Телеграмма из дома
Поезд, сильно раскачивая вагоны, мчал, будто наверстывал упущенное. Было еще очень рано, но Юрию не спалось. Хотя именно в дороге, в вагоне, он спал обычно беспробудно, укачиваемый перестуком колес. Иногда даже в очередную командировку намеренно покупал билет не на самолет, а на поезд, чтобы отоспаться в свое удовольствие.
А сегодня не спалось. Мелькали утренние росные опушки. Потом надолго застрял в окне однообразный пейзаж: слегка окрашенная рассветом, тянулась вдоль линии, то углубляясь в лес, то опять приближаясь к дороге, полоса тумана, укрывая неширокую лесную речку. Юрий представил, как там, на бережку, сейчас свежо, волгло, а вода в речушке, наверно, парная, не успевшая остыть за короткую летнюю ночь. Он решил было спуститься с полки, да выйти в тамбур, да открыть бы дверь — подышать этим теплым туманом.
Но в это время проснулась соседка по купе. Торопливо села. Первым делом пошарила под подушкой: сумочка на месте. Проверила кольца, потрогала сережки — успокоилась. Думая, что он спит, женщина поглядывала, поглядывала на него, на его сильные поверх простыни руки, и он не решался «проснуться». Она ловко, привычно сняла вчерашний, старящий ее сейчас грим, умело подкрасилась.
«Для меня, поди, красится», — усмехнулся Юрий: знал, что нравится женщинам. Вот и она, соседка по купе (имени он ее, конечно, не запомнил), за один вечер пути уже успела как-то дать почувствовать ему это. «Будет желание — заходите! Я в кафе „Радость“ работаю. Днем — кафе, вечером — ресторан…»
Рина не пользовалась косметикой. Никогда. Ни в первые годы их жизни, ни теперь. Хотя теперь, думал Юрий безразлично, не мешало бы ей слегка так подрумяниваться. Рано поблекла, выцвела будто. Смотришь на нее, и кажется: и в помине нет солнца на свете — вечно пасмурно. Вот Санька — крепыш, здоровяк! Родив сына, жена будто все свои запасы свежести отдала ему. Санька… сынище… Ох и стосковался Юрий по нему! Скорее бы…
Текли мысли, текли, а все не те… Те там, в глубине души, где-то ворошатся… Прячет их Юрий, как эта ленивая полоса тумана маскирует живую, тревожную душу речки.
Больше месяца пробыл Юрий нынче в командировке на одном заводе, участвуя в испытаниях головного образца гирокомпаса «Вега». И еще бы неизвестно сколько пришлось там проторчать, если бы не телеграмма. Четко и ясно, ни слова лишнего: «Тебе телеграмма из дома. Болен отец. Рина». Так может только она, без всяких сю-сю. Он даже голос жены услышал, прочитав телеграмму, деловой, чуть хрипловатый от непомерного курения: «Не Ирина, а Рина! Роман, Иван, Нина, Анна! Ясно?»
Содержание телеграммы ушло сразу куда-то в глубь сознания, не коснувшись души. От этого, видно, и не спалось сегодня, от этого и недовольство, раздражение, как бывает, когда вечером или ночью пишешь отчет какой или что срочное чертишь, а свет справа, а не слева.
Сутки почти телеграмма лежит в его кармане, а он так и не мог заставить себя горевать или хотя бы забеспокоиться об отце. Как о постороннем думал, о чужом: «Заболел… тяжело, видно, раз телеграмма…» Он, конечно, поедет туда… домой, хм… С Санькой повидается, и… Сколько же он там не был? Так ни разу и не был, как уехали они с матерью от отца… Потом институт… Потом Рина… Потом Санька… Три раза «потом», и пятнадцати лет как не бывало… Не поверил даже: неужели пятнадцать прошло?
Значит, и Шуре, подружке его деревенского детства, тоже теперь тридцать два? Неожиданно для себя подумалось так, и сразу стронулось сердце, замолотило в груди — вот ведь! «Н-ну, хватит! Пора вставать!» — не любил Юрий сантиментов.
Вошел третий пассажир, успевший умыться, побриться. Казался он довольно моложавым из-за сухощавости, подвижности. Но все равно — в возрасте. «Вот и отец — старик, наверно, совсем, — подумал Юрий, присмотревшись к спутнику. — Тоже такой же вот голенастый был… Что это я — был? — испугался невольно, — Был… А вдруг и правда не успею?..» Но и после этой мысли о возможной беде ощутил колкую прохладу в душе. «Как о постороннем, об отце… Зачерствел совсем. А все она, — недобро подумалось о жене. — Все у нее по граммам развешено: кому сколько доброты, кому сколько внимания».
И он при ней таким же манером живет…
И еще противнее сам себе стал: вечно у него кто-то виноватый. На себя бы оглянуться-то…
— Доброе утро! — громко сказал ему пожилой их спутник. — Эх, связист, связист, все рекорды, однако, по сну побил! Вставай-ка — чаю на прощанье вместе попьем!
Женщина, чтобы не мешать, вышла, улыбнувшись Юрию по-родственному. Он будто не заметил, спросил старика:
— А почему это, не пойму, вы меня связистом прозвали?
— Связистом-то я был. — охотно объяснил тот. — В войну. Вообще-то я — железняк, по железу, значит, мастер. А в войну связистом пришлось. Ну, скажу тебе, — чудом живой остался. Мы ведь как, связисты-то: пули свистят, место чистое, а ты ползи, соединяй… Так и вы, командировочные, тоже ведь не для ради прогулки туда-сюда катаетесь, для дела, поди. Тоже стало быть, концы с концами соединяете, значит, связисты…
— А-а, — усмехнулся Юрий и, прежде чем спуститься вниз, покачался на руках, опершись о полки, подтянулся несколько раз с удовольствием.
У окна в коридоре стояла их спутница, тревожно всматривалась в мелькающие сосновые пейзажи. Когда с полотенцем и мыльницей проходил он мимо нее, она, словно решившись на что-то важное, попросила:
— Вы мне вещи до такси не поможете?
— О чем разговор — с удовольствием…
Потом он опять лежал на полке, свесив голову, смотрел в окно. По обочинам дороги, сколько ни смотрел, алела в траве земляника.
Поезд неожиданно затормозил и стал, как бывает иногда перед большой станцией. Юрий вдруг сорвался с полки, в одну руку — чемодан-дипломат, в другую — плащ:
— Выскочу здесь! — успел тряхнуть руку спутнику, — До свидания, товарищ Железняк!
Кивнул сдержанно сразу заволновавшейся женщине, вспомнил обещание:
— Да, коллега, помогите нашей соседке… вещи… до такси…
Но она не сдавалась: заторопилась за ним следом, все еще надеясь, окликнула, не очень церемонясь:
— Обождите! Вот! — и сунула в карман его пиджака клочок бумаги. — Мой телефон рабочий — может, что понадобится, заходите…
Ничего не сказал ей: вот ведь ситуация. Кивнул вежливо, круто повернул к выходу, подумал, будто выругался: «Днем — кафе! Вечером — ресторан!»
Только успел спрыгнуть с подножки, как поезд опять дернулся с места, набрал скорость. Юрий проводил его глазами, сел на травяной пригорок, будто домой приехал.
Вдали, блестя на солнце тысячью окошек, виднелся большой город. Дымили заводские трубы.
Юрий углубился в придорожную березовую рощу и, ползая по траве, выбирал сосредоточенно, позабыв, казалось, обо всем на свете, кустики земляники, порясней да поспелей. Связал пучок ягод крепким зеленым стеблем, завернул в целлофан, бережно положил в карман. И присел у комля березки. На один миг показалось ему, что он в той, с детства знакомой, березово-осиновой роще и не теперешний он, а тот мальчишка Юрка, прибежавший в лес полакомиться земляникой.
…Как Юрий ни спешил, а у фасада многоэтажного дома остановился, задрал голову, отыскал свой балкон — засмеялся: шест со скворечником цел. Юркнула в домик, вильнув хвостиком, с детства любимая птица. Даже отсюда, показалось Юрию, услышал он писк желторотых скворчат. Двор тоже звенел детскими голосами — лето. Поискал глазами сына — не увидел.
Торопливо, хоть и работал лифт, Юрий взбегал, марш за маршем, на свой этаж. Удивляясь своему нетерпению, зазвонил у двери.
Рина открыла и отпрянула — больше месяца не было его дома. Глаза, как всегда, без радости. У него заныло в груди — все-то у них с Риной по-прежнему, видно. Приподнял ее от пола, как ребенка, уткнулся носом в тонкую шею. Она же смотрела в пространство из-за его плеча так, словно хотела сказать: господи! этого только мне и недоставало!
— Ну, здравствуй, Иришка!
— Опять… Сколько раз просить: не называй меня, пожалуйста, так, — удалось ей наконец высвободиться. — Терпеть не могу!
Юрий насупился. С балкона струилось разноголосое беспечное пение скворцов.
— А где, — начал было он. Она подала ему телеграмму.
— Санька где? — развернул он листок.
— Я же просила: не называй его, пожалуйста, так…
— Это не мне, — прочитал он текст телеграммы, — У меня нет никакой сестры Лены… Где Санька, спрашиваю?
— Тебе! Саша в пионерлагере. Есть у тебя сестра… по отцу… от второго его брака… Она как-то приезжала без тебя — славная такая девочка. Дожил! Ни родных, ни близких!
— Как — в пионерлагере? Ты с ума сошла! Парню семи нет!
— Ой, потише, пожалуйста! Раскричался! Я отправила Сашу с одной знакомой учительницей, ему там будет хорошо. У меня экзамены, каждый день по группе! Диссертация! Хвостисты замучили! Что я, не могу отдохнуть от ребенка хоть месяц!
— Но ом же такой еще маленький… А вдруг заболеет, обидит кто… — А телеграмма словно жгла ему руку.
— Смотри-ка! Заботливый папа явился!
— Да, это правда — редко я вас вижу. Но… но теперь все будет по-другому… Рина, — выговорил Юрий это не любимое им ее полуимя. — Давай прямо сейчас съездим к Саньке вместе?
— Ко мне должна прийти студентка, — взглянула жена на него настороженно. — Завтра экзамены в двух группах. Что ты имел в виду, когда сказал: «Теперь все будет по-другому»? — И закурила нервно. — И потом… по-моему, я вызвала тебя не для выяснения наших отношений…
— Я совсем не помню отца, — с каким-то даже страхом посмотрел он опять в телеграмму. — Совсем… Рина, давай попробуем все сначала…
— Наездился? — едко начала она, — Устал? Захотелось семейного уюта? — но спохватилась, зажгла новую сигарету, отвернулась к окну.
— А я тебе что-то привез, — словно не замечая ее тона, сказал Юрий и достал из чемоданчика сверток, тряхнул перед ней ярким платьем. — Помнишь, ты была точь-в-точь в таком в тот вечер…
— О, боже! — вздохнула она снисходительно. — Ну, кто теперь носит синтетику? Теперь носят хлопок да стопроцентную шерсть. Опоздал ты, милый мой… И… и как бы тебе не опоздать к отцу: телеграмма пришла дня три назад…
— А ты… ты не поедешь со мной? — его особенно обижало это чужое «милый мой».
— Прости, не ко времени, но лучше уж сразу, — затушила она сигарету в пепельнице. — Я не Пенелопа.
Сначала он хохотнул: так нелепо она выглядела в образе Пенелопы. Потом до него дошел смысл сказанного ею.
— Та-ак, — сел он прямо на платье, брошенное на диван. — Та-ак! — Но тут же вскочил, навис над ней, выдавил хрипло:
— Запомни: Санькин отец я! Только я! Поняла? Никому не отдам! Никому! Где он? Где этот проклятый лагерь?
— Это тебе совсем необязательно, — спокойно сказала она. — Я не хочу, чтобы у моего сына был отец-заочник! — Но, увидев лицо Юрия, сдалась: — в «Сосновых Горках»…
В дверях он столкнулся с девушкой. Она как-то беспомощно и одновременно словно сочувствуя ему взглянула в его глаза. «Где-то видел», — подумал он и тут же забыл. У подъезда опустился на скамью, плохо веря в реальность происходящего. Закурил. Руки дрожали. Убирая пачку с сигаретами в карман, нашел там клочок бумаги, долго вспоминал, что за телефон записан на нем. Вспомнил, скомкал брезгливо: «Днем — кафе! Вечером — ресторан!»
Рядом кто-то всхлипнул. Студентка торопливо доставала из сумочки платок. «Когда она вышла — не заметил, — механически думал Юрий. — И где я ее видел? A-а, в тот вечер… Так это же — Шура… Схожу с ума… Вот так и сходят с ума… Какая же это Шура? Шура была тогда… в тот вечер… Ну-ка, друг, возьми себя в руки… Так. Теперь вставай и — к Саньке… Пионерлагерь „Сосновые Горки“… Вставай…»
— Вас тоже не допустила? — спросила, промокнув глаза, студентка. — Что теперь делать? Завтра экзамен, а я никак не могу сдать ей конспект одного урока… А без конспекта она не допустит до экзамена. Хожу к ней, хожу… — Губы ее опять скривились от обиды. — И все из-за этого проклятого ТСО…
— А что это такое, и с чем его едят? — вслух спросил он.
— Вы даже этого не знаете? — удивилась студентка. — Это же тема ее диссертации. A-а, вы, наверно, заочник! Заочников она терпеть не может. А нам — ох, как она нам надоела со своим ТСО. Технические средства обучения, — явно издеваясь, по слогам произнесла девушка. — Придумал же кто-то! Это музыка-то, голоса артистов — технические средства! А если я принципиально против? Если я сама хочу на уроках стихи читать? — и она опять готова была разрыдаться.
Юрий вспомнил о землянике и протянул ей пучок уже увядших ягод.
— Ой, землянка! — как на чудо, смотрела студентка па ягоды. — Мне отец всегда вот так, пучком, с поля приносил, веточками.
— Мне тоже, — сказал Юрий и вдруг так ясно вспомнил отца — даже дыхание перехватило.
…Вот стоят они у края поля. Голова Юры едва выше колена отца. Он держится за палец сильной руки, задирает голову изо всех сил вверх: уж очень что-то интересное видит сейчас отец. Глаза его такие радостные, зубы блестят на загорелом лице, ветерок шевелит спутанные полосы над веселыми глазами.
— Пап, пап, мне не видно, — приподнимается Юра на цыпочки. — Не видно, пап!
И тогда отец легко отрывает его от земли, подбрасывает вверх, и Юра оказывается у него на плече.
— Смотри, сынок, смотри, какой хлебушко мы с тобой вырастили! — хохочет отец. — Смотри!
Золотое сияние ослепляет Юру, и он тоже хохочет, жмурясь от этого сияния…
— Отец, — простонал, наверно, вслух Юрий, потому что студентка взглянула на него, спросила:
— Что вы сказали? Я говорю, ананас и ананас! — вдыхала она аромат ягод. — Меня недавно ребята из горного ананасом угощали. Я попробовала и говорю: земляника и земляника! Интересно, если их, ну, там негров, папуасов, угостить земляникой, они, наверное, скажут: как ананасом пахнет! Вы ели ананас? — И замолчала: странновато смотрел на нее этот молодой мужчина.
