От автора

Действие второй повести происходит в самом центре Петербурга в XXI веке. Вроде бы всё другое: и время, и школьный быт, и ребята. Но вдруг в ленивом голосе Залёткина прорезываются металлические нотки Инки Пескарик. Кто знает, а может, после школы Инка, удачно выйдя замуж за бизнесмена, стала Залёткиной и сын ее учится теперь вместе с дочкой Румянцевой! Или с дочкой Алевтины, которую, вполне возможно, в детстве называли Тиной или Диной? Очень даже может быть. Впрочем, и водитель Геннадий чем-то подозрительно напоминает Метлищева, так до конца и не повзрослевшего, хотя и научившегося играть в шахматы. Если вы, призвав в союзники фантазию, вглядитесь в лица остальных, наверняка еще кого-нибудь сумеете узнать. В Стулове, например. Кстати, отец его был летчиком…

В жизни часто бывает так, как не бывает и в кино. Почему же не предположить, что герои наши опять встретились в нужном месте в нужное время!. Тем более что родители, как правило, взлетают лишь на ту высоту, которую суждено осилить их детям…

Кстати!. Все персонажи сего произведения, тем более сотрудники Французского консульства, – плод фантазии писателя и к реальной жизни отношения не имеют. Хотя по сути сказка эта не сказка вовсе, а настоящая быль…

 

Брусникина Варвара, стрелок из арбалета

Варьке приснился сон, что мама вышла замуж за миллионера. Он моментально подарил маме корону из бриллиантов, а Варьке машину «рено». На Новый год у них сразу наметился Париж. Варька подкатила на «рено» к школе – сказать, что контрольную по геометрии она себе отменяет: недосуг, мол. Ее досуг теперь пройдет в Париже, она там будет спаржу есть. Седьмой «Б» конечно же отпал. Директриса уважительно поздоровалась с ней за руку. И вдруг маминым голосом сказала:

– Если ты сию секунду не продерешь глаза, твои макароны превратятся в холодных лягушек.

Варька разлепила веки. За окном колыхалась серая муть: то ли дождь, то ли снег, то ли утро, то ли вечер, то ли зима, то ли осень – не разберешь. И почему действительность так отличается от снов?

Мама ходила по квартире с чашкой кофе. Без короны. И без спаржи. На столе остывали макароны с сыром. Вид у мамы был сердитый. Она показала Варьке на часы:

– Опять опоздаешь! Первым уроком контрольная! Если треугольники подобны, они – что? Помнишь?

Странно устроены взрослые. Зачем маме-то в эти треугольники углубляться? Сидела бы и занималась своей любимой керамикой. Нашла о чем спрашивать. Главное, что до каникул всего ДВЕ НЕДЕЛИ!

– Ой, мама, спишу у Туси. А как ты думаешь, снег хотя бы на Новый год выпадет?

– Для тех, кто списывает, выпадет только «кол» в журнале!

Варька вздохнула. Всё было как всегда, и Париж на горизонте не маячил.

Мама уверена: списывать – достоинство ронять. А у них в классе считают, что достоинство ронять – это пешком ходить или модных кроссовок не иметь. По этой причине Варька уже пять уроков физкультуры прогуляла. Мама узнает – скандал будет. А кто виноват? Варька маме миллион раз говорила, что у нее тапки допотопные – такие сто лет как уже не носят. А мама не понимает. Сидит целыми днями в своем УДОДе.

Удод – это раньше птичка такая была, а теперь так кружки называются. Учреждение дополнительного образования значит. Мама называет его «Домиком». Она там в студии преподает, учит детей кембрийскую глину глазурью покрывать.

Кембрийская глина, конечно, красивая, голубая, и объясняет мама здо́рово, да только в долларах за это никто не платит. Но есть приятный бонус. Варька в «Домике» стреляет. Из арбалета. Бесплатно. Это имеет значение для семьи из двух человек.

Варька бы не возражала, чтобы их стало трое, в смысле… ну понятно. Но маме и в ум не идет «про замуж»! У нее в голове Варькино здоровье, учеба, голубая глина и трубы, которые в ванной надо менять. Ну еще, конечно, мечта о Париже! Мама им всю жизнь бредит, даже французский самостоятельно выучила. Да что толку? Денег все равно нет. А у ЭТОГО просить они не будут. Когда ОН появляется, на Варькин день рождения, мама велит с НИМ здороваться. А Варька не здоровается! Разве это отец, если о собственном ребенке раз в году вспоминает! Недавно притащил две напольные вазы-громилы (не поднять!) с Варьку ростом. Ну и куда их?! Ни уму ни сердцу. К тому же посередине не склеенные. Не успел, что ли, за 365 дней? А если верхняя часть на человека свалится?! Хорошенький подарочек! «Вы, – говорит, – их не трогайте, тогда они век простоят».

Так они уже и простояли. В магазине, всё лето. Только никто не купил. Вот в качестве презента и приволок. Очень ценная вещь, ничего не скажешь! Лучше бы сапоги подарил на зиму! Тоже мне, непонятый гений!

Когда мама с ЭТИМ в академии учились, все думали, ОН второй авангардист Филонов. А никакого Филонова из него не вышло. Нет, Варька никогда художником не станет. Лучше уж из арбалета стрелять. Там по крайней мере результат сразу виден.

Короче, миллионер бы их семье очень даже пригодился. Жаль, что в УДОДах миллионеров не водится!

Варька бежала по Невскому, спрятав руки в карманы, а лицо – в воротник старенькой дубленки. С неба сыпалась студеная мокрая крупа. Бр-р! То ли дело раньше, во времена какого-нибудь Андерсена! Прилетала под Новый год Снежная королева, в своей ледяной серебряной карете, ударял мороз, и…

Варька еле удержалась на ногах. Даже искры из глаз посыпались! Какой-то ненормальный мальчишка в нее врезался! На всем скаку, прямо лоб в лоб! Тоже, наверное, под ноги не смотрел. Извиняется теперь, «пардон», говорит. Какой «пардон», когда шишка величиной с апельсин?!

Варька даже заплакала. Ну что за невезуха? Слезы были злые и горькие. Упади такая кому-нибудь на руку – небось ужалит, как змея. Варька показала мальчишке кулак. Он покраснел и убежал. Действительно, ненормальный.

Ой, да он потерял что-то! Какая-то хорошенькая блестящая вещица, наподобие спичечного коробка, осталась лежать на грязном асфальте.

– Эй ты! Стой! – закричала Варька.

Но мальчишки уже и след простыл.

«Ладно, потом разберемся», – подумала Варька и сунула находку в карман джинсов. И забыла. До звонка-то одна минута оставалась. Только-только хватило, чтоб дубленку – на вешалку, шарф – в рукав, и по лестнице пулей!

Вообще-то Варька не опоздала – в класс влетела, когда звонок еще дозванивал.

 

Седьмой «Б» класс, любители мюзиклов

Но математичка Алла Борисовна, по прозвищу «Пугачёва», посмотрела на нее с неудовольствием. Она уже раздавала варианты контрольной. Сведя брови в одну суровую линию, она осведомилась ледяным тоном:

– В чем дело, Брусникина?!

– Извините, Алла Борисовна! Я уже пишу!

Варька кинулась к своей парте и увидела, что Туси нет. Неужели заболела? Катастрофа! У них с Тусей было разделение труда: Варька «отвечала» за гуманитарные науки, Туся – за точные. Обычно всё выходило «хоккей». А тут… Варька начала лихорадочно вспоминать. Как там мама утром говорила: если треугольники подобны, то… то… И вдруг в голове у Варьки возник проблеск. «Подобны – значит, стороны пропорциональны». А если стороны пропорциональны, значит, их можно найти! Найти-то как раз и требовалось!

«Пугачёва» меж тем бродила по классу, разбрасывая свои реплики-афоризмы:

– Полное, полное отсутствие присутствия, Печёнкин! Мухорямов, эта работа на тройку. Вспомни, в каком ты классе!

– За что, Алла Борисовна? Почему вы занижаете?

– Учитель не может занизить оценку – может только завысить. Но – «три», только «три»!

Против обыкновения, Варька не вертелась и ни во что происходящее вокруг не вникала. Она вдохновенно строчила, прямо как сумасшедшая. «Пугачёва» заподозрила неладное и встала рядом. Начала высматривать, откуда Варька сдувает. А она и не думала сдувать: на нее снизошло озарение! «Пугачёва» считает, если Варька не Пифагор, значит, дебилка. А Варька просто медлительная, потому что Козерог. Но и у Козерогов бывают «эврики». Вот как у нее сейчас!

– Я решила, Алла Борисовна!

– Неужели? – критически осведомилась «Пугачёва», недоверчиво оглядывая Варькин стол. Но, кроме листка с контрольной и черновика, там больше ничего не было.

– Учти, переписывать не разрешу, оценка пойдет в триместр. – Поджав губы, математичка прошествовала к учительскому столу.

Странно, но Варька даже не огрызнулась. Душу объяла безмятежность. Обида, злость и разного рода «психопатства» будто разбивались о броню спокойствия. Точно Варькина душа надела латы. Вот чудеса!

За Варькиной спиной сидел ее враг Залёткин.

– Эй, Ягода, – издевательски сказал он, – поделись крутизной! Ты что, шпору наизусть выучила? Может, ты и мой вариант решишь? Ха-ха!

Варька обернулась к нему, медленно и небрежно.

– Легко, – сказала она с королевской улыбкой и протянула руку за листком. – Давай вариант!

Залёткин оторопел. Но свою выгоду просек мгновенно.

– Это мы ща!

– В чем дело, Залёткин? – тут же поспешила к нему «Пугачёва». – Чем вы тут занимаетесь?

А дальше никто ничего не понял.

Залёткин вдруг зарумянился, как маков цвет (сроду с ним такого не бывало! Все думали, что он вообще краснеть не умеет. Он и сам так думал, а тут вспыхнул), и в смущении произнес:

– Я списать хотел, Алла Борисовна, у Брусникиной, раз Думова заболела. Я ведь обычно у Думовой списываю. Думова, конечно, голова! У нее ошибок практически не бывает. А я нарочно делаю полторы ошибки, и вы тогда четверку ставите… Двойка-то мне не прет: мне маман за четверку обещала Египет на каникулах…

По мере того как Залёткин говорил, интонации его становились всё растеряннее. И дураку было ясно, что он никак не ожидал от самого себя подобной искренности. С какой стати так подставляться?! Залёткин плохо считал только на математике, а в жизни просчитывал шаги наперед. Что за финт?! Его лицо становилось всё пунцовее и пунцовее. Лицо же «Пугачёвой», напротив, начало бледнеть. И каменеть.

«Прямо каррарский мрамор какой-то!» – подумала Варька. Статуи из такого мрамора в старинных дворцах стоят в вечной задумчивости, например в Строгановском замке или в Михайловском. Варьку мама часто по дворцам таскает, для образования личности. Но сейчас Варькина личность пребывала в каком-то странном состоянии. Залёткин, которого она презирала с первого класса, с тех самых пор, как он наподдал ногой ее жалкий рюкзак, перешитый из маминой куртки, и, хихикая, засунув руки в карманы кожаного пиджачка, процедил: «Отстой…» – Залёткин вдруг представился ей таким невиноватым, хоть плачь!

Кожаный пиджачок ему купили, а по дворцам не водили, цены он примечать научился, а красоту нет! А ведь когда что-то прекрасное видишь, ну или слушаешь, в тебя столько радости проникает! Водопад целый! Это все равно как ливень для пересохшей грядки. А без воды на потрескавшейся твердой земле ничего хорошего не вырастет: ни цветка, ни дерева, ни хлебного колоска, только бесчувственные сорные травинки…

Эти мысли были для Варьки новыми, непривычными. Крошечное зернышко жалости к Залёткину разрасталось в огромный ком, который уже мешал дыханию.

