не рискую двинуться с места. Вороненая сталь смотрит мне точно в лоб.

— Может быть… — соглашается бегун. — Итак, что вы решили?

Глядя ему в глаза я разворачиваю данный мне листочек. Бегун утвердительно качает головой, мол, не бойся, не застрелю — для того его тебе и дал. На нем написаны всего два числа — широта и долгота места, где нас ждет Мадьяр со своим отрядом (если не сказать дивизией), и с моим Колей… В условиях Безмолвия точные координаты дают намного больше, чем самое точное описание дороги. Любые ориентиры может снести ядерным взрывом, засыпать снегом, повалить ветром и т. д., а координаты вечны… При малых расстояниях мы всегда довольствуемся лишь направлением — «На восток три километра, а потом — на юг, пока не наткнешься на цель», а вот если речь идет о расстояниях в десятки километров — координаты предпочтительнее.

Я закрываю глаза, вызывая в памяти образ карты Новосибирска с нанесенными на ней параллелями и меридианами. Навскидку то место, куда приглашает меня Мадьяр, километрах в сорока от завода в восточном направлении, если не больше… Это хорошо.

Еще больше меня радует то, что он совершенно не в курсе того, что произошло у стен завода! Отряд бойцов Мадьяра, который должен был атаковать нас с востока сейчас, наверное, уже разгромлен, но этот бегун об этом даже не догадывается. А как же иначе?! Первый раз в жизни я говорю спасибо ядерной войне за то, что она оставила нас без какой либо связи, кроме примитивного телеграфа, который и то работает с перебоями и помехами. Естественно, что связаться со своими у Мадьяра нет никакой возможности, кроме как отправить гонцов.

Но вот что меня отнюдь не радует, так это численность отряда Мадьяра. Странно, почему же он тогда, расположившись в дали от завода, не привел сюда, на бой, всех, кто у него был? Тысяча бойцов, даже вооруженная граблями и лопатами, имела бы все шансы взять завод… Правда, полегло бы при этом очень и очень много его людей. Быть может, в этом и причина? Люди для Мадьяра — всего лишь шахматные фигуры, поэтому три сотни фигур он отправил на верную гибель, зная, что сэкономил на этом еще две сотни жизней. Какая разница, кто погибнет, а кто останется в живых, важно лишь соотношение сил…

Или другой вариант — нехватка вооружения. Этого я не могу даже предположить. Откуда пришел Мадьяр? Где набрал такое крупное воинство? Сколько у него в наличии оружия? Гадать не стоит. Лучше думать о том, как выжить и как спасти Колю. В том, что Мадьяр убьет его в случае малейших проблем, я не сомневаюсь ни секунды.

— Передай Мадьяру, — медленно и с расстановкой говорю я, — Что мы придем сами. Дайте нам два дня на подготовку.

— Зачем? — недоуменно пожал плечами бегун, и уголки его губ дрогнули в улыбке. — Я же уже сказал тебе, что вы ничего не сможете сделать.

— Передай Мадьяру, — повторяю я, — Что мы придем сами! Это все, что от тебя требуется. Причины, по которым я хочу отсрочить нашу встречу, не касаются ни тебя, ни его. Может я хочу еще раз обдумать его предложение? А может — просто написать завещание, или повидаться с друзьями на заводе. Последний раз увидеть мою лучшую подругу, Катю Таранову…

Если ему и было знакомо это имя, то он ничем не выдал себя. Просто еще раз пожал плечами и опустил пистолет.

— До встречи, Ира. Еще увидимся.

— Увидимся. — холодно обещаю я. — Обязательно. Только скажи мне еще вот что, в бункере кто-то остался?

— Ни единой ЖИВОЙ души. — отвечает бегун, делая ударение на слове «живой». — Мы убили всех.

Не говоря больше ни слова я поворачиваюсь к нему спиной, и взяв под руки Толю и Марата, увлекаю их к снегоходам. В их глазах я читаю непонимание, но они не решаются высказать его вслух, видя, что у меня есть какой-то план. Знали бы они, что мой план больше похож на дырку от бублика, чем на что-то дельное…

Мы садимся на снегоходы, и, все также не оборачиваясь, поднимаемся на гору. Я знаю, он не будет стрелять нам в спины, и отнюдь не из пресловутого благородства. Бегуны нужны Мадьяру живыми…

Лишь взобравшись на гору я останавливаю снегоход, и оборачиваюсь к бункеру. Бегун стоит на прежнем месте и, увидев, что я смотрю в его сторону, вскидывает руку в прощальном салюте.

Догорает бензин на снегу, и буквы, складывающиеся в мое имя, уже практически не видны в видимом диапазоне. Тлеют мертвые тела, распространяя вокруг отвратительный запах горелой плоти… Апокалиптическая картина. Впрочем, о каком апокалипсисе можно говорить на пятый год ядерной войны, превратившей мир в Черное Безмолвие?…

Я догоняю ребят, и мы молча мчимся в сторону завода. Они не спрашивают ни о чем, то ли думая, что вскоре я сама поделюсь с ними своими идеями, то ли просто доверяя мне. Скорее всего — первое… Вот только делиться мне с ними нечем.

До завода около часа хорошего ходу, и мы не сговариваясь, решаем не делать привал. Безусловно, довольно трудно выдержать целый час за рулем снегохода, в полной темноте всматриваясь в дорогу, чтобы не налететь на какие-нибудь обломки, или еще что похуже, но ничего, и не к такому привыкли… Мы все же не люди, бегуны… Поэтому мы мчимся вперед, думая каждый о своем. Я, например, о Коле…

Вообще-то обычно, несясь на снегоходе, я смотрю на дорогу обычным зрением, не переходя в инфракрасный диапазон. В ИК видимость, естественно, дальше, зато с огромным трудом можно различить объем предметов, да и в холоде Безмолвия все они сливаются в один иссиня-черный цвет. В видимом спектре дальность видимости составляет едва ли больше десяти метров, но при скорости реакции бегуна этого расстояния мне достаточно, чтобы объехать препятствие. Но в этот раз я периодически осматривалась по сторонам, используя инфракрасное зрение, теша себя надеждой еще раз увидеть, хоть издали, белого волка. Надеясь, что он приходил не просто для того, чтобы показать нам, кто истинный хозяин Безмолвия, что и сейчас он наблюдает за нами, словно хозяин, обходящий свои владения. Но, естественно, ничего подобного я не увидела. Силуэты птиц над головой, светлые пятна грызунов, прячущихся под снегом, да один раз среди развалин домов промелькнул олененок. Белый волк ушел туда, откуда появился. Ушел обходить другую часть своих владений, считая нас не достойными его внимания…

Но именно благодаря тому, что я периодически переходила на ИК-зрение, рискуя сломать себе шею на какой-нибудь кочке, я и замечаю ярко красную точку, взмывшую в небо над заводом.

— Толя! — кричу я, сбавляя ход и указывая в небо, — Перехватчик!

Он тоже сбавляет ход, а затем и вовсе останавливается, наблюдая за стартовавшей ракетой. Тормозим свои машины и мы с Маратом.

— Точно. — соглашается, наконец, Толя. — Мне кажется, что я слышу даже звук сирены. Вот только ракета, почему-то, уходит на восток… Обычно Америка шлет нам гостинцы с запада…

— Но ведь могла бы и с востока. — говорю я. — Земля-то круглая. Мне всегда казалось, что на восток нам до Штатов даже ближе будет.

— Может Китайцы? — предполагает Марат, но тут же возражает сам себе. — Нет, от них там вообще ничего не осталось.

— А цель кто-нибудь из вас видит? — неожиданно доходит до меня. — В кого бьет перехватчик? Где ракета?

В эту секунду на востоке распускается громадный огненный шар, озаряющий безмолвие ярким светом, отдаленно напоминающий солнечный. Мы, как по команде, отворачиваемся и закрываем глаза, хоть уже и успеваем понять, что световое излучения до нас практически не дошло. Если бы это взорвался не перехватчик со своим маленьким в ядерных масштабах зарядом в двадцать килотонн, а мегатонная баллистическая ракета, то мы бы сейчас уже катались по снегу, сбивая пламя с горящей одежды.

— Держитесь! — кричит Толя, сворачиваясь калачиком на черном снегу.

Мог бы и не предупреждать — не первый раз под ядерную атаку попадаем. Правда, первый раз под такую странную — когда свои бьют сами по себе, подрывая перехватчик практически у себя над головой. Но перехватчик — это так, мелочь.

Эта взрывная волна не сравнима с той, что чуть больше суток назад впечатала меня в сосну… Ну так оно и понятно — то был термоядерный заряд, а это — так, мелочь… Меня всего лишь прижимает к земле, затем подхватывает, будто пушинку, и вновь швыряет в снег — этот удар не напоминает стену плотного воздуха, скорее просто порыв ураганного ветра… И грохот взрыва не разрывает барабанные перепонки, а лишь оглушает меня на несколько секунд.

Я поднимаюсь, тряся головой, словно контуженная. Рядом со мной поднимаются с земли и ребята. Все целы, никто не пострадал.

Нас обдает новым порывом ветра, на этот раз — с запада, а по и без того ничего не слышащим ушам проходится еще один удар, кажущийся бледной тенью предыдущего. Волна сжатия… Вот теперь все закончилось, и нам остается лишь любоваться на огненный гриб, разрастающийся над заводом. Для этого не нужно даже переходить в инфракрасное зрение — все видно, как на ладони, гриб освещает Безмолвие, подобно маленькому солнцу, расцветшему прямо над землей. Медленно тускнея и наливаясь черным, гриб поднимается вверх, чтобы через несколько минут слиться с облаками.

— Какого хрена?! — выдает свой универсальный вопрос Марат. — В кого они палили?

— Приедем — разберемся. — отвечаю я. — Главное, что палили они, а не по ним — взрыв пришелся в километре на восток от завода, ну а по высоте — тоже не меньше километра… думаю, ничего серьезного. Могло снести восточную стену, но и то вряд ли. Строили ее на века.

Мой жизненный принцип — решать проблемы по мере поступления. Как говорила одна героиня одного виденного мной еще в детстве сериала: ««Если ты находишься на пятнадцатом этаже горящего дома, то у тебя есть, казалось бы, два варианта: сгореть заживо, или выпрыгнуть в окно и разбиться. Но на самом деле есть еще и третий вариант — встать на подоконник, и прожить еще две секунды, за которые ты, быть может, сумеешь придумать, что делать дальше!»

Мы уже направляемся к нашим снегоходам, от души надеясь, что взрыв не причинил им вреда, когда нас останавливает испуганный возглас Толи.

— Господи Боже! Ты же умерла!

Мы с Маратом оборачиваемся, слыша в его голосе неподдельный страх, и уже напрягаясь для броска, но то, что мы видим, заставляет нас в ужасе сделать шаг назад.

Медленно, шатаясь из стороны в сторону и волоча левую ногу по земле, к нам идет Катя… На ее правом плече болтается автомат, при каждом шаге ударяя ее по бедру, на месте левой руки — жуткий обрубок, начинающийся прямо от плеча. Лицо в свете угасающего ядерного гриба кажется бардово-красным, а одежда, плотно облегающая ее тело выглядит, словно тлеющие угли.

— Она не могла выжить… — шепчет Толя. — Не могла!

Справившись с первоначальным шоком мы вскидываем автоматы, взяв Катю на прицел. Не знаю, живой человек перед нами, или призрак, наделенный силами безмолвия, но очередь из «Калаша» или «Узи» должна остановить кого угодно.

Катя останавливается, обводя нас взглядом неподвижных глаз — именно неподвижным, ибо для этого она медленно поворачивает голову, при том, что ее зрачки не изменяют положения. Глаза зомби… Неживые, неестественные, жуткие и пугающие глаза.

Она делает еще шаг к нам, и мы поневоле отступаем, не в силах нажать на курок. Одно дело — стрелять в противника, который уже навел на тебя свое оружие, и совсем другое — в того, кто некогда был тебе другом, а сейчас, смертельно раненный и, кажется лишившийся рассудка, всего лишь идет к тебе, кажется, не помышляя об убийстве.

— Чего тебе надо?! — восклицает Марат, и в его голосе я слышу панику. Это плохо… Очень плохо! Бегун не должен паниковать.

Катя открывает рот, и облизывает губы кажущимся неестественно длинным языком… Черт, почему все в ней кажется мне не таким? Неестественным, не настоящим… Фальшивым! Словно перед нами не Катя, которая, кстати, давно должна была умереть, а ее дешевая имитация?

Она делает к нам еще несколько шагов, все также хромая на левую ногу, практически волоча ее по земле, а мы, соответственно, отступаем на столько же шагов назад… Почему она не говорит с нами? Почему не сорвет с плеча автомат, и не полоснет нас очередью, от которой мы, в нашем полу парализованном состоянии, даже не подумаем уклониться? Почему все происходит не так, как должно быть?..

— Бежим… — стонет Марат. — Мало я сегодня насмотрелся… Бежим отсюда, до завода недалеко!

Толя молчит, продолжая отступать, не выпуская Катю из поля зрения. Слава Богу, что хоть он не потерял голову и продолжает контролировать ситуацию. Впрочем, как можно контролировать ситуацию, когда не знаешь, с чем ты столкнулся? Мое сознание сверлит одна и та же жуткая мысль, многократно усиленная эхом в моей черепной коробке: «Мертвец, мертвец, мертвец…»

Огненный шар, поднимающийся в небо над заводом, все больше тускнеет, и мир вновь погружается во тьму. Стеклянные глаза Кати блестят, отражая последние крохи исчезающего света…

«Мертвец-мертвец-мертвец-мертвец…»

Она вновь облизывает губы, и мне кажется, что ее язык удлинился еще больше, а затем из ее груди вырывается низкое рычание, смешанное с клекотом чего-то жидкого, готовым выплеснуться из ее нутра.

«Мертвец-мертвец-мертвец-мертвец…»

Готова поспорить, что она холодна, словно труп. Да почему словно, она и есть труп! Холодный, остывший труп!

Чисто машинально я перехожу на ИК-зрение, и… Катя растворяется в воздухе. Она и в самом деле холодна, словно снег Безмолвия, и лишь незначительные колебания воздуха и ее одежды, нагретой от ядерных лучей, показывают мне, где она находится в данный момент. Да еще какой-то шлейф, чуть превосходящий по температуре снег, тянется за Катей по земле… Шлейф, нагретый чуть больше из-за трения о щетинистый черный снег… Шлейф, длинный шлейф, тянущийся за ее левой ногой.

Озарение ударяет меня словно током, и я вновь перехожу в видимый диапазон, выискивая глазами этот самый шлейф. Вот он, прозрачный и, поэтому, практически не различимый на черном снегу, тянущийся за Катей на несколько метров. Шлейф какого-то вещества, берущий начало прямо на Катиной ноге, на подошве ее ботинка. Или правильнее сказать, из подошвы?

Все вставало на свои места. Пустые глаза — у аморфов нет органов зрения, язык, изменяющейся длинны — аморф не всегда способен полностью контролировать свои «ложноножки», и шлейф, тянущийся за ним — принимая вид тела, имеющего меньший объем, чем их собственный, остальную часть своей массы они часто волочат позади себя, словно прицеп.

Перед нами был аморф, и я даже не знала, радоваться мне тому, что Катя не выбралась из ада, или содрогнуться от страха при мысли о том, что сейчас нам предстоит иметь дело с самым жутким созданием Безмолвия.

— Ребята… — тихо зову я, — Посмотрите на нее в ИК! Она не излучает!

— Господи! — секунду спустя выдыхает Марат. — Мертвец! Привидение!

Его руки дрожат, и он опускает автомат, готовый в любую секунду бросить его и побежать налегке.

Аморф останавливается, и начинает медленно опускаться на четвереньки. Его тело покачивается, словно от дуновений несуществующего ветра, а в том месте, где должна была находиться левая рука на куртке, начинает пузыриться его жидкое тело.

— Аморф… — шепчет Толя, но в его голосе я слышу облегчение. — Я никогда еще не дрался с ними, хоть и видел вблизи.

— Аморф?! — радости Марата нет предела. — Так давайте сделаем его!

Мы наблюдаем, как аморф увеличивается в размерах, подтягивая к себе волочившийся позади него шлейф, и как на месте человеческой руки позаимствованного у Кати тела вырастает громадная медвежья рапа… Я смотрю, словно завороженная, ибо пусть мне и доводилось встречаться с аморфами, а несколько раз — даже драться с ними, процесс морфирования тела этого существа я наблюдаю впервые.

Тварь с каждой секундой увеличивается в размере, и когда аморф вновь поднимается в полный рост, из моей груди вырывается испуганный возглас — до того огромно это чудовище. Размеры аморфов не принято оценивать в метрах — они могут превратиться даже в муравьев, а остальную часть своего тело будут просто тянуть за собой, сливаясь с землей. Куда точнее определять их размер в литрах, так как тело аморфа очень податливо, и может изменять свою плотность по желанию своего хозяина. Размер этой твари — литров под триста… таких гигантов я еще не встречала.

Аморф стоит перед нами, раскачиваясь из стороны в сторону — настоящий исполин, теперь лишь отдаленно напоминающий не то, что Катю — человеческую фигуру вообще. Автомат по-прежнему болтается у него на плече, но на него можно не обращать внимания — аморфы не разумны, и эта тварь никогда не догадается использовать его по назначению А даже если бы и додумалась — Безмолвие не зря наградило нас нечеловеческой реакцией и быстротой движения. Зверюга возвышается над нами на добрые полтора метра, являя собой гротескную пародию на монстра доктора Франкенштейна. Широкие ноги-тумбы, венчаемые раздавшимися в стороны пародиями на беговые кроссовки Кати, длинная рука со скрюченными пальцами, бездумно цепляющимися за воздух, и медвежья лапа с другой стороны, безвольной плетью висящая вдоль туловища. Мощный торс, больше напоминающий собачий, нежели женский, выдающаяся вперед округлость того, что у женщины было бы грудью… И венчает все это непропорционально маленькая Катина голова с вывалившимся изо рта опухшим языком…

Будь это ночным кошмаром — меня бы уже вырвало прямо во сне. Но нет, аморф был реален, как и опасность, которую он представлял.

Это чудовище только на вид громадное и неповоротливое. Во время охоты аморфы забывают о том, чтобы вообще поддерживать некую форму, и превращаются в жутких осьминогов, размахивающих своими щупальцами с неимоверной быстротой. Стоит этому щупальцу захватить добычу, как оно тут же втягивает ее внутрь основной массы тела и, отгородив от внешнего мира толстой пеленой желеобразного вещества, аморф начинает медленно переваривать ее, выделяя какой-то сильнокислый фермент. И уже поглотив добычу аморф, исследовав ее своими, неизвестными нам органами чувств, способен принять форму ее тела.

Должно быть именно такая участь постигла смертельно раненную Катю — убегая она столкнулась с аморфом, которого мы видим сейчас перед собой.

Убить эту тварь представляется очень и очень сложной задачей — примитивный мозг аморфа имеет размер не больше коробка спичек, и свободно перемещается по его желеобразному телу. Отрежь ему одно щупальце — он не почувствует боли, и схватит тебя остальными. Отрежь щупальце, в котором в данный момент находится мозг — и все тело аморфа, обмякнув. Повалится к твоим ногам, зато отрубленное щупальце обовьется вокруг шеи, стоит тебе зазеваться хоть на секунду. Единственный шанс — попасть точно в мозг… Маленький пузырек серого вещества, находящийся в постоянном движении в трехсотлитровом теле… Сделать это можно разве что из гранатомета — шмольнуть разок, разрывая тварь на куски, и дело сделано. Вот только где посреди Безмолвия взять гранатомет?

Аморф по-прежнему не выказывает никаких внешних признаков агрессии. Он все также стоит на своих тумбоподобных ногах, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, и смотрит на нас немигающим взглядом мертвых Катиных глаз. Мы до сих пор не знаем, как аморфы ориентируются в пространстве — возможно у них есть что-то вроде спинной линии рыб, или они ощущают электромагнитные поля… Неизвестно! Никто и никогда не проводил над ними опытов, поскольку экспериментировать с аморфом было бы равнозначно знаменитому опыту с «ведьминым студнем»…

— Ира… — тихо произносит Толя, — Мне кажется, он не собирается нападать. Может быть попробовать тихонькой добраться до снегоходов, и удрать? Я что-то не горю желанием драться с этой мерзкой тушей.

— Догонит. — шепчу я в ответ, не сводя глаза с аморфа, — Помнишь, как Серега мне чуть башку не снес, когда я над ним пошутить решила? Ну, когда мой водитель панику на заводе развел, что, мол, меня аморф сожрал? Так тот был раза в три меньше этого, зато бегал — будь здоров.

Теряя форму аморф перемещается самым простым из доступных ему способов — зашвыривает некоторую часть своего тела вперед, а затем очень просто подтягивает к ней все остальное, при чем делает это очень и очень быстро. Я бы не рискнула тягаться с ним в скорости даже на снегоходе, хотя, теоретически, такую скорость аморф развить не может. Теоретически, то есть, я этого никогда не видела… Как не видела я армады белок, подчиняющейся человеку, и белого волка, говорившего сегодня со мной на своем языке.

— Тогда чего мы стоим? — спрашивает отошедший от своего панического ужаса Марат, — Пришьем эту тварь, и по домам.

Мы с Толей переглядываемся и синхронно киваем. В конце концов, нас все-таки трое, и мы — бегуны. Посмотрим, на что способно это уродливое порождение Черного Безмолвия!

Мы вскидываем автоматы, беря на мушку нависающего над нами аморфа, но раньше, чем мы успеваем выстрелить, он атакует, словно растворившись в воздухе и обратившись в миллионы тонких нитей, пронизывающих пространство вокруг нас.

Я строчу из автомата почти наугад, не пытаясь уследить за движениями ложноножек, тянущихся ко мне, одновременно выхватывая из-за пояса нож. Ну не могу я убивать огнестрельным оружием — холодное мне привычнее, и оно-то, по крайней мере, не дает осечек.

Я пригибаюсь, пропуская над своей головой одну из ложноножек аморфа, одновременно полосу ножом по другой, опутавшей мою ногу. Третья хватает меня за руку, сжимающую нож, но я успеваю вырваться раньше, чем аморф подтягивает к ней большую часть своего тела.

Тварь повсюду! Она опутывает меня своими щупальцами, и с трудом успеваю обрубать их. Где-то, совсем рядом строчит автомат, но чей — я определить не могу. Знаю одно — я слышу лишь один автомат, второй молчит. Быть может, кто-то из ребят уже погиб, а, быть может, просто, как и я, орудует ножом.

Вокруг меня вырастает приличная гора из обрубленных ложноножек, и из того, что аморф по-прежнему без устали нападает на нас, пытаясь втянуть в свои жуткие объятия, я делаю вывод, что мозг по-прежнему внутри его основной массы. В бою с аморфом нельзя даже утешать себя мыслью, что умирая ты, хотя бы, пообрубал ему множество конечностей — покончив с нами он сожрет и свои бывшие части тела, увеличив, тем самым, свою массу до прежнего значения. Нет, пардон, теперь он будет весить еще на сотню килограмм больше — скажутся питательные вещества, полученные из наших тел.

— Ира! Марат! — хрипит где-то рядом Толя, и я, разрубая ножом податливые ложноножки, бросаюсь вперед, в основному телу аморфа — туда, где сосредоточена вся его масса и, следовательно, должен быть мозг.

Громада аморфа вырастает передо мной, и я наугад полосую по ней ножом, всаживаю его вглубь, и резко дергаю влево, стараясь разрубить тварь на две части. Естественно безуспешно — аморф здорово убавил в весе за время нашего боя — солидная часть его тела рассредоточена сейчас вокруг нас. Развевается по воздуху в виде ложноножек, туманом стелется по снегу, рассчитывая поймать нас за ноги… Но тем не менее, аморф все еще громаден… Не чета той твари, что как-то раз запрыгнула ко мне в грузовик, приняв облик волка. Того я в одиночку замолотила прикладом, буквально припечатав к черному снегу. Била до тех пор, пока не хлюпнул под очередным ударом мозг этого омерзительного существа… Сейчас такой фокус не прокатит — аморф сам раскатает меня по земле, задавив своим телом.

Я вновь ухожу в сторону, уклоняясь от очередного удара аморфа, полосую ножом по щупальцу, отрубая его, и опять рвусь в гущу боя, поближе к телу твари… В двух шагах от меня вдруг слышится отборный русский мат Марата, в котором тот сожалеет, что его мама вовремя не сделала аборта, и что он не умер маленьким от какой-нибудь младенческой болезни, а затем затихает и второй автомат.

— Ира… — хрип Толи переходит в вязкое бульканье, и я на секунду перехожу в ИК-диапазон, подвергая себя смертельному риску. В ИК я не вижу сливающегося по температуре со снегом Аморфа, зато могу различить висящего в воздухе Толю. Теперь, зная его расположение, я вновь возвращаюсь в видимую область и крушу, кромсаю тело аморфа. Пробиваясь вперед. Громада его тела снова прямо передо мной, и из нее, словно из могильного холмика, торчит рука, сжимающая гранату…

Толя попался! Аморф пожирает его…

Я хватаю его за руку, и что было силы, тащу на себя, но чертово щупальце чертовой твари сбивает меня с ног, заставляя отпустить Толю. Я вскакиваю на ноги, отчаянно отбиваясь всеми конечностями и отсекая щупальце за щупальцем, и вновь пытаюсь схватиться за Толину руку.

Хватаюсь, дергаю, уже чувствую, как Толя поддается, как он выходит из чрева аморфа, но тут ложноножка обвивает мою шею так, что в глазах темнеет от удушья.

Рядом со мной оказывается Марат, и одним движением отсекает щупальце, швыряя его далеко в сторону.

— Толя там! — я указываю на аморфа, но этого можно было и не говорить.

Толино лицо возникает прямо перед нами, выделяясь из темно-серого тела твари. Посиневшее, покрытое пищеварительной слизью, глядящее на нас взглядом, полным ужаса, отчаяния, и… решимости!

Он отчаянно работает рукой, еще остающейся на воле, не поглощенной аморфом, силясь выбраться, но безрезультатно. Тварь втягивает его в себя, словно болотная топь, и Толя готов сдаться, устав от борьбы. Видимо, у него уже просто нет сил для того, чтобы вырываться.

Уклоняясь от сыплющихся на нас со всех сторону ударов, и отсекая по три щупальца за один замах, мы прорываемся к нему, преодолевая заслон из ложноножек, воздвигнутый аморфом.

— Держись! — кричу я, но в моем голосе уже не слышно уверенности. Этот аморф слишком силен — сильнее всех, кого я встречала раньше. Даже втроем нам не убить его. Пули проходят через студенистое тело, нож не может проникнуть глубоко… Сейчас бы самурайский меч, отточенный, словно бритва, но мечты остаются мечтами — такого оружия в Безмолвии не осталось. Или гранатомет… Но Толю нам не спасти уже даже с его помощью.

— Ира, дергай! — кричит он, когда я оказываюсь рядом с ним. Дважды просить меня не надо, и я хватаю его за руку, чтобы в который раз попытаться вытянуть наружу. Но аморф сильнее. К тому же, у меня нет времени на то, чтобы приложить всю свою силу — ложноножки оплетают меня, не давая ни секунды передышки.

— Да не меня! Чеку!

Только сейчас я вспоминаю о том, что в его руке зажата граната… И только сейчас понимаю, что именно он задумал.

— Самоубийца! — ору я, остервенело таща его наружу.

— Дергая, идиотка! — орет в ответ Толя, и в глазах его я читаю страх. Не просто страх смерти, а страх того, что его смерть будет бессмысленной. — Я не могу вытащить вторую руку. Дергай! Мне все равно конец!

И самое жуткое — то, что я понимаю, что ему действительно конец. Что нет ни малейшего шанса спасти его, вырвать из смертельных объятий аморфа.

— Дергай! — орет Толя, безуспешно пытаясь вытащить руку хотя бы по локоть — тогда ему удалось бы подцепить чеку зубами. — Дергай, Ира! Я убью этого урода!