— До свидания! — заторопилась она. — Спасибо! Вы мне прямо помогли этой земляникой! Девчонок в общежитии угощу! По ягодке…
«Похожа или показалось? — встал и Юрий. — Странно, — текли сами собой мысли, — чем больше времени проходит… тем чаще похожих на Шуру встречаю… странно…»
…В тот вечер Шура пригласила его на выпускной бал. В пединституте учатся четыре года, у Юрия все эти волнения были еще впереди, но в тот день он тоже сдал последний экзамен, дальше — практика, потом каникулы, словом, самое время — на бал!
Ослепительный зал, как показалось ему, был заполнен одними красавицами. Куда ни повернись — все девушки, девушки. Приглашенные молодые люди, видимо, растерявшись так же, как и он, казалось, готовы были сбежать немедленно или спрятаться, где только можно. Счастливо улыбаясь черничными глазами, Шура подвела Юрия к подругам. Со многими из них он был знаком, но сейчас едва узнавал их: так они были нарядны, недосягаемы.
— Страшно? — по-свойски подмигнула ему одна из них: ее он видел впервые. — Выставка невест! — рассматривала она смело Юрия светло-карими, сильно заплаканными глазами. — Выбирайте, пока не поздно! — обратилась она с призывом к нескольким стоящим вблизи юношам. — А то разъедемся — и все! И не видать вам счастья!
Рядом с крупной, под стать Юрию, черноволосой, черноглазой Шурой девушка казалась легким наброском, сделанным светло-коричневым карандашом. На ней было необыкновенное платье — словно соткано или связано из золотистых нитей прямо на ней, чтобы не исказить ни одной линии ее хрупкого тела. И коротенькое, как на девчонке-дошкольнице. Ее пригласили танцевать, и она, уходя, сказала Юрию:
— Вот видите! Я говорю — торопитесь!
Танцуя с Шурой, он видел только ее золотистое платьице. И все думал, ловя взгляд задорных, сильно заплаканных глаз: «Кто ее обидел? Почему она плакала перед балом?»
А потом объявили дамский вальс.
— Александра, — сказала она Шуре, глядя на Юрия. — Разреши пригласить твоего товарища механизатора сельскохозяйственных машин!
Она была такой невесомой, что Юрию хотелось приподнять ее над полом и кружить, кружить. А она, смежая чуть припухшие веки, шептала:
— Боже! Как с вами хорошо, как с вами легко танцевать! — И откидывалась на его руку, порхала, порхала по залу, приговаривая:
— Всю жизнь бы вот так кружить… кружить… Вы давно дружите с Саней?
— С кем? A-а, с Шурой? Да всегда. Росли вместе, учились…
— Счастливые! Любовь с детства, говорят, самая крепкая, вы с этим согласны? Самая крепкая, самая прочная, — пропела, разглядывая его неожиданно холодноватыми глазами. — А меня вот никто не любит, — опять игриво откинулась на его руку, прищурилась. — Так и засохну старой девой!
Он засмеялся и еще стремительней закружил ее.
— А вам нравится со мной танцевать? — спросила она шепотом, приподнявшись на цыпочки.
Он смелее обнял ее за талию и спросил тоже шепотом, щекоча дыханием кончик ее уха:
— Кто тебя обидел? Почему ты плакала? — И сам удивился: так участливо, так нежно спросил.
Едва заметные брови ее сдвинулись домиком, губы дрогнули было, но тут же она расхохоталась беспечно:
— Перед самым балом платье сожгла! Его нельзя гладить, а я… Хорошо, что теперь носят мини! Откромсала то, что сожгла, вернее, расплавила, наспех подшила и — на бал! Ну и поплакала, конечно! А вам нравится мое платье?
— Ага! — осмелел он, и это прозвучало как: «И ты тоже!»
— Это японская травира! — как большой секрет, сообщила она. — Ткань такая — самая модная! Вы заметили: ни у кого нет такого платья! Два года доставала! И достала. — Опечалились опять ее глаза на миг. — Я люблю цвет охры. Правда, мне идет?
Он кружил ее по залу и удивлялся, что ему, серьезному, как он думал о себе, человеку, так нравится слушать этот лепет про японскую травиру, про цвет охры…
— Знаете что, — продолжала нашептывать девушка. — Сегодня мы с вами больше танцевать не будем. Вы пришли с Саней, то бишь — с Шурой… с ней и танцуйте!.. А завтра приходите ко мне! Я одна живу — квартиру снимаю… хозяева на Север укатили… Хотите? С Шурой или без Шуры. Хотите?
— До завтра! — напомнила она ему, когда закончился вечер и он прощался с Шуриными подругами.
Назавтра они поженились.
Мать до смерти не могла простить ему его измены: так любила Шуру.
Не больше месяца длилось и его счастье. Ссоры вспыхивали по каждому пустяку. И однажды все объяснилось. Вздорная, она выкрикнула ему как самую большую обиду, что выскочила за него от отчаяния, что именно в тот вечер узнала, что ее жених и школьный товарищ, который учился в другом городе, женился, и так далее и тому подобное.
Потом плакала, просила забыть, простить, уверяла, что полюбила Юрия с первого взгляда.
Они не развелись. Но забыть, что он случайный человек в ее жизни, Юрий не мог и скоро уехал на одну из северных строек. Когда родился Санька, пришлось вернуться. Но чтобы меньше бывать дома, нашел работу с длительными командировками. Так они и жили.
Юрий решительно загасил сигарету. Эта девушка-студентка, чем-то так похожая на Шуру, растревожила его душу. «Надо ехать, надо скорее ехать», — думал он об отце, а знал, что сначала поедет к Саньке. Увидеть его, обнять, приголубить, а потом опять хоть на край света.
— Слушай, друг, — остановил Юрий такси. — Сгоняем до пионерлагеря, тут недалеко: сына давно не видел… отец болеет… И туда надо, и сюда… Выручи, друг!
— Куда ехать-то? — хмуро спросил таксист. Юрий сказал.
Поехали. Как ни мрачно было на душе, а, взглянув на фотографию и фамилию водителя, Юрий невольно усмехнулся:
— Слушай, шеф, у тебя такая фамилия — Солнышков! А ты — туча тучей. Контраст!
— Не повезет — так никакая фамилия не спасет, — так же хмуро отозвался Солнышков. — Интересно, как ты прозываешься — тоже, гляжу, не шибко тебе весело…
Ехали дальше молча, с одинаково потухшими лицами.
В пионерлагере было время сончаса, и дежурные никак не соглашались позвать Саньку. Наконец один из них скрылся в зелени двора.
— Па-а-п! — скоро несся оттуда шестилетний парнишка с беззубой улыбкой и с перевязанным коленом.
— А где же у тебя зубы, Санька? — смеялся счастливый Юрий, жадно рассматривая сына.
— Ерунда! Анна Николаевна сказала — новые вырастут!
— А что с ногой?
— А, ерунда! Анна Николаевна сказала — до свадьбы заживет!
Так, обнявшись, они сели на скамью.
— Знаешь что? Мне надо сказать тебе что-то по секрету, — зашептал Санька. — Ты бы не уезжал от нас больше! А то мама хочет на дяде Боре жениться, вот!
— Санька! — крепче обнял Юрий сына.
— Мама сказала — ты приезжать ко мне будешь. А когда я вырасту большой, я сам к тебе приезжать буду! Уж скорей бы вырасти!
— Да, сын, расти скорее!..
— Я постараюсь, — серьезно откликнулся Санька. — Почему-то все хотят поскорее вырасти. Анна Николаевна сказала: если будем хорошо есть, да спать, да побольше по лесу бегать — бы-ыстро вырастем!
Юрий слушал сына и, казалось, не мог наслушаться.
— А почему у тебя глаза веселые? Почему?
— Встретил одного хорошего человека.
— Кого, пап?
— Да тебя, Санька, тебя!
Сын просиял. Они медленно брели по лесной дорожке.
— Саньк, — с трудом подыскивал слова Юрий. — А скажи мне: этот дядя Боря не обижает тебя?
— Нет! Что ты! — засмеялся Санька. — Он добрый! Он этот, как его, Аорист!
— Аорист? Фамилия такая?
— Да нет! Это мама так его в шутку зовет. Я его раз спросил: дядя Боря, кто такой Аорист? Аористы, папа, это, оказывается, такие старые-престарые слова, и их даже уже нет на свете. А дядя Боря про них книгу написал, докторская называется.
— Так он — что: старый, этот дядя Боря?
— Нет, он не так чтобы уж старый, но то-олстый, как Аорист! — и Санька, представив, видимо, толстого дядю Борю Аориста, засмеялся, а потом, взглянув на отца, погрустнел.
— Ты что, Саньк?
— Опять ты уедешь далеко-далеко, а я все буду ждать тебя, ждать…
— Нет, Санька, далеко-далеко я пока не поеду. Я сейчас знаешь куда поеду? К твоему деду!
— К деду? Разве у меня есть дед?
— Есть. Да еще какой! Он знаешь кто? Директор совхоза!
— А ты еще не директор? — спросил сын.
— Я? Я еще нет, — засмеялся Юрий. — Но и мы, Санька, не по-банному крытые! Имей в виду! Твой родитель тоже — ба-альшим начальником был на одной ба-альшой стройке! Начальником участка! Ясно?
— Ясно. А почему мы никогда-никогда не были у дедушки-директора?
— Да обиделся я на него когда-то, вот и не ездил. И не писал даже писем, — не столько сыну, сколько себе говорил Юрий, попинывая сухие сосновые шишки. Сын тоже попинывал, повторяя отца. — А теперь он болеет, понимаешь?
Сын кивнул. Юрий присел перед ним, заглядывая в родные глаза:
— А знаешь что, Санька, давай как-нибудь поедем к деду вместе? Посмотришь мою родину…
— Здорово! — обрадовался Санька, да вдруг опять задумался совсем не по-детски.
— Ну что ты, Саньк?
— Да вот думаю: как же я с тобой расставаться-то буду?
— А я что-то придумал! — сказал отец. — Ты ведь спал, когда я приехал? Давай я тебя счас укачаю, усыплю и сонного унесу прямо в кровать! Вот нам и не надо будет расставаться.
— Давай! — согласился сын, прижимаясь к отцу.
Юрий ходил по тропинке, укачивая сына, ощущая родное тепло. Санька почти заснул, да вдруг, не открывая глаз, прошептал:
— А я тоже встретил сегодня хорошего-прехорошего человека… Тебя, папа.
Всю обратную дорогу, сперва на попутной машине, потом в электричке, Юрий думал о сыне, перебирал разговор с ним и ничего не видел вокруг. Только в автобусе, который вез его уже по родному району, будто очнулся огляделся. Было тесно. Хныкал ребенок на руках юной мамы. Дремали утомленные жарой и дорогой пожилые тетушки, одетые во все времена одинаково по-деревенски: в серые юбки да мужские поношенные пиджаки.
Балагурил обязательный в любой деревенской компании потрепанный жизнью мужичонка, приставал к пареньку серьезного вида:
— А вот как по-твоему: кто сильней — черт или баба?
— Ну, судя по фольклору, — отвечал степенно паренек, — то — баба.
— Верно! — обрадовался мужичонка. — А рассказать, как баба черта провела?
И через мгновение паренек, забыв о своей солидности, так хохотал, краснея всем лицом, слушая нашептывания мужичонки, что на них оборачивались.
Юрий поймал себя на мысли, что ему приятно смотреть в лица этих людей. Все они ему были будто знакомые, хотя, конечно, ни он их, ни они его никогда не видели. В городе он за собой такого не замечал.
У своротка на центральную усадьбу совхоза, где жил отец, Юрий вышел. Конечно, он волновался, узнавая и разросшиеся придорожные колки, и обмелевшую речушку. Но не останавливался — хорошо шагалось, особенно под горку.
В низинке заметил видавший виды «Москвич». Он прочно сидел, соскользнув левым задним колесом в глубокий нырок. Рядом топтался его владелец.
Попытались вдвоем вытащить машину. Завывал мотор, с шипением, со свистом старались колеса, обдавая Юрия грязью, — машина ни с места.
— Ладно, — махнул рукой хозяин «Москвича», — придется просить помощи, — кивнул он в сторону совхоза. — Не хотел беспокоить людей, да придется, видно…
— Подождите, — зашагал Юрий в придорожный лес, сразу промочил ноги — недавно, видать, прошел короткий, но спорый дождичек. Искать долго не пришлось: скоро выволок на дорогу две длинные сухары, бросил рядом с машиной, а сам опять в лес. «Городской», — усмехнулся беспомощности водителя.
Когда вынес из лесу две сухары покороче, тот спросил:
— Мост строить будем?
— Что-нибудь будем, — не любил лишних слов Юрий.
Бревно потолще он уложил вдоль машины, потом, приноровившись, подсунул сухару потоньше и подлиннее под бок «Москвича».
— Вага! — обрадовался, явно любуясь ловкостью Юрия, пожилой этот недотепа. — Помочь?
— Погодите. Скажу, когда надо…
Подсунув конец жерди под бок «Москвича» и оперев ее о бревно, Юрий всей тяжестью навалился на другой конец жерди. Машина, чавкнув колесом, приподнялась над мочажиной. Водитель кинулся было к этому злополучному колесу, но Юрий приказал:
— Не суетитесь! Держите! — И сам быстро и ловко закатил под приподнятое колесо две короткие чурки. — Пробуйте!
Поворчав, «Москвич» благополучно выскочил на дорогу.
— Спасибо, — вышел из него, вытирая руки и подавая ветошь Юрию, его хозяин. С откровенным любопытством, цепко всматривался он в своего спасителя немолодыми умными глазами. — Что-то не припомню, вроде не нашенский, хотя вижу — хватка у вас деревенская, мужичья… Правда, я и сам недавно сюда перебрался…
— Был когда-то здешний, — ответил Юрий.
— Понятно. В гости, значит. Не в «Рассвет»?
— Туда.
— Садитесь — подброшу.
— Да мне и пешком недалеко…
— Садитесь! — решительно скомандовал хозяин «Москвича». И погнал по ухабам да колдобинам, не жалея машины.
Скоро выскочили на простор, и Юрий невольно сощурился, словно ослепило его на миг.
Изумрудное поле овса открылось перед ними.
— Можно остановиться? — попросил он. — На пару минут… — И стоял, смотрел на поле, как смотрят, наверно, на ребенка.
— Не овсы — серебро! — вздохнул растроганно. — А вот вызреет, ох, зазвенит! Картина!
— Да, картина, — согласился владелец «Москвича», и взгляд его почему-то посуровел. — Вы не агроном ли?
— Да нет! — отмахнулся Юрий. — С отцом… в детстве часто ездили по полям. Они у него всегда вот такие были… ухоженные… И овсы, и пшеница — колос к колосу. Учиться к нему приезжали люди… издалека ехали.
— Во-он оно что! Вы сын Петра Иваныча! А я думаю, где я вас видел? Похожи очень, глаза особенно, — сказал собеседник Юрия и пояснил — Рассветовские поля — во-он за той дорогой. А это владения Глобина, соседа вашего. Запамятовали вы немного…
И сказал он это так, что у Юрия невольно вырвалось:
— А что, у отца поля хуже?