В классе темной тучей повисла грозовая тишина. Классики называют такую сцену «немой».

Но уже в следующую минуту математичка направилась к Залёткину широкими, гневными шагами. Только она ничего не успела изречь, потому как Варя Брусникина, недотепа из недотеп, решительно схватила ее за руку.

Это уже было настоящее хулиганство! К тому же Брусникина еще и речь выдала. При этом так отчаянно жестикулировала, что ее красное пончо (Варька в тот день в любимое пончо вырядилась) взлетало и падало вверх-вниз, точно плащ тореадора.

– Залёткин правду сказал, Алла Борисовна! А правда слаще лжи. За правду детей не бьют.

Как будто «Пугачёва» собиралась Залёткина бить или розгами сечь! Хоть стой, хоть падай! Тем более было бы из-за кого пропадать! Весь класс знал, что Залёткин Брусникиной не товарищ. Как гусь свинье.

На глазах седьмого «Б» творилось что-то невообразимое. Они сидели прямо как в театре, в котором были и зрители, и исполнители в одном лице.

– Конец света! – всплеснув руками, возвестила эмоциональная Галька Таратайкина, по прозвищу Мать невесты.

Галька была выше всех ростом, и сто лет назад, в начальной школе, они ставили спектакль по Гоголю. Галька играла мать невесты, с тех пор «имечко» к ней и прилепилось. Сейчас Галька говорила с интонациями Светы Светиковой, восходящей звезды из «Нотр-Дам де Пари». Светикова там Эсмеральда, в которую влюблено всё мужское население страны. А «Нотр-Дам» – самый модный мюзикл, он на слуху, семиклассники постоянно оттуда партии мурлыкают.

Стасик Печёнкин тоже отставать не пожелал, присвистнул на мотив партии Квазимодо.

– А-а-ах!.. – горестно протянула Алина Деревянко, в тональности сопрано, точно собралась исполнить самую красивую партию «Ave Maria».

Но в ту самую минуту, когда Варька коснулась ладони математички, лицо Аллы Борисовны моментально прояснилось, а взгляд потеплел. Как будто ледник шел, шел и ни с того ни с сего растаял. Все с изумлением увидели, что Алла Борисовна гораздо моложе, чем всегда хотела казаться. Причем не просто моложе, а симпатичнее. Человек непременно становится краше, когда поет. А суровая учительница математики Алла Борисовна как раз запела. И не что-нибудь, а опять же фрагмент из обожаемого всеми «Нотр-Дама»:

– «Свет озарил мою больную душу…»

Все заслушались и, как по команде, захлопали. Даже опростоволосившийся Залёткин. А Алина Деревянко (у них в семье сплошные музыканты, в первом классе она учебники не в обложки, а в афиши оборачивала) с уважением изрекла:

– Да у вас контральто, Алла Борисовна!

Ничего подобного никогда, ни при каких обстоятельствах в их элитарной школе с углубленным изучением иностранных языков не было!

Звонок и тот зазвонил не своим голосом. Он пророкотал трубным басом, как колокол судьбы.

На лбу у Варьки рассосалась шишка величиной с апельсин. А маленькая блестящая коробочка в кармане джинсов, о которой Варька совсем забыла, завибрировала, испустила ровное серебристое сияние и заурчала довольно, как пригревшийся котенок.

 

Жюль Бенуа, потомок древнего рода

Последний раз Жюль плакал пять лет назад, когда умерла мама. Вообще-то до этого он не плакал вовсе, даже во младенчестве. В роду это было не принято и считалось признаком дурного тона. Когда мамы не стало, ему сделалось наплевать на «тон». А еще он разлюбил зеркала.

Дело в том, что до этого Жюль относился к зеркалам, как к друзьям. Это была такая игра, почти фокус. Жюль вместе с мамой смотрелся в зеркало. И там изображение «двоилось». Мама называла это «гармония симметрии». В зеркале отражались близнецы разного возраста, у них даже веснушки были на одних и тех же местах – пять на правой щеке, три на левой и четыре на носу. В сумме выходило тринадцать. В их древнем роду это число считалось счастливым.

У прародителя, монсеньора Шарля Бенуа, было тринадцать детей. В замке на Луаре он построил для них тринадцать спален и воздвиг тринадцать фонтанов. Фонтаны били во дворе, который по форме напоминал семейный герб – крест в овале. На гербе была еще виноградная гроздь с узорным листиком, она обвивала овал. А двор обвивали самые настоящие, живые виноградные лозы, ведь в поместье имелся потрясающий виноградник.

Тринадцатый ребенок, Жоффре, был самым везучим. Говорят, он участвовал во всех значительных войнах, и ни в одной его даже не ранило. Кроме всего прочего, Жоффре породнился с самой королевой, был пожалован ею в герцоги и вместе с титулом получил шпагу с тринадцатью бриллиантами. Во время Великой французской революции бриллианты исчезли, а шпага осталась. Ее потом повесили на стену как предмет гордости.

У Жоффре была еще одна особенность: он обожал дуэли, однако никого не убил. Возможно, дуэли нравились ему как экстремальный спорт, а может, Жоффре просто был чересчур влюбчив, во всяком случае, у него было восемь жен и пять возлюбленных. Число тринадцать выпадало им по жизни как родимое пятно! Впрочем, влюбчивость тоже. Каждый из мужчин этого рода был не промах! Бенуа всегда шли напролом. Их не пугали даже мезальянсы. «Мезальянс» – антикварное слово, звучит почти как «пасьянс», но карты здесь ни при чем, хотя судьба и замешана. Короче, неравный брак. Вуаля!

Трудно сказать, с кого из предков начались мезальянсы, похоже, в этом преуспели многие. Знатные аристократы, без страха и упрека, выбирали себе в жены садовниц из предместий, гувернанток и актерок из оперы. Была даже одна шляпница. Барбара. Копна ее волос отличалась столь огненным цветом, что в памяти отчего-то возникал образ Свободы на баррикадах с картины Эжена Делакруа. Жюль видел ее портрет – не Свободы, а Барбары – в том самом замке на Луаре, где фонтаны, фамильный герб, шпага Жоффре и тринадцать спален.

Портрет висел на лестнице, точнее, в переходе – коридор там плавно перетекал из правого крыла в левое. Персонажи семейной истории тоже перетекали из девятнадцатого века в двадцатый. Хотя… Кто перетекал, а кто и перепрыгивал. Барбара, та явно перепрыгивала. Характера ей было не занимать. Шороху она навела в семействе жениха на два столетия вперед! Разыгрался грандиозный скандал. Как пожар в Венсенском лесу. Разумеется, каштаны из этого огня пришлось таскать не Барбаре, а тому, кого она выбрала в нареченные, прадеду Жюля.

Отец категорически запретил сыну жениться на шляпнице. А сын категорически женился. За неповиновение отец его конечно же проклял, хотел даже лишить наследства. Но через год, когда у сына родился сын, старик передумал. Во-первых, мальчишка этот, Кристоф, несмотря на то что удался рыжим, собрал все фамильные черты Бенуа: бровки домиком, бледный вид и драчливый характер. Малыш моментально дернул деда за усы и довольно ухмыльнулся. Во-вторых, родился он тринадцатого числа да еще накануне национального праздника, Дня взятия Бастилии. Понятно, что дед растаял, всё простил и подарил внуку за́мок, подкрутив при этом свои молодцеватые усы и подмигнув потомку. Мужчины рода Бенуа зла держать не умели.

Жюль долго вглядывался в портрет Барбары. Ничего особенного. Рыжина, конечно, необыкновенная, но во всем остальном явно не маркиза. Шпага Жоффре куда интереснее, она в соседнем зале, где оружие. А что касается красоты, так мама Жюля гораздо красивее Барбары… была… И глаза у мамы добрее, а у Барбары глаза ну абсолютно кошачьи. Жюль еще подумал тогда, что в темноте такие глаза должны фосфоресцировать. В Средние века Барбару запросто могли сжечь на костре! Как ведьму.

Между прочим, ее девичья фамилия напоминала прозвище: Larousse – «рыжая»! В прозвище она в конце концов и превратилась. На Луаре Бенуа прозвали Ле ру.

Вот с Барбары-то все Бенуа и покраснели… Они сделались как клены на Елисейских Полях.

Елисейские Поля (Шанз-Элизе) давно уже никакие не поля, а улица, у Жюля любимая. Она в центре Парижа, все равно как Невский проспект в Петербурге. Но на ней растут не только клены, но и тополя по обе стороны, и даже газоны с травой. А если встать спиной к Триумфальной арке, то справа будет Сена. По ней ходит смешной кораблик из прошлой жизни, называется «Бато Паризьен». Счастливые люди заказывают на нем ужин. Палуба колышется, столики тоже, в пиалках тает розовое мороженое, а берега проплывают мимо, как облака в небе.

Раньше Жюль с папой и мамой часто ужинал на этом кораблике, только он тогда не понимал, что это счастье. Он болтал ногами и бросал рыбам белый хлеб, а мама смеялась и говорила, что от мучной диеты рыбы вырастут в акул. Мама вообще часто смеялась. Она была моложе отца на тринадцать лет. Ее звали Жюстин. А отца – Жоффре, как знаменитого предка. Правда, шпагу при себе он не носил, но решительности у него было не меньше.

Отец увидел Жюстин в кафе на Елисейских Полях. Она показывала там фокусы. Ей только-только стукнуло девятнадцать лет, она мечтала работать в шапито и объехать с ним мир. Она обожала цирк, потому что ей нравилось радовать людей.

Но в тот день фокус у нее не удался, так как она засмотрелась на огненноволосого Жоффре. Веревка разрезалась безвозвратно, а должна была понарошку. Зрители засмеялись, и Жюстин с ними вместе. От смеха все ее веснушки заплясали, а на левой щеке появилась ямочка. Мама и папа оба были рыжими. Только разных оттенков. У папы оттенок отливал медью, а у мамы золотом.

Жоффре моментально решил жениться на Жюстин. Ему и в голову не пришло хорошенько подумать, вспомнить историю всех семейных мезальянсов. Долгие размышления были не в традициях дуэлянтов Бенуа, хотя Жоффре служил не в кавалерии, а в дипломатическом корпусе и с логикой у него всё было в порядке.

«Но где логика, а где любовь? На разных берегах Сены!» – говаривал двести лет назад Жоффре, который не убоялся гнева отца, таская каштаны из огня для простой шляпницы. Несмотря на то что слово «мезальянс» тогда еще не сдали в антиквариат, оно было вполне в ходу и даже таило в себе опасность лишения наследства.

Те времена прошли, но наследство осталось. Так что отцу, как и его тезке Жоффре, тоже предстоял скандал в благородном семействе. У его родителя, Кристофа, была абсолютно прямая спина и такие же несгибаемые взгляды на то, что прилично, а что – моветон. Кристоф был чуть ли не единственным Бенуа, женившимся на дворянке.

Но скандал Жоффре не страшил. Раз уж это судьба! Насчет судьбы он не сомневался. Его ведь могло занести в какое угодно кафе, (на Елисейских Полях полно кафе с уютными террасками, а Жоффре нравилось пить кофе на террасках), но он выбрал именно это, с фокусами!

«От судьбы не убежишь!» – часто повторяла бабка Барбара, глаза которой светились в темноте, пронзая мрак веков.