Аморф подсекает меня ложноножкой, но на этот раз я успеваю удержать равновесие, и не грохаюсь спиной на снег. Мои пальцы самопроизвольно сжимаются в кулак, и рука сама, не подчиняясь моей воле, тянется к гранате.

— Прощай! — совершенно спокойно говорит Толя, когда я касаюсь чеки.

— Какого хрена?! — в ярости кричит Мара, когда я с характерными щелчком выдираю чеку, и в гранате начинает шуршать механизм запала, отсчитывая последние секунды Толиной жизни.

— Еще увидимся. — зачем-то говорю я, прежде, чем броситься бежать. И Толя кивает, улыбнувшись.

Уклоняясь от ложноножек аморфа, мы с Маратом бежим прочь, и падаем на землю, когда наш углубленный до предела слух слышит первый щелчок разрываемой изнутри гранаты. А затем нас обдает теплым воздухом, чем-то жидким и пахнущим кровью, и бьет по ушам взрывной волной.

Все кончено.

Мы поднимаемся с земли и оборачиваемся, готовые к новой атаке — кто знает, столь громадный аморф мог выжить и после взрыва гранаты. Но нет — на несколько метров вокруг разбросаны ошмотья его громадного тела, перемешанные с алой человеческой кровью, а на месте взрыва в снегу зияет небольшая дымящаяся воронка. Аморфа просто разорвало на кусочки…

— Толя… — беззвучно шепчу я. Мне сейчас безумно хочется заплакать, но я с удивлением понимаю, что не могу этого сделать. Совсем! Я разучилась плакать!

— Поехали домой. — приглушенно говорит Марат. Я всматриваясь в его лицо, силясь понять, что сейчас чувствует он. У меня ли одной такое ощущение, что все идет как-то не так. Не так, как должно быть. Нет, кажется у меня одной. Для Марата это трагедия, но он воспринимает происшедшее как войну. Есть мы, и есть враг. Враг оказался очень сильным, и один из нас навеки остался здесь, на холодном снегу Безмолвия.

Разорванный на куски…

— Мы должны похоронить его. — говорю я.

— Не думаю, чтобы он этого хотел. — отвечает Марат. — Безмолвие было его домом, оно же стало и его могилой.

— Пафосно. — говорю я, но, тем не менее знаю, что это и в самом деле так. Толя не хотел бы быть похороненным на заводском кладбище, а из всех смертей наверняка предпочел бы именно эту. Погибнуть в бою… Вот только не в бою с аморфом.

К черту! Все к черту! Все летит в тартарары.

— Он не должен был погибнуть! — я опускаюсь на колени, складывая руки на груди. — Не должен был!

Марат молча созерцает мою начинающуюся истерику, не пытаясь вмешаться.

— Это все из-за меня! — выкрикиваю я в темноту. — Я встретила Мадьяра! На моего сына он открыл охоту! Я стала для него ключом ко всем остальным! И Толя сейчас был здесь из-за меня… Из-за меня!

Марат кладет руку мне на плечо, но я не замечаю этого. Не хочу замечать.

— Господи! — кричу я, забыв о том, что с Богом нужно разговаривать тихо, внутри себя. Но это не молитва, это обвинение! И я буду кричать! Пусть все Безмолвие знает, что Бог несправедлив. — Господи! Почему он?! Почему не я?! Все началось с меня, значит ты играешь со мной, а не с ними! Кто следующий? Марат? Коля? Сережа? Весь завод?!! Забери меня, и покончим с этим!

Небо не швыряет в меня молнию, земля не разверзается под моими ногами. Все по прежнему тихо, и лишь канюк тихо скрежещет зубами где-то высоко в небе… И вдруг я падаю на снег, сраженная мощным ударом в челюсть. Я падаю, отплевываясь от снега, и вскакиваю на ноги, готовая драться даже с самим Господом Богом, если он пожелает еще раз съездить мне по физиономии. Да, я только что сказала «забери меня», но это вовсе не означает, что я дешево отдам свою жизнь.

Передо мной стоит Марат, даже не соизволивший занять оборонительную позицию.

— Накричалась? — спрашивает он. — Не ответил?

— Нет. — соглашаюсь я, расслабляясь.

— И не ответит. Потому, что ему плевать на нас. Давным-давно плевать! Бог создал Землю, и ушел на отдых. И не на один день, как сказано в писании, а насовсем. Ушел в глубины Космоса, развлекаться дальше, создавать новые миры. А о нашем забыл, забросил его, поняв, что мир получился отвратительным и несовершенным.

— Но… — растерянно бормочу я, пораженная таким потоком слов, тем более, на такую тему. — Ты видел, что случилось с Серегой? Мы молились… Мы все молились, и он очнулся.

— Я не молился. — отвечает Марат. — Я всего лишь просил Дьявола отнестись к Сереге попроще, когда тот предстанет перед ним в аду. Рая нет, Ира, есть ад! А рай ушел вместе с Богом, улетел следом за ним. А Серегу спас не Бог — ему давно плевать, живы мы тут все, или сдохнем, надышавшись радиоактивной пыли!

— А кто? Кто тогда? И почему он не спас Толю? Почему позволил ему умереть?

— Потому, что его с нами не было. — отвечает Марат. — И я уверен, что белый волк — тоже его работа, вот только не знаю, зачем он прислал его к нам. Но никогда не спрошу об этом — теперь я верю, Эзук знает, что делает.

Марат направляется к Снегоходу, садится за руль, и только тогда оборачивается ко мне.

— Ты так и будешь стоять посреди Безмолвия, ждать, пока Господь заберет тебя? Говорю тебе еще раз, ты ему нужна, как ежику футболка! А вот Толе была нужна, поэтому он и подорвал эту тварь. Не ради нас, Ира, ради тебя! На меня ему было насрать точно также, как Богу на нас обоих!

Двигатель снегохода взвывает, оглашая Безмолвие своим рокотом, и Марат срывается с места. Постояв секунду, я бросаюсь к своей машине, и следую за ним.

Марат прав, по крайней мере, на счет Толи. Он погиб, защищая меня, и я буду полной идиоткой, если сделаю его жертву напрасной. Это мой бой — Мадьяр похитил моего сына, но ребята последовали за мной, чтобы помочь. Они могли и не делать этого — в эгоистичном мире Безмолвия никто бы их за это не осудил, даже я, но они пошли со мной. Нет, за мной… И Толя погиб ради меня, хотя это был мой бой… Или и его тоже? За что сражался он? За меня? За моего Колю? Или за Безмолвие, в котором объявилась новая сила — Мадьяр, и его бегуны, жаждущие покорить мир?

Но тем не менее, умереть сегодня в объятиях аморфа должна была я… И я больше никому не позволю отдавать за меня свою жизнь…

Когда-то давно ставший в последствии легендарным писателем, Сергей Лукьяненко писал: «Друзья или предают, или умирают…» За сегодня я потеряла двоих — Катю, которая предала, и Толю, который… Лучше бы и он оказался предателем. Но больше я не допущу этого — бой за сына сольется для меня с боем за Безмолвие, и Мадьяр пожалеет, что встал на моем пути. Теперь я знаю, что мне нужно делать…

 

Глава 9

На подъездах к внешним постам, которые мы пролетаем на полной скорости, я догоняю Марата, и в открывающиеся перед нами ворота завода мы въезжаем уже вместе. Охрана на входе лишь кивает нам, молча указывая вперед, мол, проезжайте, не задерживайтесь. Странно — я привыкла к тому, что у меня требуют пропуск, и вообще проверяют я ли я…

В заводе царит всеобщее веселье и ликование, которое, впрочем, стихает, когда мимо радостных кучек людей проезжаем мы. Мы даже не пытаемся спросить, что происходит — все равно не ответят. А сейчас взгляды, устремленные на нас, какие-то особенно неприязненные и злые.

Кто в костюмах, а кто и без — самоубийцы, видимо считающие, что раз радиация не ощущается, то она и не убивает, все громко орут, обнимают друг друга и с чем-то поздравляют. Шум и гам, словно на базаре. Из обрывков фраз я понимаю, что отряд Мадьяра, закрепившийся в лесу на восточном направлении, разбит на голову, при чем малой кровью… Но причину того, что завод взорвал практически над своей территорией перехватчик, я все равно пока не понимаю. Впрочем, особых разрушений нет. Пластиковые метеовышки, естественно, разметало, хотя я не помню, устанавливали ли их вообще, после нашествия белок. По-моему всем было не до них. Стены периметра устояли, в чем можно было и не сомневаться — уж если Великая Китайская стена простояла… а черт его знает, сколько веков, то великая Новосибирская простоит еще много лет после того, как погибнет последний человек в стране. Ну это, конечно, при условии, что прямо по ней не шарахнет термоядерный заряд…

Я различаю в толпе медсестру, которую часто видела с Сашкой, и, спрыгнув со снегохода, подбегаю к ней.

— Где Сырецкий? В палате, или у себя?

Она смотрит на меня, словно таракан на тапок, но все же отвечает.

— В палате, минус третий этаж…

— Спасибо, знаю. — обрываю я ее. VIP палату, как и бегуний лазарет, знают все.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но тут вслед мне раздается звонкий женский голос:

— Бегунья, я надеюсь, ты не обвешана взрывчаткой?

— Что? — оборачиваясь спрашиваю я.

— У меня внизу ребенок, и если ты его хоть пальцем тронешь, я тебе глаза выцарапаю. — говорит мне в лицо девушка, лет двадцати от роду.

— Не надо, Надя… — дергает ее за рукав медсестричка, но уже поздно. Во-первых, девушку уже несет, во-вторых, к нам подтягиваются другие, а в третьих я начинаю понимать, что здесь происходит — причину бросаемых на нас взглядов, полных ненависти.

Легенды о том, что мы пьем кровь младенцев, бродили по заводу и окрестным бункерам всегда, но никогда их не принимали всерьез. И уж тем более никто не решался бросить подобный вызов кому-то из нас. Бегуны всегда были над людьми. Неприкасаемыми и в индийском смысле этого слова, и в американском. До тех пор, пока Катя не взорвала свою чертову бомбу в убежище. До тех пор, пока легенды, вдруг, не стали явью.

— Слышишь меня, бегунья? — продолжает сверлить меня взглядом девушка. Поняв, что дело пахнет керосином, спешивается и Марат… — И ты, бегун… вам лучше убраться отсюда подальше. Бегите в свое Безмолвие, иначе за вас возьмемся мы…

— Кто это, «МЫ»? — с нажимом спрашиваю я.

— Люди. — коротко отвечает она. — У многих из нас там, в убежище, погибли друзья и родственники.

Я делаю молниеносный выпад и хватаю ее за воротник куртки — эта идиотка без защитного костюма, и мне остается лишь надеяться, что она, как и многие другие, выбрались на поверхность чтобы порадоваться и поликовать лишь на несколько минут. Иначе через пару часов весь завод сляжет с лучевой болезнью.

— А теперь послушай меня. — вкрадчиво, но громко, говорю я, — Это не я подложила бомбу, и не он. Ту тварь, что сделала, мы убили, разрезали на мелкие куски, и сожрали на обед.

— Чушь! — выкрикивает стоявший рядом мужчина. — Я был на западной стене! Не верьте ей. Они разыграли там целое представление, и дали той бегунье уйти! Я видел!

— Она сумела уйти. — парируя я, — Но умерла через несколько минут. Один из нас отстрелил ей руку…

Однако, веры моим словам уже нет. Я понимаю, что проигрываю этот раунд — вокруг нас собирается толпа, по которой проносится не предвещающий ничего хорошего рокот. Нехотя я отпускаю воротник.

— Думай, что хочешь. — говорю я, собираясь уйти. — Но я скажу одно. Бегуны не враги заводу. Я тоже сегодня натерпелась немало, воюя, между прочим, и за вас тоже. И я обещаю вам всем, что я лично убью того, кто виновен в смерти ваших близких. Я убью Мадьяра…

В том, что им знакомо это имя я не сомневаюсь — сплетни и слухи распространяются очень быстро, особенно в такой «паучье банке», как завод с его подземными катакомбами. Я уверена, что благодаря этому все давно в курсе, с кем мы воюем, и какие последние вести с фронтов.

— Мадьяр мертв! — выкрикивает кто-то из гущи толпы.

— Нет, он жив. — отвечаю я. — Он еще не знает о том, что мы разгромили его людей, а когда узнает, бросит на нас все свои силы. Сейчас он в полусотне километров от завода, и в его распоряжении около тысячи бойцов. Подозреваю, что и техники не мало…

— Это ложь! — восклицает Надя, та, что первой влезла в перепалку со мной.

— Слушай… — я начинаю понемногу выходить из себя. — Не зли меня, хорошо? Меньше часа назад в Безмолвии погиб мой близкий друг, а теперь еще и вы все с вашими идиотскими представлениями о нас. Я могу и сорваться.

— Твой друг был бегуном? — спрашивает Надя.

— Да. — отвечаю я, предпочтя не заметить сарказма в ее голосе.

— Тогда поделом ему.

На долю секунды я теряю контроль над собой. Мое сознание вытесняет другая женщина, до этого ютившаяся где-то в самой черной части моей души. Она овладевает мной лишь на доли секунды, но при моей силе и реакции, многократно увеличенных повышенным радиационным фоном, этого вполне хватает. Поэтому, когда я вновь обретаю контроль над собой, стараясь сдержать рвущийся наружу огонь ярости, делать это уже поздно. Надя лежит на снегу в паре метров от меня, нокаутированная с одного удара мощным ударом в лицо.

Я встряхиваю рукой, прогоняя боль в костяшках пальцев, и эта боль напоминает мне о том, что я била не кулаком… Я ударила точно в переносицу ладонью, сложенной топориком, «когтями тигра», как называли этот удар Шаолиньские монахи. Положение пальцев, предназначенное для нанесения смертельных ударов. Один из таких ударов должен быть направлен в лицо, и при достаточной силе и скорости удара без труда ломает переносицу, убивая человека еще до того, как его тело коснется земли.

Люди затихают, испуганно глядя на лежащую на земле женщину. Наконец, кто-то наклоняется над ней, чтобы помочь встать… Я то знаю, что это уже бесполезно, поэтому легонько трогаю Марата за локоть, и шепчу ему на ухо: «Пойдем, только медленно…» Он, кажется, понимает все и без моих слов, и, держа руку на рукояти пистолета, протискивается вместе со мной через собравшуюся толпу. Большинство людей еще не понимает, что произошло, но скоро поймут… Поймут, что еще одна бегунья убила одного из жителей завода…

— Ну, Ира, ты даешь… — говорит Марат, когда мы выходим из плотного людского круга, расступающегося перед нами.

— А ты бы что сделал? — огрызаюсь я. — Ты слышал, что она сказала?

— Слышал… Но чтоб за это убивать…

Словно подтверждая его слова где-то в центре собравшейся толпы, которая уже позабыла о празднике и веселье, раздается робкий шепоток, затем быстро превращающийся в ровный гул голосов. От ряда к ряду, кто наклоняясь к уху, а кто — говоря в полный голос, передаются несколько слов… «Бегун», «труп» и «убийца» встречаются среди них гораздо чаще, нежели даже чисто русское «Ты прикинь, бля?!», или «Да ну, на…»

— Я просто вышла из себя. — тихо говорю я, словно оправдываясь. — Я сама не знаю, как это получилось.

— Рефлекс сработал?! — спрашивает Марат, и я поднимаю на него взгляд, не понимая, издевается он надо мной, или нет. Оказывается, что нет — его глаза полны сочувствия — он понимает, в какое дерьмо я нас втравила, но понимает и то, что иного выхода из этой ситуации не было. Судьба…

— Если они кинутся на нас. — продолжает он, — Не забудь о своих рефлексах. Я хочу забрать с собой на тот свет как можно больше народу…

Но на нас не нападают — должно быть, мой удар сработал одновременно и как катализатор ситуации, и как сдерживающий фактор. Страшно нападать на того, кто может убить тебя одним ударом — раньше, чем ты успеешь понять, что произошло… А когда это дополняется жуткими историями о каннибализме и прочих прелестях жизни бегунов… В общем, никто не хотел повторить подвиг крейсера «Варяг» и погибнуть в заведомо неравной схватке.

Провожаемые десятками взглядов, полных ненависти и желания испепелить нас на месте, мы подходим к входу в бункер, и исчезаем за его дверью. Только там мы можем вздохнуть свободно…

— А ведь они правы. — говорит Марат, когда мы спускаемся по узким лестницам, направляясь в VIP-палату, палату для начальства.

— В чем?

— Нашем место в Безмолвии.

Я не отвечаю, думая о белом волке. Об одиночестве и тоске в его глазах… О волке-бегуне, лишенном дома, родных и близких. Как я похожа на него… Последним, что оставалось у меня, был Коля, и теперь он в руках Мадьяра.

— Марат, — говорю я, останавливая его у самых дверей палаты, — А может Мадьяр прав? Может быть мы сможем ТАК остановить войну?

— Может и сможем. — соглашается он. — Его идея бредовая, но не лишена смысла. Сплоченному отряду бегунов не нужна даже поддержка ядерного комплекса завода — мы могли бы просто захватывать штатовские ядерные центры и обрушивать их же оружие на них.

— Так может быть…

— Примкнуть к нему? — заканчивает за меня Марат. — Я думал об этом. Особенно в последние несколько минут. Ты не находишь, что в мире людей нам не совсем рады? Мы можем пойти к нему, можем попытаться оставить от Америки выжженную землю. А что потом?

— Мир под властью бегунов.

— Бегуна. — поправляет меня Марат. — Одного бегуна, а точнее — Ночной Кошки. Мадьяр, если он действительно таков, каким ты нам его описывала, не станет делиться властью.

— Может это не так уж и плохо?

Мы молча смотрим друг другу в глаза, пытаясь прочесть в них ответы на свои вопросы.

— Закончим этот разговор потом. — предлагаю я, наконец. — В конце концов, это не только наше с тобой дело. Остальные тоже должны принять решение. Серега, Толя, и даже Эзук…

Я спотыкаюсь на слове, осознавая, что я только что сказала. Толя… Кажется, только сейчас до меня начинает доходить то, что его больше нет. Сердце отказывается признать, что бегун мог погибнуть в своем мире, в Безмолвии…

— Да. — как-то странно севшим голосом соглашается Марат, словно и не заметивший моей оплошности. — Поговорим в лазарете…

Он дергает на себя дверь палаты, окунаясь в запахи спирта и лекарств. За исключением Сырецкого, лежащего на кровати с перебинтованной ногой, в палате больше никого нет, а запах спирта, как оказывается, исходит вовсе не от стерилизованных инструментов, а от бутылки водки довоенного разлива, стоящей у изголовья кровати.

Увидев нас Петр Михайлович, театрально кряхтя, усаживается на кровати, жестом приглашая нас присесть на стоящие рядом стулья. На губах его играет довольная улыбка, а запах спиртного легко ощущается и без улучшенного обоняния бегуна.

— Ну здравствуйте, путешественнички! — приветствует он нас. — Где были, что видали? Хотя нет, не рассказывайте. Сначала я! Я не знаю, как дела там в «восьмерке». Зато у нас просто великолепно. Отряд Мадьяра разбит на голову, и весь уничтожен. Весь, понимаете, ребята! Никто не ушел живым. И Мадьяр, по всей видимости, тоже, только в лицо мы его не знаем… Просто свалили все тела в кучу и спалили… Бензина извели хренову тучу, но это был их бензин, из их баков…

Мы недоуменно переглядываемся, пытаясь понять, как наш несгибаемый директор нализался до состояния птичьей болезни, и с чего он решил, что такой боец, как Мадьяр, мог погибнуть в бою с простыми людьми. Но лицо Сырецкого светится такой искренней радостью по поводу победы, что у нас языки не поворачиваются прервать его излияния. Пусть порадуется еще хоть несколько минут, а то после вестей, которые принесли ему мы, он протрезвеет за считанные секунды.

— Их было около сотни, — продолжает разглагольствовать Сырецкий, — Они, видимо, уже поняли, что план с диверсией пошел коту под хвост, и поняли, что им ничего не остается, как терпеливо ждать своей участи. Ну они там, в лесу, и копались! Построили целые баррикады, так что их и целой армией было бы не взять. Ну а мы поступили проще — как только разведка доложила, что они там, при чем всей сотней, да еще и в одном месте, пусть и хорошо укрепленные, я отдал приказ ударить по ним с воздуха.

— Перехватчик?! — начинаю понимать я, — Вы сбросили на них ядерную бомбу?!

— Ну, почему же сбросили? — удовлетворенно говорит Сырецкий, наливая водки в стакан. — Не хотите дезактивироваться? Чистая, из моих личных запасов. И огурчик свежий…

Свежих овощей я не ела уже несколько месяцев — их, конечно, выращивают на одном из самых глубоких уровней бункера, но урожай слишком мал, чтобы пустить его в обиход. Поэтому овощи, настоящие, не синтезированные из белка, выдают только в качестве премий особо отличившимся, либо в качестве компенсации сильно пострадавшим. Или, как я вижу сейчас, в качестве закуски шефу, в честь большого праздника. Вспоминается уже давно ставшая история об одном из генсеков СССР, Леониде Ильиче Брежневе, которому медаль героя Советского Союза подарили просто на день рождения…

— Нет, спасибо, — отвечаю я, — Мы предпочитаем свежее мясо.

Сырецкий вздрагивает, видимо, моментально трезвея, и продолжает уже спокойнее, без легкого пьяного бахвальства.

— Мы запустили перехватчик, и взорвали его в нескольких сотнях метров от земли, прямо над ними. Завод, конечно, основательно тряхнуло, но серьезных разрушений нет, слишком маленькая мощность. А вот мадьяровцам досталось, так досталось — многих пришлось буквально отскребать от земли. Разумеется, погибли далеко не все, но через десять минут после взрыва мобильный отряд был уже там. Пусть он и поредел в предыдущем бою, пусть ребята и устали, но все же… В общем, мадьяровцев просто забросали гранатами с близкого расстояния — они даже толком оклематься-то после взрыва не успели. Контуженные, обгоревшие, а тут еще и мы. Пленных не брали, никто не ушел.

— Уверены? — спрашивает Марат.

— Уверен. — наши ребята из мобильного, хоть и не бегуны, но следы на снегу читать умеют.

— На каком снегу?! Там же, после ядерного взрыва, болото должно было быть! Все растаяло и растеклось! Какие следы, там не то, что люди, мы бы ничего не нашли.

— Мне так доложили. — упрямо отвечает Сырецкий. — Никто не ушел. Если Мадьяр и был там, то теперь его нет. Ну а даже если он и смог уйти…

— Мадьяра там не было! — перебиваю я. — Сейчас он в своем штабе, в полусотне километров от нас, и мой сын у него. Думаю, что о последних событиях он не знает, поэтому какое-то время у нас есть, но как только он узнает о том, что его войска разбиты, он бросит против нас все свои силы, и это будет концом.

Сырецкий трезвеет на глазах, вновь превращаясь в того железного шефа завода, которого мы хорошо знаем. Исчезает довольная улыбка, игравшая на его губах, исчезает пьяный огонек в глазах… На ум мне приходит аналогия с роботом-терминатором, который только что чистил картошку на кухне, но вдруг в его электронном мозгу что-то щелкает, и вновь запускается программа боевых действий.

— Откуда данные? — спрашивает он.

Марат обстоятельно и доходчиво выкладывает ему историю нашей встречи с бегуном Мадьяра и поединок с аморфом, в котором мы теряем Толю, естественно, опустив описание дороги, охоты и знакомства с белым волком.

— Анатолий погиб… — тихо говорит Сырецкий, опустив взгляд в пол. — Мне очень жаль.

— Вам — может быть, — я не смогла удержаться от колкости, — А вот тем, кто наверху — нет.

Уловив в моем голосе холод, Сырецкий смотрит на меня, но не в глаза, а просто на лицо, не решаясь встретиться со мной взглядом.

— Что ты имеешь в виду?

— Разыскивая вас мы остановились у небольшой группы людей, чтобы спросить, где вы. Просто одна девушка из этой веселой компании показалась мне знакомой… В общем, какая-то кралья тонко намекнула мне в самых ласковых выражениях, что нам, бегунам, стоит убраться с завода подобру-поздорову.

— И что? — в голосе Сырецкого сквозило напряжение. Кажется, он уже прекрасно понял, чем кончилось дело. Тут, собственно, особой смекалки не требовалось — чем могла кончиться ссора с бегуном?

— Я долго терпела, а потом тонко намекнула ей, что пока они тут радуются непонятной мне победе, я отмахала десятки километров по Безмолвию, и успела в аккурат к тому моменту, когда от «восьмерки» осталась только гора трупов, а мой сын был увезен в штаб Мадьяра. Сказала ей, что меньше часа назад я встретила такого аморфа, какой ей в страшном сне не приснится, и что эта тварь сожрала одного из моих лучших друзей. И знаете, что она сказал мне в ответ?

— Догадываюсь. — тихо произносит Сырецкий. — Она сказала, что туда ему и дорога? После взрыва в убежище народ озлоблен. Люди видят в бегунах только врагов… Тем более, еще и этот Мадьяр… Он, ведь, тоже из вашего племени.

— Тогда уж, нашего вида. — язвительно подмечает Марат.

— Не важно. И что? Ты ее ударила?

— Я ее убила. — холодно отвечаю я.

На этот раз Сырецкий смотрит мне прямо в глаза, а затем, поднявшись с кровати, отвешивает мне мощную пощечину.

— Идиотка! — восклицает он, — Мало того, что Таранова размазала несколько сотен человек по стенам, так теперь еще и ты приняла у нее эстафету! Ты знаешь, что ты наделала? Если раньше люди просто боялись вас, то сейчас, после тебя и Кати, будут ненавидеть! Ты не сможешь даже спокойно пройти по заводу, не опасаясь того, что кто-то влепит очередь тебе в спину, не говоря уже о том, чтобы отправиться за добычей с человеком!

— Я и не собиралась куда-то ехать с людьми. Они мне чужие!

— Ты кем себя возомнила?! — взрывается тот, — Ты что, думаешь, что ты выше их всех?! Выше меня?

— Да. Не выше вас, но выше любого из ничтожеств, которые способны только на то, чтобы влепить мне очередь в спину. Заметьте, Петр Михайлович, это ваши слова! Даже не в лицо, а в спину! На большее никто из них не способен! Большинство из них никогда не были на открытом просторе Безмолвия, никогда не видели ядерного взрыва… Даже вы прячетесь в бункерах, вместо того, чтобы… — я осекаюсь, не зная, чем продолжить свою тираду.

— Что бы что? — подбадривает меня Сырецкий, — Вместо того, чтобы выйти вместе с вами на охоту? Нестись по Безмолвию вместе с бегунами? И сколько бы я пробежал рядом с тобой, бегунья? Час, два? А после этого растекся бы лужей протоплазмы по черному снегу! Это ваш мир, Ира! А наш — здесь, в бункерах, в стенах завода… И мы будем защищать его от любого вторжения! И пойми же ты, наконец, теперь вы стали здесь чужими! Это от вас люди будут защищать завод!

Я поднимаюсь, чтобы уйти, но Сырецкий хватает меня за плечо и силой усаживает меня обратно.

— Ира, пойми, я тебе не враг. И жители завода не враги! Просто любому живому существу свойственно защищать свою территорию.

— Любому, кроме бегунов. — возражает Марат.

— Потому, что ваша территория — все Безмолвие! Вы свободны, словно ветер, в отличие от нас, привязанных к бункерам, и боящихся радиации.

Я снова поднимаюсь, и на этот раз Сырецкий не пытается меня остановить.

— Вы правы, Петр Михайлович, — говорю я, — И они правы… Нам не место в стенах завода.

Я выжидающе смотрю на Марата и он, поняв, о чем я, кивает.

— Мы уйдем. — говорит он.

— Никуда вы не уйдете! Вы нужны заводу! Вы должны помочь нам справиться с Мадьяром…

— А может мы перейдем на его сторону? — спрашиваю я, — Как вам такой вариант?

— Ира, он же похитил твоего сына.

— Но, я уверена, не причинил ему вреда.

— Ты не сделаешь этого. — в голосе Сырецкого звучит такая уверенность, как будто он знает меня с рождения, и способен предсказать любой мой шаг.