— Ну, почему же — хуже. Где руки, как говорится, доходят, там хорошие поля; где не доходят, там похуже. Как и у всех. Да и у того же Глобина: здесь вот — картина, как вы образно выразились. А в других местах смотреть не захочешь…
— «Как у всех», — не мог поверить Юрий, уже бесстрастно поглядывая на поле овса. — Не любил отец — как у всех. Он стремился, чтоб — лучше всех…
— Кто этого не хочет, — улыбнулся собеседник. — Вот и Глобин: поближе к дорогам поля у него действительно загляденье, у соседа вашего. Спрашиваю его на днях: не потому ли, мол, в передовых ходишь, что товар лицом казать умеешь? Зыркнул в меня, понял: со мной такой номер не пройдет…
«Районный, видно, руководитель, — машинально думал Юрий о собеседнике. — Новая метла метет по-новому…»
— Да вы не расстраивайтесь: не он один у нас в таком положении. Давно дома не были? Это и видно. Ничего, теперь помаленьку начнем выправляться… Но уважает его народ, Петра Иваныча! Несмотря ни на что — уважает. Хотели, я слыхал, объединить эти два хозяйства под одной крышей: Глобина директором, Петра Иваныча — управляющим, все полегче было бы ему… Болеет часто да и устал. Но тут вступили непредвиденные обстоятельства, — усмехнулся мужчина. — И совхозы-то оба небольшие. А не получается пока с этим делом. Люди взбеленились: не надо нам Глобина, и баста! Давно, видно, соперники. Как говорится, улица на улицу, деревня на деревню… Знаете, как прежде хаживали… Ну, поехали, торопитесь ведь…
— Спасибо, — хмуро отозвался Юрий. — Спасибо — сам дойду. — И, будто извиняясь, объяснил: — Пройтись хочется…
— Ясно, — кивнул собеседник. — Петру Иванычу привет!
— Ладно, — шагнул Юрий на обочину дороги. Обернулся, спросил:
— От кого привет?
— Степанов, — коротко представился собеседник.
Как ни торопился Юрий, а, дойдя до отцовского поля, приостановился. Пшеница цвета молочной спелости полегла местами, спутались колосья. Зато васильки не смущались — сине таращились из-за каждого колоска. Юрий приласкал колоски в ладонях, расчесал их пятерней, задумчиво оглядел поле. Да, видно, сильно сдал отец. Ведь хлебороба узнаешь по полю, как хозяйку дома по крыльцу да оконцам. Тревога сжала сердце, вытеснила радость от встречи с родными краями.
Скоро открылось перед Юрием большое село. Здесь он не жил, а только учился в старших классах, но по этой вот дороге ох сколько хожено! Первым делом поискал глазами школу. И едва разглядел: раньше большеоконное здание под крашеной железной крышей казалось самым представительным в улице, самым большим. Теперь же рядом выросли новые двухэтажные строения школы, детского сада, куда было до них его приземистой бревенчатой старенькой школе!
Изменилось, сильно изменилось село. Раньше оно, подобно многим уральским селам, было, как говорили, об одну улицу, тянущуюся вдоль реки. Теперь же по обе стороны этой потемневшей от времени улицы раскинулись светлыми крыльями новые, из стандартных особнячков и, судя по кочегарке, благоустроенных. «Ну, не так уж и плохи у отца дела, если столько нового», — подумал Юрий, но чувство беспокойства, вины ли не проходило, скребло душу.
Стрекотали мотоциклы — успевали мальчишки погонять вечерами. Брели припоздавшие гулены-коровы, овцы…
В просторном проулке, на поляне, шла шумная игра в шаровки. В городки то есть. Юрий обрадовался, едва не напросился прицелиться шаровкой: с детства нигде не видывал, чтоб играли в эту повсеместно забытую исконно русскую забаву. «Заслуга отца! — подумал с гордостью. — Городошник он был заядлый. „Был“… Да что это я… будто его уже нет…»
Приостановился, спросил у городошников:
— Скажите, ребята, а директор, Петр Иваныч, все в том же доме живет, на том берегу?
— Эслив потуда пойдете — дальше будет! — загалдели все разом мальчишки. — Эслив посуда — ближе! Тут переход есть! Идите посуда!
И пока шел Юрий прямиком по-за огородами к дому отца, все слышал постукивание деревянных шаровок, попадающих в кон.
Из калитки деревянного старинного пятистенка вышла ему навстречу хорошенькая светлокосая девушка лет шестнадцати.
Всмотревшись в лицо Юрия, она всплеснула руками и вдруг кинулась к нему, уткнулась головой в грудь и заплакала.
С деликатным любопытством посматривали на них прохожие.
Он растерялся и осторожно обнял девушку за худенькие плечи.
— Вы так похожи на папу, когда он молодой был, — подняла она влажные, тоже отцовские глаза. — Вы не сердитесь, что я послала вам телеграмму? Папе было так плохо, так плохо — думали, не отводимся, — теребила она от волнения концы пионерского галстука. — Ох, забыла снять, — усмехнулась, — пионервожатой на лето в школу пошла, комиссаром, по-нонешнему… А я ведь Лена. Вы про меня, наверно, и не знаете. А я, как только папа рассказал про вас, давно еще, так все о вас думаю: а у меня брат есть, старший…
Давно, да, наверно, после смерти матери, никто не радовался ему вот так искренне, так родственно. Разве Санька… «Как мы все похожи, — слушая сестру, думал невольно Юрий. — У Саньки в точь такие же ямочки па щеках… И глаза…»
— Подождите, я их подготовлю, — попросила виновато Лена. — А то мама так вас боится, так боится. — И она юркнула в дом.
Отец полулежал, обложенный подушками, Лена, опасаясь, видимо, чтобы он не поднялся резко, встала у его изголовья и придерживала слегка за плечи.
Юрий в первое мгновение не узнал отца: так он постарел. Совершенно седая голова, морщины. Только глаза — будто он смотрел в свои собственные… Эти глаза звали его, изнемогая от боли и радости.
— Ждал я тебя, сынок, так ждал! — легкими, почти бесплотными руками обнял отец сильную шею сына.—
Приехал, приехал! Валя, посмотри, какой он большой! Совсем большой!
Юрий повернулся к женщине. Полная, занимая чуть не весь проем двери в горницу, она стояла, словно не решаясь войти, шагу ступить.
Юрий сам подошел к ней, и она сперва подала было ему руку, а потом не удержалась, обхватила пухлыми мягкими руками его голову, расцеловала, как маленького, в лоб, в щеки:
— Я говорю, радость-то какая, радость-то, я говорю! — И, не в силах справиться с собой, метнулась в горницу.
— Большой, совсем большой, — все повторял отец, не сводя с сына глаз. — Сколько же тебе теперь, Юрик?
— Большой, — засмеялся Юрий. — Скоро тридцать два. — А сам чувствовал себя в это мгновение мальчишкой: сильно толкнулось в груди сердце, откликаясь на это — «Юрик». Так звал его только отец в те далекие дни детства. «Где же я был… где же я был все эти годы…»
— Что с тобой… — трудно произнести давно забытое это слово, но пересилил себя. — Что с тобой, папа?
— Со мной-то? — отец скорбно моргнул. — Да ничего особенного, Юрик: укатали, видно, сивку круты горки…
— Папа, — с мягким укором остановила его Лена, накапала торопливо лекарства в стакан.
— Может, и тебя зря с места сдернули, от дел оторвали. Да испугался я: а вдруг, думаю, не придется больше свидеться… уж так истосковался по тебе! Ну, дорогие женщины, кормите…
— Накроем здесь, пап, ладно? Чтобы и ты с нами, пап?
— Ну, а как же иначе, егоза? Ставьте-ка стол ближе ко мне!
И Юрий с Леной дружно взялись за края стола, а Валентина Андреевна выплыла из горницы в нарядном платье и с расшитой скатертью в руках.
— Ну, как живешь, сын, как жил? — с жадным интересом спросил отец, когда мать с дочерью вышли, собрав посуду.
— Да все у меня в порядке! — бодренько улыбнулся Юрий. — Сынище растет — мировой парень! На тебя, между прочим, похожий да на сестренку мою Елену Петровну! Как две капли воды!
— Не познакомил ни с женой, ни с сыном, — выговорил ему отец.
— Жену вот замуж выдаю! — в том же тоне продолжал Юрий.
— Не пожилось? — тревожно вскинул брови отец.
— Не пожилось…
— Мы с твоей мамой вот тоже… Никак не могла Надюша к деревне приспособиться, простить мне не могла, что увез я ее из города. Хоть тоже из деревни, а отвыкла к тому времени, не смогла… Так и уехала… Сама уехала, тебя увезла. Надеялась — назад вернусь, брошу все… А мне тогда к канцелярской работе ни в жизнь не хотелось возвращаться. К другому потянуло. К своему, понимаешь, кровному делу выбрел наконец!
Глядя на отца, Юрий вспомнил его того, из детства: так разволновался он сейчас, помолодел.
— Уж как звал ее, как уговаривал! Никому не пожелаю — только под этой крышей и успокоился… За могилкой-то мамы следишь?
— Стараюсь, — откликнулся Юрий и подумал: «Стараюсь… уж не помню, когда и был: все недосуг… На все время находится, только человеком недосуг оставаться…»
Задумались оба, одинаково всматриваясь в сумерки избы.
Вошла Лена, и ожило лицо Петра Ивановича, осветилось улыбкой.
— Юра, — предложила она несмело, — пойдемте — погуляем? А тебе, дорогой Петр Иваныч, пора на отдых! Сейчас вот выпьешь свою дозу и — баю-баюшки-баю! — подала она отцу лекарство.
— Есть, командирша! — подчинился отец.
Как только вышли за ворота, Лена зашептала торопливо:
— Идемте скорее и не обращайте внимания!
Она прошла мимо дежурившего у ворот дома паренька. Независимо прошла, даже не взглянула на него, хоть он и шагнул было им навстречу.
— За что ты его так, бедного? — улыбнулся Юрий.
— Это Ванька-то бедный? Предатель он! Я ему никогда не прощу!
— В чем это он перед тобой так провинился?
— Он не передо мной, он перед всем коллективом нашего совхоза провинился: он к Глобину перебежал, предатель!
— Что это за Глобин?
— Еще узнаете! Знаменитость! Лучший директор на всю округу! — Помолчала. — А вообще-то — дядя он мой, мамин брат, к сожалению.
— Почему — к сожалению?
— Так, — вяло отозвалась Лена: говорить о Глобине ей явно не хотелось.
— Только папу про Глобина не спрашивайте! И про то, что я его ругала, не говорите: он не любит, когда я не в свои дела нос сую…
— Взглянуть бы на него: что за птица этот Глобин? Не успел приехать — только про него и слышу…
— Птица — это точно! А у нас последнее время — беда за бедой, — явно с чужих слов говорила Лена. — Вот нас и решили с глобинским совхозом слить. Отец как узнал, так чуть и не помер…
— Во-он в чем дело! — протянул Юрий. — Тут у вас, как я понимаю, война…
— Еще какая! Ну, мы все равно, — она коротко передохнула, — мы все равно победим! Папка наш знаете какой!..
А паренек Ванька плелся за ними, соблюдая расстояние…
— Устарел я, однако, сынок, со своими идеями, — говорил на другое утро отец, с удовольствием наблюдая, с каким аппетитом завтракает сын. — Устарел…
— Не надо, папка, все образуется…
— Ты имеешь в виду последние партийные постановления? — оживился отец, приподнялся на подушках. Юрий опять удивился: как молодо загорелись глаза отца. Сам-то он так далек был все эти годы от дел села, что и о постановлениях последних знал понаслышке и теперь боялся своим незнанием и равнодушием обидеть отца. А тот, забыв о недуге, говорил, говорил, жестикулируя, посверкивая глазами:
— Понимаешь, читаю, перечитываю — время-то теперь позволяет — и будто свои мысли читаю! Знал, верил: поймут там! — указал вверх. — Все наши беды поймут! Ты думаешь — это просто, когда на твоих глазах крепкое хозяйство в убыток начинает жить! И ты все это видишь, а сделать ничего не в силах! В долгах ведь мы последнее время у государства, как в шелках! Давно, давно пора всех этих межрайонщиков в одну упряжку! А то один в бороне — семеро в стороне! А как каравай делить — всем поровну! Да если бы еще поровну! Подняться бы — теперь не время хворать… А сил не хватит — передать бы хозяйство в добрые, честные руки… уж не Глобину только, — помрачнел враз отец, опустился безвольно на подушки.
— Глобин… опять Глобин… что за Глобин? — допивая молоко, усмехнулся Юрий.
— Не люблю о людях говорить плохо, а он ведь еще и свояком мне доводится, — поморщился отец. — Но это вопрос для меня принципиальный. Потому скажу так: если вспомнить наш партийный язык, то Глобин — это шаг назад, хоть по всем показателям впереди. На мой взгляд, конечно…
— Как это: впереди и шаг назад, не пойму что-то, — пожал плечами Юрий.
— A-а, зачем тебе, — вздохнул отец. — Отдыхай лучше.
А выговориться, видно, хотелось, и он продолжал уже спокойно:
— Наблюдаю я за ним, за его, так сказать, методами, за людьми его и вспоминаю такой случай. До войны работал я в райкоме комсомола в одном сибирском городке. И была у нас в районе такая деревня — Каменка. Богатющая деревня. И все в районе знали: председатель того колхоза всеми правдами и неправдами гребет под себя, словом, хитрец-махинатор. Знали, но глаза закрывали: мол, зато колхоз гремит. И вот началась война. Так эта деревня Каменка в первый же год войны весь район раздела-разула. Люди все на хлеб им променяли, пока научились на картошке жить. Я тоже за достаток. Но не таким путем! Ладно, утомил я тебя. Что? Какие у тебя на сегодня планы?
— Да хотел, папка, домой, в Воронино, сбегать… Сколько раз во сне видел, как приезжаю туда, вхожу во двор… Что с тобой, отец? Плохо тебе?
— Здравствуйте! — в дверях стояла девушка. Увидела Юрия, вспыхнула, заиграли ямочки на щеках. — Петр Иваныч, готовьтесь!
— Ох, как вы вовремя! — понял Юрий, кто перед ним, когда она надела халат, стала инструменты для укола готовить.
— А я всегда вовремя! — взглянула она на Юрия с улыбкой. — Петр Иваныч, ну что вы дрожите? Все уже! До чего уколов боится! Аж в лице меняется
— Знакомьтесь: Танечка. А это, Танюша, сынок мой, старшой… — как ни в чем не бывало сказал отец, оправляя рубаху.
— Очень приятно! — пожала фельдшерица своей пухленькой, но крепкой ручкой сильную руку Юрия.
— Петр Иваныч! Вечером зайду! — крикнула уже с улицы.
— Получше тебе? — проводив гостью, вернулся Юрий к кровати отца.
— Лучше, Юрик, лучше. Ты иди, иди. Бабушка Лиза радешенька будет.
— Бабушка Лиза? Неужели жива? — воскликнул Юрий. Он не ожидал, что так обрадуется предстоящей встрече с бывшей своей соседкой. Тогда, в детстве, она казалась ему совсем древней старухой. И вот, оказывается, жива!
— Жива! Одна она там живет.
— Как одна?
— Нету, Юрик, деревни Воронино. Два-три домишка… — И щеки вспыхнули нервным румянцем…
— Отец, ты бы отдохнул — нельзя тебе волноваться… — успокаивал Юрий отца, а сам едва сдерживался: так хотелось узнать о Шуре. Где она теперь? Он ведь надеялся, что она по-прежнему живет в Воронино.
— Отдохну, Юрик, ты иди, иди… А что: вспоминал, значит, Воронино?
— Да не так чтобы уж часто… Но раз — это запомнилось— стоял как-то у телефонной будки, ждал. А в самом центре города было. Стою, жду. Мимо народ лавиной. Много людей — поток. И все мимо… И вдруг мысль такая… Что же это я стою здесь? Посреди чужого города. Среди чужих людей… Да зачем я здесь?