А никто и не думал убегать. «Вуаля!» – воскликнул отец и пригласил Жюстин прокатиться на кораблике.

Жюль считает, что отцу тогда помог бог счастливого случая и благоприятного момента Кайрос. Древние греки наделили его не только легкими крыльями, но еще и крылатыми сандалиями. Кайрос мог прилететь ниоткуда и в мгновение ока все изменить. Жюль прочел о Кайросе в старинной книге, их много было в замке. Прочел и поверил в то, что Кайрос и вправду существует. Жюль верил в него до того самого черного дня, 12 июля. Тринадцатое должно было начаться всего лишь через два часа, но именно этих часов маме и не хватило…

Самое ужасное, что мама всё про себя понимала, она даже говорила врачам, что операция не поможет, она ведь очень хорошо разбиралась в медицине, а врачи ее не послушали, потому что очень хотели спасти. Маму все знали и очень любили. Да и папа настаивал. Он даже заплакал. Заслонился ото всех рукой, и плечи его дрогнули. Это было очень странно и страшно. Папа такой огромный, мама ему до плеча не доставала, а тут… Папа заплакал, а она нет. Как будто не он был из гордого рода, а она. Мама подошла к папе, покачала головой, взяла его за руку и улыбнулась, как маленькому…

На всем свете никто больше не умел так улыбаться, как мама. У нее улыбались не только губы, ямочка на щеке, но даже веснушки. И глаза. Глаза у мамы были абсолютно голубые. Такого цвета небо над Монмартром в апреле.

Жюль раньше любил рисовать. Папа накупил ему десятки коробок с фломастерами и даже настоящий мольберт подарил. Жюль стоял за мольбертом как заправский художник, у него здо́рово выходили пейзажи и портреты, особенно мамины. Все хвалили Жюля, говорили, что портреты очень похожи. Похожи-то похожи, а глаза всё равно не те. Жюль был недоволен собой: ему никак не удавалось «схватить» этот цвет. В жизни мамины глаза были куда ярче, чем на самом лучшем портрете. Мама шутила, что у художника большие перспективы: ему есть над чем работать!

Но Жюль никогда не отличался терпением и усидчивостью. Недаром он носил фамилию Бенуа! Он хотел всё сразу и немедленно: и успехов, и перспективы, и прославить род! Свои неудачные рисунки он топтал ногами и пытался порвать в клочья. Он даже почти рычал. Как лев. Всем мужчинам рода Бенуа были свойственны порывы. Они не умели управлять своими эмоциями.

Тогда-то мама и изобрела этот прибор. С той поры, как она показывала фокусы в кафе на Шанз-Элизе, много воды утекло в Сене. За это время мама успела увлечься психологией, философией, русской литературой, неврологией и китайской рефлексотерапией. Она даже закончила медицинский факультет в Сорбонне. И что самое главное, все мамины знания и умения как будто росли на одном дереве, где каждая следующая веточка оказывалась продолжением предыдущей. Причем всё цвело и давало плоды.

Жюль был уверен, что его «нравный» дед Кристоф примирился со своей незнатной невесткой лишь оттого, что она прославилась.

Мама изобретала медицинские приборы. Они были такие же волшебные, как и ее фокусы. Приборы назывались гармонизаторы, потому что возвращали людям хорошее настроение и веру в себя. Самый первый свой прибор мама подарила Жюлю. Небольшая коробочка серебристого цвета, а коснешься ее ладошкой – и твои недостатки превращаются в достоинства. Мама говорила, что эту мысль она вычитала в русской литературе у писателя, который был граф. Жюлю врезалось в память, как при этих словах она насмешливо покосилась на сурового деда Кристофа.

На приборе был выгравирован их фамильный герб – крест в овале с веткой винограда. Жюль тогда решил, что это в шутку. А сейчас ему кажется, что нет. Герб есть достоинство рода – это аксиома. Впрочем, Жюль не всегда разбирался в том, что у мамы всерьез, а что не очень. Ведь ему было всего восемь лет, когда она умерла после операции в прославленной онкологической клинике Парижа, не дожив двух часов до 13 июля. Жюля сразу отправили в родовое поместье на Луару.

Замок возвышался над долиной как ни в чем не бывало. Как будто ничего не произошло. В нем стояла вековая торжественная тишина. И сосны с искривленными стволами на склонах гор Форе тоже были такие же, как всегда, – невозмутимые, ко всему привычные.

Жюль с каменным лицом поднялся на второй этаж и в лестничном пролете, напротив портрета Барбары, неожиданно увидел портрет мамы. Жюль и не подозревал о его существовании. Портрет был нарисован не красками, а разноцветными фломастерами его собственной рукой. Наверное, это был единственный уцелевший экземпляр: все остальные Жюль порвал. Только мама могла незаметно утащить у него из-под носа этот драгоценный кусочек картона, ведь она была настоящей фокусницей. И теперь смотрела на него со стены старинного замка и улыбалась, как будто хотела подбодрить.

Вот тут-то Жюль и заревел, зажав в ладошке свой заветный приборчик. Самое странное, что от слёз ему стало не стыдно, а легко. А дед говорил, что реветь – позор. Жюль даже пожалел своего деда, который за всю жизнь так и не научился плакать. «Слезы не дают душе каменеть», – пришло ему вдруг в голову. Наверное, приборчик подсказал. Мамин гармонизатор обладал такой способностью – эмоции переводить в мысли. И вообще, проявлять в человеке все его истинные чувства и таланты…

Гармонизатор был заряжен маминой энергией. Жюль был в этом уверен. Он всегда таскал его при себе – никогда с ним не расставался. Ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, ни в Париже, ни на Луаре, ни в коллеже. В коллеж Жюля отдали в одиннадцать лет, как и полагалось. Коллеж, естественно, был выдающийся, носил имя Викто́ра Гюго, классика французской литературы.

Отца Жюль видел редко: тот был дипломатом и ездил по свету, пока сын учился в Нуази-ле-Гране. Коллеж построил очень известный испанский архитектор – Мануэль Нуньес. Жюль даже почти увлекся архитектурой, и тут – вуаля! Отца направили на дипломатическую службу в Россию. А точнее, в Петербург. Отец приехал попрощаться, а сын возьми и спроси:

– Говорят, в Петербурге много барокко, это правда?

Отец увидел вдруг, что глаза у Жюля стали точь-в-точь как у матери. Только мальчик про это не знал. Он ведь давно не смотрелся в зеркало. Все зеркала теперь казались ему враждебными, словно нарочно хотели напомнить ему, что отныне он одинок.

Неожиданно для самого себя Жоффре четко произнес:

– Ты полетишь со мной, так что сам всё увидишь.

Мужчины рода Бенуа часто принимали скоропалительные решения, потому что прислушивались к сердцу.

Так Жюль стал учеником гимназии при Русском музее, на площади Искусств в Петербурге. Зданий в стиле барокко в этом городе было так же много, как художников на Монмартре. Толпы толп, выражаясь почти научно. А сам Петербург оказался похож на Париж. По Неве даже речные кораблики ходили. Совсем как по Сене…

У Жюля здесь появилось хобби. Утром, до уроков, он часто бродил по улицам и всматривался в дома – вел подсчет барокко.

В то утро Жюль остановился у Строгановского дворца на Невском. Шел то ли дождь, то ли снег. Дворец был окутан дымкой и от этого делался еще загадочнее.

«Двадцать шестой! – сказал себе Жюль, имея в виду принадлежность этого дома к обожаемому им стилю барокко. – Двадцать шесть – это два раза по тринадцать».

И тут же налетел на какую-то сумасшедшую девчонку. Столкнулся с ней лоб в лоб.

– Пардон! – пробормотал Жюль.

Поднял голову и обомлел. Время точно остановилось. Жюлю привиделось, что он снова заглянул в зеркало. И из зеркала на него посмотрела мама. На самом деле это была Варька Брусникина, которая опаздывала на алгебру.

– Пардон! Пардон! Пардон! – в полной растерянности начал выкрикивать Жюль. – Вуаля…

Варька уставилась на него как на психа. Даже кулак выставила, то ли грозя, то ли защищаясь.

И убежала. Так показалось Жюлю.

Варьке же, наоборот, показалось, что Жюль убежал первым.

На самом деле они разбежались в разные стороны, подобно разнозаряженным атомам. Один атом был потрясен счастьем, другой сотрясался от ярости. Точно плюс и минус. А плюс и минус, как учит физика, при столкновении рождают ток.

Так начался день 13 декабря, та самая дата, когда потомку древней фамилии Бенуа должно было исполниться тринадцать лет. Судьба подсовывала это число их роду, как фамильные веснушки. Кто-кто, но уж судьба-то имеет обыкновение не дремать!

Когда Жюль домчался до школы, он обнаружил, что потерял гармонизатор. Жюль остановился на скаку, как волшебный конь под заколдованным рыцарем из старинной французской сказки. В следующее мгновение он почувствовал, как что-то соленое царапается у него в горле, а потом попадает в глаза.

Жюль стоял под дождем посреди пустынной площади Искусств и плакал. Это случилось с ним второй раз в жизни.

 

Натали Думова, вышивальщица крестом

Туся ненавидела болеть. Потому что слишком часто болела. Ее подруга, Варька Брусникина, утверждала, что Тусе надо посмотреть на это с другого бока. Как бы немножечко порадоваться тому, что имеешь. Тогда у тебя это может отняться, говорила Варька, и положение переменится. А что, Варька бы вот не возражала пару деньков поваляться дома, особенно когда контрольная по алгебре. Поэтому ей такого счастья и не выпадало, исходя из закона единства и борьбы противоположностей. А может, просто по воле Провидения. Сказать по чести, Варька больше верила в Провидение, а Туся – в законы природы и логику. Поэтому она и не могла заставить себя полюбить свои болячки – вот еще глупости!

К Тусе постоянно что-то привязывалось. То астма, то гастрит, то грипп, то гепатит. Самое удивительное заключалось в том, что родители у Туси были врачи. Они лечили ее по правилам и кормили только полезным. Поэтому Тусе всегда хотелось вредного. Она, конечно, себе этого не позволяла, но все равно простужалась, отравлялась, а то и просто падала на ровном месте.

Родители расстраивались, разводили руками и вызывали по телефону бабушку (им и в голову не приходило самим пропустить работу). Родители у Туси были несовременные: они просиживали дни напролет в поликлинике, а по вечерам занимались научной работой. Им не нравился фильм «Ночной дозор», а нравился Пушкин. Они даже дали дочке имя Натали, в честь Гончаровой. Тем более что Тусин отец был Николай – следовательно, дочка получалась Наталия Николаевна. Но Натали ее называли только родители. Все остальные – Тусей, подруга Варька еще и Думочкой (от фамилии Думова), а бабушка – Наточкой или Наткой.

Бабушка могла позволить себе все, что угодно. Во-первых, она не имела к медицине никакого отношения, а во-вторых, вообще была человеком независимым и даже немножко авантюрным. Бабушка была актриса-травести на пенсии. Когда-то она работала в ТЮЗе, потом ушла на радио, а позже вообще на вольные хлеба (из-за того что постоянно вступала в конфликт с окружающей действительностью). На старости лет она занялась переводами с немецкого – причем весьма успешно. То есть денежно. Поэтому она ела что хотела и постоянно искушала правильную Тусю запрещенной едой, которую величала «ядами». К примеру, в диком количестве выпекала оладушки со сгущенкой.

– Ужас! – сокрушались родители, если им удавалось про это узнать. – Во-первых, печеное, во-вторых, жирное, в-третьих, сладкое. Кошмар!

