Полтора суток я злостно бездельничаю. Сижу, точнее — лежу в одно лицо на топчане в землянке, сплю, пью и ем, что Голец принесет, выхожу разве что до параши. Ни с кем не здороваюсь, на вопросы не отвечаю, глаза б мои на кого не глядели. Никогда не думал, что способен впасть в подобное состояние. Первый жизненный крах меня настиг девять лет назад когда ушел из жизни батя. Здоровый, сильный мужик, отец не вернулся из дальняка, его фуру по гололеду подрезала легковушка, многотонный грузовик слетел с моста, кабина вдребезги, автогеном вырезали…

Плохо нам с матерью тогда было.

Сейчас — хуже. Даже зелена вина напиться не хочется, жить не хочется да и помирать рановато, что делать дальше не знаю и знать не хочу, вот так лежал бы да лежал, в черный потолок мухами да пауками засиженный таращился, жизнь потерянную вспоминал. Что странно — мысли о настоящем и будущем голову старательно избегали, видимо, получившее тайный приказ из недр мозга подсознание их тщательно отсекало.

Из хандры меня выдернул все тот же Голец. Очень полезный, кстати, пацан. Будь я белогвардейским офицером, обязательно произвел бы его в ранг денщика с последующим повышением до генерала интендантских войск.

С утра он приволокся в мою землянку, и с абсолютно деловым видом начинает чего-то искать. Во все углы заглядывает, мешки переворачивает, пылищу поднял.

— Чего потерял? — спрашиваю немного заинтригованный я.

— Проснулся, батька? Пойдем снедать, парни зайчатины сейчас наварят, — говорит и быстро выскакивает из землянки.

Ещё немного повалявшись, встаю с лежака. Так ведь и не сказал чего искал, бродяга! Вот я его за ухо…

Принимаю упор лежа, пятьдесят раз отжимаюсь от утоптанного пола. С красным лицом вылезаю наружу.

Солнышко только-только показалось над верхушками сосен, его свет расплескался по поляне как желтое масло по дну сковородки. По сравнению с прошлыми днями стало заметно прохладнее, подул довольно сильный ветер. Оглядываюсь. Двое возятся на земле с каким-то тряпьем, Жила с Невулом водружают над костровой ямой большой медный котел литров на двадцать с неровными краями и большим количеством разнокалиберных вмятин. Высокий огонь принимается жадно облизывать крутые, закопченные бока.

Еще парочка балбесов, сидя на сосновых пеньках, занимаются чисткой оружия, кто-то там еще слоняется между деревьев, похоже, копают чего-то.

Сходил не спеша к отхожей яме, затем к ручью умыться. Снова окидываю скучающим, безразличным взором базу. Из второй землянки выходит Голец с охапкой тряпья в руках. Увидев меня, подходит.

— Вот, батька, надо бы в зброе разобраться. Старье одно осталось, что-то выкинуть, что-то починить. Помогай давай. Ты чего такой хмурый?

Я никак не возьму в толк то ли он тупой, то ли наоборот — очень хитрый. Вчера целый день вопросов не задавал, молча приносил жратву и исчезал. Сегодня, видишь ли, интересно ему стало чего это я хмурый. Нарочно не тормошил, отлежаться дал?

Мигом оказывается рядом Жила. У него в руке покачивается на веревочке огромный деревянный половник. Оглядываю их с головы до ног, затем окидываю хозяйским взором лагерь и морщусь от приступа внезапно накатившей изжоги.

— Уходить надо, — говорю.

— Зачем? — удивляется Голец. — Здесь, вроде, не совсем худо. Не так, конечно, как на прежнем месте, но сойдет. Еще две землянки копать начали. Народ взяли, а места маловато.