А перед глазами домишко наш, речка за огородом, лес… Рассказывать долго, а было — мгновение…
— Понимаю…
Шел Юрий по селу — незнакомые люди здоровались с ним. То ли знали, чей он сын, то ли по старинному деревенскому обычаю.
Когда проходил мимо магазина, вспомнил, что приехал в дом отца без подарков. Решил исправить оплошность, поднялся на высокое крыльцо сельмага.
Продавщица Груня, увидев его, кинулась к кожаному пальто, спрятала его вместе с вешалкой за ширму.
— То ли городский кто, то ли кто из глобинских. Не хватало, чтобы кто из глобинских отхватил это пальтецо… Что вы хотели? — обратилась она к Юрию.
А он стоял и не верил глазам: невиданные товары красовались перед ним. Вот беличья шубка, вот пальто с этикеткой «Бельгия», вот дубленка с этикеткой «Исландия». Тут же богатые меховые шапки, заморские сапожки… Только собрался удивиться, как рассмотрел другие этикетки: 150 кг, 75 кг, — крупно объясняли они. Товары шли на мясозаготовки.
Эти цифры потрясли его больше и объяснили ему красноречивее беды и задачи сегодняшнего села, чем все разговоры с отцом, чем засоренные поля когда-то передового хозяйства. Забыв о подарках, вышел Юрий из магазина
— Груньк! — всплеснула руками напарница. — А ведь это, однако, Петры Иваныча сынок! Приехал, сказывали, попроведать его. Знала я его парнишкой-то… Когда еще в Воронино вместе мы жили… Он и есть!
— Что же ты молчала-то! — возмутилась Груня и опять вынесла из-за ширмы кожаное пальто. — Чистая кожа, всего 450 рэ и без мясозаготовок. Надо будет предложить ему, гость все же. — И вывесила пальто рядом с другими товарами.
Юрий вышел уже было за село, да не удержался — свернул в сторону: не мог пройти мимо машинного двора, на котором он когда-то, в детстве, пропадал все свободное время. Запах бензина кружил ему голову. Телогрейку мазутную, бывало, кто-нибудь из механизаторов сбросит, разгоряченный работой, он тут же натянет ее на себя — вот, мол, и я — тракторист! Как же пройти мимо.
Тут все было по-старому. Еще весной разъезженная колесами машин грязь засохла комьями, и, словно вмерзшие в нее, стояли там и сям грузовики, комбайны. «Машин как будто побольше стало, а все так же — под открытым небом…» — невольно с горечью подумал Юрий.
Кругом было пустынно, тихо, как и должно быть в эту пору: все способные работать и машины, и люди — на полях. Около старого «ЗИЛа» мучился паренек-водитель.
— Помочь? — подошел к нему Юрий. — О-о, Иван, кажется? Привет! — узнал он вздыхателя Лены,
— Помогли уже, — буркнул парень. — Только что из Сельхозтехники пригнал. Вчера пригнал — седни ни с места. Спецы!
— А ну — заводи! — вслушался Юрий в работу мотора. — Не тужи: сейчас зазор прерывателя отрегулируем и — днем — кафе, вечером — ресторан!
— Ну да? — не поверил парень, а потом жадно наблюдал за работой Юрия, и лицо его преображалось.
— Заводи! — вытер тот руки. — А ты ведь вроде глобинский?
— Да ничего она путем не знает — ваша сестрица! Я уже давным ушел назад!
— Сказать ей про это? — подмигнул по-свойски Юрий, повеселело на душе: в охотку поработал.
Ванька смутился, покраснел и рванул машину с места.
К Юрию подошел стоящий все это время поодаль молодой очкарик, представился.
— Сергей… инженер… главный…
— Ого! — похвалил его Юрий. — Такой молодой и уже главный! Молодец!
— Куда деваться-то, — по-уральски мягко произнеся «ться», ответил Сергей. — Вы, я слыхал, тоже наш факультет кончали?
— Мы все учились понемногу, — усмехнулся Юрий и подумал: «Не успел приехать, все уже известно… Интересно, Шура знает, что я здесь?.. Если, конечно, сама никуда не уехала…» — И сразу тесно стало в груди,
— Поработаем? — предложил очкарику.
Ожил машинный двор. Сбежались мальчишки, наперебой подавали инструменты, галдели. Юрий то лежал под машиной, энергично работая гаечным ключом, то вслушивался, приложившись ухом к боку машины, в работу мотора.
— Коленвал, — ставил диагноз.
— Коренной подшипник. — Послушал еще: — Передний. Нельзя снять вон с того старичка?
— Можно, — восхищенно смотрел инженер на работу гостя.
— Клапан прогорел, выпускной, — будто внутрь заглянув, уверенно говорил Юрий. — Есть клапана?
— В Сельхозтехнику надо. За любой малостью к ним. Да еще сто раз поклонишься — ничего-то у них нет. Вон Глобин, ребята говорили, новые машины на детали разбирает, и ваших нет!
Опять — Глобин!
— А что же у вас техника-то под открытым небом? Раньше — понятно: машин-то было — раз-два, и обчелся. А теперь… Не жалко?
— Жалко… Как не жалко, — нахмурился очкарик. — Да куда деться-то? Не у нас одних… Там, — поднял палец вверх, — никак, видно, не договорятся. Лучше бы машин чуток поменьше выпускали — все равно людей не хватает, простаивают, а выделили бы средства на машинные дворы. Не задерживаются у нас специалисты: то в Сельэнерго бегут, то в ПМК, то еще куда — пятидневка всем нужна. Ну, ничего — мы тоже скоро на пятидневку перейдем!
— А здесь отрегулируем зажигание, — закончил Юрий осмотр очередной машины.
— Теперь отрегулируем! — оптимистически сверкнул очками инженер.
Увлекся работой Юрий, не заметил, как день пролетел. Устал с непривычки: ломило спину, пальцы разбухли, казалось. А еще больше устала душа: столько вспомнилось под небушком этого старого, пропахшего потом машин двора. Вон там, в его укромном уголке, разыскала однажды Юрия разгневанная Шура:
— Юрка! Так и знала! Ты с ума сошел? Завтра экзамен по русскому, а ты! Имей в виду — я тебе шпаргалить не дам! — И она, прикрыв голову сорванным тут же листком лопуха и устроившись на пружинящем, горячем, как железная печка, сиденье старой сенокосилки, начала читать ему вслух учебник по русскому языку — сдавали за восьмой класс. Он тогда собирал из всего бросового, можно сказать, из металлолома, свою первую настоящую машину — маленький грузовичок. Работа спорилась, и Шура ему ни капельки не мешала. Наоборот, сколько он помнил себя, тихая радость, умиротворение, покой охватывали его неизменно, если рядом с ним находилась Шура. Вот и тогда… Грелись безмятежно на июньском солнце молодые лопухи… Повизгивала пила в столярке: готовясь к сенокосу, наращивали там борта машин. Стрекотали в траве за забором кузнечики. И откуда-то, словно из глубины высокого летнего неба, доносился уставший голос Шуры: «Наречие — это неизменяемая часть речи, которая…»
И он, забывшийся за любимой работой, отрешенно ловил голос, не узнавая слов.
«Юрка! Опять не слушаешь! Я же вижу!» — «Да слышу, слышу, читай, читай!» — откликался он миролюбиво. «Читай, читай — нашел няньку», — ворчала она и краснела густо, смущаясь его откровенно счастливых синих, как вот это небушко, глаз…
Здесь же, в этом же дворе, пережил Юрий и свое первое настоящее горе.
Засиделся как-то летом допоздна: самостоятельно, без чьей-либо помощи пытался старую полуторку отремонтировать. И когда уже совсем стемнело, въехала вдруг во двор брезентушка отца. Только хотел он кинуться к отцу, как услышал тихий девичий смех. Из машины вышла учетчица. Юрий узнал ее сразу.
— Валя! Подожди! — это был голос отца.
Девушка повернулась на голос и вдруг обняла отца.
И отец, его отец (Юре показалось тогда, что все это во сне), отец тоже обнял ее, и они стояли так долго-долго.
Всю ночь проплакал он тогда на сеновале, зло нашептывая: «Предатель! Изменщик! Ненавижу!»
— Ох, и эксплуататор все же я! — воскликнул инженер-очкарик. — Совсем, гляжу, замаял гостя!
Возвращались в село вместе. Очкарик что-то говорил, объяснял Юрию, но он плохо слушал: шел и словно нес в себе давно забытое чувство радости от хорошо прожитого дня, от того, что так пригодился он тут! Может, может он еще потрудиться другим на зависть, себе в утеху…
— Хорошо, значит, отдыхаешь? — встретил его улыбкой отец. — До мозолей на руках? А в Воронино ведь хотел?
— Успею. Сергей, инженер ваш, просил на АИСТ заглянуть, что-то у него там не ладится…
— Ему только поддайся, Сергею нашему, — засмеялся Петр Иванович.
— Мне мои мальчишки все уши прожужжали: твой брат только посмотрит на машину и все про нее знает! — улыбалась Юрию Лена. — Ну, мужики, руки мыть и ужинать! — и подставила тазик отцу.
— Да я, Ленок, однако, начну вставать помаленьку.
Переглянулись тревожно мать с дочерью, а Юрий подошел к отцу, и отец, опершись о его плечо, встал.
В Воронино Юрий пошел только через несколько дней.
Вышел за село и невольно залюбовался: дорога вела его по пригорку, а внизу отдыхала в зелени речка, словно и не торопилась отсюда никуда, словно пряталась в зарослях тальников от мальчишек, которые, казалось, так и не уходят с поляны берега — все играют день и ночь в шаровки. Поглядел на них Юрий, позавидовал — дальше пошел.
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет казак молодой! —
послышалось вдруг разудалое пение, и из-за речного поворота, из-за кустов ивняка выбрел и сам этот «молодой казак». Шел он посреди речки прямо в одежде, высоко поднимая ноги, и орал вовсю, повторяя одни и те же строчки.
— Эй, друг, ты что, другого места не нашел для прогулок? — крикнул Юрий, смеясь.
— Где хочу, там и гуляю, понял? — миролюбиво откликнулся «казак» и побрел по реке дальше:
— По Дону гуляет…
— Васька! Васенька! Иди, сынок, за им! — заметалась по берегу женщина с распаренными от стирки руками и в фартуке. — Там, дале, глыбко! Опять утонет!
— Как же, утонет! — откликнулся мальчишка, прицеливаясь шаровкой. — Нашла дурака!
— Так-то матери отвечаешь? Неслух!
И женщина, всхлипывая, заторопилась берегом следом за мужем. Вода то доходила ему до колен, то поднималась до пояса. Юрий решил помочь женщине: разулся, закатал до колен штанины.
— Вот и прибралась! Вот и постиралась! — причитала она. — Ну, нисколь по субботам одного нельзя нигде оставить. Как суббота — так наберется! Зотик! Зотик, вернись! Ой, а я вас спомнила! Вас не Юрой звать? Ой, а меня вы не узнаете? Мы из школы все вместе ходили: я до Выселок, а вы с Шурой до Воронино, спомнили? Зина я, Горбунова была, на класс ниже вас с Шурой шла.
И она неожиданно расхохоталась по-девчоночьи весело:
— Ой, извините, спомнила, как вы, бывало, нас с Шурой через ручей переносили, в логу, по очереди. А посреди воды-то и остановитесь. Боязно было… Мы с Шурой, как сойдемся, все про Это споминаем…
Зотик, увидев, как оживленно беседует его жена с незнакомым молодым мужиком городского обличья, потоптался посреди речки, потоптался и, пошатываясь, заторопился к берегу.
— Здрасте! — сказал он жизнерадостно Юрию и, кивнув на жену, снисходительно объяснил: — Футок не понимает! Пофу… пошутил я!
Юрий посмеялся, стал обуваться.
— Хто это? — округлив глаза, строго спросил жену Зотик.
— Кто-то! — подмигнув Юрию, с вызовом ответила она. — Смешишь людей! Позоришь! — И опять к Юрию, со вздохом: — Господи! Давно ли это и было-то?
— Шшто было? — прошипел муж.
— Что-то! — вприщур посмотрела она на мужа и пошла торопливо к селу, всем своим видом говоря, как ей стыдно за него, непутевого, и как она помнит то, что было еще, кажется, совсем недавно.
— Пофу… пошутить нельзя, — хмельно улыбнулся Юрию Зотик и стал выливать воду из сапог.
Вот он и ложок тот, что веснами заполнялся водой. Замедлил Юрий шаг, а потом бегом на крутой его берег. Остановился — не для того, чтобы отдышаться, — захлестнула его мысль: здесь, здесь Шура, не уехала. «Как сойдемся мы с Шурой, все про это споминаем!»— звучал в его душе голос Зины. На мгновение он вдруг ощутил себя тем шестнадцатилетним мальчишкой, по очереди переносящим девчонок через ручей. Вспомнил даже, что маленькая худенькая Зина казалась ему тяжелой. А крупная, рослая не по возрасту Шура — невесомой. Держал и держал бы ее над ручьем, испытывая непреодолимое желание прижаться лицом к ее смуглой, румяной от весенней свежести щеке. Все бы отдал, чтобы вернуть то время. «А Санька?»— полоснуло по сердцу. Санька, Санька, как ты будешь жить, мой Санька? Как того мужика — Аорист? Прости меня, Санька! Сын показался Юрию Отсюда таким одиноким, таким заброшенным, таким обиженным, что вмиг на свет не захотелось смотреть. «Ничего, Санька, ничего, сын! — взял он себя в руки, — Мы, брат, с тобой не по-банному крытые! Не по-банному, сын!..»
И сразу будто рванулся вперед. Зашагали шире, увереннее его длинные ноги, заработали вольнее руки. Он подставил лицо встречному ветерку, и душа словно нехотя, но освобождалась от всего недодуманного, недорешенного.
Постепенно Юрия отпустило. И надежда на предстоящую встречу с Шурой горячим нетерпением торкалась в сердце.
Он шел и вдыхал вкусный воздух летнего утра, чутко различая в этом воздухе все растворенные в нем запахи. Ни с чем не сравнимо дышит влажная летняя земля; щедро приправляет это дыхание молодой сосновый лесок; горьковато-терпким вином потягивает от осиновой рощицы; холодком тает во рту ландышевый аромат; кружит голову мята… Вот сейчас, вот сейчас… Кончится этот, сколько помнит Юрий, всегда молодой сосняк, и…
Юрий встал как вкопанный. Даже оглох будто на миг: когда-то красивая, сплошь под тесом улица, далеко убегавшая вдоль берега речки, исчезла. Будто прошел пожар. Не было его деревни Воронино. Только от огородов, кое от каких построек остались следы. Полусгнившие ребра срубов, ямы подполов, заросшие диким малинником. И столбы, столбы… Сохранилось всего несколько домишек. Издали увидел свой заросший крапивой да репейником двор. Подошел ближе, огляделся. Изба напротив печально привечала его цветущими на покосившихся подоконниках геранями.
Из темной калитки вышла сухая, но стройная старуха, лет, наверно, восьмидесяти. Юрий шагнул ей навстречу:
— Бабушка Лиза! — осел вдруг голос, — Елизавета Пахомовна!
