1. Ближневосточный кризис конца 30-х гг. XIX в.

После подписания Ункяр-Искелессийского договора 1833 г. равновесие сил на Ближнем Востоке было нарушено в пользу России. Ближайшей задачей западноевропейских стран стало возвращение своего былого влияния в этом регионе. Сделать это было нелегко: политический вес России на Востоке был велик, ее преобладание в Турции было очевидным.

Балканская проблема отнюдь не стала для российских политиков второстепенной в связи с новым и на первый взгляд парадоксальным союзом с Османской империей. Закрепление своих позиций на Балканах путем поддержки освободительных движений народов этого региона наряду с решением вопроса о беспрепятственном плавании в Черноморских проливах являлось двуединой задачей российской политики 30-х гг. XIX в. И она успешно решалась: Греция была провозглашена самостоятельным государством, а Сербия получила статус автономии при непосредственной помощи России. Режим Проливов, установленный после 1833 г., предоставлял российским военным судам возможность плавания через Босфор, что заставляло Запад опасаться захвата Константинополя и сокрушения Османской империи русскими войсками.

Эту мнимую угрозу использовали в антирусской пропаганде прежде всего английские политики во главе с министром иностранных дел Пальмерстоном. Их интересы были ущемлены, а самолюбие уязвлено успехами давней соперницы в зоне традиционно сильного английского влияния – в Османской империи. Двустороннее русско-турецкое соглашение, заключенное, как считали англичане, с явной выгодой для престижа России на Востоке и при изоляции других европейских стран, нанесло серьезный удар по позициям сильнейшей морской державы мира. Не был забыт и традиционный тезис об угрозе английским колониальным владениям и безопасности торговых путей в Индию. Успехи русской внешней политики стали предметом постоянного обсуждения в английском парламенте и веским аргументом для начала новой антирусской кампании. Поводом для обострения англо-русских отношений послужило настойчивое желание сент-джеймского кабинета назначить послом в Петербург Чарльза Стрэтфорд-Каннинга. Не дожидаясь согласия Николая I, Пальмерстон поместил сообщение о новом назначении в газетах. Российский император наотрез отказался принять Каннинга в качестве британского посла, поскольку считал, что его предшествующая деятельность носила ярковыраженный антирусский характер. В ответ английские власти предприняли действия, вынудившие Х. А. Ливена покинуть Лондон, где он в течение 20 лет возглавлял российскую миссию.

Сторонний наблюдатель развивающегося русско-английского конфликта, М. Чайковский, так охарактеризовал основные принципы внешней политики Великобритании: «…всякий истый англичанин считает преступление добродетелью, если оно выгодно английской политике, преступление только тогда становится преступлением и вызывает ноты английского кабинета, когда оно несовместимо с выгодами Англии».

Если русско-английские отношения заметно испортились, то свои давние связи с османским правительством английский кабинет постарался упрочить и расширить. Прежде всего следовало воспользоваться проанглийскими настроениями части влиятельных турецких сановников. Среди них был такой известный реформатор, как Решид-паша – англофил, образованный государственный деятель, ряд лет проживший в Европе. Вернувшись в Турцию, он занял пост министра иностранных дел, ориентируясь на дружеские отношения с Великобританией, политические устои которой произвели на него самое благоприятное впечатление. Проводником проанглийских настроений стал и турецкий посол в Англии Намык-паша. Дипломатическое давление Великобритании на Порту усилилось, Россия изображалась державой, коварно вынашивающей планы укрепления своих позиций в Турции на основе Ункяр-Искелессийского договора.

Рост английского влияния в Османской империи во многом основывался на экономическом превосходстве Англии. В этой сфере Великобритания была вне конкуренции. В 1838 г. между Англией и Турцией был заключен торговый договор – неравноправное соглашение, сдерживавшее рост турецкой торговли. С турецкой стороны он был подписан Решид-пашой. Размер ввозимых пошлин равнялся 5 %, тогда как вывоз был обложен 12 % пошлины. В сущности, договор означал, что экономика Османской империи попала в зависимость от Великобритании. Один из турецких авторов так характеризует его перспективы: «Великий Решид-паша подписал Турции смертный приговор».

Русско-английские отношения были восстановлены в полном объеме в 1835 г., когда в Петербург прибыл новый посол граф Дарем. Однако, несмотря на видимое благополучие, период «вооруженного мира» между Россией и Великобританией продолжался, о чем свидетельствуют совместные англо-турецкие маневры у берегов Анатолии осенью 1838 г. Одновременно 15 российских морских судов крейсировали у северных границ Турции в Черном море, будучи наготове, если понадобится, оказать сопротивление английским судам. О том, что подобное развитие событий считалось весьма вероятным, говорят факты постоянной военной готовности русских военно-морских сил в Черном море. С начала 30-х гг. XIX в. официальная переписка М. П. Лазарева и А. С. Меншикова с Николаем I содержит планы по усилению вооружения на черноморских судах, а также по обороне Севастополя и Одессы от английского десанта. Целью англичан, по мнению Меншикова, было «истребление флота нашего». Ответными мерами должны были стать активные действия, ибо «с флотом дома сидеть не будем, и ежели неприятель к нам пожалует, то при равных силах будем меряться».

Ункяр-Искелессийский договор, вполне устраивая русскую сторону, подвергался попыткам расширительного толкования со стороны османского правительства. Оно вынашивало планы реванша по отношению к Мухаммеду Али и хотело привлечь на свою сторону Россию. Петербургский кабинет, заключив договор в виде оборонительного союза, не имел намерения использовать его как предлог для каких-либо наступательных действий и не был готов содействовать султану в его реваншистских планах возвращения Сирии. Поэтому, не найдя отклика со стороны непосредственного союзника, Порта решила обратиться за поддержкой к Англии, которая постоянно подогревала честолюбивые намерения турецкого владыки. Таким образом, преимущества, полученные Россией в Проливах, были несколько преуменьшены благодаря стараниям английских политиков. Средиземноморская эскадра Великобритании базировалась в непосредственной близости от османских владений – на Мальте. Британский посол в Константинополе Дж. Понсонби получил разрешение турецкого правительства вызывать корабли в Проливы по просьбе Порты. Несмотря на то что подобной просьбы не предвиделось, это соглашение в определенной степени уравновешивало Ункяр-Искелессийский договор, хотя и не могло в полной мере восполнить потери английского влияния в Турции.

Усилия английской дипломатии были направлены на то, чтобы русско-турецкий договор не только не получил временно́го продолжения, но и был дискредитирован в глазах османского правительства, которое, по замыслу британских политиков, должно было все больше ориентироваться на союз с Великобританией. Для этого не надо было даже отменять заключенный союз. «Единственным средством представляется мне погружение его в какой-либо более общий уговор такого же рода», – заявил глава внешнеполитического ведомства Великобритании и предпринял конкретные шаги к достижению этой цели. В достаточно неопределенной форме Пальмерстон обещал турецким министрам поддержку в виде заключения наступательного союза. Это обещание показалось привлекательным для султана, который хотел заменить оборонительный Ункяр-Искелессийский договор наступательным, даже если при этом надо было сменить союзника. Этот договор должен был поддержать честолюбивые планы Махмуда по началу новой военной кампании против египетского паши. Затянувшиеся переговоры с британским министерством не привели к заключению нового альянса, но османское правительство уже было переориентировано на нового союзника. К тому же французское правительство, открыто оказывавшее поддержку египетскому владыке, неожиданно выступило с заявлением о том, что не одобряет его стремления отделиться от Османской империи. Таким образом, султан сумел заручиться косвенной поддержкой еще одной европейской державы, противодействия которой следовало ожидать в первую очередь. Несмотря на существовавшие англо-французские разногласия в методах решения ближневосточного кризиса и в целях, преследуемых в этом регионе, эти державы были солидарны в стремлении противостоять укреплению России на Ближнем Востоке. Ни Англия, ни Франция не скрывали того, что их ближайшей целью является устранение преобладающего русского влияния в Турции путем заключения многостороннего договора о целостности Османской империи.

Некоторые внешнеполитические шаги России облегчили Западу эту задачу. Прежде всего это относится к Мюнхенгрецкой конвенции 1833 г. Сущность ее решений по восточным делам такова: Россия и Австрия обязывались поддерживать существование Османской империи и «противостоять общими силами всякой комбинации, которая наносила бы ущерб правам верховной власти в Турции». Другими словами, Россия по собственной инициативе пригласила к участию в соглашении третью державу – Австрию, несмотря на то что главным преимуществом России в Османской империи всегда был именно двусторонний характер их договоренностей. Опасаясь изоляции после враждебно встреченного Ункяр-Искелессийского договора, российские политики тешили себя надеждой на то, что, заключив соглашение с Австрией, они смогут заставить ее следовать в русле своей внешней политики. На деле же Мюнхенгрецкая конвенция явилась первой после успеха 1833 г. уступкой России интересам западных держав, тем шагом, который привел к целому ряду отступлений от политики национальных интересов России в Ближневосточном регионе. Мюнхенгрецкой конвенцией был открыт вопрос о пересмотре условий русско-турецкого договора 1833 г.

Черноморская торговля через Проливы в 30–40-х гг. XIX в. переживала период бурного роста. Это было связано с интенсивным расширением внешнего хлебного рынка России и повышением роли Черного моря в хлебном экспорте. В 1844–1848 гг. через порты Черного и Азовского морей прошло в четыре раза больше торговых кораблей по сравнению с периодом 20-х гг. XIX в. Через Босфор и Дарданеллы переправлялось свыше половины всего русского хлеба. Что касается стратегического значения Проливов для русского военно-морского флота и безопасности южнорусского побережья Черного моря, то забывать об этом не давали действия «морских держав» – Англии и Франции. Их объединенная эскадра крейсировала в Архипелаге, готовясь в любой момент мнимой или реальной угрозы для Оттоманской империи войти в Дарданеллы.

Не способствовал улучшению русско-английских отношений и конфликт со шхуной «Виксен», перевозившей контрабандный груз оружия для восставших горцев Кавказа. Оружие было выгружено в Новороссийской бухте 14 (26) ноября 1836 г., после чего английская шхуна была задержана и объявлена русским призом. Англичане, казалось, готовились начать военные действия. Со своей стороны, российские власти намеревались послать на Босфор расположенный в Новороссийском крае пехотный полк. Николаю I принадлежат слова: «Нам бы только захватить Дарданеллы, если англичане… захотят завладеть сим местом. Лишь бы нам высадить туда русские штыки; ими все возьмем». Как известно, неприятельский флот не мог беспрепятственно пройти через узкий Дарданелльский пролив без поддержки сухопутных войск. Береговые укрепления и артиллерия представляли надежный заслон для непрошеных гостей, следовавших на морских судах. В русском военном министерстве были разработаны планы на случай занятия англичанами Дарданелл, угрозы Константинополю, овладения Босфором и – при заключении англо-турецкого союза – вступления английского флота в Черное море. Эпизод с «Виксеном» не перерос в морскую войну: Англия отступила. Но лишь для того, чтобы взять реванш на поле политического сражения, к чему имелись все объективные предпосылки.

После заключения торгового договора с Турцией Пальмерстон счел возможным установить с Портой более тесные связи: у Дарданелл появилось 11 английских судов. Лорд Понсонби просил разрешения впустить в пролив 5–6 кораблей. После протеста А. П. Бутенева османское правительство своего согласия на это не дало. Одновременно в Черном море продолжали крейсирование 15 русских военных судов. Противостояние России и Великобритании становилось все более очевидным.

Вскоре центр тяжести европейской политики был перенесен на Ближний Восток из-за повторно разгоревшегося конфликта между Махмудом II и Мухаммедом Али. Будучи лишь номинально подчиненным султану, египетский паша уже давно безраздельно правил в Египте и Сирии и был заинтересован в официальном признании его прав на наследственное владение этими территориями. Военный конфликт начала Турция, но действия ее армии были крайне неудачны – она потерпела поражение в битве при Низибе. Султанский флот добровольно сдался египтянам. К тому же скончался Махмуд II, так и не узнав о поражении своей армии.