– Зато вкусно! – парировала бабушка.

Бабушка напоминала Тусе кошку из сказки писателя Киплинга, которая ходит сама по себе. Эту сказку Туся слышала по радио в бабушкином исполнении. Когда бабушка с радио ушла, Туся перестала его слушать. Туся увлеклась компьютерами. Дома у них компьютера не было, поэтому она записалась в компьютерный кружок и там переписывалась по «аське». Это было очень интересно! К тому же каждое послание сопровождалось еще и смайликом, смешной желтой круглой рожицей. Смайлик был все равно что пароль. У каждого свой. У Туси, к примеру, нахмуренный. А у Марта – ухмыляющийся. Март был друг ее по Интернету. Туся даже не знала, мальчик это или девочка. Да какая разница! Весь смысл заключался в юморе и в советах, которые они друг другу давали. Именно Март надоумил(а) Тусю вышивать крестом. Открещиваться от болезней и от непрухи. Это было как бы заклинание.

«Картинки можно придумывать самой – какие хочешь. И отвлекаешься, и руку развиваешь. Вообще занятие клёвое и полезное. Попробуй!» – писал (а) Март.

Туся попробовала и неожиданно увлеклась. Теперь она постоянно вышивала крестом и дарила всем свои картинки-коврики. Особенно много их уже было у Варьки и бабушки (болела-то Туся часто!). Например, натюрморт с грушей. Или пейзаж, вид из окна с замерзшим зимним деревом, которое кукожится от ветра. А вместо подписи художника – смайлик. Очень даже современно.

В тот день родители вызвали бабушку, потому что Туся заболела «вульгарным ОРЗ». Это они так выразились, уходя на работу.

Агнесса Федоровна примчалась немедленно. Она всё делала стремительно – врывалась в квартиру, как цунами, несмотря на почтенный возраст. Туся сидела и вышивала. Бабушка вбежала и крикнула:

– Давай заканчивай с тоскливым рукоделием! Я «яду» тебе привезла! – И принялась раскладывать пакетики с корейскими салатами.

Туся обожала корейские салаты! Любые! А бабушка скупила всё, что продавали корейцы на Мальцевском рынке. Бабушка жила от этого рынка в двух шагах.

У Туси даже температура начала падать. А тут еще и Варька пришла, новостей принесла. Хотя правильней сказать, Варька в этот день сама была как новость. Сколько Туся помнила свою подружку, она никогда не была спокойная. Она всегда была как будто из детской считалки: «Море волнуется – раз, море волнуется – два, море волнуется – три…» А тут вдруг Брусникина вплывает, споко-ойная-я, как озеро, и выдает:

– Знаешь, что я думаю? Давай Залёткина в Михайловский замок сводим?

Туся так и отпала на месте. Даже вышивание свое выронила.

– Залё-о-откина?

– Это какой такой Залёткин? – живо заинтересовалась Тусина бабушка, хрустя корейской морковкой. – Который на «мерсах» помешанный, на шмотках, да? А чего он в замке делать будет?

– Просвещаться! – на полном серьезе объяснила Варька, задумчиво улыбаясь. – Он, бедный, там никогда не был.

– Да какой он бедный?! – вскричала обычно тихая Туся, вышивальщица крестом. – Он-то как раз богатый. Варька, кто из нас больной?

– Переутомилась она! – со знанием дела заявила Тусина бабушка. – Опять, наверное, семь уроков было? Надо срочно реформу образования устроить. А то прям не школьники, а рабы с римских галер!

– Почему рабы? – удивилась Варька. – Рабы не поют. А мы сегодня на контрольной попели немножко. У «Пугачёвой», оказывается, контральто. Она хотела Залёткина выгнать, а я не дала. Он правду сказал! Признался, что у тебя, Туся, списывает!

Туся хлопала глазами, как доисторическая кукла-пупс с пушистыми ресницами. Столько новостей сразу в нее не вмещалось.

– А что пели-то? – осведомилась Тусина бабушка, почему-то ничуть не удивившись. – Децла небось? – И тут же возмутилась: – Зачем это ты, Натка, даешь ему списывать? Что за беспринципность? Давать списывать можно только друзьям!

Тусина бабушка, в отличие от Туси, реагировала мгновенно. Причем на всё сразу.

– Списывать никому не полезно, Агнесса Федоровна, – не согласилась с ней Варька. И рассудительно закончила: – Я вот больше никогда не буду списывать.

– Ну и зря! – воскликнула несознательная Тусина бабушка. – Если ты не собираешься в Пифагоры, зачем тебе корпеть над алгеброй?

– Никто не знает, что там, за поворотом! – ни с того ни с сего возвестила вдруг Варька Брусникина торжественным тоном. Глаза ее при этом вспыхнули незнакомым зеленым огнем. – Жизнь изменчива. А любые знания могут пригодиться.

Туся с бабушкой слушали ее завороженно, распахнув глаза, как при гипнозе.

– Между прочим, я сегодня на алгебре все варианты решила, – гордо сообщила Варька. – Даже тот, что со «звездочкой».

– Повышенной трудности?! – Туся всплеснула руками. – Да ты что?!

– Да ты что?! – эхом повторила за внучкой Агнесса Федоровна.

– Покажи черновик! – потребовала Туся.

– А вот у меня вообще никогда черновиков не было, – ни к селу ни к городу заявила Тусина бабушка. – Всю дорогу!

– Подожди, бабуля! – топнула ногой Туся, наверное, первый раз в жизни. – Варька, не томи! Давай сюда решение! – И опять топнула.

Кому другому из взрослых точно бы не понравилось, что на него ногой топают. Только не Тусиной бабушке, которая в молодости была актрисой-травести и обожала характерные роли.

«Моя кровь! – с гордостью подумала Агнесса Федоровна. – Не век же ей вышивать!» Бывшая звезда радио никогда не вышивала.

А Варька ни о чем не успела подумать. Она сунула руку в карман джинсов за листком с решением, но вместо листка вдруг вытащила маленькую серебристую коробочку.

Коробочка светилась и урчала, как котенок.

– Ничего себе! Это что? Где это ты взяла? – изумилась Туся, мгновенно забыв про искомый черновик.

– Ой! – спохватилась Варька. – Я забыла совсем, это же чужая вещь.

«Псих какой-то выронил», – хотела она сказать. Но вместо этого неожиданно изрекла:

– Как же мне ее вернуть тому, кто потерял? Мы с этим мальчиком сегодня на Невском столкнулись. Лбами. У меня даже шишка была, а к концу уроков рассосалась.

– За полдня никакая шишка не рассосется, – авторитетно заявила Агнесса Федоровна. – Это небывальщина, «фантазии Фарятьева». Покажи-ка вещицу! Туся, где мои очки?

Но, как ни странно, очки не понадобились.

Тусина бабушка взяла коробочку в руки и ахнула:

– Вижу без очков! Как в прошлой жизни! Батюшки, да здесь древний герб! И слова… Явно девиз рода. А надпись-то французская! Я, правда, с немецкого перевожу, но догадываюсь, что здесь что-то про кураж.

Про кураж Агнесса Федоровна догадывалась всегда, вне зависимости, с какого языка переводила.

– Где? – Туся выхватила коробочку из бабушкиных рук.

И моментально порозовела. Бледные Тусины щеки залил абсолютно здоровый румянец. Туся поправлялась прямо на глазах! Но не в смысле лишнего веса, а в смысле отсутствия гастрита, гепатита, ОРЗ и прочих хворей.

Туся излечилась!

На их маленькой кухоньке внезапно сделалось так тихо, что стало слышно, как за окном валит снег. Крупными тяжелыми хлопьями, точно в классической опере «Евгений Онегин», в сцене дуэли.

Между прочим, в нынешнюю зиму снега еще не бывало! Вот сейчас первый раз выпал.

 

Дина Августовна, покорительница кембрийской глины

– А кто-то ведь из наших знакомых с французского переводит… – в рассеянности пробормотала Тусина бабушка. – Кто бы это мог быть?

Тусина бабушка сроду ничего не забывала. Но можно забыть все, что угодно, когда единственная внучка розовеет и здоровеет в мгновение ока.

– Так Барина мама и переводит, Дина Августовна же, – резонно заметила умная Туся Думова, которая стала еще умнее от нормальной температуры тела.

– Точно! – вышла из ступора Варька. – Маме надо позвонить!

– А ну-ка! – мгновенно нашлась Агнесса Федоровна, подпихивая Варьке свой мобильный телефон.

Телефон у нее был последний писк. На нем высвечивалось лицо того, кому звонишь. На Тусиной кухне моментально возникло лицо Варькиной мамы, с поднятыми бровями, выражающими крайнюю степень озабоченности.

– Говори быстрей: я в печке! – взволнованно проговорила она.

Это означало, что в данный момент мама держит трубку щекой, потому как обе руки у нее заняты керамическими фигурками, которые она извлекает из термошкафа, где те закаляются при страшно высокой температуре, чтобы покрыться глазурью.

Это были шедевры для новогодней выставки. Все ребята, которые занимались у них в «Домике», тащили туда свое творчество. Ясно, чьих работ будет больше! Керамистов! Варька могла ответить на этот вопрос, что называется, не задумавшись. Маму всегда назначали ответственной за самое трудное. У Варьки на этот счет даже была теория. Про то, что судьба не умеет взвешивать. Кому-то чувство долга отмеривает гирями, а кому-то – пушинками. Поэтому одни люди становятся бурлаками, а другие мотыльками. Ее мама была стопроцентной бурлачкой: она всю жизнь тянула воз и считала это нормальным. Ей и в голову бы не пришло кому-то жаловаться.

Варька постаралась уложиться в одну минуту.

– Мамачтотакоеакуервайлантриентимпосибль? – выдохнула она в мобильник.

– Ужас! – воскликнула Варькина мама. – Что за чудовищный прононс?! О господи! Я чуть Ангела не выронила.

Ангел должен был стать самым главным шедевром грядущей выставки. Его вылепил Илья Стулов, мамин любимый ученик. Стулов был гений и хулиган. Но про первое все узнали гораздо позже, чем про второе. У учителей не хватало на Стулова терпения, его исключали изо всех кружков подряд, и тогда Варькина мама взяла его к себе в керамику. Не потому, что ей велели, а сама. Стулов очень удивился. А еще он удивился, что она на него не кричит. От удивления в душе его что-то щелкнуло – и он расцвел. Все равно как цветок гиппиаструма, который распускается с диким треском раз в десять лет!

У Дины Августовны с терпением был полный порядок, совсем как у древних греков. Недаром ей поддавалась их знаменитая кембрийская глина. Хотя… сказать по правде, Варькиной маме и в голову не приходило, что можно кричать на Стулова, десяти лет от роду, у которого из родителей была одна бабушка и который вместо «Августовна» говорил «Агнецевна». От слова «агнец» – «божий барашек».

«Если б Ангел разбился, мне бы было харакири!» – с ужасом подумала Варька. А вслух возопила:

– Ангелы не бьются: у них крылья! Переведи скорей: я говорю по чужому мобильнику! Деньги тикают!

– «А кер вайан рьян д’ампосс’ибль», – мелодично, как Патрисия Каас, произнесла мама, держа Ангела за крыло. – «Страстное сердце не знает преград!»

– Вот-вот! – воскликнула Агнесса Федоровна. – Что я вам говорила! Я про кураж сразу понимаю.

Внезапно и до Варькиной мамы дошел смысл того, что она перевела.

– Варвара! Где ты это взяла? – строгим голосом начала она допытываться. – Приведи весь контекст.