— Не признаю никак, — всмотрелась старуха в его лицо неожиданно ясными из глубоких морщин глазами, — О-ох, Егорий никак? Соседушко мой молодшенький! — поцеловала троекратно. — Помнишь ли — не любил ты, как я тебя так величала? Егорий — скажу. «Никакой я не Егорий», — ты мне. Приехал все же? Это я надоумила Ленушку: отбей, мол, телеграмму, так и так: отец плох. Что озираешься — дивно?
— Елизавета Пахомовна, как же вы тут? Так одна и живете? — не мог он никак привыкнуть к новому виду деревни.
— Пошто одна? Дружок мой тут, рядышком. На кого его оставлю? — кивнула она на могучий тополь посреди полянки. Была здесь раньше главная деревенская площадь.
— Ну, пойдем в избу — соловья баснями не кормят: луковик у меня в печи. Как знала, луковик ноне завернула… Меня-то уж отседа только вперед ногами вынесут.
Она, однако, не торопилась уходить с улицы, словно желая, чтобы Юрий подольше насмотрелся на запустение.
— Всю жизнь я бессменным председателем колхоза «Заре навстречу», все тяжкие года была с родной Ворониной, вот и уйду из нее последней. А может, еще доживу — увижу, как она сызнова отстраиваться начнет…
Юрий слушал старуху, а сам посматривал нетерпеливо на свой домишко. Она заметила это:
— Ну, иди, иди домой-то, иди… А я тем временем выну из печи. Да отдохнуть ему еще надо, луковику-то. Пойди пока…
Перво-наперво отодрал Юрий от окон доски, распахнул ставенки. Потом подпер колом ворота: когда открывал, они едва не свалились на него — подгнили столбы. Раздвигая по пояс вымахавший репейник, прошел к крылечку. В давно заброшенном дворе две скворечни-дуплянки оказались жилыми. Обрадовался верещанию скворчат, как в детстве.
И вот перешагнул порог родного дома, где столько раз побывал во сне. Зашел и сел прямо на порог, всмотрелся в немудреное убранство избы. Вот его, Юрия, школьный уголок: сколоченный отцом стол, этажерка.
Юрий прошел к этому столу, посидел за ним, веря и не веря, что это опять не сон, что он в доме своего детства. На полках этажерки пылились журналы — «Юный техник», «За рулем», школьные тетрадки. За стопой тетрадок Юрий вдруг увидел огромный, перетянутый проволочкой пучок карандашей, простых карандашей, не подточенных. Вспомнил, как они тут оказались, повертел в руках, засмеялся:
— Вот грабитель!
Не хотелось засиживаться в сумерках нежилой избы. Вышел в ограду, разыскал под навесом старую щербатую литовку, замахал ею, скашивая крапиву да репейник. Когда дошел до покосившегося забора в огород, литовка вдруг врезалась во что-то носиком. Оказалось: колясочка, деревянный ящик на колесиках, вместо руля — тоже колесо от детского велосипеда.
Юрий присел перед этой колясочкой, вырвал ее из бурьяна. Опять вспомнилось давнее.
…Юра стоял у ворот, что вели в огород, смотрел в щелочку и хныкал. Он знал: в огороде живет росомаха, а мама ушла туда и не возвращается. Наверно, росомаха защекотала ее до смерти. И он разревелся в голос.
Вдруг в подворотню двора решительно пролезла девчонка, отряхнула платьишко на животе, огляделась в чужой просторной ограде.
— Что базлаешь? — увидела прижавшегося к калитке Юру. Ему понравилось, как незнакомая девчонка пролезла по-пластунски в их двор. Он сморгнул слезинки, объяснил хмуро:
— Мама ушва в огород и нету…
— Не ушва, а ушла, — строго поправила его девчонка.
— Я и говорю — ушва. А там живет росомаха. Она ее защекотава, — сморщился он опять, да передумал плакать, поддернул штанишки. Девчонка поправила единственную лямку на его плече, объяснила:
— Твоя мама ушла в магазин, я видела. Через прясло вон там перелезла и ушла…
— Нет, она сказала в огород, горошку нарвать…
— Да обманула тебя мама, понял?
— Зачем? — распахнул он синие в пушистых ресницах глаза.
— Дурак ты, я погляжу! Зачем обманывают?
— Зачем? — повторил он свой вопрос.
— Да ни за чем! — рассердилась девчонка. — Ты за ней гоняешься?
Юра молчал.
— Говори: гоняешься, как хвостик?
Юра кивнул смущенно — гоняюсь: он был правдив.
— Ну вот! Мама твоя и придумала сказать тебе: мол, в огород пошла за горошком. А сама — через прясло да в магазин…
— Зачем? — опять горько спросил Юра и заморгал, заморгал.
Девчонка всплеснула руками: мол, ну и плакса!
— Погоди! Я счас! — пообещала она и подпрыгнула раз-другой у калитки. Но до веревочки щеколды не дотянулась и опять, пробороздив животом по пыли, проползла под воротами.
Когда она в третий раз тем же путем проникла в ограду, платьишко на животе было уже серое от пыли. Зато она победно помахала перед носом нового приятеля букварем:
— Во-от! Видал, что у меня есть? — и села на ступеньку крыльца — Ты нынче в школу пойдешь?
— В шкову? — Оживился Юра и устроился рядом с гостьей. — В шкову! — Ликовал, — Скоро в шкову!
— Да не в шкову, а в шко-лу! — засмеялась девчонка.
— Я и говорю — в шкову!
Голова к голове — сидели они над букварем, перелистывая его.
— Ау! — читала девчонка.
— А-у! — вторил ей Юра.
— Ма-ма мы-ла ра-му…
— Мама, — вспомнил Юра. — Маму росомаха защекотава…
— Вот наказание господне! — захлопнула девчонка букварь и схватила этого плаксу за руку. — Пойдем!
Юра вошел в огород и прижался испуганно к забору, всматривался округлившимися глазами в глухомань картофельной ботвы. А девчонка носилась по ее междурядьям. То там мелькнет ее всклокоченная голова, то там.
— Ну, где твоя росомаха? — остановилась перед ним, потом взяла крепко за руку, повела за собой. И он пошел, всматриваясь в неведомый ему, запретный доселе мир.
— Вот кто здеся живет! — выдернула девчонка морковинку, обтерла кудрявой ботвой, захрустела аппетитно. — Хошь?
Он хрумкнул, засмеялся: вку-усно!
— Вот кто здеся живет! — сдернула девчонка с высокой грядки колючий недоросток-огурец, опять заставила его отведать. Нащипала полон подол тощеньких плющаток гороха.
— Ну, видишь: нет здеся никакой росомахи!
— Мама сказава…
— Я же говорю: обманула тебя мама…
— Обманува, — плелся за ней Юра. — А ты… ты меня тоже обманешь? — спросил вдруг строго.
Она удивленно посмотрела на него, пожала плечиком.
— Не обманывай меня, вадно? — зашептал горячо, заглядывая в черные ее, распахнутые глаза. — Есви не обманешь, я с тобой играть буду. — Он подумал немножко, будто решая, стоит ли она того, чтобы сказать ей заветное. — Не обманывай! А я тебе свою машину покажу! Я ее сам извадив, са-ам! И покатаю даже!
Руль у машины был из колеса старого детского велосипеда. Девчонка крутила его то в ту, то в другую сторону, а Юра сидел в ящике-кузове и, упираясь двумя палками-веслами, катил свое изобретение по просторной ограде. Ликовала девчонка: вот проехали-проплыли мимо хлева, вот осталась позади поленница, потом и амбар, нот к огромной кадке с водой подкатили. Тут запнулась машина за оглоблю таратайки, на которой возили воду. Юра выскочил из кузова, машина ткнулась носом в трапу, вывалила из «кабины» пассажирку.
— Это не настоящая машина! — рассердилась она. — Настоящая машина не падает и заводится! Вот так: фррр-фррр!
— Вырасту большой, построю настоящую машину! — сказал Юра.
— А меня тогда будешь катать? — примирительно спросила девчонка. Он подумал, рассматривая ее с головы до пят, ответил:
— Если женишься за меня, тогда покатаю…
Теперь она задумалась, прежде чем ответить. Он ждал.
— Ты смевая! — воскликнул Юра, не вынося молчания. — Ты не испугавась росомахи. И ты умеешь вазать под воротами!
— У тебя такие баские сандалики! — неожиданно брякнула девчонка.
Юра посмотрел на свои сандалии:
— У тебя нет?
— А зачем мне! — засмеялась она. — Тепло же! Я босиком! — И она сорвалась с места, засверкала пятками но ограде. Юра тоже сбросил сандалии и тоже было метнулся босиком, да тут застопорил, заприплясывал. Засмеялся радостно:
— И правда — земвя тепвая-тепвая! Токо ковется и щекочется! — И он шагнул в траву. — А трава — мя-ях-кая! — И тоже засверкал пятками по ограде.
— Вот ты где-ка! — распахнулась калитка, и Юра увидел бабушку Лизу.
Он не любил ее за то, что она звала его не Юрой, как все, а Егорием, и за то, что у нее были строгие-престрогие глаза.
— Вот ты где-ка! Шурка! — сказала бабушка Лиза его новой подружке. — А мать обыскалась тебя! Вот как ты домовничашь! Полон огород кур напустила, варначка.
— Это наша бывшая председательша! — зашептала девчонка Юре.
— Мать-то на речку побежала, — продолжала выговаривать ей бабушка, — Думает — туда ты удула!
— Никуда я не удула. Тут я вовсе!
— Познакомились, стало быть? Вот и дружитесь! Егорий — хороший мальчонок. Вон он какой чистенький у нас, быдто грыбочек беленький!
«Опять Егорий да Егорий!» — обиделся Юра, сел на свой «автомобиль», покатил от них в дальний угол ограды.
Старуха вышла в калитку, а Шурка опять юркнула под ворота, в который раз прометая под ними пыль подолом незнаткого уже платьишка…
— Ох, сколь головушек успел ты уложить! — в ту же, только покачнувшуюся от времени, калитку вошла Елизавета Пахомовна. — Управился? — осмотрела ограду, устланную крапивой да репейником. — Ну, пойдем, испробуй моева луковичка.
«Сколько же ей теперь лет?» — думал, идя следом за старухой, Юрий.
В уютной, по-старинному убранной избе исходил ароматом луковый пирог на столе, красовалась бутылочка домашней наливки.
— Мммм, — наслаждался Юрий пирогом. — С детства не едал такого!
— Ешь, ешь, — обрадовалась похвале старуха. — С молочком вот, козье, правда, — на козах все больше ноне выезжаем… Зовут меня и отец твой, и сестрица Ленушка — сколь пословная выросла девушка! — переезжай да переезжай к нам, на центральную усадьбу! Петро бает, мол, квартиру со всеми удобствами дадим. Не-ет! Годов с десяток, я думаю, еще продержусь, поживу здесь, покараулю вам Воронину. Может, кто из вас, из молодых, и надумает навовсе вернуться… Вот бы ты, Егорьюшко…
— Ну, баба Лиза! Я — отрезанный ломоть!
— Бывает, — поджала старуха губы. — Бывает, конечно, работа такая: держит. Ты кем робишь-то?
— У меня специальность универсальная, — хоть где не пропаду!
— Хоть где? А по нам — так, стало быть, нигде, — развела руками старуха.
— Елизавета Пахомовна, как могло с отцом такое… как это он в отстающие попал? Гремел ведь совхоз. Я помню — уехали мы уже от него, а я все вырезки из газет собирал… Как это он так — не пойму…
— Петро-то? Да кабы он один… Расскажу я тебе, Егорьюшко, байку, а ты слушай да понимай. Вот, к примеру, приехал бы ты не на час домой, в Воронину, а навовсе, жить-зимовать… Дак с чего бы ты начал? Сперва ты, самое верное, сорну траву выкосил. А дале?
— Ну, печку, наверно, поправить надо да крышу над головой.
— Эдак, эдак, — сверлила его старуха строгими глазами. — А дале?
— Вон ворота падают, — включился Юрий в игру. — Огород загородить надо да воткнуть какой овощ в землю, еще бы, поди, выросло что…
— Эдак, эдак… А теперь слушай… Только это напланировал ты себе делов — край необходимых! А оттуда тебе, — подняла старуха палец вверх, — дзынь! Звонок.
— Откуда — оттуда? — хитренько усмехнулся Юрий.
— На то она байка — понимай. К нам — из району, к ним — еще откуда повыше. Словом — дзынь! Спрашивают тебя: такой-то такой-то? Жить-зимовать собираетесь? Ну так вот: строчно ремонтируйте баню! «Да я крышу было собрался починить», — ты имя. «Никаких крыш, дорогой товарищ! Баню! Вам с дороги помыться надо». Дак что бы ты стал делать, Егорьюшка, при таком положении?
— Так и сказал бы: да вы что? Мне крыша над головой нужна, а не баня!
— Вот то-то и оно. А батюшка твой, Петро Иванович, ему баню прикажут — он баню и строит. Все считает: там, — подняла старуха палец вверх, — лучше знают, что нам здесь делать надо. А Глобин, хитрая лиса, и крышу покроет, и печь складет, а отчет даст, мол, баню по вашему указанию построил. Вот так и живем, Егорьюшко. Испокон хлеборобы мы были, а теперь вот скот ростить взялись. А угодий никаких. Да еще и обман получился: давали бычков нам, а Глобин их перехватил — пришлось телочек нам ростить — одно к одному… Землю запустили… А кто мы и есть-то, коли не до земли нам…
Шел Юрий по бывшей своей улице и не поднимал глаз. Шел и как наяву слышал голоса будто купающихся в речке ребятишек, топот лошадиных копыт. Вот щелкнул отчетливо кнут. Вот идет стадо, мычат коровы. «Динь-дзинь!» — работают в кузне. Живет деревенская улица. Поднял голову — пусто кругом, тишина.
Заволновался вдруг: ноги сами привели его к Шуриному дому, тоже, кажется, жилому. Затаив дыхание, не в силах справиться с собой, вошел во двор. Дверь в сени была распахнута. Юрий шагнул и замер: на полу в этой сенной прохладе спала… Шура. Полушубок на пол бросила и прилегла вздремнуть — притомилась, видно, на работе. Голубая, в цветочек, сорочка сползла с плеча, приоткрыв по-девичьи светящуюся грудь. Воланчики, оборочки, кружева… Лицо разрумянилось, губы приоткрылись, улыбаясь во сне чему-то. Темные волосы, освобожденные от заколок, тоже, казалось, отдыхали, разметавшись по полушубку.
Он попятился — скрипнула половица.
— Ай! — вскинулась девушка, обхватила руками плечи. — Кто тут?
— Простите, — смутился Юрий. — Думал… показалось — Шура…
— Ха-ха-ха! — сразу проснулись глаза девушки. — Да неуж меня с Шуркой можно спутать? Шурке — за тридцать! А я самая младшая, заскребышек… А вы… вы Юра. Ой, какой вы тоже — постарели… Я вас помню… Я маленькая была, а помню, как вы с Шурой дружили… Лариска я — спомнили? Мы здесь не живем, мы на центральной усадьбе теперь живем… И Шура с семьей своей. Ой, она у нас счастливая. В отпуске счас с мужем, с детьми — он у ей тоже учитель. Купаются на море! Скоро должны прикатить! А я на лето сюда перебираюсь — отседова до летних выпасов ближе. Телятниса я — кому-то надо! Вот телушек своих напоила, пришла да завалилась. — И замолчала смущенно, вспомнила, что в одной сорочке.
