Муравей муравью — друг…

Этот двор в полукружье многоэтажного дома ничем на первый взгляд не отличался от остальных в улице, в квартале да и во всем, наверно, городе.

Краешек полянки; два-три дерева; огороженная кое-как от прохожих, но открытая жителям всех этажей, начиная со второго, свалка; собаки, на поводках и бездомные; кошки, крадущиеся в траве от подъезда к подъезду.

Но не отличался этот двор от других только на первый взгляд. На самом же деле была в нем одна особинка: вот уже много месяцев покорно, безропотно, будто на привязи, стоял под окнами одной из квартир новенький «Жигуль» ярко-лимонного цвета. И каждое утро в каждой квартире, из чьих окон была видна машина, начиналось с разговоров о ней. Одним «Жигули» эти стали поводом для посильного остроумия, другим — символом однообразия и скуки жизни, третьим — предметом, о который можно было разрядить запас накопившегося раздражения.

— А она все стоит! — восклицал кто-нибудь то в одной, то в другой комнате, кухне, спальне, едва проснувшись и взглянув в окно.

— Как она гармонирует с осенней травой! — вздыхала мечтательно какая-нибудь молодящаяся пенсионерка, работающая на полставки и вкусившая радости неторопливой жизни. Не отрываясь от окна, она рассеянно опускала бигуди в кастрюлю, где уже варились рожки, и восклицала; — И отчего это так долго не желтеет нынче тополь?

— А куда ему торопиться? — хмыкал недовольно в ответ, треща электробритвой, супруг, которому до безмятежных дней было ой-ё-ё как далеко.

— Ну? — бодрый после зарядки, свежий после душа, входил в комнату невысокий, подвижный пожилой человек, разговаривая, как с равным, с белогривым пуделем. — Мы уже готовы?

Пудель проворно соскакивал с круглой табуретки, нетерпеливо притопывал у двери, пока хозяин надевал куртку.

— Идем-идем — проверим: все ли у нее дома, у этой лимонной красавицы! — говорил одно и то же каждое утро хозяин и хохотал заразительно: казался себе остроумным.

Жил-был, правда, в доме один человек, для которого с некоторых пор «Жигулей» этих не существовало. Правда, именно с некоторых. С тех самых, как на окне комнаты, где он ютился вместе с бабушкой, поселилась яркокрылая бабочка.

Звали этого человека Саша. Он только-только начал учиться во втором классе и поэтому никак не мог вместить в короткое утро все свои доурочные, дошкольные дела.

Рядом с ним, через стенку, но в другом подъезде, каждое утро нервничала его учительница Наталья Юрьевна. Она тоже только-только в первый раз начала учить второклассников и поэтому тоже никак не успевала вместить все свои дела ни в вечер, ни в ночь, ни в утро.

Вот и сейчас, когда начинается этот рассказ, яростно треплет она ребрами обеих ладоней густые свои, длинные, черные, «как ночь» (по словам молодого физика), волосы и так же яростно взглядывает то и дело на левый бок новеньких этих «Жигулей»!

— Стоит!

— Раньше так лен трепали, — ужасается мама, жалея дочкины волосы. — Ну что ты делаешь!

— Ах, не до эт-но-гра-фии мне! — собрала наконец дочь в пучок потрескивающие волосы. — Сварила бы ты мне лучше кофейку, мамуля! Господи! Да долго она еще будет здесь торчать! Как бельмо! Одно и то же! Одно и то же! Это невыносимо!

Мать виновато смотрела на дочь, собирала ее сумку.

Обжигаясь кофе, Наталья Юрьевна взглянула на часы, вскочила:

— Опять опаздываю!

Она подхватила сумку, накинула плащ. Не удержалась — выговорила матери:

— Проработать в школе всю жизнь и затолкать туда свою дочь! Как ты могла! Как ты могла! — и увидела страдание в глазах матери, рванулась к ней: — Мамочка, прости!

— Это ты меня прости, Наташа, — зашептала мать. — Я так любила свою работу… Во сне вижу, как вхожу к ним в класс… Думала: и ты полюбишь, заменишь меня… потерпи… отработаешь год, тебе же обещали… Ты еще такая юная… можно начать все сначала…

— Сначала, — хмыкнула было дочь, но спохватилась, замолчала, сдерживая слезы. — Мне правда — так трудно, так трудно. Если бы в старших классах… литературу… А с этими… Я не знаю, как с ними разговаривать… О чем… Они меня не слышат… И эти тетради… Я же не чувствую математику… Вот опять не успела…

— Я проверю, Наташа, я проверю, — успокаивала дочку мама.

— Может, ты и на уроки вместо меня…

— Это безжалостно, — побледнела мать, побрела к дивану.

Наташе показалось: не дойдет, упадет. Кинулась к ней:

— Мамочка, прости!

Накапала дрожащими руками лекарство, подала торопливо, обняла.

— Иди, дочка, иди — опоздаешь. Отлежусь. Если опоздаешь, скажи: у мамы был приступ. Иди, иди…

Наташа, глотая слезы, смотрела в окно. «Вот если сдвинется этот раскрасавец „Жигуль“ с места, то и у меня все будет… в общем, все будет…»

— А может, еще полюбишь, ведь вначале всем бывает трудно. Представь: со второго класса и до десятого доведешь… На твоих глазах из малышей взрослые, умные, красивые вырастут…

«…все будет нормально», — оторвалась дочь от окна, накрыла маму пледом, поцеловала, захлопнула дверь.

О-о! Чего только не вмещало это слово «нормально». Надежду, что научится же она когда-нибудь быстро, не загромождая весь вечер до полуночи, проверять эти надоевшие тетради по математике; надежду, что физик, с которым они одновременно пришли в школу и с которым она почему-то без конца сталкивается то в школьной библиотеке, то в столовой, то просто в коридорах, что физик… что физик… А что физик? Надежду, что сосед и ученик Саша Сергеев перестанет подкарауливать ее у подъезда и мучить на уроках глупыми вопросами…

Вот тут Наталья Юрьевна ошибалась. Сосед ее и ученик Саша и не думал подкарауливать свою учительницу. Просто, несмотря на то, что просыпался он в доме самый первый, он, как и его учительница, никак не мог выскочить из дверей квартиры раньше, чем за пять минут до звонка. Такой у него установился ритм жизни. И он очень был доволен, что ритм его жизни совпадал с ритмом жизни их новенькой учительницы Натальи Юрьевны.

Итак, Саша Сергеев просыпался самый первый не только в квартире, но и во всем доме, из окон которого были видны ярко-лимонные «Жигули».

И в это утро он открыл глаза, но встал не сразу, а, затаив дыхание, прислушался сторожко. Прислушался и скоро начал различать даже сквозь шум ранних машин и трамваев едва уловимое шуршание. Значит, и бабочка проснулась и карабкается по переплетам окна — гулять отправилась.

И Саша потихоньку, чтобы не разбудить бабушку, вылез из постели и подошел к окну.

— Доброе утро, бабочка! — прошептал он. — Как ты спала?

Бабочка похлопала яркими крылышками, будто ответила:

— И тебе, мальчик, доброе утро! Спасибо! Я хорошо спала.

Потом она снова сложила крылышки и упорно поползла по своим деревянным дорожкам. А Саша опустился перед ней на корточки и стал ждать, когда же бабочка облюбует себе местечко и расправит свои крылышки.

Вот забралась повыше и расцвела! Крылышки у нее ярко-рыженькие, а по краям будто черные кружавчики пришиты.

— Красавица! — прошептал Саша и уже ничего больше не видел: бабочка будто все окно заслонила. Даже ярко-лимонные «Жигули» не интересовали больше Сашу. А пока не было у него бабочки, он по утрам смотрел на эту желтую машину, на тополь, сперва зеленый, а теперь тоже желтый. Нарядно было во дворе, оттого что и тополь желтый, и машина желтая, и трава. Но бабочка все равно лучше всех.

— Да, — пошевелила бабочка усиками, — Ты прав, мальчик, я — красавица…

— Ты уже проснулся, Сашок? — удивилась бабушка Таня. Она каждое утро так удивлялась. — Ох, наш пострел уже поспел! Ну, раз проснулся, иди умывайся да одевайся. А я пойду оладушек напеку…

— И бабочке дадим оладушков, ладно, бабуль?

— Да-адим! Что, жалко нам? — и бабушка смела с подоконника засохшие крошки хлеба, кусочек колбасы, которыми Саша угощал вчера бабочку.

— Как ты думаешь — она поела хоть немножечко? — спросил он тревожно. — Мне кажется, и не прикоснулась…

— Отведала, поди. Животина ведь тоже…

В другой комнате застрекотала швейная машина. И они — и Саша, и бабушка — замолчали вмиг, нахмурились. Даже бабочка замерла на месте и захлопнула свои нарядные крылышки.

— Ну, — вздохнула бабушка. — Пошла!

Она подняла независимо голову в седых пышных кудрях, сжала губы и вышагнула из их с Сашей комнаты.

— Доброе утро, Валерий Федорович! — сказала она Сашиному отчиму. — Фирма работает с утра пораньше?

— Покоя не дает вам мое хобби, Татьяна Степановна. Я бы и раньше вставал, да ваш покой не смею потревожить.

— Валера, — укоризненно вмешалась Сашина мама.

— Что — Валера? Что — Валера? Перед людьми стыдно — такая ты раздетая! Ни платья приличного, ни куртки, я уж не говорю о дубленке…

Он бы еще долго перечислял, чего нет у Сашиной мамы, но в эго время заплакала сестренка Саши.

— Ш-ш-ш, — стала успокаивать малютку мама, приговаривая: — Ну зачем, скажи, Ирочка, нам такой пиджак? Не по сезону, скажи, Ирочка, нам такой пиджак. На дворе осень, в белом, скажи, не ходят уже…

— Теперь в любом сезоне белое — модно! — услышал Саша голос отчима. — Сегодня обещают до 18 градусов. И вообще: я сам буду одевать тебя! Вот на днях сяду за дубленку. Из своей старой такую сварганю!

Я уже заказал шкурки для отделки — один у нас едет в отпуск на Кавказ, а там всюду их продают, такие пушистые полоски, всего двадцать рэ. Будешь у меня как куколка!

— Завтракать! — приказала бабушка Таня.

— А я не пойду, — шепнул Саша бабочке. — Они уйдут, потом я, — и он насупился и стал смотреть, как их сосед Иван Тимофеевич гуляет со своим пуделем Капи.

«Они» — это он о маме, о своем новом отце и о маленькой сестренке Ирочке так подумал. Маму и сестренку, которую ему почему-то еще не дают даже потрогать, он, конечно, любил. И бабушку любил. И вот эту красавицу бабочку. И Капи. И его хозяина Ивана Тимофеевича. И тополь. И даже вот эту желтую машину. А отчима Саша любить не научился.

Бабочка пошевелила усиками и посмотрела на Сашу черными шариками-глазками, будто спросила: «Почему ты не любишь его, ведь он шьет твоей маме платья, костюмы…»

Саша пожал плечами и вздохнул. «Вон Капи. Он большой и лохматый, но добрый. И Иван Тимофеевич добрый. Потому что у него, кроме Капи, никого нет. Я его жалею. А еще его жалеет Елена Егоровна. Она сейчас, вот увидишь, бабочка, выйдет к нему. Она будто что коврик выйдет почистить. А по правде — она Ивана Тимофеевича выйдет пожалеть. Она его жалеет, а он — ее. Потому что у Елены Егоровны давно болит сердце. И он ей помогает коврик чистить. И наша учительница Наталья Юрьевна часто плачет, потому что ее мама Елена Егоровна болеет…»

— Саша, — вошла в комнату мама. Она присела перед ним, обняла его. — Тепленький мой, родненький… Пойдем — завтракать пора и в школу!

— Не пойду, — отвернулся от мамы Саша. — Я потом…

— Опоздаешь, Наталья Юрьевна будет недовольна…

— Не опоздаю — я быстро бегаю. Как Наталья Юрьевна…

— Ну за что, за что ты его не любишь? — уткнулась мама в шейку сына, защекотала губами. — И меня мучаешь…

— Тебя? — удивился Саша. — Тебя я люблю! — обнял он маму. Но опять так некстати заплакала Иринка, и мама, конечно, кинулась к ней, сразу забыв о нем, только вздохнуть успела — Хоть ты-то меня не мучай!

И Саша покорно вышел из своей комнаты и хотел прошмыгнуть в ванную незаметно.

— А где «доброе утро»? — остановил его голос отчима.

— Там, — показал Саша на свою дверь и подумал: «Потому что там у меня есть бабочка…»

— Остряк! — хмыкнул отчим и откусил от своего нового изделия нитку. — Надежда! Примерь! — протянул он маме белый пиджак.

— Валера, я уже оделась… потом… вечером… Иди — кофе стынет. Саша, завтракать!

— Надо бы от кофе-то отвыкать нам, — проворчал отчим. — Не дорогое ли удовольствие?

И они уселись наконец за маленьким столом в маленькой кухне и стали торопливо глотать оладьи и запивать их — мама с отчимом чаем, Саша молоком, а бабушка Таня кофе со сливками.

— Еда плебеев! — сказал отчим.

— Что-что? — обиделась бабушка.

— Пироги, оладьи… Вы что с нами делаете?

— А она все стоит! — взглянув в окно и стараясь отвлечь домочадцев от назревающих неприятностей, сказала мама. — И посмотри, Валера, как она гармонирует с осенью… И чья же это симпатичная машина? Ни разу не видела хозяина…

— Стоит, — злорадно подхватил отчим. — Под дождем, под солнцем. И не жалко.

— Наверно, кто-то выиграл, а гаража нет, — вставила бабушка.

— Выиграл? — набросился на нее отчим. — Вы много выиграли за свою жизнь? Хоть бы кто увести ее догадался! Выиграл!

Мама опять стала грустной, бабушка хмурой.

— Ну, пора всем! — стала мама торопливо завертывать в одеяло дочку.

— Ну, ты идешь? — окликнул маму дядя Валера, рассматривая себя в большом зеркале.

— Серый плащ очень гармонирует с серой замшей ваших сапожек, — сказала бабушка не то одобрительно, не то насмешливо.

— А ну вас! — хлопнул дверью отчим.

Мама схватила сверток с дочкой и заторопилась за ним:

— Валера! Валера! Подожди! Я иду!

Саша смотрел в окно, как на улице с сестренкой на руках бежит мама, а он, отчим, еще быстрее от нее уходит и даже не оглядывается. Саше стало так обидно и так жалко маму.

— А мой папа сам носил меня в ясли, вот! — сказал он бабочке. — Я помню! И на мотоцикле меня катал! Не веришь?

Бабочка пошевелила красивыми крылышками и сказала вдруг бабушкиным голосом:

— И все-то ты сочиняешь! И ничего-то ты не помнишь! Ты был таким же крохой, как Иринка, когда твой папа…

— …ушел на войну и выполнил свой долг, — вздохнул Саша.

— Не на войну, а в армию, — печально поправила внука бабушка. — Война была давно…

Она закрыла фартуком лицо и заплакала.

— Бабуль, не плачь, — прижался головой к ее теплому уютному боку Саша. — Не плачь. Зато у тебя есть я… И я тебя никогда ни в какой беде не оставлю… А хочешь — я тебя и сегодня, вот прямо сейчас, ни в какой беде не оставлю? Ведь раз ты плачешь… Могу и в школу не пойти…

— Ох и хитер! — засмеялась сквозь слезы бабушка. — Ишь — сообразил! А ну — живо-два! Опоздаешь!

— Да, наверно, — вздохнул Саша, надевая куртку. — Опять мы с Натальей Юрьевной, наверно, вместе опоздаем. Но мы немножко опаздываем, чуть-чуть, ты не волнуйся, бабуль. Мы с Натальей Юрьевной быстро бегаем! Я от нее никогда не отстаю!

И бабушка опять засмеялась.

— Охо-хо-о! Наперегонки с учительницей! Ну и насмешил ты меня! Скажи-ка ей, Наталье свет Юрьевне! Вот я накажу ее, в угол поставлю за это. Я ведь ее вот этакой помню: она ведь в наш садик-то бегала!

— Ладно, скажу! — пообещал Саша. — А ты за это покорми мою бабочку! Она уже три дня и три ночи ничего не ест! — и он поскакал вниз по лестнице.

— Саша! Ты не вздумай! А то и правда скажешь, что я ее наказывать собралась! С тебя сбудется! Спроси лучше Наталью Юрьевну, чем ее кормить, твою бабочку?

— Спрошу обязательно!

На улице он приостановился у подъезда, из которого обычно впопыхах выбегала его учительница. А сегодня ее не было. «Наверно, она уже в школе, — подумал Саша. — Надо и мне поторапливаться». Но поторапливаться не хотелось. Наоборот, он пристановился и заулыбался, потому что всюду видел яркие крылья бабочек. Посмотрел на березку — на ней висят вместо листочков бабочки. Посмотрел на траву — присели целые стаи бабочек. Посмотрел на солнце — и его нет на небе, а на месте солнца огромная бабочка крыльями оранжевыми шевелит.

Но смотреть долго на бабочку-солнце Саша не смог: в глазах потемнело, зарябило, и он зажмурился. А когда открыл глаза, увидел, как, надевая на ходу плащ, выбежала из подъезда Наталья Юрьевна.

Саша был вежливым человеком и потому немножко отстал от учительницы. Она шла быстрым шагом, и он шел быстрым шагом. Она бегом, и он — бегом.

«Все, кому надо уйти на работу, в садик, в школу, ушли, уехали… Вот и последние торопятся из дому», — печально думал, сидя у окна на круглой табуретке от пианино, давно не стриженный, похожий на доброго домового, белый пудель Капи. Он смотрел в окно огромными задумчивыми черными глазами.

Ярко-лимонного цвета «Жигули» воскрешали в его душе воспоминания о детстве, и это печалило его и тревожило.

В тот день, когда появились под окнами эти «Жигули», Капи думал, что задохнется от волнения, что сердце его не вынесет — лопнет, как те шары, которые он получает от хозяина дважды в год: когда начинает зеленеть травка и когда просыпается на землю первый и потому особенно колючий и леденящий снежок.

Капи вообразил тогда, что это та самая машина, на которой он вместе со своей первой, а потому, несмотря пи на что, самой родной хозяйкой так часто ездил в лес.

В тот миг он не смог усидеть на этой вот круглой табуретке — так метался, так рвался на волю.

Но вечером во время прогулки убедился: ни одного знакомого запаха! Значит, ошибся. Он так разнервничался, что даже потерял аппетит в тот вечер. И чтобы как-то найти душевное равновесие, нарочно всю ночь вспоминал самые трагические страницы своей жизни — коварство и предательство «мамочки».

— Мой мальчик, — говорила она каждое утро, лаская его душистыми руками. — Мой мальчик, поцелуй мамочку! — и склонялась розовым, тоже душистым лицом к его черному носу.

Капи (тогда он, конечно, не был еще Капи, так назвал его Иван Тимофеевич) с трепетом, аккуратно, чтобы не испортить ее прически и не отведать этой яркой гадости, которой мамочка зачем-то замазывала свой рот, прикасался кончиком языка к непередаваемо нежной, гладкой, ароматной щеке хозяйки. Это было счастье! Конечно, мамочка, случалось, и наказывала его — как без этого. Ведь он был подростком, несмышленышем, пошаливал иногда. Но стоило мамочке сказать «В лес не поедешь!» — и он становился шелковым.

Лес… С чем его сравнить? Жить без леса — все равно что смотреть, например, в окно телевизора и никогда не видеть живой, настоящей осени, весны ли, зимы или лета.

…Той ранней весной он заболел. Однажды с утра начался такой зуд во всем теле, что к вечеру он до крови расчесал шею, за ушами.

— Ай-яй-яй! — отшатнулась от него в страхе и отвращении мамочка. — Что это? Что это? Это же стригущий лишай!

Если бы у нее были дети, хоть один ребенок, она бы поняла: у ее мальчика обыкновенный авитаминоз, диатез, золотуха по-простому.

Наутро мамочка скомандовала: «В лес! Едем в лес!» И вмиг он забыл все обиды: мамочка так и не разрешила ему прикоснуться даже к платью.

Отъехав подальше от города, мамочка выпустила его, а сама почему-то из машины не вышла. И когда он порядочно отбежал от машины, радостно перемахивая через первые лужицы, машина вздрогнула и помчалась к городу без него.

Капи бежал что было мочи. Но, конечно, догнать машину не смог. Совершенно обессиленный, упал он в придорожную грязь. Тут и нашел его Иван Тимофеевич.

У него тоже не было детей, но он сразу понял, что бедную собаку надо подкормить витаминами. А еще Иван Тимофеевич давал Капи лекарство из гомеопатической аптеки, которое он и сам ел, ма-аленькие слад-кие шарики. Себе он отсчитывал пять шариков, а Капи три. Через неделю от болячек на шее и за ушами и следов не осталось. Но на душе… Разве можно понять, забыть, простить предательство?

Со временем Капи успокоился. И даже полюбил скудное событиями, но размеренное, надежное течение повой своей жизни. Появление перед окнами квартиры нот этих «Жигулей» всколыхнуло гладь этого ровного течения. Но Капи уже не мальчик, справляться со своими эмоциями научился. Правда, есть еще причина для некоторого беспокойства. Да, может, тоже обойдется как-нибудь.

Эта причина — женщина из соседнего подъезда. Давно дружат они с Иваном Тимофеевичем. О книгах разговаривают по утрам, о телепередачах по вечерам. Голос у женщины тихий, болезненный. Такая вроде обидеть не должна ни его, Капи, ни Ивана Тимофеевича. Но Капи на всякий случай держится от нее в сторонке.

И эта машина, и эта женщина — все одно к одному… Вдруг Иван Тимофеевич вздумает усадить в ничью эту машину Капи и свою подругу. Усадит, повезет в лес. Ведь что может быть прекраснее леса! А потом опять бросят Капи… Пуделю стыдно так думать о хозяине, да зато он знает, на что бывают способны женщины.

Капи задремал, сидя у окна на круглой мягкой табуретке. Клюнул носом, очнулся на мгновение, и снова начала клониться его тяжелая лохматая голова.

В школе уже пошел второй урок…

Это был урок русского языка. Наталья Юрьевна написала на доске слова: «муравей», «ручей», «крылья», «вьется», «льется» — и сказала:

— Ребята, это опорные слова. Используя их, вы сможете написать небольшой рассказ. А какое правило правописания мы повторяем с помощью этих слов?

— Правописание мягкого и твердого знаков, — без запиночки отчеканила Людка, Сашина соседка, и спохватилась: — Разделительных знаков!

— Кто повторит, какое правило надо помнить, чтобы не ошибиться в написании этих слов? — строго вглядывалась Наталья Юрьевна в своих учеников, — Саша повторит!

Он даже не сразу понял, что его вызывают и, конечно, ничего не слышал. Потому что как только прочитал на доске слово «крылья», так сразу мысленно стал описывать свою бабочку. И на всякий случай он бойко начал:

— Крылья у бабочки прекрасные: ярко-рыженькие, а по краям… — Но дружный смех класса прервал его рассказ. Наталья Юрьевна страдальчески сморщилась. Саше показалось, что она сейчас расплачется.

— Послушай, о чем ты все время думаешь?

— О бабочке! — хором ответил класс.