– Контекст такой вот: овал с крестом, виноградная гроздь – вроде эмблемки, еще слова: «Ла проприете де Бенуэ», – добросовестно перечисляла Варька. – А больше ничего, никакого другого контекста на коробочку не влезет: она малюсенькая, и я думаю, серебряная. Ее мальчик в лужу уронил. А я у Туси.

Мамин голос странно завибрировал:

– Никуда не уходи! Я сейчас приеду!

Это было что-то невероятное. Варькина мама никогда не оставляла свою кембрийскую глину посреди рабочего дня. Тем более накануне выставки, за которую была ответственная. Да еще с Ангелом на руках. Она так разволновалась, что сунула Ангела в карман и пулей вылетела из УДОДа. Прямо как настоящая птица.

 

Жоффре Бенуа, дипломат и романтик, по прозвищу Ле ру

Без видимых причин, под утро 13 декабря, ему приснился Ангел. У Ангела были длинные серебряные волосы, заколотые молодежной заколкой «краб». «Краб» то и дело норовил соскользнуть, и волосы выныривали из-за шеи легкими волнами то справа, то слева. Как вода в Сене, когда ее бороздит веселый кораблик «Бато Паризьен», на котором Жоффре не ездил ровно пять лет. Ничего подобного ему никогда раньше не снилось. Может, все дело в том, что Петербург очень напоминал ему Париж, а сегодня был особенный день? Жюстин однажды сказала ему: «Когда нашему сыну исполнится тринадцать лет, это будет событием для рода Бенуа, правда? Может, даже фамильная сабля шандарахнется со стены!» У нее была такая манера: говорить серьезные вещи шутливым тоном, да еще эти словечки… В их семье такое было не принято. Отец, когда увидел ее в первый раз, немедленно сделал брови домиком. Жоффре страшно испугался, что Жюстин обидится и исчезнет. Он схватил ее за руку, встал напротив отца, напустил в голос металла и процитировал девиз рода: «Страстное сердце не знает преград!» И тоже поставил брови домиком. Покосился на Жюстин и увидел, как она давится смехом. Она была ни на кого не похожа. Совсем особенная. Даже его неприступно-каменный отец со временем сдался и полюбил ее…

Однажды, жизнь назад, когда Жоффре было столько лет, сколько Жюлю должно было исполниться сегодня, он наткнулся на стихи Поля Фора. Стихи напоминали старинную музыку, мелодию клавесина. У них в замке был клавесин. На нем когда-то играла роковая шляпница Барбара, заставившая покраснеть весь их род. Его далекий предок, тот самый, что привел Барбару в дом, был черноволосым, как вороново крыло, а сын его и Барбары, Кристоф, уже имел прозвище Ле ру. Отныне на Луаре их так и звали – Рыжие! Вуаля!

У Жоффре было еще одно прозвище – Романтик. Как раз из-за тех самых стихов. Он помнил их наизусть и часто повторял вслух. Друзья подтрунивали над ним, ведь в то время все увлекались роком, который не ужасный, а «тяжелый». А тут – нате вам! Символист выискался, смех, да и только!

А Жоффре упрямо твердил:

Речь шла о счастье. Стихотворение так и называлось: «Ле бонер», что переводится с французского как «Счастье».

«В сущности, так и получилось», – думал Жоффре Бенуа, без улыбки глядя в окно машины на прекрасные старинные дома Невского проспекта, напоминающие ему декорации к классическому балету. Дома эти казались ему печальными, а город просто удручал. Причем именно тем, чем восхищал его сына – своим сходством с Парижем. Но додумать эту мысль до конца Жоффре не успел: затрезвонил телефон. Точнее, даже два телефона. Сначала дипломат снял трубку срочной консульской связи. И услышал:

– Господин вице-консул, ваш сын не пришел сегодня в гимназию. Дома его тоже нет…

Побледнев, как снег, который внезапно просыпался сегодня на улицу, Жоффре схватил надрывающийся мобильник.

В мобильнике кто-то плакал.

Машина прочно застряла в пробке, несмотря на свой важный мидовский номер. Жоффре выскочил и побежал бегом, забыв и про возраст, и про положение, и про несгибаемые принципы древнего рода.

В трубке плакал его единственный сын. Жоффре сразу это понял, хотя никогда раньше не слышал его плача, а Жюль не произнес ни одного слова. Ни по-французски, ни по-русски.

Снег валил так, будто дело происходило не на Невском проспекте, а где-нибудь в Сибири. Огненная шевелюра Жоффре мгновенно побелела, ведь он был без шляпы. Никакие вице-консулы и даже консулы в шляпах в машинах не ездят, а Жоффре выскочил, естественно, из автомобиля. Шофер за Жоффре сразу не поспел. Шофер был русский, Геннадий. Он не уступал Жоффре в скорости, потому как в детстве Геннадий занимался футболом, так что бегать умел быстро.

Как все дипломаты, Жоффре был законопослушен. Он не нарушал правил уличного движения даже в минуты потрясений. Поэтому и задержался у светофора, который полыхал красным светом. Именно там его нагнал шофер и раскрыл над ним зонтик.

Жоффре перехватывал мобильник то одной рукой, то другой, постоянно прижимая его то к левому уху, то к правому. Но теперь не было слышно ничего, даже плача. В ушах стучало лишь его собственное сердце. Когда человека охватывает панический ужас, в голову могут прийти самые неожиданные мысли. У Жоффре сейчас их было две. Первая: русские ошибаются, когда говорят, что от страха сердце уходит в пятки. Не в пятки, а в уши. (В свободное от дипломатии время Жоффре Бенуа увлекался русским фольклором. Это было его хобби.) А вторая… точнее, нет, обе мысли были первыми! Какие уж тут места, когда сердце стучит в ушах?! Так вот, главная мысль Жоффре была про число тринадцать. Неужели оно, число, изменило их роду и из счастливого превратилось в трагическое? Где его сын? Он жив?! Жив он?! Жоффре не замечал даже, что разговаривает вслух. Причем по-русски.

– Если плачет, значит, жив, – деликатно кашлянув, резюмировал Геннадий.

Геннадий умел играть не только в футбол, но и в шахматы, ему никогда не изменяла логика. Медленно, но верно он просек ситуацию и теперь мог дать любой совет. И дал:

– Нажмите на сброс, месье, мобильник наверняка завис.

Жоффре нажал на сброс, и мобильник тотчас же зазвонил.

– Вуаля! – сказал Жоффре на нервной почве вместо «алло» и услышал:

– Господин вице-консул! Вас разыскивает какая-то женщина. Она утверждает, что это срочно. Говорит, что русская, но выражается по-французски, как настоящая парижанка.

– По поводу?! – рявкнул в трубку Жоффре.

– По поводу… минуточку! По поводу находки, то есть утери вами прибора. Это маленькая блестящая вещь, величиной со спичечный коробок.

Жоффре похолодел, несмотря на то что Геннадий держал над ним зонтик и снег ему на голову уже не падал. Жоффре мгновенно всё понял. Блестящая вещь – это гармонизатор Жюстин, с которым Жюль никогда не расставался. Живой не расставался… Сначала Жюстин, теперь Жюль… А вдруг… вдруг его похитили?!

– У страха глаза велики, – пробормотал Геннадий.

Но Жоффре его не услышал. Иначе непременно запомнил бы эту поговорку. Она была, что называется, не в бровь, а в глаз…

– Я сейчас буду, – хрипло и устало проговорил Жоффре в трубку. – Где машина? Да уберите вы этот зонтик! Теперь он мне для карася…

Жоффре хотел сказать: «Как рыбке зонтик», но от расстройства слегка перепутал русские слова.

Последнее указание, естественно, предназначалось Геннадию. Но Геннадий уже сидел в салоне их «мерседеса», сориентировавшись минуту назад по лицу Жоффре. У Жоффре было очень подви́жное лицо, с богатой мимикой. Как-никак, к их роду принадлежали не только военные, дипломаты, врачи, но и шляпница Барбара, садовницы из предместий, а так же актерки из оперы!

Жоффре уже минуты две сам держал зонт, но с горя не сразу это понял. Обнаружив свою промашку, он уставился на зонтик с большим недоумением, швырнул его в урну и сел в машину.

– Пардон, – хмуро бросил он Геннадию. – Будем следовать в консульство очень быстро!

– Будем в лучшем виде, – успокоил его шофер. И рванул с места, как стритрейсер.

Геннадий, несмотря на здравомыслие, тоже порядком переживал. И куда только подевался этот мальчишка? Тем более в свой день рождения! В «бардачке» у Геннадия лежал для Жюля подарок – карта Петербурга. Самая точная, для автомобилистов.

В машине было тепло, снег на волосах Жоффре растаял. Но прядь на лбу так и осталась белой…

 

Иустина, дочь Августа, знаток французского языка

Когда Дина Августовна примчалась в Тусину квартиру, там уже был накрыт стол. Агнесса Федоровна любила общество: она расцветала, когда приходили гости, даже если просто так, без повода и не званы. А тут такой день! Единственная внучка сделалась абсолютно здоровой без помощи семейных врачей, от одного только ее, Агнессы Федоровны, присутствия. День был полон событий, страстей, к тому же снег пошел!

Агнесса Федоровна ненавидела «лысые» будни, которые двигались своим скучным чередом, «без ничего» интересного. Она обожала играть в снежки, а еще она обожала, когда вокруг нее все крутилось и струилось. Скромность Агнессе Федоровне свойственна не была. Даже в юности. Когда учителя упрекали ее за то, что она не умрет от скромности, юная Агния думала про себя: «Смерть от скромности не лучшая смерть». Иначе зачем тогда было поступать в театральный?

В тот день Тусина бабушка развернулась во всю мощь своих кулинарных способностей. Чувство меры было ей несвойственно! Она испекла торт со сгущенкой, очень вкусный и очень вредный. А еще нажарила чебуреков с мясом и оладьев с яблоками. Словом, вагон «ядов», как сказали бы Тусины родители, если бы сидели сейчас за столом. Но они, естественно, были на работе, и слабо́ им было с этой работы сбежать.

Дверь у Думовых болталась нараспашку, у входа валялись Варькины сапожки, а из комнаты доносился смех.

Дина Августовна рассердилась.

– Варвара! – крикнула она с порога. – Ты опять не закрыла дверь!

Дина Августовна забыла даже, что это не их дом, а Тусин и что сначала следует поздороваться. Когда мама на Варьку сердилась, она всегда называла ее Варварой, теряя чувство реальности. Незапертые двери были Варькиным бичом и вечным страхом ее мамы: все матери переживают за своих детей, особенно если растят их в одиночку.

Дина Августовна встряхнула волосами и выронила молодежную заколку-«крабик».

– Ну подумаешь, две-е-е-рь! Это же мелочи жизни-и! – красивым голосом пропела Агнесса Федоровна, вплывая в прихожую и во все глаза рассматривая Варькину маму. – У нас тут такие дела!.. Давайте кофейку выпьем! – И тут же восхитилась: – У вас не волосы, а прямо водопад! Чистое серебро!

Тусина бабушка давно хотела познакомиться с Варькиной мамой, да случая не было. Туся ей уже все уши прожужжала, какая Дина Августовна красавица да как знает французский и, ко всему прочему, художница.

Сказать по чести, единственные люди, которые не замечали красоты Варькиной мамы, были они сами – мама и Варька. Варька – потому что привыкла, а мама – потому что забыла. Варькиной маме некогда было смотреться в зеркало: хлопот полон рот, и трубы в ванной надо менять, к тому же ждет любимая работа в «Домике».