«До чего на сестру похожа!» — думал Юрий, выходя из двора. «Ну, эта, Лариска, — сестра. А та, студенточка, с какой стати? А тоже — очень похожа». Удивился, что вспомнилась вдруг почему-то незнакомка та. «Ой, землянка! Ананас и ананас! Вы ели ананас?..» Бывают такие люди: встретишь на миг, а помнишь долго. И тепло как-то становится, и грустно одновременно. Встретились — разминулись. И навсегда.
То ли под впечатлением встречи с прошлым, то ли устал видеть разоренную свою деревеньку — от Шуриного дома побрел Юрий через ближайшую, так любимую им с детства рощу.
Шел не торопясь, словно со стороны наблюдал свою печаль, слушал занывшее сердце.
Подойдя к своему домишке, Юрий оторопел: перед воротами увидел воз бревен, только что привезенных, судя по густому сосновому аромату, из лесу. На одном из бревен сидела бабушка Лиза верхом, помахивала топориком, ловко держа его в костлявых руках.
— Бабушка Лиза! — только и смог сказать Юрий, увидев всю эту картину.
— Да ты только ушел, — оправдывалась старуха, — а тут лесник Натолий с этим возом. Продай, говорю: может, человек заплот починить захочет, вон нижний венец у избы подгнил… Ты не отказывайся, Петрович, подправь домишко: может, когда еще приедешь, сынка привезешь, жону — я бы их козьим молочком попоила…
— А зачем же вы — дайте, я сам… — потянулся он за топором.
— Нет уж! Не отымай ты у меня струмент: больно любела я эту работу! Завсегда, сколь строились, мое это было дело — бревны ошкуривать. Иди-ка — почайпей, а мне в охоточку!
— И мне в охоточку! Слезайте, баба Лиза! — приказал Юрий и, поплевав на ладони, заработал топором. Поигрывал он у него в руках. Тонкой кожурой стлалась под ноги душистая сосновая кора. Разогнулся — стоит перед ним Лариска, смотрит на него, улыбается:
— Обратно подумали, что я — Шурка! На-а бу-ет рассказать ей об этом — вот похохочем! — И она засверкала голыми пятками к речке.
Проводил ее глазами Юрий, вновь за топор взялся. И-эх, как работал! Ходуном ходили под взмокшей рубашкой лопатки. И росла, росла горка ошкуренных им бревен…
Только под вечер разогнулся, подумал с сожалением: «Пора к отцу — потеряют…» Елизавета Пахомовна, завернув гостинец — остатки луковика, увязалась проводить его.
— Айда пойдем — укажу тебе короткий путь…
И вела его почти нехоженой тропой, загадочно поглядывая по сторонам. Едва не наткнулись на крашенный в зеленое высокий забор. «Заповедник „Еловый“», — прочитал Юрий.
— Ага, он и есть — заповедничок, — ехидно подтвердила старуха. — Пойдем — покажу тебе этот заповедник! — потянула она его к щели в заборе.
Среди зелени, увидел Юрий, прятались нарядные коттеджики, разноцветные «Жигули» стояли почти у каждого из домиков. Меж деревьями натянуты гамаки, в них нежились в светлых праздничных платьях женщины с книжками в руках.
— Дом отдыха, что ли? А почему «Заповедник»? — недоумевал Юрий.
— Заповедник для двуногих! — съехидничала Елизавета Пахомовна. — Раньше была это деревня Еловая. А что теперь, спроси у самого вон Глобина!
Помолчала, объяснила, для чего вела своего гостя сюда:
— Вот эта Еловая и есть главный козырь Глобина супротив твоего отца!
— Понятно, — усмехнулся Юрий, — Да пускай люди отдыхают! Жалко, что ли?
— Страм! — сверкнула старуха глазами. — Стыд и страм! — И пошла от него, не прощаясь. Скрылась в зелени леса, но и оттуда был слышен ее громкий голос:
— Ишь, помещик новоявленный! Земли государственные раздаривать! Прикормил себе холопьев!
Подходя к отцовскому дому, Юрий еще издали увидел, что Петр Иванович, посвежевший и, казалось, совсем не больной, сидел на крыльце. Юрий опустился с ним рядом, молчал.
— Ничего, Юрик, ничего, — понял отец, почему молчит сын. — Ничего. Вот понравлюсь, а теперь, однако, поправлюсь, раз выполз вот на волю… Поправлюсь, и начнем помаленьку отстраивать нашу Воронину… Еще красивше будет…
— Вечеруете? — по-хозяйски распахнув калитку, шел к ним крепкий, носатый, губастый, с веселущими глазами из-под густых бровей человек лет пятидесяти.
Юрий увидел, как поморщился досадливо отец, человек этот явно ему неприятен.
— Здорово, друже! Встал? — тряхнул он руку Петра Ивановича, обхватил за шею, расцеловал троекратно. — Свалило тебя, а я заехать никак не могу! Подминает и меня житуха, Пётро, ох, подминает! Сеструха, ставь самовар! Весь день потел — самовара мало будет! — А сам пристукнул о ступеньку крыльца бутылкой коньяка, — Глобин! — подал руку Юрию, тряхнув с силой.
Юрий впился в него глазами: уж очень не совпадали его представления о человеке, о котором он наслушался всякого, с тем впечатлением, какое производил этот крепыш, так похожий, рассмотрел Юрий, на Валентину Андреевну.
Сели за стол. Посвистывал самовар. Но Глобин пил больше из рюмочки, не из чайной чашки.
— Я говорю, не пьешь, а за ворот льешь, я говорю, — заметила ему сестра.
— Не ворчи, сеструха: с устатку да на радостях! Петро твой повеселел, ну и — для-ради встречи, — потянулся он рюмкой к Юрию. — Ты, Петро, давай поднимайся да за дело! А на меня не приходись! Я тут ни при чем. Не моя это затея — хозяйства наши слить…
Молнией промелькнула, задрав носик, Лена, хлопнула выразительно калиткой.
— Я, как узнал, — проводил ее глазами Глобин, — так чуть самого кондрашка не хватила: соседи ведь, да еще свояки. Ни в жисть…
— Я говорю, запел свою песню, я говорю, — одернула его сестра.
— Ни в жисть не соглашусь, — не обращал на нее внимания Глобин. — Эслив только уж прикажут…
— Что-то ты сегодня больно мягко стелешь, — усмехнулся Петр Иванович. — С чем пожаловал?
— С помощью я к тебе, Петро, с помощью: посылай завтра ко мне транспорт, выгружай из моих складов минералку и срочно подкармливай сеяные травы. А то опять без кормов останешься. У меня этой минералки — девать некуда, а тебя, я слыхал, опять Сельхозхимия пообидела. Или нет: я сам распоряжусь.
— У себя распоряжайся! — неожиданно резко оборвал его Петр Иванович. — Что? Лишнего нагреб?
— У меня лишнего не бывает! — ничуть не обиделся Глобин. — У меня завсегда — четыре, эслив даже и не дважды два! Уметь надо!
— Я говорю, сел на своего конька, я говорю, — тревожно посматривала Валентина Андреевна на мужа.
— Счас они меня воспитывать зачнут, — подмигнул Глобин Юрию. — А что меня воспитывать? Сегодня живу! На земле — не в облаках! Седни жить надо, парень! — поучал уверенно Юрия — рад был свежему человеку. — В этой жизни, в этой! — прихлопнул с силой по столу пятерней, обросшей рыжей шерстью. — Учат! А у Глобина просто ребры не повдоль — он и пополам согнуться не гнушается, для дела!
— Все средства хороши! — добавил насмешливо Петр Иванович.
— Именно, именно! На днях сосед Ларионов приехал — это по другую мою сторону сосед, — объяснил он Юрию. — Приехал: Андреич, христом-богом молю — помоги! Шабашники дома поставили, а Сантехника унитазы не дает. Мало того что рабочих у них нет, так и оборудование придерживают. Попроси, Андреич, тебе не откажут, а я у тебя в долгу не останусь. Вот так и живем: ты — мне, я — тебе! А батюшка твой, Петро-то Иваныч, осуждает меня за мою предприимчивость…
— Только без демагогии, — поморщился отец. — Другим словом все это называется…
— Да что — слова! — решительно отрубил Глобин, — Слова словами, а хочешь, парень, поглядеть, как живет Глобин? Поехали ко мне! — загорелся он. — Поехали!
Юрий увидел — затревожились глаза отца: понятно, мол, зачем своячок пожаловал, отнекиваться стал:
— Ехать сейчас? Да что я там у вас увижу, ночью-то?
— Да у меня там освещение, как в областном центре! Петро, отпусти сына! — И чуть не в охапку сгреб Юрия.
— Я ненадолго, — успел тот предупредить отца.
Глобин уже сел в машину, да вспомнил о чем-то, заторопился в дом:
— Жди меня в машине, я мигом…
И, едва перешагнув порог, заявил:
А я ведь к тебе с просьбишкой, Петро. Сестра, с глазу на глаз бы мне надо-то…
Поджав губы, Валентина Андреевна вышла, предупредив брата:
— Гляди! Гляди тут, я говорю!
— Ну, что там у тебя? — усмехнулся Петр Иванович: просто так не приехал бы к нему свояк.
— Да понимаешь: приглядел я в твоей Ворониной пару домишек. Оне хоть и старые, а дерево еще ничего, звенит. Эсли в бревны перебрать, можно еще…
— У этих домишек хозяева, надо думать, есть. Здесь или в отъезде где…
— Да нет: амбары это, колхозные еще… крепкие.
— На что они тебе понадобились-то?
Глобин помялся.
— Ладно, тебе откроюсь. Человек один просил. Из области человек-то! Давно обещает мне поездку в заграницу организовать, по обмену, дескать, опытом… Он и тебе, эслив пожелаешь…
— Замолчи! — остановил его Петр Иванович. — Замолчи!
Он полежал, отдохнул, прикрыв глаза, потом заговорил с болью в голосе:
— Был бы ты, Алексей, чужой мне, я бы раз и навсегда выставил тебя из дому! На-всег-да! Но не чужой ты мне — в этом вот доме ведь вырос. Послушайся меня, Алексей: живи как человек! Все кичишься: мол, деловой, оборотистый! Мол, для дела — у тебя ребры не повдоль! Кабы для дела! Для дела, для людей незазорно иногда и грех на душу взять. Для себя ты стараешься, под себя все гребешь-то! Тебе шшто, — приподнялся гневно Петр Иванович, — тесно было в том доме, в особняке том, у леса? Втроем тесно? По какому праву ты обидел старого учителя! Сад у него порушил! Какой был сад! Он же за каждым деревцем, как за малым дитем, ходил! А тебе именно на том месте, у речки, вишь ты, новый особняк возвести вздумалось! А контора? Зачем вам такая контора? Любимчиков развел, подхалимов! Все им! А люди, рабочие, никакой заботы от тебя не видят! Напоказ живешь, пыль в глаза, а на деле… Одумайся, Алексей… Не так ведь ты начинал, вспомни…
Глобин слушал покорно, молчал. Выбрал наконец момент, сказал в ответ на горячую тираду свояка:
— Устарел ты, Петро. Ох, и отстал ты в жизни, — и обвел с сожалением стены старенького, рубленного еще его дедом домишки.
— Ну дак как насчет амбаров-то?
— Во-он! — прошептал побелевшими губами Петр Иванович. — Во-он!
Отыскивая в потемках сеней дверную ручку, Глобин думал зло: «Ох, и дурак я! С кем связался! Да рази с им можно дела делать? Путаются под ногами!» — скрипнул зубами.
В машине ждал его Юрий.
«…И этот, поди, такой же — в батюшку. Зачем позвал его? Такие не ко двору мне. Ладно, поглядим…»
Бежала «Нива» Глобина по спящей улице села, потом уверенно нырнула в темень леса, а Глобин все ни как не мог выговориться. Слушал Юрий, поражался откровенному, давно, видно, ставшему уже нормой поведения цинизму этого человека.
— А у нас все идеи-мечты распрекрасные! Рости, мол, крестьянин, хлеб да мясо, а мы тебе и удобрим, и польем, и построим, и подвезем… у меня только на шее таких помощничков около десятка. А на деле? Ну-ка сунься-ка к ним с голыми-то руками? И того-то у них нет, и другого-то не водится! Э-э, думаю, для кого нет, а для меня все будет!..
— И организовали им рай в Еловой! — подсказал Юрий, только теперь поняв, чем так возмущалась Елизавета Пахомовна.
— Уж набрякали? И построил! И организовал! И не скрываю! И никакого нарушения в этом не вижу!
— Как говорится, днем — кафе! Вечером — ресторан! — засмеялся Юрий.
— Да деревушка-то эта все равно опустела! — горячо убеждал его в своей правоте Глобин. — Ну, подправил там несколько домишек, лосей завез — в моде теперь старинные страстишки, куда от этого денешься? Мне и надо-то было всего-навсего со строителями районными контакты наладить, с Сельхозхимией да с Сельхозтехникой. Остальные у меня и так в горсти: одни любят телятинку, другие баранинку, третьи поросятнику… Ради дела какой грех на душу не возьмешь…
— Партийные постановления вроде не к таким контактам призывают, — будто испытывая подпившего и оттого, видно, развязавшего язык Глобина, заметил Юрий.
— Э-э, молодой мой друг! Постановления — свежие, да люди-то все те же! Приехали!
Неожиданно расступился ночной лес, и из его тьмы открылся, как в сказке, двухэтажный городок. Много зелени, огни.
Но, присмотревшись, Юрий понял: хорошо только на небольшом пятачке. А чуть подальше, так в дождь — надевай сапоги, иначе не пройти по улицам.
«У отца на центральной усадьбе все разумнее, — думал Юрий. — Дома поскромнее, зато почти все село новое, благоустроенное».
— Как оазис, — надо же было что-то сказать Глобину, ждет, привык, видно, к похвалам.
— Островок в пустыне, как любит говорить наш новый секретарь райкома товарищ Степанов.
— Степанов? — вспомнил Юрий. — Он — секретарь?
— Так точно! И я уже успел о тебе с ним перемолвиться!
— Обо мне? — удивился Юрий.
— Точно так! Зевать, что ли, — такая птица к нам залетела! Со спецами у нас туговато. К отцу, думаю, не пойдешь — пресно будет после громадных строек да заводского производства. А у меня есть возможности размахнуться, коли пожелаешь!
— Ну, вы и… — невольно признавая его силу, посмотрел Юрий на Глобина.
— Точно! Коршун! — захохотал Глобин. — А такое ты где видал? — И погнал «Ниву» к Дворцу культуры. Рядом с ним на огромной площадке стоял настоящий самолет, поблескивая крыльями.
Дрались у его ступеней мальчишки, тузили друг друга почем зря.
— Этто шшто такое? — навис над ними Глобин. — Шшто за драка — шуму нет? Это вы так гостей принимаете опять?
Мальчишки резко разделились на две команды, смотрели враждебно друг на друга.
— Гости! — пискнул один из них. — Рассветовские это! Повадились каждый вечер! Не ихний самолет! Пускай свой заимеют!
— Я те покажу — свой-чужой! А ну — рассветовские! Карабкайся в эту телегу! Ну!
Рассветовские кинулись к ступеням, толкая друг друга, заторопились в самолет, И вот уже выглядывали, счастливые, из его окошечек.
Задумался, глядя на них, Глобин, завесил рыжими бровями глаза.
