В нашей воинской части половой вопрос всегда был самым больным.
А наш командир части майор Елдугин считал, что «солдат должен с честью и достоинством переносить все тяготы и лишения воинской службы». И на первое место он ставил лишения сексуального плана. «Не пристало, — говорил он, — советскому воину растрачивать свои драгоценные силы, предназначенные для служения Родине, на каких-то баб…» Он и сам эти силы не растрачивал и следил, зорко следил за тем, чтоб и его подчиненные тоже не растрачивали.
Говорят, в Древнем Риме одно паскудство было в законе: воины в дальних походах без баб обходились, а жили друг с дружкой, нехристи смуглозадые. А в моей части древних римлян не было, и воины предпочитали спать с бабами. Где баб брали? Да нигде… сами приходили, этого добра у нас было предостаточно.
Весь забор вокруг нашей части был исписан губной помадой. Это они, наши боевые подруги, начертали на воротах КПП знаменитую фразу: «Б…ю буду, выйду замуж за сержанта!»
А самой любимой подругой нашего подразделения была Наташка-Вонючка, пятнадцатилетняя златокудрая потаскушка. Ох и хороша была, слов нет…
Почему — «вонючка»? А не знаю, честное слово. Смею вас уверить, пахло от нее просто потрясающе. Все воины наши от ее запаха дурели, как кобели во время гона. Когда Наташка к нам приходила — в нашей части наступал праздник. А вынослива была: по полроты через себя за раз пропускала…
Только не стоит ее уж очень-то осуждать. Если б вы знали, как Наташке осточертел ее грязный городишко, как надоела зачуханная «кабанка», где ее учили на повариху… как измучила старая маразматичка-мать.
И была у Наташки-Вонючки мечта: выйти замуж за доброго, красивого солдатика, который увез бы ее после службы к себе домой, в большой замечательный город, где ее никто не знает, где будет она просто Натальей, а не Наташкой-Вонючкой. Вот потому-то и таскалась она по ночам в гарнизон, что другого способа слинять из своего долбаного городка не видела.
Вот о ней и рассказ, да еще, о моем друге Вите.
Витя был парень видный: высокий, красивый, кудрявый; ну, прямо, Александр Блок — такая у Вити была поэтическая внешность. И родом он был не из какой-нибудь там Пензы или Коломны, а из красивого города Киева. Да и профессия у Вити была тоже ничего себе: дамский портной. Обшивал он всех офицерских жен нашего гарнизона; и, бог знает, может, не только обшивал: примерка, ведь, процедура интимная…
Так вот. В ту ночь Витя сидел у себя в мастерской и выполнял срочный заказ: шил две сотни полотенец для личного состава. Витя шил полотенца, личный состав спал в казарме без задних ног и видел во сне Наташку во всей ее красе, а Наташка в то самое время лечила прыщи Гене, командирскому водителю, лечила старинным бабушкиным средством, по всеобщему мнению, единственно верным и эффективным.
А Гена был парень не жадный: ему и двух-трех процедур достаточно. Зашел он к Вите на огонек, чифирку хлебнуть, и говорит: «Витек, бабу хочешь? Давай приведу!.. Скрасит тебе одинокую ночь и твой монотонный труд…»
Сказано — сделано! Так Натаха с Витей всю ночь вместе и шили. Так шили, так шили, что к утру не больше дюжины полотенец было готово.
Понравился Наташке Витя… ох как понравился. И красивый, и кудрявый, и обходительный, и профессия у него ничего себе: дамский портной. А уж из какого города родом: из красивого города Киева. До чего завидный жених — хоть реви. И поревела.
И пошла Наташка, вся в расстроенных чувствах, с кудрявым парнем Витей и красивым городом Киевом в душе, потеряв всяческую бдительность, домой, прямо через КПП.
А на КПП дежурил злой прапорщик Балдецкий. Поймал он Наташку, приволок в свою каптерку и учинил жестокий допрос: «Отвечай, сучка кудлатая: с кем была?! Говори, болонка драная: куда ходила?!»
Не хотела Наташка Витю выдавать: полюбился он ей сильно.
А Балда не унимается, злее зверя стал. Взял он ножницы, ухватил Наташку за золотые кудри и зарычал: «Говори, падера малолетняя: с кем была?.. не то оболваню тебя „под весенний призыв“!»
Вот козел беспардонный, нашел таки на девицу управу, совладал с ребенком.
Заплакала Наташка. И волосики свои золотенькие ей жалко — и Витю выдавать не хочется; да ничего не поделаешь — видно судьба такая. Сдала… с потрохами сдала.
Сразу после утреннего развода Витю в штаб и повели, к командиру части «доктору» Елдугину на клизму.
Майор, я вам скажу, — самое сучье звание. Наш майор был еще та сука. Взял он Витю нашего на пушку, сделал, как малого ребенка:
— Рядовой Лабазюк (это Витя)! Сегодня ко мне приходила мама Наташи… Вы, товарищ рядовой, знаете, какой Наташи! И не надо делать удивленное лицо. Так вот… — майор выкатил глаза и зашевелил тараканьими усами, — она сказала, что вы подло обманули ее несовершеннолетнюю дочь!
Он закричал:
— Вы подонок, Лабазюк! Вы запятнали свой мундир…
Витя испуганно осмотрел свой китель: он был очень чистоплотный юноша. Китель был чист. Как всегда. Тогда Витя спокойно ответил:
— Товарищ майор, разрешите обратиться… — и, не дожидаясь разрешения… — я не знаю никакой Наташи!
Майор хитро улыбнулся и еще точнее прицелил свою пушку, он нежным голосом продолжил:
— Да ладно бы просто обманули… вы, рядовой Лабазюк, учинили оральное извращение. Бедная девочка. Вы хоть осознаете, товарищ солдат, что вы натворили? Вам ведь дадут больше, чем она весит…
Майор попал прямо в цель. Витя раскололся, в одну секунду раскололся. Влопался как младенец.
Отвели его, сей же час, на гауптвахту; а начальник штаба капитан Шакиров, татарин по национальности, сделал Вите в военном билете, в разделе «особые отметки», знаменитую запись: «Склонен к половому акту!»
Как-то тебе сейчас живется, Витя, в твоем красивом городе Киеве с такой склонностью?
1997