Доводы Гольца звучат вполне логично. Но мотаться по лесным дорогам и грабить прохожих я не собираюсь. Ни с народом, ни без. С пагубным прошлым своего прототипа нужно решительно завязывать. Планов на дальнейшую жизнедеятельность я пока не построил, но разбойничье ремесло отринул сразу и бесповоротно как дремучий пережиток прошлого. Коли суждено здесь век доживать, нужно подыскать менее проблемное и опасное занятие. Как разбойный атаман я несостоятелен, уж больно специфичная профессия. Пацаны начальника-дармоеда вечно снабжать хавчиком не будут, в лучшем случае уйдут, в худшем — прирежут, и тут я их вполне понимаю. Никто меня кормить за здорово живешь не станет. Охотой можно прожить, мясо и шкуры менять на шмотки и тому подобное, но я не охотник и не меняла. Пока научусь — от голода и холода подохну.

Людей в шайку я призывал под давлением обстоятельств — лишь бы под железо не попасть, руководствуясь, так сказать, остротой момента. Теперь же они мне совершенно ни к чему, кто бы подсказал как избавиться, век не забуду.

— Я хотел сказать не уходить, а расходиться, — поправляюсь. — Завязывать надо, разбегаться, ферштейн?

— Как это? — еще сильнее изумляется Голец и вываливает на землю поклажу с рук. — А кушать мы чего станем? С голода сгинуть предлагаешь?

— А ты сейчас голодаешь? — спрашиваю.

— Дык, дичью одной только твари лесные питаются. Мы же не зверье какое, и пива хочется и хлебца с медом.

— Можно в город уйти, в городе не сгинешь, работу подыскать…

Парни уставились на меня как на говорящего лося. Видно, что слово “работа”вызывает у них устойчивое отторжение. Верно, по дорогам с ножиком промышлять гораздо проще, нежели на пристани под мешками спину ломать. Но все это веселье до поры до времени. Печальный опыт Шалима и того же Тихаря тому доказательство, о рядовых разбойниках и говорить нечего — мрут как мухи, причем далеко не от старости. Хорошо, если Тихарь тот сейчас тянет ляжки где-нибудь на древнерусском аналоге Мальдивских островов, я за него только порадуюсь, но что-то подсказывает не по зубам атаману пришлась добыча с купеческо-боярских корабликов. В этом бизнесе главное не взять, главное — суметь сохранить и распорядиться. С Тихарем вообще дело очень темное, следаков прокурорских на него нету!

Ладно, ввиду противления сторон будем решать проблемы по мере их значимости.

Примкнувших к нашей бригаде людей Шалима двенадцать человек. Наверняка среди них есть кто-то пользующийся наибольшим авторитетом после столь неожиданно почившего атамана. Этого либо сразу ломать, либо приблизить если лоялен, чтоб значимость свою чуял.

— Главный у них есть? — спрашиваю.

— Целых два: Клюй и Горя.

— Ну, два это слишком, — говорю. — Одного к костру позови, любого. Наших всех. Невул где?

— За дичиной ушел, двоих с собой взял, Щур где-то здесь.

Жила вдруг срывается с места, убегает к котлу мешать варево. Голец уходит разыскивать Щура. Я возвращаюсь в землянку, чтобы нацепить на пояс добытый в поединке с Шалимом меч. Мне бы еще парочку ножей для уверенности, хотя кого я обманываю, любой из парней на поляне победит меня в оружном бою. Не любой, так каждый второй.

Расселись впятером вокруг костровой ямы. Из моих не хватает только Невула, плюс рыжебородый Клюй из бывшей ватаги Шалима. Он невысок, коренаст и основателен с виду, в серых, быстрых глазах читается интеллект, присущий далеко не каждому из его команды.

Жила вручает каждому по деревянной мисе из грязного мешка и по засаленной ложке оттуда же. Голец, разрезает ножом на равные части притащенную откуда-то хлебную краюху. Большим черпаком отмеряется наваристой заячьей похлебки с пшеном. Вынутую из котла вареную зайчатину ломаем руками, разбираем парящие куски.

Собственно, места вокруг ямы хватило бы всему личному составу, но случай сейчас не тот, я собираюсь держать совет с костяком, выслушать предложения, пожелания и попытаться дожать тему с роспуском банды. Клюй сидит рядом со мной, по другую от него сторону я попросил сесть крепкого Щура. Так, на всякий случай.