– Извините, я спешу, – досадливо поморщилась Дина Августовна в ответ на любопытное разглядывание Агнессы Федоровны. И покраснела.

Ей стало неловко. Быть неучтивым нехорошо. Тем более с теми, кто тебя старше. Хотя Варькина мама не умела обижать и младенцев, которые еще не разговаривают. Вообще она никого не обижала. Только воспитывала.

– Я бы с удовольствием кофе выпила, спасибо, но у меня там дети одни. Ангелов ваяют. Варька-то где, а?

В ту же секунду Варька выскочила из комнаты. Жуя. За ней – Туся. Руки и лица подружек были измазаны в торте, поэтому Варька держала гармонизатор через бумажную салфеточку. Через салфеточку он не урчал и не сиял.

– Вот она, эта штуковина! Мальчишка какой-то выронил! Пошли торт есть!

– Скиньте вашу шубку! Можно пройти и в сапогах, – проворковала Тусина бабушка светским тоном. – Чашечка кофе – минутное де… – Она не успела закончить фразу.

Лицо Варькиной мамы осветилось каким-то удивительным светом. Словно луна на картинах Куинджи Архипа Ивановича. Дина Августовна обхватила гармонизатор обеими ладонями, и он вновь принялся урчать и вибрировать, как крошечный довольный котенок. На душе у Дины Августовны сделалось тепло и легко. Как будто она вовсе не устала. Как будто она ни капли не спешила. Как будто в ванной не надо было менять ржавые трубы. У нее даже все морщинки на лице разгладились.

Агнесса Федоровна, Варька и Туся стояли открыв рты. От восхищения.

Дина Августовна бережно коснулась виноградной грозди, выгравированной на серебряной коробочке, прочла девиз рода и задумалась – всего на секунду.

– Где у вас телефон? – спросила она решительным голосом.

– А куда будем звонить? – с любопытством спросила Тусина бабушка.

– Во французское консульство конечно же, куда же еще, – без тени сомнения ответила Дина Августовна. – Это не просто коробочка, а частная собственность, фамильная! Вот тут даже выгравировано: «Принадлежит роду Бенуа».

– Раз собственность, значит, дорогая! – с восторгом воскликнула Агнесса Федоровна.

– Похоже на то! – торопливо кивнула Варькина мама. – Род очень древний, герб примерно века тринадцатого. Но дело не в этом. Мне кажется, это какой-то очень важный прибор… А вдруг он медицинский и мальчик без него, например, не сможет дышать?

– Упаси господь! – изменившись в лице, прошептала Агнесса Федоровна, душу которой мгновенно затопили жуткие воспоминания. Чего-чего, а медицинских ужасов из жизни Туси скопилось в ее памяти предостаточно!

Она мгновенно протянула Варькиной маме свой чудо-мобильник:

– Набирайте номер!

Дина Августовна знала наизусть множество телефонных номеров (такая у нее была способность), а уж телефон французского консульства она могла бы повторить, даже разбуди ее посреди ночи. Дина Августовна давно мечтала о Франции. Можно сказать, с самого детства. Выражаясь языком седьмого «Б» класса, в котором училась ее дочь, Брусникина Варвара, Дина Августовна была фанаткой языка и страны, где творили Ренуар, Верлен, Гуно и Эдит Пиаф.

По-французски Дина Августовна говорила достаточно свободно, но сейчас, под воздействием гармонизатора, превратилась почти что в парижанку: французские слова полились из ее уст настоящей музыкой.

Скорее всего, в консульстве ее приняли за свою, а услышав фамилию Бенуа, готовы были соединить чуть ли не с послом. На экране мобильника замелькали разные важные лица, как в телевизоре, когда показывают международные новости. Варька, Туся и Агнесса Федоровна были зрители. Обступив Дину Августовну со всех сторон, они жадно впитывали происходящее, доходя до смысла шестым чувством. Языка-то никто из них не знал! Но тем интереснее!

В конце концов кто-то из значительных персон попросил Дину Августовну туда приехать. Это зрители сразу поняли!

– Здо́рово! – выдохнула Варька. – Прямо сейчас двинешь? Можно, я с тобой?

– Прическу надо соорудить, – авторитетно заявила Агнесса Федоровна.

– Я думаю, главное, паспорт, – веско добавила сообразительная Туся Думова.

И она конечно же была права…

Без паспорта в консульство еще никто не проходил. Ведь там не просто дом, а уже настоящая заграница…

На пороге консульства Варькина мама показала полицейскому свой паспорт. И он прочел вслух:

– «Брусникина Иустина Августовна»… Ну и имечко у вас, гражданка!

 

Алексей и Август, отец и сын, прадед и дед

Варька сразу полезла на рожон. Хотя она и сама забыла, что маму так зовут. Это прадедушка имя ей дал. И сгинул бесследно. Тогда такое время было: люди пропадали, как в страшном сне. Прадедушка был духовного звания, к тому же юрист. Варькина мама никогда его не знала. А услышала только в сознательном возрасте, когда сменились эпохи, – что вот, мол, отец твоего отца, Августа Алексеевича, теперь реабилитирован, ему возвращено честное имя, поскольку Алексей Августович, достойный человек, никогда не был «врагом народа», а был его славой. Что всё это трагическая ошибка, а ты, детка, на самом деле не Дина, а Иустина, что означает «высшая справедливость».

Справедливость-то справедливостью, только из-за этой трагической ошибки Варькина мама осталась сиротой в семнадцать лет: ее родители рано ушли из жизни, один за другим. Бабушка пережила дедушку всего на один месяц. Катаклизмы истории, как известно, дни не продлевают, а наоборот. Варька никогда не видела своих дедушку с бабушкой, точно так же, как ее мама – Варькиного прадедушку. Иустиной Дина стала в шестнадцать лет, когда, получая паспорт, попросила вписать туда свое настоящее имя. В память о прадедушке Алексее Августовиче. Хотя все вокруг продолжали называть ее Алевтиной, Диной, а иногда даже Тиной, потому что привыкли. Грустная история… Тем более Варька промолчать не могла.

– Имя как имя! – произнесла она с вызовом. – Европейское, между прочим. От него слово «правосудие» происходит. – И добавила язвительно, задрав кверху подбородок: – Латынь надо было учить, молодой человек!

Про «молодого человека» и манеру подбородок задирать она у Тусиной бабушки научилась. Агнесса Федоровна всегда умела пригвоздить словом, если ее обижали.

Полицейский, понятно, разозлился.

– Без сопливых разберемся! – огрызнулся он. – Но, вспомнив про свой международный пост, важно закончил: – Вы, гражданочка, проходите, а ребенок… мимо.

– Как это – мимо?! – возмутилась Варька. – Да если бы не я…

– Извините, – строго сказала Варькина мама, оборвав Варьку на полуслове и грозно сверкнув глазом, – но ребенок вписан в мой паспорт и пойдет со мной.

Глаза у Дины Августовны были цвета морской волны, сине-зеленые, но, когда она гневалась, становились просто зелеными, как крупный крыжовник, который умеет колоться. Она решительно взмахнула пепельными волосами – заколка-«краб» выскользнула и шлепнулась на мокрый от растаявшего снега асфальт. Варька хотела поднять «краб», но не успела.

Тяжелая консульская дверь распахнулась, оттуда стремительно вылетел какой-то высоченный человек, схватил заколку, галантно протянул ее маме и что-то такое сказал, парижское. «Силь ву пле», что ли. Варька не успела перевести: они в школе английский и немецкий изучают, по французскому только факультатив, первое полугодие. На лице у человека было написано ошеломление. А полицейский сразу взял под козырек.

«Консул, не иначе!» – мысленно возликовала Варька. И посмотрела на полицейского в упор: что, мол, съел?

– Ваш паспорт, мадам, – произнес «консул» по-русски, с красивым акцентом. Он вообще был очень красивый, несмотря на то что рыжий.

«Прямо как я», – подумала Варька. Не про красоту, конечно, – про рыжину. Только у нее никогда не было такой снежно-белой пряди на лбу. Галька Таратайкина, по прозвищу Мать невесты, однажды явилась в школу с подобной разноцветной прической после мелирования, но у той эффект вышел куда слабее.

Мама от французского пристального взгляда слегка растерялась и вместо правого кармана залезла в левый и вытащила Ангела, которого вылепил Илья Стулов, гений и хулиган.

Варька вдруг заметила, что Ангел похож на маму: у него были такие же серебристые волосы, а взгляд устремлен ввысь. «Консул», судя по всему, тоже это заметил, потому что натурально застыл. Окаменел. На секунду. В следующее мгновение он уже распахнул перед ними дверь, нетерпеливо отмахнувшись от полицейского, попытавшегося ухватить Варьку за локоть.

Варька гордо прошествовала мимо стража порядка, незаметно показав ему язык.

 

Илья Стулов, Амур судьбы

Когда Дина Августовна куда-то ни с того ни с сего умчалась, Илье Стулову сразу стало скучно. Всё ж таки скульптор он был пока не взрослый, хотя и гениальный. И что греха таить, на весь их третий «Э» один. «Э» – потому что класс у них считался экспериментальным. Илья попал туда случайно, и назад уже было никак: все остальные – «А», «Б», «В» – были абсолютно заполнены, а конфликтовать и добиваться его бабушка не умела.

Бабушка Стулова была тихая старушка и радовалась, что внучка́ вообще приняли. По правилам им полагалась другая школа, через три дороги и два перехода, а эта, ближняя, относилась к другому микрорайону, потому как жили они на другой стороне Невского проспекта. Получалось, что Невский проспект все равно что река Днепр у Гоголя, до середины которой долетит редкая птица. Бабушка Стулова обожала Гоголя, она его Илье с младенчества читала вместо русских народных сказок. Может, оттого ее внук и сформировался такой фантастический, что ни один учитель не умел с ним сладить. Остальные дети в «Э»-классе были нормальные, послушные, хотя и экспериментальные. А Илья Стулов абсолютно непредсказуемый. Все гении, наверное, такие.

Бабушка очень волновалась, когда он бродил один по улицам с большим движением. Она была спокойна, только если он находился в кружке керамики. Дина Августовна к нему подход нашла, талант раскрыла. Бабушка в Дине Августовне души не чаяла: она ведь не сомневалась, что ее мальчик особенный, только никто ей не верил. А Дина Августовна поверила! Эта учительница для бабушки Стулова была главней всех остальных учителей, даже директора. Когда бабушка с ней говорила, пусть и по телефону, всегда кланялась. Из большого уважения. Короче, Илья Стулов к Дине Августовне прилепился, как иголка к магниту.

Бабушка и не подозревала, что сейчас, когда все остальные керамисты продолжали ваять, внучок, выскользнув за дверь, гуляет по набережной реки Мойки, под снегом и дождем. Он даже свою вязаную шапку забыл надеть. Да не беда! У него топорщилась такая шевелюра, что никакой холод не страшен. Голова Ильи была вся в кудрявых колечках, и теперь они радостно курчавились на воле как хотели. Стулов держал в руке кусок глины и смотрел, как падает снег. Снег падал отвесно, словно гордая птица орел со скалы.

Илья даже начал лепить орла прямо на улице. И вдруг, за переходом, увидел большого мальчишку, который плакал. Мальчишка ничего не замечал – ни снега, ни прохожих. У него было такое лицо, будто он потерялся. Стулову стало его жалко. Юный скульптор перебежал на красный свет и толкнул незнакомца в бок:

– Эй, ты! Чего происходит, а?

