Сколько времени прошло не знаю. Башка трещит, будто с бодуна. Полумрак. Лежу в каком-то сарае на соломенной подстилке, бочина затекла спасу нет. Ноги связаны, руки за спиной тоже чем-тозавязаны. Нормальный ход…
Изловчившись и немного покряхтев, сажусь. Прислоняюсь к бревенчатой стене. Затылок на прикосновение отзывается резкой болью. В кровь разбили суки. Интересно чем: битой или железкой какой? Найду — покалечу.
Сидя я совсем оклемался. Голова болит, но уже не так сильно, наибольшее неудобство и боль причиняют стянутые на крестце руки. Чувствую себя пленным партизаном утром перед казнью. Буйная фантазия с готовностью подсовывает картину прихода за мной двух тугомордых эсэсовцев в гимнастерках с закатанными рукавами. Гнусно ухмыляясь и матерясь на немецком, они выпинывают меня на свет Божий в последнюю прогулку до эшафота.
Усилием воли избавляюсь от навязчивого видения. Знать бы кто за мной придет на самом деле… Что кто-то в итоге явится сомнений никаких. Связали и бросили тут не для того, чтоб помер, коли хотели убить, давно б убили. Хуже, если угодил я в волосатые по самые уши лапы дядюшки Анзора, этот выродок прежде чем прикончить, пытать будет, возможно, лично…
Чтоб занять время начинаю осматриваться. Солома, на которую меня бросили, оказалась свежепостеленной, со слоем прелых опилок под ней. Весь сарай поделен перегородками на несколько частей, свет и свежий воздух проникают через два не застекленных окошка толщиной в бревно и длиной в полметра. Конюшня, должно быть, да и пахнет тут соответствующе. В дальнем углу кто-то мне невидимый все время шумно вздыхает и встряхивается, переступает ногами. Лошаденка или жеребчик. Припомнилось детство. В ту пору лошадей в деревнях уже почти не было, но в нашей еще оставалось несколько кобыл и старый, пегий мерин. Их хозяин, бывший председатель Матвей Егорыч часто разрешал ребятишкам покататься на коне с последующей чисткой и купанием, а по зимним праздникам Егорыч запрягал в сани серую лошадку Мышку и развлекал народ катанием.
Да, давненько это было, будто в другой жизни…
Мой сосед по неволе неожиданно подает голос, громким, отчетливым всхрюком заставив меня испуганно подпрыгнуть на затекшем седалище.
Свинтус! Никакой не жеребчик. Меня передергивает, ибо с детства безотчетно и сильно не люблю свиней. Не переношу этих тварей, хоть режьте! Живых, естественно, приготовленных употребляю в любом виде за милую душу, шашлыка или нежных отбивных могу ведро сожрать.
Совсем не считаясь с моим бедственным положением, ехидная память изрыгает давно слышанные россказни о дикой прожорливости и всеядности хрюшек. Взрослой свинье будто бы по силам слопать человека. Целиком, со всеми потрохами. Крепости зубов и пищеварения хватает даже на самые толстые кости и череп. Излюбленный прием некоторых гангстеров прятать улики, нежелательных свидетелей и личных врагов — скормить терпилу свиньям, частенько живьем и в полном сознании. Жуть, в натуре, но чистая правда, зуб даю! Против гангстеров я ничегошеньки не имею, каждый в этой жизни вертится как может, но смерти такой ни другу ни врагу не пожелаю и уж тем более — себе.
Кстати, где же мой старый сердечный дружище? Что-то я его здесь в упор не наблюдаю…
Тут одно из трех. Либо порешили Мишаню, либо в другом месте держат, либо он заодно с теми, кто меня по жбану вдарил. Четвертого не дано как ни крути. А, нет, дано, есть еще один вариантец, самый неправдоподобный — Мише удалось убежать.
Сижу я подобным образом довольно долго. Когда совсем надоело решил подать голос.
— Эй, кто-нибудь! — кричу. — Есть живые?! Алё, гараж! Люди-и-и…
С полчаса поорал — без толку, никакого результата, только глотку надсадил. Стало мне совсем грустно. Ладно по башке треснули, связали, но зачем издеваться, голодом морить, да и отлить бы уже не мешало…
Еще полчаса попел песни что первыми на ум пришли, потом покемарил на неотлеженном боку, пока меня яростным рыком не разбудила собственная, алчущая пищи, утроба. В жизни не слыхал, чтоб живот издавал такие звуки, аж не по себе сделалось.
Когда в углы моего узилища начали сползаться сумерки, одна из створок двойной двери сарая распахнулась и внутрь с тяжелым деревянным ведром в руках вступил долговязый юный фраерок. Боромоча, что-то несвязное, он проплюхал мимо меня в тот угол, где вздыхал невидимый мне хряк. Я успел разглядеть мешковатые одежды и топорик на длинной ручке заткнутый сзади за пояс детины.
Слышу как он тихонько ласково болтает с животиной, извиняется, что поздно кормит. Раздался сухой звук пересыпаемого зерна, затем громкое благодарное чавканье.