Европейские державы решили не повторять ошибки 1833 г. Если Россия придет на помощь Османской империи и займет Константинополь, то уже не уйдет оттуда – подобные опасения высказывались правительствами Англии и Франции. Поскольку мятежный паша пользовался неприкрытой поддержкой Франции, которой было выгодно создание новой державы, где ее преобладание было бы решающим, то Англия намеревалась действовать в пользу султана, даже если Франция откажется выступить вместе с ней. Одновременно Англия опасалась сближения между Россией и Францией, считая их союз «величайшей опасностью для Европы». Действительно, цели этих двух держав выглядели близкими – и та и другая имели в турецких владениях точки опоры своего влияния и, формально выступая за сохранение целостности Османской империи, могли содействовать образованию на ее развалинах новых государств, полностью обязанных своей независимостью покровительствующим державам – России или Франции. Но главной задачей сент-джеймского кабинета было не позволить России использовать свои формальные обязательства по Ункяр-Искелессийскому договору, устранить ее от участия в турецко-египетском конфликте, дезавуировать действовавший между Россией и Турцией договор, заменив его общим, «коллективным» актом, гарантировавшим status quo в Османской империи. Заинтересованность всех европейских держав в решении ближневосточного конфликта объяснил в своих беседах с Мухаммедом Али российский консул в Александрии А. М. Медем. В частности, он отмечал: «…существование Османской империи является жизненным делом для всей Европы, и, дабы избежать опасности всеобщего конфликта, который последовал бы за потрясением на Востоке, великие дворы не побоятся никаких жертв и не остановятся даже перед необходимостью вооруженного вмешательства».

Отметим, что на первом этапе кризиса российское правительство безоговорочно отвергло предложение об общем договоре по турецким делам. Предложение о созыве конференции в Вене, исходившее от Меттерниха, русской стороной принято не было. Таким образом, Петербург был заинтересован в скорейшем урегулировании турецко-египетского конфликта без вмешательства европейских держав. По мнению Нессельроде, Россия могла присоединиться только к частному соглашению, касавшемуся непосредственно взаимоотношений между султаном и пашой. Непременным условием русской стороны стало закрытие Дарданелльского пролива как в мирное, так и в военное время. К тому же с началом конфликта российское правительство еще взвешивало возможность своего участия в нем на стороне султана. В одной из аналитических записок Нессельроде развил свою мысль следующим образом: Мухаммед Али «является лишь номинальным ее (Порты. – Е. К.) вассалом. К тому же разрыв уз, соединяющих Египет с Оттоманской империей, конечно, не является событием, о котором мы стали бы сожалеть, Порта от этого стала бы лишь слабее. Она тем паче чувствовала бы нужду в нашем покровительстве и союзе с нами». Таким образом, с обострением кризиса в Петербурге пытались проанализировать создавшуюся на Востоке обстановку и выявить свое место в новой расстановке сил.

К концу 30-х гг. XIX в. во внешнеполитическом ведомстве России сложилось мнение, что Ункяр-Искелессийский договор не может быть продлен после окончания срока его действия: слишком велико было сопротивление западных держав. В сложившихся обстоятельствах ближневосточного кризиса, когда избежать вмешательства европейских государств в дела Турции стало невозможным, Нессельроде со своей стороны выдвинул идею «коллективного» договора, но такого, который не отменял бы выгоды Ункяр-Искелесси, а сохранил бы их при помощи общеевропейской гарантии. В своем докладе Николаю I от 31 мая 1839 г. Нессельроде отвергал возможность вмешательства в турецко-египетскую распрю только со стороны России: «…кажется очевидным, что мы не сможем прийти на помощь султану, заранее не приготовившись к столкновению с Англией на театре событий, центром и целью коих станет Константинополь». Одновременно Нессельроде считал возможным, отступив от русско-турецкого договора, достичь понимания со стороны Англии. Когда новое соглашение с ней будет заключено, «тогда мы будем иметь достаточную возможность громко заявить Англии: “Мы должны обеспечить свою собственную безопасность и безопасность Турции, поэтому нам необходимо, чтобы Черное море не было открыто для иностранных военных кораблей”». Знакомясь с этими доводами, трудно поверить, что многоопытный политик действительно был убежден в возможности подобного развития событий: встав на путь уступок по важнейшему для России внешнеполитическому вопросу, русская дипломатия уже не могла свернуть с него, и каждый новый шаг лишь усугублял положение.

Английские представители в Константинополе проявили большую активность, чтобы перехватить у России инициативу. Для этого европейские правительства пренебрегли интересами самой Османской империи и заняли позицию грубого вмешательства в ее внутренние дела. По сведениям российского МИД, Порта была готова заключить соглашение с Мухаммедом Али на условиях передачи ему прав наследования всех областей, которыми египетский паша обладал к тому времени. Уполномоченные Порты уже готовы были выехать в Александрию, когда последовало вмешательство пяти европейских государств в форме ноты константинопольских по сланников. Эта нота была подписана 27 июля представителями Австрии, Англии, Франции, Пруссии и России. В ноте говорилось, что «солидарность пяти великих держав по восточному во просу является обеспеченной и… им поручено просить Блистательную Порту воздержаться от принятия без их содействия каких бы то ни было окончательных решений». В отечественной историографии бытует мнение, что благодаря этой оплошности Бутенева, присоединившегося к ноте вопреки позиции, занятой российским МИД по отношению к коллективным мерам, Россия была вынуждена и в дальнейшем следовать в фарватере английских инициатив. Как свидетельствуют все последующие события, российское правительство в любом случае не захотело бы оказаться в изоляции. Таким образом, подпись Бутенева не носила фатального характера для развития ситуации, если он даже и не имел инструкций Петербурга о присоединении к такого рода документам. Следует подчеркнуть, что на данном этапе развития кризиса как Россия, так и Османская империя пытались избежать вмешательства других держав. Турецкое правитель ство согласилось с предложением российского посланника закончить дело двусторонним соглашением, но под влиянием внушений австрийской дипломатии пересмотрело свою точку зрения, обратившись к представителям пяти заинтересованных стран.

Идя на соглашение с европейскими кабинетами, российские власти умышленно избегали переговоров с Францией, ориентируясь лишь на союз с Великобританией. Известны самые нелестные отзывы Николая I о Луи-Филиппе как о «короле баррикад». «Отношения наши с тюильрийским двором ныне как бы вовсе не существуют. Государь не доверят прочности существования во Франции порядка вещей», – писал Бруннов. Русско-французское противостояние отвечало интересам сент-джеймского кабинета: англичан пугала возможность союза между этими державами. Распад Османской империи, по мнению Лондона, повлек бы ее раздел на два государства, и в Египте и Сирии господствовала бы Франция, а в европейской Турции – Россия. Известна речь Гизо во французской палате депутатов 20 июня (2 июля) 1839 г., в которой он заявил: «Как ни желательно поддержать целостность Османской империи, это невозможно, поэтому нужно способствовать естественному отделению от нее составных частей, отпадающих сами собою, как камни от ветхого здания. Желательно, чтобы части эти не доставались соседям, а образовали новые, вполне самостоятельные государства, призванные занять место Османской империи в системе равновесия Европы». Пользуясь преобладающим влиянием в Греции и Египте, Франция могла рассчитывать на его сохранение и в новых государствах. Россия, в свою очередь, как официальная покровительница православного населения Турции, могла быть заинтересована в образовании независимых славянских государств – Сербии, Черногории и Дунайских княжеств. Однако российские власти никогда не выступали публично с подобными предложениями, постоянно подчеркивая стремление сохранить нерушимость османских владений. В то же время очевидным является тот факт, что каждая из этих держав имела строго очерченную область влияния во владениях султана. Но поскольку Николай I занял по отношению к Франции непримиримую позицию, Англия получила возможность манипулировать русско-французскими отношениями в своих интересах, играя на противоречиях между этими странами и препятствуя их взаимному сближению.

В начале сентября 1839 г. барон Бруннов прибыл в Лондон со специальным поручением. Он должен был представить свой вариант европейского соглашения по турецко-египетскому урегулированию. Исходя из условий российского МИД, «морские державы» должны были отказаться от мысли об общем ручательстве за целостность Османской империи, поскольку этот вопрос по-прежнему остается в компетенции двух причерномор ских империй. Державы должны были признать закрытость Босфора и Дарданелл как в мирное, так и в военное время, что в целом отвечало интересам России. Следующим условием российского правительства было требование не вводить англо-французский флот в Мраморное море одновременно с появлением русских морских сил у стен Константинополя. Россия будет выполнять на Босфоре миссию от имени объединенных сил – лишь на такие «коллективные» действия был готов петербургский кабинет. В этом случае, даже подчиняя свой флот «общим» интересам держав, Россия удерживала за собой право действовать на Босфоре без реального участия их морских сил.

В ответ на согласие Англии с выдвинутыми условиями российский кабинет обязывался отказаться от Ункяр – Искелессийского договора. Таким образом, план, с которым Бруннов прибыл в Лондон, вполне отвечал намерению Нессельроде заменить соглашение 1833 г. общим договором, не потеряв его выгод.

«История эта описывалась много раз, но некоторые ее узлы трудно распутать и по сей день», – пишет Ч. Вебстер. Все исследователи едины во мнении, что англичане были «изумлены» предложениями Бруннова. Пальмерстон считал, что следует воспользоваться расположением России, для того чтобы «ввести оттоманский вопрос в европейское народное право. Для всех нас, – признавался он, – будет великою выгодой уничтожить без борьбы этот исключительный протекторат». Ему вторил Меттерних: «Настоящее затруднение… лежит между Парижем и Лондоном, ибо Россия – наша». В то же время было очевидно, что российское правительство отказывалось от своих преимуществ небескорыстно: выдвинутые им условия должны были восполнить некоторые неизбежные потери. Однако ни одно из предложений Бруннова не было принято: англичане, почувствовав готовность российской дипломатии пойти навстречу, начали «торги», в результате которых первая редакция будущей Лондонской конвенции претерпела существенные изменения.

Прежде всего Пальмерстон постарался использовать русско-французские противоречия. Безусловно, самолюбию Николая I льстило устранение Луи-Филиппа от общего соглашения по делам Востока. Однако, как показали дальнейшие события, отсутствие подписи французского представителя под текстом первой Лондонской конвенции явилось скорее следствием англо-французских противоречий относительно широты представляемых Мухаммеду Али властных полномочий, чем успехом русской дипломатии. Выдвигаемый тезис о закрытии Проливов, который провозглашался «общим началом публичного права Европы», был невыгоден России уже в силу того, что не предусматривал устранения нечерноморских держав от решения вопроса, подлежавшего компетенции исключительно России и Османской империи. По мнению В. А. Георгиева, само предложение о закрытии Проливов для военных судов всех государств исходило непосредственно от Бруннова. Автор подробного исследования о ближневосточном кризисе дает весьма нелестную характеристику этому политическому деятелю как англофилу, стороннику космополитической доктрины «европейского равновесия», взгляды которого были лишены национального содержания. Постепенно уступая в переговорах с Пальмерстоном по всем принципиально важным для интересов России пунктам, составляя все новые варианты проекта договора, он, казалось, учитывал более интересы Англии, чем России. Наряду с другими факторами, неблагоприятными для развития ситуации, позиция Бруннова, безусловно, оказала негативное влияние на весь ход переговоров.

О том, что закрытие Проливов было выгодно прежде всего Англии, свидетельствует, в частности, следующий эпизод. Когда Пальмерстон обратился к герцогу Веллингтону с вопросом, к открытию или закрытию Проливов вести дело, тот ответил: «К закрытию; мы в этих странах слишком отдалены от своих запасов, а у России они под рукой». Пальмерстон согласился с этой точкой зрения, но в переговорах с российским представителем лукавил, говоря: «Но что мы выиграем, если прорвемся через пролив и даже выйдем в Черное море? Все-таки мы всегда должны будем выйти из него. Следовательно, что нам обоим взаимно может быть полезно, это закрытие обоих проливов навсегда». В то же время, признавая влияние России в Турции «естественным и законным», Пальмерстон соглашался с тем, что «оно зависит от… географического положения» нашей страны. Правда, в переговорах с российским представителем англичане не акцентировали внимание на этой стороне проблемы.