— Вот тебе и весь сказ, — ласково это у него получилось. — Ты думаешь, им важно, как я добыл этот аэроплан? Ни черта им это не важно! Оне запомнят, как игрались в нем, как летать мечтали. Ну и меня, может, заоднем спомнит кто. Памятник можно сказать, при жизни это мне…
«Ну и тщеславие у тебя, товарищ Глобин, — усмехнулся Юрий. — Величиной с этот самолет!..»
Назад, в совхоз «Рассвет», ехали молча. А там ждала Юрия беда. У ворот стояла машина «скорой помощи». Медсестра Танечка, ни на кого не глядя, отваживалась с отцом. Валентина Андреевна и Лена поехали с ним до районной больницы. Юрию места в «скорой помощи» не хватило, и он кинулся к «Ниве» Глобина.
Тот сидел, уронив руки на руль, ничего, казалось, вокруг не замечая. Даже странно было видеть его в такой позе.
— Все! — сказал он в пространство. — Сгорел мужик! И какой мужик!
— Что вы его хороните! — крикнул Юрий.
— Знаешь, какие у нас с ним, да и у всех хлеборобов, главные враги, — будто не слышал Глобин отчаяния в голосе Юрия. — Враги наши — всю жизнь — шаблон да овсюг! С овсюгом еще можно совладать, а вот шаблон… Я смог, а Петро — нет. Я-то смог… А какой ценой? — вдруг гаркнул Глобин. — Кто-нибудь думал когда-нибудь: а Глобину-то каково? — И не успел Юрий попросить подвезти его до района, как рванул Глобин с места свою «Ниву», помчал так в свое царство-оазис, что, казалось, опрокинется где-нибудь на повороте…
У постели больного дежурили по очереди Валентина Андреевна, Лена, Юрий.
Однажды, когда дежурил Юрий, отец открыл глаза, сказал так, словно все продолжал спорить с Глобиным:
— Нельзя, понимаешь, нельзя ценой совести. Ничего нельзя этой ценой… если вперед думать… — И опять будто уснул.
Вошла нянечка, зашептала Юрию:
— Там, уже какой день, к вашему-то отцу гражданин один рвется. Я ему — нельзя, а он опять — идет и идет…
— Пускай войдет, — открыл глаза Петр Иванович. — Лучше ведь мне уже.
Гражданином оказался, узнал его Юрий, тот потрепанный жизнью мужичонка, который рассказывал в автобусе про черта и бабу, кто из них хитрей.
— Тихо, Валя, тихо, — шел он по палате на цыпочках и сам себе приказывал. — Тихо, Валя, тихо… Петр Иваныч, доброго тебе здоровья! А это — я, Валя…
— Валентин! — слабо, но обрадованно улыбнулся больной. — Явился?
— Явился, Петр Иваныч, явился. Совесть заела! Клянусь тебе — навовсе вернулся! Валя добра не забывает! Пришел вот сказать тебе: Валя добра не забывает! Как узнал, что ты захворал, так сказал себе: все, Валя, погулял — пора за работу! — смахнул он слезу. — Ограду, какую в прошлом своем постыдном сжег, поставил, дров запас. Вот скоро сам увидишь — Валя врать не любит. Жениться наладился…
— Ну? — не поверил Петр Иванович.
— Точно! А хошь — расскажу тебе, как баба черта провела? Похохочешь — вся хворь с тебя… — Но увидел знаки Юрия, мол, закругляйся, попятился к двери. — Ну, пока, Петр Иваныч, до свиданьица! Тихо, Валя, тихо…
Оживились глаза отца.
— Ох, Валя, Валя! Вернулся! Молодец, — рассказывал Юрию. — Смолоду с придурью мужик: мол, деревню перерос, до города не дорос — давай пить. Жена ушла за другого, он драться. Угодил в тюрьму. Вернулся с год назад — и ко мне: Петр Иваныч, помоги! Дай человеку душу отвести! Возьми на работу, но сперва, мол, отпуск оформи — душа воли просит! Выдали ему отпускные, а он — фьють! Только его и видали! И вот вернулся! Прикатил! А я, ты знаешь, верил почему-то, — радовался отец, как мальчишка. — Верить, Юрик, людям надо, так легче и им, и самому.
— Ты бы отдохнул, отец, — положил Юрий свою ладонь на исхудалую руку отца.
— Отдохну, сынок, — пожал он руку сына. — Отдохну… Сказать тебе хочу, пока нет наших женщин… Не встать мне, однако, сынок…
— Ну что ты, батя…
— Ничего, Юрик, ничего: пожил… Годки-то мои ведь все почти полегли, а я пожил… И поработал на своем веку… Удачи были и ошибки… Но одним я доволен, Юрик: людей любил… любил людей… Сколько колен на моих глазах выросло, поднялось. Уходили на чужу сторону — переживал. Возвращались — радовался… С таких ведь вот лет — на твоих глазах… Как родные… Вот и Валя вернулся… Отдадут хозяйство Глобину — вот что обидно… что еще хочу сказать тебе, Юрик: не повторяй моей судьбы…
Юрий насторожился, вопросительно смотрел на отца.
— Не раскаиваюсь, нет: сильно жил, особенно в первые года, как принял совхоз. Но тебе не советую, нет…
— Да я и не думаю — что ты?
— Степанов у меня был, тобой, интересовался будто бы между прочим, вот мне и показалось… Глобиным только все теперь и по плечу… Их, видно, время… может, так и должно быть…
Вот тогда, во время этого разговора с отцом, и решил Юрий: пойдет он к товарищу Степанову, объяснит все, попросит, наконец. Как никакое другое лекарство, нужна сейчас отцу моральная поддержка, вера в то, что поднимет он совхоз, выведет в передовые — вон как уважают его люди.
Шел Юрий по одноэтажной улице районного городка, сочинял свою горячую речь в защиту отца, не заметил, как выбрел к городскому пруду. На берегу его, недалеко от центра, скорбно поникли цветы у подножия памятнику погибшим во время войны горожанам. Тяжким предчувствием сдавило сердце.
В вестибюле нарядного, даже с колоннами, особнячка было приятно прохладно, дремали комнатные березки, раскинув вольно пушистые ветви.
— Александр Евгеньевич занят, — объяснила ему вежливо секретарь приятного вида, одетая по моде женщина, но все же и по лицу, и по фигуре — сельчанка. — Через минуту буквально уезжает.
— Кто там, Лида? — вышел из своего кабинета Степанов. — A-а, спаситель мой? Заходите — есть еще пара минут.
И уже в кабинете объяснил по-свойски:
— Областное начальство объезжает наши края. Вот позвонили, мол, подъезжаем к границе вашего района — встречайте. Всем дел хватает — лето. Ну, как Петр Иванович?
— Пока неважно. Обширный инфаркт. И, оказывается, не первый. Все сердце в шрамах.
— Да, — нахмурился секретарь. — Работа наша такая. Не хотите у нас остаться? — спросил без обиняков, сверля Юрия глазами. — Глобин надеется окрутить вас, он на это мастер…
— Да, — усмехнулся Юрий. — Он, как я понял, на многое мастер.
— Что имете в виду? — насторожился, секретарь.
— Да это и имею в виду: деловой он у вас человек, оборотистый! — засмеялся Юрий и, посерьезнев, сказал: — Во всяком случае, понял я, почему для отца так важно… Просить я вас пришел: не отдавайте его совхоз Глобину! Не объединяйте! Не подняться отцу, если это произойдет! — страстно просил Юрий, сам не ожидал от себя, что так вовлекся в этот спор.
— Снят уже этот вопрос с повестки, зачем же объединять против воли людей… И чего они не поделили — Петр Иваныч и Глобин?
Юрий промолчал: мол, поработаете — поймете.
— Ну, а какое ваше впечатление о родных краях? — остановился перед ним секретарь.
И опять промолчал Юрий. Пожал плечами, мол, хорошего мало: деревни, где вырос, нет, отец болеет… Кому понравится.
— Ничего! — будто подслушал мысли собеседника секретарь, зашагал беспокойно по кабинету. — Ничего! — повторил оптимистически. — Начнем потихоньку набирать высоту. В этом году все пять совхозов доход дали, — не без гордости сказал он. — Правда, не все объявили о прибыли…
— Почему? — ухватился за эту ниточку разговора Юрий.
— Ну, побаиваются пока…
— Чего?
Глаза секретаря скрылись в хитрых морщинках.
— Вот то-то и оно: по-глобински-то вернее, — усмехнулся Юрий.
— Да бахвалится он больше! — надоела эта тема секретарю, — Привирает! Не без того!..
Именно на этом слове распахнулась дверь, и секретарь Лида сказала:
— Извините, Александр Евгеньевич, звонил Глобин, спрашивал, не заедете ли вы с гостями к нему в Еловую?
— Опять Еловая! — вспылил Степанов.
— Ну, — смутилась Лида. — Раньше почти всегда заезжали, до вас еще… Отдохнуть, побеседовать…
— А теперь не будем! — отрезал секретарь и добавил: — И запишите-ка мне на следующую неделю — Еловая; пора с этим разобраться!
Когда Лида вышла, Степанов развел руками, и оба расхохотались.
Потом Александр Евгеньевич стоял у окна кабинета, смотрел, как по-молодому пружиняще, легко идет, к автобусной остановке Юрий, думал невесело: «…Ишь, домой он приехал… не по нраву ему тут… туристы!.. Свой вот такой же! Приедет на час: почему это не так да то не этак! Ищем! Много ищем, как нам, деревне, теперь уже очень малой, город, страну прокормить… Ищем… потому и ошибаемся иногда… Вот и с деревушками наломали дров. А с другой стороны, разве не заманчиво было: построим новые села городского типа, со всеми удобствами… Еще как заманчиво! Задним-то умом все богаты… Эх, сыночки наши, дорогие да разумные, вас бы в нашу упряжку…»
Не знал секретарь, что и Юрий, возвращаясь от него, думал, можно сказать, о том же самом.
Пружинящая, легкая походка его — это так, привычка еще с армии держать форму. А на душе кошки скребли.
Во время разговора с секретарем Степановым, как никогда, почувствовал себя Юрий оторванным от земли, чужаком каким-то.
Мысли эти начали закрадываться еще раньше, во время разговоров с отцом, с Елизаветой Пахомовной. Раздражал Глобин откровенной, беззастенчивой уверенностью: мол, я — хозяин на земле, я! Смотри, учись, как надо жить!
А больше-то всего собой, сегодняшним, был недоволен Юрий. «…Ишь, уполномоченным будто явился… Вопросы задаю. И кому? Секретарю райкома! А он, по деликатности своей, терпит, выслушивает, отвечает… А глаза… глаза человека, хронически недосыпающего, уставшего… Делом люди заняты, ох и нелегким делом…»
Шагал в «Рассвет» прямиком, лесом, не замечая, что торопится туда, как уже давно никуда так не торопился. Зрело в его душе решение…
А у речки за огородами сидели Лена с Ваней. И играли в солдатики. Благо густо подняли гордые головки в пышных киверах подорожники.
— Раз! — полетела голова Ленкиного солдатика, — Раз! — еще одна. — Раз! — мимо.
Теперь ее очередь: нацеливается она на солдатика Вани, а глаза бдительно следят за купающимися в речке ребятишками, подопечными ее.
— Рраз! — мимо. А Ваня агрессивно: «Раз-раз-раз!» Отдыхает у столовой его «ЗИЛ».
— Лена! — стоном донеслось вдруг до речки. — Лена, доченька моя! — повалилась Валентина Андреевна на прясло головой, запричитала в голос. Лена рванулась к ней. Ваня растерянно топтался на берегу. А из речки выскакивали ребятишки, на ходу натягивая одежду, торопились к своей вожатой.
Черной птицей облетела село скорбная весть: умер Петр Иванович, директор их…
— …От нас ушел настоящий коммунист, человек с большой буквы.. — Юрий слушал кого-то из совхозных активистов и смотрел в пергаментное лицо отца, необычно покойное, умиротворенное.
Лена поддерживала еле живую от горя мать. А от нее ни на шаг не отходил Ваня.
Юрий стоял у края могилы один, хоть и среди людей.
И так же, будто на отшибе, стоял в толпе секретарь Степанов.
— …Петр Иванович прошел всю войну, отстоял нашу землю, но борьба за эту землю не закончилась для него в сорок пятом. По призыву партии приехал он в наше село, возглавил наш совхоз и был его бессменным руководителем до конца…
«Вот так же когда-нибудь Санька будет смотреть на меня, мертвого…» — стоном прорвалось горе Юрия.
— …Примером честности, сердечной доброты был ты для нас… Спи спокойно, дорогой Петр Иванович, мы тебя никогда не забудем.
Плакали женщины, плакал, увидел Юрий и не удивился, мужичонка Валя.
Строгий, подтянутый, в черном пиджаке и при галстуке стоял неподалеку и не отрывал глаз от покойного и тот чудак, гулявший недавно по речке. Людей было много. Все не умещались на кладбище и стояли за его оградкой, за дорогой.
— Дорогой друг! — услышал Юрий и вздрогнул: говорил Глобин.
— Никогда не забыть мне, как мы с тобой начинали. Ничего не способна была родить эта земля в те годы. Комбайн, бывало, пойдет, а под урожай хоть шапку подставляй — весь уместится. Но не прошло и нескольких лет, как заколосилась, заходила волнами на твоих полях пшеница… И пошел я к тебе учиться…
— Ишь, оборотень! — шепнула одна женщина другой.
— Теперь у него в каждом оконце будет по солнцу, как нас к рукам приберет, жук, — откликнулась другая.
— …земля, всегда земля была твоей главной заботой. И пускай она будет тебе пухом, — закончил свою речь Глобин.
А издалека, из толпы, не спускала с Юрия глаз, тихих и печальных, Шура. От сочувствия к нему, оттого, что так давно — годы и годы — не видела его, плакала, не вытирая слез.
— Эх, Петро Иваныч! — выкрикнула Елизавета Пахомовна. — Пошто поторопился-то вперед меня? Прости ты нас! Не уберегли мы тебя, родимого, не уберегли!
Застонал оркестр. Юрий склонился над отцом.
— Папа! — страшно закричала Лена. Валентина Андреевна освободилась вдруг от ее руки, проговорила настойчиво: «Сама!» — и опустилась перед гробом. Поцеловала мужа и медленно прикрыла его лицо, заботливо, не торопясь, подоткнула под подушечку края покрывала…
Юрий долго стоял у свежего холмика. Никто не смог стронуть его с места. Опустело кладбище. Только у выхода ждала его Шура. Он прошел, не поднимая головы, не заметил ее. Двинулся не в ту сторону, куда, растянувшись, шли и ехали проводившие в последний путь своего директора люди. Юрий прямиком, по полю, пошел в Воронино.
И шла за ним, не переставая плакать, Шура. Только оказавшись в лесу, вдали от людских глаз, опустился Юрий в траву, прислонился головой к комлю сосны, заплакал по-мальчишески горько. Потом затих и сидел так, ни о чем, казалось, не думая, ничего не видя перед собой.
Здесь, у крашенного в зеленое забора, и нашла его Шура.
— Юра! Юра! — звала его сквозь слезы. — Нельзя тебе сейчас одному! Пойдем ко всем! И Валентина Андреевна с Леной потеряют тебя. Пойдем…
— Шура, — подчинился он ей, поднялся, улыбнулся вымученно, — А я недавно сестренку твою напугал… Думал — ты… Вот и нет отца, Шура… Я так перед ним виноват…
— Пойдем, Юра, — потянула она его, как маленького, за руку.
— Нет, Шура. Я туда хочу! — кивнул он в сторону виднеющейся деревни Воронино и зашагал, тяжело отмеряя длинными ногами.