— Оно и завязать можно, — чавкая заячьим мясцом, начинает рассуждать Голец, после того как я повторил для всех суть повестки. — Кабы было на что завязывать.

— Куда это ты клонишь? — настороженно спрашиваю хитреца.

— Клоню в сторону серебришка, которое ты всем в равной доле обещал.

Виснет пауза достойная величайших шедевров немого кино. Вот паразит, не мог промолчать… Серебро, серебро… Я хотел было обойти этот скользкий головняк, без особой, впрочем, надежды на успех, но Голец с самого начала не дает мне и шанса. Оно понятно, у него тоже вполне законный шкурный интерес имеется, ничто человеческое оказывается не чуждо и денщикам.

Молчу как партизан. А что сказать? Что надул их всех? Чревато, вообще-то, обидеться могут…

Общее молчание нарушает пришлый.

— Я так понимаю, ты не знаешь где серебро? — изломив черную бровь вполоборота ко мне хрипло спрашивает Клюй.

— Правильно понимаешь, — отвечаю со вздохом, а сам готов совершить цирковой номер, ведь если кинутся все и сразу меч я вытянуть не успею, тогда кувырок с бревна назад и бежать пока не догонят.

— А я с самого начала знал, что ты привираешь, — говорит с ухмылкой, облизывая ложку.

— Если знал — зачем своего атамана кинул? — спрашиваю.

— Да дурак он был Шалим наш. Невезучий дурак. Ватагу сколотил, таскал по лесам безо всякого толка. Все Волоса в подсобники призывал, требы совершал ежедневные, зазря, как оказалось. Мы за полтора года всего два обоза подсидели, да десяток верховых проезжих ограбили. Обоз один, правда, жирный был, да жир тот давно в сало подкожное отложился и потом вышел.

Клюй похлопал себя по впалому животу, а потом поведал, что Шалим притащил сюда ватагу от безысходности. Хотел новые места освоить, вернее, старые Тихаревские занять. В своих непроходимых чащах жили они впроголодь, людишки маялись, хитрые купцы и обозники лесов, где орудовал Шалим избегали. Поизносившиеся разбойнички грозились уйти из шайки и разойтись по домам у кого они есть, вот он и предпринял попытку сплотить, так сказать, коллектив.

— Ну, здесь бы он никаких новых мест не освоил, — говорит Голец. — Отсюда до ближайшей проезжей дороги два перехода. Это запасная заимка, на случай спрятаться.

— Знаю, — отвечает Клюй все с той же ухмылкой. — Ты еще у мамки на коленках умещался, когда мы с Тихарем эти землянки устраивали. Вон ту лично я копал.

Клюй мотнул головой на мое прибежище под сосной.

Понятно, думаю, небось и путь сюда Шалиму он указал. Да, непростой дядя, Клюй этот, поосмотрительнее бы с ним надо.

— Зато тут до реки всего ничего, — продолжил Клюй. — Не давал покоя Шалиму удачный налет Тихаря вашего на купеческие насады. Думал так же на лодках промышлять по водным дорожкам.

— Зря думал, — опять влезает Голец. — У нас одна лодка всего.

— Лодками разжиться — один день по обселенным берегам пошуровать, будто не знаешь.

— Знаю, — довольно кивает Голец, польщенный, что ему воздали должное.

Стало быть, Клюй затею Шалима поддержал, раз притащился сюда за своим неудачливым атаманом. Тоже сделал ставку на речной разбой. Почему нет? Операцию Тихарь провел образцово, ну, посопротивлялась охрана обозная, так ей за то и платят, обидно, что груз ценный под воду ушел, так ведь достали, забрали свое. Доверял, выходит Шалиму, а теперь дураком называет, где тут правда?

— А мне идти некуда, — отвечает на этот вопрос сам Клюй. — Дома нету давно, семьи и вовсе не было, я с измальства по лесам. То с одними, то с другими.

— От Тихаря почему ушел? — спрашиваю.