— Да, — опустил Саша голову. — Я все думаю-думаю, чем бы ее покормить. Уже три дня и три ночи она ничего не ела…

«Сейчас спросит меня, — испугалась учительница. — А я не знаю. Я ничего не знаю о бабочках! Господи, сегодня же надо заглянуть в энциклопедию…»

— Если капустница, то, естественно, ее надо кормить капустой! — не вставая, снисходительно объяснил Сережа с последней парты.

— Какая капустница! Какая капустница! Ха! — запальчиво вступил в эту вольную беседу Ваня Смагин. — Капустницы бывают белокрылые, а у Сашкиной крылья…

— Ярко-рыженькие, отороченные черными кружевами! — опять хором, развлекаясь, подхватил класс.

Наталья Юрьевна поняла: урок под угрозой срыва, и она пристукнула по столу ладошкой и, насколько позволял ей несильный ее, срывающийся голосок, прикрикнула:

— Тих-хо! Тты шшто? — всверлила она в Сашу черные свои очи. — Опять урок срываешь? А ну — достаньте дневники! Записывайте! Так, сегодня у нас вторник, В пятницу, четырнадцатого сентября, родительское собрание отцов. От-цов! Поняли? Записали? А теперь сочиняйте рассказ по опорным словам!

И Наталья Юрьевна отвернулась от своих питомцев, засмотрелась в окно, всем своим видом говоря, как она на них рассердилась. И они стали торопливо шелестеть тетрадками, шевелить губами, взглядывая на опорные слова.

«Собрание отцов? — Саша совсем приуныл. — Интересно, а у муравьев, в их муравьиных школах, бывают родительские собрания отцов?» Он покосился на Людку, которая написала уже полстраницы, и тоже склонился над тетрадкой.

«У второклассников муравьишек, — написал он, — была учительница Бабочка. Она была очень красивая. Глазки у нее черные-черные. А крылышки…»

Саша писал, посматривал на учительницу и одновременно думал, как бы на эти дни до пятницы потерять дневник. Куда-нибудь потерять невзначай, а потом невзначай найти, после пятницы. Он так не хотел, чтобы на собрание пошел дядя Валера. А может, попросить Наталью Юрьевну, чтобы она разрешила бабушке прийти на это собрание или маме…

Обдумыванием этой важной для него проблемы он занимался и на следующем уроке. Было чтение.

Наталья Юрьевна вызывала всех по очереди рассказывать про Серую Шейку. Саша давным-давно прочитал этот грустный рассказ. Так-то он его помнил, а все слова да предложения, какими написан рассказ в книжке, конечно, уже забыл. И когда дошла очередь до него, он начал рассказывать по-своему:

— И вот когда Серая утка осталась совсем одна на реке, ей стало очень скучно. И она тогда, эта бедная Серая утка, пошла в лес. И Серая утка нашла в лесу себе друга Зайца.

— Тебе хорошо, Серая утка, — сказал ей Заяц. — Ты умеешь летать и плавать…

Почему опять хохочет весь класс? Саша пожал плечами, посмотрел на одноклассников. Некоторые даже на парты упали от смеха.

Наталья Юрьевна не улыбнулась. Строго сдвинув брови, она подождала, когда все успокоятся, и сказала:

— Продолжай.

— Нет, я не умею летать. Лиса перекусила мне крылышко, — сказала Серая утка.

Новый взрыв хохота опять остановил Сашу.

— Мне все ясно, — холодным голосом сказала Наталья Юрьевна. — Видимо, ты решил испытать мое терпение: то «Бабочка», то «Серая утка»…

И тут до Саши дошло, что вместо «Серая Шейка» он говорил — «Серая утка». И он, когда все уже отсмеялись, как расхохочется! Эх, это было уж так невпопад и — некстати, что Наталья Юрьевна побледнела и крикнула со слезами в голосе:

— Сергеев! Вон из класса!

И он вышел.

В коридоре было тихо. Только из-за дверей классов доносились обрывки ответов, голоса учителей. «Все учатся. Один я такой на всю школу… — печально подумал Саша. — Какой неудачный день. С утра дядя Валера испортил настроение… Все из-за него! И зачем только он стал с нами жить?..»

Саша нашел самый глухой закоулок в коридоре и стал думать, как бы ему потерять дневник с записью о родительском собрании отцов. Потом ему надоело стоять и он стал ходить по коридору и читать плакаты, которые были развешаны по стенам.

«Любите книгу! Книга — друг человека!» «Пионер! Будь готов на труд и на подвиг!» Плохо, что он еще не пионер. А просто так быть хорошим — трудно.

Дальше висел длинный плакат. Написан он был мелкими буквами, и Саша читал медленно, по слогам:

«Вы-пу-скное со-чи-не-ние пи-шут сна-чала на чер-но-ви-ках, а по-том уже на чи-сто-вик. А вот жизнь свою мы пишем сра-зу и на-всег-да на чис-то-вик. В ней ни-че-го не испра-вишь, не вы-черк-нешь, не пере-пи-шешь…»

Он так увлекся чтением этого интересного плаката, что не заметил, как подошла и остановилась сзади Наталья Юрьевна. Она тоже пробежала глазами цитату, удивилась: «Как это я раньше не заметила. Да, ничего не исправишь, не перепишешь. А мама считает: можно еще все исправить..»

— Почитываешь? — спросила она своего никак ей не поддающегося ученика. — Читай, читай! Чем раньше, тем лучше! Идем в класс!

«И из класса-то выставить нельзя… И лишнюю двойку не поставь!» — покосилась она на кабинет завуча.

До конца уроков Саша старался не отвлекаться, чтобы не получить ни одного замечания.

И вот наконец Наталья Юрьевна сказала:

— Все свободны!

И Саша юркнул под парту. «Все уйдут, тогда я вылезу и поговорю с Натальей Юрьевной про собрание отцов», — решил он.

Класс почти опустел, а он все сидел под партой.

— А ты почему не уходишь, Сергеев? Что ты делаешь под партой?

— Собираюсь, — ответил Саша и подумал: «Все еще „Сергеев“ меня называет — значит, сердится…»

— Под партой собираешься?

— А я карандаши собираю. Я их тут уронил, еще на уроке…

— Не пойму я тебя, Саша, то ли ты — хитрец, то ли — простак, — усмехнулась Наталья Юрьевна, и Саша радостно подумал: «По имени назвала и засмеялась… Теперь — можно!»

И он вылез из-под парты и сказал:

— Все! Собрался! Наталья Юрьевна, а можно мой отец не придет на собрание?

— Почему?

— Потому что у меня нет отца…

— Как нет? — глаза Натальи Юрьевны округлились. — Я же сама видела… Это ведь твой отец… — учительница запнулась. Она хотела сказать: «Это ведь твой отец ходит в белой вышитой косоворотке, в белых модных брюках и в серых ультрамодных замшевых сапогах?»

— Нет, — сказал Саша. — Это не мой отец. Это отец моей сестренки Иринки.

— Как это не твой, если он — отец твоей сестренки? Опять ты, Сергеев, темнишь…

— Я не умею темнить, — опустил Саша голову. — Пускай бы на собрание лучше пришла моя бабушка…

— Ну, послушай: при чем здесь твоя бабушка? Соберутся все отцы и одна бабушка, что ли? Вот когда я буду проводить собрание бабушек…

— Когда? — вспыхнули радостью глаза мальчика.

— Когда-нибудь! А теперь пусть придет отец!

Выходя из класса, Наталья Юрьевна увидела в глазах Саши слезы. Сердце ее сжалось было, но надо же когда-то учиться строгости. И она не приостановилась, а решительным шагом вышла из класса и направилась в учительскую, неся большую стопу тетрадей.

И потом, разбирая их, раскладывая на те, что понесет домой, и на те, что оставит или проверит здесь, Наталья Юрьевна видела, посматривая в окно, как, сгорбившись по-стариковски, понуро бредет домой Саша Сергеев. «Надо будет поговорить с его мамой или бабушкой, — подумала она, — Может, у него отчим и они не ладят?..»

Она села проверять тетради и о Саше забыла, ведь единственное в школе занятие ей по душе — так это проверять сочинения.

И многие учителя, чтобы не носить тетрадей домой, проверяли их здесь, в учительской. Проверяли и, не замечая, рассказывали, что смешного произошло за день, кто из воспитанников чем отличился.

Наталья Юрьевна заметила давно, что учителя очень любят говорить о школе, об учениках всюду и везде: на переменах, в столовой, в трамваях, в театрах, в магазинах и даже во время вечеринок, которые они изредка устраивают по поводу чьего-то дня рождения или традиционного сбора.

Вот и сейчас она слушала своих коллег, проверяла и то и дело посмеивалась.

— Наталья Юрьевна сегодня что-то смешное вычитывает, — сказала одна из учительниц.

— Да! — включилась и она в беседу. — Мои сегодня сочинение небольшое писали… по опорным словам…

Вот послушайте: «Муравей муравью — друг, товарищ и брат…»

Все дружно посмеялись. А Наталья Юрьевна, воодушевившись, продолжала:

— А один мальчик спрашивает: «А кот Васька с каким знаком пишется: с мягким или разделительным?» Такие они еще забавные!..

Но тут она открыла тетрадь Саши Сергеева.

«У второклассников муравьишек была учительница Бабочка. Она была очень красивая. То-оненькая! Глазки у нее — черные-черные. Крылышки ярко-рыженькие, а по краям будто что кружева черные пришиты. Муравьишки очень любили свою учительницу Бабочку. А она их не любила. Особенно одного муравьишку. За то, что он задавал ей много лишних вопросов, а она не знала, как на них отвечать…»

Щеки Натальи Юрьевны вспыхнули, дышать вдруг стало трудно: таким обидным намеком показалось ей сочинение Саши, «…потому что, — читала она дальше, — учительница была совсем еще молодая бабочка и многого не знала, как и второклассники муравьишки…»

Кроме слова «муравьишка», в сочинении не встретилось больше ни одного опорного слова, а это, единственное, было трижды написано с разделительным твердым знаком, и Наталья Юрьевна влепила Саше жирную двойку. Да еще написала красными чернилами: «Правила правописания разделительного мягкого и твердого знаков не знаешь!»

Она убрала проверенные тетради в стол, остальные засунула в сумку: проверять больше не хотелось.

«Всё! — сказала она себе, надевая перед зеркалом плащ и пристально себя рассматривая. — Всё! Сейчас же поеду в городскую библиотеку и наконец изучу этих бабочек! Я ему завтра прочитаю лекцию и про бабочек, и про стрекозок! Он у меня узнает, что они едят и на завтрак, и на обед, и на десерт! Вот наглец! А я его еще пожалела. И про отца — все врет! Маленький, а какой вредный!..» Но и одновременно было приятно помнить: «У муравьишек была молодая красивая учительница Бабочка…» «Это он про меня, что ли? Чертенок… Красивая… Кабы красивая была, так…»

Не успела она еще о нем и подумать, как он остановился рядом, спросил негромко:

— Вы домой, Наталья Юрьевна?

— Нннет, — от волнения она не сообразила, что надо было сказать физику: мол, да-да, домой! Ведь они живут на одной улице. — Нет, — сказала она ровным голосом, будто была к этому человеку совершенно равнодушной. — Ннет, я еду в городскую библиотеку, надо позаниматься в читальном зале.

— Правда? — обрадовался физик. — Представьте, и мне — ну просто необходимо в читальный зал! Поехали вместе?

«Кажется, начинается, — испугалась Наталья Юрьевна, — только бы не вздумал сегодня объясняться». Она чувствовала, что еще не готова к такому. Ей пока нравится сталкиваться с ним в коридорах школы, возвращаться иногда вместе домой.

Физик шел рядом, помахивая беспечно дипломатом, поблескивал на осеннем ласковом еще солнышке очками и весело рассказывал:

— Получил сегодня в десятом записку: «Прочитайте сонет Шекспира № 10. Ответ — желательно тоже сонет — найдите способ прочитать на уроке…» Каково, а?

— Смелая девочка! — усмехнулась Наталья Юрьевна и подумала: «Что удивительного? Десятый класс… Давно ли…»

Она с детства увлекается стихами. И раньше, пока не работала в школе, почти каждый вечер, на сон, читала их и учила наизусть. Этот сонет она тоже помнит.

Сперва физик хохотал, потом, слушая дальше, примолк, будто и не замечая, что идет рядом с девушкой, читающей ему эти строки.

— Как хорошо! Как хорошо! — только и повторял он. И непонятно было, что он имеет в виду, когда восклицает это «хорошо!»: сонет Шекспира, то, что получил записку от ученицы, или то, как прочитала стихотворение Наталья Юрьевна.

— Может, вы и ответ мне поможете выбрать? — спросил он.

— Нет уж! Ответ вы должны сами…

— Да, посижу, почитаю — так и быть! Не хочется выглядеть перед ними ханжой. А с Шекспиром — здорово у вас. И все — сколько их там? — все помните?

— Нет, конечно, не все сто пятьдесят четыре, но многие. Я ведь филфак закончила, что удивительного, — скромничала она.

— Филфак? А почему же работаете с малышами? Ведь с ними в сто раз, наверно, труднее! Они все — почемучки!

Наталья Юрьевна взглянула на него благодарно: как он все понимает!

— Так случилось. Не было мест… а мне надо было в городе устроиться…

— Вы замужем?

— Нет, мама больна…

И она собралась рассказать ему всю эту историю с Сашиной бабочкой, не боясь показаться незнайкой, но он сказал:

— Да, вам не позавидуешь. Моему сынишке всего три с половиной, а уже начинается: сто ето? Посему ето? На днях жена читает ему из какой-то книжки про девочку, которая бежала в школу и ела на ходу бутерброд, а он спрашивает: «Бутебот с икой?» Вот такой юморист растет!..

Наталья Юрьевна онемела, окаменела. Померкли вмиг, повыгорели краски такой только что яркой и ласковой осени. Наступила долгая-долгая пауза.

— Вы знаете, — больным каким-то, будто и не ее совсем голосом сказала Наталья Юрьевна, когда показался из-за поворота автобус. — Я вспомнила: мне должны звонить сегодня в три…

И она пошла от него. Приостановилась, посоветовала:

— А вы бы надели кольцо, девочки бы и перестали писать вам…

Он посмотрел ей вслед, усмехнулся невесело: а из нее получится, пожалуй, пе-да-гог… Каким жестким может быть голос у такой хорошенькой девочки, назубок знающей Шекспира. Жалко. Дружбы не получится, стало быть…

И он поехал в библиотеку один.

Ехал, смотрел в окно, думал: «Какие они несчастные, эти девчонки. Всё в их жизни от случая. Встречу… не встречу…» «Они любят, чтобы на них женились», — твердит его двоюродный дядюшка, женившийся в первый раз на женщине, старше себя на десять лет, во второй раз — на ровеснице, в третий — на девчонке, которая лет на двадцать моложе его. Вот так! «Хорошо, что у нас с Анкой — парень. А то, если бы дочка, вырасти ее да потом переживай: кто ей встретится, да какой, да встретится ли…»

От слова «вырасти» что-то растаяло в груди молодого физика. Как много интересного у него впереди! Будет расти, умнеть его сын; будут расти, умнеть, мужать его ученики. Хорошо! Но к этому «хорошо» примешивалось и чувство недовольства собой. «Надо следить. Надо быть более ответственным за каждый шаг, за каждый поступок. Ты — не мальчик, ты — учитель! Сознайся: она тебе нравится, эта юная филологиня Наталья Юрьевна. И ты это и не пытался маскировать. А она… она, может, уже жила надеждой… Сейчас плачет в подушку…»

Физик ошибался. Наталья Юрьевна не плакала. Она никогда не плакала из-за мужчин, потому что еще ни разу не влюбилась ни в кого так, чтобы не обошлось без слез. И в случае с молодым физиком ей хватило и расстояния, и времени от автобусной остановки до дому, чтобы успокоиться и даже посмеяться над собой.

Подходя к своему двору, она уже бесстрастно думала: «Все-таки лучше было бы, честнее, если бы они носили кольца». Под словом «они» она имела в виду всех молодых женатых мужчин. «…А то из-за этого очкарика-физика я опять ничего не узнала о бабочках… Ну, может, мама знает…»

И вдруг она увидела, что у машины «Жигули», давно превратившейся для нее в символ неподвижности, даже рутинности жизни, возится человек. Багажник открыт, дверцы распахнуты. «О-о! — сказала Наталья Юрьевна про себя. — Сдвинулось, стало быть? Ну-ну, поглядим!..»

Из-за лимонного корпуса выглянуло белозубое, перепачканное пылью и мазутом лицо владельца. Такой же мазутной рукой он помахал ей, как хорошо знакомой.

«Нет уж, — холодно отвернулась Наталья Юрьевна. — На сегодня с меня хватит…»

— Мама! — как только вошла в квартиру, радостно кинулась она с разговорами к матери. — Посмотри в окно! Она сдвинулась наконец, эта лимонная красавица! Эта притча во языцех! — и замолчала на полуслове, Мама полулежала на диване, опираясь о гору подушек, и синими губами часто-часто хватала воздух. Она виновато улыбнулась дочери: вот, мол, дышу…

— Мамочка! Я счас «скорую помощь»! — Наташа знала это мамино состояние.

— Не надо, Наташа. У меня, оказывается, кончились мои таблетки, хлеб мой… В аптеку бы…

— Я счас! Я мигом! А как же я тебя оставлю?

— Ничего, мне уже получше…

— Мамочка, ну почему ты не соглашаешься на операцию?

Мама грустно посмотрела на дочь. И когда та умчалась вниз по лестнице, слезы навернулись на глаза женщины. Операция… Не может она рисковать, пока не устроена дочь. Встретился бы хороший человек, тогда бы можно и попробовать на операцию…

Наташа мчалась по двору, никого и ничего не замечая.

— Что с вами? — остановил ее вмиг встревоженный хозяин «Жигулей». — На вас лица нет!

— Мама… С мамой плохо…

— В больницу? В «скорую помощь»? Садитесь! — ринулся он к кабине, вытирая тряпьем руки.

— Нет, в аптеку надо, в центральную…

— Я — мигом! — вырвал он из ее рук рецепт. — А вы к ней идите, к больной!

Он действительно обернулся мигом. Отдавая лекарство, сказал:

— Если что понадобится, я — рядом! Пятая квартира. Или прямо в окно с улицы стучите. Василий я…

— А я — Наташа. Спасибо вам, Василий. — «А кот Васька как пишется: с мягким знаком или с разделительным?» — вспомнилось, несмотря на тревогу, веселое.

Маме сразу стало лучше. Она порозовела, перестала хлебать воздух, дыхание ее выровнялось, и она задремала.

Наташа, жуя бутерброд и запивая его чаем, смотрела в окно: машины на привычном месте не было. И двор вдруг показался опустевшим, заброшенным, ненарядным. «Наверно, он купил гараж, этот славный человек Василий. Жалко…»

Кто-то будто робко поскребся в дверь. Наташа удивилась: есть ведь звонок.

На площадке стоял опять он, ее новый знакомый, и протягивал полную сетку продуктов. Ароматный, теплый еще хлеб, бутылки с молоком, банка меда, яблоки…

— Берите. Скатал в центральный гастроном. Вашей маме все это нужно… берите, что же вы…

— Ой, я счас… деньги…

— Да ерунда, потом…

— Нет уж! Иначе не возьму! — выворачивала она чуть не наизнанку свою сумку от волнения и суетливости.

— Я почему не позвонил-то, — шепотом объяснял Василий. — Думаю, больная в доме, покой нужен…

— Вы, Василий, очень-очень… — тоже шепотом отвечала Наташа. — Спасибо вам!

— Ну пока! — сказал парень, но не уходил.

— Пока! — ответила Наташа и сообразила, что надо из вежливости о чем-нибудь с ним поговорить. И она спросила: — А почему вы свою машину забыли совсем, забросили? И в дождь, и в жару она все под открытым небом. А где же пропадал ее хозяин?

— А белок в лесу считал! — сказал он с безмятежной улыбкой. «Еще один юморист», — подумала Наташа и посмотрела на правую руку: кольца не было.

— А вы давно в этом доме живете? — спросил «юморист». — Что-то я вас раньше не видел…

— Зато вы сосчитали всех белок в лесу…

— A-а! Да! — засмеялся парень.

«А он — ничего, — отметила Наташа. — Веселый… И глаза хорошие»

— Ну, — еще раз обернулся к ней Василий, — Пока! И не раскисать! Я — рядом.

Наташа вернулась на кухню с продуктами, села у стола и вдруг затихла, уронив беспомощно руки на колени: к горлу подступали слезы, а этого она не любила.

Когда она села проверять тетради, машина лимонного цвета стояла на своем обычном месте.

Но работалось ей сегодня плохо. Она то и дело отвлекалась, не могла сосредоточиться, чтобы проверить примеры и задачи. И наконец отложила тетради по математике, которые ей всегда проверять было невыносимо, и это делала за нее мама.

Наташа прислушалась: мама спокойно, ровно дышала, сон одолел ее.

Чтобы не смотреть в окно, Наташа села спиной к нему. Но сосредоточиться так и не смогла. Почему-то вдруг без всякой связи вспомнила, что давно не была у отца. Вообразила, что и он тоже больной, беспомощный. И неожиданно для себя поняла: случись такое, она его не бросит, будет ухаживать за ним, как и за мамой, несмотря ни на что. Мыслям этим она обрадовалась, потому что долгие годы, с тех самых пор, как отец ушел от них, была к нему безразлична, равнодушна. А в детстве испытывала даже враждебное чувство. Мама сумела примирить ее с отцом и его новой семьей. А с братом по отцу Костиком они дружили нежно и долго.

Повзрослев, Наташа поняла, насколько дремуч нравственно ее отец. Он даже не понимал, что поступил как-то не так, оставив больную жену с маленькой дочкой. Наоборот, считал это вполне естественным и часто жаловался: судьба, мол, заставила его, несчастного, искать здоровую, пригодную для жизни женщину.

И когда Наташа поняла это, она и относиться к отцу стала снисходительнее: жалела его, как если бы он был без ноги или без руки.

К ним отец никогда не приходил, а ей, Наташе, всегда радовался. Тоже по-своему, между прочим: хлопал ее по спине, грубо трепал по плечу, приговаривал:

— Ну как жизнь молодая? Пропивать-то когда будем тебя?

На радостях подмигивал многозначительно тете Гале, и она, не скрывая оживления, вмиг накрывала на стол. И все они: и отец, и тетя Галя, и Костик — поднимали стаканы, чокались, выпивали жадновато за ее, Наташино, здоровье, за ее приход, за ее успехи в учебе, а позже — в работе, за ее будущего жениха и т. д. А ели уж так аппетитно!

Наташу выпивать с ними никогда не принуждали, но поесть у них она любила: Тетя Галя вкусно и щедро готовила.

Костик включал свою «систему», ложился на диван и закрывал глаза, наслаждаясь новыми модными записями. «Систему» эту тетя Галя купила ему недавно. Она специально брала отпуск, ездила в Москву, жила там две недели и каждый день, с утра до вечера, гонялась за ней по магазинам. «И все ж таки, — говорила она хвастливо, — и все ж таки отхватила!»

