Надо мной кто-то поселился: этажом выше. Как минимум двое. Я их ни разу не видел, но слышу постоянно. Я думаю, они очень любят друг друга, ибо целыми днями занимаются любовью; разумеется, и ночами. Скорее всего, они молоды и бедны, потому что только у бедных может быть такая скрипучая кровать и только у молодых – столько задора. Я бы не сказал, что они уж очень сильно мне мешают, разве что некоторые страницы приходится по несколько раз перечитывать. А ночью, ночью я и сам часто думаю о любви – как все, быть может. Хотя, после их приезда что-то уж больно часто стал думать, – постоянно. Это ведь ничего, правда? Но…

В воскресенье ко мне приедет дочка. Потому что я воскресный папа. Она уже почти девушка, я же не слепой. Боюсь, звуки страсти ее могут сильно взволновать, а меня, при ней, – смутить, хоть я и не ханжа. «А ты музыку включи», – говорит В*. Какую музыку! Я люблю Альбинони, а дочка – какой-то «Бумс-бамс-Peas». Потом, так громко музыку мы никогда не слушаем; а в-третьих – вопрос: спать нам тоже под музыку? А есть еще в-четвертых и в-пятых.

Воскресенье не за горами – даже не знаю, что и делать. И чего они так любят друг друга? Самое плохое, что это – хорошо.

Со мной уже такое было: и то, что одинок… и то, что все слышу… и то, что, кажется, смущен…

Ну, родители – это понятно. Бывал смущен, хотя, чего, вроде бы, естественнее. (Что естественно, то и безобразно.) И еще было, а потом еще. Запомнился один случай.

Живу в общаге с Т*, в одной, что называется, комнате. За стенкой Р*, живет один. У Т* – подружка А*, у Р* – Н*. У меня – «Девушка с жемчужной сережкой» Вермера на стенке, – больше никого. Н* училась со мной на одном курсе, недолго. Ей было не до учебы: страстная. Но мы сначала этого не знали. Она меня даже как-то к себе звала: чаю попить. А я был занят. Если о чем и жалею в жизни – о том, что был занятым дураком. Потому что, когда Н* стала ходить к Р*, мы узнали о ней многое и в частности, что у нее редкий дар. А я даже локти кусал. Хотя, может, дар был у Р*.

И было так. Сидим втроем: я, Т* и А* – беседуем; а в это время за стенкой Н* пришла на свидание к Р*, это невозможно было не услышать. Я не представлял, что свидания бывают такими громкими. Продолжать беседу было бессмысленно; бессмысленно и по той причине, что А* мгновенно возбудилась, да и Т* стал несколько игрив. Разумеется, я оставил их одних и вышел в коридор, где, оказалось, слышно было не меньше, а стыдно было больше. «Хоть кому-то хорошо», – сказала Светка Г*, выходя из кухни.

Гулял я достаточно долго. Когда вернулся, Т* с А* уже спали, думаю, обнявшись (как еще можно спать вдвоем на односпальной кровати?). «Мы уже спим», – шепотом сказал Т*. Я тоже лег; на свою объективно-односпальную. За стенкой было уже тихо. Вскоре Т* и А* засопели. А мне не спалось: я думал о Н*, мне грезилось, что я все еще слышу ее голос… и – чудо: я вдруг подлинно его услышал.

Свидание, как видно (слышно), не закончилось. Я лежал, не шевелясь, и ловил каждый звук, каждую ноту. Это было потрясающе. Ни до, ни после ничего подобного я в жизни не слышал. И по степени, и по качеству.

Первая проснулась А*, я уверен (мне б, дураку, зашевелиться). Вторым проснулся Т*, я думаю (мне б хоть тогда пошевелиться). Обрадовавшись, что я так крепко сплю, тоже занялись любовью. Шевелиться было поздно. Эти хоть старались не шуметь. А я – не дышать.

Это было ужасно, как все чрезмерное. Мне было так плохо; когда вокруг всем было так хорошо.

Утром я проснулся позже всех. Чувствовал себя совершенно разбитым: так долго не шевелиться… и почти не дышать. Деликатность – это нелегко.

Сели с А* пить чай. Никогда не умел скрывать свои мысли. Что-то меня всегда выдает. Боюсь, лицо.

– Ах, ты все слышал! – смутилась вдруг А*.

– К счастью, – говорю, – нет. Мне мешала Н* все слышать.

Через неделю Т* от меня съехал. А через месяц А* мне, при встрече, говорит: «Свидетелем чего только ты не был – будь уж свидетелем и на нашей свадьбе».

В воскресенье дочка не приехала: мама не отпустила. Ну и слава богу, потому что это воскресенье было особенно громким. До следующего еще далеко – может, эти, сверху, еще съедут. Или разлюбят друг друга. Хотя, слышу – вряд ли.

Заходил К*, говорит: «А ты дай снотворного».

Может, этим, сверху?

Я понял: мне нужно самому принять снотворного. И уснуть. И проспать все воскресенье: ведь во сне не стыдно. А дочка, дочка уже большая; она уже почти девушка, я же не слепой.

Третий день надо мной ругаются: эти, этажом выше, – гораздо громче, чем занимаются любовью. Это что-то невообразимое (кстати, некоторых слов я никогда раньше не слышал) – а ведь они так любили друг друга. Даже не знаю, что и делать: в воскресенье ко мне приедет дочка. Я наверно сгорю со стыда. Придется позвонить ей и сказать, что я заболел. Заразной болезнью. Скажу, что у меня чесотка, или свинка, что я в детстве не болел краснухой, а теперь вот подхватил.

Слава богу, слышу, помирились; весь день занимались любовью. И, разумеется, всю ночь. Громче прежнего, пожалуй. «Любовь да будет непритворна», – в Писании сказано, в принципе.