— Подожди, — нерешительно попросила Шура. — И я тогда с тобой… Нельзя тебе одному…
За крашеным забором по-прежнему покачивались в гамаках нарядные женщины. Поблескивали прополосканные оконца разноцветных коттеджей.
Молча сидели они на крыльце ветхого домишки. Приближался закат. Орали, не переставая, скворчата в дуплянках. И сновали туда-сюда, кормили своих чад неутомимые родители.
— А у меня для тебя подарок есть, — вспомнил Юрий и вынес из избы пучок новеньких карандашей. Шура повертела их, не понимая.
— Не помнишь? — улыбнулся Юрий. — Заделье я все искал, за чем бы к тебе лишний раз сбегать. Ну, и бегал за карандашом. Чуть не каждый день, забыла? «Шур, дай карандаша — завтра черчение». — «Да я тебе вчера давала!» — «Потерял! Спер кто-то! Папка купит — отдам!» — «На, мне не жалко!» А я принесу карандаш и и потайное местечко спрячу. Думал: вырастем мы с ней, я тогда все сразу и отдам. Вот, скажу, посмотри — все целые! Сохранил!
Шура подняла на него печальные глаза:
— Ох, Юра, Юра, вот мы и выросли. — И вдруг обняла его, припав головой к груди. Он нежно, едва касаясь, гладил ее волосы. И так тосковало сердце — о прошлом ли, о несбыточном…
Он долго курил, оставшись на крыльце один. Потом вышел за ворота, взял в руки топор.
И пока шла Шура прямиком от Воронино до центральной усадьбы, все слышала за спиной: «Тюк-тюк! Тюк-тюк!» Текли по ее щекам слезы…
Когда уже совсем измотал его топорик, прилег Юрий прямо на крыльце, бросив на него старый матрас. Но не спалось. Лежал, смотрел, как светлеет неудержимо край неба. «Наверно, надо было с ними быть, с Леной, с Валентиной Андреевной», — подумалось. Но вставать, идти туда не хотелось. Лежать бы так вечно да смотреть, как рассветает день. Самого дня, людей, их слов, их сочувствия не надо. Ничего не надо. «А они, — подумал о мачехе и сестре, — они поймут, они добрые…» Добрые…
И отец… Какой он был добрый. Хоть бы один случай вспомнился Юрию, когда бы отец обидел его чем. А он, Юрий, не разговаривал с ним в то лето, после того случая на машинном дворе, не глядел даже на него. Юрию вдруг вспомнилась Валентина, какой она была тогда. Молодая, тоже добрая, приветливая. Лицо белое-белое, а волосы — просто рыжий сноп. И еще вспомнился тот день... Как она все-таки любила отца, рыжая Валентина. Повезло ему с ней...
…В тот день погрузили они свои манатки на полуторку, Юра на узлах этих устроился. Мать, совсем исхудавшая от решимости своей героической, к кабине подошла. Отец… Никогда Юрий — не видел его таким несчастным… Отец топтался рядом, ловил глазами взгляд сына. А он все отворачивался от него — верил тогда; из-за отца уезжают они, из-за него отрывают Юрия от родной деревни, от родной школы, от Шуры…
И вдруг вбегает во двор Валентина. Кинулась к матери.
— Я говорю, что это вы удумали, я говорю! Да как же вы так можете-то? Я говорю, отца от сына, сына от отца отрываете! Никого не жалеете! Я говорю, никого не жалеете, все об себе! Все только об себе, я говорю! — И слезы хлынули из ее тоже рыжих глаз, поползли по бледным щекам. — Такого человека! Я говорю, такого человека обидеть, я говорю!
— Во-он! Во-он отсюда! — дико, с визгом даже, закричала мать.
— Это вы зря, — успокоилась вдруг от этого крика Валентина — Я говорю, зря вы это. Мне перед вами виниться не в чем.
И она вышла в открытые ворота.
Но, отойдя, остановилась — не все сказала:
— А любить… любить никому не воспрещается, я говорю!
— Уйми ее!*1—визжала мать.
— Если бы ты его так любила, как я, я бы лучше уехала! Я говорю, я бы лучше уехала! — захлебнулась слезами Валентина, побежала, мелькая рыжей головой, к речке.
— Беги за ней, — кричала мать отцу. — Беги — утопится! Ну, что стоишь?
— Она не такая дура!^-сказал отец. — Э-эх, Надежда! — И, скрипнув зубами, закаменел у ворот.
Машина дернулась, поползла вдоль улицы. И пока! видно было, стоял у ворот отец, смотрел им вслед.
Когда отъехали от деревни, упал Юра на. узлы, заплакал: не перед кем было скрываться, дорога впереди, за машиной пыль столбом, а кругом лес.
«…Не пожалели отца… И ничего уже не изменишь, ничего…» Юрий вдруг представил, что это Саньку увозят от него на полуторке. Навсегда. Сел, обхватил голову руками, закачался от горя: «Отец! Прости, отец!»
С рассветом немного забылся. Очнулся, достал из колодца воды, окатился ею, ледяной, напился жадно.
И вдруг показалось ему, что не уезжал он отсюда никогда: такой долгой, такой насыщенной была жизнь его здесь, в родном доме, и такими короткими и пустыми — взрослые его пятнадцать лет… Кроме Саньки, и взять из них с собой нечего… «Куда взять?» — спросил сам себя Санькиным голоском. Звякнул пустым дырявым ведрышком о подгнивший сруб колодца. «Вот- с этого и начну, — снял со сруба трухлявую крышку. — Пока не обвалился, поставлю-ка новый сруб…»
И опять зааукало по-за речкой, по-за лесом эхо:
— Тюк-тюк! Тюк-тюк!
Копошилась в своем огороде бабушка Лиза, приговаривала:
— Дай-то бог, дай-то бог, а вдруг да надумает, а вдруг да укоренится…
А он все махал да махал топором.
За этим занятием и застала его Лена.
— Юра!
Он разогнулся, увидел осунувшееся ее лицо.
— Ты здесь? — заплакала она. — Как ты на папу похож. Пойдем, а? Мама переживает, где ты… И... и товарищ Степанов у нас, тебя ждет…
Когда проходили новой совхозной улицей, издалека увидел Юрий Шуру. Качали они во дворе с мужем трехлетнюю дочку, посадив ее в цветастый половик, как в гамак. Рядом лежала стопа уже выхлопанных таких же ярких половиков. Дочка взвизгивала от восторга, ухватившись ручонками за края половика, как за края лодки. Смеялись и родители и сильнее и сильнее раскачивали дочку. Катался на велосипеде вокруг них мальчишка лет восьми…
— Лен, — окликнула их продавщица Груня. — Лен, — разговаривала с сестрой, а смотрела на Юрия. — У меня пальто есть, чистая кожа, вам бы подошло. — А в глазах слезы. Понял Юрий: так выражает она сочувствие.
У отцовского дома стоял голубой «Москвич». Вышел из него Степанов, видно, уже собирался уезжать, крепко пожал Юрию руку. Помолчали.
— Александр Евгеньевич, Юра, — вышла к ним потемневшая и как-то сразу состарившаяся Валентина Андреевна. — Зашли бы в дом, я говорю…
— Спасибо, Валентина Андреевна, недосуг. Заехал вот попроведать, как вы, — глаза увлажнились.
«Хороший он все же человек, — подумал Юрий. — Отцу было бы с ним легко работать…»
Сели на скамью у палисадника. Помолчали.
— Слыхал я, Юрий Петрович, дом вы решили в Воронино подправить.
Юрий удивился, покачал головой: ничего здесь от людей не укроется. А вслух сказал:
— Хотите узнать: не надумал ли остаться?
— Хочу!
— Надумал, — спокойно объяснил Юрий, — В совхозе нет механика. А я технику люблю и знаю…
— Сергей говорил… Рад, очень рад, — растрогался секретарь.
— Вот справлюсь ли только… Страшновато… Заново все…
— Здесь, я заметил, бытует такая поговорка — от мала до велика козыряют: мы-де не по-банному крыты, — усмехнулся Александр Евгеньевич.
— Вроде не по-банному, — отозвался Юрий.
— Вот и хорошо. С Сергеем вы уже сработались, можно сказать, — обо всем знал этот человек.
— Парень — что надо!
— У меня уже два молодых директора, — не без гордости сказал Степанов. — Ничего, работают! Если Сергей согласится, третий будет.
— Правда? Сергей? — обрадовался Юрий.
— Да пока думает… уломаю! Ну, до встречи, Юрий Петрович! — крепко пожал его руку. — До встречи! — не скрывал он приподнятого решением Юрия настроения.
Когда Юрий шел по двору своего городского дома, соседки вежливо здоровались с ним, замолкали, глядя сочувственно ему вслед, потом начинали судачить, покачивая головами. На площадке этажа встретила его еще одна, вышла к нему, запела:
— Юрий Петрович! Как хорошо! А то я все вас поджидаю, поджидаю! Рина Ивановна с Борисом Александровичем отдыхать уехали, в Гагру. Саша в пионер-лагере! Ему там нравится — на вторую смену остался. А ключ у меня, пожалуйста!
— Не надо, — буркнул Юрий и, не заходя в квартиру, заторопился назад.
Они встретились в самой гуще детского магазина, у отдела игрушек.
— О-о! Мир тесен! — кинулась к нему девушка-студентка, — Здравствуйте! А я уж думала — не увижу вас больше. И в институте ни разу не встретила! — лучились от радости ее глаза.
— Ну как — экзамены позади? — спросил Юрий, с удовольствием рассматривая счастливое юное лицо.
— Позади, слава богу! Вот домой собралась. Тоже племяшам надо игрушек купить, — кивнула она на автомобиль в руках Юрия. — И вы домой?
— Домой. Скажите, — спросил он вдруг, неожиданно для себя. — А что такое аорист?
— Аорист? Вам достался аорист? Ужас! Ну, это древнерусский глагол такой, прошедшего времени. Прошедшего-препрошедшего! Например, «…и встретих друга…». Это значит, не сейчас вот встретились друзья, а давно-давно и навсегда… — И смутилась отчего-то, замолчала. И заторопилась: — До свидания! — Пошла было, обернулась:
— Ой, совсем забыла: а вы-то экзамены сдали?
— Сдал, — засмеялся Юрий. — Кажется, сдал… пока… сдал…
— А сколько еще! — вздохнула девушка.
— Много…
— Много… До свидания! — помахала ему из толпы.
— До свидания! Всего вам!
— И вам того же…
Сидя рядом с отцом в автобусе и крепко держа подаренный ему автомобиль, Санька сказал:
— Как все-таки хорошо, что ты взял меня из этого пионерлагеря, а то я уже так устал отдыхать!
Он так наскучался об отце, что не отставал от него ни на шаг: куда отец, туда и он. Держится за руку крепко, широко вышагивая по деревенской улице.
— Пап, а я теперь всегда здесь с тобой буду жить?
— Как захочешь, Санька. — Юрию не верилось, что сын рядышком, вот он.
— Я захочу сперва с тобой пожить, потом с мамой! — обрадовался Санька.
И в кабинете, где шло собрание актива совхоза, сидел скромненько в сторонке, играл автомобилем.
Собрание вел Сергей, поблескивал смущенно очками.
— Вот, — сказал он, представляя Юрия, — прошу, как говорится, любить да жаловать: наш новый главный механик, Юрий Петрович.
И вдруг замолчал на слове. И все посмотрели туда, куда смотрел Сергей: с портрета улыбался их прежний директор Петр Иванович. И получилось так, будто почтили они в это мгновение минутой молчания память ушедшего от них друга.
И вспомнил Юрий тот далекий день… Отец легко оторвал его от земли, подбросил вверх, посадил к себе на плечи, смеясь. И он увидел с этой высоты золотое сияние поля.
Санька, привлеченный внезапной тишиной, поднял голову и тоже посмотрел туда, куда смотрели все.
— Папа! — спросил он громко. — А почему ты здесь такой старый? — показал на портрет.
И тогда взгляды, как по команде, сосредоточились на Юрии, и все увидели, как он похож на отца. Это обстоятельство, видно, пришлось людям по душе: они оживились, заговорили все разом:
— На такой работе помолодеешь, как же!
— Как две капли воды! Вылитый просто!
— Состарится и твой папка! У нас, брат, спать-отдыхать некогда, только поворачивайся!
— Ну-ну, не пугайте мне молодого специалиста, не пугайте! — басил в этом хоре Сергей.
Санька, оказавшись в центре внимания, улыбался всем милостиво, показывая полые воротца вместо передних зубов.
Оставив сына на попечение Лены и Валентины Андреевны, Юрий с головой ушел в бумажные дела. Но в один из дней не выдержал — решил объехать поля да покосы: Сергей выделил ему старенького «Жигуленка».
Проезжая мимо двора, где недавно Шура с мужем качали в половике дочку, с надеждой посмотрел туда. Нет, сегодня никого там не было. Почему-то без всякой связи вспомнилась недавняя встреча со студенткой в «Детском мире».
У березово-осиновой рощицы, любимой им с детства, притормозил, вышел, глотнул жадно сухого покосного воздуха. «Да что, в самом деле! Сколько можно одному-то! Без тепла да без семьи?» Так прямо и подумал — такими вот никогда в жизни не приходившими на ум словами: «Сколько можно без тепла да без семьи…» «Возьму да и женюсь на ней! Вот осень придет, уборку закончим — поеду, разыщу ее в этом институте, скажу: так и так — за тобой приехал! И — днем — кафе! Вечером — ресторан! А что? Я им нравлюсь!» — обо всех сразу подумал самоуверенно: и о той попутчице — пальцы в золоте, и о фельдшерице Танечке, и о продавщице Груне, и о многих других. Из травы глядела на него, казалось, насмешливо глядела розовощекая сыроежка. «Если починовнее, поважнее найду гриб, то согласится она», — загадал вдруг и усмехнулся озорному своему суеверию.
Прошел пару шагов, затаив дыхание, и ахнул: приподнимая бурый верхний слой даже не земли, а сопревшей, присыпанной старой хвоей листвы, круглыми бугорками, величиной то с пряник, а то и с пятачок, хоронились от неопытного глаза братцы-груздочки. Захмелев от такой удачи, высвобождал Юрий из убежищ белые молодые, крепенькие грибочки, подносил каждый к лицу, не мог надышаться густым их ароматом. Сложил аккуратно груздочки на сиденье, покатил дальше.
Ехал, мечтал. И не такой уж нереальной начала казаться ему эта озорная его затея. А хорошо бы не откладывать… Эх, не узнал, откуда она… А то — опять бы с пучком ягод к ней. «Ой! Землянка! Мне папка всегда приносил веточками…» Ну, и так далее…
Ехал и, как говорили в деревне, «присбирывал» так, да и ррраз! Сел в нырок!
Вышел, огляделся: «Вот тебе и — днем — кафе, вечером — ресторан». В тот же нырок он угодил-то, главное дело, из которого (давно ли?) товарища Степанова добывал.
Только подумал так, а тот легок на помине — катит на своем синем «Москвиче». Остановился, вышел, руки в боки, и давай хохотать над Юрием.
— И тросика, конечно, у тебя нет с собой? — спрашивает.
— Нет, — отвечает Юрий. — Зато топор есть.
— Топор-то теперь и у меня есть!
И, вооружившись топорами, не сговариваясь, шагнули они с проселка в лес, искать подходящую сухостоину для слеги…
1981–1982