Отец, выпив, начинал жаловаться дочери, что он не живет, а ходит «по краю», что «от трех до пяти» ему обеспечено в любой момент, капни только кто… «Им-то что! — кивал он на окно. — Им-то что! Я! Я! Главный бухгалтер за все в ответе. Премии поровну, а отвечать одному, мне, мне…»

— А-а! — махала тетя Галя беспечно пухленькой ручкой. — Не слушай! Ничего не сделается! Так он — цену себе набивает! Тоже ведь шишка на ровном месте — главбух! Не слушай, куражится это он…

И переводила разговор на свою любимую тему:

— Я гляжу, кофта на тебе… французская, что ли? У нас в такой же одна недавно приходила…

— Французская, — улыбалась Наташа.

— Неужели сами?

— Да.

— Ну и руки у Лены — золотые просто руки. А где кашемир достали, кружева? Это ить вологодские?

— Да платок кашемировый купили, а кружева старинные, бабушкины еще…

— А все же — не фирма! — находила тетя Галя изъян. — Современная девушка должна одеваться в фирменное. Подарю-ка я тебе платье!

И она торопилась — доставала из шкафа платье, еще с биркой, прикидывала на себя, приговаривала:

— Случайно достала. Семьдесят пять рэ! Бери! Лена подгонит на тебя. А то таскаешь самоделки, совсем раздетая…

— Мать! — не выдерживал Костик, — Да спрячь ты свои тряпки! У нее же совсем другой стиль, как одежды, так и жизни, верно, сестричка?

Наташа на его уколы не реагировала. Они с братом давно отшумели, отспорили. Лет с пятнадцати и до двадцати шли у них бурные дискуссии на темы: подлинное в жизни и фальшивое, прозябание и служение, надо ли учиться и зачем надо и т. д. и т. п. Схватывались чуть не до драк. Отшумели. Разошлись.

Но встречи, хоть теперь и редкие, хоть и по обязанности, напоминали обоим то время, когда они были по-настоящему дружны, понимали друг друга, любили, стремились во всем один другому помочь — и от этого всего были жизнерадостны и счастливы.

Особенно запомнилась Костику весна, когда заканчивал он восьмой класс. Совершенно неготовый к экзаменам, он, по настоянию тети Лены, Наташиной матери, переселился на это время к ним. Ох, и поработал он в те денечки!

Тетя Лена с Наташей, только закончившей тогда девятый класс и свободной, как ветер, насели на него здорово!

Они обложили его книгами с закладками, приказали: читай! И он покорно читал. А потом, в тот же день, писал сочинение на тему о прочитанном. А вечером еще зубрил правила по морфологии и синтаксису. И так каждый день.

Учитель не поверил, что это он, Костик, лодырь и лентяй, написал такое блестящее сочинение, допустив всего две ошибки. У него, видите ли, рука не поднималась ставить такому бездельнику четверку! Никуда не денешься — экзамен есть экзамен. Поставил как миленький!

Костик вкалывал так у тети Лены перед каждым экзаменом и спихнул их все на одни четверки!

— Очень вы способный мальчик, Костик! — искренне восхищалась тетя Лена. — Вам обязательно надо учиться дальше. Обязательно!

Но он выдохся за эти две недели. «И так корпеть над книжками еще два года да потом еще пять?» Нет, к этому он не был готов. И Костик поступил в техникум. К концу года его отчислили. Поступил в другой. Еле-еле переваливал с курса на курс. После окончания по направлению не поехал. Родители устроили его на завод. И теперь Костик пользовался всеми доступными радостями жизни, ни о чем не жалея, ни о чем не задумываясь.

Но, когда приходила к ним Наташа, что-то начинало грызть его изнутри. Неумолкаемая, сопровождающая каждый свободный миг его жизни какофония звуков не помогала, не заглушала глубинного какого-то раздражения, недовольства. Состояние было похожим на то, когда надо, к примеру, идти к зубному врачу, но страшно и не хочется. А зуб ноет и ноет. «Да уходи ты, уходи!» — выпроваживал мысленно он в такие минуты сестру. А сам невольно замечал: «А хороша стала! Куда до нее всем моим… ласточкам! Шея… талия… ноги… ммм. А глаза!..»

Наташа, чувствуя его взгляды, розовела, торопилась завершить свой визит, тем более что отец обычно как-то незаметно для всех засыпал.

— Посиди, — уговаривала тетя Галя и суетливо собирала пакет — «гостинчик для Лены».

Раньше, в их молодости, Наташа знала теперь об этом, они — ее мама и тетя Галя — жили на одной частной квартире. Мама училась в институте, а тетя Галя работала на кондитерской фабрике.

Сидя за столом кухни перед стопой непроверенных тетрадей и думая обо всем этом, Наташа вдруг поняла, чего стоило ее маме сохранить с отцом и его новой женой, бывшей своей подругой, мирные, родственные даже отношения. И все ради нее, Наташи. Мама давно знает, что обречена, и боится, что дочь останется на свете одна-одинешенька.

В доме отца и правда были всегда искренне рады ей. Вот только с Костиком все у них как-то натянуто.

В последний ее приход они опять едва не схватились. Началось с простого. Тетя Галя спросила гостью:

— Ну как у тебя с работой-то? Привыкаешь? Ох, нынче детки-то! И что это, Наташа, и зачем это ты в педагогический-то пошла, ведь и в школе ты хорошо училась, а…

— Мать! — гаркнул вдруг Костик, вскакивая с дивана. — Ты когда перестанешь молоть свои глупости? Не видишь? Она и так над нами посмеивается сидит! Она же умная! Она же — Чацкий в юбке! Мы для нее — тьфу! Жалкие существа! Обыватели!

— Ошалел? — спокойно сказала Наташа. — Тетя Галя, спасибо, все было, как всегда, вкусно. До свидания!

Онемевшая, ничего не понимающая тетя Галя переводила круглые глаза с гостьи на сына.

Он догнал ее у остановки.

— Пройдемся? — предложил нервно. После паузы попросил: — Не обращай внимания, я так — пошутил. Вчера смотрел по телеку «Горе от ума». Первый раз высидел от начала до конца. И наконец понял, про что это всё! В школе-то чужое повторяешь, как попка: Чацкий — передовой человек своего времени, ну и так далее и тому подобное. Передовой! — хмыкнул Костик. — Страшные они люди, чацкие эти, вот что я понял! Неудобные в жизни и… и скучные. Учит, учит всех! А сам — злой, невоспитанный… что молчишь? Молчишь, молчишь. Раньше, бывало, не переговорить тебя! Слова не давала вставить. Или считаешь — не о чем нам с тобой? Ну, ладно, с Чацким я полез не к тому собеседнику. Давай о другом. Ты стала девочка — первый сорт! Не то чтобы красавица, а… смотрю, смотрю… что-то есть в тебе такое… У нас девочки — просто есть кралечки, пальчики оближешь. Но, понимаешь, какие-то они похожие, что ли, все, и не одеждой только, но и глаза, и прически… А ты… Приходи к нам как-нибудь, а?

— Я и так прихожу.

— Да нет, не домой — в наш дискоклуб. Меня, между прочим, недавно жокеем выбрали!

— Растешь! — сказала Наташа.

— Издеваешься?

— Да нет.

— Дай слово, что придешь! Как ты не понимаешь: мне ведь хочется похвастать такой сестричкой. Не пожалеешь! У нас есть мировые ребята! Натанцуешься. Ты так танцевала, помню! Куда до тебя нашим ласточкам!

— Ласточкам? — переспросила Наташа.

— Да это мы так своих девочек зовем. Ласково, правда? — тонкие губы его изогнулись в ухмылке. — Так придешь?

— Ладно, как-нибудь соберусь — потанцевать, правда, хочется. Вот подберу ключики к своим архаровцам, и…

— Да вырастут они, архаровцы твои, и без твоих ключиков! — повеселел Костик.

Он чмокнул сестру в щеку и ловко подсадил на подножку трамвая.

— Смотри — слово! — крикнул вдогонку.

«А что, если и правда сбегать с Костиком? — подумала Наташа. — Сижу, сижу…» И размечталась, стыдясь самой себя… Вот бы прийти туда с ним, — покосилась на «Жигули» во дворе. Она представила себя в нарядном платье и в своих любимых туфлях, которые она не надевала с самого выпускного бала. А рядом он, взрослый, красивый.

«Дурочка! — одернула она себя. — Запридумывала! Давно ли точно так же мечтала о физике. А чем все обернулось? А до физика…»

А до физика целую осень и целую зиму бегала она в городскую библиотеку ради мимолетных встреч. Они так и не познакомились. Но она чувствовала, знала: и он замечает ее, ждет, садится неподалеку, сдает книги с ней одновременно, идет следом в раздевалку.

А потом он перестал приходить. Ей, когда убедилась, что больше его не увидит, казалось, будто опустели не только залы библиотеки, но и весь город.

Долго еще потом она вздрагивала от неожиданности, и ее начинало лихорадить: он ей чудился то в трамвае, то в кинотеатре, то просто в городской толчее.

«Не судьба», — вздохнула Наташа, наблюдая, как опускается над двором осеннее небо.

Ей захотелось усесться поудобнее у окна, положить на руки голову и помечтать, восстанавливая миг за мигом те как бы случайные, но так заполнявшие ее душу встречи. В мечтах ее они, конечно, знакомились… В мечтах они так любили друг друга…

Но даже и помечтать Наталье Юрьевне было некогда. Ее ждали две стопы тетрадей и четыре конспекта уроков. Да еще эта красавица бабочка, про которую надо непременно сегодня все-все разузнать.

Проснулась мама.

— Будто живой воды напилась! — улыбалась она дочери. — Так хорошо спала, так спала! Что ночь буду делать? A-а, вспомнила: проверю-ка сегодня все твои тетрадки!

— Мам, только по математике, если тебе нетрудно, — стыдно было Наташе, но уж очень она обрадовалась помощи.

Вдвоем они управились пораньше, чем всегда, и уже в два часа ночи были готовы к завтрашним Наташиным урокам.

А про Сашину бабочку Наташа опять забыла.

В эти дни многие в доме замечали движение около «Жигулей». Иван Тимофеевич, гуляя рано утром с Капи, поинтересовался:

— Нашелся, значит, хозяин этой игрушечки?

— Потеряли? — засмеялся Василий.

— А где это вы пропадали?

— В лесу! Отпуск у меня длинный! Я на Севере работал. Оттуда и игрушечку эту привез. Поставил под окна, думаю, кто ее тронет? Да на все лето в лес! Друг у меня лесник…

Капи, убедившись, что в машине женщин нет, тоже подкрался, дал себя погладить новому знакомцу.

— Ну, пошли, Капи: нам с тобой еще Елену Егоровну надо попроведать…

— Вон, полюбуйтесь! — кивнул в окно отчим Саши. — Тосковали, не могли дождаться: вот и явился — не запылился! — сказал он, чем-то, как всегда, недовольный.

Женщины промолчали в ответ. А Саша поскорей распрощался с бабочкой, собрал портфель и — фьють! — на улицу.

— Саша! А завтракать? — остановила было бабушка. — Ты куда в такую рань?

— Надо!

Саша, конечно, торопился не в школу. Уж очень любопытно посмотреть на человека, который так долго не появлялся около своей машины. Может, даже прокатит!

— Здравствуйте! — вежливо сказал Саша и на всякий случай, чтобы его не увидели из окна отчим, или мама, или бабушка, спрятался за бок машины.

— Здравствуй! — улыбчиво откликнулся голос.

— Ваша? — кивнул Саша на «Жигуля».

— Мо-оя!

— А у меня тоже есть, — сразу понял Саша, что с этим человеком можно обо всем разговаривать.

— Что же у тебя есть? — не отрываясь от работы, спросил дядя.

— Бабочка! Такая прекрасная! Крылышки у нее ярко-рыженькие, а по краям будто кружева пришиты, вот!

— Живая, что ли?

— Пока живая, — вздохнул Саша. — Но, наверно, скоро умрет. Потому что никак ничего не ест. Ползает, ползает по окну, а не ест никогда…

— Не умрет, — уверенно сказал дядя. — Не умрет. Это она место себе ищет, где бы ей уснуть. На всю зимушку.

— На всю зиму? — ахнул Саша. — А летом проснется?

— Должна. Мухи же просыпаются. А не ест она, знаешь, почему? Потому что сперва бабочка бывает вовсе и не бабочка, а… как бы тебе популярно объяснить….

И веселый этот человек вытер руки тряпкой, достал карандаш и стал рисовать:

— Сперва бабочка бывает вот таким вот червяком, не веришь? Гусеница называется. Вот тут уж она настоящая обжора! Жрет-жрет все подряд! Листья в основном. Вот тогда она даже вредная! А как насытится, в куколку превращается, смотри, вот в такую неподвижку, без ног, без крыльев. Лежит, лежит и вдруг — фррр! И вылетела из этой куколки раскрасавица бабочка! Тут уж ей не до еды! Тут уж ей бы полетать вволюшку, на солнышке погреться!

— А потом опять спать? — сомневаясь, спросил Саша.

— Ага! Опять на покой!

— Вот хорошо-то! Вот бы и нам так! Спишь-спишь себе зиму, проснулся, а ты уже — третьеклассник!

И оба засмеялись.

— А мне вот в школу, — вздохнул Саша и посмотрел вслед бегущей и, как всегда, опаздывающей своей учительнице.

— Это и есть твоя учительница? — посмотрел на нее и новый Сашин знакомый.

— Да, — вздохнул Саша.

— А почему ты вздыхаешь? Строгая?

— Нет, — опять вздохнул Саша. И тут его осенило. — А знаете, я сегодня могу не торопиться.

— Как это?

— Я вспомнил: сегодня не будет первого урока. У них в это время педсовет будет.

— А откуда тебе известно про педсовет?

— Известно! Послала меня вчера Наталья Юрьевна в учительскую за тетрадками, я и прочитал. Я всегда везде все читаю! У меня привычка с детства… Потому что мне хотелось поскорее читать научиться, и я стал всякие разные объявления, плакаты, афиши читать. Я их, как ребусы, разгадывал и научился. Я их много знаю! Руку подниму, когда надо предложения придумывать. Но Наталья Юрьевна не любит мои предложения. Сам думай, говорит, а то готовенькое берешь…

— Ну, и что же ты берешь? Готовенькое?

— Запоминаю, как прочту — так и запоминаю. — «Выше качество продукции!» — выпалил Саша. — «Трудовой и общественной дисциплине — гарантию коллектива!» — Он закрыл глаза и застрочил: — «Выпускное сочинение пишут сначала на черновиках, а потом на чистовик. А жизнь свою мы пишем сразу и навсегда на чистовик. В ней ничего не исправишь, не вычеркнешь, не перепишешь…»

— Ну?

— Да!

— Ну ты и экземпляр! — во все глаза смотрел на Сашу Василий. — Значит, сразу на чистовик, говоришь? А дисциплине, значит, гарантию коллектива? — хохотал он. — А про педсовет не сочиняешь, братишка?

— Нет, — вздохнул Саша. — Не умею я сочинять. Наталья Юрьевна задала сказку сочинить хоть про волка, хоть про Серую утку… ффу, опять! Про Серую Шейку! Хоть просто про камень на дороге. А я так и не сочинил. Вот если бы про бабочку, я бы, может, и сочинил. Но Наталья Юрьевна опять рассердится, потому что я уже всем надоел с бабочкой.

— Понятно, — засмеялся дядя, закручивая какие-то гайки в машине. — Хочешь — вместе сочиним сказку?

— А про что?

— Ну, хоть про волка!

— И трех поросят!

— Годится. Начинай!

И Саша бойко начал:

— Жил-был Волк! И он был злой и голодный. И он решил съесть трех поросят! И вот пришел к ним и говорит…

— Поросятки! — басом подхватил сказку дядя. — Откройте!

— Нет-нет-нет! — тоненьким голосом продолжил Саша. — Не откроем! Мы тебя узнали, ты — Волчище Серый хвостище!

И тогда Волк пошел к кузнецу…

— Э-э, нет! Это уже было! — прервал Сашу его новый знакомый. — Давай что-нибудь поинтереснее придумаем!.. И тогда Волчище Серый хвостище позвонил… кому же это он позвонил…

— Позвонил! Волк позвонил!.. — Саша так и покатился от хохота. — Ну-ну, кому же он позвонил? Придумал! И тогда Волк позвонил коту Леопольду! «Леопольдик, помоги мне съесть трех поросят!»

— А Леопольд?

— А Леопольд: «Ребята! Давайте жить дружно!»

И они так смеялись!

— Ну, брат, пора, — сказал наконец дядя Вася, взглянув на часы.

— Уходить не хочется — так с вами интересно! — вздохнул Саша.

— Надо!..

— Надо, — повторил Саша. И тут он придумал вот что:

— Дядя Вася! — шепотом сказал он. — Дядя Вася! А вы не смогли бы побыть моим папой? Ненадолго…

— Как это? — опешил Василий.

— Ну на один только вечер! Вы и Наталье Юрьевне понравитесь, вот увидите!

— Да? Ты так думаешь? А зачем тебе нужен на один вечер папа?

И Саша рассказал. И про родительское собрание отцов. И про свою домашнюю жизнь.

— Да, задачку ты мне задал, — обнял своего маленького друга Василий. — Ну, ладно: на вечер так на вечер.

— Не позабудьте! Завтра в шесть часов! Как вызовет Наталья Юрьевна: «Сергеев!» — строгим голосом показал Саша, — так вы и скажите: «Я Сергеев!» И все!

— Договорились, — засмеялся новоявленный «Сергеев». — А теперь — беги-ка, сынок!

И Саша поскакал к школе то на одной ножке, то на другой. Скакал, оборачивался и радостно махал рукой. Совсем уже до школы доскакал, да вдруг стремглав назад:

— Я, знаете, я еще не спросил вас, а мне это очень интересно: а где вы так долго были?

— Где был? А я белок в лесу считал! Не веришь?

— Я теперь вам всегда буду верить, — серьезно сказал Саша.

И спросил:

— Всех сосчитали?

— В том лесу всех.

— В том? — показал Саша наугад вдаль, где небо опускается за многоэтажные дома.

— Нет, я был во-он в той стороне, где солнце садится…

— А где вы там жили?

— В избушке лесника. Он мой большой друг.

— А вы мне расскажете, как вы считали белок?

— Расскажу.

— А вы еще поедете считать белок?

— Поеду…

— А меня возьмете?

— Посмотрю на твое поведение! А ну — марш в школу!

И Саша помчался к школе.

Он опоздал даже на второй урок.

— Ты почему пропустил первый урок? — спросила Наталья Юрьевна, когда он, запыхавшись, ворвался в класс.

— А… а разве первый урок был?

Классу только это и надо было: все опять захохотали.

— Почему бы ему не быть? — сдвинула Наталья Юрьевна брови.

— Так ведь… так ведь у всех учителей педсовет сегодня на первом уроке… Я думал — и у вас тоже…

— Педсовет? На первом уроке? Откуда ты взял?

Класс изнемогал от смеха.

— Я сам вчера прочитал: педсовет в восемь часов…

— Да, в восемь. Но не утра, а вечера, после второй смены. Садись на место!

— Просто беда с тобой! — строго сказала ему Людка. — И что делать? Что делать? Ты бы еще про бабочку опять начал…

— Про бабочку я уже все-все знаю! — громко зашептал в ответ Саша, так что и класс, и учительница услышали этот шепот. — Мне мой папа все-все про бабочку рассказал!

— Тихо! — одернула его Наталья Юрьевна, — Откройте тетради!

«Странно, — подумала она. — То говорил — нет папы, то — „мой папа мне рассказал…“ Надо будет с его отцом серьезно поговорить обо всех этих фокусах… что-то надо делать с парнишкой…» — О собрании отцов завтра не забыли? — напомнила она.

— Нет! Не забыли, Наталья Юрьевна! — громче всех откликнулся Саша.

Ради собрания отцов Наталья Юрьевна принарядилась и весь день тайно волновалась. На уроках и на переменах и потом, проверяя в учительской тетради, она продумывала еще и еще раз, что скажет каждому отцу о его сыне или дочери.

И вот наступил этот час.

— Здравствуйте! — сказала Наталья Юрьевна. Ее тоненький голосок задрожал, и ей показалось на мгновение, что она забыла, с чего собиралась начать свою речь. И тут увидела Василия, владельца желтеньких «Жигулей». Он улыбался ей с последней парты ободряюще и, кажется, даже подмигнул: мол, держись!

«…Почему он здесь? Зачем? Что ему надо на родительском собрании?..» — растерялась она. И в то же время сердце запостукивало уже не от волнения перед отцами учеников, а от радости: «Узнал, что у меня собрание, и пришел… Зря, конечно, — мог бы и на улице встретить… Чудак…»

— Арефьев! Беляев! — начала она перекличку, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Балобанов, Вехов…

— Я! Я! — охотно откликались молодые голоса.

На фамилию «Сергеев» никто не отозвался.

— Товарищи, кто Сергеев?

— А-а, — вскочил запоздало Василий. — Я! Я Сергеев! Совсем было забыл, — прибавил он, и все засмеялись.

«Что? Что он сказал? Он — отец? Этого не может быть! Неправда!»

Она стояла и во все глаза смотрела на Василия. Отцы стали переглядываться, удивленные затянувшейся паузой.

— Садитесь, — наконец сообразила Наташа. — Садитесь, Сергеев.

«А как же, он говорил, квартира номер пять? И машина под окнами?..»

— Ваш сын, товарищ Сергеев, — начала она жестко, — доставляет нам в классе много хлопот. Вы, пожалуй, нужны мне больше, чем кто-либо. Опаздывает… каждый день почти… Не без способностей, но к урокам готовится небрежно… И все-то у него другие дела… то бабочка, в существовании которой я очень сомневаюсь…

— Почему же? — запальчиво возразил «отец Сергеев». — А я не сомневаюсь! Почему же не верить мальчишке?

— Так есть она у него или нет? — в упор спросила учительница.

— Я думаю, что есть, — ответил «Сергеев», чем опять рассмешил отцов.

— Между прочим, вы очень похожи, — съязвила Наталья Юрьевна. — Не внешне — поведением. Дальше: придумывает он у вас много, мягко говоря, а точнее — обманывает…

— Опять не согласен! — вскочил Сергеев. — Парнишка — выдумщик! Я сразу это понял! Но не лгун!

— Слушайте! Нельзя ли посерьезней, — одернул этого странного папу один из отцов.

— Хитрить учится, — перечисляла немилосердно учительница грехи Саши. — Вчера вот что придумал, — и она рассказала о педсовете, который (так захотелось, видите ли, Саше Сергееву) должен был состояться во время первого урока.

— Ну, почему, почему вы не можете поверить: мальчик просто неуемный фантазер! — защищал Сашу «папа».

«А-а, — думала, глядя на него учительница. — Поняла! Он поставил машину так, чтобы видеть из окон! А про пятую квартиру придумал… И кольца тоже не носит… Все одинаковые…» И она, не дослушав Сергеева, перешла к другим фамилиям.

После собрания некоторые отцы ушли сразу, другие долго толкались у стола, надеясь услышать еще что-нибудь, и конечно приятное, о своих чадах.

Сергеев тоже не уходил.

«Нет уж — больше я с ним ни слова!» — твердо решила Наталья Юрьевна. И, распрощавшись со всеми, пошла мимо него с независимо поднятой головой.