Лицо Клюя странно перекашивается, будто в нервном тике. Правая щека задирается к закатившемуся глазу, обнажая в страшном оскале желтые зубы. В этот момент Клюй сипит и трет горло скрюченными пальцами правой руки.

Неужели аллергия на крольчатину так проявляется?

К счастью, неприятный для свидетелей приступ быстро заканчивается. Клюй подбирает выпавшую ложку и спокойно продолжая черпать бульон из миски, говорит:

— То прошлое все, зачем вам? Ушел и ушел, с вами теперь вот. Тебя сейчас не это должно заботить, а как душегубов моих, твоих, то есть, — вовремя исправляется Клюй, — от бунта удержать. Слово, оно ведь, знаешь, не воробей. Разогнать их теперь уже не получится. Мне то серебро до одного места, все одно для пропоя, а им семьи кормить. Не сегодня — завтра Горя их всколыхнет, а там кое у кого твои головорезы родню побили. Думай, голова, на то ты и атаман.

Хитер — бобер. Кореша под нож толкает. Думай, говорит. А чего тут думать? Горе надо лоб зеленкой мазать, и чем скорее, тем лучше. Я переглядываюсь с Гольцом.

— Мне проще вас обоих убрать, — говорю. — Тебя вот прямо сейчас.

Мгновенно соображает Щур и поросший густым рыжим волосом кадык Клюя уже царапает лезвие ножа.

Клюй задрал подбородок захрипел, оказалось — смеется. Искренне так, аж трясется весь.

— Убери пока, — говорю Щуру. Не ровен час заметит кто, выручать приятеля метнется.

Тяну украдкой меч и острие в бок Клюю приставляю.

— Рассказывай-ка братец, чего тебе так под ножом весело стало, — говорю. — Мы тоже хотим посмеяться. Только говори не громко, договорились?

Ставлю свою пустую миску перед ногами на землю, двумя руками за меч берусь, готовлюсь продырявить рубаху и межреберье соседа, коли будет за что.

Клюй трет горло давно не мытыми пальцами, откашливается.

— Не над вами смеюсь — над Долей, — говорит. — Ты себе недавно жизнь спас, сказав, что знаешь где серебро. И я нынче спасаю, говоря, что скорее всего, знаю где Тихарь. Меня убьете, серебра не увидите как своих ушей.

Голец недоверчиво хмыкает да и мне заява эта доверия не внушает.

- “Скорее всего”это еще не наверняка, — говорю. — И с чего ты взял, что там где Тихарь, там и серебро?

— Где ж ему еще быть? — спрашивает, бульон из миски через край допивая.

Сыто крякает, миску поверх моей кладет и мы узнаем, будто язвила издавна Тихаря одна скрытная мыслишка. Да и не мыслишка, а мечта несбывная — ограбить такой обоз, чтоб добычи с него на всю жизнь хватило. Себе любимому хватило, благосостояние своих помощников его заботило мало. Высоко метил Тихарь, подворье желал иметь в Полоцке не хуже боярских и воеводских, холопов несколько сотен, терем трехпрясельный, конюшни, пашни и прочие помещичьи заморочки. Кое какие сбережения у него уже, естественно, имелись, но, совершенно недостаточные для претворения в жизнь сокровенного желания.

Как для меня, то вполне разумное желание, ничего зазорного в стремлении воспарить гордым орлом над остальной пернатой массой, клюющей прелое зерно из общего корыта, я не вижу. Атаман разбойничьей шайки, в конце концов, не вор-законник, которому семью, работу и материальную собственность по понятиям иметь не положено. Тут стяжательство еще не грех.

А вот, гляжу, парни мои глаза округлили, для них, видать, Тихаревские барские замашки как откровение, ничего такого они за атаманом не замечали. Сами простофили лопоухие, ограбили проезжего — прокутили, пропили, бабам отдали, нет, чтобы копеечку какую в кубышку сунуть. Их бы надоумить кому, да как назло не любил Тихарь душу свою раскрывать, вот, Клюю, раскрыл, дал слабину в доверительной беседе.

