Перейдем теперь к рассмотрению доводов в защиту отождествления Александра I с Федором Козьмичом.

В борьбе противоположных мнений по вопросу о том, скрылся Александр из Таганрога или действительно умер, была сделана попытка решить спор одним ударом, путем указания на невозможность всякого сомнения в искренности некоторых письменных свидетельств тех лиц, которые не могли не быть посвящены в тайну отречения, если только она имела место.

Приводилось при этом немало писем Елизаветы Алексеевны, письмо камер-фурьера Даниила Бабкина, которые, казалось, подкупали своей искренностью. Таково, например, малоизвестное письмо Елизаветы Алексеевны от 21 ноября (в переводе):

«Что мне сказать вам, дорогая матушка! Только одно: что я самая несчастная из людей. Я молю Бога о помощи. Я молю эту ангельскую душу, которая теперь около Него, попросить ее для меня. Но, увы, у меня нет пока ни сил, ни мужества. Будь он здесь, он сумел бы помочь мне. Я лишилась всякой опоры, потеряла смысл моей жизни: с ним для меня все кончилось. Не думая, что он в опасности, но с тем чистым счастием, которое он всегда испытывал, совершая этот акт, он приступил (к принятию св. тайн. — К. К.) с полным сознанием и с ним же исповедовался. Но сквозь угасание, при котором уже не было и помину о его способностях, все-таки просвечивала его душа. Эта душа проявляла себя почти до самого конца. Потеряв способность понимать, он сохранял способность любить. О, Боже мой, Боже мой. Эти раздирающие душу воспоминания будут служить для меня пищей на всю мою жизнь. Да поможет вам Бог, дорогая матушка. У вас есть еще, что привязывает вас к жизни и составляет ваш долг. Да найдите вы в этом для себя силу и мужество».

Но эта попытка, перенося решение вопроса на психологическую почву, делала его решение субъективным, то есть ставила его в зависимость от душевных свойств исследователя. Как легко было и предвидеть, нашлись скептики, которым тон писем вовсе не показался искренним, а потому их и не убедил. Ясно, что этим путем следовать нельзя, и, чтобы убедить в правильности иного вывода, необходимо разобрать аргументы противной стороны.

Доводы в пользу того мнения, что Александр I действительно намеревался отказаться от престола и удалиться от мира, покоятся на перечислении случаев, когда император со дней своей юности высказывал такое намерение. Вспомним, что в течение тридцати лет Александр не раз заявлял подобное желание, не приводя, однако, его в исполнение, — и в царствование Екатерины, прочившей ему престол мимо отца, и в правление Павла, и, наконец, на закате своего царствования, когда более, чем когда-либо, проявлял он через Аракчеева и иных свою деспотическую волю. Теперь выяснено, что в характере Александра было стремление к позе, к красивой фразе. По мнению одного исследователя, целью всех этих заявлений о предстоящем отречении было показать, как мало дорожит он своим положением, и в то же время испытывать близких к себе людей, читать их сокровенные мысли, но «все это были одни слова, слова и слова».

Защищая мнение, согласно которому Александр действительно осуществил в Таганроге свое отречение от власти, забывают или не хотят заметить, что если Александр I и высказывал желание отказаться от власти, то вовсе не собирался кончить остаток своей жизни где-то в сибирской тайге, суровым отшельником-аскетом. Напротив, вслед за отречением от власти ему рисуется «уединенная жизнь на берегах Рейна» или «жизнь в Крыму частным человеком». Волконскому он прямо говорил: «И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем». Отшельникам библиотекари не нужны, — значит, Александр имел в виду не аскетический идеал Федора Козьмича, а довольно уютную, комфортабельную жизнь.

Тяжелая школа жизни, которую он прошел при своем отце (да и при Екатерине), обогатила его печальным опытом: как легко при всех дворцовых переворотах делается наследник престола естественным центром для всех недовольных режимом. Этим сознанием следует объяснить отмену Александром I закона Павла о престолонаследии с тем, что «наследник им назначен будет». Наивное возражение, что отмена эта вызвана надеждой Александра иметь детей, разбивается об упомянутый павловский закон, по которому сыновья Александра I и без того имели бы естественное старшинство перед Константином Павловичем. «Негласно Константин, правда, считался за наследника, но таковым он так и не был объявлен», пока сам наконец отказался от всяких прав на престол, после чего, только в 1823 году, Александр I написал манифест о престолонаследии, приказав положить его в запечатанных пакетах в Московском Успенском соборе, в Государственном совете, Синоде и Сенате. Вызывает удивление, что он обставил это глубокой тайной, но, в сущности, и здесь решимость императора при жизни не назначать себе наследника гласно осталась неизменной.