— Наталья Юрьевна! — попытался он все же остановить ее.

Но тут вывернулся из соседнего класса физик.

— Привет, Виктор Евгеньевич! — дружески подхватила его под руку Наташа.

— Наталья Юрьевна! — встал на их пути «Сергеев», — Мне необходимо поговорить с вами!

— Товарищ Сергеев! Я все сказала, до свидания!

— О-о! Наталья Юрьевна! — воскликнул физик. — Вот опять шарада: «Найди. Люби. Возьми. Умчи». Придется снова ехать в библиотеку. Заставят они меня изучить поэзию…

— Это Блок, — устало сказала Наташа. — Неужели вы даже этого не знаете?

И она вдруг зашагала прочь.

Физик растерянно посмотрел ей вслед, пожал плечами и, смущенный своим невежеством, скрылся в учительской.

А Наталья Юрьевна стояла в полутемном пустом классе, смотрела сквозь слезы на холодноватые отблески осеннего вечера. В классе пахло вымытым полом и сухим мелом.

«Найди… Люби. Возьми. Умчи… Найди. Люби. Возьми. Умчи…» — злорадствовала над ней и билась в висках блоковская строка.

И вдруг ей почудилось, что кто-то зовет ее. Прислушалась.

— Наталья Юрьевна! На-та-ша! — донеслось издалека.

Она выглянула в полутемный коридор.

— Вот вы где! — искал ее физик. — Вас к телефону!

— К телефону? — испугалась Наташа. — Мама! Наверно, с мамой плохо! — кинулась она в учительскую.

— Нет-нет, — едва успевал за ней физик. — Приятный, спокойный голос. О беде так не сообщают, — пытался он успокоить Наташу.

— Да-да-да! — задыхаясь, закричала она в трубку.

— Ты с пожара, что ли? — засмеялся на том конце Костик.

— Далеко бежала. Здравствуй!

— Ну так как, сестренка, не забыла наш уговор?

— Какой уговор?

— Забыла, значит. Понятно. А мы вот решили вырвать тебя на часок из твоих бесконечных «надо» да «должна».

— Кто это — «мы»?

— Мы с другом. У нас сегодня дискотека. Ты обещала, между прочим…

— Прямо сейчас? — засмеялась Наташа и подумала: «А может, взять да и пойти…» Ей бы теперь куда угодно, только бы не домой. Не домой, где мама, по своей тактичности, конечно, ни о чем не спросит Наташу. Но так горестны будут ее глаза, следящие за каждым движением дочери…

— Ну так как?

— А…а где это?

— Да мы с другом здесь, у твоей школы. Выходи и…

— Но… Маму бы предупредить. И… и не очень я для вечера, переодеться бы…

— Эх, дочки-матери! Ты всегда одета, сестренка! Ждем!

— Это Пьер, — представил друга Костик, и тот крепко сжал ее руку.

— Натали, — поторопился и за нее ответить брат.

«Пьер… Натали…» — усмехнулась Наташа.

Новый знакомый, больше похожий на князя Андрея, чем на Пьера, с полувзгляда понял ее усмешку.

— Петр я, конечно, Наташа, — сказал он. И ей сразу стало легко: кажется, с ним можно найти общий язык.

Костик, радуясь, что сестра понравилась другу, болтал ни о чем. Наташа понемногу отходила, оттаивала от пережитого сегодня.

Шла легко, каблучки весело постукивали по асфальту, волосы от влажного ветра стали еще пышней, щеки разрумянились, плащ, лаская шелком подклада, свободно летел сзади.

Петр хотел было взять ее под руку, но Наташа повела независимо плечами:

— Я люблю так, сама…

И почувствовала, как он опять оглядел ее оценивающе.

«Нравлюсь», — радостно дрогнуло в груди.

Она несмело покосилась на «князя Андрея». Да, не придерешься: одет неброско, но дорого, современно. А вот Костик, конечно, в белом — от моды ни на шаг. Расшитой косоворотки не хватает, как у Сашиного отца… И тут она вспомнила: однажды он остановил ее на улице, представился. Я такой-то такой-то, Саши Сергеева отчим. Как он там? Все понятно: а это был родной отец. Уезжал куда-то. А теперь явился. А я, как ненормальная, размечталась… Правда, молодой он для отца восьмилетнего сына… хорошо сохранился…

— О чем задумались, Наташа? — вернул ее в действительность «князь Андрей».

О чем она может думать? Конечно, о своих учениках! Так, сестренка?

Наташа засмеялась:

— Да, становлюсь, кажется, учительницей. Скоро только о них и буду говорить, всюду и везде!

Хорошая у вас профессия, — сказал Петр. — Я тоже мечтал, да не рискнул: не мужское, как мне внушили, это дело…

— Правда? Мечтали? — искренне обрадовалась Наташа, вскинув ресницы.

«Давай, давай! — подмигнул приятелю Костик. — Ты на верном пути…»

В кафе, которое иногда по вечерам превращалось в дискоклуб, было празднично. Приглушенный свет красивыми тенями ложился на лица нарядных девушек, красновато отражался в фужерах на столиках, высвечивал на полках бара этикетки дорогих и самых разнообразных вин, каких Наташа отродясь и не видывала.

Звучала музыка, текли за столиками, по всему видно, приятные беседы.

— Пьер! Пьер! — то и дело окликали ее нового друга. Наташе было неприятно, что его так называют.

Втроем они подошли к стойке бара. Петр что-то заказывал. Бармен, ослепительно улыбаясь, то и дело останавливал на новенькой пристальный и тоже оценивающий взгляд.

«А здесь ничего, уютно», — подумала Наташа и вдруг вздохнула с облегчением: кажется, наконец что-то сдвинулось в ее жизни. Разве не мечтает она давно и тайно вот так, после трудного дня, прийти, к примеру, хоть и вот сюда с добрым, надежным, все понимающим человеком, сесть за один из столиков, где-нибудь в уголке, расслабиться, положиться во всем, во всем на доброго, надежного, все понимающего человека…

Петр обернулся, улыбнулся ей ободряюще: мол, выше нос!

— Все — окей! — подошел он и, робко, трогательно даже прикасаясь к ее талии, подвел к одному из столиков. — Садитесь, Наташа, здесь вам будет удобно.

Из-за стойки, все так же ослепительно улыбаясь, поглядывал на нее бармен.

— Это его хобби, — зашептал, объясняя с восхищением, Костик. — Вообще-то он — подающий надежды, конструктор. Но… В Прибалтику даже специально ездил, чтобы перенять манеры самых классных барменов!

От вина у Наташи слегка закружилась голова, и все сразу стали ближе, понятнее. Смущали ее только глаза одной светлокудрявой толстушки. Она не спускала с Наташи изучающего вопросительного взгляда.

— Кто это? — улучив момент, спросила Наташа у брата.

— Не обращай внимания: это одна из последних ласточек Пьера. Ревнует, глупенькая, — и он, сюсюкая, подошел к светлокудрой: — Ласточка моя, пойдем — потопчемся?

Но и танцуя, та все оборачивалась, все искала глазами их, Наташу и Петра.

Танцевать Наташа любила и умела. Маме очень нравится смотреть, когда у дочери вдруг ни с того ни с сего появляется желание поколдовать под музыку. Так она это называет. Мама смотрит-смотрит, вздохнет: «Жалко, не отдала тебя в детстве в танцевальный коллектив. Ты же не танцуешь, ты же ткешь его, любой танец, как узор мастерицы ткут. Жалко — никто не видит…»

А сегодня пусть все увидят!

Петр оказался достойным партнером. И скоро на кругу остались они одни. Наташа, почувствовав вдохновение, забыла обо всем и обо всех. Стены будто раздвинулись, и в целом мире остались только музыка и она.

— Ты — прелесть! Ты — диво! Ты — чудо! — шептал Петр, когда они в танце приближались друг к другу. Но и издали Наташа читала в его глазах эти слова: «прелесть… диво… чудо…»

Им шумно и искренне аплодировали, кричали «браво!», «бис!».

А потом вдруг все начали сдвигать стулья, устанавливая их рядами. Девушки торопились занять места поближе к импровизированной сцене, нетерпеливо ахая и нервно поправляя прически.

— Ровно в полночь — у нас так заведено — поет наш бард Серж, — зашептал Наташе на ухо появившийся откуда-то из толпы Костик в обнимку со светлокудрявенькой.

«Полночь? — опомнилась Наташа. — Полночь? А мама? Она же теперь места себе не находит! Что я наделала?» — и она стала пробираться к выходу.

— Дамы и господа! — остановил ее приятный звучный голос. Она удивленно взглянула на певца: «Дамы и господа… Да они что, играют в кино, что ли…» У выхода ее догнал Петр.

— Мне пора, — шепнула она. — Мне давным-давно пора.

— Дамы и господа, — повторил приятный голос. — Сегодня я вам спою…

— А вы, Петр, оставайтесь, слушайте, не надо меня провожать, мне же недалеко. До свидания! Спасибо за вечер!

Петр, улыбаясь, вышел вместе с ней. На улице сказал:

— В гробу я видел и слышал этого барда! Ты — умница! Едем! — И он остановил такси.

— Зачем? Мне же рядом, два квартала, — бормотала Наташа, радуясь и покоряясь его поразительной заботливости и рыцарскому вниманию.

В такси он обнял ее и стал целовать, нашептывая ласковые слова.

Наташе, что скрывать, было приятно, но и стыдно. Перед водителем, а особенно перед ним, перед Петром. «Что он подумает обо мне? Не успела познакомиться и уже целовать позволяю. Какой стыд! Поскорее бы приехать, поскорее бы из такси выйти…»

— Не надо, не надо, прошу вас, — как могла защищалась она.

— Красавица! — нашептывал Петр. — Ласточка ты моя…

— Что?! — откуда у нее только силы взялись. — Остановите машину! Остановите! — приказала она водителю. Но тот сидел, как изваяние, будто был глухонемой.

— Мы не туда едем! — поняла вдруг Наташа. — Остановите!

— Ну ты что обиделась-то, что? — пытался обнять ее Петр.

— Остановите! — ухватилась Наташа за ручку двери. — Или я выскочу на ходу!

— Не ломай дверь! — гаркнул вдруг на нее водитель. — Доставлю, куда сказали, там и устраивайте семейные сцены!

— Какие, какие семейные? Куда мы едем? — закричала она.

— Ну что за истерики? — разочарованно отвернулся от Наташи Петр. — Будто не знаешь куда. Тоже мне — спектакль… к чему?

— Никакой не спектакль — мне надо домой… к маме, — и она заплакала беспомощно, по-детски.

— Завтра вернешься к своей маме, если, конечно, захочешь, — хихикнул Петр. И миролюбиво объяснил, обнимая ее за плечи: — А сейчас мы приедем ко мне, в мое уютное гнездышко. Разве тебе не хочется ко мне в гнездышко?

— Нет, не хочется! — дошел до нее наконец смысл происходящего. — Вы с кем-то меня путаете, Петр. Ласточки ваши там, слушают барда. Остановите машину! — потянулась она опять к дверце.

— Сссядь! Ты! — прошипел зло Петр и грубо, больно сжал ее руку выше локтя. — Ссказал — ко мне, и точка! Не на того напала, девочка! Весь вечер вертелась передо мной, а теперь — к маме…

От страха и омерзения у Наташи онемели руки и ноги. Потом страх холодом пополз выше, выше, по спине, к шее, к затылку, и она поняла, что означают слова «волосы на голове зашевелились». А страх все разрастался в ней, заползая в самое сердце. «Я это или не я? Где это я? А может, все это со мной во сне происходит?»

— Приехали, — сказал Петр, не выпуская ее занемевшей от боли руки. — Да успокойся ты, ласточка моя, я же не уголовник, в самом деле.

— Ма-ама! Ма-амо-чка! Спасите! — закричала вдруг Наташа на всю улицу.

— Дурра! — он хотел ударить ее, но промахнулся. — Дурра! — и «князь Андрей», то бишь «Пьер», добавил такой эпитет, что Наташа онемела, вцепившись свободной рукой в сиденье.

И тут водитель рванулся со своего места, барсом прыгнул на Петра, выволок из салона и отшвырнул его так далеко от машины, что спокойно успел захлопнуть дверцу и нажать на газ.

Первые мгновения ехали молча. Наташа сжалась в уголке машины. «Теперь, наверно, он повезет меня, куда захочет. Так мне и надо… Муравей муравью — друг, товарищ и брат… Муравей муравью — друг, товарищ и брат», — застучали по голове слова. Наташа всхлипнула.

— Куда? — не глядя на нее, спросил шофер.

Все еще не веря в спасение, Наташа назвала адрес.

Увидев свой двор, попросила:

— Остановите здесь, дойду…

— Подъезд! — заорал водитель. — Какой подъезд, спрашиваю?

— Второй, — навзрыд заплакала Наташа и зашарила в сумочке, ища кошелек.

А водитель, словно и забыв о ней и о том, что надо торопиться, разразился вдруг тирадой:

— Ссами виноваты! С пеленок начинаете шастать по ресторанам да дискотекам этим, кто их только придумал! По притонам этим! С пеленок спать начинаете с каждым встречным! Кошелек, что ли, потеряла? Вот он!

— Как? Как он к вам попал?

— Ты лучше спроси, как он к нему попал, к хахалю твоему? Сунул мне: «Бери вместе с кошельком, сдачи не надо!» А я сразу понял, чей это кошелек, — духами пахнет. Как же! Будут они за вас платить, такие вот… Так с вами и надо!

Кажется, от всего пережитого, услышанного провалиться бы сквозь землю. А надо — на пятый этаж. А надо перед мамой сыграть сцену.

Наташа постояла у двери квартиры, промокнула глаза, припудрилась. Осторожно вставила ключ в скважину.

В квартире было темно, тихо. У нее сжалось сердце: вдруг от волнения, от ожидания с мамой плохо. На цыпочках, ни жива ни мертва, вошла она в комнату. Мама спала. Спокойно, ритмично дышала, посапывая даже. Это было тоже не похоже на нее, ненормально. Мама должна сейчас метаться: никогда дочь не задерживалась без предупреждения ни на час. «Наверное, выпила снотворное», — подумала Наташа.

— Ты? — спросила мама. — Дочура? Ну как — весело было? Что не осталась?

— Где? — растерялась Наташа.

— Как где? Вечером забегал Костик. Сказал, что уговорил тебя пойти с ним на вечер. А потом, сказал, уйдете к ним, у них переночуешь, потому что, сказал, это рядом с их домом. Я и не ждала тебя, уснула. Хорошо было?

— Да, — выдавила Наташа.

— Ну, слава богу, — вздохнула мама. — Может, хоть компания у тебя появится. А то — все одна и одна. Есть будешь?

— Нет. Спи, мама. Я в ванную и тоже спать…

В ванной, открыв кран, она дала волю слезам. «Вот братик… Ужас какой… Брат — сводник… За что он так со мной, за что?.. „Князь Андрей“… „Дамы и господа“… „Ласточка“ — ужас!»

Она посмотрела на свое зареванное лицо.

«Ласточка, — стояла и повторяла немилосердно, казня себя, — ласточка…» «Найди. Возьми. Люби. Умчи», — навернулись на память слова, и Наташа разразилась громким нервным смехом. Просто сделать ничего не может — хохочет и хохочет. А по щекам слезы.

— Наташа! — постучала мама. — Наташа, ты плачешь или смеешься?

— Смеюсь, мам! Я над книжкой смеюсь! Лежу в ванне, читаю и смеюсь. Спи, пожалуйста! — еле выговорила сквозь смех-рыдание эти слова.

— Не урони в воду книгу-то, — сказала мама. — Что за привычка! — И ушла наконец. И уснула.

А Наташа так и не сомкнула в эту ночь глаз. Она сидела на своем диване, обхватив руками колени и положив на них голову, и смотрела, смотрела в одну светящуюся точку в ночи: кто-то где-то далеко-далеко тоже не спал. «Как жить теперь? Как жить теперь?» — билось в мозгу, отдавалось болью в сердце. «За что? За что?» И она снова и снова восстанавливала все с первого мгновения знакомства со своим обидчиком и до последнего. Вспоминала, что говорила, как смотрела на него, как танцевала… Где? когда? чем? подала она повод так с собой обращаться? Как теперь жить? Как теперь жить?

Потом сами собой начали вспоминаться слова, вскользь брошенные Костиком и его матерью тетей Галей. «И он такой же! Такой же! Как я раньше этого не замечала? Не хотела просто видеть. Не могла просто представить, вообразить, что такое бывает. А ведь тетя Галя сколько раз хвастливо даже проговаривалась: „Костик у нас не гляди, что росточком не вышел, а девки к нему льнут, ох, льнут. Утром, когда проснусь, а он выпускает из своей комнаты то беленькую, то рыженькую, то брунеточку, хи-хи-хи… Говорю: женись, Костик, зачем девушек обижаешь? А он: их обидишь, как же! А зачем, мать, жениться-то? Мне и так неплохо! Хи-хи-хи… А девушка-то, поди, идет к нему да надеется… И что за мода такая нынче пошла?..“» Теперь тетигалино благодушие показалось Наташе отвратительно преступным. И отвратительными стали все эти ее хрустальные вазочки, выставленные на самых видных местах; и все эти разговоры про «фирменное» и «нефирменное». «Пошло, господи, как все пошло. И как это мама… Как мама могла… с такими… с такими. Никогда больше, никогда к ним в дом ни ногой. Отца буду на работе навещать…»

Лениво, неохотно проклевывались, прояснялись во дворе знакомые предметы. Поредевшая голова тополя. Угол соседнего дома.

А там, под окнами одной квартиры, наверно, все так же, как несколько дней назад, стоят ярко-лимонного цвета «Жигули». Как было хорошо всего несколько дней назад, пока не сдвинулись с места эти «Жигули».

Была работа. Были заботы. Жила надеждами. И вот — ничего. Будто вынули из души все нужное для светлой, чистой жизни и натолкали туда взамен чего-то… чего-то… Наташа увидела вдруг чего и, схватившись за горло, стремглав кинулась в ванную. Она увидела то, что хотела бы навсегда забыть.

Однажды они с мамой вынесли зимой на балкон мешочек с рыбой. А потом запечатали балкон и забыли о рыбе. Весной открыли его поздно. Наташа вышла и увидела этот мешочек. В нем что-то шевелилось на солнышке. Когда Наташа поняла, что в мешке, она вот так же, как сейчас, кинулась в ванную.

— Наташа! — проснулась мама. — Наташа, что с тобой? Тебе плохо?

— Да, мам! Но теперь уже легче. Что-то съела вчера несвежее.

Ей действительно стало легче. И заботы утра отодвинули в сторону ночное ее приключение. Ни одного конспекта — ужас! А вдруг на какой-нибудь урок придет завуч? Обычно так и бывает.

Собираясь на работу, она по привычке взглянула в окно: машины на обычном месте не было. И Наташа подумала: не будет больше прежнего. Никогда не будет так, как было. Все сдвинулось в ее жизни. Все переиначилось. И она сама — не та. С этого вот, сегодняшнего утра — не та.

— Я пошла, мам!

Сумка, нагруженная тетрадями, не казалась тяжелой.

— Надо идти, мам! Пора!

— Хорошо, дочка! — откликнулась мама — А тетради по математике я проверю, не беспокойся!

— Не надо, мама, я — сама!

Она вошла в класс, и ученики, обычно шумные, неуемные, заняли свои места у парт, притихли, настороженные, словно почувствовали в своей учительнице перемену.

Саша Сергеев тоже стоял на месте и большими грустно-сочувствующими глазами спрашивал ее о чем-то. «Опять, наверно, проблемы с бабочкой, — подумала Наталья Юрьевна. — Странно… И он сегодня на месте, не опоздал. А-а-а, ведь с этого дня все пойдет иначе. Вот и началось это „по-другому“».

На этот раз учительница ошиблась: с бабочкой Сашиной все было в порядке. Она наконец уснула, как он верил. Сложила плотно свои красивые крылышки и уснула. Тогда Саша застелил дно спичечного коробка мягкой тряпочкой и осторожно перенес невесомую бабочку в эту постельку.

Сегодня его мучило другое. Об этом другом ему необходимо было поговорить с Натальей Юрьевной.

И когда прозвенел звонок с последнего урока, он забрался под парту.

— У тебя опять карандаши рассыпались? — спросила без улыбки Наталья Юрьевна.

— Да. Но я уже их сейчас соберу, — и поглядывал из-под парты, все ли ушли из класса.

— Ну, зачем я тебе сегодня понадобилась? — спросила учительница. И Саша вскинул на нее печальные свои глаза и опустил голову.

— Я обманул вас вчера…

— Только вчера? — усмехнулась она. — По-моему, ты очень склонен, как твой папа вчера выразился, фантазировать.

— Это не мой папа! Наталья Юрьевна, честное слово, не мой!

— А чей же!

— Не знаю. Он еще, наверное, ничей не папа…

— Ничего не понимаю… Зачем же он пришел вчера на собрание отцов?

— Это я его упросил. А мой отчим дядя Валера узнал про это, и… и… — Саша всхлипнул, — и теперь мы все расходимся из-за этого…

— Ты попросил чужого человека вместо отца прийти на собрание? — вскинула учительница на него недоуменный взгляд.

— Да…

— Ну, Сергеев, это уж ни в какие ворота не лезет…

— Да, — согласился Сергеев, — ни в какие ворота…

— И тот, взрослый человек, пошел на такую ложь?

— Он хороший! Он — для меня! — воскликнул Саша. — Мы с ним сказку сочинили про волка и про кота Леопольда…

Наталье Юрьевне показалось, что каждая слезинка на его ресницах, на щеках улыбнулась при этих словах.

— Это я его привел… чтобы… чтобы не дядя Валера… потому что… потому что… — и замолчал. Он поднял на учительницу умоляющие глаза и снова зашептал: — Наталья Юрьевна! Если вы ему, дяде Валере, объясните все, он поверит.

— Да что я должна объяснить-то?

— Что дядя Вася — не мой отец…

— А почему же дядя Вася сам не скажет?

— Его нет нигде, — печально опустил Саша голову. — Я ждал, ждал… И машины нет… Он, наверно, опять… белок в лесу считает!

— Ну, эти сказочки я уже слышала! — почему-то рассердилась учительница. — И когда только, Сергеев, ты перестанешь нести чушь! Сочиняешь! Сочиняешь! То бабочка. Уши всем с ней прожужжал! То теперь белки… Да что это такое? Пора уже и посерьезней быть! Между прочим, вот из таких, как ты, безобидных вроде бы лгунишек, и вырастают потом, вырастают… Ведь откуда-то они берутся, нелюди разные! Всякие… Всякие…

И Наталья Юрьевна, больше ни разу не взглянув на Сашу, вышла из класса.

Саша долго сидел на скамейке в своем дворе. Идти домой он боялся.

— Сергеев? — услышал над собой голос учительницы. — Так и не был дома? — кивнула она на портфель.

— Нет, — опустил он голову.

— Ладно, Саша, — пообещала она. — Я поговорю с твоими родителями, успокойся. Иди домой, вечер уже, уроки пора делать… И есть, наверно, хочешь…

Учительница ушла, и Саша вдруг понял, что голодный он — просто умирает. «Придется идти домой», — вздохнул он и крепко зажмурился перед тем, как решиться. И вдруг почувствовал: кто-то коснулся его руки ласковым чем-то, теплым, влажным, будто мыльной мочалкой. Открыл глаза, а это пудель из соседней квартиры.