— Еще не знаю. — отвечаю я. — Я больше ничего не должна заводу, но и воевать за идеалы Мадьяра я не стану. По мне, так пускай идет война, пускай люди убивают друг друга, увеча планету ядерными взрывами. Мне все равно, ведь я не человек, я бегун. Я привыкла к Безмолвию, и даже, кажется, начинаю любить. Я иду к Мадьяру. Иду не воевать и не сдаваться. Я пойду за Колей, а все остальные могут идти к чертям!

Чувствуя на своей спине взгляд Сырецкого, полный бессильной ярости, я выхожу из палаты, и Марат следует за мной. Не сговариваясь мы двигаемся в сторону «бегуньего лазарета» — не знаю, с какими мыслями идет туда Марат, а я иду прощаться…

— Ты это серьезно? — спрашивает он меня, — Серьезно собираешься к Мадьяру?

— Ты же слушал.

— Ты будешь… с ним? Примешь его сторону?

— Это не моя война. И вообще, я снабженец, а не солдат. И к Мадьяру я иду не воевать, а просто забрать сына.

— Он никогда не отпустит тебя…

— Пусть попробует!

У меня есть план. План безумный, имеющий девяносто девять шансов на провал из общей сотни. Но даже если я умру, таким образом я наверняка избавлю мир от Мадьяра, и никто из моих друзей больше не умрет…

— Я возьму с собой перехватчик. — говорю я. — Маленький такой, килотонн на тридцать. До штаба Мадьяра, навскидку, километров пятьдесят, доберусь до карты — проложу маршрут точнее, так что наземный ядерный с такого расстояния лишь легонько качнет завод.

Марат смотрит на меня непонимающим взором.

— Ты собираешься пробраться туда с боеголовкой, заминировать ей лагерь, забрать сына и уйти восвояси?

— Все проще. Я собираюсь приехать туда с боеголовкой, въехать на середину его лагеря, и, держа руку на кнопке детонатора, потребовать, чтобы Мадьяр отдал мне Колю, в противном случае я разнесу там все в радиусе пары километров.

— Это полный бред!.. — Марат задумывается, но не надолго. — Но я еду с тобой.

— Ты остаешься здесь!..

Мы замираем как вкопанные перед дверью в лазарет… дверь, стены, и даже потолок коридора исписаны ярко красной краской… Одно и то же слово повторяется из раза в раз, перетекая со стен на потолок и обратно. «БУБ»…

Этот «БУБ», словно безвкусные обои, украшает весь коридор и дверь в лазарет… «БУБ», «БУБ», «БУБ»… И лишь на двери, по диагонали, выведена зеленым цветом расшифровка этой аббревиатуры: «Бегуны, Убирайтесь в Безмолвие!»

— Твари! — выдыхает Марат. — Совсем оборзели! Ира, может все-таки стоит примкнуть к Мадьяру, и вместе с ним разворошить этот хренов муравейник?!

Я предпочитаю смолчать. Меня не покидает ощущение абсолютной нереальности происходящего, ощущение, что я живу в воображаемом мире, при чем мир этот порожден отнюдь не моим воображением. Ну а раз мир нереален, то нереальна и я… И значит, что бы я не делала, все это не имеет смысла… все равно все будет так, как задумано тем, кто придумал этот мир, в котором я — всего лишь пешка. Так какая разница, воевать с Мадьяром против завода, или с Сырецким против Мадьяра?

Как сказал один великий человек, в любой спор, любой конфликт и, естественно, любая война — это японский сай… Три острия: одна сторона, другая, а по середине — истина. И мне что-то совсем не хочется примыкать ни к одной из сторон. Я хочу найти истину! Что-то своей, реальное только для меня, и существующее вне этого мира…

Марат дергает ручку лазарета, но дверь не открывается. Заперта изнутри! Он трижды пинает дверь ногой, и только тогда, наконец, изнутри раздается голос Эзука:

— Ира, это ты?

— Нет, еще и я! — зло отвечает Марат. — Можно подумать, что на Ирке свет клином сошелся.

Дверь открывается — Эзук впускает нас внутрь. Первой меня встречает моя очаровательная хищница Виктория, прыгая мне на плечо.

— А где Анатолий? — спрашивает Эзук, но по его глазам я вижу, что он знает…

— Погиб. — отвечаю я, чувствуя всю шаблонность и, потому, неуместность своих слов. — Как Серега?

— Практически сразу после вашего отъезда уснул, и сейчас спит, как младенец.

— А… В общем, как он? С ним все будет в порядке?

— Думаю, что да. Врач сказал, что рана серьезная, и для человека — смертельная. Но не для бегуна… Он хотел придти еще раз, через несколько часов, осмотреть Сергея, но люди не впустили его.

— Те сволочи, что изрисовали всю дверь? — спрашивает Марат, хотя это и так ясно.

— Те люди, что теперь боятся бегунов больше, чем самого Безмолвия. — уклончиво отвечает Эзук. Что ж, вполне в его манере. Очень может быть, что он не изменит своего мнения даже когда эти самые люди начнут бить его ногами по лицу. Впервые мне приходит в голову, что Эзук, пожалуй, в гораздо большей степени христианин, чем все мы, вместе взятые. Даже больше, чем заводской архиепископ, для которого, прости меня, Господи, за недостойные слова о служителе твоей церкви, работа священников — лишь возможность чаще других жрать свежие огурцы и выращенных на подземной ферме цыплят.

— Ладно, — говорю я, — Люди, так люди. Я попрощаться пришла.

— Ты идешь к Мадьяру? — его лицо не выражает удивления. Он знал. Естественно, знал, а чего я, собственно, ожидала от человека, вымолившего у Господа чудо?

— Да. Еду забрать сына, но если не удастся — сотру там все в порошок, а его самого завяжу узлом и повешу на ближайший сук.

— Я еду с тобой. — тут же говорит Эзук.

Вот же ж блин, навязались на мою голову супермены! Разве вам всем не понятно, что я еду на верную смерть, и от того, что нас будет больше шансов выбраться не прибавится. А я готова умереть… Собственно, если разобраться, то зачем мне, вообще жить? Марат и Сергей могут уйти в Безмолвие, и там стать одинокими волками, медленно дичающими в черной пустоте. Эзук… Эзук — не знаю, но на заводе ему точно не место. Его просто убьют. И даже не за то, что он бегун, и не за то, что он столь усердно отрицает это, а просто за то, что он не такой, как все. Что он верит в бога гораздо глубже кого-либо, кого я знаю.

А я? Я не могу бросить все, и уйти в Безмолвие, потому что мой сын у Мадьяра, а жить без него я не смогу. Но даже если все пройдет гладко, во что я, лично, не верю, и я вернусь обратно вместе с Колей — куда нам идти? В завод, как и в другие бункеры, мне дорога теперь закрыта. Очередь в спину, да яд в еду — вот, на что я смогу здесь рассчитывать. Да я и сама не вернусь — не хочу больше видеть мелких и неблагодарных людей. Мой мир — Черное Безмолвие! Мой, но не Колин. Ему придется прятаться по металлическим фургонам и зданиям, спасаясь от радиации, скрыться от которой невозможно. Мы с ним болтались так года полтора, и я удивляюсь, как его не убила лучевая болезнь… Хочется верить, что помог не только свинцовый халат и противорадиационные костюмы, но и моя материнская любовь, способная остановить даже гамма-кванты.

Он не сможет жить в моем мире, а я — в его. Да и есть ли он, Колин мир? Как его встретят в заводе после того, что сотворила Катя? После того, что наделала я всего полчаса назад? Сын бегуньи — это не происхождение, это социальный статус. Кто знает, не проявится ли в мальчике наследственная кровожадность? Жажда человеческой крови?!

Нет, здесь не примут и его…

— Нет, Эзук, еду я одна!

— Со мной. — моментально встревает Марат.

— Да послушайте вы, оба, — взрываюсь я, — Вспомните о том, что у вас голова на плечах, а не кастрюля со звуковыми локаторами! Мне не нужна помощь! Или я умру, или нет, но все это зависит только от меня… ну, отчасти — еще и от Мадьяра. И то, что со мной будет кто-то еще, ничего не изменит. А вот здесь вы нужны. Оба нужны Сереге! Он тяжело ранен и слаб, а в заводе творится черт знает что. Бегуны разом стали врагом номер один, от которого надо избавляться. От нас избавиться будет трудновато — мы, если и умрем, то с собой прихватим столько народу, что в аду дров не хватит, а вот Сереге сейчас не до того, чтобы кулаками размахивать. Вы уедете вместе со мной, и что будет с ним? Сюда ввалится табун сумасшедших, и придушит его во сне.

Нет уж, господа, вы остаетесь охранять Серегу, а я отправляюсь в гости к Мадьяру. Если сильно тряхнет — знайте, это я постучалась.

Они еще не успевают опомнится, когда я уже выхожу из лазарета. Вика по прежнему сидит у меня на плече, и лишь за дверью я осознаю, что она со мной.

— Ну что, зверушка? — спрашиваю я, — И ты будешь играть в супермена? То есть, в супербелку… Тоже хочешь со мной?

И Вика отвечает, но не словом, а делом. Она срывается с моего плеча, и в два прыжка оказывается на пролет выше. Дескать, не только с тобой пойду, но и вперед тебя умчусь… Эх, белка ты белка… Но мы еще посмотрим, кто будет впереди!

На моих губах играет улыбка, мощным рывком я бросаю свое тело вверх по лестнице, рассчитывая перескочить сразу через пяток ступеней… Да чего уж там, сразу через весь пролет. Взмываю в воздух, но тут же приземлясь на ноги без привычной упругости, едва не вывихнув лодыжку. Черт! Я же в бункере, здесь нет радиации! А значит, сейчас я не бегун.

Вика смотрит на меня своими черными глазами-бусинками, сливающимися по цвету с ее шерсткой. Сочувствует? Наверное. Она помнит меня другой, раскидывающей в Безмолвии десятки ее соплеменников.

Интересно, смогла бы я жить здесь? Отказаться от мира Черного Безмолвия, и нырнуть под землю? Жить с обычными людьми? Может нам с Колей стоит плюнуть на все, и отправиться в другой город? Приехать туда под видом обычных людей, и попросить пристанища в одном из тамошних бункеров — должны же они быть у них, в конце-то концов! Жить там, где никто не будет знать о моем прошлом, о десятках покойников, о крови, в которой мои руки замараны по локоть… Жить человеком…

И тут же в моей голове возникает образ белого волка, льстиво заглядывающего в глаза вожака волчьей стаи. Обычной стаи копытных волков. Я представила это гордое животное, во взгляде которого читается знаменитое: «Подайте на домики для бездомных поросят…», и сплюнула. Бред какой-то!

Вика вновь запрыгивает на мое плечо… Кажется, она со мной согласна.

Дверь VIP-палаты я открываю пинком ноги, заставив подпрыгнуть лежащего на кровати Сырецкого. Водка у него, как я вижу, уже кончилась…

— Петр Михайлович, — без вступления говорю я, — Мне нужен полноприводной фургон в отличном состоянии, и двадцатикилотонная «Невеста» с дистанционным детонатором.

— Ты что, очумела?! — удивленно вскидывает брови шеф завода.

— Да. — честно сознаюсь я.

— На хрена?!

— Еду в гости. А «Невеста» будет подарком. Реально подключить к детонатору дистанционный беспроводной запал, чтобы сработал метров на сто?

— Вроде реально… Только источник питания к нему приделать помощнее, чтобы пробился через магнитные поля. Фонить эта штука будет, что кусок урана.

— Плевать. — говорю я, и оскаливаю зубы в недоброй улыбке. — Меня излучением не испугаешь. Сильнее буду.

Спустя полтора часа покрикиваний на электронщиков, ядерщиков и парней из «оружейки», я выезжаю из завода, который, наконец, перестает гудеть как растревоженный улей. Праздник окончился быстро, и знаю, что было тому виной — то ли новости, принесенные мною, то ли радиация, загнавшая людей обратно в бункеры. Может там они еще и отмечают победу над отрядом Мадьяра, черт их знает… Этих людей.

Вика едет со мной, гордо восседая на пассажирском сиденье, и, периодически, впрыгивая то мне на плечо, то на панель приборов, чтобы рассмотреть, что там, впереди… Думаю, что впереди мы с ней видим одно и тоже. Пустоту и неизвестность.

 

Глава 10

До нужной мне точки пятьдесят восемь километров с маленьким гаком. Но то по карте… Задолго до войны я бывала в тех краях, ставших теперь абсолютно неузнаваемыми. Неподалеку текла речка Обь, покрывшаяся теперь льдом и снегом так, что угадать, где проходит ее русло практически невозможно, вокруг расстилалась тайга, подступавшая к Новосибирску… Друзья рассказывали мне, что здесь, в более чем полусотне километров от города, уже можно было встретить даже лосей, не говоря уже о глухарях, токовавших во всю глотку в брачный период. Я же любила ездить в Мошковский район за грибочками… Теперь грибочки можно найти только под многометровым слоем черного снега — оттуда их выковыривают мыши и прочая подснежная живность.

Пятьдесят восемь километров на хорошем, мощном грузовике. В довоенные годы это заняло бы час. Теперь, если повезет, доберусь чуть меньше, чем за день. Когда-то давно читала у Кинга великолепный рассказ «Короткий путь для миссис Тодд», о женщине, всегда искавшей короткую дорогу. Она наглядно демонстрировала, что если ехать от одного города до другого по шоссе, то этот путь занимает 113 километров — приходится делать крюк, следуя за изгибом дороги. А если ехать по прямой, так, как летают птицы, то путь уложится в какие-то 60 километров. Поэтому она всегда искала короткие пути, понемногу сокращая расстояние до 80, 70, 60 километров… Но достигнув минимума она не остановилась, продолжив искать еще более короткий путь. Поэтому спустя несколько недель после поездки из одного города в другой на ее спидометре красовалось число 55, затем 50… Друзья не понимали, как можно срезать путь короче самого короткого, а она же просто улыбалась в ответ на все их расспросы.

Итогом стал путь всего в два километра вместо шестидесяти! Она нашла самую короткую дорогу, проходящую через иной мир. И этот мир понравился ей больше нашего, пусть и был полон опасностей и жутких существ, напоминающих… Напоминающих живность Черного Безмолвия. Интересно, попадались ли миссис Тодд аморфы… Нет, вопрос нужно сформулировать иначе: знали ли Кинг о том, что когда-нибудь его миры, созданные в книгах, станут реальностью? Попадались ли ему аморфы? Ему, и другим величайшим писателям прошлого, предвидевших будущее. Теперь уже не спросишь. А ведь интересно…

Но мне светит проехать не коротким путем, а, как раз наоборот, более длинным. Мир фрактален, и Черное Безмолвие блестяще нам это доказало. Если измерить расстояние между точками А и Б по снимку из космоса, то мы получим, скажем, десять километров. Если измерить этот же отрезок, но уже с вертолета, способного рассмотреть такие детали, как сопки, холмы и т. д., которые придется огибать на пути, то длина изменится в большую сторону. Пусть будет двенадцать… А затем сумасшедший бегун, вроде меня, решит проверить правильность измерений, и пройдет этот путь пешком, прихватив с собой шагомер. Он получит еще большее значение, скажем в пятнадцать километров, так как ему предстоит передвигаться еще по более сложной траектории, подниматься на незаметные кочки, и спускаться с них, а это тоже внесет свою лепту в измерение.

Ну и, наконец, пусть этот путь проползет муравей, которому придется взбираться на каждую песчинку, на каждую пылинку или снежинку… бедняга проползет километров двадцать, не меньше! Мир фрактален! Он состоит из бесконечного множества мелких частиц. А Черное Безмолвие — это громадный фрактал, расползшийся на весь мир. Так что, если по карте мне светит шестьдесят километров, то в реальности, если я вообще смогу туда добраться в одиночку — все сто. Фрактальность неизлечима — в Безмолвии нельзя доверять ничему, особенно расстоянию.

Я в пути уже больше двух часов — медленно плетусь на своем «ЗИЛу» по снежным наносам, время от времени попадая в полосы жуткого гололеда — здесь снег растаял после одного из взрывов, и громадный каток еще не успело занести свежей черной трухой. Впрочем, не смотря на то, что по «каткам» мой драндулет ведет так, словно в его радиаторе залита не вода, а спирт, ехать по ним не в пример удобнее, чем по обычным снежным завалам. Колеса буксуют, не смотря на намотанные на них цепи, которые, кстати, все равно не продержатся больше половины пути… Кажется, грузовик намеревается закопаться в снегу…

Громкий стук, раздающийся из фургона, выводит меня из размышлений. От неожиданности я вздрагиваю, и резко давлю на тормоз, Вика, видя мою реакцию, шипит и скалит зубы, готовая защищать свою хозяйку… Я еще могу понять, что в кузове могло что-то отвалиться, и теперь бренчать по стенам, но этот стук не естественного происхождения — он упорядочен. Кто-то находится в фургоне…

Я выпрыгиваю из машины, проклиная себя за глупость. Ну что мне стоило еще раз заглянуть в фургон перед отъездом? Собственно, варианта всего два — там либо Марат, либо Эзук — кто-то из них решил отправиться со мной. Кретины! И я тоже хроническая дура… Скорее всего, это Марат — его всегда тянуло на подвиги. Тянуло доказать, что он — Бог Безмолвия.

Ан нет, когда я открываю дверь, на снег выпрыгивает высокая фигура Эзука.

— Привет хичхайкерам. — равнодушно говорю я.

— Ты, я вижу, не удивлена?

— Не ты один умеешь слушать голос Безмолвия. Прыгай в кабину. По дороге расскажешь мне, какого хрена тебя угораздило запрыгнуть в кузов к «Невесте»… Кстати, оскаль, пожалуйста, зубы.

Эзук нехотя обнажает десны, глядя на меня как на ненормальную.

— Все нормально. — комментирую я, — Десны не кровоточат, никаких признаков лучевой болезни. Ты точно бегун. А теперь прыгай в кабину, пока я не предложила тебе прогуляться пешком обратно до завода.

Два часа тряски в фургоне в компании с урановой бомбой — это вам не шутки. Я специально попросила наших бомбоделов снять с головки перехватчика защитный кожух, чтобы излучение было сильнее. Так я всегда буду на приделе — излучение бомбы за моей спиной гораздо больше общего фона Безмолвия, это я чувствую даже через металлические стены фургона. Смертельную для человека дозу внутри фургона можно словить минут за сорок… так что, тот факт, что Эзук в полном порядке, неопровержимо доказывает, что он все же бегун.

Глупость какая! Какие мне еще нужны доказательства? Он бегает, как бегун, гуляет по Безмолвию, как бегун… Только отчего-то не ест, как бегун. Последнее никак не укладывается в моей голове — ему же необходимо восполнять запасы животного белка в организме, но я ни разу не видела его поедающим свежее мясо. Чудес не бывает даже в мире миссис Тодд. Всему есть предел!

Мы вновь трогаемся. Против нового попутчика Вика не возражает — узнав Эзука она вновь становится прежней. Только немного возмущается, что он занял ее место, но быстро перекочевывает ко мне на колени.

— Ну, рассказывай, — говорю я, — Как тебе пришла в голову идея прокатиться вместе со мной по столь живописным местам?

— Тебе нужна помощь, Ира. — спокойно, и как-то ласково говорит он.

— Нет! — резко отвечаю я. — Я справлюсь сама. Твоя помощь мне не нужна!

— Моя — нет… А вот Божья помощь — очень даже.

О Аллхах всемогущий, и екарный бабай в одном флаконе!

— А ты то тут при чем?! — зло спрашиваю я, хотя в душе шевелится червячок сомнения в своей правоте. Ну не идет у меня из головы та пуля, сама вышедшая из груди Сергея… Не знаю, помог ли нам Господь, или просто Эзук обладает такими способностями, о которых и сам пока не подозревает, списывая их на вмешательство Всевышнего. Но никакая божья воля не способна остановить пулю в полете, если Мадьяр выстрелит в Колю… И никакой Господь не защитит нас всех от ярости огня, вырвавшегося из плена ядерной бомбы, подвешенной на цепях в моем фургоне, если я нажму на кнопку детонатора. А я нажму. В тот самый миг, когда пойму, что у Коли нет шансов спастись.

— Я — не при чем, — скромно отвечает Эзук, — Но твоя вера слишком слаба, чтобы Господь тебя услышал. Меня же он слышит… По крайней мере, иногда.

— Так с твоих слов выходит, что Бог слышит не всех? Слышал бы тебя наш архиепископ — отлучил бы от церкви к чертовой бабушке!

— Я думаю, это действительно так. — смиренно соглашается Эзук. — Думаю, что ваш архиепископ ошибается.

— И почему, интересно, Господь нас больше не слышит? Может быть, тучи мешают? — я киваю головой на небо, представляющее собой громадный черный потолок.

— Если утрировать до такой степени, то да.

Я теряю дар речи от такой оригинальной трактовки библейских идей.

— После Потопа господь дал обещание не судить больше землю водой. — продолжает между тем Эзук, — Это азбучная истина, которую знают все. Поэтому Страшный Суд должен был свершиться огнем. И он свершился.

Я лишь киваю. Именно это идею неоднократно излагал нам Димитрий — мы живем в эпоху, следующую за Страшным Судом. Многие с его подачи перестали даже употреблять выражение «День первой атаки», или «День первого взрыва», заменив его на «День Страшного Суда». Господь обрушил на нас нашу же мощь, заставив пройтись огнем по своей же планете, превращая ее в Ад. Нет, в холодное Черное Безмолвие.

Димитрий долго штудировал Ветхий и Новый заветы, пытаясь отыскать в них хоть толику намеков на то, чего нам ждать дальше, но ничего нового, кроме Откровений от Иоанна так и не нашел. Зато из них вытекало, что… Ох, лучше и не вспоминать.

— И сейчас на небе, скрытом от нас тучами, идет война… — говорил Эзук, тем временем, — Господь сотворил тучи специально, чтобы мы не видели тех ужасов, что творятся сейчас наверху.

Ну, это уже что-то новое. Такого я от Димитрия не слышала.

— Ну? А почему он нас не слышит? При чем тут тучи?

— Вспомни Библию… На небесах идет война против Сатаны, и архангел Михаил сокрушит зверя, ибо нет ему места на небе. А на земле, в то время, царствует Дракон… «И его хвост тащит треть звезд небесных, и он сбросил их на землю…» — нараспев продекламировал Эзук.

— «И дракон стоит перед женщиной, которая должна родить, чтобы, когда она родит, пожрать ее ребенка…» — заканчиваю я. — Библию я помню. Женщина должна родить ребенка мужского пола, нового мессию, и его-то хочет уничтожить Сатана. И что?

— Звезды, которые он сбросил на землю, падают до сих пор.

— Логично. — соглашаюсь я. — Маленькие, такие, симпатичные, термоядерные звезды. Сидит наш дракон сейчас где-то в Штатах, и давит на кнопочки на пульте управления. По кому бы нам шарахнуть очередной звездой?

— Сатана на земле. — говорит Эзук.

— И черт с ним. — добавляю я.

— Это значит, что Страшный Суд закончен. Все печати сорваны, все трубы прогремели, и на небесах уже ведется война. А на земле, тем временем, настали смутные времена. Сатана учит мир скверне, и мир внемлет ему, отрекаясь от Бога. Поэтому Бог и не слышит людей — он отгородился от земли черными тучами, чтобы потом, когда будет закончена война на небе, создать новое царство на земле.

— И тогда, — продолжаю я, на ходу вспоминая все то, что говорил нам Архиепископ на проповедях, — Нас ждет еще чертова туча испытаний! Зверь из Земли, Зверь из Моря… Вавилонская блудница, падение Вавилона и, наконец, битва при Армагеддоне! И сколько лет это займет — никто не знает, у Иоанна нет точных указаний на сроки.

— Точно. — комментирует Эзук. — И все это время над нами будут царить тучи, потому, что господь не желает видеть землю, населенную грешниками. И он не откликнется на молитвы людей, потому, что они не достойны этого…

— В таком случае ты — праведник, не так ли?

Эзук молчит, но все и так понятно без слов. Он считает себя одним из немногих, кого может услышать Бог. Одним из немногих, если не вообще единственным! А вот это уже звездная болезнь в религиозном проявлении. До такого даже наш Димитрий еще не докатился. Правда он утверждал, что мы сейчас живем не в эпоху, следующую за Страшным Судом, а во время самого Суда. И падающие бомбы — это не звезды, тянущиеся за хвостом Сатаны, а всего лишь продолжение бедствий, посланных нам самим Господом. Всего лишь…

— Хорошо, значит ты праведник, а я, после всего того, что мне пришлось совершить за последние пять лет, хронический грешник, которого ждет огненное озеро, как и поверженного Сатану.

Я вновь не дожидаюсь ответа. Эзук молчит, то ли не зная, что сказать, то ли считая, что мои слова не требуют комментариев. Во мне понемногу начинает закипать злость…

— Значит, поскольку никакой поддержки от Бога я не дождусь, мне все равно конец?!

— Я попрошу за тебя. — наконец отзывается он.

— И что мне это даст? Я же грешница… Может быть я и есть та самая Вавилонская блудница, только еще не догадываюсь об этом? Нет, Вавилонская убийца… Так мне больше подходит. И что, ты замолвишь перед господом словечко за меня? Думаешь, мне это поможет?

— Сергею помогло.

Закипающий в моей душе чайник остывает, словно в него плеснули жидким азотом. Рот закрывается сам собой, и я не в силах больше сказать что-либо. Он прав… А я и в самом деле безнадежная грешница, раз усомнилась в его словах.

Дальше мы едем молча. Я — сосредоточившись на дороге, и стараясь не думать ни о чем, кроме расстилающегося под колесами черного полотна, а Эзук… А черт его знает, о чем он думает… Рядом с ним я чувствую себя ничтожеством, которому никогда не понять вещей, кажущихся ему элементарными. Нет, на самом деле являющихся таковыми.

Я держусь за руль, как утопающий за спасательный круг, хотя мои глаза уже закрываются от усталости. С того момента, как Эзук перебрался из кузова в кабину, прошло уже больше четырех часов, и, прикинув нашу среднюю скорость, я решаю сделать привал, поскольку примерно две трети пути мы уже одолели. Боюсь я только одного — того, что сбилась с направления. В Безмолвии это проще простого, и очень многие люди, выходя за стены завода, не возвращались обратно. В Безмолвии, пронизанном магнитными полями от постоянных ядерных взрывов, практически не работает рация — на расстоянии больше ста метров сигнал исчезает, забитый помехами. О компасе мечтать тем более не приходится — север здесь окажется приблизительно в ста сорока шести точках одновременно, поэтому компас в Безмолвии можно использовать только как вентилятор… Для того, чтобы люди, возвращавшиеся с охоты, или откуда еще, элементарно не проскочили мимо завода, и были установлены внешние посты, задача которых — предупреждать завод в вторжении извне, и не важно, людей, или животных, и отлавливать заблудившихся охотников, направляя их куда положено.

Бегуны, в силу своего врожденного чувства направления, никогда не нуждались в услугах внешних постов… Однако, сбиться с курса на пару градусов я все же могла, не настолько уж точен мой внутренний компас. А при больших расстояниях это мизерное отклонение может дать мне ошибку в несколько километров… Хорошо, если я сумею издалека увидеть огни лагеря Мадьяра. А если нет? Так и буду блуждать в Безмолвии, пока радиация все же не прикончит меня, что случится очень и очень нескоро.

— Эзук. — я трясу его за плечо, от постоянной тряски беднягу разморило, и он находится не то в прострации, не то просто в глубоком ауте, — Подъем! Привал!

— На кой подъем, если привал?! — сонно пробормотал он. Наконец-то! Первый раз слышу от Эзука что-то человеческое, а не возвышенное…

— Не хочешь — как хочешь. — отвечаю я, — Дрыхни, сколько душе угодно. А мне надо перекусить. Сиди здесь, и никуда не высовывайся… Или, если хочешь, пойдем со мной.

— На охоту?

— На охоту.

— Опять убивать? — так, значит все как всегда. Эзук проснулся, и от него снова веет непогрешимостью и божественностью.