Даже сами сторонники легенды признают, что опубликование манифеста о престолонаследии «представлялось Александру чем-то в роде пролога к своему собственному всенародному отречению». В таком случае, если император действительно в Таганроге «удалился от мира», почему он не принял мер к опубликованию манифеста, оставив вместо своего преемника четыре запечатанных пакета? Если бы даже допустить, что сам Александр хотел «предоставить все воле Божией», то, при наличности критических обстоятельств для государства, те самые приближенные, которые якобы помогали императору скрыться из Таганрога, должны были серьезно подумать о том, кто примет за ним власть. Между тем сама императрица, барон Дибич, даже князь Волконский после смерти Александра I обращаются к «императору Константину». Как допустить, чтобы они настолько были обмануты тем самым государем, которому они же бескорыстно помогали тайно сойти с престола? Непонятной явилась бы самая цель подобного обмана. Не логичнее ли думать, что именно внезапно подкравшаяся смерть замкнула его уста и помешала ему выразить свою последнюю волю? Он не успел сделать никаких распоряжений потому, что (согласно письму Елизаветы) у него наступило «угасание, при котором уже не было и помину о его способностях».

Указывают на противоречия в мемуарах о последних днях Александра I. Но какие же противоречия приводятся в качестве примера? Виллие пишет: «Ночь прошла дурно»; по дневнику же императрицы за тот же день, государь «прислал сказать, что провел ночь хорошо». Виллие, как врач, разумеется, отдает себе отчет о состоянии своего больного вернее, чем императрица, которой, оберегая ее покой, государь мог передать успокоительное известие о течении своей болезни. Далее, по одним известиям, Александр пил за обедом «хлебную отварную воду», а по другим «яблочную воду с соком черной смородины». Здесь самый предмет рассказа настолько незначителен и неинтересен для авторов «Записок», что, вероятно, ни один из них и не потрудился даже точно удостовериться, какую же в самом деле воду пил император, хлебную или яблочную, ибо они были поглощены более серьезными заботами и тревогой. Никакого нет также противоречия между словами Виллие (за 11 ноября) императрице: государь «не в таком состоянии, как накануне» и его же записью: «болезнь продолжается». Болезнь могла продолжаться, хотя состояние больного несколько и изменилось. Согласно Тарасову, 14 ноября обморок с государем случился «утром в 7 часу», а по словам Волконского, «в 8 часов вечера». В данном случае более доверия заслуживает Волконский, ибо Тарасов, писавший свои «Воспоминания» много лет спустя, запамятовал многие события, что в свое время и было уже указано критикой.

Можно бы и еще привести несколько примеров подобных «противоречий» (вроде того, например, что момент смерти Александра I указан неодинаково: 10 ч. 50 мин., 10 ч. 47 мин. и 10 ч. 45 мин.), но все они столь же ничтожны, расходятся лишь в самых незначительных подробностях, нисколько не отрицая самого факта, о котором повествуют. В существовании подобных «разногласий» не только нельзя видеть основания для опорочения этих источников, но напротив — наличность полного соответствия в мельчайших деталях об одном и том же факте между несколькими показаниями была бы очень подозрительна, заставляя предполагать искусственную их обработку.

Совпадение между мемуаристами — явление редкое. Экспериментальным путем установлено, что показания свидетелей-очевидцев об одном и том же факте, происходившем перед ними, могут расходиться в мелочах, иногда даже довольно заметно. Вытекает ли из этого, что не было и самого факта, о котором даются показания? Подобного рода противоречия, при всей искренности авторов, вполне законны и неизбежны, притом же они сами по себе совершенно не существенны для определения самого факта смерти Александра 1, для какового признания разногласие в минутах при определении ее момента, в часе или даже дне приема тех или других лекарств, в точном обозначении физического или душевного самочувствия больного, в количестве лиц, присутствовавших при его кончине, и пр. — вовсе не имеет значения. Разногласие это зависит от состояния памяти свидетелей, яркости воспоминания, субъективности их впечатлений, степени их внимания, от неодинаковой оценки, придаваемой ими тем или другим фактам.

Некоторые намеки в мемуарах наводят защитников легенды на мысль, что записи и «дневники» о болезни и смерти Александра I составлены задним числом и, следовательно, недостоверны. Так, Виллие в своей записной книжке в день прибытия в Таганрог заносит: «Мы приехали в Таганрог, где кончилась первая часть вояжа», — и затем под чертой ставит слово «finis». Выражение «первая часть» подразумевает, что имелась в виду и вторая, а может быть, и третья часть путешествия, но, по утверждению Барятинского, никакой новой поездки «в день приезда еще не предполагалось», и слово «finis» становится как бы «пророческим», что может быть объяснимо его позднейшей припиской.