Таким образом, привезя в Лондон предложения об условиях договора, максимально отвечавшего в данных сложившихся условиях интересам России, Бруннов пошел на поводу английских политиков. Пальмерстон настаивал на введении английского флота в Дарданеллы и Мраморное море одновременно с появлением русских судов в Босфоре. По этому пункту Бруннов уступил. Затем он снял возражения по количеству вводимых англичанами военных судов, не ограничивая их числа. И, наконец, российский представитель согласился с формулировкой о закрытии Проливов только в мирное, а не в военное время, как предполагалось поначалу. Этот ряд уступок привел фактически к тому, что закрытие Проливов превращалось в ловушку для русского флота.

3 (15) июля 1840 г. после 10-месячных интенсивных переговоров представителями России, Великобритании, Австрии, Пруссии – с одной стороны, и Османской империей – с другой, был подписан акт о соглашении между Турцией и Египтом. Так называемая Лондонская конвенция состояла из самого текста конвенции, секретного протокола и двух особых протоколов. По ст. III конвенции державы обязались защищать турецкую столицу по просьбе султана: «Высокие договаривающиеся стороны… согласились принять приглашение сего государя и озаботиться защитой его престола посредством сообща условленных совместных действий с целью ограждения от всякого нападения обоих Проливов, Босфорского и Дарданелльского, равно как и столицы Оттоманской империи». В ст. IV имелось продолжение вышеприведенного положения: «Эта мера не будет ни в коем отношении отменять старого правила Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы. Султан… имеет твердую решимость сохранять на будущее время это начало, неотменно установленное как древнее правило его империи, и, пока Порта находится в мире, не допускать никакого военного иностранного судна в проливы Дарданелльский и Босфорский».

Таким образом, эти статьи устанавливали новые принципы решения Восточного вопроса. Вместо двустороннего русско-турецкого соглашения в международное право вводилось понятие коллективной гарантии держав по поддержанию существования Турции. Проливы закрывались для флотов всех стран только в мирное время. Это решение имеет два аспекта. Во-первых, закрытие обоих Проливов не было выгодно России, имевшей самую непосредственную заинтересованность в свободном выходе из Черного моря. Россия, безусловно, стремилась к закрытию Дарданелл для неприятельских военных судов, но проблему Босфора она предпочла бы оговорить отдельно. Во-вторых, закрытие Проливов только в мирное время не гарантировало безопасности российского побережья во время войны. По словам Ч. Вебстера, «проливы будут закрыты, пока султан находится в состоянии мира, но не всегда, когда он воюет». Наконец, провозглашая закрытость Босфора и Дарданелл, «древним правилом» султана, конвенция ущемляла права Порты закрывать и открывать Проливы по собственному желанию, как это практиковалось прежде, подчиняла их режим международному соглашению. Конвенция, по существу, попирала права наиболее заинтересованных держав – России и Османской империи. В ближайшей исторической перспективе конвенция вела к ослаблению русского влияния в Турции и, что было особенно важно, в ее балканских провинциях, населенных православными христианами. Она, вкупе с соглашением 1841 г., послужила прелюдией конфликта начала 50-х гг.

В Петербурге, однако, считали Лондонскую конвенцию первым шагом к восстановлению Шомонского союза 1814 г., направленного против революционной Франции. В действительности, исключение Июльской монархии из европейского концерта стало следствием англо-французских противоречий, к тому же носило временный характер. Безусловной победительницей в этой сложной политической игре стала английская дипломатия. Она добилась отмены Ункяр-Искелессийского договора, изоляции Франции в Европе и ослабления ее позиций на Ближнем Востоке. Все это ясно осознавали европейские политики. Министр иностранных дел Франции Ф. Гизо писал Н. Д. Киселеву о конвенции 1840 г.: «То была ваша капитальная ошибка. Дабы изолировать, дабы ослабить правительство Людовика-Филиппа, вы отложили в сторону вашу традиционную политику, заключавшуюся в том, чтобы вести самостоятельно ваши дела в Турции, без постороннего участия, без соглашения с кем бы то ни было. Вы сами перенесли эти дела в Лондон и договором 15 июля 1840 года собственными руками обратили их в общее дело Европы».

После подписания конвенции Англия взяла инициативу по урегулированию турецко-египетского кризиса в свои руки. Россия не была приглашена участвовать в военных действиях, и это было сделано намеренно. Войска Ибрагима потерпели поражение, и Мухаммед Али вынужден был согласиться лишь на наследственное владение Египтом. Франции было предложено смириться с поражением своего союзника в обмен на приглашение участвовать в общих переговорах. Российское правительство попыталось помешать присоединению Франции к коалиции держав: Бруннов получил инструкции во что бы то ни стало изолировать Францию, но сделать этого не удалось. Новое соглашение о Проливах с участием Франции было подписано 13 июля 1841 г. По существу, оно почти повторяло предыдущее соглашение.

Итак, Россия оказалась в явном проигрыше: изолировать Францию не удалось, Проливы были закрыты для русского военного флота, безопасность черноморского побережья находилась под угрозой. Тем не менее российские политики стремились «сохранить лицо» при явном проигрыше, а Нессельроде даже выступил с заявлениями, в которых пытался представить Англию проигравшей стороной. В современной зарубежной и отечественной историографии иногда высказывается точка зрения о выгодности для России условий конвенций 1840 и 1841 гг. Опровергнуть это утверждение помогают не столько приводимые аргументы, сколько дальнейшее развитие событий на Ближнем Востоке и в Турции, что является высшим критерием исторической достоверности.

Потеря позиций в Османской империи не могла не сказаться на взаимоотношениях России с православными подданными Турции. «Не менее важным результатом европейского вмешательства было ослабление нашего политического влияния на Балканах», – писал С. Жигарев. Порта все успешнее играла роль посредника во внутриполитических конфликтах Сербского княжества, взяв на себя обязанности, ранее выполнявшиеся российскими представителями. Именно на турецкую поддержку ориентировались сербские заговорщики, планируя переворот 1842 г. Не случайно именно в Константинополе нашли приют представители оппозиции, будучи высланными из княжества. Среди сербских политиков усилились тенденции к ориентации на другие европейские державы помимо России. В сербских политических кругах большое распространение получило мнение о своекорыстной политике российского правительства на Балканах, об использовании им освободительного движения южнославянских народов в своих, сугубо прагматических целях. Взоры сербских политиков, среди которых оставалось все меньше приверженцев русской ориентации, устремлялись на Запад. Усиление этого процесса в 40-х гг. можно отнести к одному из негативных последствий недальновидной и проигрышной политики России на Ближнем Востоке в конце 30-х – начале 40-х гг. XIX в.

Сербские историки полагают, что новая фаза обострения Восточного вопроса в конце 30-х гг. ввела Сербию в круг борьбы великих держав за влияние на Порту и Балканы. Хотелось бы при этом отметить, что и в предыдущие десятилетия Сербия была ареной борьбы Англии, Австрии и России за влияние в этой провинции Османской империи. Открытие консульств в Белграде лишний раз свидетельствует об этом. Ближневосточный кризис четко обозначил те центры, где сталкивались интересы ведущих европейских держав. Для России, ослабившей свое политическое присутствие в регионе, усиление борьбы европейских держав за преобладание в Турции не сулило благоприятных перспектив. Она вынуждена была постепенно уступать свои казавшиеся незыблемыми позиции тем, кто в силу своего экономического превосходства имел открытый доступ на турецкие рынки. Вместе с импортными товарами сюда проникали новые знания и идеи, служившие примером для либерально настроенных слоев сербского общества. Престиж Европы возрос, и она стала осваивать роль покровительницы турецких христиан. В целом же как внешнеполитические успехи России в Османской империи в 20-х – начале 30-х гг. XIX в., так и просчеты конца 30-х гг. нашли свое отражение в развитии русско-южнославянских и, в частности, русско-сербских отношений.

 

2. Россия и сербский кризис 1842–1843 гг.

В течение девяти месяцев после отречения Милоша Обреновича Сербией управляло наместничество в составе трех человек: А. Петрониевича, Т. Вучича-Перишича и Е. Обреновича. Когда князь Михаил прибыл из-за границы, двое из них были назначены советниками. Лидеры уставобранительского движения сумели воплотить в жизнь некоторые преобразования – Совет из 17 человек стал одним из органов власти в стране.

В период правления Михаила Обреновича политическое влияние России в Сербии оставалось доминирующим. Консул Г. В. Ващенко занимал центральное место среди дипломатических представителей западноевропейских держав. Князь Михаил нуждался в поддержке России из-за растущего авторитета уставобранителей, и его политика находила понимание российских властей.

Лидеры оппозиции, в свою очередь, отчетливо понимали, что, пока у власти находится представитель династии Обреновичей, их влияние в Сербии будет ограниченным. Ближайшей их целью стала смена династии в княжестве. Уже через год после вступления в должность советников Петрониевич и Вучич подали в отставку, мотивируя свой шаг якобы «злоумышленными действиями» князя, направленными против них. Противоречия Михаила и оппозиции привели к высылке лидеров движения из Сербии летом 1840 г. Этому наказанию подверглись девять человек: из княжества были удалены Тома Вучич-Перишич, Авраам Петрониевич, Стоян Симич, Лазар Феодорович, Матвей Ненадович, Стефан Стефанович, Милутин, Лука и Илия Гарашанины.

Казалось бы, обезглавленное движение уже не представляло большой угрозы для власти Михаила. Однако неожиданную поддержку уставобранители получили с той стороны, откуда меньше всего ожидали, – им на помощь пришли российские власти. Уже в январе 1841 г. Ващенко предложил князю вернуть его главных противников обратно в княжество и назначить каждому из них пенсию. Михаил, ссылаясь на возражения членов Совета, отверг это предложение и объяснил свою позицию в письме российскому повереннному в делах В. П. Титову, заменявшему в Константинополе находившегося в отпуске Бутенева. Отрицательный ответ князя был передан также и российскому консулу в Белграде, который первым выступил с таким неожиданным предложением. Что же заставило Ващенко хлопотать об амнистии для заговорщиков?

На какое-то время в Сербии возобладала партия приверженцев старой власти, требовавших удаления из княжества уставобранителей и возвращения князя Милоша. Бежавшие в Видин и Константинополь приверженцы Устава нашли поддержку в лице российского представителя в турецкой столице. Согласно инструкциям, полученным из Петербурга, Титов должен был писать князю о желательности возвращения оппозиционеров в Сербию. Такого же мнения придерживалось и турецкое правительство. Межпартийные распри в Сербии вносили нестабильность во внутриполитическую жизнь не только самого княжества, но и всей Османской империи, постоянно привлекая пристальное внимание европейских представителей, выступавших в поддержку той или иной политической группировки. Традиционное желание российского двора «умиротворить» Сербию в очередной раз возобладало над всеми остальными политическими расчетами.

Поскольку позиция России по вопросу о высланных из Сербии деятелях оппозиции не изменилась, на уступки пришлось пойти сербскому князю. Уже в январе 1841 г. он отправил Ващенко письмо, в котором сообщал условия своего согласия на возвращение уставобранителей и назначение им пенсий. Исключение составили Т. Вучич, С. Симич и Милутин Гарашанин как наиболее опасные возмутители спокойствия. Они должны были, по мнению князя, еще некоторое время находиться вне княжества.

Проживавший в Константинополе флигель-адъютант Николая I барон В. К. Ливен, присланный туда по египетским делам, получил распоряжение выехать в Сербию. Его миссия заключалась в примирении князя с оппозиционерами. 10 марта он прибыл в Крагуевац «при громе пушек, под звуки военной музыки». Ему удалось убедить князя в необходимости возвращения на родину уставобранителей и неуместности характеристики этого действия как «амнистии», поскольку выехавшие не являлись преступниками по суду.