— Ждал атаман своего часа, — говорит рыжебородый Клюй. — Долго ждал, терпеливо. Дождался вот… Без меня. А мне сорока на хвосте принесла, будто жив ваш старый атаман и прячется в таком потаенном месте, о котором знают лишь немногие его ближники. И на меня смотрит внимательно, типа должен бы я быть в курсе где это самое место. Пришлось ему рассказать грустную сказку о потерянной памяти, о бесцельно прожитых неделях в мучительных поисках себя. На живом лице закоренелого разбойника отражается неподдельное разочарование, мне даже жалко его становится. И тут до меня доходит весь расклад, будто из кубиков детских картинка мудреная складывается. Замираю на мгновенье с полуоткрытым ртом как недоразвитый, только что слюна не капает. Мое замешательство замечает Жила.

— Ты чего, Стяр? Подавился что ли?

— Вы говорили со старого места вас выгнали какие-то люди в железе. Кто это был как думаете?

— Чего там думать? Урмане то были, — уверенно заявляет Голец. — Столько зброи на себя могут навесить только эти быки, им любой вес нипочем, звери они и есть.

Прожил на свете двадцать три года и понятия не имею кто такие эти железные урмане. Я и слово само впервые слышу. Однако здорово огребли от них разбойнички, раз всего пятеро еле ноги унесли.

— Остальных всех наглухо положили? — спрашиваю.

— Под утро было, мы спали на отшибе, кому по хозяйству, кому на охоту рано подниматься. Тут эти… Тихо пришли, они тихо могут когда надо. Без разбору начали всех кромсать, никто понять ничего не мог, не отбивались даже, кричали только страшно.

— Вас, надо полагать, не заметили?

— Заметили, но не сразу, — говорит Голец. — Пошли за нами, да только урманам в чужом лесу как корове в темноте, а я там каждый куст знал, ушли легко.

— Тихаря уже с вами тогда не было?

— Дней пять уж как не появлялся.

— А серебро?

— Серебро сразу как достали они со Лбом и Шоей увезли куда-то на лошадях. Атаман сказал, пусть оно отлежится, шум уляжется, время придет, сам он посчитает и поделит всем по-честному.

— И вы ему поверили? — спрашиваю серьезно, еле сдерживаясь, чтобы не заржать над полоумными лесными бандитами.

— Поверили, — мрачно говорит Жила. — Ему попробуй не поверь…

— Ясно все с вами, — говорю. — Надо полагать Лба и этого, как его… Шою больше вы не видели?

— Тихарь их прикончил, пришел, рука левая разрублена до кости, сказал, они вдвоем напали на него, хотели серебро умыкнуть. Рану ему обиходили, он день отлежался и ушел с концами.

Какой занятный персонаж этот Тихарь. Прямо грозный и коварный капитан Флинт из знаменитого романа про пиратов. Скрысил от соратников сокровища, свидетелей порешил. С бандой своей бывшей с помощью наемников урманов расправился. Пятеро ушли, так это не беда, достанет со временем, не сам, так чужими руками. Я всплыл из небытия, тоже не страшно — ножик в темноте мне в спину и всего делов.

Стоп!

Я все это время думал, что нож в меня на сеновале швырял боярский сынуля Бур или кто-то с его подачи. Отомстить разбойнику за лишения и тому подобное… Но теперь понимаю — вероятнее всего не Бур это, не было у него на то полномочий, папаша бы его на своей бороде повесил за эдакое самоуправство.

— Значит, говоришь, знаешь где примерно может отсиживаться Тихарь, — снова обращаюсь к Клюю. — И серебро все еще при нем?

— Ну, руку бы на отсечение я не дал, но попробовать найти можно, — отвечает Клюй в глаза мне глядя. — Если он там, то и серебро с ним. Он людям должен долю отдать за наводку, ждет когда придут. Это все, что я знаю.

— Добираться долго?

— Сегодня выйдем, к завтрашнему полудню придем, недалече тут.

— Понятно, — говорю. — Голец, за мной в лодку, живо!