— Да, убивать. — зло отвечаю я, — Потому, что я хочу жить!

Он неопределенно махнул рукой, мол, безнадежный ты человек.

— Я вернусь через пол часа, может чуть больше. Сиди здесь, хорошо?

Эзук кивает, и устраивается поудобнее на сиденье. Я открываю дверцу и спрыгиваю на снег — Вика черной молнией следует за мной.

— Голодная? — спрашиваю я

Белка принюхивается, видимо, ища след. Что ж, с ее обонянием даже мне не тягаться.

— Нашла чего?

Вместо ответа Вика срывается с места, гигантскими скачками несясь в сторону виднеющегося вдалеке леса. Значит и правда нашла. Спустя минут двадцать шального бега мы с ней уже уплетаем свежеубитого зайца, словно охотник и его верная собака. Я не устаю хвалить Викторию, отрезая ей все новые и новые куски от тушки — без нее я бы низа что так быстро не вычислила этого ластоухого зверя, а уж поймать его было бы и еще сложнее. Вика просто выгнала его прямо на меня, после чего мне оставалось лишь поточнее метнуть нож, и дело было сделано.

Запрыгивая в кабину «ЗИЛа» я, первым делом, отмечаю, что Эзук исчез.

— Как думаешь, где он? — спрашиваю я у Вики. От машины тянется цепочка следов, уходящая в сторону, противоположную той, в которую уходили мы с белкой. — Неужто пошел охотиться? Логично было бы предположить…

После сытной еды меня нестерпимо клонит в сон, и только сейчас я понимаю, насколько я устала от всей этой суматохи и беготни. А что, почему бы и не вздремнуть… До лагеря Мадьяра еще часа четыре пиликать, так что нападения с его стороны ожидать пока не приходится. Отправляться к нему стоит в рабочем состоянии, чтоб глаза нет слипались… Так что, имею полное право вздремнуть, тем более, что заняться больше нечем. Не бросать же здесь Эзука? Придется подождать, пока он объявится.

Вика, словно котенок, сворачивается клубком у меня на коленях… И чего эта зверушка так ко мне привязалась?…

Я проваливаюсь в сон, словно в мягкий белый снег…

Мне и снится снег. Белый, чистый, бликующий солнечными лучами! Солнце! Громадный солнечный диск висит над моей головой, озаряя мир своим светом. Белый мир, усыпанный чистым снегом… Как было до войны…

Передо мной стоит белый волк, шерсть которого сияет радужными брызгами отраженных солнечных лучей. Сейчас, при свете, он выглядит совсем иначе, не как тогда, в Безмолвии. Сейчас он выглядит еще более величественным и спокойным, как будто и этот мир, как и Безмолвие, принадлежит ему…

— Кто ты? — спрашиваю я, и тяну раскрытую ладонь к его морде, чтобы погладить. Волк отстраняется, глядя на меня своим задумчивым и таинственным взглядом, в котором ощущается и укор. Как будто он говорит мне: «Ну неужели ты сама не понимаешь?!»

— Не понимаю. — говорю я. — Ты похож на ангела…

В глазах волка вспыхивает яркий огонь, и он рывком поднимается на задние лапы. Передние тянутся ко мне, и я понимаю, что вижу больше не длинные когти зверя, а пальцы вполне человеческой руки.

— Кто ты? — в который раз спрашиваю я, и поднимаю глаза на его морду.

Морды больше нет — он вдавливается во внутрь, превращаясь в лицо… Тоже вполне человеческое, если не считать громадных клыков, проглядывающих из-за растянутых в хищной улыбке губ.

Гротескная пародия на человека, покрытого белой шерстью словно обезьяна-альбинос, открывает рот и хрипло смеется, опуская протянутые ко мне руки.

— Кто ты?!! — я отступаю на шаг назад, объятая ужасом. Он больше не кажется мне ангелом… Это демон, пусть и сияющий ярким светом. Кто сказал, что белый цвет очищает?! Спросите у тех, кто видел зарождающуюся ядерную вспышку, и белый свет, источаемый ею… Он может и убивать, и еще как убивать!

И стоящее передо мной существо каким-то неуловимым образом похоже именно на ядерный взрыв. Быть может, цветом и сиянием, быть может исходящими от него силой и мощью… Не знаю…

— Зачем ты пришел? — я отступаю назад, ослепленная свет ом солнца, играющего на его шерсти. Солнце — это, ведь, та же сила! Та же термоядерная реакция, только упорядоченная, и расположенная далеко от нас… Я буквально физически ощущаю родство солнца и белого волка…

— Вот, почему ты белый… Не каприз природы, не случайная мутация… Ты не белый волк, ты волк солнечный!

Он вновь смеется, и распахивает громадные кожистые крылья, до этого сложенные за спиной. Порывом ветра, ударяющего мне в лицо, меня отбрасывает назад… В реальность!

Дверь с пассажирской стороны хлопает, и я молниеносно вырываю нож из ножен, готовясь к самому худшему. Нет, самое худшее, видимо, пока еще не знает, где я — в кабину вваливается всего лишь усыпанный черной трухой Эзук — пока я спала, пошел довольно основательный снег, еще более снизивший видимость.

— Это я. — несколько запоздало говорит он, — Не волнуйся.

— Вижу, что ты, а не пообедавший аморф, — с улыбкой отзываюсь я, чувствуя, как сердце сжимает страх, всколыхнувшийся при воспоминании об аморфе, убившем Толю… Чертова тварь! И сколько еще таких бродит по просторам Безмолвия, выискивая жертву?… — Где был? Я же сказала ждать здесь.

Взгляд Эзука на мгновение затуманивается, словно он никак не может вспомнить, где же в самом деле он был.

— Да так… — отвечает он, наконец, — Гулял… Погода выдалась красивая. Снег падал…

— Гулял? — кажется, я уже абсолютно перестала удивляться его выходкам. — Гулял без оружия по Безмолвию? Любовался на радиоактивный снег, сыплющийся с неба? Птичек с руки кормил… Нормально! Как обычно.

— Что тебя так удивляет?

— Да нет, ничего. Для тебя это и в самом деле норма. — я принюхиваюсь, уловив в кабине посторонний запах. Запах крови… — Вот только… Почему от тебя кровью пахнет.

Эзук вздрагивает, как от пощечины.

— Кровью? — абсолютно искренне удивляется он, — Не знаю. Тебе показалось…

Нет уж, мне такое показаться не может. Пусть обоняние бегуна и не дотягивает до обоняния моей Виктории, коренной жительницы Безмолвия, но все же… Здесь я не ошибаюсь — у Эзука изо рта отчетливо несет запахом крови и свежего мяса. Он определенно охотился!

— Кого поймал? — спрашиваю я.

— Никого! — его взгляд бегает по кабине, ища, за что бы зацепиться. — Я не убиваю живых существ!

— Значит ты съел этого бедолагу живем?

— Я НЕ УБИВАЮ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ! — Эзук срывается на крик, и моя рука непроизвольно тянется к ножу. Псих! Сумасшедший! Какой тут, к черту, праведник, которого может услышать Господь. Такой же бегун, как и я, только страдающий странной формой шизофрении. Отчего-то мне кажется, что он и в самом деле уверен, что не ест сырого мяса, не убивает несчастных птичек и зверушек… Раздвоение личности? Когда Эзук номер 2 выходит на охоту, Эзук номер 1 ни о чем даже не подозревает? С ним возможно все.

Вот только эта пуля, сама вышедшая мне в руку из груди Сергея… В то, что это сделал Эзук, или КТО-ТО НАВЕРХУ, вняв молитве Эзука, я не сомневаюсь.

— Ладно, — соглашаюсь я, все еще держа руку на рукояти ножа. Если Эзук окончательно спятит и кинется на меня — я встречу его ударом в шею еще до того, как он сожмет руку в кулак. — Не убиваешь. Мне померещилось… Наверное, это от меня самой пахнет. Или нет, вот, от Вики…

Кажется, такое объяснение его вполне устраивает, и Эзук, успокоившись, поудобнее устраивается на своем сиденье.

— Еще часок — полтора привала, — подвожу я итог, — И снова в путь. Спокойной ночи.

Эзук бурчит что-то неразборчивое еще несколько минут, а затем умолкает, видимо, тоже засыпая. Я же боюсь закрыть глаза… Боюсь, что видение вернется… И еще больше боюсь, что это окажется не просто видением… Но усталость берет свое.

Не физическая усталость — утолив голод бегун в считанные минуты восстанавливает силы. Моральная. Духовная… Лекарство от нее — только сон, и ничего кроме сна. Вот только нужен сон без сновидений, спокойный и размеренный, а вовсе не такой, какой преследует меня.

Я даже не уверена, сплю я, или нет. Вижу ли то, что вижу, или это всего лишь порождение моего уставшего сознания? Это не может быть даже воспоминанием, так как я никогда не видела в непосредственной близи, как стартуют перехватчики…

Три опоры, удерживающие ракету, отходят в стороны, и она на несколько секунд зависает в воздухе, стоя на столбе из огня. Ярко оранжевые струи вырываются из сопла все с большей и большей силой и вот, наконец, мелко дрожа, перехватчик вырывается из плена ракетной шахты. Набирая скорость взмывает в небеса и, включив поворотные руки, ложится на курс, все больше и больше ускоряясь.

Ракета ложится почти параллельно земле, а затем устремляется вперед, салютуя на прощание своим огненным хвостом.

Я встряхиваю головой, отгоняя сон. К чему бы это?… Стартующий перехватчик… Смутно всплывают в памяти обрывки увлечения из прошлого — строчки из давно забытого сонника. Как можно разложить этот сон?.. Ракета… Совершенно не помню, что бы это могло означать. Зато огонь и дым из ее сопла — это, однозначно, опасность. Взрыв… Ну, самого взрыва я не видела, но тут сон можно было бы и домыслить — раз перехватчик стартовал, значит рванет. К чему у нас, там, взрыв? Кажется болезнь. Ну да, лучевая… Естественно.

Что еще? К чему привязаться?.. Ракетная шахта. В годы, когда сонник создавался, таких страшных слов еще и не знали. Что есть шахта по сути? Яма. А яма — это у нас… Напрягаю память, выискивая ассоциации. Жалко, что сонник отбросил копыта еще в день первой атаки…

Точно! Яма — смертельная опасность. Обнадеживающий прогноз.

А что с прошлым сном? Волк — это предательство, помню точно. Крылья… Что-то хорошее. Кажется счастье, благополучие… Зубы, или клыки, если они чистые и сверкающие — тоже что-то хорошее, в ту же степь. А вот чудовище, в которое обратился волк — это уже страх, сомнения, неприятность. Что ж, все туманно как никогда. Может быть хорошо, а может быть и плохо.

Да и вообще, о чем это я? Отродясь не верила во все это. Собственно, тот самый пресловутый сонник купила просто так, ради любопытства, да еще, быть может, даже доказать, что сны не сбываются.

А если сбываются?…

— Эзук! — гаркаю я командирским басом, — Подъем! Трогаемся!

Он сонно бормочет что-то исконно русское, вызывая на моем лице улыбку умиления. Правду говорят, что сон срывает маски. Еще не проснувшийся Эзук, не успевший вспомнить о своей роли праведника, может, оказывается, и матом приложить.

А впрочем, чего это я к нему привязалась? Пусть спит. Нам и с Викой вдвоем хорошо.

— Так ведь, Вика?

Белка, при моем пробуждении соскочившая с моих колен на приборную доску, таращится на меня черными глазенками.

— Так. — сама себе отвечаю я. — Прорвемся, Викусь!

Небо над нами прочерчивает яркая звезда, несущаяся параллельно нам. Мне даже нет нужды переходить в ИК-диапазон, чтобы опознать перехватчки. Оказывается, не фиг было глубоко закапываться в толкование сна, он просто-напросто оказался вещим.

— Эзук! Подъем! — ору я во всю глотку, в бешеном темпе заводя машину и ударяя по газам.

— Что?! — на этот раз он открывает глаза практически сразу, услышав в моем голосе страх. — Что случилось?!

— Песец случился! — лаконично отвечаю я, поворачивая автомобиль задом к тающему в темноте перехватчику. — Держись за что-нибудь, да покрепче. Вика, твою мать, к тебе это тоже относится! Сейчас так тряхнет, что небо с землей местами поменяются.

Белка, видимо поняв мои слова, юркает куда-то вниз, Эзук обеими руками вцепляется в дышащий на ладан поручень, я же до побеления костяшек пальцев сжимаю руль, не отводя взгляда от бокового зеркала.

Господи, хоть бы я оказалась не права! Хоть бы этот перехватчик был выпущен по летящей непривычным курсом ракете! Господи, хоть бы я ошибалась!

Но в глубине души я понимаю, что молиться уже поздно. Слишком уж низко летел перехватчик, да и огня баллистической ракеты я, что-то, не вижу. Видимо, слишком велик для Сырецкого оказался соблазн покончить с Мадьяром раз и навсегда всего одним нажатием кнопки. Понравилась ему, видать, роль Бога — обрушивать на жителей земли гром и молнии в виде ядерных боеголовок.

И вот, на одной чаше весов проштрафившаяся бегунья и ее никому не нужный сын, а на другом — возможность дальнейшего безбедного существования завода. Один ядерный залп, и Мадьяра распылит на мельчайшие атомы… Все проблемы решены.

Мадьяр, каким же ты был идиотом, дав мне свои координаты! Неужели такой прожженный вояка, как ты, не мог просчитать вариант, в котором завод остается функционировать и дальше, вместе со своими ядерными ракетами?

Хотя нет, такое как раз в его духе. Я уверена, он просто не верил в то, что может проиграть, за что и поплатился… И мой Коля — вместе с ним.

И какой же дурой была я, сообщив Сырецкому, куда еду. Ну ведь и в голову не пришло, что он решит не дожидаться моего возвращения… Его даже и обвинить-то не в чем, сама сказала ему, что еду умирать. И какая разница, что меня убьет — та боеголовка, что в фургоне, или та, что свалится мне на голову с небес.

На горизонте вспыхивает яркая точка, разрастающаяся в огненный шар. Достаточно далеко, километров пятнадцать… нас, скорее всего, лишь легонько покачает, словно на волнах…

Оказывается, я уже и забыла, что это такое, наземный ядерный взрыв. Привыкла к воздушным, которые разносят лишь все на поверхности, не затрагивая ничего, что хоть немного присыпано землей…. Нас подхватывает ударной волной, и волочит по земле несколько метров, но и в самом деле легко, играючи… А затем встает на дыбы сама земля, изгибаясь и стоная в муках пытаясь сбросить нас со своей спины. Грузовик качается, словно шлюпку на море, но, все же, не так сильно, как могло бы. До завода землетрясение дойдет, но уже значительно ослабленное, так что, особых разрушений не будет.

Все понемногу успокаивается. Хлопает волна сжатия, очень слабая, почти не ощутимая на таком расстоянии, перестает двигаться земля… Пронесло. А вот что с лагерем Мадьяра — лучше и не думать. Шансов, что кто-то остался там в живых попросту нет. А уж что уцелел один конкретный десятилетний мальчик… Это только в «Чужих» маленькая девочка несколько месяцев скрывалась от монстров. От ядерного монстра не скроешься…

— Все?! — тихо спрашивает Ээук, и я, повернувшись к нему, поражаюсь бледности его лица.

— Все. — киваю я.

— Я думал, будет сильнее.

Я молчу. В душе — пустота и злость на весь мир. На автопилоте я обдумываю, что я сделаю с Сырецким и со всем заводом в целом, когда вернусь обратно. В моем фургоне по-прежнему лежит ядерная бомба такой же мощности, как та, что только что разнесла в пыль лагерь Мадьяра. Взорвать ее точно над ядерными шахтами и, теоретически, цепная реакция должна перекинуться и на тех монстров, что стоят под землей в ожидании старта. Термоядерные боеголовки… От завода останется только громадная воронка, километрового диаметра.

— Ира… — вновь подает голос Эзук. — Что мы теперь будем делать?!

— А что еще остается? — зло спрашиваю я, — Поедем обратно. Если нас впустят в завод — завода просто не станет. Если же нет — я взорву бомбу у самых ворот, и всех, кто внутри, просто завалит обломками и землей. Взрывная волна не оставит ничего живого на километр вокруг, и на два в глубину.

— Ты в самом деле сделаешь это?

Я не отвечаю. К чему тут слова? И Эзук понимает это, поэтому и бросается на меня с быстротой рыси. Чертов праведник! Убийство ему, видите ли, претит! А убить меня ради того, чтобы спасти завод, он бы смог?!

Я молниеносно поворачиваюсь, и встречаю его атаку ударом ноги в челюсть. Эзука отбрасывает в сторону, и я, перегнувшись через ручку скоростей, бью ребром ладони чуть ниже уха… Аут на несколько часов. Убивать его я пока не хочу… Пока…

Из-под сиденья несколько запоздало выбирается Вика, водя головой из стороны в сторону. Бедная зверушка никак не может понять, почему мы, всю дорогу бывшие друзьями, теперь готовы вцепиться друг другу в глотки.

— Тебе не понять. — говорю я ей, обматывая веревкой руки Эзука и привязывая его к металлической перекладине. — Ты, слава Богу, не забила себе голову всякой ерундой…

Ту же операцию я повторяю и с его ногами, накрепко обмотав их мощной веревкой. Я. Конечно, не профессионал, чтобы вязать морские узлы, так что освободиться из моих пут можно. Вот только не сразу, не быстро, и не под моим наблюдением. Пусть посидит так, пока я не решу, что делать дальше.

Варианта всего два. То, что я вернусь обратно на завод, и отплачу Сырецкому за предательство — не подлежит сомнению. Пусть шансы Коли на выживание и исчислялись десятыми долями процентов, но они все же были, до тех пор, пока в воздух не взмыл перехватчик, нацеленный на лагерь Мадьяра. А вот для Эзука, как раз, и существуют два варианта. Первый — ехать вместе с ним, и вместе с ним и умереть. А второй — бросить его связанным в Безмолвии. Выживет, куда он денется… Хотя, с него станется обогнать меня и сообщиться Сырецкому о том, что я задумала. Тогда меня могут встретить на подъездах к заводу, чтобы свести разрушения к минимуму. Встретить и разнести в щепки раньше, чем я нажму на кнопку детонатора…

Из размышлений меня выводи резко открывшаяся дверь с моей стороны, и ощутимый тычок автомата под ребра.

— Доброе утро, Иришка! — расплывается в улыбке уже знакомый мне по встрече в «Восьмерке» Мадьяровский бегун. — Спорим, ты не ожидала нас увидеть?

Рядом с ним стоит второй, также держащий меня под прицелом, но уже с большего расстояния. То, что он также бегун — не вызывает сомнений. Кто еще может оказаться посреди Безмолвия в спортивном костюме?

— Не ожидала. — внутренне ликуя отзываюсь я, — Но спорим, вы не поверите в то, что я безумно рада видеть ваши рожи?!

Их лица вытягиваются от удивления, ибо на моем лице написана такая радость, какую не сумел бы изобразить ни один, даже самый профессиональный актер, если хоть один из них, конечно, выжил в Безмолвии…

— Давайте хоть познакомимся. — вполне чистосердечно предлагаю я.

— Судья. — представляется мой старый знакомый, ни на секунду, впрочем, не снижая бдительности, и по-прежнему держа меня на мушке.

— Свист. — говорит второй.

— Странноватые у вас имена, ребята…

— Это не имена, это позывные. Так нас и зови…

— Ах, да… Вы же «Ночные кошки», спецназ… Ну хорошо. Судья, будь другом, опусти свою пукалку, все равно, ведь, стрелять не будешь. Не велено тебе меня бивать, за исключением, быть может, крайнего случая. Ну а крайнего случая я тебе не представлю, не боись. Мне сейчас Мадьяра увидеть чуть ли не важнее, чем ему меня. Так что давайте вперед, спортивным бегом перед моей машиной, чтобы я вас в свете фар держала ежесекундно.

— Ага! — ухмыляется свист, — Чтобы палить по нам проще было?

— Ты дурак, или прикидываешься? — спрашиваю я. — Чтоб с пути не сбиться. Больно нужно мне в вас стрелять. Кто меня тогда к Мадьяру отведет, а?

Они переглядываются, и Судья на долю секунды теряет меня из поля зрения. Этого мне хватает… Я рывком выбрасываю тело из кабины, и, припечатав его ботинком по лицу, выхватываю из его рук автомат. Свист бросается ко мне, но я осаживаю его очередью, выпущенной под ноги.

— Не шутите, ребята. Я женщина буйная, могу и ноги вам прострелить, ненароком.

Судья поднимается с земли, и переглядывается с напарником. Я не питаю особых иллюзий на счет того, что смогу положить в драке двух «Ночных кошек», даже при том, что автомат у меня. Да и цель у меня, в общем-то, другая. Быть может, через пару минут я буду чувствовать себя из-за этого полной идиоткой, но сейчас, от сознания того, что Мадьяр предусмотрел все, дав мне неверные координаты, мне просто хочется повеселиться… Побуянить! Тем паче, что к Судье у меня свои счеты… Свой иск.

Я делаю резкий бросок, но не на них, а в сторону фургона, что и сбивает с толку моих противников. Оттолкнувшись от стенки фургона обеими ногами я в полете бью Судью прикладом автомата в челюсть, вторично свалив его на снег… Свист атакует, но как-то медленно и неловкой — по первой встрече с Судьей, не говоря уж о самом Мадьяре, я знаю, на что способны бегуны-спецназовцы. Должно быть, Мадьяр дал им недвусмысленный приказ брать меня только живой…

Неуклюже нанося удары, видимо, ища болевые точки, которыми меня можно отключить, не причинив особой боли, Свист наступает на меня, а я лишь верчу автоматом, вовремя подставляя блоки. Судья уже на ногах и тоже бросается на меня — этому уже, видимо, наплевать на приказы Мадьяра… Все, с шутками пора заказывать.

Я со всей силы бросаю автомат прикладом вперед, словно копье… В цель! Схватившись за лоб Судья валится на снег, как подкошенный. Долю секунды спустя Свист уже рядом со мной, но останавливается как вкопанный, видя, что я успела выхватить из кармана детонатор, и держу палец на кнопке.

— Что это? — спрашивает он.

— Пульт управления атомной бомбой, что лежит в моем фургоне.

Комментарии излишни… Свист медленно делает два шага назад, и помогает Судье подняться. Я также медленно обхожу их стороной, и останавливаюсь возле открытой двери кабины.

— Ну все, шутки в сторону. — говорю я. — минута на сборы, и бодренько побежали впереди машины. Ведите меня в лагерь.

— Сука! — стонет Судья, держась за лоб. — Пристрелю!

— А это тебе, милый, за то, что грубил мне в «восьмерке». Совсем вы, я вижу, в армии от рук отбились. С дамой разговаривать не умеете… Вот я вас и учу, охламонов.

На губах Свиста играет довольная улыбка.

— Говорил мне Мадьяр, что ты баба с норовом, но чтоб настолько… Только вот сама посуди, Ира, как мы тебя теперь поведем в штаб? Прямо так, с бомбой за плечами? Мы ж не самоубийцы.

— А сам посуди, — передразниваю я его, — На хрена мне вас там всех взрывать? Ты сам видел, завод шарахнул перехватчиком как надо, не подумал о том, что там и я, и мой сын. Друзей у меня на заводе не осталось, я к вам иду, с чистой душой… А что тут побуянить решила, так на то я и женщина, чтобы быть непредсказуемой. Да и вообще, говорю ж тебе, твой дружок меня возле «восьмерки» до глубины моей ранимой души оскорбил. Не спускать же ему такое.

Так что, милый мой, бомба у меня в кузове — это не оружие, это всего лишь весомый аргумент. Сейчас приеду к вам в штаб, и еще пару ночей буду спать в фургоне, с детонатором в руках. Если что не так — разнесу все в клочья! Я теперь никому не доверяю, даже себе. А уж вам-то, двум солдафонам, истосковавшимся после длительного воздержания — тем более.

— В натуре с норовом… — комментирует Свист. В его глазах начинает читаться уважение… Интересно, почему чтобы мужчина начал уважать женщину, она обязательно должна припечатать его ногой или по лбу, или по яйцам? Ну, или, на худой конец, подобным образом отшить его друга?… Во взгляде Судьи теперь тоже нет неприкрытой вражды. Кажется, мои доводы показались ему убедительными.

— Ну что? — спрашиваю я, запрыгивая в кабину и устраиваясь на сиденье, свесив ноги наружу. — Дошло до вас. Что возвращаться мне больше некуда? Что я к вам еду, и не в гости, а за пропиской? Так что, давайте, бегом марш, показывайте мне дорогу.

— Не пойдет, Ирочка. — усмехается Судья, — Нехорошо получается. Мы тут, понимаешь, бегаем по снегу, дозу хватаем, а ты сидишь в машине в тепле и уюте?

— Ну, раз не пойдет, тогда я сейчас разворачиваюсь и еду назад. Скажу Сырецкому, что он малость промазал, поэтому зла я на него не держу. И что лагерь ваш где-то поблизости от того места — вы ж, наверняка должны были меня там встретить? Зачем вам далеко от лагеря отрываться… Вот я и предложу всю округу перепахать ядерным плугом… Ну один-то раз из сотни точно попадем, не так ли?

«Ночные кошки» переглядываются, видимо таким образом совещаются на недоступном мне уровне. Я спокойно жду их реакции, как и Вика, с довольным видом усевшаяся ко мне на колени. Потрясающее животное — словно читает мои мысли. Поняла, и что драка не всерьез — не стала пытаться мне помочь, а я больше всего боялась, что Вика тяпнет кого-то из них за ногу, после чего ее просто втопчут в снег. Теперь вот, изображает на своей мордочке точно такое же равнодушное выражение, что я состроила на свей мине. Мол, мы волшебную косим трын-траву…

— Ладно, Ирусь, — говорит, наконец, Свист, после пары коротких реплик, брошенных таким тихим шепотом, что даже я ничего не расслышала, — Уболтала. Заводи драндулет, поехали.

— Поехали. — соглашаюсь я. — Только, если еще хоть раз назовешь меня Иришкой, Ируськой, или еще каким-нибудь уменьшительно-ласкательным — перееду тебя своим грузовиком. Понял?

— Понял. — он улыбается во весь рот. Видимо представляет, как я буду пытаться догнать его на неповоротливом «ЗИЛу»… — Больше не буду.

Свист и Судья легко, едва касаясь ногами снега, бегут вперед легкой трусцой, которой позавидовал бы любой олимпийский спортсмен. Они делают не больше десяти километров в час — для бегуна это бег в полсилы, а для «Ночных кошек», как я подозреваю, и вообще в треть. Однако при этом им очень часто приходится возвращаться обратно, слыша за своей спиной мой нетерпеливый гудок. Несколько раз им приходится даже подталкивать грузовик сзади, помогая мне одолеть очередной занос… Удивляюсь, как я так и не завязла в снегу, пока ехала одна? Впрочем, тогда я осознавала, что если забуксую — придется выносить «ЗИЛ» на собственных хрупких женских плечах, так что ехала не в пример аккуратнее.

Минут через пятнадцать после того, как мы тронулись с места, очнулся Эзук. Дико повращал глазами, пытаясь понять, что здесь вообще происходит, окончательно обалдел, увидев двух своих давних знакомых по пребыванию у Мадьяра, бегущих впереди грузовика, и отчаялся понять что-либо.

— Куда мы едем? — спрашивает он, пытаясь принять максимально удобное положение, что весьма трудно сделать, учитывая, что он связан по рукам и ногам.

— На Кудыкину гору. — бодро отвечаю я. После той радости, что я испытала, узнав, что мой сын жив, я не могу сердиться даже на него.

— А где это? — вполне серьезно говорит он, — И зачем мы туда едем?

— Предаваться разгулу и пороку! — меня разбирает хохот, но я стараюсь казаться серьезной. — Ты не слышал, что местные бегуны раз в год собираются на Кудыкиной горе на шабаш, чтобы там принести жертву Сатане?

— Нет…

— Ну, так теперь слышишь. Да, и спешу тебя обрадовать, там ты удостоишься самой высокой чести! Ты будешь принесен в жертву Князю Тьмы!