Однако утверждение, что в день приезда в Таганрог не предполагалось никакой новой поездки, — неверно. Тарасов прямо указывает, что «кроме путешествия в Крым, предположены были путешествия в Грузию, Астрахань и в Сибирь, даже до Иркутска», причем разработкой этих маршрутов уже занимались трое опытных офицеров Генерального штаба, вызванных с этой целью Дибичем в Таганрог; и слово «finis», таким образом, потеряв свое пророческое значение, не может уже считаться позднейшей припиской.

Смущает Барятинского фраза в дневнике Виллие за 12 ноября: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства» и т. д. «Как я припоминаю…» — следовательно, заключает Барятинский, запись сделана задним числом. Между тем выражение это проще всего объясняется тем, что Виллие, писавший дневник вечером, действительно среди волнений за больного мог и не помнить точно, выписал он лекарство или нет. Подобная оговорка в житейском обиходе явление обычное.

Изучая «Журнал» Волконского и «Дневник» Елизаветы Алексеевны, защитники легенды приходят к выводу, что оба источника составлены тоже задним числом, после описываемых событий. У Волконского против записи от 9 ноября об извещении, посланном Константину Павловичу о болезни Александра I, рукою самого же Волконского вписано: «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го». Как мог ошибиться Волконский в этой дате, если бы вел дневник аккуратно за каждый день? Стремятся объяснить ошибку тем, что «Журнал» Волконского после смерти Александра I был спешно выслан им императрице Марии Федоровне по ее требованию. «Застигнутый врасплох» запросом императрицы, Волконский, по словам Барятинского, «наскоро набрасывает краткий дневник», задним уже числом, и затем отсылает в Петербург, «не успев согласовать» ни с показаниями других лиц, ни даже со своим собственным письмом, приложенным к «Журналу». Барятинскому кажется «странным» также, почему «официальные подробности о болезни и смерти» Александра I Мария Федоровна затребовала не от барона Дибича, не от лейб-медика Виллие, а от Волконского, «личного друга» императора. Барятинский отказывается объяснить это требование желанием Марии Федоровны узнать немедленно подробности о болезни сына, ибо «она получала бюллетени о состоянии его здоровья» и т. д.

Неужели, спрошу я в свою очередь, Барятинский серьезно думает, что официальных бюллетеней о болезни и смерти сына достаточно для сердца матери? Вот отсутствие в родной матери интереса к таковым подробностям действительно показалось бы странным. Что касается запроса императрицы к Дибичу, то он был сделан. Мало того, сличив даты писем Дибича и Волконского, нетрудно сообразить, что запрос был сделан не только им обоим, но что и свой ответ императрице они послали одновременно, а именно 7 декабря 1825 года. Каким образом Барятинскому остались неизвестны письма Дибича, напечатанные еще за пять лет до его книги в весьма общедоступном журнале, — непонятно. Не сомневаюсь, что одинаковый запрос был обращен и к Виллие, хотя поисков этого рода я и не производил.

Императрица Елизавета Алексеевна, как известно, историю последних дней Александра I описала в своем дневнике. Он обрывается на 11 ноября. Ссылаясь на фразу в этих «Записках»: «Он (государь. — К. К.) посмотрел вокруг себя с таким выражением лица, которое я приняла за веселое и которое я видела позже в ужасные минуты», приходят к выводу, что дневник составлен «задним числом», причем перерыв на 11 ноября считают знаменательным потому-де, что в дальнейшей своей части он якобы должен заключать указания на решимость Александра I удалиться от мира и что, следовательно, эта часть «несомненно» уничтожена была императором Николаем, «любившим» уничтожать многое, касающееся брата, и притом, «насколько известно» Барятинскому, именно материалы, носившие характер не официальный, а интимный, семейный. Отсюда делается вывод, что 11 ноября беседа между Александром I и Елизаветой касалась, вероятно, вопроса о желании императора уйти от власти под видом «мнимой» смерти, скрывшись из Таганрога, с чем ставился в связь отрывок из письма Елизаветы Алексеевны: «Где убежище в этой жизни? Когда вы думаете, что все устроилось к лучшему и можешь вкусить это лучшее, является неожиданное испытание, которое отнимает от вас возможность наслаждаться окружающим благом».