24 марта была издана «Прокламация», в которой объявлялось о решении князя возвратить сербов, находящихся вне княжества. Однако одного княжеского разрешения оказалось недостаточно для урегулирования этого конфликта. Находившаяся в Видине группа, численностью 55 человек, обратилась к Гуссейн-паше с письмом, в котором сербы гневно отвергали оскорбительную для них милость Михаила. «На призыв князя, – говорилось в письме, – назад ни один не вернемся». Сербы отказывались от высланных им денег на путевые расходы, указывая на то, что лишь признание их политических взглядов может стать условием возвращения на родину. «Мы за деньги никуда не пойдем, – пишут они, – а только за правду и введение Устава».

Несмотря на заступничество российских представителей, в рядах уставобранителей преобладали антирусские настроения. В сербских газетах появилось немало публикаций, явно подготовленных оппозиционерами. В одной из них говорилось, что Россия использует Сербию в своих планах борьбы с Турцией, в результате чего княжество «имеет вместо одного двух господарей, и если когда-либо будет поднят вопрос о сербской самостоятельности, то для Сербии легче будет освободиться от турецкого ига, чем от русской приязни».

Безусловно, нельзя было надеяться, что оппозиция прекратит свою деятельность после возвращения в Сербию. Так и произошло. Все те же лидеры – Вучич и Петрониевич – возглавили новый заговор против Михаила. В результате вооруженных действий повстанцев в ходе так называемой Вучичевой буны князь был вынужден 7 сентября 1842 г. бежать в Землин. Российский консул счел своим долгом остаться советником князя в его изгнании. Ващенко был убежден, что с отъездом князя русскому влиянию в Сербии нанесен значительный ущерб. Несмотря на то что представители всех западных держав выразили свой протест против неправомерных действий оппозиции, Джамиль-паша встал на сторону восставших. Он заявил, что только Ващенко имеет право вмешиваться в политическую жизнь Сербии, а остальные консулы являются лишь торговыми агентами и не имеют права голоса в решении подобных проблем.

Российский консул получил указания Титова не признавать законности совершившегося в Сербии переворота. В то же время Порта не высказала своего недовольства переменами в княжестве и нашла в этом поддержку со стороны Великобритании. Английский посол в турецкой столице Стрэтфорд-Каннинг одобрил действия оппозиции, а также ту благожелательную позицию, которую заняло османское правительство в отношении всего происходящего в Сербии. Он оценил ситуацию как попытку Порты освободиться от доминирующего присутствия России в этом регионе империи.

1 сентября скупщина, собранная под Белградом, избрала князем Александра Карагеоргиевича. Уставобранители остановили свой выбор на сыне легендарного сербского героя, поскольку само его имя внушало народу мысль о легитимности сделанного выбора. Героические черты отца невольно приписывались сыну. Оппозиция имела свои причины для выбора именно этой кандидатуры. «Всем известно, что выбор в князья сына Карагеоргия не был следствием народного убеждения, – доносил в Петербург российский консул Д. Левшин. – Пал выбор на бедного адъютанта свергнутого князя, лицо, в имени которого выражалась идея некоторого роду законности, долженствовавшей согласовать все мнения… служить оправданием его выбора в глазах России и Порты. Кроме того, многие свойства Александра Карагеоргиевича успокаивали всех насчет будущего его княжения: его скромность нрава и ограниченность ума ручались за его ничтожество в делах правления, а это ничтожество… и было предметом тайных желаний главных старейшин, из которых каждый, а Вучич в особенности, надеялся им воспользоваться для того, чтобы самому властвовать в крае». Не имея самостоятельных политических планов, новый князь послужил лишь ширмой для реального прихода к власти уставобранителей в лице их вождей – Вучича и Петрониевича, которые, по словам Ливена, и являлись настоящими князьями Сербии.

Тома (или Фома) Вучич-Перишич представлял собой одну из наиболее колоритных фигур среди вождей уставобранительского движения. В прошлом верный соратник Милоша Обреновича, он еще при его власти часто подвергался наказаниям со стороны князя за необузданный нрав и самовольные действия. Будучи богатейшим предпринимателем края, он тем не менее пользовался поддержкой и уважением простого народа, перед которым умел предстать радетелем его интересов. Его речи, произносимые на многолюдных собраниях и скупщинах, живые и доходчивые, всегда имели успех у собравшихся. По мнению С. Йовановича, давшего характеристику всем наиболее значительным личностям эпохи, Вучич сделал для становления уставобранительского движения больше, чем его соратники – Гарашанин или Петрониевич. В то же время в политической системе, установленной новой властью, не Вучич играл первую скрипку; ему скорее принадлежала роль ее защитника и стража. Жестокость, с которой он подавлял движения недовольных, мало отличалась от средневековых методов усмирения, применяемых турецкими властями.

Российское правительство крайне отрицательно отнеслось к переменам в Сербии. Во-первых, в лице Михаила Россия лишилась поддержки в высших кругах сербского руководства. Во-вторых, сама форма смены власти, в виде вооруженного восстания, не могла не вызвать протеста российских политиков. В течение многих лет основным стремлением России было поддержание спокойствия на Балканах; она резко осуждала все проявления, на ее взгляд, революционных выступлений южнославянских народов. Часто это происходило в ущерб влиянию самой России, которая придерживалась принципа «законности» установленной власти и нежелательности любых политических перемен в Балканском регионе. Все планы политического переустройства Османской империи, время от времени появлявшиеся в кругах деятелей культуры и политики, не находили поддержки государственных властей России и не выходили за рамки неосуществимых проектов. Наконец, отрицательное отношение к смене власти в Сербии было связано с тем, что за фасадом правления Александра Карагеоргиевича стояли все те же оппозиционеры, получившие возможность осуществить свою программу и не отводившие России той роли, которую она играла в княжестве на протяжении всех предыдущих лет.

Узнав о событиях в Сербии, в столицу Турции срочно прибыл Бутенев. К тому времени он, после десятилетней службы на посту посланника в Константинополе, получил назначение в Рим. Однако Бутенев счел необходимым лично присутствовать в турецкой столице, поскольку, пользуясь заслуженным авторитетом у османских властей и хорошо владея всей информацией о делах в Сербском княжестве, рассчитывал повлиять на ход событий. На встрече с министрами Порты Бутенев заявил, что в Сербии произошла настоящая революция и Россия, следуя своим политическим принципам, считает необходимым вмешаться в ситуацию, чтобы не допустить нежелательного распространения пагубного примера, поданного сербами. Несмотря на сделанные предостережения, в сентябре 1842 г. Порта прислала в Сербию берат, утверждающий княжеское достоинство Александра Карагеоргиевича. Было сформировано новое правительство, в котором Вучич занял пост попечителя внутренних дел, а Петрониевич возглавил внешнеполитическое ведомство. Все ключевые места в правительстве принадлежали уставобранителям. Лидеры движения не скрывали своей внешнеполитической ориентации – в Сербии резко возросло влияние австрийского консула и прибывшего в Землин австрийского генерала Гауера. Частые посещения белградского паши и тесные контакты с Вучичем и Петрониевичем заставляли подозревать генерала в антирусской деятельности. Как выяснилось, Гауер проявлял личную инициативу в этом направлении и вел дела без определенных инструкций своего правительства, за что и был отозван из Землина.

Значительно улучшились отношения сербских властей с турецкой администрацией. Стремление Порты ослабить русское влияние в княжестве нашло наконец поддержку самих сербских подданных в лице лидеров одержавшего победу уставобранительского движения. Правда, его вожди чувствовали некоторую неловкость, когда сталкивались с недоумением народа по поводу охлаждения сербско-русских отношений и конфликта с российским консулом. А конфликт становился все более очевидным даже для непосвященных: во время народных празднеств по случаю утверждения Александра Карагеоргиевича князем российский консул не только не принял в них участия, но и демонстративно не вывесил флага на здании консульства.

Российское правительство заняло принципиальную позицию – оно считало выборы нового князя незаконными. Не входя в объяснения с сербскими властями, Николай I направил султану письмо, где попытался представить его жертвой заговора и обмана. Император утверждал, что не вступит в переговоры с «бунтовщиками» и не признает законности произошедших в Сербии перемен. Той же осенью в Белград и Константинополь был командирован барон В. К. Ливен в качестве чрезвычайного комиссара по сербским делам.

Обращение российских властей к Порте не принесло желаемого результата. Более того, оно продемонстрировало крайнюю недальновидность петербургского кабинета, не желавшего считаться с тем фактом, что все события в Сербии произошли при прямой поддержке османского правительства.

Выступая пособниками оппозиции, турецкие власти преследовали несколько целей: во-первых, Россия теряла свои позиции в Сербии, а во-вторых, Порта освобождалась от Михаила Обреновича, правлением которого была недовольна. Ему ставилась в вину поддержка антитурецких выступлений в Боснии и Герцеговине, помощь Нишскому восстанию 1841 г Порта не скрывала своей заинтересованности в смене власти в Сербии. Турецкий паша в Белграде принимал непосредственное участие в подготовке переворота – именно он вместе с уставобранителями составил план, по которому должны были развернуться события в Белграде.

В отличие от российских австрийские власти были лучше информированы о событиях и отчетливо понимали, что смена династии в Сербии произошла при поддержке Порты. Поэтому, когда Ливен перед отъездом в Сербию посетил Вену, австрийский канцлер советовал ему рассматривать события в Сербии как свершившийся факт. Меттерних, впрочем, также назвал переворот незаконным и даже осудил его, но в то же время советовал Николаю I смириться с ним. Он предложил свой путь решения проблемы – высказал мысль о том, что положение в Сербии будет спокойнее, если из нее уедут все представители великих держав – кроме австрийского. С их отъездом должны прекратиться все несогласия, касавшиеся княжества и имевшие слишком негативный отзвук в сербском обществе, отвечавшем открытыми бунтами. Ливен не имел полномочий на решение такого рода вопросов, к тому же было ясно, что они заведомо неприемлемы для Петербурга. Он продолжил путь в Сербию и 24 ноября прибыл в Землин, а 28-го – в Белград. Никто не ждал Ливена в княжестве – торжественной встречи он не удостоился. Императорский представитель вступил в переговоры с белградским пашой, намеренно избегая прямых контактов с сербской оппозицией, а позже лишь в присутствии турецких представителей имел беседы с Вучичем и Петрониевичем. 23 декабря Ливен прибыл в Константинополь, где начал переговоры с османским правительством. Темой их стало положение в Сербии. Поскольку для турецких министров темы для дискуссии как бы и не существовало, переговоры в течение нескольких месяцев не сдвинулись с мертвой точки. Россия настаивала на созыве новой скупщины в Сербии и законном избрании нового князя. Но даже и на эти достаточно мягкие требования, которые позволили бы России «сохранить лицо» в неприятной для нее ситуации, Порта не соглашалась. 1 апреля 1843 г. Бутенев в Константинополе получил следующие инструкции: Россия остается при своем мнении – новый князь в Сербии должен быть переизбран законным путем. В противном случае речь шла о прекращении отношений с Портой.

