10 января 1999 г.

Глубокоуважаемый Александр Семенович.

Вы меня, конечно, не знаете, но есть у нас с Вами один общий знакомый… кстати — с его слов — Ваш лучший друг. Мне бы не хотелось называть его имени: во-первых, чтобы не ставить в неловкое положение этого уважаемого человека, а во-вторых, чтобы ненароком в неудобную ситуацию не попали Вы, Александр Семенович. Ведь, может статься, это имя Вам незнакомо. Не вижу смысла называться и самому… тем не менее, представиться как-то нужно.

Бытует мнение, что я в своем городке — первый прозаик, надежда, так сказать, нашей периферии. А как сказал Роберт Музиль (прошу прощения за обширную цитату): «…надеждами в республике умов называют республиканцев, это те люди, которые воображают, что всю свою силу можно посвятить делу, вместо того чтобы расходовать изрядную ее часть на внешнее продвижение; они забывают, что продуктивность одиночки невелика, а продвижение — это всеобщее желание и пренебрегают социальным долгом карьеризма, обязывающим начинать как карьерист, чтобы в годы успеха стать подпоркой и ступенькой, с помощью которой выбьется в люди кто-то другой».

Так вот, в один прекрасный день мне надоело быть надеждой, и я решил написать письмо Вам, Александр Семенович, выбрав Вас в качестве подпорки и ступеньки…

Высылаю Вам двенадцать своих рассказов. О, это совсем немного, если читать по рассказу в месяц. А через год, когда все рассказы Вами уже будут прочитаны — может быть… впрочем, все, что угодно может быть…

Конечно, подобное случалось со мной и раньше. Хоть Юлий Цезарь и сказал, что лучше быть первым в деревне, нежели последним в городе, — а червяк сомнения глодал меня всегда: может, ежели я в своей деревне, к примеру, первый, то в городе совсем даже и не последним окажусь. Да, да!.. куда я только не посылал свои рассказы?! Знаете, Александр Семенович, что они все мне отвечали? «Сообщаем, что предложенные Вами рассказы мы напечатать не можем». И все!

В 1988 году, находясь в рядах Советской Армии, я написал стихотворение о маме. Оно мне так понравилось, что я немедленно послал его в редакцию газеты «Военный строитель». Вы знаете, мне тогда тоже прислали отказ. Но, хотя бы мотивировали, мол, о маме теперь не актуально

— Вы лучше, товарищ ефрейтор (товарищ ефрейтор — это я), напишите нам заметку о том, как в вашем подразделении обстоят дела с досугом военнослужащих… и лучше прозой. И ни строчки о моем стихотворении. Вот так вот, просто и, главное, тактично, мол, лучше прозой.

В общем, Александр Семенович, Вы бы мне могли так прямо и написать, если что: «Лучше в рифму». Или нет! У Вас, пожалуй, рука не поднимется такое написать. В таком случае, могли бы посоветовать: о чьем досуге мне написать, чтобы мой рассказ приняли, к примеру, в «Знамя» или «Новый мир»…

А ведь, чем черт не шутит, может быть, мои рассказы Вам и понравятся и тогда… о! я даже боюсь подумать о том, что тогда… ибо, я знаю, я читал — Вы входите в редколлегии многих солидных журналов.

Впрочем, что это я, право?.. ведь у меня даже и адреса-то Вашего нет. «В таком случае, почему Вы, молодой человек, решили написать именно мне? — могли бы Вы, Александр Семенович, резонно заметить. Действительно, я с таким же успехом мог написать Пушкину. Но! Во-первых, писать Пушкину — совсем не ново; во-вторых, с живым классиком как-то интереснее, нежели с усопшим; а в-третьих — это письмо не последнее: я намерен оставить после себя обширную переписку с величайшими людьми нашей эпохи… на очереди — Фазиль Искандер.

Но это все в перспективе, а сейчас, уважаемый Александр Семенович, я хочу предложить Вам свою дружбу. Я делаю Вам предложение, от которого Вы не сможете отказаться по той простой причине, что не будете о нем знать. Вы ровным счетом ничего не потеряете от этой дружбы, она не будет для Вас обременительна: я никогда не попрошу в долг, никогда не поставлю Вас в неловкое положение, Вам никогда не придется часами слушать мои сочинения, изображая интерес и одобрение. Зато с моей стороны будет неизменно всегда одно — искреннее и молчаливое обожание.

Вот, в сущности, и все, что я хотел Вам написать, теперь уже дорогой мой друг Александр Семенович.

Когда я сел писать это письмо, шел снег, а я плакал. И я писал, а снег все шел и шел, а я все плакал. А когда снег прекратился — я перестал плакать и не мог вымолвить ни слова. Liebe Dichter… Хотя, нет! Это все уже было. У Пастернака к Рильке.

Искренне Ваш. Чао-какао. Ауфвидерзейн.

P.S. А адрес Ваш, Александр Семенович, у меня был. Только я его спрятал, далеко-далеко спрятал, от греха подальше. В животик. Я его съел, как пакет, чтоб не достался врагу.