Таким путем от одного маловероятного предположения Барятинский приходит к еще более невероятному.

Между тем из приводимой фразы «он посмотрел… с таким выражением… которое я позже видела в ужасные минуты» именно и следует, что дальше речь должна идти о последних минутах. Что императрица не успела закончить свой дневник — гораздо проще объясняется указанием в письме Дибича от 18 ноября, писавшего Вилламову, что «положение здоровья его величества не соответствовало нашей надежде в ожидаемом сего числа облегчении» и что императрица Елизавета Алексеевна не может писать сама «по беспрерывному присутствию при государе императоре, ибо состояние августейшего больного сего требует». Если Елизавете Алексеевне не оставалось свободной минуты написать письмо императрице-матери, то очевидно, что ей было уже не до ведения дневника. Что касается до уничтожения документов Николаем I, то уничтожал он лишь то, что могло очернить в чем-либо ореол правления его брата, а вовсе не документы, касавшиеся только его кончины. Что это так, доказывается найденными в переписке Александра I с Лагарпом пометками Николая I. Когда пропуски удалось восстановить, оказалось, что они относятся или к весьма либеральным выражениям, или к очень откровенно написанной критике действий Павла I. Из отсутствия окончания «Дневника» Елизаветы Алексеевны, разумеется, нельзя заключить о «несомненном» его уничтожении. Чтобы настаивать на таком выводе, необходимо предварительно доказать, что это окончание существовало, чего еще не сделано. Наконец, если записи и сделаны с некоторым запозданием в «Дневнике» императрицы или даже в «Журнале» Волконского, то из этого вовсе не вытекает их недостоверность как источника.

Наблюдательный Виллие подметил, что «начиная с 8-го числа… что что-то такое занимает его более, чем его выздоровление, и смущает его душу». Спустя несколько дней (14 ноября), на предложение принять лекарство больной император ответил Виллие резким отказом: «Уходите». Видя, что Виллие заплакал, Александр I сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины». В свою очередь, Шильдер пишет: «14 ноября. Александр находился в сильно возбужденном состоянии». По замечанию Виллие, ему тогда трудно было связать правильно какую-либо мысль. «Друг мой, какое дело, какое ужасное дело», — сказал государь, обратись к Виллие. Такое душевное состояние продолжалось около минуты.

Упорный отказ Александра от лекарства защитники легенды объясняют сложившимся у императора решением уйти от власти, мысль о чем и вызвала то тревожное состояние его души, которое подметил Виллие. Такое же предположение вносит вырвавшееся признание Александра: «У меня свои причины».

Однако тревожное настроение Александра I вполне объясняется теми сведениями, которые он получил о заговоре тайных обществ именно 10 ноября — дата, которой Виллие и пометил свое наблюдение. Показания Тарасова, дополненные письмом Дибича, выясняют, что в ночь с 10 на 11 ноября прибыл с секретным донесением унтер-офицер Шервуд, которого государь принял секретно в кабинете, полчаса говорил с ним и затем приказал тотчас же выехать из Таганрога, и притом так, чтобы никто не мог узнать о его приезде в Таганрог. Одновременно государь дал секретное повеление нескольким ответственным офицерам, в том числе коменданту города, приказав тотчас же немедленно выехать из Таганрога так, «чтобы никто не заметил их выезда». Дибича точно так же, по его словам, «10 к вечеру призывал к себе» государь, «дал приказание о самых важных предметах и 11 числа выслушал во всей подробности» сделанное Дибичем «исполнение». Причины для тревожного состояния души Александра I, таким образом, были. Но Виллие не мог о них знать, ибо прием Шервуда и в связи с этим распоряжения государя делались настолько секретно, что о некоторых из них, по словам Тарасова, «не знал даже и начальник штаба его величества барон Дибич».

Отказ от лекарств мог быть вызван просто тем, что Александр вообще избегал лечиться («Я умею сам себя лечить») и не любил лекарств, — черта, которая еще обострялась всем известной его подозрительностью. Достаточно вспомнить, какую тревогу поднял он незадолго до смерти из-за камушка, попавшего ему в пищу! Фраза «Я имею свои причины» указывает на нежелание государя о них рассказать. И в самом деле, странно было ожидать, чтобы император рассказал своему медику о тайных тревогах, которые скрыл даже от самой императрицы и начальника своего штаба. Донесения Шервуда, привезенные вечером 10 ноября, видимо, разбудили подозрительность императора, ибо на другой же день он давал Елизавете Алексеевне «попробовать питье, в котором ему казался какой то привкус», ссылался на камердинера, который нашел «то же самое», и, наконец, позвал Виллие, но последний утверждал, что «этого не может быть», и т. д. Ему постоянно мерещилось, что его отравят.