Челюсть у Эзука отпадает настолько красиво, что я больше не могу сдерживаться, и разражаюсь диким гомерическим смехом, который еще больше поднимает мне настроение.

— Шучу, агнец ты наш! Лови нож, режь веревки. — я передаю ему свой нож, и Эзук начинает пилить веревки ногах, задрав их под самый потолок, от чего мне становится еще смешнее. — Да на руках сначала разрежь!

Судья зачем-то оборачивается, и увидев задранные выше головы ноги Эзука сбивается с ритма бега, так что я чуть не налетаю на него капотом.

— Мальчишки! — я открываю боковое окно и высовываюсь наружу, — Не притормаживайте, а то и в самом деле в снег вкатаю как катком. Не обращайте внимания, Эзук просто решил немного заняться йогой! У всех бывает, но не у всех проходит.

В самом деле, натуральный йог! Кое как разобравшись с веревками он начинает растирать запястья и щиколотки. Можно подумать. Часов десять связанный пролежал, а не тридцать минут.

— Так куда мы все-таки едем? Видимо, не на завод, раз ты меня развязала?

— Ты нож сначала отдай, Рембо, а то мало ли, до чего ты еще додумаешься… — Эзук покорно отдает нож, и я продолжаю. — Курс прежний, в гости к Мадьяру. Только вот координаты цели немного изменились. Наш дорогой лейтенант Мадьяров оказался не таким уж хроническим идиотом, и дал мне ложные координаты, отстоящие от истинных километров так на пять-семь. Поэтому мы сейчас забираем немного вправо относительно первоначального курса, и эти милые ребята через часок-полтора должны вывести нас куда положено. На Сусаниных они что-то не тянут, так что, я думаю, скоро будем на месте.

Однако, на дорогу уходит чуть меньше часа с тобой момента, как я увидела ядерный гриб, расцветающий над тем местом, где должна была быть я. Сначала перед нами показывается допотопная полноприводная «ГАЗель» с фургоном, из которого навстречу нам выбегает мужчина в военном маскхалате с «УЗИ» в руках. Свист о чем-то переговаривает с ним, показывает на меня (при чем я не забываю тепло улыбнуться ему и помахать рукой, высунувшись из кабины), и мы едем дальше. Должно быть, охрана лагеря организована по тому же принципу, что и у нас на заводе, и мы только что проехали один из внешних постов.

А спустя еще десяток минут мы въезжаем на территорию лагеря…

Размах базы производит на меня впечатление… Больше сотни грузовиков, при чем, грузовиков не хилых — «Уралов», «Кразов» и прочих габаритных монстров, расположились вокруг одноэтажного здания, служившего когда-то, насколько я могу судить, железнодорожным вокзалом. Оборона организована по всем канонам военной науки — минометы ближе к центу укреплений, вокруг лагеря вырыты траншеи, основательно укрепленные всем, что возможно было приспособить для этой цели. Бывший вокзал, ставший теперь штабом войска Мадьяра, забаррикадирован железными листами, в которых прорезаны бойницы… Кажется, Мадьяр и в самом деле предусмотрел все… Такое укрепление не взять даже всеми силами завода, рискни мы сунуться сюда.

Ох, мать честная! В стороне от штаба я замечаю вертолет. Громадный транспортник МИ-6! Значит, вот, наверное, как Мадьяр десантировал своих бойцов к заводу… А это что там, вдалеке, укрытое черной маскировочной сеткой? Неужели танки?! Точно. Три танка, модели которых я отсюда разобрать не могу. Восемь БТРов, прячущихся за грузовиками… Еще один вертолет, на сей раз что-то маленькое, рассчитанное на одного — двух пассажиров, зарубежная машинка, я таких ни разу не встречала.

Целая армия! Судья не блефовал, говоря, что здесь у них больше тысячи человек! Людей я, конечно же, вижу единицы — большинство, наверняка прячутся от радиации по фургонам и прочей технике. Впрочем, те, кого я сейчас вижу тоже не собираются ловить лучевую болезнь — все до единого в защитных костюмах. Дисциплина на уровне — это тебе не наш завод, где за ураном ездят на мотоцикле с коляской, в фуфайке и меховой шапке.

А вот и сам Мадьяр. Одет подобающим образом — как будто встречает не меня, а посла из сопредельного государства. Военный мундир с генеральскими погонами… Стоп, Эзук, кажется, говорил, что всего лишь лейтенант… Может он в звездочках не разбирается? Хотя нет, не исключено, что Мадьяр сам себя от нечего делать повысил до звания генерала.

Я глушу двигатель, с Викой на плече выпрыгиваю из кабины, держа палец на кнопке детонатора. Одно лишнее движение и все! Мой порог чувствительности на пределе — если кто-то выстрелит в меня хоть из снайперской винтовки — я успею услышать свист пули и нажать на кнопку. Эзук спрыгивает на снег с другой стороны…

Свист и Судья отдают Мадьяру честь, он же, в ответ, приветствует их кивком головы. Они докладывают ему, строго по форме, о том, в каком квадрате нашли меня, в какое время прогремел взрыв, что у меня в фургоне и т. д. Умалчивают лишь о нашей маленькой потасовке. Оно и правильно — зачем Мадьяру это знать. И вот, выслушав их доклад, Мадьяр делает шаг ко мне. Двое бегунов и несколько человек в защитных костюмах держатся на почтительном расстоянии.

— Здравствуй, Ира. — приветствует он меня, и протягивает руку, словно намеревается пожать мою. Я качаю головой, и демонстрирую радиодетонатор, мол, не стоит подходить слишком близко. Мадьяр понимающе кивает и останавливается…

— Здравствуй. — отвечаю я, сделав пародию на реверанс. — Где мой сын.

— В тихом, спокойном и надежном месте. — отвечает он, — Поговорим?

— Сначала приведи Колю!

— Сначала поговорим. — в спокойном голосе Мадьяра прорезается металл, и я вздрагиваю, испытав на себе всю духовную силу этого человека. Наверняка одним таким словом он заставлял сотни людей идти на верную смерть…

— Еще раз спрашиваю, где мой сын? — я потрясаю детонатором, хоть моя рука чуть дрожит от напряжения. — Мадьяр, я не шучу. Неуловимое движение моей руки, и ты труп. Все мы здесь трупы!

Он пожимает плечами, и делает знак бегунам. Те, послушно кивнув, удаляются в штаб. Мы молчим, ожидая продолжения… Спустя несколько минут они вновь выходят наружу, ведя за руку маленькую фигурку в защитном костюме… Коля!

Увидев меня он вырывается из рук бегунов, которые, в принципе, особо и не возражают, и одним прыжком оказывается подле меня. Я встречаю сына, распахнув объятия, стараясь при этом не расплакаться и не выронить детонатор.

— Коленька, все хорошо? — дрогнувшим голосом спрашиваю я, взяв его за плечи, вглядываясь в его милое лицо, скрытое за стеклом шлема.

— Да, мама. — отвечает он. — Все здорово!

Его лицо светится радостью…

— С тобой хорошо обращались?

— Да! — гордо отвечает мой сын, — Дядя Паша катал меня на настоящем танке! Во-он на том!

— Это БТР! — улыбаясь отвечаю я, — Бронетранспортер, или как он там расшифровывается. А что за дядя Паша?

В глаза Коли мелькает удивление.

— Вот же он, — Коля указывает рукой на Мадьяра. — Он сказал, что вы с ним большие друзья. Он спас меня от тех, кто напал на наш бункер.

Ах, да, теперь я припоминаю. Имя Мадьяра — Павел, Эзук говорил об этом.

— Ах, вот оно что! — притворно удивляюсь я, — Просто я знала дядю Пашу под другим именем. Ну, ты же знаешь этих взрослых, вечно напридумывают себе новых имен и псевдонимов, разберись, поди, какое из них настоящее.

— Ира… — тихо напоминает о себе Мадьяр. — У нас разговор.

— Да, да… Конечно. — Я с неохотой отпускаю Колю. — Отведете его обратно в здание?

Мадьяр понимающе кивает, и Свист делает несколько шагов ко мне.

— Мама… — говорит, вдруг, Коля, — Ты, ведь, больше не уйдешь? Я не хочу больше с тобой расставаться. Прости меня за то, что… Ну, ты понимаешь…

Я киваю, борясь с подступающими слезами.

— Конечно, не брошу! Куда же я без тебя.

Мой сын исчезает в двери штаба, и я вновь оказываюсь один на один с Мадьяром.

— Довольна? — спрашивает он.

— Более чем.

— Тогда давай пройдемся, как старые друзья. Побеседуем…

— А Эзук?

— Он может остаться в машине, а может и пойти с нами — что он сам предпочитает. В том деле, которое я замыслил, он абсолютно бесполезен, так что его неожиданное возвращение вместе с тобой никоим образом меня не волнует.

По презрительному взгляду, брошенному на Эзука, можно было легко судить о чувствах, которые испытывает «Ночная кошка» к праведнику, который категорически против любого убийства.

Мы медленно уходим вглубь лагеря, и со стороны действительно вполне могли бы показаться кому-то давними друзьями, если бы этот кто-то, конечно, не заметил, на что стараюсь держаться от Мадьяра на солидном расстоянии. Эзук, немного подумав, двигается следом.

— Итак, — начинает Мадьяр, — Исходя из того, что неподалеку от нас очень красиво рванула атомная бомба, я делаю вывод, что завод функционирует.

— Да.

— И можно узнать, кто провалился? Твои люди оказались слишком хороши, или облажался кто-то из моих?

— И то, и другое. Я не понимаю, почему ты бросил к заводу такой сброд. Они не были подготовлены к бою, да и вообще… Я помню, как они шли на приступ, многие даже без костюмов!

— Устрашающий фактор. — улыбается Мадьяр, — Люди могли подумать, что на них идет команда «Ночных кошек», или бегунов, как нас зовут в тех стенах. А вообще-то, упор был на тот отряд, что заходил с востока — вот там были подготовленные ребята, подобранные личном мной. С севера к вам шел сброд. Пешки, которые все равно погибли бы рано, или поздно. От радиации, или от пули, при чем не важно, от вашей, или от моей. Такими людьми не грех пожертвовать. Так что же, все-таки, произошло?

— Во-первых, отряд СБРОДА, — я специально делаю ударение на этом слове, — Помог раскидать Эзук. Ты уже знаешь о его способности управлять животными?

— Да. Когда он убежал от меня, его медведь прикончил трех моих людей.

При этих словах Эзук вздрагивает всем телом, но молчит, и по-прежнему идет позади нас.

— Ну и вот, — продолжаю я, — К заводу он привел табун белок.

— Белок? — Мадьяр удивленно вскидывает брови, и бросает на взгляд на Эзука. В нем уже не читается презрения, но и уважения я там тоже не вижу. — Оригинально. Как я понимаю, одна из них сейчас и путешествует у тебя на плече?

— Оригинально. Вот только эти белки не отличали своих от чужих, и чуть не взяли завод вместо твоих ребят. Так что твои бойцы побежали в одну сторону, а наши — в другую. Каким-то чудом Эзуку все же удалось остановить этих созданий у самой стены, и они повернули обратно, ушли в леса. Одна, правда, осталась… — я нежно провожу рукой по жесткой шерстке Вики. — Ну а еще один твой прокол был в том, что ты связался с Тарановой.

— Струсила? — усмехаясь спрашивает Мадьяр. — Побоялась заложить заряд?

— Нет, гораздо хуже. Заложила, но не под стеной, а в убежище, во время ядерной атаки. Она хотела убить как можно больше людей.

— Отсюда мораль, — недовольно бурчит Мадьяр, — Никогда не связывайся с психами. Я ведь еще подумал, когда только встретился с ней, не к добру этот блеск в глазах… Как там у Бушкова было… «Темная водица безумия…» Ты Бушковым не увлекалась? — я отрицательно качаю головой. — А вот я увлекался. Возможно, из-за него служить и пошел, уж больно заманчиво и романтично он спецназ описывал. Кто ж знал, что так все повернется, что и никакой спецназ не поможет…

Про себя я отмечаю, что темная водица безумия плещется и в его глазах, но предусмотрительно решаю промолчать. Мне вообще до сих пор не ясно, как пойдут дела в дальнейшем. Мадьяр, к счастью, не настроен на то, чтобы пристрелить меня на месте, но и я что-то не особо настроена помогать ему уничтожать Америку.

— Ладно, — резюмирует он. — Что с Тарановой, могу и не спрашивать. Все и так ясно…

— Стала добычей аморфа. — вставляю я.

— Жестоко… Мы в Китае этих тварей просто слизнями звали, а тут у вас все по научному… Аморфы. И хрен с ним. Что с остальными бегунами?

— Сожрал аморф. — шестое чувство подсказывает мне, что сказать следует именно это. Надеюсь только, что он не прочтет ложь в моих глазах… Черт, или в глазах Эзука! Я то могу себя контролировать, а вот он… Мимолетом бросаю взгляд на Эзука — нет, даже бровью не повел. Как раз наоборот, скорчил плаксивую мину, мол, тоже тоскую по погибшим товарищам.

— Всех? — глядя на меня уточняет Мадьяр.

— Почти. — Судья подтвердит, что к «восьмерке» мы пришли втроем. Сергея с нами уже не было — его застрелила Катя… А Толя и Марат… Уже на подходе к заводу нам встретился аморф. Тот самый, что закусил Тарановой. — видя вопросительный взгляд Мадьяра я уточняю, — А узнать его было очень просто — он к нам вышел в ее облике. Громадная тварь была — я таких раньше никогда не встречала… Ну, мы все и растерялись. Бежать надо было, закидывать его гранатами и бежать… А мы в рукопашную полезли, в ближний бой. Привыкли считать себя хозяевами Безмолвия, вот и напоролись. Я одна ушла… Марата эта тварь просто придушила, а Толик подорвал гранатой и себя и его.

— Бывает. — констатирует Мадьяр, — Я под Шеньяном тоже парня потерял… Нас шестеро было против того слизня. Уделали мы его, конечно, только Яхонта эта мразь все же приобнять успела.

— Мадьяр… — набравшись смелости спрашиваю я, — Сколько вас всего было? «Ночных кошек», я имею в виду…

— Когда нас забросили в Китай — 18 человек. Нас десантировали у самой границы и сказали, все, мужики, теперь вы сами по себе. Никто за вами не придет, и никто не поможет. Но Китая здесь быть больше не должно. И мы пошли… За год от страны остались одни руины. Ты только представь, полтора миллиарда китайцев… Когда туда пришли мы их уже было меньше миллиарда, наша страна не зря палила по ним из всех орудий. Оставшиеся либо жили в таких городах-бункерах, как твой завод, либо медленно умирали от голода и холода. Через три месяца после начала войны китайцев было не больше двухсот миллионов — все, кого не приняли бункеры, погибли. А сейчас… Мы прошли весь Китай вдоль и поперек, снося все бункеры, какие нам попадались. Методика элементарная — ворваться в завод, перекрошить всех, кто встанет на пути, отослать ракеты на соседние заводы, ближайшие города, а одну запрограммировать на полет по кругу в течение трех часов и последующим возвращением. И через три часа за нашими спинами распускался гриб… И так день за днем! Большинства бункеров, отмеченных на данных нам картах, к нашему приходу уже не существовало. Противоядерная оборона это, конечно, хорошо, но иногда и она дает сбои. А у Китайцев — тем более. Не зря же made in china всегда было синонимом того, что эта вещь скоро развалится сама собой…

В общем, через год нас оставалось девять человек, но мы могли с полной уверенностью сказать, что Китай России больше не угроза. Китая больше не было как такового. Мы пропахали его ядерными ракетами — с каждого завода мы выпускали весь арсенал, который там был!

Потом мы пошли обратно… По дороге к границе я потерял еще троих. Думал, что уже скоро приду на родину… Думал, что Америки тоже нет — что туда была отправлена группа, аналогичная моей… Но, как видишь, Америка все еще существует — или та группа, что ушла туда, лоханулась по крупному, или мои «Ночные кошки» были единственной командой такого рода в стране. Скорее всего второе, ведь никто о наших способностях и не подозревал. Пока я шел сюда, я встречал многих бегунов, в некоторых городах он всего один, в некоторых — больше. В Новосибирске таких, как ты больше всего из всех российских городов, что я прошел.

И могу сказать, что расположение города на количество Ночных кошек в нем не влияет — я сначала думал, что всему виной подземные радоновые источники, осадки, пришедшие из Чернобыля или с Семипалатинска… Черта с два! И в Китае Кошки были… Под Ланчжоу их оказалось даже семеро. Тогда я потерял двоих своих ребят. Трое в Чунцине… И черт его знает, какие там осадки выпадали, и есть ли рядом карьер с ураном, как у вас. Я не разбирался — просто разнес там все так, чтобы вокруг были одни воронки…

В Россию мы вышли в районе Читы. Точнее, в том районе, где Чита когда-то была. От города не осталось ничего — прямое попадание термоядерной ракеты, мегатонн, так, под сотню. Одна большая воронка! А там ведь, насколько я помню, был солидный противоядерный щит, на случай нападения Японии. Потом двинулись в Улан-Удэ… Там город уцелел, но вот противоядерная система рухнула к чертям. Тамошний ядерный бункер просто снесло взрывной волной… А некое подобие города осталось — там, как и вас тут, уцелели небольшие бункеры, разбросанные по бывшей жилой зоне, там-то народ и ютится. Тихо, мирно… Ждут, когда война кончится сама собой и небо очистится от туч. Там я потерял еще троих, и понял, что война сама по себе не закончится никогда. Что нужен кто-то, кто ее остановит!

— Кто убил твоих парней в Улан-Удэ? — спрашиваю я, отмечая про себя, что Эзук уже не идет позади, а пристроился рядом со мной, слушая Мадьяра.

— Изверги, как их называли там. Такие же, как мы — два мужика, отвоевавшие себе целый бункер, и объявившие себя хозяевами города. Кстати, одна закономерность среди Ночных кошек все же прослеживается — на десять мужиков приходится одна баба, не более того. Женщин-Кошек очень мало… Интересно, почему так распорядилась природа? В общем, эти два Изверга, или две Ночные Кошки, как тебе привычнее, заняли бункер, и потребовали, чтобы им еженедельно платили дань, приводили самых красивых женщин и т. д. Они даже молоденькими девочками не брезговали, твари… Знаешь, Ира, в Китае я всякого навидался. И ни я, ни мои ребята, не были святыми. То, что нам было нужно, мы брали силой, не задумываясь ни о чем. Закон военного времени! Но чтоб трахать десятилетних девочек, сидя в теплом бункере — это было уж слишком.

Я пошел туда сам, чтобы поговорить с этими уродами. Предложил им вступить в мой отряд. В конце концов, меня мало волновало, что они там вытворяли до моего прихода — если бы они пошли со мной, я бы сделал из них отменных солдат, и про свои педофильские штучки они бы начисто забыли! Но во-первых, они послали меня по известному адресу, сказав, что если я приду еще раз, они изрешетят меня из пулемета, а во-вторых, глядя на этих отъевшихся боровов, которые полтора года просидели в бункере на всем готовеньком, я понял, что такие бойцы мне не нужны. Через три часа после нашего с ними разговора, Кондрат, Морж и Бритый отправились на этот бункер с прямым приказом: пленных не брать. Кто же мог знать, что они заминировали все здание, и когда поняли, что от моих парней им не отбиться — просто подорвали заряды.

— И ты остался в Улан-Удэ?

— Да. А что мне еще оставалось? Свист и Судья, да и я сам, уже не могли идти дальше. У нас не было сил! Не физических, естественно, ты сама знаешь, как легко нам с тобой восстановить затраченную энергию — мы уже просто были не в состоянии идти по этому безмолвию…

— У нас его так и называют, этот новый мир. Черное Безмолвие. — добавляю я.

— Да, Катя мне говорила. Метко. Пожалуй, самое меткое название, какое я слышал. В Улан-Удэ вообще не было слова, характеризовавшего это… В Красноярске без прикрас называли все вокруг нас Атомным Миром… В общем, мы не могли больше жить одни, без людей. Фактически, с тех пор, как все мы стали «Ночными кошками», это был первый раз, когда нас окружали друзья, а не косоглазые враги. А после того, как мы избавили город от Извергов — мы и вовсе стали местными героями, особенно, учитывая гибель троих наших ребят. Местные жители считали себя просто обязанными отплатить нам добром.

В общем, мы остались там почти на год. Всерьез думали даже осесть там насовсем. Начали, даже, примиряться с мыслью о том, что России больше нет, да и всего мира, строго говоря, тоже. Но… Я не могу этого толком объяснить. Вопрос принципа, что ли… В общем, мы смирились с тем, что мира больше нет, но никак не могли забыть лица погибших друзей. Не могли признать, что год в Китае был потрачен зря, что мы вообще воевали напрасно, теряя своих ребят. Нас послали наводить порядок, и мы его наводили.

— К тому же, — вставляю я, — Наверняка вам понравилось жить хозяевами города.

Мадьяр сморит на меня, и мне кажется, что меня насквозь пронизывает холодом. В его взгляде я вновь вижу это черную водицу, которая, кажется, ненадолго исчезла во время нашего разговора.

— Да… В последнее время я что-то привык общаться с одними мужиками. Забыл про женскую логику и прозорливый женский взгляд на все вокруг. В точку, Ира, в точку. Живя в Улан-Удэ мы стали объектом для поклонения. Мы избавили людей от Извергов, мы уничтожили Китай… В конце концов, мы были просто олицетворением силы — многие жители не раз видели, как мы охотимся, сходясь в рукопашную с самыми страшными зверями снегов. Возможно, нас считали богами… да мы и не были против, так как в какой-то степени действительно ими являлись.

И еще мы прекрасно понимали, что любому обществу нужна власть. В пещере неандертальца это был старейшина племени, вождь, шаман… Сильнейший воин, или тот, кто обладал непонятным остальным способностями. Общество без власти рано, или поздно перестает существовать, и даже в Улан-Удэ этой властью долгое время были Изверги. Почему бы нам, избавившим город от этих сволочей, не занять их место? Согласись, даже у нас, у моей группы, я имею в виду, без командира ничего бы не получилось. Не будь меня, весь отряд «Ночных кошек» был бы просто кучкой солдат, не объединенных конкретной целью. Началась бы грызня, распри… Ты бы знала, сколько раз за время нашего Китайского похода мне приходилось пресекать дурацкие выходки и попытки бунта! Без власти люди превращаются в скот! Так почему бы эту власть не взять тем, кто ее достоин?

— То есть, Ночным кошкам? Бегунам?

— Да, Ира! Мы с тобой — символы Безмолвия и его дети. Мы можем существовать там, где обычные люди через несколько часов превратятся в сгусток слизи? Мы и в самом деле боги этого мира, не понятые и отвергнутые всеми остальными. Разве ты не испытала этого на себе? Холодная ненависть людей, замешанная на страхе и уважении. Нас боятся, а, значит, уважают, но не могут понять.

И ведь так и должно быть — ничтожествам не понять замыслов и целей тех, кто выше их. Разве не так?

— Так… — отвечаю я. — Но мне не нравятся выводы, которые ты делаешь из этого. Да, я тоже пережила и поклонение своей персоне, и ненависть, идущую от страха и непонимания. Как раз сейчас меня буквально выгнали из завода, и шарахнули вдогонку ядерной бомбой, в надежде, что больше меня не увидят. Из-за тебя, между прочим — из-за того, что люди поняли, что бегуны могут нести не только спокойствие, и уверенность в будущем, в том, что всегда будет кто-то, кто не боится радиации и способен выжить в новом мире. Теперь люди считают, что мы несем в себе зло, и не из-за того, что мы не брезговали человечиной, мясом убитых врагов, когда понимали, что скоро Безмолвие высосет наши силы. До твоего прихода нам боялись и сторонились, но не ненавидели. А теперь люди видят, что бегун пришел с войной, чтобы покорить их…

— Ира, — перебивает меня Мадьяр, — Почему ты жила в заводе, а твой сын — в «восьмерке»?

Я отстраняюсь от него, чувствуя, что готова ударить, или, не приведи Господь, нажать на кнопку детонатора.

— А что, — с вызовом говорю я, — Катя тебе не рассказала?

— Какая разница, что она мне говорила. Я хочу услышать это от тебя.

— Он сам захотел жить отдельно. — опустив взгляд в землю отвечаю я. — После того, как узнал, что его мать — каннибал. Ему тогда было семь лет, и он видел, как я расправилась с мародерами, напавшими на наш фургон. Я впилась одному из них зубами в горло, собственно, не потому, что силы были на исходе — я была вполне в состоянии перебить тех пятерых, что напали на меня, и отправиться на охоту. Но… Ты сам-то ел человечину? Ел, глупо спрашивать. Ты был на войне… Так что, должен знать, что мясо человека дает больше энергии, чем мясо любого зверя.

— Да. — соглашается Мадьяр. — Сначала я считал этот эффект чистой психосоматикой, самовнушением. Что мы пожираем жизнь человеческого существа, и подсознательно считаем, что становимся сильнее. Но нет, судя по всему, это действительно так. Наверное, сказывается родство тканей и органов…

— Возможно. В общем, первому же, кого я поймала, я вцепилась в горло, и стала пить кровь, в то время, как он был еще жив… Остальные четверо не посмели даже выстрелить, видя во мне какого-то мистического монстра! Они побросали оружие и бросились наутек, и я не преследовала их, хотя могла бы догнать и развешать их кишки на деревьях! Тот, кого я убила, спас им жизни, понимаешь. Его смерть так напугала их, что они не решились больше нападать.

Коля видел это… Он был маленьким, но уже смышленым, и заявил мне, что это плохо, убивать людей. Представляешь?! Мой собственный сын сказал мне: «Мама, ты плохая!» Я пыталась объяснить ему, что я ТАК убила одного, чтобы не убивать остальных, но он не понял. Все-таки, он был еще ребенком.

— А как ты думаешь, сейчас он способен понять?

— Не знаю. Может быть… А может быть, не поймет никогда.

— Скорее второе. — подытоживает Мадьяр. — Он не сможет понять, так как он — не Ночная кошка! И если уж твой собственный сын не понимает этого, то кто, по твоему, сумеет понять тебя?

Я молчу, не зная, что ответить. Он прав! Прав, черт меня дери. Я изгой. Как можно быть хозяином мира, и изгоем в нем?

Но тут же я вспоминаю белого волка и тоску в его глазах. Нет, можно. По большому счету, хозяин — всегда изгой.

— Мадьяр, — спрашиваю я, — Ты не встречал белых волков?

— Нет, хотя легенду эту слышал. — отвечает он. — Но думаю, что это всего лишь сказка. А почему ты спросила?

— Да так, подумалось… — говорю я, пряча взгляд. Что-то мне подсказывает, что не стоит рассказывать ему о белом волке, равно как и о том, что Марат и Сергей живы и сейчас на заводе.

— Ладно… — Мадьяр снова возвращается к теме разговора, — Теперь ты понимаешь, что двигало мной, когда я собирал эту армию? Я шел сюда, проходя один город за другим, и везде находил одно и то же. Разруху и пустоту. Черное Безмолвие! Иркутска больше нет — громадная воронка от попадания ракеты. И черт ее знает, американской, или китайской. Удар был такого масштаба, что даже вы могли почувствовать подземные толчки.

Я киваю. Первые два года землетрясения были настолько нормальным явлением, что мы перестали обращать на них внимания, хоть и понимали, что каждый толчок означал, что еще одного города не стало…

— Уцелел Тайшет, но в нем никогда и не было противоядерной защиты. — продолжает Мадьяр. — Там образовалось даже некое подобие государства, держащееся, естественно, на силе. Интересно, что Ночных кошек там не было — ни одного, подобного нам с тобой. А власть захватили простые солдаты, сумевшие спасти военную технику. К тому моменту, как мы пришли туда, у меня уже были люди и некоторая техника — еще из Улан-Удэ я вел за собой небольшой отряд в три сотни человек. Многие погибли по дороге от радиации, но большинство все же дошло. Мы захватили власть в городе, быстро покончив с солдатней, которая, как и Изверги, уже отвыкла от серьезных испытаний. Из Тайшета я и везу большинство этих машин. Танки — тоже оттуда… Вон тот транспортный вертолет… Я и сам в это не мог поверить, но мы научились летать в таких условиях!

