Я влюбился в маленькую тридцатилетнюю женщину. Практически с первого взгляда. В умную, красивую… да еще и еврейку.

Но сначала-то я даже не понял, что произошло. Смотрю на нее, говорю с ней — волнует она меня. Волнуюсь.

Домой пришел — и дома чего-то волнуюсь. Ну, думаю: пройдет — одичал просто, женщины давно не видел. Не прошло.

За четыре месяца я видел ее четыре раза: разумеется, искал встречи. На пятый — я перестал жрать и спать. Я уже знал, что со мной. Ничего подобного не приключалось со мной лет пятнадцать. Я уж думал, что больше никогда не испытаю этого чувства; я поставил на себе крест. Оказалось — рано.

Знал же я о ней совсем немного: лишь то, что зовут М*, что не замужем и, что еврейка.

Маленькое, ладно скроенное тело, носик сливочкой, семитский, голосок каркающий… и темперамент, — как можно не влюбиться в такую?

Я, дремучий женоненавистник, не подпускающий к себе женщин на пушечный выстрел, научившийся прекрасно (ужасно) без них обходиться — загнан был в угол. Затравленный любовью, я решил ей признаться…

А где искать еврейскую девушку, имея о ней столь скудные сведения? Риторический вопрос. Я пошел в синагогу. Меня встретил один хороший человек, по лицу видно, что хороший. Говорю:

— Я ищу девушку. К сожалению, я не знаю ее фамилии, знаю только, что ее зовут М*…

— Зачем она вам? — спрашивает тот.

— По делу. По очень важному.

— А почему я должен вам помогать? — говорит. — Может, вы шпион.

— Нет, — отвечаю, — я не шпион. Я хороший человек.

— Я тоже хороший человек, — говорит мне хороший человек. — Есть у нас такая девушка. Только, лучше бы у вас, молодой человек, к ней было не дело, а личная симпатия. Потому что М* у нас очень хорошая девушка, и мы ее очень любим.

Мне хотелось сказать, что я тоже ее очень люблю, но, конечно, я промолчал. Сказал только, что не испытывать к этой девушке личной симпатии невозможно.

— В шесть. Приходите, — говорит, — в шесть.

Почти все мои романы были буквально в течение четырех лет: такой бурный период; а потом — жена, только жена, долгое-долгое время только жена. А вероятно, если б я не учился в пединституте, то все могло сложиться иначе…

Например, в С* (на физтехе) девушек у нас почти не было. Романов тоже.

А в пединституте было много девушек. К тому же, каждый год прибывало пополнение. Все моложе и краше. Многообразие, так сказать, ситуаций и, при этом, почти полное отсутствие конкуренции.

Совершенно очевидно, что предпочтительнее ошиваться в местах, где «они» водятся стаями. Cherchais, как говорится, les femmes.

NB: в кои-то веки выбрался в филармонию, музыку послушать — и влюбился, в маленькую тридцатилетнюю женщину. А ведь даже не искал. Во всяком случае, изо всех сил пытался себя убедить, что не ищу.

Оказывается, когда тебе почти тридцать девять — страх быть отвергнутым возрастает почти в тридцать девять раз.

Но не прогнала: интересно же, чего еще этот странный тип, которого она всего несколько раз видела, скажет. А я говорю, страстно и убедительно говорю. А чего мне еще остается делать; если счастье без слов невозможно.

Говорю ей, мол, влюбился я в тебя: не сплю ночей, и есть совсем перестал. А она мне: «Попей „Глицин“ — и все пройдет». Эти таблетки, мол, активизируют процессы защитного торможения в центральной нервной системе при психоэмоциональном напряжении.

Стресс, короче, у меня. Все пройдет. А я-то, дурак, думал!

Но гуляем, автобиографии рассказываем. Стараюсь понравиться, изо всех сил. Она — не старается (даже, вроде, наоборот).

В кафе зашли. С питанием тоже непросто: ест только кошерное. То есть чего-то нельзя, чего-то с чем-то нельзя. Чего с чем, я так и не разобрался. Но, вроде, покормил.

«А ты, — говорит, — взрослый. Это приятно».

Кажется, больше ничего приятного она во мне не нашла.

Очевидно, поэтому она предложила мне быть ее другом. Только другом. Это самое унизительное предложение, какое мне когда-либо делали.

«Зато, — говорит, — мы теперь оба знаем, что мы хорошие».

Я хороший. Только некошерный.

Она отвергла меня. Разбила мне сердце и пошла исполнять шестьсот тринадцать заповедей иудеев.

А я пошел и в одиночку напился. Кажется, плакал. А вроде, всех мужеству учу.

Пришел брат.

— Влюбился я, — говорю, — брат.

— Кишки болят? — спрашивает.

— Болят, — отвечаю. — Все болит.

Попробовал пить «Глицин». Разумеется, ни хрена не помогло.

В* говорит: «А я думаю, что это только начало».

Может быть, и начало. Но так похоже на конец.

«Нужна, — сказал В*, — грамотная осада. Узнай, чего она любит, чтобы делать правильные подарки».

Я провел небольшую разведку. Сразу же выяснилось, что она любит одного певца. Давно и безответно.

Из любопытства, мы с братом пошли в филармонию, посмотреть на моего соперника. Певец был и впрямь ничего: сокол, как наша мама говорит. Пел, правда, на мой вкус, неважно. Зато он был стопроцентно кошерный. Она, конечно же, была там: стояла у стенки и влюбленными глазами пожирала певца.

— Эта женщина не для тебя, — сказал брат. — Оставь надежду.

— Хрен… — ответил я.

И начал осаду маленькой, неприступной еврейской крепости. (Не другом же ее, в самом деле, становиться.) Осада была не столь грамотна, сколь изнурительна. Наученный горьким опытом, на открытый штурм я не решался, предпочитая пассивные стратегии. Но цветы, конечно, дарил.

Крепость была неприступна. Абсолютно.

Отчаявшись, я совсем уже было хотел отвести все свои силы, как маленькая крепость вдруг пала.