Привожу и другое объяснение, которое могут предложить. При свойственной Александру меланхолии, при пониженной болезнью психике полученное известие о тайных заговорах на его жизнь могло возбудить в нем вообще отвращение к жизни. Тогда, решив умереть, он должен был (что и наблюдалось) упорно отказываться от всех лекарств до тех пор, пока не наступил кризис и ему вынуждены были наконец прямо сказать в присутствии императрицы, что теперь спасения нет и остается прибегнуть к причащению исполнить «последний христианский долг». Согласие Александра после причастия на принятие лекарств в таком случае не противоречило бы его решению: ведь, по уверениям врачей, лекарства уже не могли вернуть его к жизни, и он — позволил поставить себе пиявки.

Есть одно любопытное известие, которое может служить этому подтверждением. В дипломатических воспоминаниях лорда Лофтуса приведен рассказ, слышанный им в Петербурге от Виллие. Когда императору Александру, с его согласия, поставили пиявки, он спросил императрицу и Виллие, довольны ли они теперь. Они только что успели высказать свое удовольствие, как вдруг государь сорвал с себя пиявки, которые единственно могли спасти его жизнь. Виллие сказал при этом Лофтусу, что, по-видимому, Александр искал смерти и отказывался от всех средств, которые могли отвратить ее. Смерть императора Александра, по словам Лофтуса, «всегда останется необъяснимой тайной и дала повод к многим неправдоподобным рассказам о том, что его будто бы отравили, что он кончил самоубийством или же, наконец, что его будто бы умертвили». Но известие Лофтуса, за исключением одного свидетельства, очень ненадежного, никем из приближенных государя не подтверждается и потому кажется сомнительным. Вот почему объяснение тревоги Александра известием о заговоре я считаю не только более простым, но и более правдоподобным.

Далее, имеются «загадочные» выражения в письме княгини Софии Волконской (из Таганрога от 31 декабря 1825 года), которая сообщает Марии Федоровне о том, что «некоторые лица, находившиеся вблизи особы государя, подозревали и подтвердили одно обстоятельство», которое только муж ее, П. М. Волконский, «мог один заметить более положительно, чем другие». Выражается надежда, что сообщаемое «тягостное обстоятельство» императрица передаст «тому, кому важно знать это интимное наблюдение о нравственном душевном состоянии» покойного императора. Волконская заканчивает обещанием «сохранить до конца своих дней» это «воспоминание, которое потом умрет вместе с нею».

Но и в этом письме с его туманными выражениями ничто не вынуждает видеть какой-либо намек на удаление Александра I от власти в Таганроге. Письмо это было подробно изучено. Вполне удовлетворительно выяснено, что речь в нем идет о каких-то «проявлениях внутренней борьбы», происходившей в душе императора, которые хотя и выходили иногда наружу, становясь заметными окружающим, но только князь Волконский яснее других догадывался о причине беспокойства императора. «Тягостное обстоятельство», по мнению С. Волконской, императрица передаст «тому, кому важно это знать», то есть, очевидно, Николаю I. Соображая, что Александр I не высказывался о своей душевной тревоге, ибо о ней приходилось окружающим (даже и Волконскому) лишь «догадываться» и что сообщение о причине тревоги было «важно знать» Николаю I, следует прийти к выводу, что письмо касается все того же донесения (10 ноября) о тайных обществах. Письмо помечено 31 декабря, следовательно, оно является откликом на события 14 декабря в Петербурге, о чем только недавно могли узнать в Таганроге. Не удивительно, что Волконский, находясь всех ближе к императору, «яснее других» догадывался о причинах тревоги Александра I, но не мог о них «знать», ибо государь секретные известия утаил от всех и о них стало известно лишь позднее. В своих «Мемуарах» Шуазель-Гуфье кончину императора объясняет огорчением, вызванным известиями о тайном заговоре декабристов; она уверяет, будто бы известие об этом заговоре сильно подействовало на государя и он нарочно удалился из столицы для того, чтобы обсудить это дело на свободе, вдали от двора и влияний высокопоставленных лиц; во время болезни у него будто бы вырвались слова, которые объяснили окружающим тревожившие его мысли: «Чудовища! неблагодарные! я хотел только счастия их». Она приписывает этому огорчению болезнь и самую смерть государя. Несомненно, действие этой причины преувеличено, но мы видели, что это объяснение не так далеко от истины.