— Капи! — погладил Саша его косматую голову, — Капи!

Пудель положил голову на колени мальчика и стал смотреть в его лицо большими грустными и все-все понимающими глазами. И тут Саша опять как расплачется.

— Ты что, Сашок? — сел рядом хозяин Капи Иван Тимофеевич. — В школе кто обидел?

— Нет, — сказал Саша. А потом спросил: — Иван Тимофеевич, вы моего папу помните? Не дядю Валеру, а моего папу?

— Значит, дядя Валера тебе отчим? — внимательно посмотрел на Сашу Иван Тимофеевич. — Я и не знал, малыш…

— Мой папа погиб на посту, — сказал Саша. — Мне моя бабуля сказала. Он выполнил свой долг. А дядя Валера не выполнил, вот… Кричит, кричит: «Свекровь моей жены — моя теща! Свекровь моей жены — моя теща! Так этого мало! Так этого мало! Первый встречный вместо меня идет на родительское собрание!»

Глаза Ивана Тимофеевича стали такие же большие и печальные, как у его пуделя Капи:

— Что-то мало мне пока понятно все это, малыш…

— Я… я все вам расскажу!

И Саша стал рассказывать про бабочку, которая живет у него на окне. Про Серую Шейку, которую он почему-то называл Серой Уткой. Про Наталью Юрьевну, которая не любит, когда ей задают много вопросов. И про дядю Васю, который согласился на один вечер стать Сашиным отцом, а потом куда-то уехал…

— А кто-то возьми и расскажи дяде Валере, что этот самый дядя Вася пришел в школу на родительское собрание отцов, как будто что мой родной папа, понимаете? Теперь понимаете? — заглядывал с надеждой в глаза Ивана Тимофеевича Саша.

— Теперь мне все понятно, — задумался тот и спросил: — И отчим твой, дядя Валера, обиделся, так?

— Так, — вздохнул Саша. — В том-то вся и беда: потому что… потому что он Иринку любит, а меня нет… Она ему родная, а я — нет. А моя мама и Иринку любит, и меня, и бабулю. И она без меня, и без бабули никуда переезжать не хочет. Тогда дядя Валера говорит: «Я один уеду!» Тогда мама как заплачет! Тогда бабуля говорит: «Уезжайте без меня, я одна проживу!» Тогда мама еще громче заплакала: «Как же я вас оставлю: вы мне по утрам морковь трете, вы мне родная…» Тогда я понял, что надо сделать, и стал рассказывать дяде Валере про сочинение, чтобы он умнее стал…

— Какое сочинение? — спросил Иван Тимофеевич.

И Саша, закрыв глаза, чтобы не сбиться, застрочил:

— «Выпускное сочинение пишут сначала на черновиках, а потом уже на чистовик. А вот жизнь свою мы пишем сразу и навсегда на чистовик. В ней ничего не исправишь, не вычеркнешь, не перепишешь…» И тогда дядя Валера как ударит меня: «Ах ты, щенок, ты еще учить меня будешь!» И тогда я сказал, что развожусь с ним. Дядя Вася вот приедет на своей машине и возьмет меня к себе.

— Послушай-ка мой совет, малыш, — сказал Иван Тимофеевич. — Хочешь послушать совета одинокого человека?

— Хочу…

— А совет мой тебе вот какой: ты маму любишь?

— Ну так вот: если хочешь им всем добра, то поезжай-ка с мамой. Слушайся ее и отчима тоже. В жизни, брат, мно-ого терпеть приходится. А к бабушке в гости станешь приезжать. Тогда все будут довольны и счастливы. Ты только подумай: ты, один, маленький мальчик, сделаешь счастливыми сразу всех. Неужели не сможешь? Ну-ка, подумай хорошенько?

— Смо-о-о-гу-у! — разрыдался Саша.

Капи тут же слизнул с его щек слезы: он совершенно не мог переносить, если кто-то при нем плакал, особенно дети.

— Ну, договорились? — положил Иван Тимофеевич на голову Саши свою большую теплую руку.

— Да-а, — всхлипнул Саша. — Только я бабочку с собой не возьму. Она спит в коробочке. Пусть у бабули поспит… а то дядя Валера еще выбросит коробочку…

В это время вышла на улицу Елена Егоровна с ковриком, и Иван Тимофеевич начал этот коврик трясти.

— Здравствуйте! — сказал вежливо Елене Егоровне Саша. — А Наталья Юрьевна дома? — у него еще была надежда, что учительница поговорит с дядей Валерой и они все помирятся и никто никуда не переедет.

— Дома. Да только спит твоя учительница, отдыхает…

И Саша поплелся домой. А Елена Егоровна объяснила Ивану Тимофеевичу:

— Так устает она с ними, так устает: свалилась как подкошенная… А что это Сашок невеселый?

— Да неладно у них в семье… Елена Егоровна, что с отцом этого мальчишки? Оказывается, с отчимом он живет, ну и…

— Ой, это такая беда, такая беда, — вздохнула Елена Егоровна. — Когда это произошло, мы всем домом переживали. А уж Татьяну Михайловну как жалко! Давно ли, кажется, по двору бегал сын ее, Андрюшка, родной отец Саши. Таким хорошим мальчиком рос. Воспитанный, начитанный… Погиб. Там, — кивнула Елена Егоровна в ту сторону, где разгорался закат. — Выполняя интернациональный долг…

Разговаривая, они не заметили, как мимо них прошмыгнул, надвинув капюшон куртки на зареванные глаза, Саша.

Капи кинулся было за ним, но хозяин окликнул строго:

— Капи! На место! Ты куда это на ночь глядя? Сиди рядом!

Пудель, конечно, послушно сел рядом с хозяином, но тоскливо поскуливал: он чуял, что с этим добрым мальчиком беда. А уж он-то, Капи, знал, что это такое…

…Хоть Саша и обещал Ивану Тимофеевичу, хоть и послушался его совета, но ему совсем не хотелось переезжать от бабушки неизвестно куда. Да еще с дядей Валерой. И у него все время в голове был вопрос: где же дядя Вася? Где же дядя Вася? Будто он задачу решал и никак не мог решить. С нерешенной этой задачей он и пришел домой.

В квартире было тихо. Никто не разговаривал, не плакал, не кричал.

Бабушка Таня лежала с мокрым полотенцем на голове и даже не увидела, как в комнату вошел внук. А может, не хотела никого видеть. Мама кормила маленькую Иринку и смотрела на Сашу так, будто он и не пришел. Смотрела, а его будто и не видела. А дядя Валера собирал чемодан: недошитые мамины платья, свои рубашки и, наверно, сто разноцветных катушек ниток.

Саша прошел в кухню — он очень хотел есть. Он жевал бутерброд с колбасой и смотрел туда, где недавно стояла новенькая машина дяди Васи.

А небо над домом разукрасилось, как в цветном телевизоре, который недавно купил дядя Валера.

«Солнце садится!» — догадался Саша. И тут-то его и осенило! «Так ведь дядя Вася сейчас во-он там, в том лесу, где солнце садится! Он мне сам говорил! Урра! Сейчас оденусь потеплее, возьму бутерброды и поеду туда! Приеду, спрошу кого-нибудь: скажите, пожалуйста, где в этом лесу домик лесника? Мне и покажут! Я приду — а там дядя Вася!..»

У Саши сердце заколотилось от радости и даже немножко закружилась голова. Правда, ему чуть-чуть стало стыдно: а вдруг мама с бабулей потеряют его? Не-ет! Они даже не заметят. Они подумают, что он просто загулялся. Он ведь не останется в лесу. Они с дядей Васей сядут на его «Жигуленка» и приедут домой! Мигом примчатся!

Из двора ему удалось убежать благополучно. Никто, кроме Капи, не видел его.

На трамвайной остановке Саша растерялся: на каком трамвае ехать туда? — посмотрел он в даль все еще алого неба. Наконец осмелился:

— Дядя, скажите, пожалуйста, на каком номере можно уехать во-он туда, где солнце закатывается?

— А зачем на трамвае? На метро! Туда лучше всего на метро!

— На метро? — растерялся Саша.

— Аха! Вот построят лет через… когда рак на горе свистнет, и покатишь в свой лес! — развеселился дядя.

Саша нахмурился: тоже незнайка, как дядя Валера.

Он потоптался, потоптался, присматриваясь к людям: у кого бы спросить?

— Дядя, — спросил у молодого, похожего чем-то на дядю Васю. — На каком трамвае можно уехать во-он туда, где солнце закатывается?

— На закат? — засмеялся парень. — А зачем тебе на закат? Ты лучше на восход дуй! Во-он туда! Это же куда выгодней, чудак! И не на трамвае — на крыльях! Как орленок…

И он запел: «Орленок, орленок, взлети выше солнца…»

— Нет, мне надо на закат, — упрямо сказал Саша.

— Куда, говоришь, тебе надо? — вдруг крепко взяла его за руку строгая тетя.

— Вон туда.

— А в милицию не хочешь? Думаешь, не вижу: из дома удрал…

Саша рванулся и скрылся от этой тети в толпе. И все ждал, когда она уедет.

Больше он решил ни к дядям, ни к тетям не обращаться. Стоял и высматривал кого-нибудь постарше себя, но помоложе, чем взрослые. И увидел. И подошел.

— Здравствуй! — сказал он.

— Привет! — ответил мальчик.

— А ты уже пионер! — похвалил его Саша.

— Ну.

— А куда ты поехал?

— А тебе какое дело? Что пристал, как банный лист? Дам леща!

Саша попятился от него. Но других мальчишек не было на остановке, и он опять подкрался к обидчику.

— А у нас в школе написано: «Пионер — всем ребятам пример!» — сказал он миролюбиво.

— Мало ли что где написано… Ну, что надо — говори! А то мой трамвай скоро!

— Мне надо… Мне надо, — заторопился Саша, — во-он туда! В лес. А я не знаю, на каком трамвае туда ехать надо…

— В ле-ес? На ночь? Ну ты даешь! Иди-ка домой, чадо!

— Мне надо, — захныкал Саша. — Там мой папа. А… а мама болеет, — придумал он на ходу: а что делать?

— Тебе в поселок Семь Ключей, что ли?

Саша на всякий случай закивал головой.

Пошли — посажу тебя на автобус, а то на трамвае пропилишь до темноты…

Он подсадил Сашу на подножку, сунул ему автобусный талон:

— Шпарь! — напутствовал. — Да смотри, до самого конца не вылезай! А там спросишь!

— А ты правда «пионер — всем пример!», — опять похвалил его Саша, и пионер стал красный, как его галстук.

Автобус привез Сашу на самую окраину поселка. Дорога убегала дальше, в густой, темный лес, а синий автобус развернулся по кругу, объехал остров сосен и помчался назад, в город.

Еще не совсем стемнело. И домов, белых, голубых, розовых, желтых, было видно много в поселке. И они тоже будто в горку шли друг за другом.

А Саша остался на этом острове один. Он посмотрел направо, налево, назад, вперед. И увидел, что один лом ото всех в сторонке стоит, в лесу. «Наверно, это и есть домик лесника. И может быть, там сейчас дядя Вася…»

Спотыкаясь о корни сосен, Саша подошел к дому и стал обходить его кругом: не стоит ли около него «Жигуленок».

— Ты кого-то ищешь, мальчик?

И Саша увидел женщину в синем костюме, в красной косынке и в белых перчатках. Она собирала в огороде картошку, которую, наверно, выкопала еще при солнышке: светлобокие картофелины были чистые и сухие.

— Скажите, пожалуйста, — спросил Саша, — здесь живет лесник?

— Анатолий Иванович? Нет, это подальше. Надо немножко пройти по дороге, потом свернуть направо и по тропке. Самая первая тропка направо.

— Спасибо! — обрадовался Саша. И побежал вприпрыжку назад, к дороге.

— Ты один, что ли, мальчик? — окликнула его тетя. — Может, тебя проводить?

— Нет! Я — мигом!

«Ага, — подумал он. — Уведет в милицию, как та тетя…»

— Я уже был один раз там! — соврал он.

— Только никуда не сворачивай! Минут десять идти-то! — тревожилась тетя.

— Хорошо! Я — мигом! Там мой папа!

В лесу воздух был холодный и щекотал в горле, в носу, будто Саша не вдыхал его, а пил, как газировку. А под ногами мягко. Саша наклонился и потрогал тропинку рукой. И сразу уколол ладошки. Оказывается, на тропинке хвойные иголки, как после елки на полу. Только много-много. Саша шагнул с тропинки в сторону — и здесь мягко. Он отошел подальше на пригорок — и здесь мягко. И не только от хвои, но еще и от листвы. Разноцветных листьев столько опало, что совсем травы не видно было, а в глазах рябило и кружилось. Но зато было светло, будто что листья горели, как огоньки.

Здесь, подальше от дороги и от поселка, было очень тихо. Саше захотелось постоять и послушать, как бывает тихо в лесу.

И вдруг:

— Тук-тук-тук! — кто-то будто заколачивал молотком гвозди в сосну.

— Ччик! — свалился на голову сухой сучок.

— Хлоп! — сорвалась с ветки и подскочила под ногами, как мячик, шишка.

И опять стало тихо-тихо.

С бьющимся сердцем Саша вернулся к тропинке. «Спрошу дядю Васю, кто это стучит по дереву: „Тук-тук-тук!“ Что за зверь?»

Нет, он не боялся. Только ему не хотелось оглядываться или смотреть по сторонам. Оттуда, сперва из-за дальних деревьев, мрачно запоглядывала на него темнота. А потом стала выползать из-за каждого дерева, пугая его. И Саша побежал. Бежать под горку было легко. И если смотреть только под ноги, то и не страшно…

Капи в этот вечер устал гулять. Ему надоело общаться с этими маленькими злюками болонками. Он заскучал в тускнеющем дворе, а хозяин, похоже, и не собирался сегодня домой. Они с Еленой Егоровной устроились, как дети, в качалке, сидели друг против друга, изредка покачиваясь и разговаривали, разговаривали. Даже лица у обоих порозовели и будто помолодели.

Капи не мешал им, но думал с обидой, что пора бы хозяину и о режиме вспомнить. Если не о своем, то о его, Капином: давно бы надо поужинать. Подойти что ли — помельтешить перед их глазами. И мальчик что-то долго не возвращается домой. Что это за родители: не беспокоятся о ребенке…

Но тут вывели на прогулку его подругу Альту, и Капи забыл и о мальчике, и о том, что голоден. Он любил Альту. Она молча подходила к нему, обнюхивала, прятала узкую мордочку в его мягких кудрях.

Альтиной хозяйке тоже нравились его кудри, и она запускала в них руку, щекотала Капи, посмеивалась:

— Ах ты, Бяшенька. Бяша, Бяша…

«Бяша так Бяша», — замирал Капи, боясь спугнуть мгновение радости. В благодарность он не забывал лизнуть Альтиной хозяйке теплую ладошку, пахнущую хлебом, супом, яблоками.

Альта не ревновала его к хозяйке, как эти косматые дурочки болонки, а стояла и ждала, когда же и ее лизнет он на прощание.

Он охотно лизал. От нее пахло хлебом, супом, яблоками… «уже поужинали», — вздохнул Капи и решил напомнить наконец о себе Ивану Тимофеевичу.

Но в этот вечер Капи суждено было остаться без ужина. Что-то встревожило вдруг весь двор.

Иван Тимофеевич вскочил, качалка резко накренилась, едва не вывалив на землю Елену Егоровну. По двору металась мама мальчика:

— Вы не видели Сашу? Вы не видели Сашу? — спрашивала она, и в голосе ее слышались слезы.

Капи забеспокоился. Он подбегал то к Ивану Тимофеевичу, то к маме мальчика, то мчался за угол дома. Но его не понимали. И он завыл тихонько, тоскливо.

Елена Егоровна подняла дочь.

— Это я, это я во всем виновата, — корила себя Наталья Юрьевна. Непослушные ее, прыгающие губы едва выговаривали слова. — Он же просил меня, он просил, а я пошла домой спать… Ужас! Ужас! А у Люды были? А у Вити? А у Миши? Где же он?

— Может, в милицию обратиться? — робко посоветовал кто-то.

Сашина мама зарыдала.

В это время с огромным красивым чемоданом вышел из подъезда его отчим.

— Ты? Ты? — кинулась она к нему. — Ты в такой момент уходишь? Ведь Саши нет? Нигде нет!

— Найдется! — не останавливаясь, сказал этот человек.

— Валера! Если ты сейчас уйдешь, я никогда, слышишь, никогда не перееду к тебе.

— Прибежишь! Никуда не денешься!

С маленькой Иринкой на руках вышла заплаканная Сашина бабушка.

— Мама, идите домой, идите — холодно. А я… Я пойду искать моего мальчика…

Люди стояли в растерянности: что делать? Куда бежать?

Два прожектора рассекли двор, заскользили по лицам, и всем знакомый «Жигуль» остановился на своем обычном месте.

— Постойте! Ждите меня! Я счас! — кинулась к нему Наташа. «Мой папа считает белок… Мой папа считает белок… Саша, наверное, в машине. Наверно, они вместе куда-нибудь ездили…»

Ни слова не говоря, она распахнула дверцу машины:

— Где он? Он здесь?

— Кто?

— Да Саша! Саша пропал! Его нет с вами? Ужас! Что теперь делать? — и она, прижавшись лбом к стеклу, заплакала.

— Наташа, — резко повернул он ее к себе. — Рассказывайте!

Наташа почувствовала в его голосе, в его взгляде как бы приказ взять себя в руки. Подчинилась, рассказала, что знала о ссоре в семье Саши из-за того родительского собрания. Потом объяснила:

— Саша искал вас сегодня, вот я и подумала: нашел и уехал с вами. А вы, как видно, опять считали в лесу белок…

— Стоп! — остановил ее Василий. — Быстро в машину! Кто еще со мной? Я знаю, где он!

Искать Сашу отправились все.

— Успокойтесь, — сказал Василий Сашиной маме. — Найдем, вот увидите! Хорошо, что я заправился.

И машина заторопилась по вечернему городу.

Мальчик бежал в темноте леса, уже не различая тропинки. Он давно уже плакал. С того самого мгновения, как понял, что сбился с дороги. Тетя сказала — всего десять минут пройти, и будет домик лесника. Десять минут — это маленькая перемена. А он уже целый урок бежит. Останавливаться же ему страшно.

Вдруг перед Сашей выросла преграда — невысокий холмик, большая круглая кочка. Он замер. И в это время в лесу будто включили свет. Это взошла луна. И Саша увидел, что сверху на кочке что-то шевелится. Он наклонился: на кочке ползали, суетились муравьишки. Один за другим они ныряли в маленькие отверстия и исчезали в своем доме.

Саша перестал плакать и стал смотреть, пока муравьишки все до единого не скрылись. «Какой большой у них дом! — подумал он. — И как там, наверное, тепло! И муравьишек много-много! Вот посижу с муравьишками рядышком, а потом пойду назад…»

И он так и сделал.

Около полуночи женщина в окраинном домике услышала скрежет тормозов и потом тревожные голоса идущих по тропинке людей. Она вышла на крыльцо.

— Вот увидите, — послышался не очень уверенный мужской голос, — он здесь. В доме лесника. Я ему однажды рассказал про этот домик… Как жил там летом…

И тогда женщина вышла за ворота и спросила:

— Вы не мальчика потеряли?

— Да-да! — кинулись к ней люди. — Вы его видели?

Когда мама Саши поняла, что сына в доме лесника нет и не было, она почувствовала, как все поплыло перед глазами; ноги ослабли, и она, теряя сознание, повалилась на влажную траву. Лесник Анатолий Иванович успел подхватить ее.

— Ей плохо, — сказал он. — Я уложу ее и догоню вас.

Она очнулась, и ей на миг показалось, что она маленькая и отец несет ее на руках. Она часто засыпала в кинотеатре, и папа приносил ее домой.

— Успокойтесь, — присел перед ней Анатолий Иванович. — Это мое хозяйство, понимаете? Я знаю здесь каждый кустик. Я найду его. Далеко он не должен уйти. Зверей здесь нет — пригород же, кругом зона отдыха, понимаете? Успокойтесь. Я вас уложу на веранде… Мы скоро. Скоро мы…

Он ушел, а на нее навалилось равнодушие, безразличие.

Не сговариваясь, они торопились туда, к тому гибельному месту, разными, параллельно бегущими все вниз, вниз тропками, лесник Анатолий Иванович и Василий. Голоса остальных остались далеко, позади.

Когда зачавкала под ногами болотная жижа и пахнуло промозглой погребной сыростью, сошлись молча у края небольшого, но коварного болотца. Молчали об одном и том же: прошлым летом в этом месте потерялся мальчик. Пошел, как потом выяснилось, за клюквой. До того случая болотце это считалось неопасным, своим, и клюкве не давали вызреть. Прибегали поселковые девчонки-мальчишки, обирали ее, еще белобокую, с твердинкой, со всех кочек дочиста.

После того жуткого случая Анатолий Иванович вкруг всего болотца наприбивал досок с предупреждением: «Стой! Ни шагу! Гиблое место!» Сам придумал он этот знак, сам написал, сам прибил. Потом еще с неделю поработал: обтянул болотце проволокой. Да кто-то успел уже — прорвал проволоку в нескольких местах.

— Нет, не должен он, — сказал Василий, поняв, о чем думает друг. — Не должен… Он как раз из тех… Из этих — любитель читать лозунги разные, плакаты, объявления…

— На притчу — все бывает, — вздохнул лесник. — Давай так: найдем первый лаз и пойдем по проволоке в разные стороны. Каждое место, где прорвали, обследуем. У меня фонарь. И что за люди! Щипцами, кусачками, что ли? Проволока — в палец толщиной!

Зачавкала под их ногами болотная топь.

Мальчику снилось: настал день, взошло солнце. Проснулись муравьи. Они были с него ростом, а глаза у них, как у Капи, большие и мокрые.

— Спасибо вам, добрые муравьи! До свидания! Я знаю: надо идти туда, где солнце взошло. Я пойду, а то моя мама, наверно, меня потеряла.

И он пошел. А муравьи стали громко кричать ему вслед:

— Саша! Са-а-ша-а! А-а-у-у!

— Я приду к вам снова! — пообещал мальчик. — Обязательно приду!

— Са-ша-а! Са-а-ша-а! — все равно кричали они.

— Я приду к вам с бабочкой. Она такая красивая! Она проснется, и мы с ней придем к вам!

Он поморщился, покрутил головой, будто у него над носом муха летает или комар, и открыл глаза. Открыл и сразу сощурился: солнце прокралось сквозь стволы сосен и щекотало его лицо всеми своими лучами.

«Вот и кончилась эта ночь! — подумал Саша и покосился на огромную кочку. Муравьишки, ма-аленькие, бегали туда-сюда и не обращали на него никакого внимания. — А во сне были большие, как люди. Лучше вы были бы и не во сне как люди. Опять я один…»

— Са-а-ша-а! — услышал он. — Са-а-ша-а!

Голосов было много, и он понял: так это же его зовут!

— Я нашелся! Я нашелся!

Первым к муравьиному дому прибежал Капи. Он так кинулся к Саше, что тот не удержался на ногах, и они покатились в обнимку по траве.