Надо сказать, что обострение отношений с Османской империей происходило в неблагоприятной для России международной обстановке: западные правительства явно поддерживали Турцию. Франция даже попыталась созвать конференцию великих держав по сербскому вопросу, которой удалось избежать вследствие противоречий между европейскими державами. Одним из пунктов этих разногласий было вмешательство в сербские дела польских эмигрантов, отношение к которым у западных правительств было неоднозначным. Если Франция предоставила им официальное убежище и поддерживала их деятельность на Балканах, то австрийские власти относились к польской эмиграции крайне негативно. После польского восстания 1830–1831 гг. его лидеры и участники оказались во Франции, ряде балканских провинций Турции и в Константинополе. Главным эмиссаром польской эмиграции в Юго-Восточной Европе стал М. Чайковский. Между ним и вождями уставобранителей установились тесные связи. В Белград был послан агент польской эмиграции Людвиг Зверковский (принявший фамилию Ленуар), который был секретарем Чайковского в Константинополе. Ленуар прямо предлагал оппозиционерам покончить с русским влиянием в Сербии, ориентируясь на помощь западных держав. Эти тезисы находили отклик среди «защитников Устава», искавших новую опору во внешнем мире. По воспоминаниям Чайковского, в Константинополе в это время проживала «масса поляков», скрывавшихся под мусульманскими и французскими именами. Так, сам Чайковский носил имя Мехмет-Садык-паши. Польские эмигранты делали ставку на развертывание национального движения на Балканах, один из важнейших центров которого они видели в Сербии в связи с крайне неустойчивой внутренней ситуацией в княжестве. Одной из основных целей поляков было нанесение ущерба авторитету России в Сербии, дискредитация ее политики в этом регионе. Найдя поддержку и прибежище во Франции, польские эмигранты ориентировали сербских политиков на помощь именно этой страны. Их пропаганда имела успех среди определенной части сербской знати, которая положительно воспринимала идеи демократического развития страны по западному образцу. А. Петрониевич в газетной статье обвинял Россию в своекорыстии, отмечая, что «Сербия не обязалась состоять под вечным покровительством какого-либо одного двора; само собою разумеется, что Сербия в случае надобности может искать защиты у какого угодно независимого двора, и даже не одного только, а одновременно у многих».

Общее антирусское настроение уставобранителей заставило российское правительство проявить ответную инициативу. Нессельроде отправил Ливену инструкцию, предписывая выдвинуть требование об удалении лидеров движения – Вучича и Петрониевича – из княжества. Лишь при этом условии российский кабинет согласился бы с выбором нового князя. Продолжая настаивать на том, что султан стал жертвой обмана, император выражал готовность поддержать его авторитет присылкой 20-тысячного корпуса. Был даже разработан маршрут его движения: он проходил через Австрию. Российские власти запрашивали австрийского посла в Петербурге не только о возможности продвижения войск по территории страны, но и об усилении его австрийской дивизией. Все это свидетельствует о реальных намерениях российского двора покончить с разрушительной для России деятельностью сербской оппозиции в лице ее лидеров. За Вучичем и Петрониевичем стояли поляки-эмигранты и Франция, которые оказывали свое влияние не только на определенную часть сербского общества, но и на Порту, пытавшуюся извлечь выгоду из сложившейся ситуации для вытеснения России из региона ее традиционного влияния.

Неожиданно ситуацию разрядил сам князь Александр. В апреле он отправил Порте просьбу об отставке, что было сохранено в тайне от дипломатического корпуса. Консулы великих держав в Белграде узнали об этом лишь 20 мая, а дипломатические представители в Константинополе – 25 мая. Отставка означала согласие князя на новые и, по мнению России, законные выборы. Это было сделано с целью прекратить затянувшийся конфликт с российскими властями. На Видов дан, 15 июня, была созвана новая скупщина. С российской стороны на ней присутствовали барон Ливен и российский консул. После повторного переизбрания князем Александра Карагеоргиевича Россия официально признала законность его власти в стране. Лишь одно условие оставалось неизменным – удаление из княжества лидеров оппозиции. Их присутствию в Сербии придавалось особое значение, поскольку именно в нем виделась основная причина нестабильности в стране и враждебного отношения к России. Многочисленные просьбы сербских властей о заступничестве за своих лидеров результатов не принесли. 19 августа 1843 г., спустя год после поднятого ими восстания против Михаила Обреновича, Вучич и Петрониевич отправились в Видин. Решение об их выезде было принято на специальной скупщине под давлением российских властей. Только после их отъезда был получен турецкий берат о подтверждении выбора князем Александра Карагеоргиевича. В документе ничего не говорилось о наследственных правах его семьи.

Лишь после повторных выборов Николай I пошел на восстановление дипломатических отношений с Белградом. Александр получил официальное поздравление императора. Позже было получено согласие на то, чтобы князь носил титул «светлости», а в 1846 г. Александру был пожалован орден Св. Анны I степени. По поводу последнего события в Белграде был устроен праздник – торжественное вручение ордена, прием, салют из пушек и всенародное гулянье. Как в прежние годы, на торжественной службе в соборе звучало «многия лета» русскому императору. В своем докладе в Петербург российский консул специально отмечал тот факт, что ни английский, ни французский представители не присутствовали на торжестве по причинам «небезызвестным».

Пользуясь достаточно продолжительным охлаждением отношений между Россией и Сербией, Австрия попыталась извлечь из этого максимальную выгоду. В свое время Меттерних уже выдвигал идею упразднения консульств в Белграде, чтобы не провоцировать народные выступления в пользу одной или другой княжеской группировки, пользующейся поддержкой определенного государства. Тогда эта идея не получила отклика российского представителя. В июле 1843 г. австрийский канцлер выступил с новой инициативой – в Сербию был прислан мемуар, в котором говорилось, что Австрия, как ближайшая соседка Сербии, имеет там наиболее значительные торговые интересы, а потому и более тесные отношения с княжеством. Эти отношения не могут идти ни в какое сравнение с сербскими связями с другими европейскими державами. Лишь Россия в силу заключенных с Турцией договоров имеет право вмешиваться в сербские дела. Однако по мере благоустройства внутреннего положения в княжестве его руководство все менее будет нуждаться в посредничестве России, тогда как сербско-австрийские связи останутся неизменными.

Эта новая инициатива, высказанная в мемуаре, свидетельствовала о том, что австрийское правительство спешило занять освобождающееся место ближайшего друга Сербии. Англия и Франция при этом в расчет не принимались, как державы, не имевшие достаточно устойчивых политических или экономических позиций в княжестве. Улучшение русско-сербских отношений в 1843 г. не позволило австрийским амбициям получить свое дальнейшее развитие, но они в очередной раз были обозначены с большой определенностью.

В мае 1843 г. Ващенко был назначен на место генерального консула в Бухаресте, сменив там Дашкова. Вместо него в Белград прибыл Г. И. Данилевский. С его деятельностью связана некоторая стабилизация русско-сербских взаимоотношений. В составе сербского руководства всегда оставались приверженцы русской ориентации внешней политики княжества. Среди них были такие представители местной знати, как Ст. Стефанович-Тенка, П. Станишич, Ст. Стоянович. Их влияние на правящие круги не было тогда решающим, но именно на их поддержку опирались русские консулы в Белграде. 16 июня Данилевский передал князю письмо Нессельроде, в котором тот сообщал, что император не поощряет возвращения лидеров уставобранителей в Сербию, поскольку они имеют тесные связи с польскими заговорщиками. К тому же их удаление служит гарантией поддержания мира и спокойствия в княжестве, и князь имеет возможность проводить самостоятельную политику, не подпадая под их влияние. Эти рекомендации Николай I подкреплял ссылкой также и на волю султана. Российское руководство, несомненно, было заинтересовано в том, чтобы слабый и несамостоятельный князь был ориентирован на Россию, чего не позволили бы ему сделать лидеры оппозиции в случае их присутствия в Сербии. Петербургский кабинет пытался вернуть себе прежнее влияние в княжестве, опираясь на своих приверженцев в Совете и на самого князя.

Кризис княжеской власти в Сербии 1842–1843 гг. одновременно обозначил и кризис в русско-сербских отношениях в целом. Завершившись с переизбранием Александра Карагеоргиевича, он привел лишь к временному сближению между Россией и Сербией. События со всей очевидностью показали, что Россия не намерена мириться с победой уставобранителей в Сербии и они не могут рассчитывать на изменение позиции российского руководства. Связь лидеров оппозиции с польской эмиграцией вызвала резко отрицательную реакцию российских властей. Растущее влияние поляков угрожало России потерей уже завоеванных позиций на Балканах.

События кризиса 1842–1843 гг. выявляют еще одну любопытную закономерность. Российские власти, выступив в 1840 г. в качестве защитников уставобранителей, высланных из княжества Михаилом Обреновичем, по существу способствовали их усилению в Сербии в последующие годы. Опасаясь любой нестабильности, ведущей к открытым выступлениям против законной власти, петербургский кабинет невольно способствовал укреплению оппозиционных сил. Позже, когда кризис стал реальностью, российское правительство уже не нашло достаточных ресурсов, для того чтобы противостоять их политике, и вынуждено было смириться с произошедшими в княжестве переменами, инспирировал ситуацию с повторными выборами князя.

Следует отметить, что западные державы не сумели извлечь выгоды из ситуации, явно сложившейся в их пользу, и не смогли существенно укрепить свои позиции в Сербии. Никакой решительной поддержки со стороны Англии или Франции уставобранители не получили. Великие державы оказались не в состоянии использовать обстоятельства кризиса 1842–1843 гг. и позволили событиям развиваться в сторону стабилизации русско-сербских отношений. Кризис привел даже к некоторому упрочению русского влияния, подорванного всем ходом антирусских выступлений предшествующих лет.

 

3. Внешнеполитическая программа сербского правительства («Начертание»)

К 1844 г. в Сербии складывается программа внешней политики княжества, которая, отвечая наиболее насущным требованиям времени, оставалась актуальной вплоть до создания в 1918 г. Государства Сербов, Хорватов и Словенцев (СХС). Говоря о Сербии периода Милоша Обреновича, нельзя с определенностью указать на существование какой-либо внешнеполитической концепции правительства. Впрочем, некоторые югославские историки склонны считать, что истоки объединительных идей надо искать именно в политике Обреновича. Так, сербский историк Р. Люшич, прослеживая генезис идей, положенных в основу «Начертания», приводит ряд фактов, говорящих о том, что внешнеполитические планы князя Милоша включали в себя положения о необходимости расширения Сербии за счет присоединения к ней ряда территорий Османской империи. Действительно, в 1839 г., незадолго до отречения Милоша, российский консул доносил в Константинополь А. П. Бутеневу, что князь «не оставляет и поныне видов своих на Боснию и Болгарию» и даже пытается получить в Австрии для них оружие. Подобные мысли Милош высказывал и в частных беседах с французским графом Боа-ле-Контом. Якобы Сербское государство должно было включать в себя Сербию, Боснию и Герцеговину, а также часть болгарских земель. На основании этих заявлений князя автор исследования делает вывод о том, что деятельность Милоша была направлена на создание национального госудаства, в котором смог бы воссоединиться весь сербский народ (при этом Милош никогда не говорил об австрийских сербах. – Е. К). При благоприятных обстоятельствах Милош не исключал возможности присоединения к этому государству и других южнославянских народов. Следует заметить, однако, что данные положения имеют весьма ограниченную документальную базу и никогда не были оформлены в виде целостной внешнеполитической программы.

Еще один югославский ученый, М. Экмечич, также отмечает, что именно Милош в 1833 г. вынашивал планы, легшие в основу знаменитого документа. Уже покинув Сербию, он, по свидетельству Чайковского, в 1841 г. выражал надежду на объединение в будущем Сербии, Боснии, Болгарии, Герцеговины, Баната, Иллирии, Далмации и Черногории в южнославянское царство. Но эти планы высказывались уже после отречения князя и не налагали на него никаких обязательств.

Бесспорно, идея объединения не являлась чем-то принципиально новым в балканской общественно-политической мысли своего времени и уже получила достаточное распространение в более ранний период. Так, во время Наполеоновских войн и Первого сербского восстания многие из балканских славян жили надеждой на создание национальных государств. Однако после признания Портой автономного статуса княжества и подтверждения наследственных прав семьи Обренович на сербский престол Милош не стремился менять что-либо в своих отношениях с османским правительством. Непостоянство его симпатий, приведшее в 1837 г. к смене прорусской ориентации на английскую, по существу не внесло ничего нового во внешнеполитическом плане. Сербия по-прежнему оставалась в составе Османской империи. Сербское правительство и князь Милош, склоняясь к поддержанию приоритетных отношений с той или иной державой, все же не мыслили этих отношений вне своей вассальной зависимости от турецких властей. Все преобразования во внутренней жизни княжества подлежали санкционированию со стороны Порты. Сербский князь не торопился вступить в открытую конфронтацию с ней, выдвигая требования окончательного освобождения княжества от османской зависимости: его вполне устраивало то положение, которое он занял в результате сложившихся сербско-турецких отношений.