Некоторым исследователям легенды об Александре I кажется подозрительным даже самый выбор врачами для больной императрицы Таганрога, который «и поныне» славится своим «нездоровым климатом». Допускают, что Таганрог был выбран самим Александром I, очевидно, с тайной мыслью найти удобное место для осуществления своего «замысла».

Хотя это обстоятельство мало чем служит «легенде», для полноты критики укажу все же, что именно доктора выбрали Таганрог, как это явствует из письма Волконского, недовольного этим городом: «Не понимаю, как доктора могли избрать такое место». Что касается «нездорового климата», то напомним отзыв самого императора, вернувшегося из поездки в Крым: «Я более, чем когда-либо, считаю благоразумным выбор Таганрога местопребыванием моей жены». Кроме того, еще до 1870-х годов держалось мнение, что «Таганрог славится в народе здоровым воздухом, несмотря на некоторые резкие особенности климата… По уверению местных врачей, некоторые хронические болезни, не очень застарелые, излечиваются здесь сами собой без медицинской помощи».

Подозрительное отношение сторонников легенды к источникам ярко обнаруживается на исследовании вопроса с подписью Тарасова на протоколе вскрытия. Тарасов писал свои «Воспоминания» много лет спустя после смерти Александра I, многое забыл и перепутал, допустив ряд неточностей. Однако Барятинский, несмотря на свое же утверждение, что «неверная передача и даже искажение фактов подрывает доверие к «Запискам Тарасова»», настолько им доверяется, что обвиняет лейб-медика Виллие в подлоге подписи Тарасова под протоколом вскрытия. Тарасов, правда, рассказывает, что он составлял редакцию протокола, но его «не подписывал», а от бальзамирования тела императора отказался «из сыновнего чувства и благоговения к императору».

Что Тарасов действительно забыл о своем участии во вскрытии тела и бальзамировании, легко устанавливается замечанием Шенига, очевидца бальзамирования, который, описывая тело государя, представлявшее, по его мнению, образец для ваятеля, прямо говорит: «Одно только место, которое хватил Тарасов, было черного цвета». Ввиду того что факту с подписью Тарасова даже Н. К. Шильдер придает важное значение, постараемся найти объяснение, почему забыл Тарасов, или, вернее, что он забыл лишь наполовину. В своих «Записках» Тарасов сообщает, что после смерти Александра было составлено два официальных документа: 1) акт о кончине, составленный членами чрезвычайного комитета и 2) протокол вскрытия. О первом Тарасов говорит, что «переписал его набело; и все члены (комитета. — К. К.), а равно и я, его подписали»; о втором: «редакция этого акта составлена мною, но я его не подписывал». В действительности же, заглянув в самые документы, можно видеть, что случилось как раз наоборот: под актом о кончине подписи нет, а под протоколом вскрытия подпись Тарасова стоит. Дело, следовательно, ясно. Оба упомянутые акта касались кончины Александра I. Тарасов хорошо помнил, что он составлял оба, а подписал только один, но который именно из двух — он забыл.

Ввиду крайней скудности, вернее, полного отсутствия материалов, подкрепляющих легенду об Александре I, сторонники ее пытались дополнить старые аргументы. Результатом таких попыток явилось сообщение о беседе с племянником лейб-хирурга Д. К. Тарасова, именно с Иваном Трофимовичем Тарасовым, не так давно еще состоявшим в Московском университете профессором по кафедре административного права. Сообщение сводилось к следующему. Будучи воспитанником училища правоведения, И. Т. Тарасов с тринадцати до девятнадцати лет ежегодно летние месяцы проводил у дяди в Царском Селе. Дядя его, Д. К. Тарасов, представлял собою как бы живую летопись этого города; парк, дворцы и памятники — все находило в нем своего подробного и точного историка, и он охотно делился с племянником своими знаниями и сведениями. И когда приходилось касаться имени Александра I, то благоговение перед ним Дмитрия Климентьевича восходило буквально до апофеоза, и старик многозначительно выражался: «святой человек» или «это человек святой жизни». Тем не менее, однако, он всегда заметно избегал разговоров как о 19 ноября 1825 года, так и о таинственном сибирском старце Федоре Козьмиче.