— Саша! — окружили его все. Он поискал глазами маму или бабушку, не нашел и ткнулся головой в грудь своей учительницы.

— Нашелся! — она обнимала его и плакала. — Нашелся, родненький!

«Будто что она моя мама», — подумал Саша и сказал:

— Наталья Юрьевна! Помните, Люда написала: «Муравей муравью — друг, товарищ и брат?» А теперь и я тоже ихний друг, товарищ и брат! Я у муравейника спал, и мне было не страшно!

— Эх, ты — «друг, товарищ и брат»! — засмеялся дядя Вася, приподнял Сашу и потряс, как мешок с картошкой.

— Эх, ты, — вздохнул и Иван Тимофеевич. — Путешествуешь, а мама…

— Не надо, — остановила его Елена Егоровна. — Он же просто герой! Один ночевал в лесу!

— Нет, Елена Егоровна, не один! Вот же они — муравьишки! Шевелятся!

— А где же Анатолий? — начал оглядываться Василий.

— Он, как увидел парнишку, заторопился в избушку: «Пойду, говорит, его маму успокою…», — объяснила Елена Егоровна.

Дядя Вася взял Сашу, как маленького, за руку, а Наталья Юрьевна за другую, и так они пошли по лесу, как мама, папа и сынок.

— Наталья Юрьевна, — хитренько посмотрел на свою учительницу Саша. — А мы ведь с вами сегодня опять, наверно, в школу опоздаем!

— Нет, без чая я вас не отпущу, — тихо, но решительно сказал лесник Анатолий Иванович, когда мама, обнимая сына, вздохнула:

— Ну, теперь скорей — домой!

— Нас там ждет бабуля! И моя сестренка Иринка! А больше нас никто не ждет, да, мама? Да, мама? — заглядывал Саша в мамино лицо.

— Да, сынок, а больше нам никого и не надо…

— Вот здесь попьем, на воздухе, — вынес лесник самовар. — Сейчас все соберутся, и… Сашок, собирай-ка сухие шишки!

— Тепло сегодня и ясно, как весной, — Сказала Наташа, с завистью глядя, как катается по мягкой листве Саша.

— Славный парнишка! — откликнулся Василий.

— Представляешь? — сказала Наташа. — Я их буду учить со второго и до десятого!

— Представляю! — засмеялся Василий.

— Хорошая осень, — приближаясь к домику, сказал Иван Тимофеевич. — Может, и зима побалует, не озлится…

— Да, — согласилась Елена Егоровна, опираясь о его руку, — славная осень. Грустно только: дни пошли на убыль…

— Ничего! — оптимистически воскликнул Иван Тимофеевич. — Ничего! В декабре опять начнут прибывать!

А Саша, не думая ни об осени, ни о весне, ни о зиме, ни о лете, собирал для самовара шишки, бегал по ним, скользил, как на катке. Вот шлепнулся, перевернулся на спину и засмотрелся ввысь, куда смотрели вершинами сосны. Набегавшийся Капи тоже прилег рядом, положил голову на лапы. «Какое счастье — я опять в лесу! Эх, если бы рядом со мной была Альта…»

А за пригорком у дороги ждала своих пассажиров машина «Жигули» лимонного цвета.

Саша вспомнил. Вчера Мишка сказал, что единица делится. Хоть даже на тысячу. Что-то не верится. Как это, единица — и вдруг делится! Надо будет спросить Наталью Юрьевну…

1985

 

Мужские голоса

Санька проснулся, открыл глаза: вся комната была залита красноватым светом — всходило солнце. Оно-то и разбудило его так рано. Он посмотрел в окно, и ему показалось, что солнце похоже на разрезанный перезревший арбуз. Даже слюнки потекли. Санька улыбнулся солнцу и тут же опять уснул. И приснилось ему, что ест он этот арбуз, захлебывается ароматным сладким соком. И так у него на душе было радостно и легко в этом утреннем сне. А когда проснулся, солнце уже было не красным, а обыкновенным и на арбуз не походило. Но все равно радостно и легко чувствовал себя Санька отчего-то. Давным-давно уже ему так хорошо не было. И тут он вспомнил: воля! свобода!

Свобода для Саньки начиналась не с первого дня каникул, а с того дня, когда уезжал в отпуск отец. Уезжал он каждое лето, и обязательно по путевке, как лучший машинист депо. «Мне надо пожить на режиме», — важно говорил он матери. Мать застыло смотрела в одну точку, а когда отец выходил с чемоданом за ворота, начинала плакать и жаловаться Саньке:

— Ох, какой же он у нас самолюб! Какой самолюб! Вернется когда-нибудь в пустой дом! Вот возьму и уеду! Тебя за руку, чемодан в другую — и к бабушке! Ищи ветра в поле!

— К бабушке-прабабушке? В деревню? — радовался Санька и всякий раз надеялся, что они так и сделают: уедут в ту распрекрасную деревню к доброй-предоброй бабушке-прабабушке.

Но мать после отъезда отца дня два-три плакала, потом успокаивалась и даже веселела. И про чемодан забывала.

— Мам, а к бабушке-то к прабабушке — ты говорила? — напоминал Санька робко, боясь спугнуть заветную мечту.

— Дурачок, — печально смотрела на него мать. — Куда же мы из своего-то гнезда кинемся? Кому мы там нужны?

«Ему мы тоже не нужны, — думал Санька об отце. — А то бы взял нас с мамой хоть раз. Эх, съездить бы куда-нибудь далеко-далеко!..»

Так было каждое лето, и теперь-то уж Санька не обращает даже внимания на материны угрозы уехать в деревню: не верит ей больше и старается попользоваться наступающей свободой вовсю. Эх, как здорово! Целый месяц! Хочешь — лежи до обеда, хочешь — иди в лес, на пруд или… Сердце замерло и тут же как сорвалось: заколотилось, заколотилось. Точно! Так он и сделает! Весь день он будет сегодня кататься на трамваях! По всему городу! Сейчас встанет, перекусит и… Но вставать не хотелось. Совсем близко, казалось, мимо самых окон, стучат-постукивают колесами поезда. Пассажирские легонько-легонько, а товарные порожняки бухают по рельсам: топ-топ-топ! Когда на улице становилось влажно или ветер дул от железной дороги в сторону поселка, то их станция Сортировочная, будто по волшебству, перепрыгнув через пруд, через горушку да лесок, сразу оказывалась так близко, что слышно было, о чем говорят-переругиваются диспетчеры, а поезда стучат-постукивают колесами у самых окон. Если закрыть глаза, то можно представить, что лежишь на вагонной полке и тебя покачивает, покачивает, покачивает под этот стук колес. Санька закрыл глаза и — поехал, далеко-далеко…

В третий раз за это утро он проснулся, когда солнце уже повернуло в окна, выходящие во двор. И, проснувшись на этот раз, он сразу увидел задание себе на весь месяц. Рано-то утром стенка эта была в тени, вот он и не заметил лист ватмана, разрисованный знакомыми буквами.

«Задание на месяц»,—

крупно озаглавил отец лист.

Первое: прочитать 10 книг.

Второе: решыть 20 задачь.

Третье: скласть в поленницу все дрова.

Четвертое: каждый день поливать цветы и огурци…

Праздник был испорчен. Отец бессменно оформлял у себя в депо стенгазету, очень этим гордился и дома разрисовывал для Саньки с самого первого класса разные задания, расписания уроков да режимы дня. И чем красивее и ярче были эти листки, развешанные над Санькиной кроватью да столом, тем меньше почему-то хотелось заглядывать в них. Особенно же ненавидел он мальчишку, изображенного на «Режиме дня» и живущего по минуткам. Вот он, в маечке и трусиках, делает зарядку. Вот умылся и радостно растирается полотенцем. Вот завтракает. Вот сидит за партой, правильно положив перед собой руки, весь внимание. Из-за этого-то паиньки-мальчика, в режим жизни которого Санька никак не мог уложиться, он и не любил, наверно, свой дом. Потому и пристрастился уезжать в город, колеся то трамвайными, то троллейбусными маршрутами. В автобусы он не садился: не успеешь ничего рассмотреть как следует, уже проехал. То ли дело в трамвае: сидишь себе у окошечка, смотришь на дома, на памятники, на скверы, на людей. И если захочешь — выйдешь, побродишь по незнакомым улицам, будто в другом городе побываешь. А потом дальше едешь. И впереди все время ждет тебя что-нибудь новое. Жалко, что отправлялся он в свои путешествия только в те дни, когда отец бывал в поездках.

А началось все так. Однажды сидел он на уроке. Это было еще в третьем классе. Сейчас-то уже четвертый позади. Сидел, смотрел в окно. И вдруг, словно впервые, услышал сквозь стекла веселый звонок трамвая. Он-то ждал звонка на перемену, а услышал звонок трамвая. И Санька, забыв про все на свете, засмотрелся, как вдали, на фоне соснового бора, бегают туда-сюда разноцветные звонкоголосые трамваи, будто расшалившиеся и, главное, свободные от всяких ненавистных «Режимов дня» ребятишки. Дождавшись конца урока, он с непонятным самому себе волнением выскочил на улицу. «Эх, сесть бы сейчас в трамвай да покатить по всему городу!» — подумал так и сразу увидел сердитые глаза отца, хмурое его, вечно недовольное лицо. И голос даже услышал: «Что ты сейчас должен делать?» — указывал отец на мальчишку, нарисованного в «Режиме дня». Тот, конечно, уже успел пообедать, принести воды на коро-мыслице и сидел, умненький и сосредоточенный, за книгой.

Саньке стало так тоскливо… Все внутри него как-то сжалось. Он ссутулился и поплелся домой. Но, пройдя немного, остановился и снова засмотрелся на снующие вдали разноцветные трамваи. «А вот возьму и не пойду домой!» — сказал вдруг Санька и сразу будто освободился от чего-то такого, что вечным гнетом висело над ним. Он нашарил в кармане гривенничек — каждый день выдавали ему дома на пирожок и на чай. Но из-за того, что он сегодня заторопился на улицу, он не успел перекусить после уроков и теперь обрадовался, что не проел этот десятчик. И уже без всяких сомнений побежал на кольцевую остановку трамвая.

До сих пор не может Санька вспоминать без волнения ту первую свою самовольную поездку. Ни кино, ни купание в пруду, ни вылазки в лес не приносят ему такой радости, как покачивание трамвайного вагона мимо многоэтажных кварталов или доживающих свой век старинных домишек на бывших окраинах города. Проедешь эти домишки, и опять высокие многоэтажные дома начинаются. И Саньке кажется всякий раз — это он въезжает в новый город.

Мать с отцом долго не знали о его путешествиях. Но однажды…

Тот день был для Саньки особенно счастливым. Обычно он устраивался в трамвае где-нибудь в конце вагона, а тут оказался впереди. И ему пришлось все время передавать монетки на талоны. И всякий раз люди говорили ему: «Спасибо, мальчик! Спасибо, мальчик!» Саньке так приятно было это слышать, что он уже сам, не дожидаясь, когда попросят, говорил: «Вам талоны? Давайте я куплю!» И в ответ слышал: «Вот какой молодец!»

Никто никогда не говорил Саньке «молодец!». Учителя вечно вздыхали: «Ох, Степанов, Степанов…» Мать всегда оглядывалась на отца: что надо сказать, чтоб не вызвать его недовольство. А отец… Отец только и твердил всю жизнь, сколько Санька себя помнит: «Ну и пень с глазами! Ну в кого ты такой уродился? Ты хоть пойми: без режима тебе дня прожить нельзя — ни на что не способный. Только усидчивостью и добьешься, может, чего, раз ума не хватает. Ну и пенек с глазами!

Вот я за один год в школе рабочей молодежи два класса прошел, шестой и седьмой, а ты…»

А в тот день, в вагоне, Саньку все хвалили, говорили ему «молодец!», и он старался изо всех сил.

До самого вечера ездил Санька в том трамвае и все покупал людям талоны. Водитель трамвая, пожилая, но с веселыми глазами женщина, давно, видно, заприметила его. И на одной остановке вышла из вагона, а вернулась с милиционером.

— Разберитесь-ка тут с одним гражданином, — сказала она, подводя милиционера к Саньке. — Уж с месяц катает со мной по городу. Как на службу приходит, садится в вагон и поехал! А дома, поди, потеряли! — И она улыбнулась Саньке и помахала на прощание рукой: мол, уж не взыщи — такая у нас, у взрослых, обязанность присматривать за вами, несмышленышами.

Санька, увидев перед собой милиционера, не успел испугаться: милиционер сразу ему понравился. Во-первых, Саньке понравилось, что он встал перед ним, как перед большим, и взял рукой под козырек. А во-вторых, милиционер был молодой и походил на главного героя из фильма «Хозяин тайги». Недавно по телевизору видел. Так и казалось, что он сейчас как запоет на всю улицу: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…» И Санька засмеялся.

— Чему же ты рад, путешественник? — спросил, тоже улыбаясь ему, милиционер и все посматривал на поток машин, бегущих мимо.

— Да вы… да вы на артиста одного похожи, вот! Из кина! Он там тоже милиционером выступает!

— Во-она! А я думаю, что это на меня все так посматривают! — засмеялся милиционер и поднял перед одной машиной руку. Машина остановилась, и Санька услышал:

— Слушай, друг, подбрось нас с мальцом до Сортировки, пожалуйста!

В машине было тепло, играла музыка. Водитель сначала недовольно косился на милиционера, но вдруг тоже заулыбался и спросил:

— Где-то я вас видел, товарищ младший лейтенант. Такое лицо знакомое! Разве подвозил когда?

— Может быть, — ответил милиционер и весело подмигнул Саньке: мол, знаем, где ты нас видел, да не скажем!

— Задержал пацаненка или сынок? — полюбопытствовал опять водитель.

Санька нахмурился: неприятно все же в задержанных себя чувствовать. И услышал веселый голос:

— Сынок! Домой со службы добираемся!

— Сами молодые еще, а сынок уж вон какой. В который класс ходит? — рад был случаю поговорить хозяин «Жигулей».

Милиционер взглянул на Саньку хитровато: дальше, мол, сам действуй, ввязал меня в эту историю, так…

— В четвертый, — сказал Санька.

— Большенький, большенький у вас сынок…

Почти до самого Санькиного дома доехали они на машине. А когда вышли, Санька решил схитрить:

— Дядя, дальше я один пойду: здесь совсем рядом, во-он наш дом! Я сам…

— Знаешь что, «сынок»-путешественник, я бы тебе поверил, если бы ты честно сказал мне — больше ездить на трамваях не будешь без дела. Можешь ты дать такое обещание?

Санька было уже рот открыл: что ему стоит пообещать!

— Только честно! — повторил милиционер.

— Не знаю, — опустил Санька глаза.

— Спасибо, «сынок», за правду, — уже без улыбки сказал милиционер. — Ездить одному по городу тебе пока рановато. Мало ли что может случиться. Так что я обязан предупредить твоих родителей. Да ты не дрейфь!

Веселый милиционер, похожий на известного киноартиста, козырнул всем троим и ушел. А отец, обращаясь только к матери, заныл:

— Ну, чего вот ему не хватает, скажи? Одет-обут, сыт… «Уголок школьника» свой имеет! Мария Максимовна другим в пример ставит наш «Уголок школьника». Ни у кого нет вот такого «Режима дня». Стараюсь, стараюсь, а толку?

Отец имел привычку говорить при сыне так, будто его нет здесь, и это особенно обижало и злило Саньку.

— Милиционер привел! Дожили! — стонал отец. — На работе почет и уважение, а он — позорить! Кого позорить? Родного отца! Который сам, сам всего достиг! Который в его возрасте вот этот дом отцу помогал строить!..

Мать застыло смотрела в одну точку, жалея сына и не решаясь сказать в его защиту ни слова. Санька тоже сидел, сгорбившись, и терпеливо ждал, когда отец выговорится.

К ночи отец успокоился. Он снял со стены старый «Режим дня» и придумал новый, по которому Санька должен был вставать на час раньше, а ложиться спать на час позже. Но мальчишку отец нарисовал того же самого. И Санька, когда его наконец оставили в покое, показал мальчишке язык и сказал: «У-у, зануда! Вот и живи сам по своему режиму, а я…» И он закрыл глаза и услышал стук колес проходящих мимо поселка поездов. «Эх, уехать бы куда-нибудь! А если к бабушке-прабабушке?» И Санька размечтался: вот уедет он в деревню, а там ведь тоже школа есть. И как начнет он там учиться на одни четверки! Нет, уж лучше сразу на одни пятерки! Ему бы только от «Режима дня» освободиться, он бы и сам сидел за уроками. А то возьмешь иногда книжку в руки, отец увидит и ехидно так скажет: «A-а, за ум, видать, взялся! Ну-ну, до шести тридцати почитай, а там у тебя по режиму помощь по дому, дров матери натаскаешь…» И все. Больше уж ни читать, ни дрова носить почему-то не хотелось.

И так во всем. Только настроится Санька что-нибудь сделать, отец вмешается и будто по рукам его ударит. Один раз принялся Санька лепить из пластилина. Лепил, лепил, и показалось ему, что получился медвежонок, смешной такой, на Чебурашку похожий немножко. И матери понравился этот смешной медвежонок. И тут вернулся из поездки отец.

— Смотри-ка, что сегодня Санька смастерил! — показала она ему медвежонка.

— Ну что это такое! — сразу заныл отец. — Разве это медвежонок? Надо было картинку перед собой поставить и с нее лепить. Ну и пенек же он у нас! Ни к чему не способный! Ни к чему призванья нет!

Больше уж Санька не только лепить — смотреть не хотел на коробку с пластилином.

Да, не повезло ему с отцом. Бывают же другие отцы.

Один раз в трамвае сели впереди него отец с мальчишкой. Мальчишка тот еще меньше Саньки был, а отец с ним как с равным разговаривал.

— Пора, — говорит, — сын, о лете подумать. Как ты считаешь: поехать нам куда-нибудь или дома остаться?

— Конечно, поехать куда-нибудь, — отвечает мальчишка.

— А как ты смотришь на такое предложение: не купить ли нам три велосипеда, три вещмешка, палаточку? Сядем мы все трое, ты, да мама, да я, на велосипеды и покатим по нашим озерам. На одном поживем дня три, потом на другом, потом на третьем.

— Здорово! — согласился мальчишка. — А давай прямо счас заедем в спортивный магазин!

— Давай! — тоже как мальчишка, воскликнул отец. И они стали проталкиваться к выходу, весело обсуждая свое будущее путешествие.

Саньке стало завидно: никогда-никогда отец с ним так не разговаривал.

О чем ни начнет вспоминать Санька, все сплошные обиды в душе оживают. Было ему всего лет пять, когда решил отец научить его читать.

— Не рано ли? — вступилась было за него мать.

— Ничего! Чем раньше начнет, тем больше книг прочитает. Мне не пришлось в свое время книжки читать, пускай он успевает!

И началось!

— Мэ-а, мэ-а, — тыкал отец в букварь, — что будет?

— Мэ-а, мэ-а, — повторял Санька.

Бился, бился отец день, два, неделю. Санька все свое: «Мэ-а, мэ-а…»

— Да ты, оказывается, пенек с глазами! — разозлился отец и захлопнул букварь. Санька же после тех уроков стал отца бояться и ни с какими вопросами ни по математике, ни по природоведению никогда к нему не подходил. И всех книжек, начиная с букваря, тоже словно боялся и долго читал еле-еле по слогам, за что в школе его сразу зачислили в троечники.

Только Галина Васильевна ставила ему иногда четверки. И в четвертом классе Санька стал выполнять задания по русскому языку в первую очередь. Потому что Галина Васильевна ему нравилась, он даже имя ее запомнил. А почему он зауважал эту учительницу?

Однажды отец заставил его десять раз переписать упражнение за то, что Санька подтер одну буковку. Галина Васильевна увидела это и пришла вдруг к ним домой. Саньку в другую комнату выпроводили, но он все равно слышал, о чем они разговаривали.

— Я вас прошу — вы не наказывайте сына таким способом. Он же возненавидит русский язык и вообще учение… И потом… это же не только непедагогично, это… это… бесчеловечно, — выговаривала отцу учительница. — Теперь я понимаю, почему ваш мальчик такой… такой пассивный, робкий, замкнутый…

— Знаете что! — грубо оборвал ее отец. — Моего сына я как-нибудь сам воспитаю! Вы приставлены учить его, вот и учите! Я сам свои обязанности знаю! Я не какой-нибудь там забулдыга! Я передовой рабочий! Мой портрет не зря, наверное, на Доске почета висит! Вы только посмотрите, какой «Уголок школьника» я ему оформил!

— Ну, нарисовать все можно, — усмехнулась учительница и добавила, словно самой себе: — Мне все ясно. До свидания!

С тех пор она Саньку как бы жалела и ставила иногда даже четверки за такие ответы, за которые раньше (Санька чувствовал это) он больше тройки не получал.

Вот потому-то он и выполнял задания по русскому языку старательно и ежедневно. Иногда упражнение было так себе — коротенькое. Но к нему еще три пункта надо сделать: подчеркнуть, выписать, разобрать. Вот уж чего он никогда раньше не делал. А ради Галины Васильевны даже синий карандаш завел и аккуратно, по линеечке, подчеркивал все подлежащие и все сказуемые. «Руку, что ли, поднять завтра?» — подумывал частенько, довольный собой, да никак насмелиться не мог. А потом такое произошло, такое!

После того случая, когда Саньку привел домой милиционер, похожий на артиста, ему строго-настрого запретили даже подходить к трамвайной остановке. Тоскливая пошла жизнь. Друзей у Саньки не было: кто же будет с ним дружить, если к нему нельзя никогда прийти поиграть, да и самого Саньку никуда не отпускали. Все из-за этого проклятого режима.

И все же он ослушался родителей.

Шел раз в школу, косточку для Черныша нес. Черныш — это такая собака в поселке, ничейная. Смешной такой пес: косматый, бородатый, лапы короткие, голова большая, уши как рожки торчат, а глаза умные, добрые. Санька его Дедушкой зовет… То на одной улице его увидишь, то на другой. «Привет, Дед!» — крикнет ему Санька. Или: «Здорово, Дедушка!» И Черныш, хоть и любит полежать, поднимется не торопясь, степенно, разрешит погладить себя, потрепать. Угощение примет, хвостом вильнет — мол, спасибо, друг.

И Санька частенько угощал его то косточкой, то просто корочкой хлеба. Даст с ладошки лакомство, а потом запустит в густую теплую шерсть руки, погреет — и дальше: домой или в школу.

А тут смотрит: нет нигде Черныша. Уж к школе стал сворачивать — глядь, а он спрыгивает с подножки трамвая следом за пассажирами. Издалека увидел Саньку и к нему. «Эх, — достал Санька из кармана косточку, — даже Черныш катается, а мне так нельзя…» Нехотя побрел он в школу, чуть не опоздал. Вбежал в класс уже после звонка. А в классе шум, гвалт, все радуются. Оказывается, Галина Васильевна заболела. «Чему радуются? — подумал Санька. — Все равно ведь счас кто-нибудь придет, может, сама Маруся…» Марусей они прозвали свою классную руководительницу, Марию Максимовну. И правда, тут же она вошла в класс, и все сразу притихли.

