В юности я был тенором и дураком. Пел как соловей – и вел себя как осёл. Не люблю вспоминать себя в юности – стыдно. А вот жена – напротив, любит. «Ты знаешь, – говорит, – какая я была? Я была такая…» Какая-какая?.. Думаю, дура была, как и я… и танцевала…
А я пел. И не я один. В период полового созревания завыли все парни в нашем классе, и забрякали на гитарах. Слухом, естественно, обладали не все, только некоторые. Впрочем, это обстоятельство мало кого расстраивало: пели – кто как мог.
Помню, я до последнего сопротивлялся инстинкту: запел чуть ли не последним из класса (ведь еще свежи были детские переживания: чувство брезгливого омерзения, связанное с уроками пения, отвращение ко всяким школьным мероприятиям, на которых почему-то всегда заставляли петь хором, – «петь» – это слово для мальчишки почти ругательное).
Но я все ж запел. И оказалось: у меня абсолютный слух, и голос, почти как у Робертино Лоретти, что неудивительно…
Ведь мой папа – учитель пения.
В нашем классе учились «три „Шу“» (фамилии, разумеется, у них были разные – такое бывает, в небольших населенных пунктах) – не красавцы, но, в общем, парни хоть куда, особенно Шу-1 – хоть куда: выше всех ростом и самый сильный в классе (пожалуй, и во всей школе).
Шу-1 пел и играл на гитаре. Лучше всех. Даже лучше Шу-2 и Шу-3, по всеобщему мнению.
Все девчонки были влюблены в него; за исключением тех, которые были влюблены в остальных «Шу». А он дружил с И*, самой красивой девочкой в классе, естественно.
В меня никто не был влюблен (через много лет я узнаю, что нравился В*, самой некрасивой девочке в классе, немного – К*, самой толстой, и, о боже, очаровательной Л* – она ушла после восьмого – самой большой любви моего детства, тайной конечно же).
Я стал учиться играть на гитаре, благо она у нас дома была (а еще: два баяна, аккордеон, труба, балалайка, гармошка, бубен и треугольник).
Так вот. Кто-то придумал однажды провести в нашей школе конкурс художественной самодеятельности, иными словами – конкурс талантов (до этого у нас не проводилось ничего, кроме смотров строя и песни). Участие – по желанию, так сказать, более или менее.
«Три „Шу“» немедленно заявили о своем желании участвовать. Никто в классе не сомневался, что они победят; и, казалось, никто больше не собирался выступать (бороться с «тремя „Шу“» – абсурд).
Но на следующий день ко мне на перемене подошла И*, самая красивая девочка в классе:
– Ты ведь играешь на гитаре, я знаю, – сказала она.
– Немного, – ответил я, смутившись – и было от чего: она назвала меня по имени (чего никогда раньше не делала) и тихонько дотронулась до моего плеча (хорошо, что этого не видел Шу-1, самый сильный в классе). Она знала, что делает.
И* мне нравилась; она всем нравилась.
Мы стали репетировать после уроков. В спортзале.
На первой репетиции И* напела мне мотив песни, которую собралась исполнять; оказалось, она неплохо поет. Подобрав тональность, я тут же сыграл. «А у тебя хороший слух», – удивилась она.
На второй репетиции И* говорит: «Не хватает второго голоса. Может, ты попробуешь подпевать мне в припеве…»
Я попробовал. «А у тебя хороший голос», – удивилась И*.
Особо мы не скрывались, но и не афишировали своей подготовки к конкурсу. И* знала, что делает.
Нашему дуэту было присуждено первое место, нам же достался приз зрительских симпатий. «Три „Шу“» заняли почетное второе. На их лицах читалось недоумение. И досада.
А учитель пения прослезился (он аккомпанировал на баяне некоторым участникам из других классов). Мой диплом лауреата он повесил дома на стенку; свои он хранил в шкафу.
С тех пор И* пела только со мной (целовалась, правда, с Шу-1).
На меня стали посматривать девчонки. А я втрескался в И*; петь дуэтом – это ведь так романтично, я уверяю.
Однажды мы с И* пели в клубе на День лесоруба. Когда мы замолчали, на лицах зрителей были слезы. «Какая пара», – говорили бабки. Слез не было только на лице у Шу-1; он сидел в первом ряду, злой.
После Дня лесорубов мы больше не пели.
В институте я тоже пел; когда в колхозе после работы я брал в руки гитару, все сбегались к костру послушать меня, – девчонки, работавшие в столовой (их у нас на физтехе было совсем немного), стали класть мне в тарелку больше мяса.
И в армии я пел, в ансамбле. И играл в духовом оркестре на большом барабане. Вместо того чтобы чистить картошку, драить полы и топать по плацу.
И в другом институте тоже. Так как это был педагогический, то девушек у нас было много: большинство. А мне даже удавалось завоевывать внимание самых красивых. Не всех, конечно – у меня были конкуренты: например, К* – кроме того, что он тоже неплохо пел, он еще был чертовски хорош собой (в отличие от некоторых); потом, Ш* – если б он еще и пел, у него вообще бы тогда не было конкурентов; еще М* – ума не приложу, чего они в нем находили. В общем, мои музыкальные данные помогали мне ощущать себя если не завидным, то, во всяком случае, вполне конкурентоспособным женихом. И я отлично понимал, что пение – безусловно, средство обольщения (одно из многих), довольно действенное, а самое главное – легкодоступное для меня, так как дано мне от природы.
Но потом я влюбился, сильно. И мои музыкальные способности мне ни хрена не помогли (как и тогда, в школе): она выбрала другого. Мой счастливый соперник пел и играл на гитаре гораздо хуже меня.
Больше я никогда не полагался на пение.
А потом, слава богу, у меня пропал голос. Зато вернулось чувство брезгливого омерзения ко всему, что связано с пением («петь» – это слово для меня почти ругательное).
Ту, что стала моей женой, я обольщал, разумеется, уже не пением.
Говорю одной как-то: в юности, мол, я хорошо пел. Не поверила. Докажи, говорит, – спой. Рад бы, отвечаю, да голос пропал. Не поверила!
А меня заело.
Повел к своим старым друзьям. Скажите ей, говорю, что я хорошо пел. Сказали. Смотрю, сомневается.
Повел к другим. И те сказали. И все равно сомневается.
Слышала бы она, как поет моя дочь – сразу бы поверила.
Дочь спрашивает однажды у своего капельмейстера в музыкальной школе: «Почему вы никогда не ставите меня солисткой?» Та отвечает: «Потому что ты нужна в хоре: все настраиваются по твоему голосу, как по камертону, ты ведешь весь хор».
Ничего удивительного, – ведь ее дед – учитель пения, и отец когда-то пел как соловей. Хоть и сам в это уже с трудом верит.