«Раз, впрочем, — рассказывает И.Т.Тарасов, — когда у нас в доме зашел разговор о старце и моя мать высказала предположение о возможности такого конца для Александра I, присутствовавший дядя Дмитрий Климентьевич, помню, страшно взволновался, словно его задели за живое или как будто поднимали покров над вечною тайной, которую он сторожил». Что касается до фельдъегеря Маскова, то, вспоминая о нем, Д. К. Тарасов говорил, что вот, дескать, сходство с Александром I послужило поводом к легенде, по которой хоронили, мол, не Александра, а Маскова, Александр же исчез неизвестно куда. И об этом Дмитрий Климентьевич говорил опять-таки с подчеркиваньем, назиданием: явный, мол, вздор, который надо раз навсегда выкинуть из головы. Бросается и то в глаза: до 1864 года он не служил панихиды по государю Александру I; когда же в Сибири умер старец Федор Козьмич, то Дмитрий Климентьевич стал это делать ежегодно, причем панихиды всегда обставлялись какой-то таинственностью; он тщательно скрывал, что служит их. Об этих панихидах случайно узнали от кучера, а ездил ради них Тарасов в приходскую церковь или в Казанский и Исаакиевский соборы и никогда — в Петропавловскую крепость.

Дмитрий Климентьевич Тарасов оставил значительный капитал и недвижимость. Сын его, камергер Александр Дмитриевич, женившись на княжне Марии Николаевне Барятинской, получил за женой имение Лазовку (Раненбургского уезда Рязанской губернии), которое еще недавно было продано его сыном Д. А. Тарасовым Карандееву. С убитым в бою под Тюренченом Д. А. Тарасовым погас род лейб-хирурга Тарасова. По-видимому, Карандееву достались различные семейные «памятки»… В семье Тарасовых долго хранились, между прочим, дорожная аптека Александра I, его подтяжки, собственноручно вышитые супругой — Елизаветой Алексеевной, и другие вещи; но особенное значение заключалось в золотой медали, полученной Д. К. Тарасовым (не для ношения) после 19 ноября 1825 года; эта медаль не раз играла роль волшебного слова Али-Бабы «сезам» — уже в царствование Александра III вдова лейб-хирурга Д. К. Тарасова (урожденная Граматина) благодаря этой медали удостоилась исключительной милости.

Что же можно сказать по поводу всего этого? В сентябре 1907 года сам Иван Трофимович Тарасов вынужден был в личной беседе заявить, что автор статьи П. А. Россиев все сказанное им, И. Т. Тарасовым, «чересчур подчеркнул». Затем, не видно, чем же можно доказать, что он не служил панихид и ранее: ведь раньше кучер мог о том и не сказать, или его не спрашивали. Наконец, в какой же день служились панихиды: 19 ноября (Александр I) или 20 января (Федор Козьмич)? Во всяком случае, если даже панихиды и служились «ежегодно», то после смерти сибирского старца (1864) много их отслужить он не успел, ибо пережил Федора Козьмича всего на два года и умер 12 июня 1866 года. Неясным остается также вопрос: каким образом мог узнать кучер, по ком служит Тарасов панихиды, если он желал это скрыть, сделать тайком? Что касается происхождения богатства лейб-хирурга Д. К. Тарасова, то в этом нет ничего таинственного, и в «Русской старине» давным-давно сообщено, что скромные вначале капиталы Тарасова были помещены в предприятия известного в свое время откупщика Рюмина, благодаря чему «значительно» возросли.

Кстати, о самих воспоминаниях Тарасова. Думается мне, не стал бы Тарасов в старости лет писать «Записок» с изложением болезни и смерти Александра I, чтобы, будучи его «сообщником» и зная тайну удаления от мира, лгать в них от начала до конца и сочинять такую сложную по мелочности своей картину. Самые «Записки» были написаны им для семьи и увидели свет только после его смерти. Помимо того, если даже согласиться, что Тарасов и другие были «сообщниками» императора, то возникает неразрешимый вопрос: каким образом могла совершиться подмена тела? По точному указанию формулярного списка Маскова, тело последнего «предано земле» 4 ноября в том же селении, где случилось с ним несчастие. Если воспользовались телом Маскова, зачем было откладывать исполнение замысла на такой долгий срок — две недели (4-19 ноября)? Как могли сохранить и тайно перевезти в Таганрог труп фельдъегеря? Противоречат этому и данные протокола вскрытия, не указывающие повреждения костей черепа.