— Доставайте учебники математики! — скомандовала Мария Максимовна и задала столько примеров да задач!

— У-y-y! — прокатилось по классу.

— Оценки пойдут в журнал! — пригрозила Мария Максимовна и добавила: — Я в соседнем классе.

Они сидели как мухи. У Маруси попробуй не реши.

А Санька не решал. Он просто не мог решать, потому что никто не мешал смотреть ему в окно на трамваи. Он смотрел, слушал перестук их колес да веселые голоса звонков. И вдруг как подскочит на своей последней парте. Это он от радости подскочил, потому что вот что придумал. Он придумал навестить Галину Васильевну. Конечно, если бы она жила в поселке, он бы такого не придумал. Но Галина Васильевна жила в городе, он видел однажды, как она выходила из трамвая. И Санька, не откладывая в долгий ящик, собрал книжки и пошел из класса: за то, что человек навестит больного, не наказывают.

— Ты куда это? — зашипела на него староста Надька. — Я вот скажу Марусе!

— Не Маруся, а Мария Максимовна! — сказал ей Санька, и она покраснела и замолчала.

В канцелярии секретарь Нина стучала на машинке, Санька кашлянул.

— Чего тебе? — перестала стучать Нина.

— У нас заболела учительница. Мы хотим ее навестить, — голосом отличника сказал Санька. — Дайте, пожалуйста, ее адрес.

— Какая учительница-то? — встала недовольная Нина.

— Галина Васильевна.

— Так бы и говорил! — И Нина дала ему бумажку с адресом.

Вот как хотелось Саньке покататься на трамвае! До кольца бежал он бегом. Сперва заглянул на всякий случай в кабину водителя — не та ли тетенька там сидит, которая на него милиционеру нажаловалась? В кабине сидел парень. Санька удивился:

— Разве бывают водители трамваев мужчины? — спросил он.

— Как видишь, — улыбнулся ему парень.

— Вот здорово! — Санька сразу понял, кем он станет, когда вырастет. — А сколько надо классов кончить?

— Да, пожалуй, и восьми хватит, а потом курсы. Что — мечтаешь?

— Спрашиваете!

— Шестой маршрут отправляется! — сказала диспетчер.

— Ну, иди ко мне! — позвал парень в кабину Саньку и задвинул дверь. — Стой, смотри и не мешай!

О таком везении Санька просто не мечтал! Отсюда казалось, что рельсы сами стремительно бегут под вагон, подвластные ему, машины справа и слева замирают, пропуская трамвай. А водитель громко объявляет:

— Подъезжаем к остановке Комсомольская! Направо магазин «Одежда», налево магазин «Книги». Между прочим, именно в этом магазине, и только, пожалуй, в этом, можно всегда купить что-нибудь интересное. Сейчас там имеется в продаже книга местного издательства «Рассказы о природе». Недорогая, хорошо оформленная и, конечно, интересная! Спешите купить! Остановка Комсомольская! Следующая — Дом культуры ВОС. ВОС — это значит Всероссийское общество слепых. Товарищи, на этой остановке постарайтесь быть внимательными — помогите выйти и войти в вагон членам Общества слепых! Нам всем надо помнить, что человеком может себя чувствовать только тот, кто всегда готов помочь детям, старикам, всем, кто слабее тебя, и, конечно, птицам и зверям, меньшим нашим братьям! Остановка Дом культуры ВОС!

Санька слушал, раскрыв рот от удивления. И конечно, забыл про Галину Васильевну. Сколько он ни ездил, а такого водителя не встречал.

Всю дорогу водитель о чем-нибудь рассказывал пассажирам. В каком доме собирались большевики в 1905-м и в 1917-м. Какой дом каким купцом или другим богатеем строился. В каком доме и когда останавливались знаменитые артисты или писатели.

— С тобой интересно! — сказал Санька. — И откуда только ты все знаешь?

— Почитываем кое-что! — засмеялся парень, — Ты любишь читать?

— Не-а! — сознался Санька, и ему впервые стало стыдно. Он уже приготовился выслушать то, что не раз выслушивал от отца, от учительницы: мол, как же это можно — не читать в наше время?

Но водитель сказал:

— Ничего. Еще пристрастишься. Не дорос еще. Я тоже долго не мог начать. А уж как начал, так… Следующая остановка — Быткомбинат «Рассвет»! Товарищи, довожу до вашего сведения: в быткомбинате «Рассвет» вы можете сшить одежду, заказать обувь, починить часы, электроприборы, постричься, побриться, причесаться. К вашим услугам — маникюр, педикюр, массаж. Женщинам рекомендую обратиться к мастеру-парикмахеру Самохвалову. Он хоть и Самохвалов, но человек весьма скромный и настоящий художник. Товарищи мужчины! Если вы хотите иметь костюм, а не то, что недавно демонстрировал по телевидению Райкин, рекомендую обратиться к закройщику Гаврилову. Следующая остановка — ТЮЗ! Тебя как звать? — спросил он между делом Саньку.

— Санька.

— А меня Ванька! Почти тезки! Остановка ТЮЗ! Товарищи, в эти дни в Театре юного зрителя премьера! В главных ролях артисты Зуева и Сапожников. Недавно он снялся в кинофильме «Возмездие», киностудия Мосфильм! Спешите посетить Театр юного зрителя!

Вот это была поездка! Ваня-водитель все рассказывал, рассказывал пассажирам про город, про разные новости. И пассажиры улыбались и не толкались и не ссорились в вагоне. Некоторые просили у Вани такую книгу, в которую можно записать благодарность водителю. Книги такой у Вани не было. А зато было много талонов, и Санька помогал ему их продавать.

— Ну, Санька, все, приехали! Отработал ты со мной всю смену — дома, наверно, потеряли. Беги-ка, друг! А я счас отмечусь — и в парк! А нос-то красный! Замерз? Айда, погреешься — и домой!

И Санька опять обрадовался: ему давно хотелось посмотреть, как там внутри, в этом зеленом домике — диспетчерской. Оказалось — все очень просто и знакомо: коридор с круглой черной голландкой посередине и две двери, направо да налево.

Ваня вошел в дверь налево, а из правой вышли две женщины. В одной из них Санька сразу же узнал ту тетеньку, позвавшую милиционера. Он отвернулся от нее и прижался щекой к теплой голландке. Но тетенька успела рассмотреть его. Она остановилась вдруг и спросила ту, другую:

— Постойте — а не этот ли парнишка?

И они обе обошли Саньку и давай рассматривать его во все глаза. Санька покраснел: что это они? «Наверно, всем рассказывает, как милиционеру меня сдала», — подумал он.

— Кажется, этот, — неуверенно сказала та, другая тетенька.

— Я так и думала! — вздохнула водитель. — Доездился! Я уже давно его приметила: без конца по городу мотается! И куда родители смотрят?

— В чем дело? — вмешался Ваня. — Этот пацан со мной, погреться зашел…

— Сегодня с тобой, а вчера со мной, — сказала водитель. — Вчера, правда, я его не видела, да за всеми не усмотришь. Вот вытянул у гражданки кошелек. Приехала к нам узнать, чудачка, не сдал ли кто…

— Не кошелек — косметичка, на кошелек похожая. Там ничего особенного не было… не искала бы я ее… Но в ней абонемент на «Библиотеку приключений»… Он все вертелся, вертелся около меня… Потом одна старушка сказала, что видела у него в руках косметичку, коричневая такая, замшевая… на кошелек похожа…

— Отдай-ка, парень, по добру, — сказала строго вагоновожатая. — Я ведь тебя уже раз сдавала в милицию!

— Да не брал я ничего! Никакой замшевой, — дошло до Саньки, в чем его обвиняют. — И не катался на трамваях давным-давно! Ваня, не брал я!

— Был у меня такой приятель! — сказал женщинам Ваня. — Катал его недавно в кабине. А он раз — сгреб всю кассу да наутек! Едва успел поймать. Больше не показывается. А этот — нет, Санька не возьмет! Поехали!

Санька с радостью шагнул за ним, но вагоновожатая крепко схватила его за руку!

— Нет уж, подожди-ка!

— Разберутся! — подбодрил Саньку Ваня. — Жди меня тут!

— А может, я ошибаюсь, может, это не он, — робко бормотала пострадавшая.

— Дядя Миша! Зайдите в диспетчерскую! Шестой маршрут отправляется! Дядя Миша! Зайдите в диспетчерскую! — услышал Санька голос диспетчера, и ему стало так страшно и обидно.

Дядя Миша, их участковый милиционер, выслушал женщин и тихо сказал Саньке:

— Пошли. И вы, — обратился он к той, потерявшей коричневую замшевую косметичку, — уж потрудитесь, пройдемте с нами. Дома разберемся, что мальчишку тут выставлять…

Санька заплакал.

А дома он не сводил глаз с нарисованного отцом мальчишки, который сидел за своим нарисованным столом и прилежно выполнял задания, равнодушный к тому, что творилось сейчас с Санькой.

— Не брал он, не брал, — плакала мать.

Отец сидел, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, как от большого горя.

У Саньки в груди вдруг кольнуло, и в том месте, где кольнуло, стало больно-больно.

— …коричневая такая косметичка, на кошелек похожая… абонемент на подписку… «Библиотека приключений»… Так жалко, — лепетала пострадавшая. — Старушка говорит: видела у него в руках… Около меня все вертелся в трамвае… запомнила я…

— Как же так? — думал вслух дядя Миша, — У него же школа в это время. Хотя и сегодня школа, а он катал весь день по городу. Плохо следите за сыном, товарищ Степанов. Ладно, завтра в школу зайду: что мальчишку трепать? Сперва узнать надо, был он вчера в школе или нет…

Боль у Саньки в груди все росла и росла. Сначала она была будто шариком, потом мячом, потом стала огромным, как глобус, шаром. Шар этот заполнил все в груди, в горле, во рту. И если бы дядя Миша и та женщина не ушли, то шар бы, наверное, лопнул, и Саньки бы не стало на свете.

Они ушли. И Санька, не раздеваясь, лег в свою кровать навзничь, и лежал так, и смотрел, не мигая, в потолок. Что говорил отец, о чем плакала мать, до него не доходило.

Когда отец уснул, мать подошла к Саньке, обняла его, заголосила тихонько:

— Сынок, неужели ты мог взять? Отдай, отдай, пожалей хоть меня…

— Не брал я, — с трудом выдавил Санька.

— Кто же тебе теперь поверит, сынок? Вышел ты из веры. Обещал больше не ездить, не болтаться по трамваям, а сам… И она, говорит, запомнила тебя кто же поверит? Позор-то какой!

— Не хочу! Не хочу! Жить у вас не хочу! Нигде не хочу жить! — закричал Санька. — Никто мне не верит, никто! Один только Ваня! — Слезы сами собой хлынули, казалось, из самого сердца. Санька рыдал, и шар внутри уменьшался, уменьшался…

Но с тех пор небольшой комок боли, с мячик такой, навсегда, наверно, остался в груди. Смеяться не давал, радоваться чему-нибудь, и Санька только в снах иногда радовался. Просыпаться после тех снов не любил.

В школе отец повел Саньку прямо к директору. Туда же пришли дядя Миша и та женщина. Пригласили и классную руководительницу Марию Максимовну.

— Вот — разобраться я пришел, — сказал дядя Миша, — Что-то мне непонятно… Концы с концами не сходятся вроде: как это он, — кивнул на Саньку, смог оказаться в трамвае с этой гражданкой, если он в это время был на уроках.

Директор потребовала журнал. По журналу выходило, что и позавчера, и вчера на одних уроках Санька был, а на других не был,

— Вот что получается, если не выполняется главная заповедь педагогики — единство требований, — жестко сказала директор и так же жестко посмотрела на Марию Максимовну. — Допустим, позавчера Степанов, судя но журналу, был на уроках. А что вчера? На первом был, — листала она журнал. — На втором не был. На третьем опять, получается, был. На последнем не был.

— Позавчера у меня был методический день, в школе меня не было, — начала оправдываться Мария Максимовна, — а вчера…

— А вчера, — вошла вдруг в кабинет секретарь Нина, — он был, я точно это знаю. Он брал у меня адрес Галины Васильевны, чтобы навестить ее. Что же ты молчишь, чудак? — улыбнулась она Саньке. Ох, Нина, Нина! Вызвали, конечно, с урока Галину Васильевну. Выслушав, зачем ее пригласили, она сначала удивилась.

— Нет, конечно, никто меня вчера не навещал! — А потом так посмотрела на Саньку: вот, мол, ты какой, а я-то думала… — Я здесь больше не нужна? — спросила Галина Васильевна, отвернувшись от Саньки, и, не взглянув на него, вышла из кабинета.

— Я так и не понял, — настойчиво спрашивал дядя Миша. — Был Александр Степанов в указанное время в школе или не был?

— Трудно теперь это установить, — устало сказала директор. — Требую, требую — не отмечают в журнале и все…

— Ох, уж лучше бы я не приходила сюда, — вздохнула пострадавшая. — Бог с ней, с той косметичкой… «Библиотека приключений», двадцать томов… жалко… Может, я и ошибаюсь, может, это не он…

— Вот-вот! — вскочил Санькин отец. — Я честный человек! Мне чужого не надо! А вы… вы! Сами не знаете, где посеяли эту вашу замшевую штуку! Я жаловаться буду! Я этого дела так не оставлю! Я в газету пойду!

Женщина как-то сжалась вся, заморгала. Саньке даже жалко ее стало. «Заякал, — посмотрел он с презрением на отца. — Я… Я… а меня будто тут и нет…»

— Так был все-таки Александр Степанов позавчера в школе или нет? — строго посмотрел дядя Миша на директора.

— Мария Максимовна? — так же строго посмотрела директор на классную.

«Да вы меня спросите! — кричало все в Саньке. — Меня! Я же вот он, здесь!»

Мария Максимовна встала и, волнуясь, заговорила совсем о другом:

— Лично я склонна считать, что товарищ Степанов прав: не может сын такого уважаемого человека, как товарищ Степанов, совершить такой проступок. Учится он слабо, это правда. Но украсть — такого я как классный руководитель не допускаю. Произошла ошибка. Извините меня, но вы… Да кто вы вообще такая? Мы вас не знаем. Почему мы вам должны верить? А товарищ Степанов — один из активнейших наших родителей. Его портрет на Доске почета! Он нам постоянно помогает оформлять кабинет! А посмотрели бы вы, какой «Школьный уголок» у его сына! Я думаю, надо нам на этом разговор закончить. А мы с товарищем Степановым на всякий случай усилим контроль за Сашей…

— Такое подозрение, — встал дядя Миша, — дело не шуточное. А потому, был или не был Александр Степанов позавчера в школе, сперва надо установить!

Как только Санька услышал про свой «Школьный уголок» и про то, что над ним будет усилен контроль отца да Маруси, он вскочил вдруг. Какая сила подняла его? Что заставило звонко, с вызовом выкрикнуть:

— Да не был! Не был я позавчера в школе! И вчера не был! И позавчера! Я, я вытянул из сумки эту… коричневую, замшевую. Думал — кошелек, вот! Думал, денег там полно! Думал…

Ох, каким героем он себя чувствовал! Отец опустился на стул, будто у него ноги подкосились. Голова его никла, никла, а глаза стали такими жалкими. Он растерянно смотрел на всех, и руки его, заметил Санька, мелко-мелко дрожали. Санька же, наоборот, пока говорил свою речь, будто стал совсем невесомый, поднялся над всеми к самому потолку и парил там. Плечи его расправились, голова приподнялась, и он смело смотрел на всех с этого своего нового роста. Раньше он почему-то всегда боялся смотреть в глаза отцу, учителям, а уж директору и подавно. Теперь он смотрел на всех так, словно говорил: «Что? Скушали? Получили? Эх, вы!..»

— Эк, поглядывает соколом! — строго сказала директор. — Ну, что ж, все ясно: будем оформлять материал в инспекцию по делам несовершеннолетних!

Саньке было все равно. Он плелся домой, слышал, как поскрипывает снег, — это шел за ним следом отец, — и чувствовал такую усталость, будто он перетаскал и сложил в поленницу целый кубометр дров. И ничего ему не хотелось. Не хотелось смотреть на пестро-белые леса вдали, на зимний пруд, заметенный снегом. Он шел и смотрел себе под ноги, волоча портфель.

Вдруг показалось ему — чуть не у самого уха затрезвонил трамвай. Санька встрепенулся было, вскинул голову, но тут же взгляд потух: к остановке шла Галина Васильевна… «Тоже поверила… А как посмотрела-то!» — И Санька ехидно усмехнулся. Если бы он увидел сейчас себя, он бы поразился тому, как был похож в этот миг на своего отца, когда тот усмехается вот так над ним или над матерью.

Из переулка кинулся к Саньке заспанный кудлатый Черныш, заулыбался зубатым ртом, завилял хвостом. «Помогайте детям, старикам, птицам и зверям!» — опять усмехнулся ехидно Санька и пнул улыбающегося ему доверчиво пса. Тот заскулил, отпрыгнул в сторону и смотрел тоскливо, недоуменно вслед своему другу. Саньке не было его жалко. Саньке больше никого не было жалко.

«Инспектор по делам несовершеннолетних», — прочитал он и сел перед этой дверью на диван. Отец нервно ходил по коридору, ни на кого не глядя. Рядом с Санькой сидела скромненько девушка с накрашенными глазами. «Такая большая и все еще несовершеннолетняя», — подумал Санька и тут увидел, как вошли в приемную еще двое: ярко-рыжая, яркогубая женщина, очень нарядно одетая, и мальчишка, востроглазый, востроносый. Он обвел всех веселущими, светлыми, как у матери, глазами и громко сказал:

— Ну, я пришел! Можно начинать!

Все засмеялись, а его яркогубая мать сказала!

— Витька! Не выступай! Довыступаешься!

— Что-то я тебя здесь не встречал, — сказал мальчишка, разглядывая Саньку. — Новенький? На учет ставят?

Санька пожал плечами.

— Значит, на учет. Фу! Не бойся! Я уже раз пять бывал! Вызовут, повоспитывают, повоспитывают, да и все! Им, — он кивнул на мать, — больше, чем нам, попадает! — И засмеялся мстительно. — Тебя за что?

— Ни за что.

— Вот это резонанс! Так не бывает!

— А тебя? — спросил Санька: мальчишка ему сразу понравился.

— Меня-то? Меня…

Но в это время дверь открылась, и оттуда сказали:

— Баевские, пожалуйста, пройдите!

Витька бойко, вперед матери, кинулся в комнату, и Санька успел увидеть, что там много народу, и услышал, как Витька весело сказал:

— Здравствуйте! Мне стоять здесь или пройти к столу?

— Витька, не выступай! — одернула его мать, и дверь закрылась.

Их долго не было. Потом Витька с такими же веселущими глазами вывернулся из комнаты впереди матери. Мать не была уже такой яркогубой, и глаза ее были заплаканы. Она промокнула их платком, потом достала из сумки сумочку поменьше, вынула из нее помаду и стала жирно подкрашивать губы.

— Опять новая косметичка! — выхватил Витька из рук матери сумочку.

— Витька, не выступай!

— Гармоничненько! — вертел Витька в руках красивую эту сумочку.

«Так вон она какая бывает, кос-ме-тич-ка», — подумал Санька и услышал:

— Степановы, пожалуйста!

— Не бойся! — успел крикнуть Витька Саньке. — Я тебя подожду! — И сказал он это так, будто оттого, что он подождет здесь Саньку, все будет хорошо.

Санька вошел и среди незнакомых людей увидел Марию Максимовну. И как только увидел, пришла ему на ум ни с того ни с сего песенка, сочиненная кем-то в их классе. Раньше, хоть эту песенку и распевали на каждой переменке, Санька словно бы и не слышал ее и не казалась она ему смешной. А сейчас, как только вошел, так она и зазвучала в его ушах, заглушая все, о чем здесь говорили.

И слова-то глупые, ни к селу ни к городу, а трясет всего Саньку от смеха, и все! Так и видит Марию Максимовну в образе бабуси Маруси с хворостиной в руке. А они будто, весь их класс, все сорок два человека, гуськом впереди нее идут по полянке на корточках: «Га-га-га!»

Мария Максимовна характеристику на него с выражением читает, а он трясется от смеха и только слышит:

В конце концов его выставили за дверь и велели ждать там.

— Вот так резонанс — сказал Витька. — Это бывает, это у тебя нервное, на, выпей водички! — И он по-хозяйски налил из графина в стакан воды и подал Саньке. И зашептал:

— Счас, пока ты здесь, твоего отца так пропесочат! Ты не бойся, эта комиссия в защиту нас, несовершеннолетних, придумана. А инспектор Елена Степановна — так она за нас горой! К любому подходец найдет, в душу влезет! Такая хорошая! Такая добрая! А я все подвожу ее да подвожу! — вздохнул Витька. — Просто жалко бедную женщину!

— Ну ты и ботало! — сказал Санька, уже отсмеявшись.

— Не могу взять себя в руки, и баста! — как ни в чем не бывало продолжал Витька. — Такая у меня программа-минимум.

— Чего?

— Программа-минимум, — зашептал Витька. — Удрать мне надо от матери — во как! — провел он рукой по горлу. — А не обманешь — не уедешь! Такой вот резонанс!

В это время Саньку снова вызвали в комнату.

— И все-таки, Саша, скажи нам честно: был ты в тот злосчастный день в школе или катался по городу на трамвае? — спросила его, как понял Санька, Елена Степановна. И столько участия было в ее голосе, в ее усталых, немолодых глазах, что Санька опустил голову и сквозь слезы, неизвестно откуда вдруг взявшиеся, сказал:

— Был. На всех уроках был. На другой день пошел кататься…

— А как же?.. — встрепенулась Мария Максимовна. — Зачем же ты наговорил-то на себя?

— Вот и я так думаю: был он на уроках, никакой косметички и не видывал и не знает даже, что это такое. Правда, Саша?

Санька опять кивнул.

— Саша, ты знай: эта комната — второй дом для тебя. Ты можешь прийти сюда в любое время, с любой обидой, с любой бедой, и я тебя всегда постараюсь понять и помочь тебе…

И Санька понял: его ставят на учет.

— А если сам не придешь, тебя вызовут повесткой, — сказала Мария Максимовна. — Ничего, полезно для профилактики, поменьше лгать будешь!

— Милиция теперь твой второй дом, милиция! — простонал отец. — Дожили!

После этого мать уволилась с работы, чтобы не спускать с Саньки глаз, отец перестал оформлять в классе разные школьные уголки, а Санька нашел друга.

Витька, оказывается, тоже жил в их поселке, только в начале его и в городском доме. А Санька у самого леса в своем, построенном еще дедом доме. И учился Витька в другой школе. Если им надо было встретиться, Санька шел к Витькиной школе и ждал друга у ворот. Встретившись, они бродили по улицам поселка, по берегу пруда, в лес даже мимо Санькиного дома уходили. Правда, встречались они в те дни, когда Санькин отец был в поездках: он запрещал им дружить.

Шли они, разговаривали. Или просто молчали. Хорошо вдвоем! У них оказалось много общего. Например, Витька тоже любил кататься по городу. И как только они раньше в трамвае или в троллейбусе не встретились?

Но в одном у них все было наоборот: Санька когда-то мечтал уехать к бабушке-прабабушке от отца, а Витька к отцу от матери мечтает укатить. В Одессу, в далекий город у моря. Сколько раз его уже, оказывается, снимали с поездов.