В Тайшете я задержался еще на пол года, собирая и тренируя свою армию, которая возросла до семисот человек. Думал, куда идти… Я знал, что по всей Сибири разбросаны базы противоядерной обороны, нацеленные прежде всего на Китай. Но, во-первых, все они были засекречены, и, естественно, никто не дал мне карту с указанием этих объектов. К тому же, у них мог оказаться ограниченный запас ракет, который уже должен был иссякнуть. Согласись, ведь никто не мог предположить затяжной ядерной войны! Наверняка даже «наверху» считали, что после массированных ядерных ударов всем придет конец, поэтому, когда началась война, и был отдан приказ выпустить все ракеты, имеющиеся в наличии, чтобы нанести противнику максимальный ущерб, при том, что самим осталось жить всего ничего…

В итоге мы двинулись к Красноярску. Я предполагал, что в таком крупном городе должна была быть база противоядерного щита… Не знаю, прав ли я был — уцелевшие местные жители подозревают, что ядерный бункер действительно был, но отчего-то сработал паршивенько. Его разнесли в день первой атаки точным попаданием термоядерной ракеты. Мало кто выжил, но подземные бункеры существовали и там. Кто-то примкнул ко мне, кто-то погиб… Еще раз говорю тебе, Ира, я не ангел, и пойду на все, чтобы остановить войну. И не надо на меня смотреть таким осуждающим взглядом! Мне нужен был провиант, костюмы и техника, а эти люди не хотели отдать мне их добровольно…

Затем мы двинулись в Томск. Этот город тоже всегда числился одним из важных военных объектов… Там завод ядерного оружия был, но, удивительное дело, он был заброшен. В шахтах даже стояли ракеты, но не было никого, кто мог бы заставить их взлететь. Да о чем я, в городе вообще никого не было! Были бункеры с оружием, с защитными костюмами, подземные гаражи с хорошей техникой… Но людей не было! Мы находили истлевшие тела, но они, естественно, не могли нам ни о чем рассказать. В общем, Томска не стало, и что там произошло — я сказать не могу. Знаю только одно — что ядерные ракеты над ним вообще не рвались — большинство построек цело, хоть и занесены снегом, и уровень радиации там гораздо ниже, чем где бы то ни было.

Оставался только Новосибирск — последний город, где, как я знал, был ядерный бункер. И вот, видишь, не ошибся… Здесь я не пошел напролом, как сделал это в Тайшете — мне нужны были, во-первых, вы бегуны, а во-вторых, в последнюю очередь я хотел бы разнести завод. Ближайшая ядерная база, насколько мне известно, находится за Уралом, а туда еще надо добраться… если, вообще, есть куда добираться. Вы не задумывались, почему ракеты, летящие к вам, не перехватывают по пути противоядерные базы в европейской части России? Может быть там давно уже никого нет, и все лежит в руинах?

В Китае было проще — мы вламывались на базы и закидывали все вокруг ядерными бомбами. Но тогда с нами был Донателло, которого специально готовили к работе с китайской ядерной техникой. Сейчас же я не смогу запустить ракеты… Среди моих людей есть ядерщики, но, я подчеркиваю, среди людей. А люди не перенесут путешествия в СГА — радиация убьет их по дороге. Туда в любой момент можем отправиться я, Свист и Судья, и, я уверен, мы доберемся… Но взять втроем целую страну — это перебор даже для «Ночных кошек».

С тобой нас уже четверо. Эзука я, конечно, в расчет не беру, от него проку, как собаке от пятой ноги… Хотя, олени с пятой ногой неплохо управляются, может и собаки бы научились…

Ира, я понимаю, что мой план вилами на воде писан, что все может сорваться, но не сидеть же, сложа руки?! Может быть в Штатах уже тоже не осталось никого — один этот ваш Денвер, с которым вы так усердно воюете. Может быть там тоже побывали «Ночные кошки», и нам останется лишь уничтожить всего один город, и все, войне конец!

— А если нет?

— Если нет — мы сделаем все возможное, чтобы победить. Умрем, если потребуется, но не будем сидеть вот так, ожидая, когда наши ваши перехватчики промахнутся по ракете, и она все же достигнет земли… Ира, ты хоть понимаешь, что последние пять лет вам, всему Новосибирску, несказанно везло?! Вы отбили первую атаку, хоть город и разворотило, словно замок из песка. Вы выжили, создали свою систему, свою власть. У вас есть люди, есть ресурсы, но нет человека, который повел бы вас за собой.

— И теперь он появился?! — в лоб спрашиваю я.

— Да! — восклицает Мадьяр, и глаза его блещут огнем. — Я прошел Китай! Могу, если потребуется, пройти и Штаты!

— А что потом? Я имею в виду, если мы действительно прекратим войну? Представь себе, что мы отправляемся в Америку, просто, безо всякой огневой поддержки отсюда, просто ты и я. Представь, что каким-то чудом мы вдвоем взрываем реактор Денвра, и войне приходит конец. Нет, даже так, мы взрываем весь Денвер к Чертовой бабушке, а он был последним функционирующим городом в США. Мы победили! Лет через десять тучи осядут, и мы вновь увидим солнце… Нужно только подождать эти десять лет! Но ты же не умеешь ждать. Что ты будешь делать после того, как разгромишь последнюю сверхдержаву? Неужели уйдешь на пенсию?

— Я же уже сказал тебе, что я хочу создать свое государство…

— Справедливое, где нет места Извергам и убийцам… — подхватываю я.

— Да! — безумие в его глазах начинает сгущаться. Он теряет контроль над собой. — Именно так. И мы будем единовластными правителями нашей страны. Нашей, созданной нами!

— Ты — мой король, а я — твоя королева?

— А может и так, почему бы и нет? Мы с тобой — Ночные кошки, значит велик шанс, что и наши дети родятся избранными.

Я умолкаю, внезапно осознав враждебность атмосферы. Я одна в стане врага — Эзука, как подметил Мадьяр, можно не брать в расчет. Хотя нет, не одна, здесь, неподалеку, мой Коля… И Лучше бы уж я была одна — по крайней мере, перед тем, как умереть, я прихватила бы с собой достаточно народу, даже без помощи «невесты», детонатор которой буквально жжет мне руку…

Черт возьми, а не сильно ли я заболталась? Позволила Мадьяру в ритме неспешной прогулки увести меня далеко от моего «ЗИЛа»… Сработает ли детонатор на таком расстоянии? А что, если его люди сейчас обезвреживают бомбу?! Я останавливаюсь, твердо решив, что если теперь и сдвинусь с этого места, то только в направлении к грузовику. Мадьяр тоже останавливается и выжидающе смотрит на меня. Понял мои опасения? Скорее всего. От его проницательного взгляда не скроешь ничего.

— Значит, наше государство… — медленно говорю я, — Управляемое самыми сильными воинами. Все, как в древности! В общем-то, ты прав — только под руководством сильных людей человечество может выжить в Безмолвии. И только сильные личности смогут остановить войну… быть может, даже, тебе это удастся. Но что будет потом, когда над нашими головами перестанут рваться термоядерные ракеты, когда снег вновь станет белым, а из-за туч выглянет солнце? Ты не думал о том, что тогда Безмолвие, НАШ с тобой мир, отступит, канет в небытие. Уровень радиации постепенно снизится до нормальной отметки, аморфы вымрут, белки вновь станут милыми пушистыми зверьками… — словно в доказательство этого я провожу рукой по шерстке Вики, которая выглядит вполне счастливой и довольной. — Что тогда, Мадьяр? Что ты будешь делать, когда Ночные кошки перестанут быть нужны, когда они станут обычными людьми, не наделенными невероятным порогом восприятия?

— А этого «потом» не будет. — неожиданно резко восклицает он, — Ты правильно сказала, только под руководством сильной личности человечество может выжить в таких условиях. Но мне плевать на человечество. Меня заботит лишь выживание моего вида. Ночных кошек!

Где-то с минуту я перевариваю информацию, а затем внутренне содрогаюсь от сделанного вывода. А что, если завод нужен Мадьяру вовсе не за тем, чтобы разгромить Штаты? Может быть все куда проще и прозаичнее — завод нужен ему как постоянный производитель ядерных боеголовок, который он сможет использовать против… Против земли! Регулярные ядерный фейерверки, рассыпающиеся по всей планете, и поддерживающие на ней вечную ночь и высокий уровень радиации. Не дающие Безмолвию отступить, а тучам — рассеяться…

Мир бегунов, править которым будет он…

И я, вместе с ним, если сейчас приму его предложение… Соврать… Сказать, что готова примкнуть к нему… Марат и Серега в случае чего помогут… А пока — остаться здесь, чтобы вытащить Колю… Усыпить подозрения Мадьяра…

Господи, как же стучит мое сердце… Сволочь, ну что ты так колотишься?! Он же услышит, поймет… Он же бегун, как и я, а сколько раз мне случалось распознавать вранье по неуловимому подрагиванию губ, по изменению дыхания, по стуку сердца…

Черт! Уже понял. Он не Бегун, он — «Ночная кошка» с безумным огнем в глазах. Нет, с черной водицей безумия, которая затягивает его все глубже и глубже. Таких, как он и называли Извергами в Улан-Удэ, только Мадьяр куда хуже, потому как куда сильнее и быстрее.

Он бросается на меня, оскалив зубы в усмешке, тянется к моей руке, сжимающей детонатор. Мимо! На одних рефлексах, еще не осознав происходящего, я уклоняюсь. Отпрыгиваю в сторону и замираю в боевой стойке.

— О чем задумалась, Ирусь?! — с идиотской ухмылкой спрашивает он, — О том, что будет с миром? А ты сама-то хочешь, чтобы он был? Мир, населенный людьми… Он умер, исчез, вместо него пришел наш мир!

Мадьяр делает еще один выпад, и я снова отскакиваю в сторону. Испуганная Вика молнией слетает с моего плеча, прижимаясь к ногам Эзука, который и вообще стоит, как столб, словно не принимает никакого участия в происходящем.

— Мир Безмолвия! — Мадьяр улыбается, маня меня указательным пальцем. — Иди ко мне, и я покажу тебе этот мир во всей красе. Что, не хочешь? Ну и ладно! Не так уж сильно ты мне и нужна. Я рассчитывал, что со мной будут четверо бегунов завода, а не одна безмозглая бабенка, так что и хрен с тобой… Жаль только тех усилий, что я затратил на то, чтобы привести тебя сюда!

Выпад — уклон. Выпад — уклон. Мадьяр тянется ко мне, стараясь выхватить детонатор. Играет со мной, двигаясь вдвое медленнее, чем теоретически может. Я уклоняюсь от его бросков без особого труда, но понимаю, что долго так продолжаться не может. Не мне тягаться со «Ночной кошкой», основным занятием которого целых пять лет было убийство…

— Что же ты не нажимаешь на кнопочку?! Сынишку жалко? А может ты просто блефовала? Может эта коробочка у тебя в руках — так, детская игрушка?

Мадьяр делает очередной выпад, и я слишком поздно угадываю в нем обманный маневр. Его левая рука тянется к детонатору, я ухожу вправо, и налетаю точно на другую руку, ударом в челюсть бросающую меня на снег.

Коротко взвизгнув Вика бросается вперед, целясь Мадьяру в шею, но он перехватывает ее еще в воздухе, сгребая в огромный кулачище. Я слышу, как трещат ее маленькие кости, и как воздух с хрипом выходит из сжимаемых легких.

— Отпусти мою белку, урод! — ненависть придает мне сил, и я рывком отрываюсь от земли, но только затем, чтобы через секунду вновь оказаться на снегу с разбитыми губами.

Изо рта Вики хлынула кровь, и Мадьяр брезгливо отбросил прочь мертвое тельце.

— Ирочка, а знаешь, какое мясо самое вкусное? Какое предает больше сил, чем мясо человека? Только мясо бегуна!

Он бросается на меня, словно превратившись в дикого зверя. Я встречаю его ударом ноги в солнечное сплетение, и перебрасываю через себя, одновременно поднимаясь на ноги.

— Не подходи! — срывающимся голосом кричу я, выставив перед собой детонатор, зажатый в дрожащей руке. — Я нажму! Нажму, тебе говорят!..

— Отдай цацку дяде Паше… — с безумной улыбкой на губах Мадьяр вновь бросается на меня, и я самопроизвольно нажимаю на кнопку.

Не знаю, замедляется ли мир, или настолько ускоряюсь я, но время замирает вокруг меня… Вытянувшись в грациозном прыжке ко мне медленно плывет по воздуху Мадьяр, позади стоит с отвисшей челюстью ничего не понимающий Эзук… Где-то вдалеке слышно эхо людских голосов — люди Мадьяра суетятся у бронетехники… А далеко позади меня, метрах в трехстах, мой фургон разрывает изнутри невероятная сила, рвущаяся на волю.

Я и сама замираю, со священным ужасом взирая на то, как из маленькой скорлупы «невесты» разворачивается гигантский ядерный взрыв… Я не понимаю, что происходит, и как мой порог чувствительности оказался углубленным до такой степени, что я могу различить столь мелкие детали, но это и не важно. Мою голову свербит только одна мысль, одно имя… «Коля..»

Это конец.

Фургон раздается в стороны, а затем разлетается на куски, и из него вырывается неимоверно яркий свет, растекающийся по всем направлениям, разрастающийся огненный шар… Нет ничего быстрее огня, вырвавшегося из тесного плена ядерной бомбы…

Или есть?!

Яркая тень разрывает пылающий шар, и распахнув гигантские крылья несется ко мне. Белый волк… Или то существо из моего сна… Или все происходящее — тоже сон, раз я вижу крылатого волка, обгоняющего разрастающийся шар ядерного взрыва… Может быть тогда все последние пять лет окажутся одним большим кошмарным сном? Галлюцинацией, навеянной тяжелым похмельем после моего очередного дня рождения?

Проще поверить в это, чем в то, что я могу видеть ЭТО…

Белый волк, озаряемый пламенем ядерного взрыва, кажется существом из света, спустившимися с небес… Он похож на того себя, каким я видела его во сне, только тогда его белую шерсть озаряло яркое солнце…

Он несется низко над землей, на лету складывая крылья и вытягивая лапы, а позади него все, до чего дотягивается колеблющаяся плазма взрыва обращается в пар. В такую же плазу… В часть огненного шара.

Все, кроме самого волка, который, кажется, и возник из этого адского огня.

Он опускается на землю рядом со мной, поднимается за задние лапы и, повернувшись ко мне спиной, распахивает свои громадные кожистые, но тоже ярко белые крылья, защищая меня и Эзука от слепящего пламени… мимолетным взмахом крыла, он отшвыривает в сторону Мадьяра, словно бы и не заметив этого…

А в следующее мгновение нас накрывает огонь.

 

Глава 11

Темнота сменяется светом, свет — темнотой. Яркие всполохи, радуга перед глазами… Я в раю? А там сейчас дискотека и вовсю мерцает цветомузыка? Наверное, это в честью моего прибытия на тот свет.

Что за чушь я несу? О чем я думаю? Надо просто открыть глаза…

Точно, все эти всполохи и радуга существуют лишь в моем воображении, и сейчас радуга не пропадает — висит перед глазами, создавая красивый фон Черному Безмолвию.

Если это не рай, то, наверное, ад. Правильно, куда же мне, убийце и каннибалу, еще отправляться. Глупо было думать, что меня рад будет видеть апостол Петр… Интересно, а почему так кружится голова, и цвета плывут перед глазами так, как будто я основательно шарахнулась головой? Екарный бабай, еще и губы болят… Мадьяр свалил меня прямым в челюсть. Говорят, что если у тебя ничего не болит, то ты труп… А если ты знаешь, что ты труп, что твое тело испарилось в огненном шаре ядерного взрыва, но все равно все болит — тогда как? Немного странно.

Я встряхиваю головой, осматривая ад, или куда я там попала. Опа, вот это находка, позади меня кулем лежит на земле Эзук. Живой, настоящий, не испепеленный огнем. Мы что, в ад попали вместе? Логично, раз вместе умерли, в двух шагах друг от друга.

Тогда где все остальные? Мадьяр, все его люди… Коля!..

Сначала меня саму ужасает мысль, что о своем сыне я подумала в последнюю очередь, но потом я понимаю, что не хочу думать о нем совсем. Ведь я сама сожгла его огнем ядерной бомбы, умерла вместе с ним… И я не хочу видеть его рядом со мной сейчас. Ведь я умерла! Все происшедшее кажется мне невероятным — ни чертей, ни огня, ни райских кущ, наконец, но я твердо знаю, что я умерла, ведь я была в нескольких сотнях метров от «невесты»! Я на том свете, иного и быть не может.

— Эзук, подъем! — я трясу его за плечи, поднимая на ноги. Он открывает глаза, непонимающе смотрит на меня, оглядывается вокруг.

— Где мы? — выдает он, наконец.

— Хрен его знает. На рай вроде бы не похоже, значит это ад.

— А… Что случилось? Я помню, Мадьярова, который, вдруг… Ты нажала на кнопку, да?

— Да… — тихо отвечаю я, думая о Коле. В голову приходит успокаивающая мысль, если это ад, а черная земля под ногами и черный тучи над головой говорят мне, что так и есть, то может быть он, хотя бы в раю? Тогда я больше никогда его не увижу… О чем я думаю, я ведь никогда и в загробный мир-то толком не верила, хотя на церковные службы завода ходила исправно. Замаливала грехи…

— Тогда… Как мы выжили? — спрашивает Эзук, и я удивленно смотрю на него.

— А мы и не выжили! — зло отвечаю я. — Мы в аду!

— Но… — его непонимание грозит перерасти в истерику. — Черное небо… Земля… все это знакомо! Ты разве не чувствуешь холодного ветра?

Надо сказать, что холодный ветер я действительно ощущаю и, кроме того, понимаю, что мне отнюдь не холодно. Ветер касается моего лица, и улетает прочь, а тепло… Тепло поднимается от земли! Я перехожу в ИК-диапазон, и с удивлением осматриваюсь вокруг. Вся земля под нашими ногами на несколько сот метров в стороны словно прогрета гигантским костром. Точно, ад… Он все же горячий! Только чертей с вилами не хватает. Я продолжаю осматриваться, ища взглядом невысокие рогатые фигурки, которые должны выделяться на общем теплового излучения земли. Но вместе чертей я вижу только нескольких канюков, кружащих чуть в стороне, да громадную воронку, метров сто в диаметре и почти столько же в глубину, жар от которой превышает сотню по Цельсию. Теплый воздух, кажущийся мне в ИК-диапазоне светящийся ярко красным светом, медленно поднимается ввысь, постепенно становясь все более и более синим.

Стоп! Почему я могу видеть в ИК?! Откуда в аду радиация?!

— Ира… — благоговейным шепотом произносит Эзук. — Я не знаю, как это возможно, но мы живы!

Я не знаю, что ответить. Нутром чувствую, что он прав. Что воронка передо мной оставлена моей «невестой», что канюки над моей головой намереваются поживиться моим мясом, что меня мутит от голода, и я понятия не имею, сколько пролежала без сознания. На глаза наворачиваются слезы бессилия. Все люди Мадьяра, во главе с ним самим, испарились в мгновение ока, обратились в пар и дым, сожженные ядерным огнем. Коленька… Мой сын тоже погиб. Надеюсь, что он не успел почувствовать боли. Хотя, наверное так и есть — здание штаба было в метрах так пятидесяти от моего грузовика, значит огненный шар просто впитал его в себя, вместе со всеми живыми существами внутри.

Но почему я осталась жива? Точнее, мы с Эзуком. Почему мы стоим сейчас на остывающем ядерном пепелище?!

— Эзук! — я резко оборачиваюсь к нему. — Что последнее ты помнишь перед тем, как отключиться?

— Я… — он открывает рот для ответа, и я вижу, что его десны уже кровоточат. Провожу языком по своим и тоже ощущаю кровь. Лучевая болезнь! Сомнений нет, мы живы, и невидимый огонь радиации сейчас пожирает нас изнутри. — Помню, как Мадьяр бросился на тебя, и все.

— А белого волка? Ты не видел его?

— Кого?!

Его удивление вполне искреннее. У меня даже не было времени, чтобы рассказать ему, кого мы встретили, направляясь к «восьмерке». Тогда что это было? Галлюцинация? Я не могла видеть, как разворачивается огненный шар взрыва — за столь быстрым процессом невозможно уследить. Я не могла видеть, как сквозь пламя к нам прилетел белый волк — невозможно пройти через ядерный огонь. Всего этого не могло быть, равно как и того, что я сейчас стою на ядерном пепелище и рассуждаю о том, что быть могло, а чего — нет.

Тогда мне в голову приходит еще одна идея, ничуть не менее невероятная.

— Эзук, это твоя работа?

— Что?

— То, что мы живы?!

— Я не мог сотворить такого. — с достоинством отвечает он. — Всевластен лишь Господь…

Так… Похоже, это и в самом деле диагноз. Впрочем, сомнения на этот счет у меня улетучились уже давно.

— Хорошо, перефразирую. Не мог ли ты в минуты слабости, предшествовавшие тому моменту, когда я нажала на кнопку детонатора, искушать Господа своего молитвой о том, чтобы он даровал тебе жизнь?

— Могла бы обойтись и без издевки. — потупившись отвечает Эзук. — Да, я испугался. Когда Мадьяр кинулся на тебя, я понял, что сейчас произойдет. Это было предрешено…

— Опять голос Безмолвия? — спрашиваю я.

— Называй его так, если хочешь. Но я знал, что сейчас произойдет. И я поддался слабости, я просил Бога о том, чтобы он оградил меня от пламени…

— Похоже, он снова внял твоим молитвам… — резюмирую я. — Интересно, почему он прихватил и меня, и почему, в таком случае, не уберег моего сына?!

Странно, я действительно начинаю верить в Бога. И в Эзука… Только вера эта какая-то странная. Теперь я точно знаю, что Бог есть, так как никто другой не смог бы защитить нас от ядерного взрыва, прогремевшего в паре сотен метров от нас, но отчего-то мысль об этом меня совсем не радует. Нет, даже не так, она меня просто не трогает — я начинаю относиться к факту существования Бога также, как к факту существования любого другого существа в мире. Да, он есть. Да, он спас меня по каким-то, одному ему ведомым причинам. Из этого следует, что все, что случилось со мной за всю мою жизнь — также часть Божьего плана, предусматривающего мое участие в чем-то… Моя партия еще не сыграна до конца, и поэтому я жива… Господь послал белого волка, чтобы тот заслонил меня своими крыльями! Или, может, и не было никакого волка — я уже валялась без сознания, и снова видела какие-то сны? Может быть.

Значит, там, наверху, меня готовят к чему-то, подводят к этому. Мысль не нова, я давно задумывалась над тем, что же такое судьба. Но теперь мне плевать. Если моя судьба не связана с моим сыном, то я не хочу такой судьбы. Давай, Всевышний, веди меня, туда, куда задумал, поставь передо мной задачу, с которой, по твоему мнению справлюсь только я! И тогда, пройдя путь до конца, я усмехнусь, глядя в черное небо, представлю твое лицо там, за тучами, и улыбнусь улыбкой победителя. Потому, что я не собираюсь выполнять ту роль, которую ты на меня возложишь, какой бы эта роль не была! Мне плевать на тебя, плевать на Эзука, плевать на свою судьбу и на весь мир.

Я бегун! Мой дом — Безмолвие. Мое призвание — свобода. Я — ветер, у которого нет корней, и нет дома. А все потому, что Всевышний, бахвалясь своим могуществом, вытащил меня из ядерного костра, но оставил там моего сына!

Все, вдруг, становится кристально чистым и ясным. Передо мной пустота. Громадная пропасть, у которой не видно дна… И я готова сделать шаг вперед, чтобы забыться, чтобы ощутить легкость полета. Или падения? Не важно! Полет — это тоже падение, только в обратную сторону. А ветер не может упасть.

Я выхожу из ступора и, повернувшись к Эзуку спиной, иду прочь, обходя воронку.

— Ира!

Я не реагирую на его крик. Я ветер.

— Ира, постой! Ты же не бросишь меня?

Это не вопрос, это мольба. Но я остаюсь глуха к ней. Пусть молит своего Бога… Эзук… Только сейчас я понимаю, что мне не давало покоя в его странном имени. Эзук… Иисус! Память тут же услужливо напоминает мне о сцене, развернувшейся у стен совсем недавно. Мы с Маратом стоим, окруженные со всех сторон полчищами белок, а Эзук, стоя на стене, выкрикивает в пустоту: «Отец мой небесный! Помоги!» Тогда я не обратила на это внимания — была погружена в другие заботы, как остаться в живых. Не «Отец наш небесный», как обращался к Богу в своих молитвах наш архиепископ, а «Отец МОЙ!»

Эзук — Иисус… Тогда я сочла бы это еще одной составляющей диагноза, имя которому шизофрения — возомнил себя сыном Господним! Но сейчас, после того, что случилось в лагере Мадьяра. Бог не дал своему сыну вторично умереть на земле вторично — он спас его, отклонил в сторону испепеляющее пламя взрыва… Ну а я всего-навсего оказалась рядом.

И нет никакой судьбы, нет никакой миссии, к которой меня подводят. Просто я оказалась в нужном месте в нужное время, и потому спаслась. От этой мысли мне становится еще горше и противнее.

— Ира, постой! — Эзук в три прыжка догоняет меня. — Не бросай меня. Пожалуйста!

— Тебе поможет твой отец. — отвечаю я. — Будет помогать до тех пор, пока не придет твое время быть распятым на кресте.

— Не бросай меня… — уже тише просит он.

— Он тебя не бросит. Пришлет ангелов на помощь.

— А если ангел — это ты?

— Тогда ты умрешь здесь, потому, что я не хочу больше быть ангелом. Довольно.

Эзук останавливается и смотрит мне вслед. Я ухожу. Достаточно быстро, но еще не переходя на бег.

— Ира, — кричит он, — Я не просил об этой участи. Я хотел быть обычным человеком! Я даже сейчас хочу, и не раз прошу ЕГО об этом! Но Он не отвечает на эти молитвы. На многие другие — да, но не на эту. Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ ПРОРОКОМ! Я не хочу умирать на кресте, как две тысячи лет назад!

— А может ты и не умрешь. — я оборачиваюсь, твердо решив, что это в последний раз. — может быть сейчас заиграют семь труб, и ты вознесешься на небо, помахав мне рукой? Вспомни Библию, разве там сказано, что мессия придет в этот мир для того, чтобы вторично умереть за наши грехи? Я такого не помню. Зато там сказано, что он придет, чтобы победить Антихриста, Лжепророка… Подумай о том, что, может быть, Мадьяр и был им? Может быть твоя миссия завершена?

— Я не верю в это. — тихо отвечает Эзук. — Я бы знал… ОН бы сказал мне, дал знаменье.

— А что, ядерный взрыв за знаменье не канает? — спрашиваю я, грустно улыбаясь. — Яркое знаменье, прихватившее с собой моего сына ради того, чтобы стереть в пыль Лжепророка. Знаешь, мне тоже трудно поверить, что я сейчас говорю с мессией, с новым воплощением Христа. Но я верю, потому что знаю, что это так. Мне говорит об этом голос Безмолвия…

Я срываюсь на бег, чувствуя, что выматываю последние ресурсы организма. Лучевая болезнь уже пустила во мне свои корни…. Когда я, спустя пару минут, все же не сдерживаю данное себе слово, и оборачиваюсь, Эзука я уже не вижу даже в ИК-диапазоне. Только яркий воздух поднимается над воронкой. Над громадным крематорием, сжегшим моего Колю…

Плевать! Мессия спасется и сам. Не пропадет…

Несколько часов спустя я теряю ощущение времени. Зачем оно во мраке вечной ночи Безмолвия? Я бегу, охочусь, подкрепляя силы, и вновь бегу, сама не зная, куда, и зачем. Мне некуда идти. Я узник камеры, имя которой — Земля, и все, что мне остается — это ходить из угла в угол, считая шаги.