В рядах же пришедших к власти уставобранителей идея южнославянского единства балканских народов получила достаточную популярность. Сербия стала осознавать себя в качестве естественного центра притяжения для болгар, черногорцев, боснийцев, взяв на себя роль своеобразного Пьемонта для балканских народов. По мнению югославского историка Д. Берича, объединительное движение на Балканах вокруг Сербского княжества стояло в ряду других европейских тенденций к объединению, важнейшими из которых были немецкое и итальянское движения. Сербский центр стал формироваться вопреки давнишним опасениям европейских держав по поводу предстоящего распада Османской империи и возникновения на ее руинах множественных южнославянских государств. Вызревание идеи славянского единства не стало неожиданностью и для российских политиков, не раз активно обсуждавших тему «наследства больного человека», каковым, по их мнению, являлась Османская империя. В этих планах значительное место отводилось дискуссии по дальнейшей судьбе мелких славянских государств, которые могли бы возникнуть на территории балканской Турции. По мнению европейских политиков, они непременно должны были попасть под влияние тех или иных великих держав, приоритет среди которых принадлежал, безусловно, России и Австрии.

Внешнеполитическая программа Сербии, получившая название «Начертания», была создана видным государственным деятелем княжест ва, занимавшим на тот момент должность министра внутренних дел, Илией Гарашаниным, в 1844 г. Позже этот документ был представлен для ознакомления Александру Карагеоргиевичу и не предназначался для широкого общественного обсуждения. Российские власти, скорее всего, ничего не знали о документе, общая концепция которого носила ярко выраженный антирусский характер.

Активную роль в формировании внешнеполитических задач Сербского княжества сыграли деятели польской эмиграции, а именно Адам Чарторыйский и Франьо Зах. Принимая участие в разработке плана создания независимого славянского государства на Балканах, польские эмигранты в первую очередь преследовали свои узконациональные политические цели. Появление славянской державы на месте европейской Турции могло бы послужить положительным примером для объединения самих поляков, разобщенных под властью России, Пруссии и Австрии. В данной ситуации поляки и южные славяне были объединены общностью цели, которая заключалась в освобождении своих земель и образовании независимых национальных государств. Лидер правого крыла польской эмиграции А. Чарторыйский был знаком с проблемой южных славян не понаслышке – еще в бытность свою министром иностранных дел России он принимал участие в выработке официальной концепции российского МИД по вопросу о разгоревшемся Первом сербском восстании. Обосновавшись в Париже, Чарторыйский составил в 1843 г. свои «Советы» (Conseils sur la conduite a suivre par la Serbie), которые были отправлены польскому агенту в Белграде Зверковскому (Ленуару). Перевод «Советов» с французского языка на сербский был сделан А. Петрониевичем. Участник польского восстания 1830–1831 гг. чех Ф. Зах, сменивший Ленуара в Белграде, опираясь на текст «Советов», составил свой «План славянской политики Сербии». «План» отличался от «Советов» большей конкретностью, по скольку был подготовлен непосредственно в Сербии, с учетом особенностей здешней политической жизни. Будучи хорошо знакомым с Гарашаниным, Зах многократно обсуждал с ним различные положения, вошедшие затем в «План», более того, сам «План» был написан по просьбе сербского государственного деятеля. Таким образом, «Начертание» возникло под непосредственным влиянием как «Советов» Чарторыйского, так и «Плана» Заха, отличаясь тем не менее как от первого, так и от второго.

Главным в документе Чарторыйского было следующее утверждение: «Сербия должна выработать себе план на будущее», что, по его мнению, прежде всего подразумевало консолидацию славянских народов, находившихся под властью Австрии и Турции, вокруг единого центра – Сербии. Некоторым народам, по мнению Чарторыйского, должна принадлежать приоритетная роль в объединительном движении: «Болгары, боснийцы и герцеговинцы должны быть предметом наибольшего внимания со стороны Сербии».

Таким образом, «Советы» содержали план объединения южнославянских народов. Петрониевич писал Чарторыйскому в Париж о желательности создания «иллирийско-болгаро-сербской державы». При этом речь не шла лишь об объединении разобщенного сербского народа, вопрос ставился намного шире – о создании на Балканах сильного и независимого южнославянского государства. Распад Османской империи был, по мнению вождя польской эмиграции, предрешен. Но если погибнет Турция, то не будет и Сербии – вот почему ее государственные деятели должны заботиться о получении дальнейших уступок от Порты, присоединении Черногории и получении выхода к адриатическому побережью.

Вся польская эмиграция занимала резко негативную позицию по отношению к России. Польские политические деятели были убеждены в том, что ее покровительство, оказываемое Сербии, способно принести лишь вред княжеству, поскольку легко подлежит трансформации в господство. Что касается Австрии, то ей можно верить еще меньше, чем России, она никогда не упустит возможности захватить сербские территории. Представители польской эмиграции в Сербии ориентировали ее правительство на западных союзников, каковыми, по их мнению, являлись Франция и Англия.

«План» Заха базировался на сходных внешнеполитических расчетах: поскольку после распада Турции на ее территориях воцарятся Россия и Австрия, такому развитию событий должны воспрепятствовать страны, в этом крайне не заинтересованные, – Франция и Англия. Опираясь на помощь этих западных держав, Сербия должна добиваться все больших уступок от Порты. Мирный вариант завоевания независимости, предлагаемый Чарторыйским, кажется Заху нереальным. Он больше верит в революционный исход дела, и именно это становится главным отличием его «Плана». В основе всего документа лежат отношения Сербии с остальными южными славянами Балкан. Поскольку именно Сербия первой начала борьбу с Турцией, ей должна принадлежать главенствующая роль в союзе с другими славянскими народами, проживающими в Боснии, Герцеговине, Черногории и Северной Албании. Отметим, что оба польских документа подразумевали создание на Балканах единого южнославянского государства, способного противостоять захватническим планам держав.

В. Чубрилович признает, что оба разработчика внешнеполитической программы Сербии вполне верно сумели оценить общую расстановку политических сил в Европе и их позицию по Восточному вопросу в целом. Автор подчеркивает, что именно деятельность польских агентов в Белграде и Константинополе вовлекла Сербию в закулисную политическую игру европейских государств на Балканах. В то же время вожди польской эмиграции последовательно проводили политику возможно большего удаления Сербии от России, формировали в умах сербских государственных деятелей «образ врага» в лице некогда покровительствующей державы. По отношению к Турции поляки занимали вполне лояльную позицию – они советовали сербам подчиняться турецким властям. Представленные ими планы предусматривали постепенное расширение прав Сербии, обретение свободы путем «откалывания от Турции по кусочку». Таким образом, именно польские вожди сформировали план реального и постепенного разрушения Османской империи. В его основу был положен не раздел Турции на зоны влияния, где ведущая роль могла достаться их заклятым врагам, а создание на балканских просторах единого славянского государства. Оно должно было стать противовесом русско-австрийскому влиянию в регионе и проводить самостоятельную политику, опираясь на западноевропейских партнеров. Таким образом, поляки, получившие приют и поддержку в Турции после подавления восстания 1830–1831 гг., проживавшие на ее территории и зачастую принимавшие мусульманство, реально выступали идеологами разрушения этой империи, разрабатывая планы воссоединения славян и выполняя роль советников при сербских политических деятелях.

Начиная подготовку «Начертания», Гарашанин уже имел опыт совместной с Захом работы по составлению «Плана». Некоторые его положения вошли в «Начертание» практически без изменений, другие подверглись существенной корректировке или исчезли совсем. «Начертание» явилось первой программой внешней и национальной политики Сербии. Объединение славян мыслилось как непременное условие их независимого существования и способ защиты их государственности. По мнению М. Экмечича, документ не был плодом мысли ни Гарашанина, ни Заха, ни Чарторыйского, будучи своеобразной квинтэссенцией внешнеполитиче ской доктрины Сербского княжества, пытавшегося сохранить свой суверенитет от любых внешних посягательств. Основы «Начертания» заложены всем ходом освободительного движения в Сербии, являясь логическим продолжением развития идеи национального возрождения.

В целом «Начертание» носило ярко выраженную антиавстрийскую и антирусскую направленность. Реализация заложенных в нем принципов должна была послужить ограничению расширения русского влияния между южными славянами. Внешнеполитическая программа такого рода могла бы получить поддержку Англии и Франции. В то же время Гарашанин, будучи хорошо знакомым с прорусскими настроениями народных масс и не отвергавший заслуг России в возрождении сербской государственности, должен был признать перспективность именно русско-сербского сотрудничества. Непременным условием продолжения дружественных отношений с Россией он считал безусловный отказ ее правительства от языка диктата и полное признание всех требований, выдвигаемых княжеством. В прочности именно такого союза Гарашанин не сомневался, как и не сомневался в его нереальности в связи с невозможностью для России отказаться от принятой на себя роли. По мнению сербского политика, Россия никогда не согласилась бы на создание славянской державы, поскольку в этом случае потеряла бы возможность захвата Константинополя – «что является ее любимым планом от Петра Великого». Следовательно, «только Австрия и Россия могут радеть о разделении Турецкой империи».

Наиболее важный аспект «Начертания» – это принцип объединения южнославянских народов в одно независимое государство. Сербия – естественная покровительница всех турецких славян и должна стать центром всеславянского движения на Балканах. Новая держава могла бы объединить Болгарию, Боснию, Герцеговину, Черногорию, Северную Албанию, Славонию, Хорватию и Далмацию и возродить таким образом «Душаново царство» по образцу государства Стефана Душана, сумевшего объединить под своей властью балканские земли в XIV в.

Рассматривая «Начертание», следует уделить внимание выяснению характера того государства, которое планировалось создать, или воссоздать, на Балканах. Ряд историков решительно называют «Начертание» великосербской и великодержавной программой. Так, Чубрилович называет план Гарашанина великосербским на том основании, что он предполагал главенствующую роль сербской династии в государстве, объединяющем черногорцев, хорватов, болгар, боснийцев, далматинцев, жителей Северной Албании (в тексте нет упоминания о том, что это должны быть исключительно албанские сербы). Кроме того, в «Начертании» нигде не говорится о «югославянах» или «южных славянах». Интересное замечание относительно термина «великосербский» имеется в книге К. В. Никифорова «Сербия в середине XIX в. Начало деятельности по объединению сербских земель». Он пишет, что сам термин, возникший по аналогии с Великороссией или Великобританией, еще не несет в себе отрицательного, шовинистического содержания, а лишь свидетельствует о растущем национальном сознании народа и может быть равнозначен определению «сербский». Солидаризируясь с данной точкой зрения, хотелось бы подчеркнуть, что «Начертание», даже обходясь без упоминания югославян, содержит специальный раздел, в котором говорится о задачах по объединению южнославянских земель и намечаются конкретные меры по описанию краев, выявлению их людского и военного потенциала, привлечению славянского населения этих земель к получению образования в Сербии. Таким образом, речь фактически шла о провинциях, населенных южными славянами. Особо оговаривался вопрос вероисповедания: провозглашалась полная его свобода. Общая «народная политика» должна была объединить «восточноправославных» и «римско-католических» славян.

Сербский историк Р. Люшич предпринял попытку комплексного исследования первой национальной внешнеполитической программы в своей работе «Книга о “Начертании”». Автор не только подробно останавливается на положениях самого документа, но и проводит сравнительный анализ «Начертания» с более ранними проектами, подготовленными поляками. В результате изучения как самого источника, так и обширной отечественной и зарубежной историографии, дающей самое разнообразное толкование положений, в нем заключающихся, автор приходит к ряду интересных выводов. В частности, Люшич утверждает, что «Начертание» явилось программой сербской национальной и государственной политики и речь в нем идет об объединении прежде всего сербского народа, проживавшего на просторах Османской империи. Эту программу Люшич называет сербской, но не великосербской. По мнению автора, Гарашанин поставил перед внешней политикой княжества две дополняющие друг друга цели: соединение всего сербского народа, а затем уже присоединение к нему других южных славян, в частности хорватов и болгар. В результате такого объединения должно было возникнуть обширное южнославянское сербо-хорвато-болгарское государство. Сначала, по мнению Гарашанина, следовало направить усилия на выполнение первой задачи, а уже позже – второй.