— Но теперь-то уж не снимут, не вернут! — блестел глазами Витька. — Теперь-то я такое придумал!

— Разве тебе с матерью плохо? — спросил однажды Санька. — Она красивая!

— А-а! — махнул Витька рукой — Красивая! Нашел красивую! Крашеная-перекрашеная! Сама парикмахерша, вот и красится. То в блондинку, то в эту, как ее, — в шатенку… Да пускай бы красилась! Мужья ее во как надоели! Сегодня один, завтра другой. Как придет новый муж, она меня выставит: иди, Витенька, погуляй! На ключ закроются, а я… Сперва в чужих подъездах грелся. К батарее прижмусь и стою. Стою, реву, пока кто-нибудь не увидит. А увидят, обязательно закричат: «А ну, марш домой — ночь на дворе!» Пойду — закрыто. Тогда я и придумал — на трамваях кататься. Но автобусы лучше: в автобусах теплее и денег можно побольше заработать…

— Как это — заработать? — удивился Санька. Витька понял, что проговорился, рассказал:

— Да так: передадут тебе на талоны человека три-четыре сразу. А ты у окошечка стоишь. Несколько монет водителю, а остальные в варежку. Талоны передашь, а сам из автобуса — разбирайтесь, куда делись денежки. А ты в другой автобус — все гармо-нич-нень-ко!

— Ну, Витька! — только и сказал Санька, осуждая друга.

— Мне деньги нужны — во как! — оправдывался Витька. — Доберусь до отца, начну честную жизнь. А пока… не обманешь — не уедешь! Мамка каждый день на обед, на мороженое пломбир выдает — я так постановил. Это копеек пятьдесят получается. Ррраз! На кино — два! За молоком пойду — три! Она мне на три литра молока даст денег, а я куплю два, а потом бац туда литр воды! А денежки — двадцать восемь копеек — себе! Недавно ее новый муж, дядя Валера, спрашивает:

— Лапочка, нет ли у нас молочка?

— Как же — есть! Витенька сбегал, купил, свеженькое.

Он попил: «Ффу, — говорит, — сплошная вода!» — «Вот, — мамка ему, — разбавляют, такие-сякие! Средь бела дня грабят!» Я чуть не сдох под одеялом от смеху! К отцу доберусь, расскажу ему, вот похохочем!

Витька основательно готовился к побегу. На поездах ему ни разу не удавалось уехать дальше первой же большой станции. Теперь он решил идти до Одессы пешком. Сразу же после учебного года и отправится. Про то что можно путешествовать пешком по всей стране, он прочитал в газете. Один дедушка, оказывается, за полгода от Москвы до Дальнего Востока прошел!

— Вот бы с таким мировым дедом идти! Вот это был бы резонанс! — мечтал Витька и сговаривал Саньку.—

Представляешь? Представляешь? Идем мы с тобой от села к селу потихонечку. Мимо машина — вжжиг! Бац — затормозила! «Куда, ребятки, путь держите?» — «В Покровку, к бабушке с дедушкой». А про Покровку эту надо заранее узнать. «Садитесь, подбросим!» Говорят, деревенские люди добрые. Сели, поехали! И так далее, и тому подобное. А места кругом все новые! Природа меняется, сам знаешь: сперва лес, потом лесостепи, степи и вот — субтропики! Пришли! Черное море перед глазами! Белые корабли. Я маленький был, а помню, как папка показывал мне белые корабли, — ох и красиво! Мой папка — моряк! Устроит меня в мореходку, выучусь тоже на моряка, и будем мы с ним вместе плавать по морям-океанам! Гармонично! И тебя устроит, он такой!

Санька пока отмалчивался или бубнил в ответ: «Там видно будет!»

На всякий случай они старались больше ходить пешком. Особенно в те дни, когда Санькин отец был в поездках. И на всякий же случай Санька тоже стал копить деньги, прикарманивал по пятакам, экономил на завтраках. Признаться, ему не очень хотелось добираться пешком до самой Одессы. Но привлекала мореходка. Может, и правда Витькин отец устроит их. Вот бы стать капитаном дальнего плавания! Это вам не водитель трамвая или машинист какой-нибудь! Капитан дальнего плавания! А то — «пенек… пенек…».

— Вот слушай, а то, может, не веришь. Письмо мне от папки! — сказал однажды Витька и достал из портфеля тетрадный листок. «Здравствуй, сынок Витя, — прочитал он. — Как ты живешь? Я тебе долго не писал: ходил в загранку. Витя, приезжай ко мне, я тебя устрою в мореходное училище, где на капитанов учат. И поплывем мы с тобой по морям-океанам! Сынок, помни: только тот хороший человек, кто помогает детям, старикам, всем собакам, а также птицам и зверям…»

— Так и написал? — удивился Санька.

— А что? — насторожился Витька. — Так и написал!

— Один мой знакомый тоже такие слова говорил, — сказал Санька и посмотрел вдаль, где виднелось трамвайное кольцо.

— Хороший, значит, он человек, — сказал Витька, убирая в сумку письмо. — Как мой папка.

Санька промолчал. Давно он не видел Ваню. Стыдно потому что. Вдруг Ваня спросит про ту историю с замшей? Чтобы Ваня узнал, что он, Санька, на учете в милиции? Да ни за что на свете!

А вскоре после этого поехали они с Витькой в город на трамвае — присмотреть маленькую палаточку. Только устроились поудобнее у окна, как вдруг услышали:

— Товарищи пассажиры! Мы проезжаем совершенно юный район. Недавно здесь был пустырь, заросший бурьяном, а теперь…

Ваня! Санька, забыв про все на свете, вскочил и хотел было кинуться к кабине, но Витька крепко ухватил его за рукав и зашептал испуганно:

— Надо удирать, Санька! Поскорее!

— Почему?

— Потом расскажу! Пошли! С задней площадки выскочим! — А когда вышли, Витька рассказал: — Я тоже знаю этого Ваню, он меня в кабине катал, а я… Раз он вышел стрелку перевести, я не удержался и сгреб всю мелочь из баночки. Хотел в карман — и удрать. А он увидел, поймал, ну и… Вот такой резонанс…

У Саньки даже губы побелели и сжались от злости и обиды: так вот, оказывается, какой у него друг! А может, и сумочку ту — как ее? — косметичку ту, с приключениями, тоже он? И Санька задохнулся от гнева:

— Где? — шагнул он к Витьке. — Где? Говори, гад! Ворище! Где та сумочка с приключениями?

— Какая сумочка? — испугался Витька. — Какие приключения?

— Сам знаешь какая! Где!

— Не брал я никакой сумочки, — отступил Витька.

— Где? Отдавай! — наступал Санька и вдруг ударил Витьку раз, другой. Они упали рядом с трамвайной линией и, катаясь по грязному мартовскому снегу, молотили друг друга кулаками, коленками. Их еле растащили, и они пошли в разные стороны.

Санька шел, ничего не видя впереди, не разбирая дороги. «Предатель! — никак не мог успокоиться, — Вор! В Одессу чуть с ним не пошел!» И вдруг остановился: нет у Витьки никакого отца в Одессе! И не писал отец ему никакого письма. Это он все сам придумал. А слова про стариков, детей, птиц и зверей — это он их от Вани услыхал. И так вдруг стало жалко Саньке друга. Он повернул к поселку и увидел, как медленно, будто нехотя, бредет впереди Витька. Бредет, ни на кого не смотрит, плечи опустились. До самого Витькиного дома шел Санька следом, и в груди его опять рос, рос из маленького комочка шар, раздувался внутри, давил в спину, мешал дышать, лез в горло. И в подъезд, не зная зачем, вошел следом за Витькой Санька. Поднялся по лестнице, а Витька сидит на ступеньке у своей двери, плачет. Санька молча сел рядом.

— Опять закрылись, питекантропы проклятые! — сказал Витька и робко посмотрел на друга. — Сань, ты теперь не пойдешь со мной в Одессу?

— Пойду, — грубо откликнулся Санька и почувствовал, что шар внутри стал уменьшаться, уменьшаться, оставаясь там маленьким живым комочком. — Куда тебя одного. Стащишь что-нибудь — так отделают! Больно я тебя, Витька?

— За Ваню-водителя убить меня мало… А никакую сумочку, Санька, клянусь, в глаза не видывал!.. — И несмело обнял друга за плечи, вздохнул: — Скорей бы лето!

«Ладно, — подумал Санька. — Мы и без его отца в мореходку поступим! — И почувствовал он себя сейчас старшим братом. — Выучусь на капитана дальнего плавания, мамку к себе возьму. Вернется когда-нибудь отец с „режима“ своего, а нас — тю-тю…»

Остаток зимы и весну, до самого лета, Санька с Витькой договорились вести себя так, чтобы не получать никаких и ни от кого замечаний. И мать Саньки даже снова устроилась на работу, а отец начал составлять для него план на лето.

И вот этот-то план Санька увидел в первый свой день свободы:

Прочитать десять книг.

Решыть двадцать задачь.

Скласть все дрова в поленницу.

Каждый день поливать цветы и огурци…

«„Огурци“, — ухмыльнулся Санька. — Ты будешь разъезжать, а я цветочки твои да „огурци“ поливай! Как бы не так! Счас перекушу и — на трамвай! Весь день кататься будем! За Витькой забегу и…» Но не успел он вскипятить чай, как Витька сам прибежал к нему. На всякий случай кинул сперва в окошко прошлогоднюю сосновую шишку — вдруг Санькин отец еще не уехал?

— А ничего у вас тут! — входя во двор, воскликнул Витька и оглядел прочно сколоченный и увитый молодым хмелем забор, многоэтажную поленницу дров под навесом. — Гар-мо-нич-нень-ко! Слушай, Саньк, такая новость! Елена-то Степановна на пенсию уходит! А вместо нее теперь инспектором над нами совсем пацанка, говорят, только что из института! В два счета вокруг пальца обвести можно, если что! Она нас с тобой зовет сегодня, мамке на работу звонила, познакомиться желает. Вот такой резонанс!

«Ну вот, покатались!» — нахмурился Санька, а вслух сказал:

— Мне некогда: огурцы поливать надо, дрова таскать…

— Повестки хочешь дождаться? Давай вместе польем да и пойдем. Нам ведь с тобой тише воды, ниже травы надо! Чтоб никаких подозрений! Мы ей, инспекторше новенькой, наговорим с три короба, а сами — к Черному морю, в Одессу, только нас и видели!

Пока поливали цветы, Витька все принюхивался, принюхивался.

— Чем это у вас пахнет так деликатно?

— Да смородина цветет — не видишь?

— Не-ет, еще чем-то, не знаю только чем…

— A-а, да это маттиолла, наверно…

— Что-что?

— Да вот эти мелкие цветочки — маттиолла. Правда, она по вечерам пахнет, отец говорит…

— Маттиолла, — повторил Витька. — Красивое слово! Люблю красивые слова!

— Да уж, — усмехнулся Санька. — Как сказанешь, хоть стой, хоть падай! А я не люблю. Никакие слова не люблю. Вот отец — ему бы только поговорить. Это он цветочки разводит…

Когда они подходили к зданию милиции, ноги Саньки будто заплетаться стали. Не замечая, он втянул голову в плечи, руки засунул поглубже в карманы, глаза его затосковали. Ох, как он не любил этот дом, это крыльцо, эту дверь, около которой всегда стояла машина, желтая, с синим поясом!

— Куда ты? — удивленно спросил он Витьку, свернувшего, не доходя до милиции.

— Ты не знаешь? Наш инспектор теперь в другом совсем доме. Во-он, видишь? Клуб «Смена» написано. Там теперь она сидит.

Санька вздохнул с облегчением: уж куда приятнее идти в клуб, а не в милицию. И никто не покосится на тебя подозрительно — мало ли у человека дел в клубе «Смена»?

Когда подошли, то рядом с названием «Клуб „Смена“» увидели объявление. «Клубу „Смена“, — громко начал читать Витька, — требуются мужские голоса! Приглашаются все желающие от десяти до шестнадцати лет…» Гар-мо-нич-нень-ко! — засмеялся он. — Мужские голоса! Может, попробуем?

— Я и петь-то не умею, — буркнул Санька.

Они потоптались в коридоре у двери с табличкой «Инспектор по делам несовершеннолетних», и наконец Витька тихонько приоткрыл дверь.

То, что они увидели в просторной, похожей на зал комнате, удивило их еще больше. К ним затылками стоял действительно хор — сплошь из мальчишек, довольно взрослых. А над ними на двух сдвинутых стульях стояла тоненькая с раскинутыми, будто для полета, худенькими руками девушка. И летели ее светлые волосы, летело легкое платье, летели куда-то далеко глаза.

— Вот тебе и Маттиолла! — прошептал восхищенно Витька.

Девушка взмахнула руками, и Санька с Витькой услышали не песню, а глухой раскат грозы.

— «Грром грррохочет!» — словно повиновалась ей

— Уже лучше! — обрадовалась девушка и снова взметнула для полета руки. — Еще раз!

— «Грром грррохочет!» — словно повиновалась ей буря.

Витька с Санькой переглянулись и попятились было, но повелительница грозы увидела их:

— Мальчики, проходите, проходите!

— Да мы не сюда… нам… нам к инспектору по делам… — начал Витька.

— Инспектор — это я, — сказала девушка. — Давайте знакомиться: меня зовут Татьяна Петровна. А вы Саша и Витя, наверно. А кто — кто, потом разберемся. Проходите, вы нам нужны.

— Эй, салаги, не задерживайте движения!

— Мужские голоса явились…

— Витек, привет! — обрадовались хористы передышке.

Татьяна Петровна спорхнула со стульев и цепко всмотрелась в мальчишек, словно старалась навсегда запомнить их лица.

— Значит, так, — сказала она, и все, и она тоже, засмеялись.

— Смеемся мы не над вами, — объяснила она Витьке и Саньке. — Раз в десятый объясняю одно и то же. Как новенький появится, так я и говорю: «Значит, так: мы организовали отряд „Мужские голоса“. Что это такое? Это хор, только не певцов, а чтецов. Мы решили с ребятами подготовить горьковскую программу…» Ребята! — вдруг прервала она себя и с загоревшимися глазами обратилась ко всем, забыв, казалось, о Саньке с Витькой. — Меня осенило! Мы не только «Песню о Буревестнике», мы еще отрывок из сказки «О маленькой фее и молодом чабане» подготовим! Не читали?

— Читал, конечно, — откликнулся один из всех.

— Это Ленька Дробышев из нашей школы, — шепнул Витька Саньке не без гордости.

— А почему я вспомнила об этой сказке? — продолжала Татьяна Петровна. — Дело в том, что она написана лет на десять раньше «Песни о Буревестнике», но там тоже есть описание бури, только в степи. На десять лет раньше, а так же страстно, сильно написано! И ритм тот же! Вот послушайте! Меня это очень, помню, поразило:

«…Стрелы молний рвали тучи, но они опять сливались и неслись над степью мрачной, наводящей ужас стаей. И порой с ударом грома что-то круглое, как солнце, ослепляя синим светом, с неба падало на землю; и блестели грозно тучи и казались взгляду ратью страшных, черных привидений… Привиденья рокотали и гремели, угрожая замолчавшей в страхе степи, и волною беспрерывной и громадной, с море ростом, их проклятья и угрозы неустанно вдаль летели и звучали так, как горы вдруг бы, вдребезги разбившись, пали с грохотом на землю… Вот как тучи те звучали!..»

Санька с Витькой переглянулись: вот это да! Было так интересно и слушать Татьяну Петровну, и смотреть на нее.

— Вы как артистка! — сказал Ленька Дробышев, он выступал Буревестником.

— У этого Леньки два старших брата в тюрьме, — зашептал опять Витька Саньке. — Они машины угоняли, разбирали и продавали. А Ленька — ох, голова! На всех уроках подряд книжки читает, читает! А на учет его поставили за то, что мотоциклы угоняет. Накатается и бросит где-нибудь. Ничего не поделаешь — кровь…

— Вот чем мы занимаемся, — посмотрела на них все еще пылающими глазами Татьяна Петровна. — Ну-ка, скажи, — обратилась она к Саньке, — «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…»

— Зачем? — вспыхнул Санька.

— Надо, значит! — сказал кто-то за спиной Саньки и дал ему легкий подзатыльник.

— Понимаешь, — объяснила Татьяна Петровна. — Мужских голосов нам уже хватает. Чтоб рев бури изобразить, гром, морскую стихию, в общем. А нужны еще голоса за чаек, за гагар, за пингвина. Попробуй: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…»

— Ну, «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах», — скороговоркой выпалил Санька, и все засмеялись.

— Немножко не так, а голос подходит, — сказала Татьяна Петровна. — Знаешь, Саша, ты представь такого человека, недалекого, но очень гордого собой, мол, я такой-то и такой-то! А вы… вы-то кто такие, чтоб тревожить… кого? Меня?..

И Санька сразу представил отца. Как он говорит! «Я в твоем возрасте дом строил, а ты!.. Я на Доске почета, а ты…» И он сказал, изображая отца… «Глупый пингвин ро-обко прячет тело жирное в утесах…» Только сказал так, и все даже захлопали ему, будто артисту.

— Молодец! Так и говори всякий раз! — обрадовалась Татьяна Петровна. — Вставай вот здесь, в первый ряд, но чуть-чуть за Буревестником.

И Санька встал в хор «Мужские голоса».

Татьяна Петровна выявила способности Витьки, и он тоже встал рядом с Санькой, чтобы стонать за гагар и за чаек.

Потом Татьяна Петровна снова вспорхнула на стулья и, оглядев свой хор «Мужские голоса», приподняла руки-крылышки.

— Татьяна Петровна, — спросил вдруг Ленька-Буревестник. — А вдруг они не смогут с нами поехать? Мы их натренируем, а папы с мамами не отпустят деток!

«Поехать? — переглянулись Санька с Витькой. — Мы и так едем, вернее, идем на днях, и сами знаем куда…»

— Отпустят! Я сумею убедить их родителей, — сказала Татьяна Петровна и взмахнула руками.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает», — далеко где-то проворчала «гроза». И Санька вдруг увидел хмурое небо. Залетали по нему тревожно птицы, зашумели сосны, раскачивая вершинами, заскрипели пугающе. Он стоял, смотрел на руки Татьяны Петровны, ловил каждое мощное слово хора.

— «Чайки стонут перед бурей, стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей!» — И правда будто простонал Витька. И вот рука обратилась к нему, к Саньке, — он сейчас должен вступить в общий хор. Да так, чтоб не испортить песни, не сфальшивить.

— «…Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» — не узнал Санька своего голоса, а уже другой, вольный и властный, захлестнул его:

— «…только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!..»

Они репетировали долго. И всякий раз Санька с нетерпением ждал обращенного к нему взмаха руки и всякий раз не узнавал от волнения своего голоса. И себя не узнавал. Неужели это он, вечный троечник, «пенек с глазами», стоит в первом ряду среди почти взрослых парней, и голос его нужен, как нужен здесь голос каждого из них? Он покосился на Витьку и тоже не узнал друга. Был тот непривычно строг и серьезен. И глаза, обычно, несмотря ни на что, озорные да веселущие, тоже были сейчас не его, не Витькины глаза. Такие глаза, помнит Санька, были у Вани, водителя трамвая, устремленные вперед, в даль дороги.

А «буря» набирала мощи: грохотал гром, рвали небо молнии, и стучало, работало радостно сердце Саньки. «Пусть сильнее будет буря!» — кричало оно.

— Вот это резонанс! — сказал Витька, когда они пошли наконец домой. — Интересно, правда?

— Интересно.

Потом долго молчали, будто оглушенные всем случившимся.

— Завтра придешь? — спросил Витька, когда пришло время прощаться.

— Дак а как же они без нас-то? — отозвался Санька. И ни тот ни другой не решились заговорить о своем побеге в город Одессу, на берег Черного моря.

Репетировали «Программу романтических произведений Горького» (так всегда говорила Татьяна Петровна) еще целых две недели. Но главное-то дело было впереди. Отряд «Мужские голоса» готовился к поездке в далекий Тулымский район. Там с таким же отрядом из другого города они должны помочь колхозу за лето построить детские ясли. Как настоящие взрослые строители. А пока, как говорила Татьяна Петровна, утрясались разные организаторские вопросы, они готовили свою горьковскую программу. Не сидеть же им в том далеком районе по вечерам без дела. Днем будут строить, а после работы разъезжать по деревням и полевым станам со своей программой из романтических произведений Горького.

— А потом-то, как построим, сами-то успеем отдохнуть? — спросил однажды кто-то из хористов.

— Хорошо поработаем, так и отдохнуть успеем, — сказала Татьяна Петровна. — А как бы вы хотели отдыхать — вместе или каждый сам по себе?

— Конечно, вместе! — ответило сразу несколько голосов.

— Можно съездить куда-нибудь, мы ведь, наверно, заработаем на дорогу-то!

— Вот бы здорово! На Кавказ!

— К морю! А то про море грохочем, а я ни разу моря и не видел!

— В Сочи!

— В Прибалтику!

И вдруг, сам того не ожидая, заговорил Санька:

— А как вы смотрите, ребята, на такое предложение: не купить ли нам по велику да вещмешку? Сядем мы все на велики да и покатим по нашим озерам. На одном поживем дня два-три, на другом…

— Здорово!

— Молоток ты, Санька, хоть и салага!

— Ну? Решили? По нашим озерам? — спросила озорно Татьяна Петровна.

Разговор об Одессе все же у мальчишек состоялся.

— Знаешь что, Санька, — первым начал однажды Витька, — уж этим летом поедем с ребятами строить… А к отцу в Одессу на тот год, ладно? От него что-то опять и писем нет. Наверно, в кругосветку отправился…

«Да нет у тебя никакого отца в Одессе», — хотел сказать Санька, но пожалел друга: пускай говорит.

— Дак а раз мы в хор вступили, как они без нас-то? — ответил он.

— А деньги, Сань, — заволновался Витька, — деньги, ну, которые мы на дорогу накопили, давай отдадим в общий котел? Вдруг у кого-то на велик не хватит, а? А на тот год опять накопим.

— Ладно, — согласился Санька. — В общий так в общий.

Весь вечер они поливали у Саньки в огороде цветы, кусты смородины, огурцы. Потом складывали дрова в поленницу. Санькина мать носила их помногу. Витька смотрел на нее, удивлялся: какое огромное беремя у нее в руках, как воз!

— А вы женщина сильная, красивая! — сказал он, И Санькина мать вдруг как расхохоталась. Никогда Санька не видел ее такой веселой. «Ох, не могу, — смеясь, приговаривала она, — „…сильная, красивая!“ Ох, чудак парнишка!»

— Мам, ты, правда, поднимала бы поменьше, тяжело ведь, — сказал Санька. И она притихла враз от его неожиданной заботы, посмотрела на сына добрыми влажными глазами, дрогнули ее губы.

— Отец приедет, а дрова прибраны, цветы распустились, а огурцы уже цвет набирают, — сказала она, — Сынок, а вдруг он тебя не отпустит с отрядом?

— Отпустит! Куда он денется! Татьяна-то Петровна уж сумеет его уговорить! — откликнулся Санька. И не было в его голосе прежней настороженности и неприязни к отцу.