Один из исследователей, пользуясь протоколом вскрытия и сопоставляя описание в нем старого рубца на ноге, оставшегося «от бывшей язвы», и то обстоятельство, что у Александра остался именно на этой ноге рубец после рожистого флегмозного процесса, устанавливает сразу же тождество вскрываемого с умершим императором. Защитники легенды ему с торжеством возразили, что тождество это не устанавливается, ибо «рожистое воспаление, которым император страдал в январе 1824 года, было на левой ноге, а в протоколе упоминается о различных рубцах, особенно на правой ноге». Последнее замечание совершенно справедливо, и, чтобы выяснить разногласие источников, необходимо прибегнуть к несколько сложной работе и обратиться к тому же Тарасову. По его описанию, 19 сентября 1823 года на маневрах под Брест-Литовском одна «лошадь лягнула и подковою задней ноги ударила в правое берцо императора. Когда его величество возвратился с маневров в квартиру, то тотчас потребовал баронета Виллие, который нашел правое берцо распухшим, так что надобно было разрезать сапог, чтобы его снять и осмотреть ногу. Тотчас приложена была холодная примочка из гулардовой воды». Лечение шло успешно, и через неделю государь стал совершенно здоровым, так что «не признавал нужным показывать Тарасову свою ушибленную ногу, на боль в коей более он не жаловался». Но 13 января 1824 года, продолжает Тарасов, государь заболел горячкою с рожистым воспалением на левой ноге, причем Виллие «особенно опасался за ногу императора, потому, что эта самая нога перенесла уже в разные времена два значительные ушиба. Опасение его было справедливо: ибо рожа сосредоточилась на середине берца в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах при Брест-Литовске».

Итак, лошадь ударила подковой в правое берцо, а воспаление случилось на левой ноге, притом именно «в том самом месте», где нога была ушиблена копытом лошади. Противоречие показаний явное. Вместо того чтобы дать ему самое простое объяснение, что Тарасов опять забыл и перепутал, как это случалось с ним не раз, сторонники легенды делают совсем неожиданный вывод: так как воспаление было на левой ноге, а рубцы отмечены протоколом на правой, то, следовательно, вскрытый труп принадлежит не императору. Подобного рода приемы даже не заслуживают возражения!

Остается рассмотреть главнейший довод в пользу легенды, основанный на протоколе вскрытия, — «самый сенсационный», по выражению одного опытного историка. Барятинский обратился к врачам с просьбой высказаться по поводу протокола вскрытия. Полученные ответы сводились к следующему заключению: протокол составлен не научно, на основании его установить причину болезни нельзя, можно только сделать «сомнительные предположения»; тиф и малярию из причин смерти следует исключить; в протоколе имеются указания на «сомнительные» признаки сифилиса у покойного. На основании этих отзывов специалистов Барятинский делает заключение: так как Александр I сифилисом не страдал, то, значит, вскрытый труп принадлежал другому лицу.

Не считая себя вправе касаться в чем-либо области, мне совершенно чуждой, я счел необходимым также обратиться к специалисту, авторитетному патологоанатому, ректору Петроградского медицинского института, профессору Ф.Я. Чистовичу, в распоряжение которого представил как копию протокола вскрытия, так и известные описания болезни и смерти императора.

Полученный мною ответ заключал следующее:

«Ознакомившись с доставленными мне материалами, относящимися к болезни Александра I, которая закончилась смертью его в Таганроге, я считаю возможным ответить нижеследующим образом на три поставленные мне вопроса:

1) Можно ли из протокола вскрытия выяснить причину смерти Александра? — Нет, нельзя; но есть в протоколе намек на болезненное состояние печени, хотя никаких определенных положительных данных нет.

2) Имеются ли в протоколе безусловные признаки, указывающие на наличность сифилиса? — Нет, никаких таких данных не имеется.

3) Можно ли заключить с достоверностью о характере болезни Александра I, пользуясь, кроме протокола, описаниями его болезни? — С достоверностью нельзя: но с большою долей вероятия можно предположить, что Александр I страдал какой-то инфекционной болезнью, протекающей с желтухою и с нагноительным типом лихорадки (озноб, жар, пот с ремиссиями нормальной t°); такими болезнями могут быть: инфекционная желтуха, гнойное воспаление желчных путей (ангиохолит) или паратифозная септикопиэмия, схожая с той, которая изучена недавно, как осложнение возвратного тифа. Если бы при вскрытии тела была подробнее описана печень, то из трех вышеупомянутых предположений можно было бы точнее выделить характер болезни, сведшей Александра I в могилу.

Петроград. 20 января 1923 г.

Проф. Ф. Чистович».

Итак, никаких безусловных признаков сифилиса не имеется, и хотя болезнь Александра — не тиф и не малярия, но тем не менее может быть определена «с большой долей вероятия». Иными словами, протокол вскрытия нисколько не противоречит утверждению, что вскрыто было тело именно императора Александра 1.Таким образом, падает и «самый веский» аргумент в защиту легенды об Александре.