Таким образом, «Начертание» представляет собой великосербскую по форме, но южнославянскую по содержанию программу внешней политики Сербии. Великосербской она была потому, что признавала за сербами главную – инициативную и руководящую – роль в процессе сближения всех южнославянских народов. Они должны были согласиться с этой ролью, приняв во внимание лидерство сербов в борьбе с турецкой властью и значительность достигнутых в ней результатов. Именно поэтому сербская династия достойна возглавить новое государство. Само южнославянское содержание программы вытекало из того разнообразия славянских народностей, которые планировалось объединить в рамках единой державы.

Таким образом, опираясь на «Советы» Чарторыйского и «План» Заха, Гарашанин сумел создать оригинальный проект объединения южных славян в рамках одного национального государства. Оно должно было заменить Османскую империю, подобно тому как Душаново царство в свое время сменило Восточную Римскую империю. Гарашанин первым из сербских политиков понял значение геополитического положения Сербии на Балканах, ее освободительную роль среди других балканских народов. Он наметил направления и методы работы с сопредельными землями, по ставил конкретные задачи, которые должны были выполнять посланные в эти провинции эмиссары. Предполагалось, что они представят подробное описание политического положения земель, состав их войска, арсенала, вооружения, общего настроения населения и их готовности сотрудничать с Сербией. Все эти меры будут детально разработаны в дальнейшем, при составлении конкретного плана пропагандистской работы в южнославянских областях и подготовке сети агентурных работников на местах.

Эту работу предстояло вести в тех провинциях Османской империи, где положение славянства было бесправным и экономически тяжелым. Об этом свидетельствовали многочисленные жалобы и просьбы местных жителей, обращенные к белградскому консулу России. Особенно неблагоприятные условия для славян сложились в Болгарии. Произвол турецких властей побуждал болгар браться за оружие и оказывать вооруженное сопротивление притеснителям. В 1846 г. российский консул Г. И. Данилевский сообщал посланнику России В. П. Титову в Константинополь о волнениях на границах Болгарии с Крушевацким и Алексинским округами. «Болгары собирают помежду собой деньги для составления общественной казны, якобы на предмет предполагаемого восстания», – писал Данилевский. Сербское правительство пользовалось у болгарского населения большим авторитетом, к нему обращались даже чаще, чем к российским властям, – Сербия была ближе, и хотя ее правящие круги не являлись столь влиятельными, но могли более оперативно откликнуться на ту или иную просьбу с болгарской стороны. Не случайно в «Начертании» предусматривалось оказание действенной помощи именно болгарам: это и принятие болгарской молодежи в сербские учебные заведения, и печатание книг на болгарском языке, и поддержка национальной церкви.

В то же время жители Болгарии стремились использовать малейшую возможность для обращения к российскому представителю в Белграде, надеясь, что он донесет их просьбу до сведения императора. В отчаянии они писали, что им остается «единственная надежда на Бога и… на всемилостивейшего вашего и нашего царя Николая». В письмах сообщалось о непомерном грузе налогов, возложенных на христиан болгарских округов, их религиозном преследовании. «Имущества наши разграблены, и мы не видим конца нашим страданиям, народ… ждет от Вас спасения, иначе мы погибли безвозвратно», – говорилось в одной из жалоб. Турки произвольно занимали христианские земли, отнимали собственность, побои и убийства болгар были обычным делом. «Арнауты беспрестанно грабят христиан, нападают на них в лесах и отнимают у них скот, лошадей и даже одежду, мы же живем в вечном страхе», – сообщалось в письме группы болгар из Ниша на имя Данилевского.

Другие южнославянские народы, находившиеся под властью Турции, также обращали свои взоры к России. Особые отношения связывали ее с Черногорией. Владыка Петр Петрович Негош за время своего правления дважды посетил Петербург, Черногории оказывалась ежегодная материальная помощь со стороны российского правительства, ее подданные принимались на российскую службу и пользовались льготами разнообразного характера. Находясь в Константинополе, посланник Титов взял на себя обязанность покровительствовать прибывающим в турецкую столицу черногорцам. Негош в следующей форме ходатайствовал об этом: «Единоплемение и единокровие черногорцев с русскими и столь сильное российских императоров влияние, которое она, начиная с времени Петра Великого, имела на сей черногорский народ, дают мне право покорнейше Вас просить о сем».

Если болгары могли обращаться за защитой к российскому консулу в Белграде, а черногорский владыка состоял в непосредственной переписке с Петербургом, то православное население Боснии было практически лишено связей с российскими властями. Лишь в конце 40-х гг. дипломатические представители России стали поднимать вопрос о необходимости иметь своего агента в Боснии, куда стремились проникнуть путем учреждения консульств как Австрия, так и Франция. Боснийцы также пытались установить связь с российскими представителями в Белграде и Вене. В австрийской столице их доверием пользовался священник российской посольской церкви М. Ф. Раевский, выражавший сочувствие делу славянского освобождения. В Белграде боснийцы обращались к российскому консулу, но подобных документов весьма немного. Так, в 1846 г. к Данилевскому попала жалоба боснийских сербов на произвол местного начальства в Казарском, Новском и Предорском округах, где были совершены убийства сербов. Иногда из Боснии прибывал посыльный для того, чтобы лично рассказать российскому консулу об отчаянии христиан вследствие терпимых ими притеснений от турецких властей. Примечательно, что между православным и мусульманским населением Боснии не было единства даже в действиях против общего притеснителя. Когда в Бихаче вспыхнуло восстание мусульман, недовольных произволом при сборе податей, оно не было поддержано христианской общиной. «Замечательно, – доносил консул Левшин в Петербург, – что боснийцы христианского вероисповедания не приняли ни малейшего участия в сем мятеже». Этот факт свидетельствует о реальном разобщении христианского и мусульманского населения края и тех тяжелых противоречиях, которые существовали между ними. В то же время сербы, принявшие мусульманство, не знали другого языка, кроме сербского. Их в Боснии насчитывалось около 550 тысяч, в то время как сербов-католиков было 250 тысяч, а православное население составляло 900 тысяч человек. Несмотря на большую численность сербского населения в Боснии, их религиозная разобщенность мешала объединению и вела к росту противоречий между самими этническими сербами.

Все жалобы, обращенные к российским властям, обычно лишь приумножали традиционные предостережения «не предаваться никакой самоуправной попытке, которая может вовлечь… в совершенную гибель». Российский кабинет по-прежнему не поощрял нелегитимных методов борьбы южнославянских народов и даже в самых тяжелых для них обстоятельствах не забывал напоминать о недопустимости вооруженных действий против законной власти султана. Надежды на то, что Николай I «не захочет оставить народ христианский страдать невинно», ни на чем не основывались. Болгария в это время оставалась оплотом османского влияния на Балканах и не могла привлечь пристального внимания России. Если Сербия уже превратилась в островок относительной самостоятельности югославян внутри Османской империи, то Болгария, густо населенная турками, чувствовавшими себя здесь полновластными хозяевами, не представляла для российских политиков перспективного региона для успешного антиосманского противодействия. То же относилось и к Боснии, частично населенной мусульманами и католиками, которая к тому же являлась регионом столкновения интересов Турции и Австрии. Таким образом, Россия могла рассчитывать лишь на сохранение своего влияния в Сербии. Что касается Черногории, то однородность ее славяно-православного населения и дружеское расположение к России, безусловно, составляли основу давних русско-черногорских связей. Дело осложнялось лишь тем обстоятельством, что Порта упорно не хотела признавать за Черногорией статуса независимого государства, каковым считали свой край сами черногорские владыки. Иметь еще один повод для бесконечных пререканий с османским правительст вом Россия не хотела, но, принимая во внимание близость Черногории к адриатическому побережью, а также приверженность ее руководства к державе-покровительнице, Петербург считал необходимым оказывать денежную и моральную поддержку этой небольшой горной области.

Несмотря на то что славянское население европейской Турции еще продолжало взывать к помощи единоверной России, реальная политическая ситуация заставляла его все более отчетливо осознавать иллюзорность этих надежд. В данных обстоятельствах единственный способ противостоять натиску турок виделся во всеславянском объединении. Подобные идеи проникали в бал канские провинции вместе с агентами Гарашанина, находя отклик и понимание.

Гарашанин впервые выдвинул лозунг «Балканы – балканским народам». Однако деятельная личность Гарашанина предполагала не только выдвижение лозунга, но и практическую работу по его воплощению в жизнь. По его мнению, следовало заняться непосредственным распространением идеи объединения среди народов Болгарии, Боснии, Северной Албании. Не упускались из виду и австрийские сербы – жители Славонии, Хорватии, Далмации, Срема, Баната и Бачки. По плану Гарашанина все они должны были войти в состав великой и свободной южнославянской державы. Широкая веротерпимость стала основой объединительного движения – без нее нельзя было рассчитывать на успех, принимая во внимание принадлежность части южных славян к мусульманству и католичеству. Гарашанин возлагал большие надежды на католических священников Австрии, приверженных идее создания единого государства. Известный политический деятель сербской Воеводины Дж. Стратимирович, принявший активное участие в военных действиях сербов против венгров в 1848–1849 гг., также выступал не за создание сербской автономии в составе венгерских земель, а за единое государство, включающее в себя широкий географический ареал, вплоть до Константинополя. Таким образом, объединительная идея получила широкое распространение не только среди турецких славян, но и подданных Австрийской империи. Гарашанин полагал, что работу по сплочению славянства должны выполнять специально посланные в провинции агенты. Во главе всей пропагандистской работы стоял сам министр внутренних дел.

Основные задачи агентов были сформулированы в «Начертании». Они должны были:

1) обращать внимание на партии, существовавшие в провинциях,

2) описывать военное положение земель, число войск и вооружения,

3) составлять списки знатнейших фамилий края, включая и противников Сербии,

4) выяснять, что говорят и думают о Сербии в данной провинции.

Агентурная сеть, во главе которой стоял сам автор «Начертания», была выстроена по вертикали в соответствии с классическими принципами конспиративной организации: каждый новый член общества знал только своего начальника, чтобы в случае гонений на них не иметь возможности выдать большого числа соратников. Весь Балканский регион делился на Западную и Восточную части, которые курировались М. Баном и Т. Ковачевичем. Непосредственным заместителем Гарашанина стал Йован Маринович.

Описание организации агентурной сети оставил бывший секретарь Валевского окружного суда Йован Миленкович, который сам принимал участие в этой работе: «Агентов было 52, и им платили по 50, 60, 70, а некоторым 100 талеров в год. Из сербской государственной казны ежегодно тратилось на организацию 5–6 тысяч талеров». Из данного отрывка видно, что деятельность всей агентурной сети была важной частью государственной политики Сербии, на которую выделялась значительные государственные средства. Агентами становились люди разного социального положения и вероисповедания. С ними сотрудничали священники, монахи, торговцы. Значительную часть среди них составляли католики.

Для успеха всего объединительного движения большое значение имела позиция двух регионов – Черногории и Болгарии, то есть тех краев, где традиционно господствовало православие. Черногорский правитель Петр Петрович Негош сочувственно воспринял идею создания славянского государства – он готов был отказаться от верховной власти в пользу представителей сербской династии и оставлял за собой лишь высший церковный сан. Однако для черногорцев, имевших тесные и сложившиеся связи с Россией неприемлемой была сама идея антирусской направленности предложенного проекта. В связи с этим можно предположить, что деятельность агентов в Черногории не сулила большого успеха. Пытаясь заменить Россию в деле покровительства Черногории, сербское правительство приняло решение о выделении этой провинции ежегодной денежной помощи в размере 1000 дукатов. Фактически Сербия пыталась переориентировать внешнюю политику Черногории. Эта же тактика была применена по отношению к Болгарии – Сербия брала на себя расходы по обучению болгарской молодежи, по печатанию книг на болгарском языке.