Но у Стулова в руках не только глина была, еще и стек, которым гениальные скульпторы лишнее отсекают, чтобы из комка глины вышел шедевр. Стулов своим стеком Жюля (а это был именно Жюль) слегка уколол. Нечаянно, конечно. Но больно. Как Амур – стрелой.

Жюль вздрогнул и вернулся в реальность. Но она-то как раз была нереальная. Как сказка-несказка. На землю летели снежинки, стаей, словно бабочки-капустницы, а перед ним стоял Амур. Купидон. Кудрявый, щекастый, с длинными ресницами. Амур сжимал в своей пухлой руке что-то похожее на стрелу и улыбался. Точь-в-точь как на рисунках у Жана Кузена Младшего, только одетый. Жюль этого Купидона буквально позавчера видел в Эрмитаже, на выставке: туда пригласили отца, а тот взял с собой Жюля.

Кузен Младший – потрясающий рисовальщик! Жюль его обожал! Все работы знал наперечет: и в Лувре, и в Национальной французской библиотеке..

Жюль наморщил лоб и пробормотал:

– Один из крупнейших мастеров Ренессанса, не избежал влияния школы Фонтенбло…

Жюль был настоящий знаток искусств, недаром он изучал живопись, скульптуру и архитектуру в парижском коллеже и в школе при Русском музее.

Потомок древнейшего рода Бенуа, несомненно, находился в шоке. Именно поэтому дальше он сделал то, чего в обычной ситуации никогда бы себе не позволил. Он ущипнул за щеку сначала себя, а потом Стулова, чтобы убедиться, что всё это не сон. Щека Амура была вполне реальной, упругой, на аппетит он никогда не жаловался, особенно предпочитал пончики: они у бабушки получались очень вкусные. Отсюда и упругость щек.

Стулов не успел даже отпрянуть. Стоял и моргал своими длинными ресницами. А потом возмутился:

– Ничего себе прикол!

Сказать по правде, от нахальства этого странного мальчишки Илья оторопел. Обалдел просто. Не знал, что ему делать – драться или смеяться.

А мальчишка вдруг произнес красивым колокольчиковым голосом (по-французски, разумеется, потому что когда человек нервничает, он всегда говорит на своем родном языке):

– Э тю Амур? Э тю дюн конт? Э тю дюн сьель? (Что означало: «Ты – Амур? Ты из сказки? Ты с неба?»)

Стулов ничего не понял, кроме слова «амур» и того, что перед ним – француз. А к Франции, благодаря Дине Августовне, гений и хулиган Илья Стулов относился с почтением. Хотя какое-то легкое презрение к незнакомцу и тренькнуло в его душе из-за слова «амур». Юное дарование это слово перевел совсем не как «купидон».

«Тю-у – подумал Стулов. – Тоже мне, амуры в голове! Да никакая девчонка не стоит того, чтоб из-за нее посреди улицы рыдать!» Но вслух, понятное дело, ничего такого высказывать не стал. Из дипломатических соображений. Жалко, что его сейчас Дина Августовна не видит!

– Ты, знаешь, э-э-э… Смотри на вещи проще! Древний царь Соломон говорил, что всё проходит, пройдет и это, – философски изрек третьеклассник Стулов.

Стулов даже покраснел от удовольствия, что он такой эрудированный, недаром в «Э» классе учится. И опять подумал: жалко, мол, что Дина Августовна его сейчас не видит.

– Нет, это не пройдет, – печально произнес Жюль. – Я одну вещь потерял, от мамы осталась, бесценную…

– А где твоя мама? – спросил Стулов. – Она… – и поперхнулся воздухом.

Внезапно до Стулова дошло. Про маму.

Свою маму он не помнил – не было и не было. Когда не помнишь, легче. И потом, с ним всегда рядом бабушка. Она ему пончики печет, на керамику водит. Вот если б с бабушкой что случилось… Стулову стало страшно. Раньше такая мысль никогда ему в голову не приходила, а сейчас пришла. И от этого в горле у Ильи сделалось холодно и как-то больно. Но Стулов тут же взял себя в руки. Нет, его так просто не возьмешь! Недаром ему бабушка с младенчества Гоголя читала. А от могучей литературы и дух крепче!

Стулов слегка опустил голову, как будто собрался бодаться, словно был не третьеклассником, а кузнецом Вакулой. Между прочим, амуры тоже так поступают, когда поворачивают судьбу человека.

– Снежинка мне в рот влетела и растаяла, потому я и поперхнулся. Смотри, какой снег валит! – объяснил Стулов Жюлю. – А твою вещь мы найдем, всё обыщем, а найдем. Вот, на память тебе! Бери! Дарю.

И протянул Жюлю орла. Каким образом Стулов его изваять успел, никому не ведомо. В последнее время с ним постоянно это происходило. Стулов умудрялся лепить даже во время разговора, сам того не замечая.

Жюль вежливо поклонился:

– Мерси боку! Большое спасибо! – И добавил ни к тому ни к сему: – У меня сегодня день рождения. Этот подарок – первый!

Стулов заулыбался до ушей. Он любил дарить. Он, когда дарил, цвел от радости.

В этот момент в городе вспыхнули фонари. Прямо как в кино! Жюль встал под фонарь, чтобы лучше рассмотреть орла. Орел вышел замечательный! Чем-то он напоминал старинное японское нэцкэ, а еще он был похож на деда Кристофа! У деда такой же непреклонный взгляд, будто он все время смотрит на солнце и не может позволить себе моргнуть. Мама так говорила. Когда мама была жива, все дни рождения Жюля превращались почти что в национальные праздники. А отец…

– Вуаля! Мне срочно надо во французское консульство, – окончательно пришел в себя Жюль. – Отец с ума сойдет, то есть, наверное, сошел. Когда светло, я ориентируюсь по зданиям барокко, а когда темнеет, немножко заблуждаюсь. Я заблуждался сегодня.

– Это точно! – заметил Стулов. – К тому же снег идет. А мы с тобой стоим, как два памятника. Я знаю, где консульство, здесь же, на Мойке, только на другой стороне Невского, недалеко от Дворцовой площади. Я там часто гуляю. Бежим, покажу! А твою вещь мы завтра поищем, снег растает и поищем.

И Жюль пошел за Стуловым. Навстречу судьбе. Стулов несся первым. Вылитый Амур! А Жюль быстро не мог. Жюль боялся потерять орла. Он нес его осторожно, будто бы тот был живой и мог улететь.

 

Геннадий, главный свидетель счастья

Стулов всегда знал, что он счастливчик. И знал почему. Потому что он не просто гений, а еще глазастый. Некоторые гении ходят как будто на ощупь, ничего вокруг себя не замечают. А от его взгляда ничего не укроется, даже если он бегом бежит. Может, их совсем бы с Жюлем снегом завалило и они промокли бы насквозь! Так нет! Стулов зонтик нашел! Зонтик совсем новенький, в урне валялся, прямо на переходе через Невский. И ведь сколько человек там толклось, а такую замечательную вещь никто не углядел. А Стулов сразу просёк. Раскрыл зонтик и понес его над своим новым другом. Жюль чего-то опять разволновался, по-французски говорить начал, а потом перевел. Посмотрел на Стулова торжественно и сказал:

– Это зонт Бенуа! Ты следопыт! Да! Завтра, когда снег истает, оттает…

Тут он немного в русской грамматике запутался, но это не суть: Стулов уже всё сообразил и закивал. У Жюля надежда появилась, что завтра они его важную вещь отыщут! Да кто бы сомневался! Стулов чего хочешь найдет! Эх, жалко все-таки, что его сейчас Дина Августовна не видит…

Мужская дружба очень загадочная вещь. Она может начаться с чего угодно. С драки, например. Или даже с горя. Причем в один момент и на всю жизнь. Без лишних слов.

Мальчишки почти уже до консульства дошли, с орлом и с зонтом, когда Жюль вспомнил, что они еще не знакомы. Ну и протянули друг другу руки: Жюль, мол, Илья.

Тут-то их, голубчиков, Геннадий и обнаружил. По правде сказать, так бы и вмазал – одному и другому. Под зонтиком, видите ли, гуляют, а родители из-за них седеют. На что Геннадий спокойный по жизни, а тоже запсиховал. Геннадий был реалист. Он Жоффре сразу сказал: «Найдется ваш наследник, никуда не денется». Но когда начало темнеть, а от мальчишки ни слуху ни духу, Геннадий крякнул с досады и, никому ничего не докладывая, сел в машину и отправился на поиски – медленно поехал по набережной. И ведь не зря выбрал это направление!

– Бонжур, месье! – ехидно сказал Геннадий.

Сграбастал мальчишек в охапку да и доставил своему шефу и другу Жоффре Бенуа. Мелкого тоже привез. Не оставлять же одного на улице! Шутка сказать, ночь на дворе!

– Чересчур самостоятельные стали! – обронил Геннадий в сердцах, выразительно постучав себя по лбу.

Потом выдохнул, подумал с минутку и подарил-таки имениннику что хотел – атлас автомобильный. Чтоб больше не терялся, а гулял с умом, по карте. Геннадий был отходчив: все русские такие.

Но вот что его удивило: зонтик оказался тот самый, что Жоффре днем в урну бросил, просто чудеса в решете! Геннадий и не подозревал, что чудеса лишь начинаются (он вообще в них не очень-то верил).

Одним словом, привел он мальчишек в кабинет к шефу. А там «полна горница людей», прямо как в загадке про арбуз. Геннадий любил загадки отгадывать, всякие ребусы, кроссворды. Дальше и случился кроссворд, натуральный.

Сначала сын месье Жоффре заметил девчонку. И просиял так, будто год ее не видел. Девчонка была похожа на него, словно близнец, только волосы у нее порыжее. Они смотрели друг на друга, как будто глядели в зеркало. Девчонка протянула Жюлю какую-то блестящую коробочку. Коробочка заурчала и заискрилась каким-то неземным светом. Геннадий так и замер.

Но это еще не всё. В кабинете находилась женщина, очень даже симпатичная. Мелкий мальчишка сразу к ней кинулся – сын, видать. Надо же, как всё совпало! Просто вечер встреч. Она его обняла, хотя Геннадий смекнул: отшлепать хотела, и скорей стала по телефону звонить, домой наверное.

А самое главное – это лицо Жоффре. Такого лица Геннадий никогда у него не видел. Жоффре смеялся. Молодея на глазах! Жоффре смотрел на своего сына, на женщину с серебряными волосами, на девчонку, которая была такая же рыжая, как он сам, на пухлого маленького мальчишку, который скакал от восторга, и смеялся. А потом продекламировал что-то по-французски, что-то про «филе», но в рифму.

И женщина поняла, что он сказал, и тоже вроде засветилась, и посмотрела на него долгим взглядом, как бы узнавая. Будто когда-то потеряла его надолго, а теперь нашла.

Странное дело, под урчание таинственной коробочки Геннадий французский начал понимать. Он этого языка, факт, не изучал, но смысл стиха постиг, решил кроссворд этот. Ключевое слово тут было – «счастье».

Против счастья Геннадий ничего не имел. Даже если ты счастью всего лишь свидетель, чувствуешь себя отлично, как в праздник. Геннадий даже улыбнулся. Глазами. Жоффре подошел к нему и шепнул тихонько:

– Запомни, друг, этот день, тринадцатого декабря!

А громко месье произнес:

– Сегодня день рождения моего единственного сына, Жюля. Ему исполнилось тринадцать лет. Пора выпить чаю и задуть тринадцать свечей на именинном торте.

Вздохнул, собрался с духом и добавил решительно:

– Мадам Иустина, я приглашаю вас с дочерью и с этим прекрасным ваятелем Ангелов посетить Францию и провести Рождество в нашем родовом замке на Луаре. Вы не против?