Спустя еще несколько часов я теряю одежду. Точнее — не теряю, а выбрасываю, разрывая в клочья. Точно так же я прощаюсь и со своими уже и без того просящими каши кроссовками. Так легче бежать… Гамма кванты, ставшие, вдруг, такими родными и близкими, врываются прямо в обнаженное тело, не задерживаясь даже на такой хиленькой защите, как одежда… Босые ноги лучше ощущают неоднородности снега под ногами, поэтому я становлюсь еще быстрее. Становлюсь ветром…

Нагая фурия с ножом в руке — вот кто я теперь. И никто в Безмолвии не посмеет встать на моем пути, будь то человек, или зверь. Или Мессия…

Я бегу, охочусь, и снова бегу, наслаждаясь ощущением полета и свободы. Мне не страшен холод — я легко регулирую температуру своей кожи. Мне не страшная радиация — в Безмолвии, на таком расстоянии от завода, достаточно дичи чтобы восполнить запас сил. Мне не страшны обитатели Безмолвия — они видят пустоту в моих глазах, и уступают мне дорогу. Сейчас я готова сойтись насмерть хоть со стаей белок, хоть с десятком аморфов одновременно! Это мой мир, и я никому не уступлю права на него.

Разве что тому, кто сумеет понять горечь моей утраты. Тому, кто также, как и я, стал узником Безмолвия. Разве что только белому волку… Но он, видимо, не ищет встречи со мной…

Не знаю, сколько продолжается мой шальной бег. Я смутно могу представить, сколько километров отмахала за это время, но единственное, чего я не растеряла до сих пор — это своего внутреннего компаса, умения ориентироваться в темноте Безмолвия. Карта всех тех мест, через которые я пронеслась, подобно взбесившемуся урагану, прочно записана в моей голове… Если я хочу быть хозяином этого мира — я должна знать его досконально. И я буду знать!

Малейшее усилие разума — попытка восстановить в голове карту, или прикинуть расстояние, приводит лишь к тому, что передо мной возникает образ Коли… Я слышу его голос, его слова о том, что он больше не хочет, чтобы я уходила… Вижу его совсем рядом, но протягивая к нему руки понимаю, что это лишь галлюцинация, или шутки, которые откалывает моя память…

Мне нужен отдых. Не физический — отдых другого плана. Отдохнуть должно не мое тело, а мой разум, перегруженный событиями и ужасами этого дня. Этих нескольких дней? Этой недели? Я не знаю, сколько я бежала, удаляясь вглубь Безмолвия, прочь от воронки, поглотившей моего сына…

Плотно поев я сворачиваюсь калачиком прямо на снегу, чувствуя, как мое разгоряченное тело въедается в него, словно уголек в кусок масла. Через пару часов я протоплю в снегу внушительных размеров берлогу… Впрочем, мне уютно и здесь, на поверхности — когда меня со всех сторон обдувает холодный ветер… Так Безмолвие баюкает меня… Увы, по другому это суровое дитя ядерной войны не умеет.

Небо прочерчивает яркая в ИК-диапазоне звездочка, уносящаяся на запад. Ракета с боеголовкой… Привет от Новосибирска далекому Денверу… Значит скоро точно такая же ракета отправится из Денвера в Новосибирск. Так люди теперь играют в бадминтон. Не ракетками — ракетами…

Я погружаюсь в сон, стараясь не думать ни о чем, ведь то, о чем ты думаешь, засыпая, обязательно явится к тебе во сне — закон Фредди Крюгера. А я хочу чистого сна, без сновидений. Того сна, который подобен маленькой смерти, ибо дает возможность отрешиться от всех проблем и страданий.

Дает эту возможность всем, но только не мне. Не мне теперешней, избежавшей смерти вместе с мессией…

Я успеваю только закрыть глаза, и видение, необычайно яркое и четкое, тут же разворачивается перед моими глазами. Завод. «Бегуний лазарет». Две фигуры, лежащие на соседних кроватях… Марат и Сергей. Не смотря на то, что свет в лазарете выключен, они оба не спят, тихо переговариваясь о чем-то между собой. Я улавливаю лишь обрывки их фраз, и никак не могу связать их воедино.

И вдруг бункер содрогается от взрыва. Тяжелая железная дверь лазарета, поставленная не то для того, чтобы защищать людей от бегунов (в чем никогда и не было необходимости), то ли наоборот, слетает с петель и кувыркаясь отлетает в угол. Они даже не шелохнулись — лишь прервали свой диалог, и, как были, лежа, укрытые одеялами по самые подбородки, переводят взгляд на дверной проем.

В нем появляются вооруженные люди. Сначала один, потом трое, потом семеро… И вскоре уже весь проем забит лицами желающих увидеть, что же происходит внутри. Я слышу и шум толпы, напирающей сзади на тех, кому повезло заглянуть в лазарет.

— Здравствуйте. — спокойно произносит Марат. — Чем могу помочь?

Люди оживленно перешептываются. Кто-то хватается за пистолет, кто-то — направляет оружие на бегунов, но людей слишком много — они мешают друг другу, и, потому, не успевают среагировать вовремя. Это не солдаты — обычные люди, взявшие в руки оружие. Удивительно, как это никого не покалечило взрывом? Впрочем, я не могу этого знать — может быть раненных и убитых неудачно заложенной миной уже унесли прочь…

Автоматная очередь прорезает воздух лазарета, и люди тряпичными куклами отлетают от двери. Кто-то — раненный, или убитый, а кто-то — уносимый человеческим потоком.

Марат полосует очередью из-под одеяло еще раз, и вскакивает на ноги.

— Серега, если попрут — кидай гранаты… — на ходу кричит он, и исчезает в коридоре, перешагивая через окровавленные тела.

Он словно забыл о том, что в этом подземном мире он больше не бегун, а всего лишь обычный человек. Здесь нет радиации, нет того живительного воздуха, придающего нам силы и ловкости… Марат привык быть богом, но не учел того, что каждый бог всевластен лишь в своем мире.

Он не видит поднимающейся из груды тел руки, не слышит мягкого хлюпанья капель крови, срывающихся с залитого кровью ствола «Токарева». Слышит лишь щелчок затвора, но его реакции не хватит на то, чтобы увернуться от пули… Здесь он — не бегун, здесь он — обычный человек.

Когда Марат начинает заваливаться на спину, удивленно глядя на расплывающееся на его животе кровавое пятно, я хочу закричать, но не могу. Меня нет в этом мире и в этом времени. Я лишь призрак… Быть может, это не мой сон — быть может, это я сон этого мира и этого времени…

Мне остается лишь наблюдать, как люди возвращаются, чтобы взглянуть на мертвого бегуна, и чтобы нарваться на осколки гранаты, брошенной Сергеем в затянутый пороховым дымом коридор. Один взрыв — еще восемь трупов. На следующую вылазку срываются лишь трое, молнией проносясь по коридору и забрасывая лазарет гранатами… Я не вижу, как Сергей пытается выбросить их обратно, но понимаю, что ему, тяжелораненому, это дается с трудом. Наружу вылетает лишь одна граната… остальные две взрываются в лазарете, разрывая Сережу на куски…

Я снова пытаюсь закричать, и на этот раз крик вырывается из моего горла, но лишь потому, что я вновь оказываюсь в реальности, выброшенная из мира своих жутких снов.

Теперь я знаю, что произошло на заводе. Люди сказали свое слово… БУБ! Бегуны, Убирайтесь в Безмолвие… А они не думали о том, что что-то может придти и оттуда, из Безмолвия, которого они так боятся? Не кто-то, не человек, и даже не бегун. Что-то — фурия, вместо одежды покрытая сажей, пристающей к телу. Ночная кошка, горящая жаждой мести. Ночная кошка — не в понимании Мадьяра, а в прямом смысле этого слова. Хищное создание, гуляющее само по себе.

И крепче сжав в руке верный нож, я срываюсь с места, чувствуя, как холодный воздух обволакивает меня, помогая движению. Я могу опираться даже на него, ногами отталкиваясь от земли, а всем телом — от пружинящего воздуха. Ветер свистит в ушах, напевая до боли знакомую песню, слова которой никак не всплывают из моего подсознания. Я помню лишь три строчки, и повторяю их про себя, мчась к заводу со скоростью, которую раньше не могла себе и представить.

 

Глава 12

Не знаю, сколько времени у меня уходит на то, чтобы добраться до завода — кажется, даже само время становится для меня упругим и гибким, позволяя мне делать с ним все, что оно захочет. Но это лишь иллюзия — я точно это знаю, так как иногда поднимаю глаза в небо, где в ИК-диапазоне за черными тучами угадывается контур солнца, которое за время моего сумасшедшего бега успело сделать пройти большую часть своего пути над землей. Или после дня первой атаки даже солнце стало двигаться как-то не так… Не знаю.

Я выхожу точно на один из западных внешних постов — тот самый, на котором приютили меня и Бомбодела, когда я везла его в завод… Однако, постовые там, естественно, стоят другие… А жаль — мне так хотелось бы поверить, что все происшедшее было лишь сном, и сейчас я всего лишь вышла из Безмолвия после встречи с Мадьяром и ядерного взрыва над моей головой. Нет, лучше так, что не было никакого Мадьяра, а я просто потеряла управление при ядерной атаке и врезалась в обломки какого-то строения, что Антон погиб, а я, чуть живая и контуженная, добралась до завода… Но нет — увидев, что мне навстречу выходят шестеро постовых в защитных костюмах, я понимаю, что все происшедшее было на самом деле… Жаль. Тех парней я даже не стала бы убивать, в отличие от этих шестерых. Шестеро! Сырецкий усилил охрану постов, как будто думает, что это сможет меня остановить! Или целую армию Мадьяра, которая, моими стараниями, сейчас стучится во врата Ада.

Я особенно и не таилась, не старалась подкрасться к посту, я просто дала им себя заметить. Дала шанс броситься бежать без оглядки, увидев черную фурию, шагнувшую к ним из темноты безмолвия. Но долг в них пересилил страх, и они встретили меня поднятыми автоматами… Зря.

— Кто вы и откуда пришли?! — обратился ко мне один из них, должно быть, старший.

— Не узнаешь, дружок? — хищно улыбаюсь я, и взвиваюсь в воздух, отталкиваясь от него, словно от твердой опоры. Боже мой, как это просто, бежать по воздуху! Почти как по хрупкому снегу, несясь с такой быстротой, что он просто не успевает просесть под моими ногами. А как просто убивать людей! Как они медлительны и неповоротливы!

Я оказываюсь за их спинами, и раньше, чем они успевают повернуться, впечатываю кулак в позвоночник ближайшего ко мне постового. Тонкая свинцовая ткань костюма рвется, а следом раздается и хруст сминаемых позвонков — свинцовая одежда может защитить от радиации, но не от ее порождения. Не от меня!

Стволы автоматов уже смотрят в мою сторону, но раньше, чем кто-то из солдат успевает прицелиться, я пинком выбиваю автомат из рук одного из них, и вновь проношусь над их головами, на лету хватая оружие, и еще на лету начиная стрелять. Двоим пули входят точно в голову, вонзаются в макушку, и пробив череп ввинчиваются в мозг… Третий успевает податься в сторону, так что моя очередь лишь цепляет его плечо, еще двое вообще находятся правее линии огня… Но это временно!..

Тройное сальто, и я уже вновь ощущаю под ногами землю, точнее — холодный черный снег Безмолвия. Громоздкие костюмы мешают солдатам прицелиться, закрывая большую часть поля зрения. Будь у них еще секунда — они бы успели поймать меня на мушку, что, правда, ничего бы им не дало — я бы легко ушла с линии огня. Но у них нет даже этой секунды! Я отбрасываю в сторону автомат — никогда не любила огнестрельное оружие, и проношусь между ними, пригнувшись к земле, и полосуя ножом им по ногам. Постовые еще только начинают заваливаться на землю, когда я вновь оказываюсь рядом с ними, чтобы всадить одному нож под подбородок, а другого приложить стеклом шлема об свое колено, вбивая осколки тому в лицо.

Вынув нож, и даже не удосужившись вытереть с него кровь, я направляюсь к последнему солдату, скорчившемуся на снегу…

— Ну что? — спрашиваю я, срывая с него шлем, — Теперь узнаешь?

— Бегунья… Печерская. — шепчет он.

— Не угадал! — я вновь улыбаясь, осознав, что сейчас действительно говорю то, что думаю, — Я — смерть! В здании есть еще кто-нибудь?

— Никого. — задыхаясь от боли в простреленном плече отвечает он.

— А не врешь? Проверим. — я хватаю его руку, без особых усилий преодолевая сопротивление, и всаживаю нож в раскрытую ладонь.

— Никого! — кричит он, извиваясь на снегу и силясь освободить руку от моей хватки. — Никого! Никого!

— Верю. — легко соглашаюсь я. — Вы успели радировать на завод о том, что увидели меня?

— Нет!

— А не врешь? — я поворачиваю нож, чувствуя, как хрустят его кости.

— Нет! — он больше не кричит, только стонет, перестав даже сопротивляться. — Нет! Нет! Не успели!

— Хорошо. — констатирую я, точным движением полосуя его ножом по шее. Глаза солдата широко раскрываются, он удивленно смотрит на свою кровь, толчками вытекающую на снег, и протягивает ко мне руки в последней мольбе.

— Нет. — я качаю головой с притворным сожалением. — Извини, но я проголодалась.

Его кровь живительной влагой вливается в меня, наполняя силой. Я выпиваю его целиком, до капли, наслаждаясь вкусом, которым раньше пренебрегала. Раньше… Раньше я считала грехом питаться плотью людей, просто потому, что относила к ним и себя. Но я не человек, я бегун, ночная кошка…

Продолжим!

Расстояние от поста до Западной стены я покрываю за каких-то десять минут — у меня не так уж много времени, в нынешних условиях, приближенных к боевым, Сырецкий может счесть молчание одного из постов как сигнал тревоги, и поднять на уши весь завод. Впрочем, мне плевать — сейчас я берусь покрошить в капусту весь мобильный отряд, если он встанет у меня на пути.

Стена вырастает передо мной всей своей махиной, выскальзывая из темноты ИК-диапазона. Холодная, словно само Безмолвие, и грозная, словно… словно само Безмолвие! Последний рубеж, защищающий жителей заводских бункеров от всего, что может придти из темноты. Хреновенький рубеж, господа!..

Не сбавляя хода я взлетаю на стену, цепляясь пальцами рук и ног за мельчащую неровность каменной кладки, прижимаясь, когда нужно, всем своим телом к холодной громаде, и отталкиваясь от нее каждой клеточкой, каждым миллиметром своей кожи. Все вверх и вверх, пока передо мной не открывается территория завода. Я припадаю к гребню стены, словно кошка, опасаясь людей с ночными прицелами — здесь я представляю собой отменную мишень. Минута, две, три… Никто не спешит открывать по мне огонь. То ли люди свято верят в надежность стены, то ли думают, что то, что придет из Безмолвия вежливо постучится в ворота и даст себя расстрелять. Никто не контролирует гребень периметра… Раскинув руки я спархиваю со стены, ощущая, как воздух поддерживает мое тело, лаская его холодными щупальцами. Он сейчас на моей стороне…

В сотне метров от меня, на площадке над ректором, собралась оживленная толпа… Мне бы сейчас автомат, да пару гранат — в несколько минут я выкосила бы большую часть этого сброда! А в чем, собственно дело, достаточно лишь прогулять до ворот, вежливо постучаться в караульную будку, и позаимствовать оружие у бойцов. Мертвым оно все равно не нужно…

Нет, я пришла не за этим. Моя цель сейчас — один человек. Тот, кто позволил убить моих друзей, если не вообще отдал приказ об их ликвидации. Тот, кто запустил мне вслед перехватчик, рассчитывая уничтожить меня одним махом. Сырецкий! Человек, которого я когда-то безмерно уважала, а сейчас безмерно ненавижу…

Бесшумной тенью я скольжу в дверь бункера, в котором находится VIP-палата, но тут же, опомнившись, возвращаюсь обратно и тщательно натираюсь черным снегом. Там, внизу, уже не мой мир — это мир людей, залитый электрическим светом люминофорных ламп, мир, где нет радиации, значит и нет источника моей силы. Но той порции, которую я сейчас несу на себе в виде тающего на моем разгоряченном теле радиоактивного снега, должно хватить на какое-то время.

Я спускаюсь по лестнице, ни на секунду не теряя бдительности и держа нож занесенным для удара, но никто не попадается мне на пути. Их счастье! Я подкрадываюсь к двери VIP-палаты, отчаянно надеясь, что Сырецкий еще там, что он не успел перебраться в свою личную комнату, или кабинет… Повезло! Мне, разумеется, а не ему — я отчетливо слышу его голос. Он не один, но что это, собственно, меняет?!

Я влетаю в палату рывком, за доли секунды оценивая дислокацию противника. Сырецкий сидит на своей кровати, и ошалело смотрит на меня, еще не поняв, ЧТО ворвалось в его комнату, в его жизнь… Рядом на стуле присел не менее обалдевший начальник службы реактора. Пару раз мы встречались, но я даже не помню его имени. Впрочем, через секунду он станет безымянным мертвецом!

Нет, даже меньше, чем через секунду — на то, чтобы всадить нож в его солнечное сплетение, уходит гораздо меньше времени. Он тихо охает и начинает заваливаться на бок. Я подхватываю обмякшее тело, и довершаю начатое резким поворотом его головы на сто восемьдесят градусов… теперь на меня смотрит его затылок.

Сырецкий открывает рот, не то что бы что-то сказать, не то, чтобы позвать на помощь, но раньше, чем хоть один звук вырвется из его груди, я бью его кулаком в челюсть, заставляя подавиться собственными зубами.

— Тише, Петр Михайлович, — успокаиваю его я, сбрасывая бездыханное тело со стула, и усаживаясь на него сама. — Не делайте резких движений, не зовите на помощь, все равно уже поздно. Ваш единственный шанс выжить — дать те ответы на мои вопросы, которые сделают меня чуточку добрее. Впрочем, вряд ли у вас это получится.

— Ира… — произносит он, сплевывая на пол выбитые зубы и прижимая к кровоточащему рту угол одеяла. — Что с тобой произошло?

— Ядерный взрыв, встреча с Мадьяром, потом еще один ядерный взрыв, прощание с сыном, а затем встреча с мессией. — подробно перечисляю я. — Затем я несколько дней обдумывала свои дальнейшие действия, пока не узнала, что Марат и Сергей погибли, и вот, пришла к Вам, чтобы побеседовать на эту тему.

— Как ты узнала о них?! — охает он, опуская глаза.

— Сорока на хвосте принесла. — отвечаю я. — Вы видели сорок Безмолвия? Видели, я спрашиваю?!

— Нет, не видел! — поспешно отвечает он, видя, как угрожающе сжимается моя рука на рукояти ножа.

— А зря. Милые животные. Жрут все, но больше всего любят зайчишек, крысок, или маленьких волчат. Спикирует сверху, словно ваш перехватчик… ну, тот, который вы мне вслед отправили, положив и на меня, и на моего Колю… так вот, спикирует, обовьет шею жертвы своим игольчатым хвостом, а иглы у нее ядовитые, и поминай как звали!

— Чего ты хочешь? — спрашивает Сырецкий, и в его глазах я читаю обреченность и покорность судьбе. Покорность мне, ибо сейчас я — его судьба.

Я игнорирую его вопрос, прислушиваясь к собственным ощущением. Я все еще бегун — радиация, принесенная в бункер на моем теле, продолжает подпитывать меня силой, но я уже слабею. Пусть незначительно, но все же…

— Зачем убили Сережу и Марата?! — вдруг выкрикиваю я, бросаясь к Сырецкому с занесенным ножом. Лезвие замирает в каких-то нескольких миллиметров от его сердца, и он судорожно сглатывает подступивший к горлу ком.

— Ира, я правда не мог ничего сделать… После того, что устроила в своей последний визит сюда, ко мне пришла целая делегация с требованием выдворить бегунов с завода. Я сказал им, что вы и так уйдете… В скором времени, но люди были настроены агрессивно и сказали, что сделают так, чтобы вы ушли сейчас. Я не мог повлиять на них. Пойми! Ты не хуже меня знаешь, что представляет собой разгоряченная толпа.

— А вы знаете, что представляет собой разгоряченный бегун? — спрашиваю я. — Значит, вы не виноваты? Это заводчане… Сами, без вашего приказа?

— Именно так. После того, что сделала Катя, да еще и ты… Ну они и…

— Понятно. — я провожу рукой по воздуху, словно отрубаю эту тему. — Здесь все ясно. Виновные умрут.

— Виновные?! — страх в глазах Сырецкого сменяется ужасом. — Ты хочешь вырезать весь завод?!

— Зачем же вырезать? Я просто подберусь поближе к реактору, и превращу завод в часть Безмолвия. Это уже детали. Еще один вопрос, перехватчик, посланный мне вслед, тоже полетел сам собой, без Вашего на то приказа?

Он опускает взгляд, не желая отвечать.

— Память подводит? — услужливо спрашиваю я. — Придется освежить!

Мой нож втыкается в его колено, а рука тут же затыкает рот, и Сырецкому остается лишь мычать от боли, видя окровавленный нож перед самым своим лицом.

— Продолжить противосклеротические процедуры, или вы уже начинаете вспоминать.

— Не надо, Ира… — с трудом выдыхает он, — Да, это был мой приказ. Я не мог рисковать заводом. Я боялся, что ты переметнешься к Мадьяру… Ради сына, и из ненависти к людям.

— Ответ принят. — комментарию я. — Жюри присяжных в лице Печерской Ирины и ее верного спутника по кличке Стальной Клинок, выносит вердикт: Сырецкий Павел Михайлович, за бездарное управление заводом, неумение утихомирить толпу и беспочвенные страхи о предательстве своего лучшего сотрудника-снабженца, будет смещен с занимаемой должности.

— Каким образом. — безнадежно спрашивает он.

— Самым простым. — отвечаю я, одним движением направляя послушное острие в его глаз.

Руки бывшего директора завода конвульсивно дергаются вверх, но тут же опадают — все же он был неплохим человеком, так что заслужил быструю смерть…. Одним движением я вспарываю его шею, и прикладываюсь к слабеющему фонтану крови. Силы мне еще пригодятся…

Выходя из VIP-палаты я нос к носу сталкиваюсь с мужчиной в белом халате. От удивления он даже не успевает издать ни звука — просто ошалело смотрит на мою голую грудь и пятится назад…

— Что, нравится? — спрашиваю я его, проводя рукой по телу и стряхивая ему в лицо черную влагу от растаявшего снега, — Это временно.

Два удара. Первый — в пах, сгибающий беднягу пополам, второй — коленом в лицо, отправляющий его к праотцам. Извини, дорогой, нечего было попадаться мне на глаза, мог бы и жив остаться, если бы в твоих глазах читался один лишь страх. Но нет — увидев обнаженную фурию, ты успел подумать еще и о другом… Господи, до чего все же примитивны мужчины — грязная, потная, покрытая сажей женщина все равно останется для вас возбуждающей, если снимет одежду. Кретины!

Один прыжок — один лестничный пролет. Интересно, могу ли я быстрее? Оказывается могу, если в прыжке буду отталкиваться не только руками от перил, но и ногами от стен. Выпитая мною жизнь Сырецкого пульсирует в моих жилах, придавая сил. Злость и жажда смерти сопутствуют ей, подталкивая меня наверх. В мой мир, в Безмолвие, где я буду единовластной хозяйкой.

Пригибаясь и прячась за углами строений я пробираюсь к тому месту, где собралась немалая толпа людей. Был соблазн действительно отправиться к воротам, добывать оружие, но практически все люди без защитных костюмов, и о чем-то оживленно спорят. Очередной праздник, быть может, посвященный смерти бегунов? Скорее всего. А раз они не подобающе одеты, значит это ненадолго, а значит я могу и не успеть добежать до ворот и обратно…

Вообще, всякое желание уничтожать завод целиком и полностью, у меня пропадает — он нужен мне, как нужен был Мадьяру. Пусть люди поддерживают жизнь в Безмолвии, перестреливаясь ядерными ракетами, пусть продолжают подпитывать мою силу новыми и новыми порциями радиации. И для этого овсе не нужно собирать большую армию, как сделал это он — люди и без того с удовольствием будут засыпать друг друга ядерными подарочками, а мне останется лишь наблюдать и наслаждаться.

Сейчас я хочу всего лишь мести. Хочу ворваться в эту толпу, и убивать, грациозно проносясь в самой ее гуще, подобно ангелу смерти. Полосовать ножом, пока будет действовать рука, или пока не сломается добрая сталь. Добыть оружие, и стрелять, пока не кончатся патроны, швырять гранаты в самую гущу, уклоняясь от осколков и встречных пуль, пущенных в меня практически наугад. Пуля — дура, бегун — молодец.

Прижавшись всем телом к крыше одного из бункеров, я по обезьяньи подползаю к самому ее краю, всматриваясь в толпу и силясь понять, что же там происходит. От людей меня отделяет не больше десятка метров — бедняги и не знают, как близко от них притаилась смерть, поигрывающая своим ножом…

Но вот чего я никак не ожидала увидеть, так это Эзука, стоящего на хлипком и на скорую ногу собранном эшафоте со связанными руками! Вот занесло-то, а? Ну никак я не могла подумать, что этот хренов мессия отправится в завод! Что, пример Христа его ничему не научил? Слишком хочется умереть за людские грехи? Вроде бы этого не было в писании, хотя черт его знает!

Трое солдат держат его на мушке винтовок, нацеленных точно в сердце, а рядом… Е-мое, рядом с ним в пафосной позе, простирая руки к толпе, стоит наш архиепископ, и цитирует на память какие-то отрывки из библии, касающиеся антихриста и лжепророка. Никогда не любила эту скотину, даже когда верила в справедливость Божьей воли, а значит и в то, что Богу выгодно, чтобы этот человек занимал пост архиепископа завода.

В моей голове с сумасшедшей скоростью проносится целый ворох мыслей — от желания спасти Эзука, до желания подорвать его к чертям вместе с этой толпой. В конце концов, он сам сюда пришел, хоть и должен был понимать, какая встреча ожидает его здесь. Или нет? Нет, Эзук мог и не понимать…

Должен ли новый мессия повторить путь прежнего, и погибнуть за людские грехи? Или он должен остаться в живых, чтобы в будущем сразиться с Антихористом?…

К черту Библию, к черту Бога, если он вообще существует! Бог здесь я, а Эзук спас жизнь мне и Сергею… Да, он не заслонил моего сына от ядерного взрыва но он, скорее всего, и не понимает, какая сила скрыта в нем.

— Братья мои! — надрывается Димитрий, — В этот час, когда силы зла были повержены силой нашей веры, Лжепророк обращается к вашим бессмертным душам, чтобы ввергнуть их в ад. Уста его источают лишь скверну и хулу, а душа его черна, как у самого Сатаны. Он должен умереть, братья мои, ибо он последний в роду демонов, которых мы пригрели на своей груди.

Это о чем он, а? Демоны — это мы, что ли? Бегуны? А Лжепророк — Эзук? Нет, эту тварь я убью первой!

— Ты что-нибудь хочешь сказать в свое оправдание, исчадье?! — вопрошает он Эзука, и тот качает в ответ головой. — Тогда молись своему отцу, молись Сатане, чтобы он не забыл твою черную душу в момент смерти, ибо ты умрешь.

Толпа встречает эти слова радостным гулом, а солдаты поплотнее прижимают винтовки к плечам. Интересно, многие ли здесь верят в эту чушь о слугах Сатаны? Вряд ли. Скорее всего им просто хочется увидеть кровь бегуна, а Димитрию — ликвидировать конкурента-проповедника. Наверняка Эзук, войдя в завод, тут же понес свою любимую ахинеию о вере, о неприятии насилия и том, что тучи уйдут, едва мы все станем праведника. А говорить он умеет, уж я это знаю…. Умеет и убеждать и вести за собой. Так что у Димитрия, наверное, страх и взыграл, что вся его паства пойдет за ненормальным Бегуном с переделанным именем Христа. А учитывая его способности… Учитывая то, что Бог прислушивается к его молитвам… Уж если я поверила в его избранность, в то, что он сын Божий, то уж люди-то точно поверили бы.