Судя по приближающимся шагам парень двинулся в обратный путь.
— Эй, дружище! — говорю, едва он попадает в поле зрения. — За каким чертом меня тут удерживают? А? Чего молчишь? Немой что-ли? Где я? Слышь, дятел, в рог хочешь? Эй, не уходи! Стой, падла…
Парниша с пустым ведром даже не взглянул в мою сторону, так же молча как и пришел покинул мою темницу, громко стукнув за собой дверью.
Под стереотипное описание анзоровской шестерки паренек явно не подходил. Рожа больно славянская, Анзор не любит таких.
Хм, интересно, чем же все-таки это закончится? Не успел я додумать сию полезную мысль, как снова отворяется входная дверь. Внутреннее чувство подсказывает, что на сей раз это ко мне посетители. Закрываю глаза, принимаю расслабленную позу и тихо жду.
Очень плохо, что я связан. Ну просто хреново…
Шаги. Много тяжелых шагов. Человек шесть. Напрягаюсь внутренне, хотя толку от моих напряжений сущий ноль.
— Так вот ты каков… разбойничек…
Рокочущий как у священника голос заставляет меня слегка повеселеть и облегченно выдохнуть. Это явно не Анзор…
— Здоровый ломоть… Возденьте-ка на ноги.
Слышу приближающийся топот, аж земля дрожит, сильные руки с двух сторон подбирают меня под микитки, рывком ставят стоймя.
— Ты чичи-то свои бесстыжие отвори, — басит тот же голосина. — Отвори, говорю.
Я приоткрываю один глаз и тут же в удивлении вытаращиваю второй.
Передо мной группа людей в весьма странных одеждах, словно с картинки на тему средневековой жизни сошедшие. Рубахи серые без узоров, штаны широкие тоже серые, но потемнее, в сапоги заправлены, на широких поясах у кого меч, у кого ножик длинный болтается. Пятеро. Посередине толстый и не в меру бородатый дядя на Карабаса Барабаса похожий, морда красная, щекастая, дышит тяжко, с сипом. У троих в руках коротенькие копья.
Те, что меня с пола поднимали, так по бокам и стоят. Рослые, крепкие. Левый на мое плечо вылупился, черного скорпиона разглядывает, аж дышать забыл.
Итого семеро… козлят…
Мыслекрут завертелся как настеганный. Осыпали их тут чем-то что ли? Параллельная реальность какая-то…
— Вы, мать вашу, кто такие? — говорю хрипло, не желая верить собственноочно увиденному.
— Ты, тать, помалкивай покуда, — отвечает Карабас. — Ты сейчас дышишь только потому, что я этого хочу. Уразумел? А я пока этого хочу. Племянника, вот, спас. Хвалю. Но, чтобы жить дальше этого мало. Очень мало, на седмицу от силы… Но и за семь дней можно многое успеть, так ведь? Ежели с умом подойти. Ты ведь умный парень? Вижу, что умный, а коли не дурак, согласишься мне помочь и оказать посильную услугу.
Меня дико возмущает сама постанова вопроса: вырубили сзади, связали, голодом морят в каком-то сарае и еще имеют наглость просить об услуге. Дела так не делаются. Желание сотрудничать умирает в зародыше.
Да пошел ты, говорю устало, — гнида бородатая. Сам себе услуживай.
От резкого удара в живот сгибаюсь пополам и долго не могу восстановить дыхание. Рот заполняет кислая, тягучая слюна. Сплевываю под босые ноги. Сокрушенно покачав головой, что должно означать — напрасно ты так, парень, поворачиваюсь направо к обидчику и сую ему лбом прямо в зубы. Коротко, зло и сильно. Он явно не ждал такой прыти, увернуться не успевает. Думал, раз связанный, сдачи не смогу дать, хрен тут…
Принимаю спиной и шеей град ударов, затем следует мощный пинок под колени и я со стоном оседаю в унизительную позу. Тут еще этот, с разбитой рожей очухался, целится зарядить с ноги мне по харе.
— Бур! — рычит Карабас. — Оставь его!
Бур, это, видимо тот, который выхватил от меня головного. Жало я ему раскровянил знатно, всю солому перед собой искапал. Вижу, как он, послушный окрику бородача, с трудом душит в себе желание меня покалечить.
— Миша где? — спрашиваю исподлобья с колен.
— Какой еще Миша? — натурально так удивляется в бороду Карабас. — Медведь, что ль? Совсем там у себя в лесу одичал? Ну ничего, мы тебе голову поправим. Серебришко принесешь — прощу, тогда и проси чего пожелаешь, хоть медведя живого привести прикажу раз ты такой любитель.
Шестерки бородатого ржут как мустанги да и он что-то сквозь бороду булькает — смеется…
Я совершенно перестаю соображать, не понимаю чего от меня хотят эти люди и если б не ноющие места побоев, подумал бы, что это сон.
— Ладно, — гудит бородач, — поздно уже, почивать давно пора, а не с татями болтать. Хотел взглянуть на тебя, вот и приехал, не удержался. Все остальное тебе Овдей растолкует, бывай покедова, разбойниче, да помни — седмица у тебя!