Практически во всех провинциях Балканского полуострова Гарашанин имел доверенных людей. Достаточно подробно об этом говорится в книге К. В. Никифорова. Упомянем здесь только некоторых: в Северной Албании это был католический священник Карл Красничи, имевший большое влияние на мирдитского вождя Биб Доду и местный католический приход. Условием их согласия на объединение стала свобода вероисповедания. В Герцеговине с Гарашаниным поддерживал связь православный священник Й. Памучина, в Дубровнике – протоиерей Дж. Николаевич.

Большое значение для расширения пропагандистской работы имели путешествия М. Бана и Т. Ковачевича по Хорватии, Далмации, Черногории, Боснии, Герцеговине, Старой Сербии и Юго-Западной Болгарии. В 1848 г. Бан посетил в Сремски Карловцах патриарха Раячича. В Загребе с помощью Л. Гая виделся с хорватским баном Елачичем. В сентябре 1848 г. Т. Ковачевич также совершил поездку по Хорватии, Далмации и Боснии. В своем отчете о путешествии, составленном на имя Александра Карагеоргиевича, он подчеркнул, что босняков и герцеговинцев следует оградить от «русско-австрийского… и турецко-венгерского наступления» для большего сближения с Сербией. Вслед за автором «Начертания» Ковачевич повторял имена главных врагов «сербства», среди которых первое место занимала Россия.

Деятельность Гарашанина и его сподвижников по расширению пропагандистской работы активизировалась в 1848–1849 гг., что было связано с развитием военных событий в Воеводине. В 1849 г. министр внутренних дел выработал «Устав политической пропаганды в землях славяно-турецких» – практическое руководство к действию рассылаемых в провинции агентов. Теперь «Устав» ориентировал южнославянские народы на подготовку и проведение «одновременного вооруженного восстания». Период собственно пропагандистской работы должен был смениться реальными действиями вооруженного народа. В 1850 г. был принят второй «Устав», аналогичный первому. Пропаганда агентов сербского правительства, регламентированная этими документами, велась вплоть до 1853 г., пока Гарашанин оставался премьер-министром Сербии. Смещенный со своей должности усилиями российского правительства, Гарашанин свернул сеть своих агентов.

Вся пропагандистская деятельность, развернувшаяся в различных регионах Балканского полуострова, явилась прямым следствием провозглашенного в «Начертании» принципа объединения южных славян под эгидой сильной Сербии. Сам факт того, что впервые выработанная внешнеполитическая программа не осталась мертвой буквой, а немедленно была принята как руководство к действию, говорит о подготовленности общественного мнения к развитию событий именно в этом направлении. Эта программа отвечала интересам и чаяниям славянских народов, издревле населявших Балканы, но разобщенных в силу объективных обстоятельств. «Начертанию» было уготовано стать программой объединения славянства на много лет вперед. Этот документ заложил основы внешнеполи ти че ской программы Сербии, вставшей на путь обретения самостоятельности. Гарашанин сумел верно определить расстановку политических и международных сил в регионе, а также перспективу южнославянских народов быть поглощенными одной из великих держав в ходе борьбы за османское наследство. У Сербии, по его мнению, не было другого пути для сохранения собственной независимости и самобытности, кроме объединения с другими народами и выступления единым фронтом как перед распадающейся Османской империей, так и перед наступлением великих держав.

Объединительное движение славян послужило импульсом к осмыслению роли славянства в мире и его судьбы на Балканах. В 1850 г. в Хорватии была написана работа «Россия и славяне на юге». Ее автор Имбро Ткалац попытался наметить черты различия в общественной жизни Востока и Запада, проследить развитие государства и церкви на Балканах. Автор приходит к выводу о самобытности славянства в целом, о невозможности нивелировки общественного развития народов по западному образцу и приходит к такому заключению: «…наше спасение – в единстве народов, в общественной жизни и церкви».

Делая ставку на осуществление целей, намеченных «Начертанием», сербское правительство во второй половине 40-х гг. явно пыталось дистанцироваться от России и действовать самостоятельно в своей внешней и внутренней политике. Однако, не являясь полностью независимым государством и отказавшись от русской помощи, Сербия неизбежно должна была найти себе другую опору во внешнем мире. Одним из новых ориентиров для зарождавшейся сербской буржуазии стала Франция. Этому в значительной степени способствовала деятельность проживавших на территории княжества польских эмигрантов. Некоторые из них во главе с Ленуаром находились в дружеских отношениях с белградским пашой и были завсегдатаями французского консульства в Белграде. Российский представитель отмечал, что они ежедневно посещали французов, задерживаясь там до глубокой ночи, однако руководство княжества не находило эти «ночные конференции» опасными.

По мере упрочения влияния Франции в Сербии происходило сближение позиций России и Австрии. Консулы этих держав в Белграде – Данилевский и Мейерхофер – сходились во мнении, что уставобранительский режим вреден для Сербии и может привести к опасной нестабильности в княжестве. И тот и другой резко отрицательно относились к представителям польской эмиграции и их деятельности. Однако Данилевский надеялся, что Россия имеет в Сербии прочные позиции вследствие исторически сложившихся симпатий широких народных масс. С расчетом на их поддержку была предпринята попытка создать русскую партию в противовес настроениям как князя Александра, так и Гарашанина, реально возглавлявшего не только внутреннюю, но и внешнюю политику княжества. Попытка оказалась безрезультатной. Более того, в 1847 г. из Совета были изгнаны приверженцы «русской партии» министр права П. Янкович и министр финансов П. Станишич. Препятствуя расширению русского влияния в Сербии, руководство княжества было готово пойти на прямой ущерб для политического престижа страны: в 1846 г. Греции отказали в просьбе открыть свое консульство в Белграде, поскольку опасались, что российский представитель будет пользоваться там безусловным авторитетом.

Российское правительство не предполагало, что давно вызревавшие противоречия между интересами сербских правящих кругов и собственного внешнеполитического ведомства уже получили к тому времени стройное теоретическое обоснование, изложенное в «Начертании». Российское руководство могло только догадываться о наличии выработанной политической доктрины и не питало симпатий к ее разработчику. В свою очередь, Гарашанин не считал нужным скрывать свою неприязнь к русской политике в Сербии.

В июле 1849 г. в Белград прибыл новый консул – генерал Левшин. Выбор этой фигуры для представительства в Сербии в один из наиболее сложных моментов русско-сербских отношений был явно неудачен. Генерал не имел дипломатического таланта и не скрывал своего негативного отношения к Гарашанину. Бестактным было обращение Левшина к Совету с пожеланием не носить на головах турецкие фески – в этом консул усмотрел знак следования турецким законам и обычаям. Обращение вызвало возмущение сербских сановников, которые, не видя в ношении фесок никакой крамолы, не хотели отказываться от обычаев, вошедших в их обиход за века совместного проживания с турками. В данном случае вполне был бы уместным ответ, который Гарашанин дал по другому поводу английскому консулу: «Он называет нас райей, но если мы и райя, то не английская, а турецкая». Бравируя забытым уже термином «райя», Гарашанин решил поставить на место английского выскочку. В недовольстве Совета вмешательством России по частному случаю о фесках также чувствовалось нежелание быть полностью подотчетными контролю России. «Россия меня терпеть не может, писал Гарашанин в личном письме Й. Мариновичу. – В моем политическом существовании нет заслуги России, а лишь моя собственная и моих предков. Когда мой отец боролся за сегодняшнюю свободу моего отечества, он не знал, есть ли русские на свете. Они… хотели бы, чтобы я был их рабом и слугой, как многие другие из наших, но я им не буду, а буду служить своему отечеству и служить ему верно и безо всякого страха перед Россией или перед кем-либо… Россия хотела бы уничножить все, что касается развития сербства, эти намерения очевидны, но если ей это удастся, то без нашей помощи, нам следует защищаться, сколько возможно».

Как видно из приведенного письма, Гарашанин не питал иллюзий насчет своих отношений с российским правительством. Но в то же время он явно грешил против истины, говоря о стремлении России уничножить «сербство» или превратить в «рабов», то есть в данном контексте – в политических марионеток, сербских политиков. Вероятно, появление на политической сцене таких государственных деятелей, как Гарашанин, является закономерностью для истории становления любого национального государства. Гипертрофированное желание избавиться от зависимости, реальной или мнимой, и стремление к самостоятельности представляет собой особое, своеобразное состояние роста как отдельного человека, так и целой нации, являясь одновременно «оборотной стороной медали» такого явления, как искренняя привязанность и благодарность. Так или иначе, Гарашанин отдавал себе отчет в том, что его деятельность вызывает раздражение российского правительства. Не способствовала взаимопониманию и поездка сербского политика в Париж. Накануне Крымской войны российские власти упорствовали в желании отстранить Гарашанина от государственных дел и таким образом освободить правящую верхушку сербского правительства от его безусловно авторитетного влияния. Наконец решение было принято. В марте 1853 г. Александр Карагеоргиевич сообщил князю Меншикову об отставке Гарашанина, не скрывая того, что это решение стало уступкой нажиму со стороны России. Александр вынужден был обсуждать вопрос об отставке своего премьер-министра (назначен 13 сентября 1852 г.) на нескольких совещаниях. Настойчивые советы из Петербурга поступали в Белград от Нессельроде и Меншикова, постоянно напоминал об этом консул Туманский. Русско-сербские отношения были на грани разрыва. «При таких настоятельных советах императорского министерства, – сообщал Меншикову Карагеоргиевич, – я оставил в сторону и презрел все неугодности, которые происходили для моего правления из удаления от должности одного из самых ревностных и самых отличных отечественных чиновников, и решился, хотя и не без сердечного сокрушения, разрешить г. Гарашанина от звания, которое он до сих пор занимал, и поставить его в частное состояние, надеясь, что императорское министерство в сем моем поступке увидит ответное и неоспоримое доказательство моего истинного желания непрестанно оказывать себя достойным всемилостивейшего благоволения покровителя». Но это было единственной уступкой сербского князя. Российский консул Туманский тут же высказал желание, чтобы за Гарашаниным были отправлены в отставку его последователи в правительстве – начальник иностранного отделения княжеской канцелярии, а также директор военного училища. Речь шла, по существу, о смене руководящего ядра государственного аппарата, а в более широком смысле – смене внешней, внутренней и военной политики княжества. В полной мере русскому руководству не удалось воплотить в жизнь свои планы, ибо сербский князь ответил решительным отказом: «Мне невозможно будет привести в согласие эти намерения с безусловным исполнением».

Постоянное вмешательство России во внешнюю и внутреннюю политику Сербии не способствовало улучшению уже достаточно испорченных к тому времени русско-сербских отношений. Было очевидно, что российскому кабинету все труднее удерживать княжество в сфере своего влияния. Сербия, появившаяся на европейской политической арене благодаря русской помощи, все больше отдалялась от державы-покровительницы. Этот несомненный факт нельзя рассматривать лишь как проявление глубокой неблагодарности всего сербского народа. В то же время нельзя назвать причиной расхождения двух стран лишь «грубые методы» дипломатического давления России на сербское правительство. Главная причина лежит в различии национальных интересов двух государств, которое проявилось в данное время со всей очевидностью. Это различие обусловило окончание эпохи «покровительства», взаимоотношений ведущего и ведомого со всеми вытекающими отсюда конфликтами. Для России Сербия по-прежнему представляла собой регион высокой геополитической заинтересованности, в котором она хотела бы удержаться любыми способами. Но Сербия, точнее, ее правящая верхушка, встав на путь самостоятельного развития, избрала другие ориентиры для своей внешней и внутренней политики, нежели те, которые могла ей предложить покровительствующая держава. Сербское правительство предпочло более притягательную для него модель развития, усваивая западноевропейские либеральные общественно-политические идеи. Самодержавно-крепостническая Россия не могла конкурировать с ведущими европейскими государствами, пережившими к тому времени ряд буржуазных революций. Закономерность подобного развития взаимоотношений между двумя странами очевидна, так же как закономерным было неизбежное возвращение к союзническим отношениям и осознание общности целей на более позднем этапе исторического развития обеих стран.