— На счет три — стреляйте! — командует Димитрий, и делает несколько шагов назад, старательно изображая на лице сложную гамму чувств, которая должна символизировать категорическое неприятие происходящее. Мол, трудное это дело, быть орудием в руках Божьих. Этот идиот еще не знает, что перст Божий сегодня — я! Ну не может Господь хотеть смерти своему сыну!

— Раз! — говорит он, вздымая руки к небу, и толпа выдыхает следом за ним.

Я поднимаюсь в полный рост, запоздало вспоминая свое обещание послать Бога на три буквы, если он решит использовать меня в чем-то, понятном лишь ему одному. Замираю на самом краю крыши, готовая оттолкнуться от нее в нечеловеческом прыжке.

— Два! — на этот раз толпа выдыхает это слово вместе с архиепископом, и подается вперед, чтобы не пропустить ни единого мига смерти Эзука. Скоты, жаждущие хлеба и зрелищ!

Я распрямляюсь, словно тетива лука, бросая свое тело вперед, и ввинчиваясь в податливый, но такой упругий воздух. Десять метров — не расстояние для меня с тех пор, как я осознала что могу держаться за воздух…

Губы Димитрия уже складываются в слово «Три», когда Эзук, вдруг поднимает голову и кричит в пустоту:

— Не надо!

Димитрий улыбается — он принимает этот возглас за мольбу о пощаде, и только я, на которую обращен взгляд глубоких глаз Эзука, глаз, в которых можно и хочется утонуть, понимаю, что он кричит не им. Мне! Но меня уже не остановить — теперь я подобна пуле, выпущенной из ружья.

Я приземляюсь прямо на эшафот, от чего наспех сбитые доски предательски скрипят и кренятся, перекатываюсь через голову, гася инерцию полета, и поднявшись совершаю всего три неуловимых движения, сама поражаясь своей удивительно скорости. Солдаты падают на эшафот, прижимая руки к окровавленной шее… Кажется, этот удар становится моим фирменным знаком…

— ТРИ! — говорю я прямо в бледнеющее лицо Димитрия, и с размаху опускаю приклад винтовки на его голову, проламывая череп.

Толпа замирает, видя, как в дрожащем свете фонарей архиепископ заваливается на бок с торчащим из головы прикладом винтовки, а рядом с ним черным ангелом стою я, простирая руки к небу.

— Прими душу этого ублюдка, о, Господи — кричу я в небеса, — Прими так, как ты принял бы мою черную душу, запятнанную кровью, ибо на нем не меньше преступлений чем на его.

И обведя взглядом толпу я говорю, улыбаясь как можно шире, чтобы на фоне моего лица, покрытого сажей, отчетливо виднелись белые зубы с красными потеками недавно выпитой крови.

— Честно говоря, всегда думала, что епископ — это ругательство.

Завод оглашает истошный женский визг, и люди бросаются в рассыпную, давя в суматохе друг друга.

— Куда же вы?! — кричу им вслед я, грациозным движением спархивая с эшафота, — мы еще только начали!

Ближайших ко мне я людей я достаю ножом, и секунду спустя четыре трупа падают на землю… Кто-то бросился на меня, занеся для удара какую-то доску — я легко принимаю его удар, перехватывая оружие, и бью его доской в лицо, на манер копья. Результата я не вижу, так как уже бегу в другую сторону, зато слышу тяжкий стон и звук падения тела.

Впрочем, стонов и падений вокруг меня хватает — люди давят друг друга, втаптывая в черный снег, но мой порог восприятия, ставший, от чего-то еще более глубоким, чем раньше, легко позволяет мне выделить отдельные звуки на фоне общей какофонии.

Кому-то я всаживаю нож в спину, кому-то подрезаю ноги, кому-то полосую по горлу, ловя на язык брызги крови. Скот! Безмозглые овцы, бросившиеся в рассыпную, когда в гущу их стада ворвался волк. Я не разбираюсь, кто передо мной, мужчина, женщина, или ребенок — раз он присутствовал на несостоявшейся казни Эзука, раз кричал вместе со всеми, отсчитывая секунды, которые задал Димитрий до залпа, значит должен за это ответить. И я прикладываю все усилия, чтобы не ответивших было как можно меньше. Я развлекаюсь, играю в некую смертельную игру! Сегодня я — ангел смерти в тире, и передо мной не люди, а всего лишь игрушки, за попадание по которым мне засчитают лишнее очко.

— Ира! — надрываясь кричит Эзук, — Не надо! Ты не должна!

Я не отвлекаюсь на такую мелочь, как крики слишком уж жалостливого мессии. Это ему, сыну Божьему, положено сострадать, а мне, разящей Божьей длани, жалость по рангу не полагается. Хрен с тобой, господи, побуду я твоей десницей, раз тебе так этого хочется, тем более, что и мне это доставляет несказанное удовольствие.

Не знаю, скольких я успеваю положить, преследуя разбегающуюся толпу, стекающую живым потоком в двери бункеров, не считала…И уж тем более не знаю, сколько своих затоптали сами люди, спасая свою шкуру не разбирая дороги. Когда из-за одного из зданий грянули первые выстрелы, большинство народу уже попряталось за дверями, вход за которые мне если и не был заказан, то уж точно был нежелателен. Так что я с удовольствием позволила безоружным нестись своей дорогой, оставляя убитых и раненных еще и на лестничных пролетах, а сама бросилась к тем, кто палил в меня из автомата, стреляя одиночными. Кретин, по бегуну одиночными — это все равно, что воробья в поле молотком зашибить пытаться! Замаешься, а толку ноль.

По вспышкам выстрелов я понимаю, что стреляют трое, и даже могу определить линию ствола каждого из них, но это мне больше не нужно. Летящие пули кажутся мне настолько медлительными, что мне хочется остановить свой бег и, остановившись, помахать им на прощание рукой… От чего-то мне кажется, что пули обязательно сматерятся мне в ответ, досадуя на то, что свой путь они окончат не в моем мягком теле, в какой-нибудь холодной металлической стене. Головой об металл — приятного мало! Сейчас я настроена жалеть хоть пули, но только не выпускающих их людей.

— Какого хрена?! — восклицает боец, когда я, вальсирующей походкой уходя от его выстрелов, вдруг молниеносно бросаюсь к нему, и ударом ладони направляю ствол вверх.

— Так любил говорить Марат… — комментирую я, — Только в его устах это имело некий философский смысл.

Мой нож навеки успокаивает паренька, вонзившись ему под ребра, и тот прислоняется к стенке, как будто намеревается отдохнуть. Отдыхай, малыш, теперь у тебя на это много времени! Очень много!

К следующим двоим я даже не пытаюсь приблизиться — мне просто стала надоедать эта игра, когда в ход пошло огнестрельное оружие. Орудовать ножом было не в пример веселее. Два выстрела — два трупа. Мне нет нужды стрелять очередями — в ИК-диапазоне вы такие же отличные мишени, как попугай для в дрибодан пьяного русского охотника. Не попасть из пяти стволов, когда все небо в попугаях?! Что-то похожее вижу и я — малейшие колебания ствола, и малейшие движения человека в которого целюсь, я предугадываю. За секунду до того, как человек метнется в сторону я уже знаю на сколько метров будет этот прыжок!

Встав в центр импровизированной площади над реактором, я оглядываюсь по сторонам. Тишина, покой…

— Я жду! — кричу я в темноту, стоя под покачивающимся фонарем, освещающим меня ярким светом. — Видите, я одна! Выходите и мы поиграем!

— Ира! — зовет меня Эзук. — Пожалуйста, не надо! Ты не имеешь права убивать!

— Почему это? — спрашиваю я, вешая автомат на плечо и вновь доставая нож из ножен на шее. — Они убили моих друзей, они пытались убить меня, они пытались устроить показательную казнь тебе, и ведь устроили бы, не подоспей я так кстати. А ведь тебе повезло, милый, я ведь сюда мимолетом забрела… Но ты и сам хорош, мессия хренов! Кого хрена на рожон полез? Что, не знал, как люди к богочеловекам относятся.

Я разрезаю веревки, спутывающие его руки и ноги, и он начинает разминать затекшие члены.

— Ира. — говорит он, не поднимая глаз, — Я пришел, потому что знал, что меня убьют. Я хотел умереть!

— И на кой тебе это?!

Я, вдруг, резко оборачиваюсь, бросая нож на пол и, вскинув автомат за доли секунды, всаживаю пулю в голову человеку, наводившему на меня СВД из ближайшего входа в бункер.

— Я грешен, Ира…

Меня разбирает приступ гомерического хохота, и я смеюсь так, что едва не роняю автомат. Реши кто-то из солдатни прикончить меня сейчас, они могли бы сделать это без особых проблем — несколько минут я была не в состоянии адекватно реагировать на мир. Но, вероятно, вид истерически хохочущей бегуньи поверг людей едва ли не в больший шок, чем вид тел, живописно разбросанных вокруг.

— Эзук, скажу тебе по большому секрету, — задыхаясь от хохота говорю я, — Ты хронический идиот. Говорят, на детях гениев природа отдыхает, так на тебе, господень сын, она отдохнула так, что я просто в ауте. И в чем же твой грех, дитя?! Посмотри на меня, грешник хренов, и сознай, что я только что положила полтора десятка человек, и еще столько же погибло из-за меня в давке, но я, от чего-то, под пули не лезу, скорее наоборот!

Смех потихоньку утихает, но я продолжаю чувствовать смешинку, засевшую где-то в моем животе. Вообще, ситуация наизабавнейшая, я доказываю мессии, что даже убийство в нынешнем мире не считается грехом! Вообще, смешно уже то, что я стою рядом с мессией, точнее, с человеком, которого считаю таковым, и общаюсь с ним по панибратски, едва ли не хлопаю его по заднице от избытка чувств. Кажется, я схожу с ума… В голове рождается образ — апостол Петр хлопает Иисуса по плечу и говорит ему: «Ну что, братуха, пойдем, разведем пару самаритянок на пивасик!»

Бред! Бред сивой кобылы, который мог родиться только в моей голове! Нет, я определенно схожу с ума. Эзук, Иисус, Бог, в которого я никогда толком не верила, и не знаю толком, верю ли сейчас, после всех тех чудес, свидетелем которых я стала.

— Мой грех страшнее. — с прискорбием, от которого моя смешинка вновь подступает к горлу, сообщает мне Эзук. — Имя ему — гордыня.

— И что? — вопрошаю я, принимая его тон, кажущийся мне неимоверно пафосным, а Эзуку — вполне нормальным. — Скажи мне, сын мой, в чем проявлялся твой грех?

Он не успевает ответить — трещат выстрелы, и я, сильным толчком швырнув его на дощатый пол эшафота, сопровождаю это действо словами:

— Лежи! Словишь пулю в голову — прибью!

Люди идут на приступ, полосуя очередями. Многих из них я знаю — бойцы мобильного отряда… Сколько раз мы выходили в безмолвие вместе с вами, сколько раз тащили на плечах раненных. Ваших раненных, людей, не бегунов. И я всегда была рядом, всегда прикрывала спину, и никогда, как бы плохо ни было, мне не приходило в голову подкрепить силы плотью и кровью своих, пусть даже умерших или умирающих. Как изменчив этот мир!

Я стреляю в раскачивающийся над моей головой фонарь, и тьма начинает сгущаться над площадью. Еще один выстрел — меркнет фонарь над входом в бункер, еще один — и еще чуток становится темнее. Теперь мы на равных, ребята! И отбросив в сторону автомат я хватаю нож.

В инфракрасном диапазоне разгоряченные тела видны мне, словно днем, как и нагретые выстрелами стволы пистолетов и «Калашей», с линии огня которых я легко ухожу, провожая взглядом медлительные пули, мчащиеся мимо меня. Для солдат я, наверное, растворяюсь в воздухе, исчезаю в темноте, и лишь изредка они видят блики далекого света на моем ноже, вспарывающем кому-то живот, или входящем под ребра. Для меня же их движения выглядят, словно в замедленной съемке…

Бой был недолог — поняв, что столь быстрого и ловкого противника им не нейтрализовать в темноте, они отступают. Надо отдать им должное, отступают организованно, не смотря на то, что за минуту от трех десятков человек остается лишь семеро. Я отпускаю их — пусть идут, так игра будет еще интереснее, тем более, что слова Эзука все же пустили корни в моем сердце. На мне сотни грехов, а считая еще и солдат Мадьяра, которых поглотил взрыв моей «невесты». Так больше тысячи. И главный среди них — один. Смерть Коли, которого я не смогла спасти. Да, это самый страшные грех — мать, бросившая своего сына… Не то, чтобы я ищу смерти, но я не имею ничего против того, чтобы умереть!

Ведь жить больше незачем… Разве что, чтобы сеять смерть?… Господи, да что же ты со мной делаешь?!! Или праведничество Эзука оказалось заразным?

Эзук по-прежнему лежит на помосте, только уже не лицом вниз, а на спине, устремив свои чистые глаза в небо. Мне не нужно переходить в ИК-область, чтобы увидеть, что на груди у него расплывается красное пятно…

— Сказала же, словишь пулю — прибью! — кричу я, чтобы скрыть подступающие слезы, и опускаясь на колени рядом с ним разрываю его куртку. Не понять, то ли сердце задето, то ли нет… Хотя, будь оно задето, Эзук уже предстал бы перед Богом…

— Ты сказала, если словишь пулю в голову… — улыбается он, и тут же морщится от боли. — А я поймал ее в грудь, как и хотел… Ира, ты отпустишь мне грехи?!

— Я не могу… — я больше не могу и не хочу сдерживаться, и слезы душат меня. — Я не священник. Я и в Бога то поверила только благодаря тебе!

— Можешь, Ира, можешь… — шепчет он. — Как раз ты — можешь. Прости меня, ибо я грешен… Я убивал живых тварей божьих, которые верили мне… Подзывал, подманивал к себе, и убивал, чтобы добыть пропитание…

— Я прощаю тебе твой грех. — отвечаю я, чувствуя, как соленые капли стекают на мои губы. — Не так уж он и тяжек…

— Прости меня, ибо я грешен… И грех мой… Гордыня! Я грешен, ибо возомнил себя сыном Божьим!..

— А ты и есть сын Божий, Эзук! — восклицаю я, сжимая его руку. — Ты спас мне жизнь, остановив белок, ты спас Сережу своими молитвами… Господь откликнулся на них, и позволил ему жить! Ты спас меня там, у Мадьяра… И пусть ты не думал обо мне, пусть хотел лишь спастись сам — ядерный взрыв смел все вокруг, кроме нас с тобой. Пусть погиб Коля, пусть я осталась в живых лишь потому, что была рядом с тобой, но сам того не зная, ты спас меня!

— Не я. Господь.

— Но твоими молитвами!

— Ира, я молюсь сейчас за то, чтобы ты больше не убивала… Пусть ОН услышит мою молитву!

— Услышит, обещаю… — шепчу я.

— Надеюсь… — голос его слабеет, одновременно с тем, как холодеют его руки. — Ира, отпусти мне грехи!

— Отпускаю тебе грехи. — эхом вторю я. — Пусть Рай примет тебя!..

Его рука выскальзывает из моей и гулко падает на помост.

— Эзук… — беззвучно шепчу я. — Прощай. Для меня ты всегда останешься Мессией!

Его сердце еще бьется, и хоть и с неравномерными интервалами, и я вслушиваюсь в этот стук, отсчитывающий последние мгновения жизни самого удивительного человека, которого я знала.

— Ира… — вдруг шепчет он одними губами, но я отчетливо слышу его слова. — Это не я спас тебя у Мадьяра. Господь не слышал моих молитв… Это ты…

Стук сердца прерывается, и глаза Эзука становятся еще более глубокими, чем раньше. Если раньше они напоминали мне океан, то теперь черную бездну смерти.

Сквозь застилающую мои глаза пелену я вижу, как ко мне подкрадываются солдаты, все как на подбор с «Калашами» и ночными прицелами… около сотни человек. Идут на последний штурм. Последний для меня.

В паре сотен метров от меня, на крыше одного из бункеров, вспыхивает короткий яркий блик, и я делаю неторопливый шаг в сторону, уходя с траектории полета пули из СВД… Уж снять бегуна из «снайперки» у них точно не выйдет.

— Дайте мне уйти! — кричу я в темноту, вскидывая автомат. Сколько в нем осталось патронов? Черт его знает. Главное, нож при мне, а с ним одним я смогу выбраться с завода. — Я не хочу больше вашей крови! Дайте мне уйти, и я больше не вернусь.

— Испугалась, сука! — кричит кто-то, и следом за этим возгласом завод наполняется стрекотом автоматов и жужжанием пуль, устремляющихся ко мне.

Эзук, Господь услышал твою молитву. Я больше не буду убивать… После этого дня! Но эта сотня трупов на моем счету будет последней!

И я срываюсь с места, растворяясь в воздухе. Ускоряюсь до предела, чувствуя, что этого предела больше не существует! Мир вокруг меня замедляется — мирно ползут по воздуху пули, черепашьими шагами бегут ко мне солдаты, и только я остаюсь подвижной в этом сонном пространстве. И мои движения направлены только на одно — на продолжение игры «кто лучше убивает», победитель в которой известен заранее. Это я!

Солдаты падают также медленно, как движутся ко мне. Медленно тянут руки к перерезанным шеям и простреленным животам. Я развлекаюсь — это все равно, что топтать муравьев, отползших далеко от муравейника! Просто, и даже скучно.

— Это за Колю! — снабжаю я комментарием пулю, выпущенную кому-то в голов.

— Это за Марата!

— Это за Серегу!

— За Толю!

— За Вику!

— За Эзука!

— За Эзука!

— За Эзука!

Мой нож, уже занесенный для удара, опускается сам, когда я понимаю кто стоит передо мной. Мой давний попутчик, с поездки за которым, собственно, все и началось. Антон-бомбодел! И он безоружен. Его испуганный взгляд устремлен туда, где я стояла в самом начале побоища — он еще не видит кровавого пути, проложенного мной через шеренгу солдат, ибо они их тела еще не успели коснуться земли.

И я замедляю движения, вырастая перед ним, словно из-под земли. Наплевав на солдат, которые, поняв, что произошло, бросаются врассыпную. Атака захлебнулась, и они сейчас мечтают только о том, чтобы спасти свою шкуру.

— Здравствуй, Бомбодел! — говорю я, и хватаю его за запястье, чтобы он не споткнулся, отшатываясь от меня. — Давно не виделись.

— Здравствуйте… — испуганно отвечает он. Но тут же, говорит, совладав с собой, — Ира, уходите! Пожалуйста! Хватит смертей! Мы уже все поняли!

— Я и так ухожу, успокойся, малыш. — отвечаю я. — И тебя я не трону… Только не выходи за ворота, не суйся в мой мир, и я больше не появлюсь в твоем.

Он кивает, принимая мои правила.

— Бункеры — для людей, Безмолвие — для Богов. — говорит он.

— Именно так.

— Но это не надолго, Ира! Мы будем бороться за свой мир.

— За мир, который когда-то был вашим. — поправляю я его. — Попробуйте. Удачи, Бомбодел.

Я снова растворяюсь для него в воздухе, взметаясь вверх в молниеносном гигантском прыжке. Холодный воздух мягко принимает меня, позволяя мне использовать его как опору, и секунду спустя я уже мягко стукаюсь пятками о снег по ту сторону стены.

Он ждет меня там… Белый волк, принявший свое истинное обличие — получеловека. Или, быть может, сверхчеловека, стоит передо мной, сложив руки на груди.

— Ты знал даже, в каком месте я перепрыгну стену? — спрашиваю я.

— Знал. — отвечает он, не открывая рта. — Я не знаю лишь одного — поняла ли ты, кто ты?

— Я и сама не знаю. — честно отвечаю я. — Эзук сказал, что это не он спас меня от ядерного взрыва, а я сама. Значит, это не я выжила потому, что взрыв обогнул меня, а он… Ведь ты же был там, не так ли? Был… И это ты заслонил нас от огня. Нет, не нас, меня, а Эзук лишь оказался рядом.

Он кивает, молчаливо соглашаясь с моим ходом мыслей.

— И это я остановила белок у завода! Они не обращали внимания на Эзука, потому что были слишком возбуждены. Но стоило мне подумать, что я хочу, чтобы они остановились, как они остановились. Они чувствовали во мне что-то… Так?

— Так.

— И пуля в груди Сергея… Это не Бог вмешался в его судьбу. Это я захотела, чтобы он выжил! Так?

— Нет. Ты еще не способна на такое, хотя скоро научишься.

— Тогда… Если Эзук — не мессия, тогда… Я?

Я смотрю в его глаза, и вижу в них ту же бездну, что видела во взгляде Эзука перед смертью.

— А кто же тогда ты, останавливающий огонь и дарующий жизнь? Бог?

— Бога нет. — отвечает он. — Больше нет. Пойдем, я расскажу тебе все…

Не дожидаясь согласия, он хватает меня за руку и дергает вверх, отрывая от земли. Одним громадным прыжком мы устремляемся в высоту, и воздух принимает нас, подталкивая все выше и выше. Нет, это не прыжок, это полет… Полет на такие высоты, на которые человек, загнанный безмолвием под землю, уже даже перестал мечтать. И черные тучи расступаются над нашими головами, являя нашим взорам багрово красный диск солнца, опускающийся в черное покрывало туч. От яркого света я поневоле зажмуриваю глаза, чувствуя, как по всему телу разливается приятное тепло солнечных лучей.

— Солнце… — шепчу я.

— Солнце. — соглашается мой провожатый. — Обитель Бога, и мой отчий дом, который теперь опустел. Опустел из-за людей…

— Кто же ты? — спрашиваю я. — Кто, если не сам Господь…

Черное покрывало туч окутывает мои ноги, удерживая меня весу, позволяя стоять на облаках! Да, я была права, думая, что чудеса, которые еще способен преподнести мне этот мир, еще не закончились.

— Позволь представиться, — его губы расходятся в улыбке, обнажая острые клыки, и впервые я слышу его голос, до этого звучавший напрямую в моей голове. — Сын Утреннего Солнца. Люцифер, как зовут меня в мире людей.

— От чего-то знакомство с Дьяволом меня не сильно удивляет… — признаюсь я. — Честно говоря, когда я первый раз увидела аморфа, я удивилась и испугалась куда сильнее.

— Ты и не должна бояться, ведь ты — такая же как я…

Я любуюсь лучами солнца, скрывающегося в тучах, и слушаю мягкий вкрадчивый голос Люцифера, так контрастирующий с его свирепой внешностью. Прочем, я уверена, что при желании он может огласить мир громогласным басом, или обратиться в прекрасного принца. Если это сон, или предсмертный бред, то пусть он продолжается — я благодарна этому сну уже за то, что он позволил мне вновь погреться в лучах солнца, поднявшись над тучами. Взглянуть на голубое небо, окрашивающееся в багряные закатные тона.

— Бог — есть любовь, говорит людская библия, но люди не могли понять того, что Богу присущи и боязнь одиночества, и некоторое тщеславие. Чтобы избавиться от одиночества ОН создал нас, ангелов, первым из которых был я. А чтобы утолить свою жажду тщеславия, ОН создал людей…

— Какой он? — спрашиваю я. — Бог…

— Безграничный. — без тени сомнения отвечает Люцифер. — Точнее я не смогу тебе сказать. У людей есть границы, у тебя, и даже у меня они есть… ОН же был безграничным и всеобъемлющим. ОН был во всем, в каждой песчинке этой Вселенной… Вселенной, которую создал, а потом оставил.

— Ты говоришь, что он ушел… Почему?

— Из-за людей. Я был против них в тот миг, когда первая обезьяна, ведомая ЕГО рукой, взяла в руки берцовую кость антилопы. Я говорил, что эти существа будут неблагодарными и черствыми, и этими словами разгневал ЕГО. И ОН отправил меня в этот мир, чтобы следить за людьми, испытывать их на прочность, на веру и душу. Я был ЕГО глазами, и со временем Он увидел то, что я видел с самого начала. В душах людей Он увидел Безмолвие, которое они должны были сотворить, овладев силой, доступной ранее лишь ЕМУ… И поняв это он ушел в другой мир, в другую Вселенную, чтобы там начать все с начала.

— А почему остался ты?

Люцифер усмехается, и в его глазах отражается тоска.

— И Бог может быть пристрастным. Я был свидетелем ЕГО ошибки, был тем, кто увидел ее и доказал. И Он подарил мне этот мир, бросив меня здесь одного. Эта Вселенная давно уже лишена Бога, и править в ней остался лишь я.

— Как давно? — тихо спрашиваю я.

— Ты не поймешь. Для нас время течет не так, как для людей, или для тебя. Скоро и ты привыкнешь измерять время не часами, а самим временем, научишься ощущать его ток.

— Но по людским меркам, как давно ОН ушел?

— Тысячелетие, или, возможно, даже не одно…

Его слова острым ножом входят в мою душу. Тысячелетия в нашем мире не существовало Бога, в которого верили, которому поклонялись, во имя которого развязывали кровопролитные войны. Все зря! И над всем этим гордо восседал на троне Люцифер, наслаждающийся агонией человечества, и проклинающий род людской, виня его в своем изгнании.

— А кто же тогда я? — решаюсь я на самый главный вопрос. — Эзук считал меня новым мессией…

— Ты и есть мессия, но не в его понимании. Ты не ЕГО дочь — моя.

— Если Он мог создать мир, населив его теми, кто будет поклоняться ему, — подхватываю я, — То почему бы этого не сделать тебе?

— Почти так… Только мне не нужны люди, воздающие мне хвалу — им никогда не понять меня.

— Тогда кто же? — рефлекторно спрашиваю я, хотя ответ очевиден.

— Спутник. Тот, кто разделит со мной властвование над этим миром, обращенным в Безмолвие.

— И ты создал бегунов… — все становится таким простым и очевидным, кажущимся прозрачным с первого взгляда. — Но почему я одна? Ведь нас было много, и, наверняка, подобные мне есть во многих городах.

— Подобных тебе нет, Ира… Не всякий бегун способен осознать, кем он является. Быть Люцифером — вовсе не означает быть олицетворением зла. Мне не нужно было искушать людей, как обо мне написано в Библии — они и сами без труда находили искушение. Мне не нужно было сбрасывать на землю сотни звезд — люди сами сделали это…

— Быть Люцифером, значит быть свободным… — заканчиваю я. — Свободным и одиноким, не так ли?

— Теперь — нет. — отвечает он. — И, быть может, не ты последняя, кто осознает свое предназначение. Есть один бегун в Англии, на которого я возлагаю большие надежды…

Мы стоим на черных облаках, любуясь последними отблесками света заходящего солнца, и я чувствую тяжелый взгляд Люцифера на своей спине. Он изучает меня… Все то, через что я прошла за последние дни — это лишь начало теста, я уверена… Меня ждет что-то еще, но вот что… Впрочем, я уверена, что смогу пройти через любые испытания, которые он предложит мне — я уже ощущаю себя Дьяволом.

— Скажи, Люцифер, — говорю я, — А там, в Англии, сейчас, ведь, день? Я имею в виду, над облаками?

— Да. — кивает он.

— Может быть тогда ты покажешь мне этого бегуна, или как его зовут там, на туманном Альбионе?

— Deathsader…

— Что-то вроде «Смертельный крестоносец»? — перевожу я на русский.

— Мне больше нравится «Смертоносец».

Последний лучик солнца пробивается сквозь тучи, а затем исчезает и он, погружая мир над облаками в привычную мне темноту.

— Ну так что, — говорит Люцифер, распахивая крылья, — Летим?

— Летим. — соглашаюсь я, тут же ощущая непривычную тяжесть за спиной. Оказывается, достаточно пожелать себе крылья, чтобы они появились. — Только мне будет немного сложно управляться с парой лишних конечностей у меня за спиной. Видишь ли, никогда раньше не летала…

— Научишься. — усмехается Люцифер, — И этому, и еще много чему…

И мы летим за солнцем, разгоняя тучи взмахами крыльев…

Май — ноябрь 2004 года.