Продолжая ухмыляться, они разворачиваются к выходу. Ловлю прощальный, полный ненависти взгляд Бура и понимаю, что обзавелся смертельным вражиной.
Да ладно, не он первый, не он последний. Переживу как-нибудь…
Я отползаю на свое прежнее место, солома нещадно колет открытые участки. Бешусь от того, что не могу подыскать объяснения происходящему.
Проходит совсем немного времени как снова отворяется дверь и ожидание новых впечатлений полностью оправдывается — на пороге возникает Михаил Евгеньевич Рваный своей собственной невредимой персоной. В том же странном прикиде из холщовых шаровар, длинной рубахе навыпуск ремнем узорчатым перехваченной, в кожаных каблукастых сапожках неопределенного цвета. С объемной двухведерной корзиной в лапах.
Миша внимательно оглядывается в дверях и решительной походкой подгребает ко мне. Кроме упомянутой корзины под левой подмышкой торчит тугой матерчатый сверток.
Поставив корзину около меня, Рваный шлепает сверху сверток.
— Сидишь?
Еще спрашивает. Рожа озабоченная, башка всклокочена. На его модном поясе красуется длинный нож в кожаном чехле. Не знал, что Рваный у нас такой ловкач: уже и приоделся и холодным оружием где-то обзавелся.
— Прости, что долго, — говорит, вынимает нож и режет мои путы сначала с рук, затем освобождает ноги.
Кровь бурным потоком с болью рвется по освобожденным венам, ругаясь вполголоса, начинаю растирать начавшие синеть запястья и щиколотки. Уроды, так и до гангрены не далеко…
Растираюсь я минут десять, пока руки с ногами не приходят в сносное состояние. Потом все еще онемевшими кончиками пальцев потер саднящий затылок. В месте удара отлично прощупываются бугор налившейся гематомы и засохшая кровяная корочка. Боль в голове притупилась, но трогать шишку все еще чертовски неприятно.
Рваный уселся на корточки возле корзины, двинул ко мне сверток.
— Одевайся.
Одежда это хорошо, надоело уже в дерюжной юбке, ноги исколоты да и зябковато уже как-то.
Начал я разбирать шмот и удивляюсь бурого цвета рубахе с вышитым широким воротом, каким-то парашютообразным порткам…
— Ты смеешься? — говорю. — Я это не одену.
— Ну ходи голый, другого ничего нет, не изобрели еще джинсы и футболки.
— Трусы с носками тоже не изобрели?
Издеваются, не иначе. Ладно, проглочу пока…
Скорчил кислую мину, чтоб знал Рваный как я недоволен, развязал свою людоедскую повязку, быстренько напялил выданное тряпье, пришедшее, кстати, в пору и приятное телу.
— Сапожки после подберем, размера твоего нет.
— Ну что ты, — говорю, — зачем мне, в таком наряде можно и босым бродить, хуже не будет.
Пройдя в темный угол, я с превеликим облегчением справляю малую нужду, для чего пришлось неприлично низко спустить не имеющие ширинки шаровары.
— Эти черти хотя бы знают с кем имеют дело? — спрашиваю из угла, плохо сдерживая раздражение. — Я ведь пацанов пришлю — землю жрать станут, а потом живые будут люто завидовать мертвым. А, Мишаня, чего молчишь? Скажи что-нибудь, советник хренов… Это что за быдлан бородатый с кучкой дегенератов?
Рваный молчит как карась и с жалостью так на меня снизу вверх глядит, будто знает много чего страшного.
Я возвращаюсь и возвышаюсь над Мишей руки в боки, недвусмысленно требуя разъяснений.
Плохи наши дела, Андрюха, преданно глядя в глаза, наконец произносит Рваный убитым голосом.
Да? говорю. — А я и не заметил, извини, думал так и надо. Мало мне Анзора со своей кодлой, так еще какие-то ухари залетные наезжают… Ты можешь объяснить в чем дело? Я же вижу — ты знаешь! Кто это был? Где мы в конце концов?
Дальше, чем ты можешь представить.
Рваный поднимается на ноги, мы оказываемся лицом к лицу. Обостренным нюхом голодающего различаю слабый запах съестного, исходящий от оппонента. Жрал, гад, пока я тут валялся… и пил…
Пару минут смотрим друг другу в глаза, потом Миша заявляет, будто открытие века сделал:
— Старый, за этими дверьми — Русь.
Удивил, так тебя разтак…
— Да я вижу, что не Сан-Франциско! — говорю. — Думаешь, я совсем идиот? Я спрашиваю — где мы и что это за фраера меня напрягать приходили?
— Ты не понял, Андрей! — гнет свое Рваный. — Там Древняя Русь, настоящая. В прошлом мы.
Через несколько немых мгновений проглатываю внезапно поднявшийся к горлу ком и бахаю Мишане прямого правого в серединку лба. Он брякается на задницу, в изумлении развалив пасть.
— Сам знаешь за что, — говорю, встряхивая кистью.