Девчонка тут как завопит:

– Ур-ра! Мой сон сбылся!!

Вот так. Хотите – верьте, хотите – нет.

 

Старинный герб в овале. Про всех сразу

Седьмой «Б» слегка загордился, конечно, оказавшись в центре внимания. Школа – такой организм, что сенсация по ней разносится мгновенно. Все равно как ветрянка – воздушно-капельным способом.

Элитная гимназия с углубленным изучением иностранных языков ходила ходуном и бурлила. Шутка сказать, у Брусникиной из седьмого «Б» новогодний досуг пройдет в Париже. И не по обмену, а по знакомству! Она будет там спаржу есть, а потом на Луару отправится, в старинном замке поселится, среди герцогов! А всё почему: Брусникина прямо на улице старинную вещь нашла, французскую, немыслимой ценности. Ей теперь Франция в награду! Вот это успешность!

Но по правде, седьмой «Б» по поводу Варькиной успешности сильно недоумевал. Если б подобное с Залёткиным случилось, ну или там с Мухорямовым, никто бы ухом не повел: у них обоих родители крутые. Или взять Гальку Таратайкину – так она артистичная, с хорошим произношением и видная – у Гальки фигура уже в пятом классе была. Допустим, даже Алина Деревянко, засобирайся она на берега Луары – это вполне объяснить можно: в ее семье сплошные музыканты, а у тех гастроли. Ну, на худой конец, Думову бы по обмену послали, тоже было бы понятно, она, по крайней мере, семи пядей во лбу.

Но Брусникина! У Брусникиной даже кроссовок путных нет. Отсталая личность! Сочинения сама сочиняет, а не из Интернета скачивает. И вообще, странная. Особенно в последнее время. Ни с того ни с сего по геометрии блистать начала, Залёткина защищать… Это врага-то своего с первого класса! Да и Залёткин тоже какой-то не такой сделался – задумчивый, что ли. Вот уж правда, с кем поведешься, от того и наберешься.

Но все это, оказывается, были лишь цветочки. Ягодка ждала впереди. Брусникина на итоговую контрольную явилась! По собственному желанию! Свободно могла бы пропустить: ей бы разрешили, виза-то уже открыта, тем более что Новый год у ворот. Подумаешь, какая-то геометрия! А Варька пришла и стала решать. Этот факт поразил одноклассников куда сильнее, чем ее вояж во Францию. Седьмой «Б» просто был в отпаде! В полном. Они все впали в задумчивость, не меньшую, чем Залёткин. Притихли и в контрольную углубились. И на почве шока всё решили. Целый класс получил пятерки! Случай беспрецедентный – даже для элитарной гимназии. А Варька…

А Варька сама себе удивлялась. Две недели назад скажи ей кто-нибудь, что так будет, она бы не поверила. Может, действительно, всё дело в волшебном гармонизаторе, который изобрела мама Жюля? И это благодаря ему у Варьки стремительно начало левое полушарие мозга развиваться, которое за математику отвечает? А еще душа меняться и характер!

Варькина личность явно приступила к гармонизации. Ей, личности, захотелось тоже чего-то стоить. Чтобы Судьба ею довольна была. Ведь рядом с Варькой все такие неординарные! Туся – готовый системный аналитик, у нее голова умнее компьютера. Стулов, тот вовсе гений, хотя и десяти лет от роду. Мама у Варьки вообще выдающаяся – по-французски говорит, как Патрисия Каас! Только Патрисия ведь натуральная француженка, а мама сама язык постигла. Мама всё может: и лепит, и рисует, и в детях таланты открывает! Стулов тому пример. У Жюля отец тоже какое-то потрясение! Школу закончил сто лет в обед, а стихи наизусть декламирует и в русских пословицах ориентируется, как рыба в воде. Стулову, представляете, что сказал? «Мал, – говорит, – золотник, да недешев!» Ничего себе, да? Ну а Жюль…

Варька когда про Жюля думает, ей почему-то даже воздуха не хватает. От восхищения, наверное. Жюль на берега Невы приехал, всего ничего времени прошло, а в петровском барокко уже лучше многих разбирается. А какой он Варькин портрет нарисовал – очень похоже получилось. Мама просто ахнула!

Выходит, все вокруг – личности, а она, Варька, что же?! Из арбалета только стреляет? Кстати, месье Жоффре рассказывал, что у них в замке арбалетов полно, упражняйся хоть каждый день! Вот Варька и решила: такое счастье заслужить нужно. Никаких контрольных она больше бояться не будет, она их победит. И победила! Громогласное ура!

…К замку подъехали ранним утром. От Луары на поместье пал туман, точно серая шаль с кружевами. В кружева проглядывал таинственный мир. Сначала появилась башня, загадочно так, будто из сказок Перро. Потом мельница старинная. И фонтан посреди двора. А в решетке герб рода – крест в овале, виноградной гроздью обвитый. Варька, когда его разглядела, ей отчего-то сразу две мысли в голову пришли. Ой, нет! Все-таки три. Первая – про маму Жюля. Что она, наверное, их сейчас откуда-то сверху видит. Вот бы они ей понравились!

Вторая – про ее собственную маму, которую зовут так же, как маму Жюля. «Жюстина» и «Иустина» ведь одно и то же! Варька подумала: хорошо, что мама тогда имя не сменила, когда ей шестнадцать лет было. Никто, конечно, не знает, что там, за поворотом, но нельзя забывать и то, что до поворота было. Например, прадедушку своего, который ей имя дал. В этом тоже высшая справедливость есть, даже если тебя и не Иустина зовут. И вообще, без горя не бывает счастья. Но про счастье она думать вслух не будет, чтобы не спугнуть его.

А третья Варькина мысль была такая: жалко, что Стулова с ними нет, он бы лепил тут в полное удовольствие. Такую красоту только и ваять, чтобы запечатлеть навечно. Но Стулов…

Но Стулов от поездки отказался! Из-за бабушки… В тот день, 13 декабря, на дне рождения Жюля, ему стыдно стало. Дина Августовна, когда его увидела, сразу бабушке кинулась звонить. А он сам про бабушку и не подумал. Хотя на дворе почти ночь была. Бабушка, наверное, давно уже у окна стояла, на улицу смотрела и сердце у нее на всю комнату стучало от переживаний. Ведь у бабушки, кроме Ильи, на свете нет больше никого. У Стулова и Дина Августовна, и вот теперь Жюль, и еще целая команда людей-друзей, а у бабушки он – один!

Стулов вспомнил, как бабушка ему про старосветских помещиков читала, Гоголя сочинение. Смешные эти помещики! Всё обедали да ужинали! Илья слушал и веселился, а бабушка читала, читала и вдруг заплакала. Он тогда спросил: «Ты это чего, бабуня?» А она сказала: «Смотри, внучок, как они друг за друга держатся! Это дорогого стоит. Потому что ничего нет на свете дороже верности». Он и не ожидал даже, что слова эти у него в памяти застрянут. А они застряли.

Стулов смотрел, как Жюль счастливо сжимает в ладони мамин приборчик, и ему отчего-то жалко свою бабушку стало. Илья в этот момент дал себе слово, что будет теперь верным, как старосветский помещик.

Подумаешь, Франция! Съездит еще – у него вагон времени! Франция без него обойдется, а бабушка – нет.

Дина Августовна, понятно, попыталась его уговорить, она ведь ему добра желает, хочет, чтоб он повидал страну ее мечты.

– Может, все-таки передумаешь, Илюша? Я с твоей бабушкой договорюсь. Она согласится.

Но Стулов головой замотал:

– Не-а, моей бабушке годов много. Чего ее зря волновать. Она не любит, когда меня долго дома нет.

Потом подумал-подумал и на всякий случай спросил:

– Вы ведь, это… не навсегда туда едете?

– Не сомневайся даже, – улыбнулась Дина Августовна. – Кто же тогда будет вас керамике учить?

Стулов сразу просиял, как медный таз.

Месье Жоффре задумчиво произнес:

– Такой поступок стоит уважения, – и пожал Стулову руку.

Хорошо, что Дина Августовна это видела! А Жюль улыбался…

А Жюль улыбался, потому что был на седьмом небе. Ему казалось, кто-то невидимый показывает сейчас волшебный фокус, извлекая из сказочной шляпы всё новые и новые чудеса. Чудеса складывались в единую картинку, как драгоценная мозаика в витражах знаменитого собора Нотр-Дам де Пари.

Жюлю опять захотелось рисовать! Он не рисовал пять лет. Оказывается, все это время он молчал.

Это только так считается, что люди думают словами, на самом-то деле каждому человеку дан свой язык: нот и стихов, танцевальных па и строгих линий, формул и красок. Кто его отыщет, тот будет счастлив, потому что расколдуется от немоты. Как принц в старинной французской сказке. Жюль свои краски растерял, а теперь снова нашел.

Варькина мама сказала, что будет с ним заниматься, она ведь Академию художеств закончила. Странно как, Жюль видел ее в первый раз, а сразу ей поверил. У всех взрослых людей в глазах есть какая-то жесткость, у мамы вот только не было. И у нее нет. Фантастика просто, что ее зовут как маму. Хотя она на маму и не похожа. У мамы глаза были голубые, а у нее сине-зеленые. И волосы тоже разные. У мамы золотые, а у нее серебряные, как у Ангела, которого Стулов вылепил. Стулов теперь его друг. У Жюля раньше не было друзей, а теперь есть – Илия. Жюль ему белой глины с Луары привезет. В подарок.

Жюль больше не боялся зеркал. Потому что познакомился с Варькой. Она на его маму похожа сильнее, чем на свою. Как такое может быть, Жюль не понимает. Тем более что волосы у Варьки как у Барбары, и глаза такие же зеленые, как у знаменитой шляпницы, с которой покраснел их род и чей портрет висит в фамильном замке. Даже имя Варвара на французский переводится как Барбара. А все равно Варька на его маму похожа! Недаром именно она нашла мамин гармонизатор.

Когда Варька, улыбаясь до ушей, протянула Жюлю сияющую серебряную коробочку, Жюлю показалось, что в воздухе мелькнула какая-то искра, будто оборванная электрическая цепь сомкнулась и по ней побежал веселый ток. Жюль снова поверил в удачу. В тринадцатое число…

13 января они стояли во дворе замка: Жоффре, Жюль, Варька и Дина Августовна. Жоффре рассказывал что-то про прародителя Шарля. В туманной низине перламутрово угадывалась река, а на склонах гор старые кривые сосны слегка покачивали верхушками, будто здоровались.

– А почему у сосен изогнуты стволы? – задумчиво спросила Варькина мама. – От ветра, что ли?

Жоффре засмеялся:

– Потому что французы любят на завтрак горячие батоны! У Франции было много испытаний и много войн. В трудные времена, когда топить было нечем, люди потихоньку отламывали от сосен ветки, разводили в печах огонь и пекли свои круассаны и багеты. Дикость, согласен, но это было так давно. Сосны с тех пор успели вымахать чуть ли не до самого неба. Они не сдались, разве что искривились немного. Но продолжали тянуть свои стволы к облакам…

Варька задрала голову, все тоже задрали, разглядывая темно-зеленые верхушки, и в этот момент вспыхнуло солнце. И еще что-то блеснуло, неуловимое, нежно отразившись в серебряном «зеркальце» гармонизатора. Точно взмах легкого крыла. На землю опрокинулась удивительная тишина.

– Ангел пролетел, – тихо сказала Дина Августовна.

А значит, наступил час судьбы…